Спроси у марки

ПИСЬМО ИЗ ПРОШЛОГО

Воскресный черный рынок в лесу Григорий Александрович Боровой называл «поганкой», посещать его считал унизительным. И все-таки иногда не выдерживал, унижался: садился, проклиная себя за малодушие, на троллейбус и ехал в лес, к больнице пароходства.

Официальные еженедельные сборы, конечно, хорошо; без сборов филателист закиснет, зачахнет, заплесневеет, у него нарушится пищеварение, пропадет аппетит, начнет скакать, словно необъезженный конь, давление, откажут нервы. А это уж совсем худо, человек без нервов — что машина без тормозов! Сборы — слава им! — не допускают до беды: встретятся филателисты, посудачат, поделятся новостями и слухами, полистают друг у друга кляссеры — глядишь, на всю неделю зарядка. Одну, вторую, пятую… А на шестую коллекционер начинает скучать, ему нужны новые лица, новые кляссеры, в клубе ему уже не с кем меняться, он заранее знает, какие марки ему предложит Виктор Евгеньевич и какие Евгений Викторович. И его собственный обменный фонд здесь уже никого не интересует. Крепится он, крепится, а потом… едет на «поганку», Едет, потому что там можно приобрести и редкие марки, и почтовые конверты или открытки с уникальным гашением, и филателистическую литературу. Предлагали это богатство либо отъявленные спекулянты, либо люди, совершенно не сведущие в коллекционировании, но прослышавшие, будто «около больнички можно что хошь загнать, хошь петушиный крик, хошь луну в небе — на все покупатель сыщется!». Они перетряхивали заброшенные на чердаках и в чуланах столетние сундуки и волокли на «поганку» кипы старых журналов, книги с пожелтевшими страницами, бабушкины шляпы со страусиными перьями, прадедушкины медали, древние деньги и письма.

В тот воскресный июньский день Боровому здорово повезло: он купил несколько довольно редких марок, за которыми охотился уже несколько лет. Мурлыча песенку про улыбку и голубой ручеек, Григорий Александрович направился домой. Он уже почти вышел к дороге, откуда было рукой подать до троллейбусной остановки, когда его остановила маленькая сухощавая старушка в длинной кофте. В руке она держала потрепанную хозяйственную сумку.

— Погляди, батюшка, сделай милость! — попросила она, лаская Борового добрыми слезящимися глазами. — Наш завклубом говорит — большие деньги взять можно, ежели с умом продавать, а я все думаю: неужто найдется дурак, такое фу-фу покупать станет?

С этими словами она достала из сумки самодельную шкатулку, выложенную ракушками, и протянула ее Григорию Александровичу.

— Не откажи, батюшка!

В шкатулке лежали почтовые открытки времен Великой Отечественной войны: танковая атака, подвиг капитана Гастелло, эпизоды боев, знаменитый таран Виктора Талалихина… На одной открытке был изображен мальчик, подсаживающий маленького братишку, чтобы тот мог опустить в почтовый ящик письмо. И подпись: «Папе на фронт». Все открытки прошли полевую почту, на всех чернела примета военного времени: «Просмотрено военной цензурой».

— Найдется, найдется дурак! — рассмеялся Григорий Александрович, возвращая старушке ее богатство. И назвал примерную стоимость.

— Ишь ты! — удивилась она. — Выходит, не соврал! Да и то, какой бы ему интерес врать?

В ее глазах вдруг мелькнуло подозрение:

— А может, у тебя свой резон имеется? Может, ты сам купить вздумал, вот и занизил?

Увидев, что ее слова обидели человека, она добавила:

— Ты на меня, старую, не серчай! Кому ж свое упускать охота? Бери, если желаешь, я тебе за подмогу скощу!

— Спасибо! — усмехнулся Боровой. — Только мне эти не нужны. У меня такие есть и в гораздо лучшем состоянии. Вот если бы у вас нашлось с ленинградским гашением… Понимаете, это моя тема — почта блокадного Ленинграда.

— Есть, есть ленинградская! — обрадовалась она. — Завклубом сказывал — шибко дорогая, только, говорит, настоящего покупателя найти, понимающего! И про это самое, про погашение тоже поминал!

Она порылась в сумке и извлекла из ее недр завернутый в пожелтевшую газету пакет.

— Глянь-ка!

В пакете была всего одна открытка. Обычная довоенная открытка, не иллюстрированная, со стандартной маркой, на которой стоял четкий, не тронутый временем штемпель: «Ленинград 21 06 41».

Двадцать первое июня сорок первого года! Последний день мира! Последняя мирная почта из Ленинграда.

Сглотнув слюну, не отрываясь, смотрел Григорий Александрович Боровой на неказистую, ничем с виду не привлекательную открытку. Но для него она полна была огромного смысла. И не только филателистического. В субботу двадцать первого июня сорок первого года они с матерью уезжали из Ленинграда в Минск, куда за месяц до этого был переведен отец — командир Красной Армии. Они бы и раньше уехали к нему, но решили подождать, когда Гриша закончит девятый класс.

Боровой оторвал взгляд от штемпеля и перевел его чуть ниже, туда, где значились адрес и фамилия адресата.

Будь на месте Григория Александровича кто-нибудь другой, он бы вряд ли смог разобрать хоть одно слово: текст, написанный треть века назад, окончательно выцвел, стерся, оставив после себя лишь едва различимый след. Да и Григорий Александрович тоже ничего бы не разобрал, если бы сразу за типографским грифом «Кому» стояла другая фамилия и написана она была бы другим почерком. Но открытка была написана именно тем почерком и адресована именно тому человеку!

— «Боровому Грише», — прочитал он.

На лбу его вздулась вишнево-красная жила, глаза не видели ничего, кроме этих двух слов. Еще через мгновение они уже вообще ничего не видели в реальном мире, и Григорий Александрович Боровой оказался в том далеком времени, когда его называли без всякого отчества — Гришей, Гришкой или Бором.

Бором назвала его Аня. Они тогда учились в восьмом… нет, в седьмом классе. Точно, в седьмом, это было в первый год, когда Аня пришла в их школу. О знаменитом физике Нильсе Боре никогда никто из ребят и слыхом не слыхал. И Аня не слыхала. А когда услыхали, переиначивать уже не стали. То ли потому, что Гриша здорово сёк по физике и математике, то ли потому, что клички голосованием не присваиваются. А если бы и присваивались, то Аня все равно была против переиначивания, а раз она была бы против, то и другие тоже.

— Что с тобой? — донесся до него участливый голос старушки. — Смотри, руки-то как дрожат, словно курей воровал! Неужто и взаправду такое сокровище?

— Да, да, взаправду, — машинально произнес Боровой. — Да, да…

А сам силился разобрать, что же написала ему, вернее — не ему, а Грише Бору почти сорок лет назад его одноклассница Аня Тимофеева.

Аня писала пером «рондо». Пользоваться этими перьями у них в школе запрещалось, но на Аню запрет не распространялся. Почерк у нее был особый — буквы квадратные, каждая отдельно, вроде одинаковых домиков. Этими домиками застраивались все стенгазеты — сотни улочек-строчек, и читать их было одно удовольствие. Разобрать их сейчас, через столько лет, смог только он.

— «Сегодня днем на вокзале, — прочитал Григорий Александрович, — я хотела сказать тебе, что я, наверно, очень плохой человек. Я страшная эгоистка! Не спорь, пожалуйста! Я не любила тебя, Гриша. Вернее, я любила в тебе себя. Ты поймешь… Не обижайся, слышишь! Я приказываю тебе не обижаться!..»

Теперь он вспомнил: Аня пришла на вокзал проводить его. За несколько минут до отхода поезда она хотела что-то сказать, но потом раздумала, обещала сразу же написать. Письма он не получил, да и не мог получить, потому что, когда они с матерью приехали в Минск, на город уже падали бомбы.

— Так какая ж будет ей цена? — вернула его в реальный мир старушка. — Мне деньги, ой, как пригодятся! Они, правда, никому не лишние, но раз уж мне такая фортуна мигнула…

— Цена? Ах да, цена…

Он поспешно ответил на ее вопрос и вновь нырнул в свою юность.

«Что она нашла во мне? Что?»

Этот вопрос Григорий Александрович задавал себе и раньше, когда был просто Гришей. Ребята в классе тоже поражались: что она в нем нашла? Слабак, тихоня, ни тебе в футбол, ни на лыжах. К тому же еще и трус. Погоди, как она написала? «Любила в тебе себя…» Ну что ж… Так оно, наверно, и было. Это не эгоизм. Или какой-то особый эгоизм. Эгоизм Пигмалиона…

С чего все началось? Он тут же вспомнил, где и как состоялось их знакомство. И как только вспомнил, почувствовал, что краснеет. Даже сейчас, через столько лет, Григорий Александрович не мог без стыда вспоминать о том уроке физкультуры. Как ни крути, а его не обойдешь, из песни слова не выкинешь!

Аню привели в их класс в середине учебного года. Последним уроком в тот день была физкультура. Валерка Шилов тоже, наверно, долго помнил этот урок.

Валерка Шилов… Сколько раз, лежа в кровати, по ночам Гриша Боровой стирал своего обидчика в порошок, выставлял на всеобщее осмеяние! Какие победы над ним одерживал! Валерка проделывал с ним то же самое. Только не в мыслях, не во сне, а самым что ни на есть натуральным образом.

Он везучий был, Валера Шилов. И сильный. И смелый. Все у него само собой получалось. Никаких кружков, спортивных секций Шилов никогда не посещал. А быстрее него в классе стометровку никто не пробегал. На лыжах равного ему во всей школе не было. Гроза вратарей — тоже он. Валера и учиться мог бы лучше всех. Но тут само собой не получалось, требовалось иногда и попотеть, а потеть он не хотел, да и не умел.

А Гриша Боровой умел, потому что до пятого класса переболел всеми известными и неизвестными медицине детскими болезнями и, конечно, пропускал гораздо больше уроков, чем посещал. Что ему оставалось делать? Только одно — догонять! Учиться самому! Вот он и привык. А когда болезни кончились, отвыкнуть уже не смог. Да и, по правде говоря, ему уже не очень хотелось отвыкать. Поэтому и знал побольше, чем другие ребята. Этих-то знаний и не мог ему простить Валера Шилов. Как уж только он не изощрялся, чтобы унизить его! Наверно, дай Гриша хоть раз отпор, Валера бы отвалился. Но о сопротивлении самому Шилову у Борового даже мысли не было! Если бы эта мысль нечаянно забрела в его голову, он бы умер от страха.

Больше всего неприятностей приносили Грише уроки физкультуры. Их Шилов использовал на полную катушку.

На том уроке мальчики прыгали через коня. Гриша тоже пытался. Он разбегался, но в лучшем случае садился на снаряд верхом.

Вторую половину урока учитель находился в противоположной стороне зала, где девочки делали упражнения на брусьях. У ребят за старшего оставался Шилов. Учитель всегда оставлял его за старшего.

Аня на уроке только присутствовала. У нее не было формы, и она сидела на низкой скамеечке около той стены, откуда ребята разбегались для прыжка.

Когда Боровой вторично спасовал перед конем, Валера громко посочувствовал:

— Что нам с тобой делать, просто не знаю! Ну скажи, как тебе помочь?

От его сочувствия у Гриши заныло под ложечкой. И не случайно.

Валера шепнул что-то Сережке Лямзикову, который совмещал при нем должность денщика и личного адъютанта. Тот метнулся в раздевалку и вскоре вернулся с пачкой «Беломора» и коробкой спичек.

— Заставь дурака богу молиться! — недовольно пробурчал Шилов. — Я ж тебя одну просил… Ну да ладно!

Он вынул папиросу, отломал чуть больше половины от набитой табаком части, остальное вместе с мундштуком сунул Сережке. Все с любопытством наблюдали. Гадали: что он затеял?

Это выяснилось через пару минут, когда Шилов осторожно проткнул табачный цилиндрик четырьмя спичками, головками книзу. Получилась — ни дать ни взять — миниатюрная копия гимнастического коня.

— А теперь, — Валера повернул к Грише улыбающееся лицо, — ты прыгнешь через этот снаряд! Разбежишься, как полагается, и прыгнешь! Понял?

Не дожидаясь ответа, он сам поставил свое изделие рядом с настоящим конем. Вернулся и, покосившись на новенькую, довольно громко, так, чтобы она слышала, а учитель не слышал, объявил:

— Мировой аттракцион! Спешите видеть! Только один раз в нашем городе!

Ребята засмеялись. Сережка даже похрюкивал от удовольствия.

Шилов смотрел на Гришу требовательным, жестким взглядом.

— Не забудь разбежаться! Без разбега будет не в счет! Заставлю второй раз!

И Гриша Боровой покорно пошел к той стенке, где сидела новенькая! Ее он не видел. Он шел опустив голову, и в его сердце плаксиво ныла обида, а мозг сверлил безответный вопрос: «Почему, почему они смеются надо мной? Что я им плохого сделал?»

— Ну! — снова подхлестнул его Валеркин голос. — Если не прыгнешь…

Чем грозило невыполнение приказа, Гриша так и не узнал. Ему помешала новенькая. Помешала? Ох, как не подходит здесь это слово! Все равно что сказать: помешала утонуть, помешала умереть…

Она метнулась со скамьи, словно ее выстрелили из катапульты. Еще миг, и «конь», отфутболенный ее ногой, прекратил свое существование, а новенькая уже стояла перед остолбеневшими ребятами и, чуть растягивая слова, «восхищалась»:

— Ах, какие же вы подлецы! Какие же вы все подлецы!

Не дожидаясь, когда они закроют рты, она повернулась к ним спиной и медленно направилась к Боровому. Подошла и, пытаясь заглянуть в его лицо, спросила:

— Прыгал бы?

— Да, — пряча глаза, прошептал он.

— Это хорошо, что ты сознался! — обрадовалась Аня. — Значит, ты еще не совсем законченный трус!

Так состоялось их знакомство. Так началось у Гриши освобождение от страха. Ох и страшная же это была поначалу штука! Когда он впервые сказал Валерке; «Нет» — ноги у него сделались ватными, и он бы упал, дотронься до него Шилов хоть одним пальцем. Но Шилов не дотронулся! Он поглядел на Гришу с уважением! В этом взгляде было не только уважение — больше было недоумения, — но уважение тоже было! Вообще-то он оказался неплохим парнем, пусть ему пухом станет чужая земля: лейтенант Валерий Шилов погиб возле венгерского озера Балатон в самом начале победного сорок пятого года.

На три года пережил он Аню. Ее убил немецкий снаряд в первую блокадную зиму.

… — Разрешите взглянуть!

Григорий Александрович почувствовал, что кто-то тянет у него из руки открытку. Он поднял глаза и увидел перед собой загорелого, пышущего здоровьем и довольством мужчину лет сорока. Бледно-кремовый, спортивного покроя костюм еще больше подчеркивал его загар.

— Разрешите взглянуть! — Борового осветила белозубая улыбка. — Вы, если я правильно понял, не берете?

— Почему же? — Григорий Александрович решительно отстранил его руку. — Напротив, я очень даже беру! Очень беру!

Он полез в карман за бумажником, но так и не достал его, потому что вспомнил: денег в нем нет, последний рубль мелочью был отдан за гашеного «Алишера Навои».

На сборах в обществе Боровой мог бы легко перехватить нужную ему сумму. Там его ссудил бы любой. А здесь? Кровь ударила ему в голову, ладони вспотели. Он с мольбой посмотрел на старушку, — хозяйку открытки:

— Я вас очень прошу… Мне нужно часа полтора, никак не больше… Даже меньше, я у больницы возьму такси… Прошу вас…

— А я сразу плачу! — вмешался бледно-кремовый мужчина. — Деньги на бочку! Вот!

Он выхватил из заднего кармана брюк бумажник.

— Право, не знаю, — замялась старушка. — Мне все одно, лишь бы не обманули.

— Стыдитесь! — гневно бросил Григорий Александрович новоявленному покупателю. — Вы бы еще цену набили! Отойдите отсюда!

И снова повернулся к хозяйке открытки:

— Поймите… Я не хотел говорить… Но теперь скажу. Эта открытка адресована мне. Вот, поглядите, тут написано: «Боровому Грише». Это я и есть… Тут, правда, плохо видно, но если присмотреться… Любая экспертиза докажет.

— Да неужто? — всплеснула она руками, чуть не задев при этом своей сумкой второго покупателя, который так и не отошел в сторону. — Вот ведь как оно бывает! А мне и невдомек, чего это ты просветлел весь. Ты поезжай, поезжай, я тебя здесь и подожду!

Боровой отдал ей открытку и, беспрестанно оглядываясь, побежал к шоссе.

Ему и на этот раз повезло: первый же «частник» гостеприимно распахнул перед ним дверку своего «Москвича».

Едва Григорий Александрович скрылся за деревьями, мужчина в бледно-кремовом костюме сокрушенно покачал головой:

— Плакали ваши денежки, мамаша!

— Как это? Чего ты каркаешь?

— Объясняю. Думаете, он за деньгами помчался? Держите карман шире! За милицией отправился!

— Чего напраслину-то на хорошего человека возводишь? — возмутилась старушка. Но через минуту спросила: — Зачем ему милиция-то?

— Объясняю. Если юридически подойти, по закону рассудить, то хозяин-то открытки — он, а не вы! Так-то, любезнейшая! Кому она адресована? Ему! Он и паспорточек представит, и докажет, что знал того человека, который ему открытку отправил. Свидетелей приведет. Слыхали, он про экспертизу помянул? Думаете, зря?

— Что за птица такая — эспертиза?

— Судебное слово. Он вас, мамаша, по судам затаскает, а своего добьется! Мягко стелет, да жестко спать! К тому же, повторяю, закон на его стороне, это вам всякий скажет. А вам еще спекуляцию пришьют! Очень даже просто!

— Господи боже! — простонала старушка. — Такой с виду самостоятельный человек! Чего делать-то, научи!

— А тут и учить нечего! Давайте, мамаша, я у вас все оптом заберу. За опт, само собой, скидка.

Боровой вернулся в лес через пятьдесят минут. Старушки с Аниной открыткой и след простыл.

Григорий Александрович опустился на пенек и беззвучно заплакал.