Спустя тысячелетие. Лунная дорога

Глава 4
МЕТЕОР

Со дня на день ждал Анд стражников, которые заломят ему руки и потащат к неумолимому Урун-Буруну.

Мать Анда, полная и суетливая, заколыхалась всем телом от ужаса, узнав о случившемся.

Ласково обнимая сына мягкими руками, она умоляла его помнить угрозу Жреца и прекратить пока плавание к Дому до неба.

Потом она надолго исчезла.

Но почему же не хватали Анда жрецы, не волокли на расправу? Неужели мать, унижаясь и суля невесть что, смирила гнев Жреца или Урун-Буруна? Хотя вряд ли ее допустили бы к нему!

Неотвратимая сила влекла Анда на берег. Он садился на обрыв, свешивал ноги и ощущал всеми пальцами незримое течение реки внизу. Его притягивал темный силуэт Дома до неба на оранжевом фоне вечерней зари, «наперснице» последних встреч Анда с Эльмой.

Высокая башня и манила к себе, и укоряла Анда. Ведь там, на ее верхнем этаже, тянется, как бывало, к верхней полке тоненькая девушка в красном или, устроившись на подоконнике, читает потеряв надежду на его появление, беспокоясь или негодуя…

Придет ли ей в голову, что соглядатаи Жреца следят за каждым его шагом и, поплыви он сейчас к Дому до неба, за ним ринется разъяренная ватага, чтобы схватить… не только его одного!

Поймет ли она, что не мольбы матери, не опасение за себя, а страх за нее, Эльму, удерживает Анда от того, чтобы взбежать на семьдесят второй этаж?

Совсем стемнело, и угасло зарево, а он продолжал сидеть, недвижный, как забытый камень.

Она говорила с ним о звездах и он ждал, когда они зажгутся, чтобы мысленно встретиться с ней.

Милая вешнянка! Как тонко понимала она поэзию своей прародительницы Весны Закатовой!

Разве древние глубже чувствовали, чем их потомки? Есть же на свете Эльма! А он, Анд?

И юноша силился вспомнить, что из древней поэзии привелось ему прочитать в Доме до неба.

Он жадно впитывал в себя знания: историю, литературу. Все откладывалось в его мозгу. Но удивительны причуды памяти!

Научившись искусству молниеносного чтения, он «пропустил через себя» несметное число книг, овладевая былым опытом, мудростью, мечтой. И, казалось, невозможно удержать все это в мозгу. Однако не раз постороннее воздействие, случайный образ, даже услышанное слово проясняли для него то, что он как будто и не запоминал, но вдруг становилось таким ясным, четким, словно он сам это пережил.

Как-то они с Эльмой задержались дотемна, и в небе появились звезды. И одна из них упала у них на глазах.

Эльма прошептала:

— Я загадала желание!

А он не нашел ничего лучшего, как бесчувственно констатировать:

— Метеор.

Почему же не спросил он, какое желание, по примеру своих далеких прабабок, она загадала? А быть может, это желание было связано с ним? Не боялся ли он, что оно совсем иное?

И подобно тому, как возникает в солнечных лучах, пробившихся сквозь тучи, синева лужайки или блеск реки, в сознании Анда, как от толчка, возник вдруг старинный сонет, автора которого он не смог бы назвать — а ведь он не учил эти стихи наизусть! И настолько ярко, что губы юноши невольно зашептали волнующие строки.

Почему вспомнил он этот сонет? Потому ли, что Эльма дала ему прочесть стихи Весны Закатовой? Или потому, что они вместе видели метеор? Или огонь мечты жжет и его душу?

Но не страшился ли он «обрыва во мгле» в виде ватаги жрецов?

Не слишком ли обдуманны его поступки?

Он готов был осудить, более того, возненавидеть себя.

С горечью взглянул он на небо и увидел… падающую звезду!

Но она не падала, а двигалась, переходя из одного «тлеющего» созвездия в другое. В иное время Анд заинтересовался бы этим, попытался найти объяснение, но сейчас он лишь бездумно загадывал желания (конечно же, связанные с Эльмой!), пока звезда не скрылась совсем.

Мысли Анда прервались знакомой одышкой и тяжелыми,но столь родными шагами.

Мать отыскала его здесь, в темноте, бродя вдоль берега.

Она села рядом, тяжело дыша, и обняла сына за плечи.

— Горевала, да-да, мать. Никак не найти, да-да, сыночка.

Анд молча приник к такому теплому, мягкому телу, перенесясь мыслью в детство. Он лег и привычно положил ей на колени голову. Она нежно перебирала пальцами его курчавые волосы.

Мать призналась, что боится, как бы Анд снова не поплыл «туда».

Анд ответил, что не хочет помогать Жрецу в его изуверстве.

Мать вспоминала, что при ней два раза чинил Жрец жестокую расправу на площади Синей травы. Запугивал толпу бурундцев, добивался послушания. И не помышлял никогда ни о каком Добре, кроме имущества. Ей страшно вспоминать об истошных криках истязаемых. Она удивилась, как только Жрец мог додуматься до этого.

Анд ответил, что не он додумался, а скорее, видел картинку в старой книге. Когда Анд наткнулся на нее в Доме до неба, то содрогнулся.

— Ненавистные предки были. Да-да, сейчас лучше, — вздохнула мать.

Анд возразил, что не всегда. У них в период средних веков должность судьи передавалась по наследству, и в назидание сыну с его отца, уличенного в продажности, живьем сдирали кожу. Художник изобразил лютую казнь. Должно быть, Жрец тоже поднимался когда-то в Дом до неба.

— Поднимались. Да-да, поднимались, — согласилась мать.

Анд не спросил, с кем вместе поднимался в книгохранилище Жрец, чтобы научиться жестокости.

Оба замолчали, думая каждый о своем — или об одном и том же?

Потом Анд удивился, что Жрец не торопится схватить его. Уж не поднесла ли ему мать достаточно Добра, чтобы он смягчился?

Мать горько вздохнула и заметила, что у нее не найдется столько Добра, чтобы ублажить ненасытного.

Анду стало тепло и уютно, хотелось думать, как в детстве, что мать все может и с ним, пока он с ней, ничего не случится. И вообще его страхи за себя и за Эльму подобны ужасной картинке в старой книге, которую можно захлопнуть.

Он заговорил о прочтенных книгах и вдруг спросил, замечала ли мать в небе падающие звезды. А потом, уж совсем неожиданно, прочитал ей, как недавно в темноту, строки древнего поэта.

Мать долго молчала, когда он закончил. Наконец со вздохом сказала:

— Так вот какой метеор сжигает Анду душу! Пусть сынок знает, что это с каждым бывает, — с материнским пониманием добавила она.

Анд вдруг сообразил, что читал на древнекнижном языке, а мать поняла!

И он уже не удивился, когда она на этом языке предков прочитала две строчки:

— «Лишь тот блаженство знал, кто страстью сердце нежил. А кто не знал любви, тот все равно что не жил!»

Так вот оно что! Мать знает древнего Мольера! Анд поднял голову с ее колен и сел рядом.

— Я подозревал, что ты бывала в Доме до неба, когда вспоминал твои сказки, услышанные в детстве, — по-книжному сказал он.

— Догадался. Да-да, сынок, — по-современному ответила она, с трудом поднимая свое тяжелое тело.

Анд помог ей встать.

Утром Анда с матерью разбудил звук гонга.

Он несся пронзительными волнами с площади Синей травы.

Там стоял древний памятник кому-то из ненавистных предков, сидящему на прирученном когда-то и вымершем теперь животном. К выгнутой шее коня (так оно называлось) был подвешен кусок металлической полосы, что прокладывались на насыпях, чтобы легче было катиться по ним колесам самоходных повозок- вагонов.

По этому металлическому куску подручный жрец мерно ударял отломанным от ржавой машины рычагом, извлекая призывные, стонущие звуки.

Мать не могла скрыть тревоги:

— Не для блага, не для блага созывает Урун-Бурун племя в такую рань,- вздохнула она.

Анд утешил ее:

— Не коснется это Анда с матерью. Погиб в набеге на вешних отец Анда. Как повелось у бурундцев, он стоит теперь на защите своих близких.

— А Жрец? Потребует наказания Анда за общение с вешнянкой?- обеспокоено спросила мать.

— Если бы Жрец добился согласия Урун-Буруна, он давно бы схватил Анда.

Мать покачала головой и рассказала, что первым из тех, о ком она говорила ночью сыночку, казнен был старый Вождь. Вторым казнили «предателя бурундцев». Он вслед за Лжежрецом говорил о любви к врагам и, если ударили по щеке, предлагал подставить другую. За эту «ересь» он поплатился заживо содранной кожей. Потом умер в мучениях. Его-то и схватили прямо в созванной гонгом толпе, прямо на площади. Мать страшится того же…

Анд пожал плечами, скрыв дрожь.

Они вместе пошли к площади Синей травы.

Люди уже тянулись туда вереницей, тревожные, понуждаемые воющим звоном гонга.

Щипавшие синюю траву козы поднимали головы и, казалось, осмысленными печальными взглядами провожали их.

Мать то и дело останавливалась, чтобы ласково потрепать коз по лохматым шеям, а заодно отдохнуть, отдышаться.

Анд с участием смотрел на нее.

Толпа заполнила всю площадь, плечом к плечу стояли люди, молча, стараясь не смотреть друг на друга.

Многие бурундцы жили далеко, за излучиной реки-кормилицы, и подошли позже. И потому Анд с матерью оказались в первых рядах, что очень беспокоило старую женщину.

Анд стоял, выпрямившись во весь свой немалый рост, смотря вперед невидящим взглядом. А перед внутренним взором его был не допотопный всадник с мечом, символ убийства и угнетения, а заветное книгохранилище, где гибкая девушка в красном тянется за книгой к верхней полке. И не заметил он даже, как по ступеням пьедестала, сделанным из старинного красного камня с прожилками, напоминающими загадочную письменность, взошел Урун-Бурун.

Огненная,седеющая копна волос на его голове торчала во все стороны, борода была всклокочена, словно тревога подняла вождя с ложа.

На ступень ниже, угодливо горбясь, пристроился Жрец.

Еще ниже толпились подручные жрецы, окруженные стражниками, вооруженными дубинками и рычагами, отломанными от старых машин.

Анд видел, как шевелятся губы матери. Что она шепчет? Заклинания? Молитвы? И, кажется, на книжном языке! Только сын ее знал, что до изгнания Лжежреца она тайком бегала к нему, считая проповедником христианского Добра. И, кажется, помогла ему избежать участи одного из своих последователей, поплатившегося кожей на площади Синей травы.

Взрослея, Анд понял, что мать сочувствовала «опасной ереси», граничащей с «предательством», и без особого рвения брала с сына традиционную в племени клятву кровной мести за убитого вешними отца Анда.

И не мог он понять, что спасло его мать? Тень погибшего отца, делавшая его семью неприкосновенной, или еще чье-то высокое заступничество?

Давние ее сказки умело формировали внутренний мир Анда. В них говорилось о любви людей друг к другу, о доброте и о Добре — но не об имуществе. Это могло бы показаться таким же наивным вымыслом, как россказни о летающих домиках, из окон которых можно было любоваться расстилающейся внизу землей, как с семьдесят второго этажа Дома до неба. Или с еще большей высоты…

Но вот могучий Урун-Бурун поднял руку, а тщедушный Жрец пронзительным, хорошо слышным голос прокричал:

— Падите на колени, бурундцы! Великий вождь Урун-Бурун будет говорить! Предстоит свершить Справедливость.

Озноб пробежал по спине Анда, когда он опускался на колени рядом с рухнувшей на траву матерью.

— Начинается. Мать все чуяла,- прошептала она.

Заговорил Урун-Бурун. Голос у него был резкий и хриплый, словно он, окунувшись в реку, долго простоял потом на холодном ветру.

Начал он с прославления племени бурундцев, нераздельно владеющего рыбными богатствами реки-кормилицы; о священной, объединяющей всех ненависти к иноплеменникам; о силе единства. Потом, рукой подняв всех с колен, закричал, что богатства нагло крадут у бурундцев вешние с другого берега.

— Да будут презренны воры и разбойники с берега вешних!- визгливо вставил Жрец.- Да не простится никому из истых, одаренных ненавистью бурундцев прикосновение к руке любого из презренных вешних!

Мать восприняла эти слова как угрожающее предисловие к казни виновного, которого сейчас извлекут из толпы. И она уцепилась за Анда.

Анд был готов ко всему.

— Ни крика, ни стона, ни мать, ни один из бурундцев не услышат от Анда, — сквозь зубы процедил он только ей понятные слова. Голубые, широко открытые глаза юноши встретились со взглядом узко посаженных на бородатом лице вождя черных глаз, которые словно искали Анда в толпе.

Так оно и было! Вождь рукой указал стражникам на Анда.

Толпа шарахнулась в стороны, когда стражники направились к застывшему юноше, готовому к тому, что ему скрутят сейчас руки за спиной и поволокут к пьедесталу.

Но первый стражник лишь положил тяжелую руку ему на плечо, а второй, зайдя сзади, больно ткнул кулаком в спину.

Анд смело направился к вождю. Как повелось у бурундцев, ему дадут сказать свое слово перед тем, что ему уготовано. И он скажет, скажет все про Жреца, да и про послушного тому вождя.Поведает бурундцам о добре, которого стаскивают к Жрецу, о жестоких расправах с непослушными Урун-Буруну, о другой жизни, которой жили предки, которых надлежит считать «ненавистными», как и вешних. Анд готов был говорить.

Но заговорил, будто хрипло лаял, Урун-Бурун, указав перед тем Анду на место рядом с собой.

К удивлению юноши, при первых же словах своих он положил ему руку на плечо.

На лающем, понятном бурундцам языке он говорил о юноше, не так давно повторившем клятву кровной ненависти к вешним и мести за погибшего отца, ставшем в передние ряды ненавидящих.Настала пора свершений. Пусть прольется кровь за кровь!И пусть этот ненавидящий юноша пойдет впереди всех в набеге на вешних,который вождь провозгласил на площади. Смерть расхитителям рыбного богатства! У них следует отнять рыболовные снасти как принадлежащее бурундцам Добро, ибо ни о каком другом Добре говорить никто не смеет! Вождь призывал уничтожить всех вешних, если они не покорятся! И завтра, перед утренней зарей, всем славным бурундцам предлагалось вслед за представленным им юношей по прозвищу Кудряш переплыть реку и громить врагов. И каждый из бурундцев, как и Кудряш, может выбрать себе по вкусу любую из вешнянок, что до сих пор так бесстыдно дразнили мужественных мужчин славного племени своей гибкостью, гуляя на вражеском берегу.

Анд вздрогнул при этих словах. Уловив это, Урун-Бурун больно сжал корявыми пальцами его плечо.

— Тем более что кое-кто вешнянку уже выбрал и дорогу к ней через реку проложил, — хриплым шепотом произнес Урун-Бурун в ухо Анда.

Анд смотрел на толпу и видел перекошенное ужасом лицо матери. Она не могла слышать последних слов вождя и ждала начала казни, тем более что подручные жрецы блеснули острыми ножами, пригодными для надрезов на коже.

Но Урун-Бурун неожиданно отпустил всех бурундцев с площади, наказав вооружиться к завтрашней заре и быть готовыми к набегу.

Отпустил он и Анда, загадочно подмигнув ему и добавив несколько смачных безнравственных слов.