В отель я отправился вместе с Хансом Ховиком. Никто из нас не проронил ни слова. Мы оба были расстроены.
— Сейчас надо бы что-нибудь выпить, — произнес он, когда мы подошли к стойке портье. — У меня бутылка есть в номере. Составишь мне компанию?
— Пожалуй. Дай только узнаю…
Но никаких записок для меня у портье не было. Я подумал, а не стоит ли попробовать ей позвонить, но Ханс так нетерпеливо переминался рядом с ноги на ногу, что я просто не мог больше заставлять его ждать.
Его номер был почти такой же, как мой. На банкетке стоял раскрытый чемодан. На единственном стуле висела ношеная рубашка. Он сгрёб ее, швырнул в чемодан и достал на четверть пустую бутылку ирландского виски «Тулламор Дью». Потом сходил в ванную и принес оттуда два пластиковых стаканчика.
— Бери стул, — сказал он, поставил стаканы на стол и налил их почти до краев. Я не возражал.
Он взял один, поднял в приветствии, и мы выпили. После этого он с пустым стаканчиком в руке тяжело опустился на край кровати. Ее деревянный каркас заскрипел под его огромным телом.
— Я чертовски огорчен всем этим, Варг!
— Я тоже, — кивнул я.
— Тут поневоле задашься вопросом: какого черта мы работаем? Это вообще хоть кому-нибудь помогает?
— Но положительные результаты ты ведь тоже видел? За все эти годы?
— Да, конечно… Немного. — Казалось, он уменьшился в размерах, и не только потому, что сел на кровать, — все дело в том, как он ссутулил плечи: стал похож на наседку, распустившую крылья над только что вылупившимся птенцом.
— Но тут… такое дело… Ян Эгиль Скарнес. Это ведь Ян-малыш, за которым мы наблюдали почти с рождения.
— И ты тоже?
— Да, не забывай, что мы с Йенсом Лангеландом однокашники. Он, кстати, экзамены сдал блестяще. В отличие от меня. — Ханс криво усмехнулся. — Едва закончив, он получил место помощника адвоката в самой авторитетной адвокатской конторе города — «Бакке и Лундеквам». Осенью тысяча девятьсот шестьдесят шестого, если не ошибаюсь, он работал над своим первым делом о контрабанде наркотиков: молодую пару взяли во Флесланде с грузом гашиша в специальном поясе. Пояс-то был на парне, так что Бакке удалось добиться, чтобы девчонку освободили, потому что она и знать не знала о наркотиках. А эта девчонка… Это, короче, и была Метте Ольсен. И я был с ней знаком.
— Вот оно как!
— В Копенгагене мы ее звали «Принцесса».
— Да, я слышал об этом, но…
Он сделал жест, предупреждая мой вопрос:
— Ты же знаешь, Варг, что это были за годы. Черт знает, что творилось! Многие из нас заигрывали с гашишем. Но тогда этого было не избежать; может, тебе удалось?
— Нет, тоже пару раз затянулся… — я стыдливо улыбнулся. — Но я никогда не курил, так что даже табаком затянуться — уже было для меня проблемой.
— А… Ну так вот. Потом, когда я уже стал работать в охране детства, то снова с ней увиделся. Яну-малышу было тогда не больше шести-семи месяцев. Он какое-то время побыл в доме малютки, пока она лечилась от наркозависимости. И тогда мы дали ей еще один шанс. Но она не сумела им воспользоваться, и год или два спустя…
— В семидесятом, — перебил я. — Я сам был у нее в Ротхаугене вместе с Эльзой Драгесунд. Мы тогда забрали мальчика.
— Да ты что! Так, значит, ты тоже в его жизни играешь не последнюю роль. Как и я, и другие люди.
— Это ты о ком?
— Что ж, я тебе расскажу, слушай.
Ханс удивленно взглянул на свой пустой стаканчик, потянулся за бутылкой и налил себе по новой. Подлил он и мне. Я по-прежнему не возражал. Это было хорошее ирландское виски, густое и золотистое.
— Ян-малыш появился на свет у матери, которая даже во время родов была в таком состоянии, что едва ли понимала, что происходит. Так что уже на старте, если можно так выразиться, у него были низкие шансы на нормальную жизнь. Надо было тогда забрать его у Метте как можно скорее. Я уверен: мы бы с тобой не сидели тут сегодня, Варг. Потому что психологические травмы, которые ребенок получает в первые годы жизни, могут стать роковыми в его судьбе. Это известно и мне, и тебе, и всем, кто работает с детьми.
— Но есть же исключения! Есть дети, у которых вообще все складывается против правил: родился с серебряной ложкой во рту, а жизнь идет прахом!
— Разумеется, есть… А когда мы встретились с Яном-малышом снова, лет через шесть, что тогда произошло, помнишь? Тогда ему выпали совсем плохие карты.
— Плохие, говоришь? Ты сам знаешь Вибекке Скарнес со студенческих лет. Что, она была плохой картой?
— Она — нет, а муженек ее — точно. У него всегда был забот полон рот, так что он никак не мог дать Яну-малышу уверенности и домашнего покоя, в которых он так нуждался.
— Да. Но вы же с ним были товарищами, ты сам как-то сказал.
— Недолго. Вся дружба кончилась, как только он сошелся с Вибекке.
— Почему?
— Так уж вышло, — пожал Ханс плечами.
— Я вчера узнал от человека, мнение которого заслуживает доверия, что твой студенческий товарищ стоял во главе всей контрабанды спиртного на побережье.
— Ты же вроде говорил о Клаусе Либакке?…
— Либакк отвечал за распространение здесь, в Фёрде. А Скарнес заправлял всем делом.
— Свейн?!
— Да. Именно он наладил контакты с немецкими поставщиками, он договаривался с судами, на которых провозили контрабанду через границу, потом товар перегружали на маленькие рыбацкие шхуны, а уж они развозили товар по всем фьордам, от Согнефеста до Сёльве. И это еще не все…
Ханс снова потянулся за бутылкой. Я кратко посвятил его в суть дела: подробности, связанные с убийством Ансгара Твейтена, связь с двойным убийством в Аньедалене, беседы, что состоялись у меня за последние дни с Метте Ольсен, Труде Твейтен и Терье Хаммерстеном.
Он наклонился ко мне:
— Хаммерстена я знаю. Жестокий, гад.
— У меня такое же впечатление.
— У него есть четырнадцатилетний сын, который то и дело попадает к нам в центр.
— А кто мать?
— Не знаю… Черт, вспомнил! Чтобы это выяснить, понадобилось несколько лет. Мать — уличная проститутка. Отец — Терье Хаммерстен. Парень переходил из одного детского центра в другой, а Хаммерстен этот — вообще сущая пытка. Когда я в прошлый понедельник приехал домой — отсюда, кстати, — он уже ждал меня у двери, ругаясь на чем свет стоит.
Я сидел и смотрел на него во все глаза.
— Так Терье Хаммерстен был у тебя в Бергене утром в прошлый понедельник?
— Да. А что? — Он вопросительно взглянул на меня.
— Но ведь… ты же только что подтвердил его алиби, черт тебя возьми!
— Алиби? Ты хочешь сказать… Ты думал, что убийца — Хаммерстен?
— А что, звучит неправдоподобно?
— Да нет. Но какое ему дело до Кари и Клауса?
— Ему есть дело до контрабанды спиртного. Мне рассказали, что в семьдесят третьем году он угрожал Свейну Скарнесу по телефону.
— Угрожал? А кто его послал?
— Может, поставщики в Германии. — Я развел руками. — Откуда я знаю? Тебе лучше сообщить о встрече с Хаммерстеном в понедельник в полицию, Ханс.
Он рассеянно посмотрел на меня:
— Еще один гвоздь в гроб для Яна Эгиля?
— Боюсь, что так. Черт!
— Варг, если бы ты только знал, как я виню себя! Если б знал, что меня гложет…
— Боже мой, Ханс! Кто же мог знать, что все так обернется?
— Никто, конечно. — Он сделал большой глоток из своего стакана и помотал головой, как будто распределяя алкоголь по всем мозговым клеткам, которые жаждали опьянения. — От всего этого можно прийти в отчаяние. Мы надрывались, чтобы помочь этому парнишке. И чем все, на хрен, кончилось? Двойным убийством!
— Ну-ну. За это должен кто-то ответить…
Мы помолчали и снова наполнили стаканы. Мои клетки получили свою дозу — свет стал ярче, а комната изменилась — стала будто бы меньше и более вытянутой. Ханс пошел отлить. Когда он вернулся, я увидел, что его тоже пробрало — он слегка пошатывался. На этот раз он так рухнул на кровать, что она чуть не сломалась.
— Я расскажу тебе кое-что, чего ты еще не знаешь, Варг… — Он облокотился на колени, держа стакан обеими руками. Потом он поставил его, театрально хлопнул в ладоши и развел руки в стороны, объявив: — The Story of my Life, рассказанная by The One and Only Hans Haavik Pedersen…[15]
— Педерсен?
— А ты не знал? Это фамилия моей матери — Ховик. Я взял ее, когда мне исполнилось шестнадцать. А вот отца мне благодарить было не за что. Совершенно!
— Ты не должен мне…
— Нет! Я хочу! Сейчас ты услышишь… Мой отец, Карл Оскар Педерсен, был беззаветным алкоголиком. Я его практически не помню. Он умер, когда мне было четыре года. Мои воспоминания о нем — это его ужасные крики и сдавленные рыдания матери — он кричал на нее, когда возвращался домой после пьянки. Кричал и бил. Я был слишком мал и не помню, бил ли он меня. А вот ей здорово доставалось — изо дня в день. Так что моя мать была больше похожа на труп, бездыханное тело, которое надо было приводить в порядок с помощью огромных доз медикаментов. Ее регулярно клали в больницу, так что заниматься ребенком она никак не могла. Плохие у нас законы. Невозможно плохие. Такие плохие законы, которые только и годились для Норвегии в первые годы после Второй мировой, когда до более менее благополучного государства было еще далеко. — Он поднял стакан и отхлебнул.
— А как умер твой отец?
— Пьяная драка. Ему было сорок девять — намного больше, чем матери. И это тоже было проблемой. Он так ревновал, сказала она мне потом в один из тех редких дней, когда мне удалось заставить ее поговорить о тех временах. Сама она умерла после всех этих мучений в тридцать восемь лет, в пятьдесят четвертом. Мне было пятнадцать, и я тогда поклялся себе, что со мной, когда я вырасту, такого не случится — ни нищеты, ни пьянства… — Он скосил глаза на стакан в своей руке. — Ни жестокости по отношению к людям, с которыми я решу разделить свою жизнь.
— Да, я никогда об этом не слышал… А у тебя есть семья?
— Семья! — Ханс горько улыбнулся. — Нет, этого мне удалось избежать. Да и с Вибекке ничего не вышло, так что… У нее был сначала Йенс, а потом другой. В мою сторону она никогда и не смотрела, Варг. Поверь. Я был для нее деталью интерьера.
— Ну и дела… Ты сам из простой семьи, но ведь ты не сдался, стал человеком. Ты, между прочим, выбрал не самое легкое занятие в жизни — помогать детям в ситуации, похожей на твою. Это означает, что надежда должна быть у всех. И у Яна Эгиля тоже. А кто помог тебе, когда твоя мать умерла?
— У меня же были родственники — в том числе и со стороны матери. После того как она умерла, я жил у дяди с тетей, пока не окончил школу, не поступил в университет, тогда я стал снимать комнату. Потом-то я справлялся со своими проблемами самостоятельно: стипендия, работа по вечерам — выкручивался…
— Об этом я и говорю. Ты стал человеком.
— Стать-то стал. Но только несправедливо все это. — Ханс взял бутылку, долил себе доверху, предложил мне, но на этот раз я справился с собой и отказался. Да и ему, пожалуй, пора было завязывать: у него довольно заметно «поплыл» взгляд. — Я скажу тебе по-честному, Варг. Когда я вернусь в Берген… я уволюсь. — Он неопределенно взмахнул руками. — Подам заявление об уходе.
— Что? Не может быть, это ты спьяну.
— Спьяну? Да ни хрена я не пьян!
— Ну конечно! Ты скоро с кровати свалишься.
— Я серьезно! Все, чем мы занимаемся, терпит неудачу… Это меня переубедило. Хватит с меня. Сказано — сделано. Найду себе другое занятие.
— Какое же?
— Ну… поищу что-нибудь… — Он нагнулся ко мне поближе, как будто хотел открыть еще один секрет. — Знаешь, Варг… все эти правила, законы… Было бы намного лучше, если б можно было обойтись без них. Говорю как есть. Давай называть вещи своими именами. Пора переложить лопату в другую руку. — Он улыбнулся собственной шутке, но улыбка вышла безрадостная.
— Ты устал, Ханс, ложись-ка спать. Уверен: когда вернешься домой — ты передумаешь. Ты не сможешь существовать — слышишь? — существовать без работы, которой отдал столько лет. Не будем о грустном. Вспомни о тех, кому ты помог, о всех, кто каждое Рождество присылает тебе открытку…
— Ха! Сказанул! Показать, скольким я помог и сколько, как ты выразился, присылает мне открытки? — Он поднял правую руку и изобразил из большого и указательного пальца ноль. — Вот сколько, Варг. Вот сколько.
— Да и у меня не больше. Если только это тебя может утешить.
— Спасибо. Утешил.
Он сидел на краю кровати, свесив голову, и опять, как тогда, давно, когда Ян Эгиль еще был Яном-малышом, напоминал огромного плюшевого медведя, которого какой-то ребенок оставил у него в детском центре, а потом вырос и забыл про него, потому что игрушка ему стала больше не нужна. Ханс был здорово пьян, и я заметил, что глаза у него начали слипаться.
Я медленно поднялся на ноги.
— Что ж, пойду я, пожалуй, — выговорил я заплетающимся языком.
Он с трудом поднял на меня глаза:
— Да. Спасибо за компанию, Варг. Мне действительно надо вздремнуть.
— Давай, дружище. Увидимся утром — или когда там получится.
Он помахал мне рукой и промямлил:
— Увидьмсь!
— Увидимся, — повторил я, мне удалось попрощаться более разборчиво.
Он встал, но не для того, чтобы проводить меня, а чтобы пойти в туалет. Прежде чем закрыть за собой дверь, я услышал, что его тошнит. Но мне это не помешало заняться своими делами. Когда я спустился к стойке портье, он протянул мне записку: «Позвони, когда вернешься. Грете».