Спящий агент

Володя оступился. Нелепо, по-клоунски изогнулся, взмахнул руками, но удержался и торжествующе поднял над головой початую бутылку французского коньяка.

– Вуаля! В переводе на русский – «Ап!»

Карикатурное эхо пьяного хохота запрыгало по лестнице и замерло у дубовых дверей Министерства финансов СССР.

– Партком принял решение признать па де пуасон удачным. Особо отмечено изящество исполнения, – произнес Артем.

– Говорил же, надо в связке идти, – буркнул альпинист Игорь.

Леннарт Бугшё, не отпуская перил, взял Володю под руку. Коньяк «Камю» он купил в «Березке» – магазине, где торговали только за конвертируемую валюту или за так называемые сертификаты – эквивалент денег, заработанных советскими гражданами за рубежом. Если нет ни того ни другого – вход в «Березку» заказан.

Их пятеро: Леннарт и четверо его подопечных, все в шикарных пыжиковых, норковых и еще каких-то, кажется, ондатровых шапках. Насколько ему известно, такие шапки довольно дороги – как они могли позволить себе такую роскошь при зарплате двести-двести двадцать рублей?

Вахтер уже дважды поднимался к ним, угрожал написать рапорт, ругался на непонятном языке – по-абхазски, предположил Володя. Леннарт вручил ему две банки «Хайенекена», уловив в его взгляде ожидание, сунул в нагрудный карман пачку «Мальборо» и дружески похлопал по карману ладонью. Вахтер, ворча, удалился и больше не появлялся.

Леннарт открыл тяжелую дубовую дверь, и его толкнуло в грудь облако колючего морозного пара.

Не впервые они устраивали такие пирушки, но на этот раз мировой рекорд алкогольной сентиментальности побит. Никаких сомнений.

Может быть, потому, что Леннарт уезжал и собирался увезти в Швецию главный приз – Валентину.

Больше года он читал лекции, пытаясь втолковать основы финансовой политики в рыночной экономике.

– Не забывай, кому читаешь: все мы и каждый в отдельности – хомо советикус, – шутили ученики.

Но слушали с интересом.

Вся затея, разумеется, – так называемый жест доброй воли. Наверное, никому в огромной стране даже в страшном сне не могло присниться, что когда-нибудь Советский Союз перейдет к рыночной экономике.

Но он, как ни странно, замечал, что тут и там под ледяной коркой плановой экономики бьют гейзеры частного предпринимательства. То и дело в министерстве появлялись темноволосые элегантные люди с большими сумками. При оформлении пропуска они называли фамилию чиновника и цель визита: консультация.

Тогда Леннарт впервые услышал загадочное слово «цеховики».

После каждой «консультации» шли в ресторан. И обязательно приглашали Леннарта.

Поэтому он чувствовал себя обязанным устроить, как они это называли, «отвальную». Съездил в «Березку» на Большой Грузинской («Бэ-Грузинская», как ее называл Володя), купил водку, коньяк, пиво, копченого угря, креветки в чесночно-перечном соусе и огромный ломоть роскошного окорока под названием «Тамбовский» – все баснословно дешево.

Прочитал последнюю лекцию, улыбнулся.

– Прошу всех к столу, – сказал он, вынимая из огромной сумки бутылки и закуски.

Энтузиазм валил как пар из перегретого котла.

Володя произнес красивый тост – заверил, что советские люди ничего так не хотят, как хороших отношений между Советским Союзом и другими странами, особенно со Швецией. «Я горжусь, – сказал Володя, – что познакомил Леннарта с Валентиной».

– Надеюсь, они обретут свое счастье, – торжественно закончил он и потянулся чокнуться.

Объяснялись, как всегда, на школьном английском. Леннарт с гордостью то и дело вставлял русские фразы. За этот год он многому научился. Ему нравилось говорить по-русски, хотя до совершенства было как до луны.

Они вышли на улицу, провожаемые неодобрительным взглядом вахтера. Весь день шел снег, но к вечеру прояснилось, и температура упала до минус двадцати. Мороз сразу стянул лицо, но Леннарт уже привык к московским холодам.

– Валим ко мне? – предложил Володя. – Посидим…

Он жил в Армянском переулке, в километре, не больше.

Леннарт очень любил эти типично русские ночные посиделки, где никто ничего не изображал. Случалось, сидели до рассвета. Слушали яростные и печальные песни Высоцкого, Галича, Окуджавы, говорили о деградации культуры, о прочитанных книгах… спорили, пока со двора не доносились скребущие звуки – дворники начинали рабочий день в четыре утра.

– Машина во дворе н-нашего министерства н-наших иссык… иссякающих финансов, – заплетающимся языком пошутил Володя, даже не пытаясь скрыть, насколько он пьян. – Сейчас будет подана.

Сильный ветер заставил их пригнуться. Можно подумать, Москву построили не в центре России, а где-то на берегу Баренцева моря.

Артем поскользнулся и свалился в сугроб. Попробовал подняться, опять упал и под общий хохот грустно сообщил:

– Я остаюсь. Здесь очень мило.

И поднял воротник дубленки.

Отсмеявшись, Леннарт продолжал улыбаться. Ему представлялись смутные и сладкие картины его будущей жизни в Швеции с Валентиной. С Валей.

Ему повезло. Она работала с Володей в Госплане, и Володя решил скрасить одиночество Леннарта в чужом и малопонятном городе: пригласил ее на прием «Вольво» – концерн не терял надежды продавать в Советском Союзе свои машины. Оттуда втроем отправились в ресторан «Прага» на углу Арбата и Бульварного кольца. Было тихо и уютно. Народу мало, живая музыка. Пианист перебирал джазовые гармонии и охотно выполнял заказы публики: надо было подойти, сунуть в нагрудный карман трешку и попросить сыграть ту или иную мелодию. Собственно, оттуда Леннарт и позаимствовал этот жест, когда затолкал пачку сигарет в карман вахтера.

Володя о чем-то тихо переговаривался с Валентиной. Та отрешенно улыбалась и качала головой с видом английской королевы. Сама недоступность. Но в какой-то из моментов, когда пианист сделал перерыв, она решительно встала, подошла к пианино, взяла несколько пробных аккордов и сыграла небольшую пьесу завораживающей красоты.

– Что это? – шепотом спросил Леннарт.

– Ты не знаешь? – удивился Володя. – Шопен. Ноктюрн. Валя окончила музучилище, но продолжать не стала. Пошла учиться в Плешку[2].

Под жидкие аплодисменты Валентина вернулась за столик, смущенно улыбнулась, и всю ее недоступность как рукой сняло.

Он влюбился мгновенно. Просто-напросто никогда не видел таких женщин – красивая, одаренная, загадочная.

И теперь она принадлежит ему.

Они поженились месяц назад, с обязательной для всех русских молодоженов поездкой на Воробьевы горы, которые давно уже назывались Ленинскими.

«Подать машину», как выразился Володя, оказалось непросто. «Жигули» первой модели, которые в экспортном варианте назывались «Лада», а в обиходе – попросту «копейка», занесло снегом. На крыше – полуметровый слой, к тому же снегоуборщики нагребли прямо перед капотом огромный сугроб. Замки, естественно, замерзли, но у предусмотрительного Володи в кармане оказалась свечка. Разогрели ключ, подпалив при этом перчатки, и с третьей попытки водительскую дверь и багажник удалось открыть.

Достали лопату и с пьяным энтузиазмом за десять минут раскидали сугроб, пока Леннарт сметал снег с капота и лобового стекла.

– Ты сидишь впереди, – скомандовал ему Володя, потянулся к пассажирской двери, открыл, с трудом залез в машину и уронил голову на руль.

– Не заснешь за рулем? – с опаской спросил Леннарт.

– Я-то?! Всех развезу… No problem!

Леннарт уже не в первый раз оказывался в подобной ситуации. В первые месяцы его пребывания в Москве разум и шведское воспитание отчаянно протестовали, но потом он сообразил: если упрямиться и протестовать, придется ходить по огромному городу пешком.

– А у нас выпить нечего? – спросил Артем и тут же заснул.

Володя выпрямился, посмотрел на Леннарта орлиным глазом и выехал на Ильинку. Стекло немедленно запотело. Леннарту пришлось опустить стекло и натянуть на уши шерстяную слаломную шапочку.

Проехали не больше пятидесяти метров.

– Стоп, машина! – пролепетал Володя, свернул к бровке тротуара и резко затормозил. – Надо поблевать.

Он выскочил на улицу.

Леннарт повернулся назад. Артем мирно спал, а двое других смотрели на него остекленелыми от водки глазами.

И сколько им сидеть на таком морозе?

Он подошел к Володе. Лицо белее мела, вот-вот потеряет сознание.

Леннарт никогда раньше не сидел за рулем «жигулей». Мало того – единственный раз в жизни позволил себе вести машину нетрезвым, много лет назад. И то в деревне. Но ситуация безвыходная – мороз под утро еще усилился, пронзительный ветер, а одет он по московским понятиям очень легко. Голова совершенно прояснилась.

И ехать, действительно, очень близко.

– Садись, я вас довезу, – сказал он.

«Высажу всех у Володиного дома и как-нибудь сам доберусь, – решил он. – А остальные – как хотят. Хватит на сегодня».

Опять пошел снег.

Он посмотрел на часы – без пяти двенадцать.

Включил заднюю скорость – переднее колесо уперлось в бровку тротуара. Послышалось характерное жужжание.

Только этого не хватало. Застряли. Его собутыльники вряд ли способны столкнуть машину с места, а вокруг – ни души.

Вышел из машины, посмотрел – резина совершенно лысая. Ногой раскидал снег, притоптал, опять включил заднюю скорость и очень медленно прибавил газ. Вторая попытка оказалась удачнее – «копейка» сдвинулась с места.

Плохая видимость, скользкая дорога, стертые протекторы и пять налакавшихся мужиков, из которых один за рулем. Леннарт невольно улыбнулся. Представил почти невыполнимую задачу – выволочь их из машины и заставить толкать.

Он ехал медленно. Три маленьких квартала. Пересек Лубянский проезд, еще двести метров – и поворот налево, в Армянский. Пешеход на тротуаре впереди заметно покачивался – ничего удивительного. В это время на улице почти никого, кроме припозднившихся гуляк. Он уже настиг его… Что это? Глухой удар, огромная темная тень на капоте. Лобовое стекло треснуло.

Леннарт ударил по тормозам. Володя уперся руками в панель. Машина проскользила юзом еще несколько метров и остановилась. Леннарт посмотрел на Володю. Никогда раньше он не видел, чтобы тот пользовался ремнем безопасности.

В зеркале заметил быстро приближающуюся милицейскую мигалку.

Всё.

Как можно быть таким идиотом… Всё! Всё полетело к черту. Его мечты, будущая жизнь, Валентина… всё. Конец.

Леннарт не мог сказать точно, сколько он просидел в камере. В отделение его привезли в вонючем микроавтобусе. Забрали часы, ремень, документы – вообще все. Неважно. Теперь все неважно. Надо было бы походить по камере, согреться, размять ноги, но накатила полная апатия. Зачем ему ноги, когда жизнь кончена? Единственное, что он хотел, – унять тоску, заснуть. Хотя бы на несколько минут.

Он сел на осклизлый цементный пол и прислонился к грязной кафельной стене. Закрыл глаза и уже не чувствовал ни холода, ни отвратительного запаха блевотины и мочи.

Из забытья его вывел скрежет ключа в скважине. Железная дверь открылась. Леннарт с пугающей ясностью осознал, где он и что ему грозит. Отделение милиции где-то на северной окраине Москвы – он пытался запомнить дорогу, но быстро сбился. Во всяком случае, не центр – ехали долго.

На пороге стояли два милиционера.

– На выход!

Не двигаясь с места, они наблюдали, как он неуклюже встает и пытается размять затекшие ноги. Потом его повели куда-то – один конвоир впереди, другой сзади. Скучающие физиономии – задержанный, с их точки зрения, опасности не представлял.

Леннарта ввели в комнату с зарешеченным окном. На улице – все та же московская ночь, но в беспроглядном мраке появился робкий серый оттенок. Должно быть, дело идет к утру.

Мебели почти не было – шаткий стол из тех, что вошли в моду в шестидесятых, и два таких же стула. Он остановился у стула и положил руки на спинку. Краем глаза заметил, что перекладина замотана изолентой.

– Садитесь, господин Бугшо.

Как и все русские: с твердым «о» на конце. Мало кому удавалось произнести его фамилию правильно: мягкое, как выдох, «шё» чуждо русской фонетике.

Леннарт сел и посмотрел на следователя. Пепельное лицо, рыжеватые усики. Погоны с большой звездой.

– Я майор милиции. Получил распоряжение заняться вашим делом.

Леннарт промолчал. Ждал разъяснений.

Майор пододвинул ему открытый скоросшиватель с одним-единственным листком бумаги.

– Лучше, если вы сразу подпишете признательные показания… вы в пьяном виде сбили пешехода, причинив ему тяжкие повреждения. Не исключен смертельный исход.

Что бы сделали в такой ситуации русские коллеги? Леннарт лихорадочно перебирал возможности. Позвонили бы кому-то из высокопоставленных начальников, а если не получится, попытались откупиться? Знает ли он кого-то, кто мог бы помочь? Нет, никого. Кроме разве что заместителя начальника главка в Министерстве финансов. Но тот ни за что не захочет оказаться втянутым в подобную историю. Взятка? Даже и думать нечего. Преступление слишком серьезное, полно свидетелей.

Цепь нелепых, случайных событий, каждое из которых казалось естественным и сравнительно безобидным. Даже само столкновение – откуда он взялся, этот пешеход? Да и удар был несильным, он ехал самое большее двадцать километров в час, на второй скорости, почти без газа – боялся заноса. И вот – само его существование оказалось под угрозой. Все, ради чего он работал, вся его карьера в шведском Министерстве финансов, годы учения, ночных подработок – все ради того, чтобы покинуть двушку в пригороде, оказаться поближе к социальной жизни столицы, завязать контакты… Мамина гордость и пример для младшего брата. Вся его двадцативосьмилетняя жизнь – псу под хвост.

А Валентина? Он чуть не застонал в голос.

Идиот!

Все кончено.

Скоро все станет известно. Коллеги в Стокгольме. Соседи – вряд ли они будут продолжать поздравлять маму с талантливым и успешным сыном. Его имя вообще перестанут упоминать.

А мама будет корчиться от стыда.

Всю жизнь посвятила сыну. Отец сбежал, когда брат Леннарта еще не умел ходить.

– Ну?

Ничего не подписывать. Сначала подробнейшим образом ознакомиться с содержанием.

Надо как-то выиграть время.

– Что, собственно, произошло?

– Я уже сказал – вы совершили наезд на пешехода. Вас сейчас увезут в СИЗО. Так что подписывайте. Чистосердечное признание, знаете ли…

– На кого я совершил наезд? Что это было?

Майор брезгливо поморщился.

– Хватит. Такое преступление карается как минимум десятью годами тюрьмы. Не хотите подписывать – не надо. Подпишете позже, в Бутырке.

Надо во что бы то ни стало связаться с посольством. На карьере можно ставить крест, это понятно. Но… десять лет? И самое главное: пока еще есть надежда. Может, рассосется, как говорит Артем?

Вряд ли. Паника с каждой секундой нарастала.

Альтернативы нет.

– Товарищ майор! – голос за спиной.

У майора изменилось лицо. Что это? Разочарование?

Леннарт обернулся. У двери стоял средних лет человек в великолепно сшитом костюме. Он ободряюще подмигнул Леннарту и сказал с нажимом:

– Им займусь я.

Майор пожал плечами и вышел.

– Вас наверняка мучает жажда. – Не дожидаясь ответа и не оборачиваясь, человек в штатском крикнул в пространство: – Старшина! Чай на двоих.

Он неторопливо прошел на место майора, сел на стул и с улыбкой покачался – а вдруг не выдержит? В холодном свете ламп его гладко зачесанные темные волосы с пробором блестели как набриолиненные.

Молодой милиционер принес два стакана горячего чая и тарелку с печеньем. На каждом печенье красовалась рельефная надпись «Привет». Вот уж воистину. Привет. Привет всей твоей жизни, Леннарт.

– Угощайтесь.

– Спасибо.

Леннарт взял стакан с чаем. Последнее, что он пил, – «Камю» несколько часов назад. Он представил вкус коньяка, и его затошнило.

– Мы получили результаты анализа крови, – сказал человек в костюме и огорченно покачал головой. – Ничего утешительного. Полтора промилле. Майор, я думаю, успел объяснить, что ваше положение крайне… скажем так, серьезно.

Леннарт подобрался и постарался сосредоточиться. Все это было сказано настолько доброжелательно, что ему на секунду показалось – может, и вправду есть выход?

– Я, разумеется, могу позвонить в шведское посольство и попросить кого-то приехать… – «костюм» сделал паузу. – Но мне кажется… короче, если у вас хватит терпения выслушать мое предложение, возможно, вы и сами этого не захотите.

Он внимательно посмотрел на Леннарта.

Светлые, почти прозрачные глаза, идеальный пробор.

Лучше молчать… может, как-то удастся спасти положение. Каким-то неудачным словом можно все испортить.

Леннарт прекрасно сознавал, насколько наивна его надежда. Превышение скорости в Москве легко решалось несколькими долларами. Но то, что произошло, – вряд ли. Хотя в глубине души Леннарт был убежден: он ехал так медленно, что вряд ли мог нанести этому неизвестному пешеходу серьезную травму.

– Есть одна возможность… – неторопливо сказал человек с пробором. – Советское государство, разумеется, позаботится о пострадавшем. А в случае смертельного исхода – о его семье. И прокурор, в свою очередь, вправе отказаться от обвинения, если со стороны пострадавшего не поступит заявления.

Это прозвучало настолько обнадеживающе, что Леннарт чуть не расплакался.

– Из этого вытекает, что у нас нет необходимости информировать шведское дипломатическое представительство, – человек с пробором достал сигарету «Мальборо». – Мало того, могу добавить, что Министерство иностранных дел не станет чинить препятствий выезду вашей невесты на постоянное место жительства в Швецию.

Так и не назвавший себя спаситель сделал паузу, давая Леннарту время переварить ошеломляющую информацию. Неторопливо закурил и выпустил облачко сладковатого калифорнийского дымка.

– Det finns någonting ni kan göra för mig[3], – произнес он и протянул Леннарту пачку.

Леннарт остолбенел. Не показалось ли? Собеседник обратился к нему по-шведски, хотя и с характерным русским акцентом.

И вкратце объяснил, что именно мог бы сделать для него Леннарт.

Леннарт внимательно выслушал. Когда его спаситель ушел, он некоторое время сидел без движения.

Само собой. Все имеет свою цену. Почему русские должны быть исключением?

Том Бликсен осушил бокал с вином до последней капли, преувеличенно лихо поставил его на стол и только тут заметил, что Ребекка на него смотрит как-то необычно.

Не так, как всегда.

Печально.

Как будто они не ужинать закончили, а посмотрели грустный фильм, завершившийся гибелью главного героя.

Посмотрела и тут же отвела глаза. Уставилась на горящую у прибора чайную свечу.

– Что с тобой?

Она покачала головой.

– Нет-нет… все в порядке. Спасибо… Картофельные цеппелины с мясом… вино. Не помню, когда в последний раз ела цеппелины. Бабушка их делала. Знала, что я их обожаю.

– И я знаю. Ты рассказывала.

Ребекка посмотрела в окно. Семь часов вечера, а на дворе – черная январская ночь. Настолько черная, что пламя свечей отражается в окнах как в зеркале. Не глядя на Тома, она машинально ощупывала края тарелки, будто искала, нет ли где скола. И лоб сморщен, будто пытается решить в уме сложное алгебраическое уравнение. А потом подняла на него полные слез глаза:

– Помню… вообще-то помню. Последний раз я их ела, когда папа умер.

– Я не знал.

Ребекка вытерла слезу тыльной стороной ладони.

Том перегнулся через стол и взял ее руку в свою. Рука совершенно ледяная.

– И сейчас вспомнила? Ни за что не стал бы их делать, если бы знал…

Она медленно покачала головой.

– Нет… не в этом дело.

– А в чем?

– Ты такой трогательный… приготовил для меня цеппелины.

Сказала и замолчала.

– Вообще-то насчет «приготовил» – явное преувеличение, – признался Том. – Купил на Эстермальмском рынке.

Она даже не улыбнулась. Слезы катились ручьем.

Том сел рядом и положил руки ей на плечи.

– Что с тобой?

Она всхлипывала и вздрагивала всем телом.

– Ты такой… трогательный, такой заботливый.

Он обнял ее за плечи, привлек к себе, поцеловал в шею. Наверное, так и нужно действовать, но уверенности не было. Не похоже на Ребекку.

Что-то вывело ее из равновесия.

И это «что-то» – наверняка не цеппелины.

Ребекка – сильная женщина. Многие считают – даже чересчур. Жесткая, бескомпромиссная, если не сказать бесчувственная. Но он, прожив с ней много лет, знал, что это не так.

Не так просто. Ничто в этом мире не просто.

Он видел ее и другой – нежной, ранимой. Иногда думал, что как раз эти две черты и определяют ее характер: жесткость и ранимость. И никаких полутонов.

Он сжал ее плечи чуть сильнее.

– Рассказывай!

– Я… больше не могу.

Голос необычно мягкий, ласковый – он вспомнил ведущую из «Булибумбы»[4] времен его детства.

– Что ты не можешь?

Она подняла на него глаза.

– Вот это. Мы…

– Мы?

Ребекка потянулась за салфеткой, высморкалась и повернулась к нему всем телом. Нос покраснел, веки отекли. Но голос… всю ее нежность и слабость как ветром сдуло. Обычные ее интонации – властные, грубоватые; так она сообщала коллегам об увольнении или отчитывала поставщиков.

– Мы с тобой… Я больше не хочу.

У Тома похолодело в животе. Он с трудом подавил приступ тошноты и закрыл глаза. Обрывки воспоминаний, как пепельные мотыльки от костра. Выражение ее лица, когда он подарил ей бабушкино колье… Решительная мина – собралась на заседание правления.

Мы с тобой… Я больше не хочу.

Что это значит? Она хочет его бросить? После десяти лет борьбы, терпеливого труда, чтобы хоть как-то залатать прорехи в их семьях?

К своему удивлению, он не чувствовал даже проблеска гнева. Шок и горечь. Он проиграл битву, которую намеревался выиграть во что бы то ни стало. Он любил Ребекку, но беспроблемной их жизнь не назовешь.

После возвращения из Москвы – сплошная, непрекращающаяся борьба. За исключением разве что медового месяца в Лондоне. Финансовый кризис в России оказался глубже, чем они представляли. Работа, на которую так надеялась Ребекка, исчезла, будто ее и не было. Единственный выход – вернуться в Швецию. Там-то у Ребекки проблем с работой не будет – так они, во всяком случае, надеялись.

Три дочери Ребекки. «А-дочки», как он их называл, Анастасия, Алексия и Александра, быстро приспособились к новой стране и даже не возражали, когда Ребекка отправила их, одну за другой, учиться в школу-интернат. Но Ксении, единственной дочери Тома, которая до этого никуда из России не выезжала, пришлось трудно. Она быстро выучила язык, говорила свободно и без акцента, но друзей у нее почти не было, и она, за редким исключением, все время проводила в своей комнате. Том не решался отправить ее в интернат. Что значит – не решался? И мысли такой не было. Слишком хрупка и чувствительна. К тому же он не представлял, как будет без нее жить.

И Ребекка… Сколько работ она поменяла за последние три года? Четыре? Пять?

Она нигде не могла ужиться. Бесконечно спорила с коллегами, с управленцами, ссорилась, кричала, а по вечерам укладывала детей спать и долго и горько плакала. Он пытался утешать, советовать, но только подливал масла в огонь.

Она ненавидела свою жизнь. Карьера остановилась, если не пошла под уклон. И он знал, вернее, чувствовал – вслух не говорила, но была уверена, что в этом его вина. Если бы они тогда, десять лет назад, не встретились в Москве, если бы у них не вспыхнул роман, она продолжала бы оставаться звездой первой величины на русском финансовом небосклоне.

В России все было по-другому. Там ее характер никому не мешал. Никто не считал чем-то странным, если она отчитывала кого-то и даже увольняла сотрудников, если они не вписывались в выстроенную ею самой систему правил.

Но они уже не в России. В шведской деловой жизни работает система так называемого консенсуса. Критика – неважно, сверху или снизу – упаковывается в приемлемую и необидную форму. А что касается увольнений – попробуй кого-то уволить без одобрения профсоюзов и без веских, даже весомых причин!

Ребекка относилась ко всей этой, как она ее называла, «хореографии» неприязненно, если не сказать брезгливо.

Том отвернулся. Гостиная обставлена дорого и со вкусом: мебель от дизайнеров, акварельные обои «Нагано», портреты детей в рамках на книжных полках. Всякие сувениры, привезенные из путешествий, – память о прожитой вместе жизни, о любви, которая была – и пропала.

Перехватило дыхание, к глазам подступили слезы… странно, потому что он ничего не чувствовал, кроме пустоты. От пустоты не плачут. Такая совершенная, бесконечная пустота… Ему показалось, что тиканье часов отдается эхом в груди.

Ребекка закрыла лицо ладонями и громко всхлипнула.

– О черт, – пробормотала она. – Я вовсе не хотела…

Том повернулся к ней и ощутил странное головокружение. Будто он стоит в полной темноте на вершине горы и знает: куда бы он ни шагнул, полетит в пропасть.

Ветви елей согнулись под тяжестью снега. Пейзаж из какой-нибудь северной сказки. Хайнцу Браунхаймеру никогда не надоедали виды Швеции – огненно-оранжевые стволы сосен, замшелые ели, сплошные заросли брусники и черники, вездесущая ольха и резные силуэты белоствольных берез.

Природа, как ее задумал Создатель, – главная отличительная черта Швеции. Но самое главное – простор. Огромная страна, по площади больше Германии, а народу в десять раз меньше. Простор для мыслей, для тела, для души.

В Германии же кустика не найдешь, где бы не было тоскующих по природе горожан с корзинкой для пикника.

Не выбрал бы он физику, обязательно стал бы садоводом или ботаником. Насколько Хайнц себя помнил, он обожал все живое. Все, что растет, дышит, цветет… Его сад и огород в Тьерпе – предмет зависти соседей. Те только плечами пожимают – дескать, что вы хотите? Немец! Мастерски обрезанные плодовые деревья, кусты, роскошные овощи. А на его теплицу приезжают посмотреть даже с соседних хуторов. В ней растут чуждые северному климату роскошные дыни, баклажаны, перцы, зимуют чувствительные к холодам многолетние цветы.

Многим казалось странным, что с такой сельскохозяйственной натурой, с такими «зелеными пальцами» человек работает на атомной электростанции. Но сам он не видел в этом ничего удивительного. Он прежде всего ученый, а в любой науке, будь это химия, ядерная физика или ботаника, действуют непреходящие законы природы. Понимать эти законы, следовать им и пользоваться ими – в этом и заключается смысл любой науки.

В мире, все больше терзаемом религиозным фанатизмом и предрассудками, Хайнц не верил ни во что, кроме науки.

Только наука в состоянии спасти людей от них самих.

Он подкрутил тепло в салоне. Дорога совершенно пустая – такое только в Швеции увидишь. За окном машины проплывали заснеженные пашни, потом опять начинался лес, тут и там загадочным холодным жемчугом поблескивали покрытые льдом озера и речушки.

Он пригнулся и посмотрел сквозь лобовое стекло на небо – прямо над ним постепенно наливались свинцовой синевой тяжелые облака. Похоже, вот-вот опять начнется обильный снегопад, как и накануне. Из тех, что шведы называют «снежный заряд».

Хайнц, в отличие от жены, любил зиму. Но Марианн вот уже тридцать лет сразу после первых осенних холодов заводит песню – хорошо бы зимой поехать на Канары или в Таиланд. Чаще всего ему удавалось ее отговорить, как, например, в прошлом году, когда они меняли и дополняли оперативную систему в «Форсмарке» и его присутствие было абсолютно необходимо. Но иногда жена настаивала на своем. Он сдавался, и они проводили неделю или две среди загорелых до черноты детишек и их молодых родителей где-нибудь поближе к экватору.

Их отношения легко описываются простой формулой: две силы действуют в противоположном направлении. Результат определяется простым вычитанием, и остаток называется так: компромисс. Тьерп в ноябре и Пхукет в декабре. Своя картошка и фрикадельки «Скан» в морозильнике, первый канал радио по утрам и Let’s dance по вечерам. Секс два-три раза в месяц. Если повезет.

Тридцать два года в Швеции.

Тридцать два – это серьезно. Но жизнь его не тяготила. Очень любил выросших уже детей – Ганса и Сабину, а внучку Туву просто обожал. Любил и Марианн. Подумал немного и решил: да. Я ее люблю, несмотря на компромиссы.

Хайнц был очень неприхотлив. Работа на станции и возможность покопаться в саду – вот и все, что ему было нужно. У них с Марианн расходились и музыкальные вкусы: она любила попсу, он – классику. Но и тут был найден компромисс: если ты слушаешь свои крикливые ансамбли, скажем, полтора часа, будь любезна – отдай мне мои полтора часа Шуберта или Малера.

Не доезжая до Лёвсты, он миновал автоматическую заправку и улыбнулся: тридцать лет. Почти каждый день. Когда-то здесь были люди, а теперь пусто. Невыгодно. Суешь карточку, набираешь код и заливаешь бензин.

Внезапно сквозь тучи пробилось солнце. Желтые колонки словно вспыхнули, контуры строений стали четче. Может быть, поэтому он и посмотрел на серый, обшитый изрядно проржавевшим кровельным железом барак позади мойки. Назначения его он никогда не понимал – что это? Склад? Гараж?

И в ту же секунду увидел.

Судорожно вцепился в руль.

Граффити…

На самом виду намалевана спреем пробитая стрелой пентаграмма.

Не может быть. После стольких лет милосердного молчания…

Он зажмурился и снова открыл глаза.

Знак никуда не делся.

Ярко-синяя пентаграмма и красная стрела на скучной индустриально-серой стене. Нарисована небрежно, будто скучающий подросток от нечего делать намалевал ее на стене, не осознавая последствий.

В глазах потемнело. Должно быть, на какую-то секунду он отключился, потому что выехал на встречную полосу.

Что это? Мираж? Оптический обман, вызванный к жизни его собственным, глубоко запрятанным, скорее всего, подсознательным страхом?

И только сейчас заметил быстро приближающийся, отчаянно сигналящий грузовик. Он же не на той полосе!

Хайнц нажал педаль газа и резко повернул вправо. Машину, естественно, занесло, она сделала оборот и ткнулась багажником в сугроб. Удар мягкий, но сильный. У него на секунду захватило дух.

И все стихло. Мотор заглох, фура пронеслась мимо, оставив за собой долго не оседающее облако снежной пыли. Только голос радиодиктора:

…изысканный симфонизм Рихарда Штрауса особенно проявляется в таких сочинениях, как…

Он выключил радио – голос показался ему невыносимо громким.

Поморгал, приходя в себя.

Не ошибся ли он? Там и в самом деле был знак? Или это галлюцинация от переутомления?

Лишь бы завелся мотор. Если нет – придется вызывать техников и ждать как минимум два часа, а то и больше.

Хайнц, прочитав короткую молитву из двух слов «ну, давай», повернул ключ в замке.

Мотор как всегда исправно завелся.

Он включил первую скорость, и машина выползла из сугроба, обрушив за собой пласты снега…

Двадцать лет они не давали о себе знать. Хайнц уже решил, что его миссия закончена. Двадцать лет он проезжал мимо этого загадочного ангара за мойкой чуть не каждый день, и каждый раз вначале с опаской, потом все чаще по привычке бросал взгляд на стену.

Последние десять лет он был уже совершенно уверен, что никогда больше не увидит на стене этот условный знак.

Он забыт. Уволен. Свободен.

А что теперь?

Развернулся, поехал назад. Метрах в пятидесяти съехал на обочину, остановился и вышел из машины. Мельком глянул на багажник – ничего страшного. Лопнула пластмассовая панель, выбило сенсор парктроника.

Обойдется.

Медленно пошел к заправке.

Еще не дойдя до места, уже знал: не ошибся. Не показалось. Пентаграмма на сером фасаде. Нарисована совсем недавно, самое большее несколько часов назад.

Может, какой-нибудь юнец развлекался? Случайное совпадение? Сейчас много таких. Важно выделиться: то свастику намалюют, то серп и молот. Даже не знают толком, что это за символы, что они означают и что за ними стоит. Миллионы загубленных жизней.

Мальчишки… он привычно оценил вероятность такого совпадения и пришел к выводу: маловероятно. Конечно, теперь редко кто из подростков не носит с собой две-три банки со спреем, но здесь? В глухом углу, далеко от жилья, на автоматической заправке, да еще не на видном месте, а за мойкой, где мало кто увидит их искусство.

Допустим… как они сюда добрались? Он посмотрел внимательнее. На заправку, и это очевидно, давно никто не заезжал. Нетронутый, чистый, сахарно поблескивающий под солнцем снег. Ни следов от мопедов, ни окурков, ни пустых банок из-под пива или энергетиков.

Только эта проклятая пентаграмма.

И есть только один способ выяснить, что это: случайное, маловероятное совпадение или катастрофа, кардинально меняющая его жизнь.

Он поехал на условленное место.

За несколько километров до Лёвсты Хайнц свернул налево, по направлению к озеру. Этой дорогой зимой почти не пользовались, чистили редко. Машина, несмотря на полный привод, то и дело буксовала. В одном месте дорогу перегородил отломившийся под тяжестью снега огромный сук. Пришлось остановиться и не без труда оттащить его в сторону.

Появилась какая-то надежда.

Значит, сюда давно никто не ездил. Скорее всего, он подъедет к условленному камню у ручья – а там ничего нет. Девственно чистый снег с заячьими следами.

Хайнц остановил машину под величественной елью – наверняка не меньше ста лет. Picea abies, ель обыкновенная. Может жить до четырехсот лет. На горе Фулу в Швеции нашли корневую систему, которой, ни больше ни меньше, восемь тысяч лет. Утешительно. Все, что происходит сегодня, – бред, придуманный людьми. Недолговечная аномалия.

Наверное, можно спокойно возвращаться домой.

Не считают же в Центре, что он, как оловянный солдатик, всегда на посту и готов им служить. Сейчас он вернется на свою виллу в Тьерпе, и все исчезнет, как исчезают ночные кошмары при пробуждении.

И тут он вспомнил Будапешт. Статья в газете осенью: двойное убийство. Журналист строил предположения: наверняка русская служба безопасности ликвидировала двух отказавшихся сотрудничать агентов. Перерезали горло, бросили в мешки для мусора и утопили в Дунае. Через несколько дней тела нашли играющие у воды дети.

Хайнц вышел из машины, посмотрел на солнце и прищурился. Глубоко вдохнул морозный воздух и поплелся к поляне.

Никаких следов на снегу – это верно… Но снег шел только последние два дня, так что это ни о чем не говорит.

Посмотрел на руки – кровоточащие ссадины. Оказывается, ободрал ладони, пока тащил сук.

Камень лежал там же, где и всегда.

Внизу, почти у самой земли, – трещина. Осторожно сунул руку, наткнулся на острый холодный угол и вытащил запаянный пластиковый конверт.

Со стоном выдохнул, упал на колени и обхватил голову руками.

Впервые за двадцать лет Хайнц Браунхаймер плакал.

От страха, от отчаяния… от внезапного осознания: от прошлого уйти не удастся.

Понедельник.

Следующий день после оглушительного сообщения от женщины, с которой он жил уже десять лет.

Мы с тобой… Я больше не хочу.

Том еще раз попытался с ней поговорить. Ночью, пока они лежали без сна на широкой, как вертолетная площадка, кровати.

Она его уже не любит, и продолжать отношения было бы несправедливо ни по отношению к ней, ни по отношению к нему. Произнеся эту высокопарную фразу, Ребекка опять разрыдалась. Он по привычке обнял ее, попытался успокоить, но внезапно осознал нелепость ситуации: она его бросает, а он принялся ее утешать. И оттолкнул, по-видимому, довольно резко – она вскрикнула и упрекнула его в грубости.

И оба замолчали. Она продолжала еще какое-то время всхлипывать, потом дыхание выровнялось и успокоилось.

Заснула.

А он пролежал без сна до четырех. На часы смотреть не надо – в прихожей шлепнулась на пол утренняя газета. Спать не давал смутный страх. Происхождение этого страха он вряд ли сумел бы определить. Давило грудь… кожа горела, как после пляжного ожога.

Звук упавшей газеты странным образом его успокоил. Жизнь продолжается. Тут же заснул, а утром открыл глаза и с удивлением обнаружил, что выспался. Встал, принял душ, приготовил завтрак. Лучший способ борьбы с демонами – бытовые хлопоты.

Проводить Ксению в школу, например. У подъезда они встретили сварливого старика с верхнего этажа. Пока его собака писала под рождественской елкой, старик наградил его злобным взглядом. Семья Бликстен-Хегг с выводком детей была не особенно популярна, хотя все, кроме Ксении, жили в интернате.

Их дом – один из так называемых элитных, где статус владельца квартиры определяется количеством квадратных метров. Шумные юнцы и детские коляски заметно снижают рыночную стоимость квартиры.

Тому здесь не нравилось, он с удовольствием поменял бы квартиру, но Ребекка настаивала: только Эстермальм.

Мы с тобой… Я больше не хочу.

Он попытался понять, стоит ли ему переехать отсюда. Можно переехать, можно не переезжать. Все равно.

Всю ночь за окном рычали снегоуборочные машины, но под утро снова нападало. Люди двигались медленно, увязая в снегу, машины буксовали. Он посмотрел на Ксению и усмехнулся. Одета как всегда: дырявые джинсы и курточка из кожзаменителя на рыбьем меху. Наверняка мерзнет, хотя виду не показывает. Неважно – девочка закаленная, спасибо, что разрешила проводить себя до школы.

Не каждый день угрюмые девочки-подростки в ее возрасте позволяют родителям составить им компанию.

– До вечера, Ксюша.

Она кивнула и поковыряла носком ботинка в снегу.

На школьном дворе никого не было, иначе ласкательное имя «Ксюша» вызвало бы бурю негодования.

Он проводил взглядом тоненькую фигурку. Подержалась за ручку двери, повернулась – взметнулись на секунду темно-рыжие волосы – и исчезла в низком кирпичном здании школы.

Походка в точности как у матери. Если память не изменяет, впервые он обратил внимание на Ольгину походку в московском ботаническом саду. Они сидели на чугунной скамейке, как вдруг она резко встала, улыбнулась и пошла купить мороженое. Легко, слегка выворачивая носки – как балерина.

Боже, как давно! И как молоды они были…

Входная дверь, удерживаемая мощным амортизатором, наконец закрылась. Интересно, что Ксюша скажет, когда узнает, что они с Ребеккой разводятся?

Том поплелся, увязая в снегу, на Вальхаллавеген.

Мысль об Ольге, матери Ксении, не оставляла. Он, конечно, сам виноват. В те времена он ни о чем, кроме работы, не думал. А потом все пошло кувырком. Они с Ольгой разошлись, и она забеременела, как он был уверен, от его друга Фредрика.

А когда Ксении было шесть, Фредрик и Ольга погибли. В машину Фредрика подложили бомбу, а Ольгу сбил грузовик. Заказчик был известен – высокопоставленный чиновник, но доказать ничего не удалось.

Тут выяснилось, что подозрения Тома были безосновательны: анализы показали, что биологический отец девочки – он сам. Том до сих пор продолжал против воли рисовать картины – что было бы, если бы они с Ольгой не расстались? Ольга наверняка не погибла бы, и они так и жили бы маленькой дружной семьей. Скорее всего, именно она и была его главной любовью. Той любовью, что большинству дается только один раз за всю жизнь.

Странные мысли – грустные, соблазнительные и никуда не ведущие.

Йердет.[5]

«Свекрафт», крупнейшая шведская энергетическая компания, где он работает, концерн. У Кнута Сведберга, управляющего концерном, хватило сообразительности перенести контору сюда. Концерн наполовину принадлежал государству, и их здание на Стюреплане, в одном из самых дорогих районов Стокгольма, у многих вызывало недоумение: «Вот, дескать, куда идут наши налоги!»

Кнут был чемпионом по части убедительности. Он с равной легкостью убеждал и привлекал на свою сторону рядовых акционеров, правление и журналистов. Он был и чемпионом по части неожиданных решений – чего стоил, к примеру, его приказ свернуть сотрудничество с энергетической компанией, принадлежащей дочери узбекского диктатора! Пресса превозносила Кнута за принципиальность, а предыдущему управляющему приходится разбираться с судами – из всех обвинений мягче всего звучало «подкуп должностных лиц».

Кнут Сведберг всегда находил правильное, более того, безупречное решение. И тактически, и стратегически.

Том невольно улыбнулся. По крайней мере, с работой повезло – ему нравилось то, чем он занимался, к тому же с шефом сложились не просто хорошие, а дружеские отношения. Это очень важно – у него уже был опыт. Последний год в Москве – постоянные конфликты, и, помимо того что он потерял работу, еще и выбивающие из седла семейные неурядицы.

Он сидел рядом с Гелас Дирави, пресс-секретарем и заведующей PR-отделом. Она к тому же отвечала за «инвестиционный климат», как у них это называлось. Пышные черные волосы пахли скорее лимоном, чем вишней, – кто-то подсказал Тому, что по-курдски ее фамилия означает «цветущая вишня». Напротив разместились председатель совета директоров строительной компании «Олшор» и ее управляющий.

Не хватало только исполнителя главной роли, Кнута Сведберга.

– Важный телефонный разговор, Кнут вынужден задержаться, – объяснила Гелас извиняющимся тоном.

– А ты чем сейчас занимаешься? – с сильным гётеборгским акцентом спросил председатель совета директоров «Олшора». Его одежда и манера говорить напомнили Тому известного футбольного комментатора.

– Международные связи. У нас полно зарубежных партнеров.

Он не стал уточнять. На самом деле речь шла об идиотских инвестициях бывшего руководства в немецкие станции на буром угле – самом грязном в мире источнике энергии. И его работа по части «международных связей» заключалась прежде всего в том, чтобы найти покупателей и избавиться наконец от сомнительных активов.

– Том – шеф международного отдела, – уточнила Гелас таким тоном, будто упрекала строителя из Гётеборга в непростительной неосведомленности.

– Прошу меня извинить, – с порога заявил появившийся Кнут. – Срочный разговор с министром экономики.

Обошел стол, пожал руки гётеборжцам и сел рядом с Гелас.

Странно, они похожи – темные, внимательные глаза, четко очерченные брови, густые темные волосы. У Кнута, правда, кое-где уже проступала седина.

– Я ему сказал то же, что и всегда: мы должны поставить русским условия. Если они будут тянуть газопровод через нашу экономическую зону, мы хотим получить взамен…

– Природный газ, – неожиданно вставила Гелас.

Кнут задумчиво кивнул.

Том знал – Кнут пару лет назад, будучи заместителем, стоял за спиной министра во всех вопросах, касающихся так называемого «Западного потока». Еще на стадии планирования. Гигантский проект, который при любых условиях будет иметь для Швеции последствия, независимо от позиции правительства. Самый длинный в мире подводный газопровод. Тысяча двести километров трубы из Выборга в Грайфсвальд в Германии. Двойная нитка должна по замыслу перекачивать больше энергии, чем вся Швеция потребляет за год.

Но есть препятствие: большой участок планируют проложить по дну Балтийского моря, то есть в шведской экономической зоне. Сомнения правительства легко объяснимы. С одной стороны – система безопасности и экологические вопросы, с другой – отношения с до зубов вооруженным и непредсказуемым соседом.

– Есть много аргументов «за», – продолжил Кнут. – Газ нам нужен. После аварии на «Фукусиме» мы погасили два реактора. Жизненно важна диверсификация источников энергии. А природный газ – самое чистое из ископаемых… Простите, а кофе не приносили?

– Было бы неплохо, – улыбнулся управляющий «Олшором» по имени Гленн. Он был очень похож на своего коллегу, разве что в чуть приглушенной версии.

– Кстати, – Кнут хлопнул себя по лбу, – я же забыл вас поздравить! «Эльфсборг» прет как танк. Вы набрали неплохих ребят.

Гётеборжцы просияли.

Том тут же сообразил, в чем дело. Гелас рассказывала: оба сидят в правлении футбольного клуба «Эльсфборг» из небольшого города Бурос под Гётеборгом.

– Спасибо, спасибо, – улыбнулся председатель правления. – Надо же куда-то деньги пристраивать.

Курс акций «Олшора» взлетел до небес, когда появились слухи, что они получат контракт на строительство шведской ветки «Западного потока».

– Это да… это верно. Если мы получим контракт на шведский участок, с деньгами проблем не будет. И есть какие-то приятные подвижки: похоже, русские согласны на наши условия. Министру сообщили, что они готовы обсуждать подключение на траверзе северного Готланда. Далее, до Норрчёпинга – наша епархия.

Гётеборжцы уставились на него недоверчиво.

– Ты шутишь?

– Сто миллиардов крон, – кивнул Кнут. – Такова примерная стоимость газопровода. Приплюсуйте к этому стоимость ветки, которую вам предстоит протянуть. Это очень большие суммы.

– Прошу прощения, – вмешалась Гелас. – Мы уже говорили, что и «Свекрафт» и «Олшор» могут прилично заработать на «Западном потоке». Но прошу помнить: мы должны быть невероятно внимательны. Никакой утечки информации.

Том одобрительно посмотрел на Гелас. Ей еще и тридцати нет, а как уверенно она чувствует себя в роли шефа! Ни тени сомнений в собственной компетенции. Не зря Кнут сделал на нее ставку – Гелас блестяще справлялась со своими обязанностями.

– Но, Кнут…если честно, ты не боишься давить на русских? – спросил Гленн. – Я имею в виду… они же не хотят делать эту шведскую ветку? И это же не кто иной, как ты, подзуживаешь правительство?

Том уловил в его голосе искреннюю тревогу.

– Ты совершенно прав, Гленн, – пожал плечами Кнут. – Вся идея проекта в том, чтобы избежать транзитных выплат, которые требуют Украина и Беларусь чуть не за каждый кубометр. Поэтому они и решили строить «Западный поток». Построят – зависимость Западной Европы от русского газа и соответственно от России заметно увеличится. Прежде всего Германии. Так что мы нашими условиями нарушаем их план игры. Но я из личного опыта знаю: русские уважают крутых.

– Гелас говорила, что ты угрожал им полным отказом.

– А может, стоит и об этом подумать… – Кнут посмотрел на Гелас и улыбнулся.

Гелас улыбнулась в ответ, но тут же состроила строгую мину.

– Никому Кнут не угрожал. Сказал только, что попросит Министерство охраны природы повнимательнее проверить, как повлияет строительство на судьбу песчаных крабов – они и так в Красной книге. Вы знаете, они водятся на готландских отмелях. Маленькие такие. И если существует какая-то угроза, придется отложить строительство на неопределенное время. Само собой! Песчаные крабы! – она нахмурилась и обвела собравшихся свирепым взглядом.

Все грохнули от смеха. И Том прекрасно понимал, почему: правительство долго и мучительно искало причины остановить проект, если русские не согласятся на шведскую ветку. Но каков Кнут! Свалить все на маленького безобидного краба, которого и в глаза-то никто не видел.

Гениальный ход.

– Ты, похоже, разозлилась на этого парня из «Олшора», – сказал Том, когда они вышли из комнаты для совещаний.

– Я сегодня злюсь вообще на всех мужиков.

На пороге своего кабинета она остановилась и, не нагибаясь, сняла туфли на высоченном каблуке.

– На улице полметра снега, – сказала она, поймав удивленный взгляд Тома.

И оказалась очень маленького роста – почему-то он раньше не замечал. Роскошная копна волос, обаяние, а рост – от горшка два вершка.

– Чем тебя так раздражают мужчины?

– Ну… все, не все… по крайней мере, мой парень, похоже, ведет двойную жизнь.

– Да что ты? Он мне всегда представлялся очень надежным типом.

Последний раз он видел приятеля Гелас на рождественской вечеринке. Гибкий парень с модной бородкой. Великолепно одет, настоящий хипстер. А несколько дней назад его физиономия мелькнула за окном кафе «Мелквист» на Новой площади.

– Фальшивый субъект. Ходок. У меня были подозрения, так что я вычислила его логин и пароль на «Фейсбук». И, как я и думала, – двойная жизнь. Тройная, четверная…

Это понятие – «двойная жизнь» – Тому хорошо известно. Недаром же он пятнадцать лет проработал в России. На секунду задумался, не рассказать ли Гелас, что его бросила женщина после десяти лет совместной жизни… Раздумал. Может, показалось стыдным. Когда тебя бросают, всегда кажется, что ты какой-то неполноценный.

– Грустно слышать, – только и нашелся он.

– А… переживу. Сегодня вечером иду на вечеринку с подругами. Отвлекусь, по крайней мере. Кстати, Кнут рассказывал тебе, что ему опять угрожали?

Том покачал головой.

– Нет. Не рассказывал.

– Он не хотел принимать никаких мер, но я все-таки позвонила в СЭПО[6]. Там сказали, что очень перегружены. Но все же дали несколько ценных советов.

– Например?

– Например, что Кнуту лучше выбирать разные маршруты из дома и домой, на Мосебакен, где он живет. Гениальные ребята, правда? Сами бы мы ни за что не догадались.

Хайнц, не отрываясь, смотрел в грязноватое окно такси. Последний раз он был в России двадцать лет назад. В Москве. А сейчас – Санкт-Петербург, город, где Менделеев создал свою гениальную периодическую таблицу элементов. Говорят, увидел ее во сне.

Через двадцать четыре часа он почувствовал, что достаточно. Хватит разыгрывать любопытного туриста. Он успел посмотреть довольно много. Если бы его спросили, что понравилось больше всего, пришлось бы выбирать между Эрмитажем, Кунсткамерой и Восьмой Малера в феноменальном Колонном зале филармонии.

Хайнц никогда не понимал, почему многие брезгливо морщатся, глядя на сиамских близнецов в формалине. Для него было очевидно: царь Петр обладал чертой, которая присуща и ему самому. Научное любопытство. Его интересовало все, что отличается от накатанного образца, все, что рождает мысли.

И главное официальное оправдание поездки: купил Марианн соболью шубку. Квитанция лежит в портфеле. В переводе на кроны – тридцать тысяч. Это больше, чем Марианн зарабатывает в месяц. Продавец снабдил его всевозможными справками и подробными инструкциями, как декларировать покупку на таможне. В России идет борьба с браконьерским уничтожением пушного зверя.

Сколько лжи… Марианн он сказал, что едет на конференцию. Шефу – что заболел. Что делать с этой шубой, он и сам толком не знал, но лучше ее иметь, если кто-то спросит потом, зачем ездил.

Машина остановилась. Хайнц вглядывался в толпу, переходящую широченный Московский проспект. Люди на удивление хорошо одеты. Хорошо и тепло – зимняя стужа здесь чувствуется гораздо сильнее, чем даже в Стокгольме, хотя Стокгольм и Санкт-Петербург практически на одной широте. Впрочем, чему удивляться – дело во влажности. Город выстроен на болоте.

За двадцать лет, что он здесь не был, страна изменилась до неузнаваемости. Не то чтобы каждый встречный, завидев тебя, начинал улыбаться, но лица стали спокойнее, реже попадались нищие, неухоженные старики и старушки. Везде, куда бы он ни пришел, его встречали приветливо, объяснялись на английском, иногда даже на немецком. Почти все, с кем он встречался, – средний класс, мало чем отличающийся от среднестатистического свенссона.

Другая страна. Не та, которую он знал, когда его послали из ГДР в СССР – на учебу.

Получите посылку, когда придет время. Провезете через таможню по оговоренному сценарию.

И хотя эти слова все время отдавались в голове чуть ли не похоронным звоном, Хайнцу удалось как-то вытеснить на периферию сознания цель поездки. Самое страшное – когда он вспоминал, какому риску подвергает себя и свою семью. Он старался не думать, но то и дело мысль эта будто взрывалась в голове. Один раз он даже застонал сквозь зубы.

Жене никогда ничего не говорил. Родились дети. Он так много лет делал вид, что все хорошо, что под конец и сам уверился – все хорошо. Все хорошо и будет хорошо. Старался не вспоминать данную много лет назад присягу. Дал, дал… опять мучительно напоминало сознание. Хорошо, дал присягу, а разве у него был выбор? Разве он мог сказать – нет, подите прочь, я таких обещаний дать не могу? Выбора не было. Был приказ: жениться на шведке и создать семью.

В одном Центр проявил снисходительность: ему разрешили жениться на женщине, которая ему и в самом деле нравилась.

Центр. И по-русски так же – Центр.

Более анонимное название и придумать трудно. Звучит анонимно и по сути анонимно. Так называлась контора где-то в Москве, где принимались решения и давались поручения таким, как он. Даже согласия не спрашивали.

А после развала Советского Союза в 1991 году Центр молчал. За все время он встретился только с одним человеком из Центра. Больше пятнадцати лет назад, да и встреча была чисто формальная, ничего не значащая. Хайнц уже начал надеяться, что о нем забыли. Или списали на пенсию. Что он вернулся к нормальной жизни.

Но приказ пришел, и он мог только догадываться, тот ли человек его отдал или кто-то другой.

Вы получите посылку. Действуйте спокойно и разумно. Ваша биография безупречна, вам не о чем беспокоиться.

С круговой развязки на площади Победы такси свернуло на Пулковское шоссе. День выдался по-настоящему холодный, около минус двадцати. Шел снег. Вернее, намек на снег – редкие легкие снежинки медленно опускались на разогретый колесами асфальт и тут же таяли. На горизонте уже были видны очертания аэропорта. Примерно здесь были остановлены гитлеровские войска.

Осада Ленинграда продолжалась почти девятьсот дней… Нынешний президент России из этих краев. Он, конечно, родился позже, но наверняка атмосфера его детства еще была пропитана горечью тех страшных лет – от голода умерла почти треть населения. По-видимому, история не знала более долгой и бесчеловечной осады…

Нечему удивляться, что человек с его биографией придает такое значение вооружению, разведке и обороне. И, по-видимому, будь в России президент с другой биографией, про Хайнца скорее всего забыли бы.

Машина остановилась у зала вылетов. Пока никакой посылки он не получил. А времени до рейса осталось совсем мало.

Может быть, обойдется? Ложная тревога?

Может, планы изменились? Или нашли другого курьера?

Вполне возможно. Почему должны выбрать именно его, почти шестидесятилетнего физика из Тьерпа, млеющего над каждым росточком в своем саду?

Он расплатился, взял портфель и поставил ногу на мостовую. В портфеле почти ничего не было – смена белья, несколько путеводителей, маленький несессер и компьютер. Пакет с шубой он все время держал на коленях – в таком состоянии вполне можно и забыть где-нибудь. Подумать только – купил эту дорогущую шубу и заплатил всю сумму сразу. Поездка в солнечные края под угрозой, и Марианн наверняка будет взбешена. Иногда с ней бывает.

– Секундочку, – сказал водитель по-русски.

Хайнц замер и поймал взгляд водителя в зеркале.

– Посылочка в вашем лэптопе.

В его лэптопе? Кто и как мог положить что-то в его лэптоп? Он уже собрался открыть портфель и посмотреть, но его тут же поразила мысль: откуда водитель знает, что он говорит по-русски? Он не сказал ни слова на родном языке отца за все время поездки. И он вообще последний раз говорил по-русски в Чалмерсе, куда приехал поработать в лаборатории. Там был докторант из Москвы.

Серые равнодушные глаза водителя.

– Не советую искать, – опять по-русски. – И ни при каких обстоятельствах не открывать упаковку.

У Хайнца заледенели пальцы. И не только пальцы – ему вдруг стало очень холодно. Он судорожно застегнул молнию на портфеле.

В ушах застряли слова, и, по-видимому, надолго.

Ни при каких обстоятельствах не открывать.

Он двинулся к автомату регистрации, по-прежнему дрожа от холода. Казалось, все на него смотрят. Краем глаза он заметил офицера полиции в сопровождении двоих полицейских. Заболело в низу живота – показалось, что они направляются к нему. Он развернулся и подошел к толпе шведских туристов, стараясь выглядеть так же, как они.

Не удалось.

Стало ясно – они его ждали.

Майор полиции огляделся.

– Документы!

Он прекрасно знал, что это значит, но уставился на майора непонимающе. Это его немного даже успокоило – навыки не забыты. Даже через столько лет.

– Your pass and ticket, – повторил майор.

Это не может быть случайностью. Почему они выбрали именно его? Он прекрасно знал о свирепой конкуренции разных ветвей правоохранительных органов в России за деньги, за привилегии, за власть. Возможно, полиция решила проучить его неизвестного работодателя. Скорее всего, Центр уже не обладает той всеобъемлющей властью, как когда-то.

– Хайнц Андреас Браунхаймер? – весело спросил майор.

Может, им уже известно…

Хайнц Андреас.

Хайнц Андреевич.

Это его настоящее имя.

Из лихорадочного потока мыслей почему-то вынырнуло воспоминание: школа имени Жуковского в Эрфурте. Там учились почти исключительно дети офицеров ГСВГ – Группы советских войск в Германии. Имя Хайнц дала ему мать, немка, а отчество – отец. Хайнц Андреевич. Но в школе, понятно, все его называли Хайнц. Иногда только учителя в шутку говорили:

– Привет, Андреич!

Но с тех пор, как он поселился в Швеции, никто его так не называл. Только Хайнц. И второе имя Андреас, и фамилия Браунхаймер были выдумкой.

Неужели они знают и про это?

– На контроле безопасности большая очередь, – сказал майор, возвращая паспорт. – Пройдете через ВИП-контроль.

Он показал на дверь в стороне от конвейерных лент.

– Спасибо, – с трудом выдавил Хайнц.

Том стряхнул с башмаков снег и вошел в вестибюль главной конторы.

Ничего хорошего от сегодняшнего дня он не ждал. Весь вечер накануне убеждал Ребекку постараться что-то исправить, сделать еще одну попытку, хотя бы сходить к психотерапевту…

Она стояла на своем.

Никаких попыток. Никаких психотерапевтов.

А потом опять начались рыдания, и опять он ее утешал.

В ее непреклонности было что-то, что насторожило Тома. В частности, упрямый отказ попробовать психотерапию. Как это понимать – неужели она приняла решение давным-давно и только ждала удобного случая? Чем этот случай удобнее других? И полное нежелание выслушать его доводы. Может, она что-то скрывает?

Том кивнул девушке в приемной, отнес в гардероб пальто.

Выглядело так, что для Ребекки нет ничего важней, чем поскорее покончить со всеми формальностями. И ей, оказывается, совершенно не важна роль, которую он играет в жизни ее детей, хотя их биологический отец за последние годы не проявлял к потомству ни малейшего интереса.

И вдобавок ко всему – их разговор случайно услышала Ксения, так что пришлось рассказать ей все как есть. Развод.

Девочка кивнула, пошла к себе в комнату и поставила на полную мощность стерео. Что это значило? Что она хотела этим сказать? Шокировало ли ее известие, или ей просто-напросто все равно, живет папа с этой женщиной или нет?

Спрашивать бессмысленно. Все равно не скажет.

И завал на работе. Помимо все время возникающих и требующих немедленного решения вопросов по «Западному потоку», еще и эти чертовы немецкие теплоэлектростанции, коптящие небо ядовитым дымом. Хорошо, пока помалкивают активисты-экологи, но это ненадолго. Вот-вот поднимут шум, какого свет не слышал.

Поднялся на лифте и тут же столкнулся с Гелас. Роскошные черные волосы собраны в тяжелый узел на затылке. И на шпильках. На улице полметра снега, а она на шпильках. Переобувается, конечно.

– Как ты? – энергия, как у ультразвуковой пушки: попадется на пути камень – раскрошит.

– Живу пока. – Она замечательная, Гелас; при одном взгляде на нее поднимается настроение. Том тут же ругнул себя за иронично-пессимистичный ответ. И красивая при этом. Темные волосы и сияющие черные глаза. – А твой бывший… дает о себе знать?

– Этот прохвост? Ты смеешься? Пусть побережется, иначе я могу устроить ему суд чести с применением насилия. А у тебя такой вид, будто кто-то умер. Из близких, – смех испарился, и она посмотрела на него серьезно и участливо.

– Как тебе сказать… – он замялся и коротко произнес: – Проблемы на домашнем фронте.

– Ой. Я и понятия не имела. С Ребеккой?

Похоже, и вправду огорчилась.

Он молча кивнул.

– Что-то серьезное?

– Да.

– Ой, – опять это «ой». – Сколько же лет вы прожили?

– Десять. Десять лет.

Наступила неловкая пауза. Гелас отвернулась и потрогала пышный узел на затылке, словно хотела убедиться, не исчез ли он.

– Как прошел ваш вчерашний девичник? – спросил он, чтобы сменить тему.

– Замечательно, – Гелас широко улыбнулась. – Не виделись целую вечность. Но слушай… парни теперь совершенно обнаглели. За вечер я получила не меньше трех непристойных предложений.

Том улыбнулся.

– Погоди, погоди… – она подмигнула. – Глядишь, встретимся в баре для разведенных в «Рише».

– Жду с нетерпением, – он постарался поддержать шутливый тон.

В кармане зажужжал мобильник.

+7 495… Москва. Остальные цифры тоже знакомы, только он никак не мог связать их с конкретным лицом.

Но буквально через секунду вспомнил. Коммутатор Министерства энергетики.

У него совершенно не было настроения разговаривать с кем-бы то ни было, тем более с Москвой. Но не ответить – служебная ошибка.

– Извини… я должен поговорить.

– Разумеется. Я принесу тебе кофе.

Она отошла к капсульной эспрессо-машине.

– Алло! Том Бликсен.

Женский голос. Чья-то секретарша, чья именно – не разобрал, она говорила с пулеметной скоростью. Но все остальное понял.

Гелас поставила перед ним кружку и, многозначительно покачав головой, ушла.

– Я понял. Значит, завтра? Да, уверен. Кнут Сведберг будет на месте. Разумеется, конфиденциально. Ничто не просочится, пока мы не достигнем соглашения.

Он нажал кнопку отбоя и посмотрел в окно. В воздухе танцевали легкие снежинки. Совсем близко пролетела одинокая ворона. Тому даже показалась, что она одобрительно ему подмигнула. Впервые за последние дни он не думал о семейных неприятностях.

Заместитель Минэнерго Российской Федерации хочет обсудить возможность подключения Швеции к «Западному потоку».

Он глубоко вдохнул и зажмурился.

Может быть, завтра все же будет удачный день. Впервые за последнюю неделю.

Этот разговор менял всю диспозицию. То, над чем они с Кнутом работали практически весь последний год, становится реальностью.

Завтра они встречаются с человеком, облеченным правом принимать решения. А это хороший признак. Появляется шанс провести их с Кнутом идею в жизнь. Кнут будет счастлив. Очень редко удавалось поговорить с крупным русским чиновником – они окружены толпой секретарей, помощников и представителей.

А теперь он сам едет к нам, и это хороший, хороший… очень хороший признак.

Только когда самолет набрал высоту, Хайнц почувствовал себя в безопасности. Теперь уже не арестуют.

Он уселся поудобнее и закрыл глаза.

Они и в самом деле не жалеют сил. С таможней договорились, поэтому его и провели ни с того ни с сего через ВИП-коридор. А те наверняка получили инструкции – тщательно не досматривать. А в Швеции?

Надо смотреть на вещи трезво. За все время его ни разу не досматривали по приезде. Пожилой швед, постоянный сотрудник атомной станции «Форсмарк». Станцией владеет известный во всем мире энергетический гигант «Свекрафт» – с чего бы им вдруг заинтересовались на таможне?

Все, конечно, бывает, но вероятность – тысячная доля процента.

До него постепенно дошло, что его поручение – всего лишь часть системы мер, принимаемых Россией для расширения, как они это называют, «сферы государственных интересов». С недавних пор в эту сферу вошла и Швеция. И они, что называется, патронов не жалеют – организация безупречная. Начиная с приехавшего по случайному вызову таксиста и кончая подчеркнуто вежливой и даже, можно сказать, вежливо-безразличной процедурой в ВИП-секторе. Оркестровка почище, чем у Вагнера. Нечему удивляться. В Центре, службе внешней разведки, сидят еще те эксперты по части подобных операций.

Но есть и еще вопрос: что они сунули в его лэптоп? Что-то очень маленькое. Что туда можно втиснуть? Маленькое, но, несомненно, весьма важное. Иначе к чему вся эта канитель?

Ему стало душно. Он расстегнул верхнюю пуговицу на сорочке. Дрожащими руками вынул из портфеля компьютер и положил на колени.

И что там внутри? Можно ли нажать на кнопку «старт»?

Закрыл глаза и попытался заставить себя рассуждать логически. Не взлетит ли он на воздух, а вместе с ним и весь «боинг»? Скорее всего, нет.

Крепко зажмурил и без того закрытые глаза и нащупал кнопку.

Ничего не произошло. Привычное тихое урчание раскручивающегося диска.

Посмотрел – на кнопке остался дактилоскопический отпечаток влажного пальца.

На первый вопрос ответ получен. Все жизненно важные детали на месте, иначе компьютер не заработал бы. Что это значит? Это значит, что «посылка» очень маленькая. Не больше двух сантиметров в длину и намного меньше в ширину. Несколько миллиметров. Сам лэптоп очень плоский – полтора сантиметра от силы.

Хайнц достал ручку и набросал на салфетке схему лэптопа. Посчитал – объем посылки не больше трех кубических сантиметров.

Что же это может быть? Печатная плата? Не исключено.

Флешка?

Тоже нет. Во-первых, есть куда более простой способ передачи информации, а во-вторых, кто станет придираться к флешке на таможне? Их возят с собой сотнями. У каждого пассажира две-три штуки и еще пара в запасе.

И печатная плата тоже вряд ли. Даже если в ней есть что-то необычное, она ни за что не привлечет внимания таможенников.

Решил отдохнуть – спинка кресла поехала вниз, но он тут же отпустил кнопку. Не хотел беспокоить сидящих сзади.

Кто же он, в конце концов? Как, кем и когда очерчены границы его лояльности? Боже, как давно он не задавал себе этот вопрос… разве что в первые годы в Швеции, сразу после разведшколы, пока еще не рассеялся в голове пропагандистский туман. А он рассеялся довольно быстро, как только он понял, что собой представляет шведский «народный дом».

Но и тогда, и потом он не мог окончательно определить свою идентичность. Жена – шведка, дети – шведы, а кто он? Все тот же вопрос – кто я? Немец, швед или русский?

Вначале он мучился, а потом понял – какая разница. В те годы шведское правительство на волне небывалого послевоенного подъема экономики делало все, чтобы обеспечить народу достойную жизнь. Вывод прост – не надо быть доктором физических наук. Лояльность. Лояльность стране, с которой связано будущее детей, – его долг.

Но судьба распорядилась иначе.

Отец его участвовал во взятии Берлина. Там и остался – в оккупационных войсках. Женился на немке уже после дележа Германии, они оказались в ГДР. Отца он помнил прекрасно, хотя они почти не виделись после того, как ему исполнилось девять. Но отец приехал на выпускной экзамен. Кроме того, время от времени иногда приглашал сына отметить его день рождения в ресторане.

Приятели быстро объяснили: у отца завелась другая женщина, а мать на его прямой вопрос пожала плечами: «Ну и что? Наши пути давно разошлись».

А после поступления в политехнический институт в Лейпциге он не видел отца ни разу.

И тут серьезно заболела мать. Эрика.

Рак прогрессировал очень быстро. За все время учения Хайнц пропустил контрольные работы только дважды: когда мать положили в больницу в Эрфурте и когда через месяц ее похоронили на кладбище на окраине Карл-Маркс-Штадта, города, к которому теперь вернулось старое название Хемниц. Там были похоронены почти все ее родственники.

Когда они разыскали его в институте, он даже не понял, что это за люди. Поначалу решил, что Штази[7] вербует очередного доносчика. Далеко не сразу ему объяснили, что он теперь сотрудник Центра, спецподразделения ГРУ в Ясном, под Москвой. В начале девяностых ГРУ сменило название и стало называться СВР – Служба военной разведки. Но суть работы Центра не изменилась. Центр продолжал курировать зарубежных агентов.

И ни разу, за все это время у него ни разу не было возможности выбора.

Уже позже он попытался найти отца в Западной Германии, в Гейдельберге, но встреча так и не состоялась.

Собственно, отношения его родителей зеркально отображали почти супружеские отношения между Советским Союзом и Восточной Германией. Стена пала, брак аннулировали – и супруги взаимно охладели друг к другу.

Он посмотрел в иллюминатор. Глубокий, страшноватый мрак, прерываемый лишь короткими вспышками бортовых огней.

Вспомнил слова таксиста.

Ни при каких обстоятельствах не открывать.

Догадка пришла внезапно.

Он не химик, но даже ему известно, что существует очень немного редких и опасных для прямого контакта соединений. Но большинство из них можно раздобыть и в Швеции, так зачем было посылать его в Россию?

Радиоактивное вещество?

Это как раз его епархия.

А как же гамма-излучение, которое так легко обнаружить на досмотре? Наверняка там есть хотя бы элементарные счетчики Гейгера.

Он опять посмотрел в иллюминатор. Внезапно из мрака вынырнули россыпи красноватых огней, похожие на гигантскую раскаленную спираль старинной электроплитки.

Швеция приветствовала его иллюминацией. Интересно, как бы выглядели эти огни, если бы там, на земле, знали про его измену?

Он допил остатки отвратительного белого вина и сжал пластмассовый стаканчик так, что он лопнул.

Леннарт вышел из автобуса и направился к крошечной, на четыре столика, пиццерии, втиснувшейся в красный модульный дом. Ветер трепал старые газетные рубрики: Эббе Карлссон обнаружил в убийстве Пальмё курдский след. Поблекший портрет Эббе Карлссона.

Газеты только про это и писали. Да еще про расчлененный труп молодой женщины, Катрин да Коста.

Огляделся. Маленький паром «Лютик» уже отчалил. На палубе две машины – направляются в Стюрвик на противоположном берегу фьорда.

Забавно: в автобусе их тоже было двое. Кроме него – женщина лет восьмидесяти, ее трудно заподозрить в сотрудничестве со шведской контрразведкой.

В это время, в полдень, автобусы отправляются от Слюссена полупустыми. И почти всегда одни и те же люди. Работающие на полставки любители жизни на природе возвращаются в свои виллы.

Несколько раз они использовали автобус для передачи информации. Простейшая процедура: Леннарт оставляет посылку на сиденье и выходит. На его место садится тот.

Или наоборот.

Но сегодня все по-другому. Сегодня они должны встретиться лицом к лицу впервые за все эти годы.

Леннарт вошел в пиццерию и уселся напротив единственного посетителя в дальнем углу.

– Вот. Хватит.

Он швырнул на стол пачку бумаг с такой силой, что они оказались бы на полу, если бы тот не поймал их, при этом не сводя глаз с Леннарта. Одна папочка все же упала. Шведская поддержка Восточной Европы и Советского Союза в 1985–1988 годах. Анализ и рекомендации.

Они уставились друг на друга, словно играли в детскую игру: кто первый отведет глаза.

Первым не выдержал Леннарт. Он наклонился и поднял папку – отчет, в котором он принял самое непосредственное участие. Соавтор.

Ничего нового – человек, с которым он встретился холодным декабрьским утром в московской каталажке, всегда брал верх.

Но теперь хватит.

– Все. С меня достаточно. Это последнее, что вы от меня получили.

Леннарт даже не понижал голоса – кроме них в пиццерии никого не было. Резиновая пицца и мисочка подвядшей маринованной капусты только подливали масла в огонь – он еле сдерживал раздражение.

Никогда больше.

– Леннарт… мы же уже говорили на эту тему, – спокойно произнес его собеседник.

– Я выплатил все долги.

– И об этом говорили. Система так не работает. Речь не о долгах. Мы помогаем друг другу.

По его внешности ни за что не скажешь, что он выходец из продуваемой грозными ветрами истории Восточной Европы: белозубый, в дорогом анораке, чистая обувь, разрумянился от морозца.

– Мы помогаем друг другу, – повторил он. – Вы помогаете мне в моей карьере, я помогаю вам в вашей.

– Да, разумеется… Я вам помогаю. Вам не надо возвращаться назад, в вашу перестройку, стоять в очередях, спекулировать контрабандными сигаретами и разгонять митинги.

– Перестройка? – собеседник пожал плечами и кисло улыбнулся. – Гроша ломаного не стоит.

Леннарт удивился искренности своего работодателя. Неужели он уверился, что Леннарт – его друг? Не на равных, конечно… может быть, и не друг, подчиненный, но такой, которому можно доверять. Вроде собаки.

К тому же он подозревал, что его босс работает сам по себе, управляет своей шведской епархией без всяких приказов сверху. И, судя по некоторым оговоркам, не только шведской – скандинавской.

– А серьезно, Леннарт… Вы, должно быть, забыли, что я для вас сделал. Вы на блестящем счету, вас ценят. Благодаря вашей информации мы смогли в какой-то степени предугадать и, может быть, частично упорядочить хаос в моей стране. Разве не вы первый доложили вашему начальству, что Ельцин не просто алкоголик, как мы считали, но у него есть огромный потенциал?

– И мне никто не верил, – огрызнулся Леннарт.

– Вы так считаете? Вас повысили в должности. Министерство иностранных дел, Европейский банк развития, МВФ приглашают вас с лекциями. Вы эксперт, Леннарт.

Здесь трудно не согласиться. Его экспертные заключения оказались бесценными. Он неожиданно получил серьезное повышение: теперь он глава международного отдела Минфина.

– Наверное, вы правы, – Леннарт немного снизил напор. – Но поверьте, я больше не могу. Не хочу и не могу.

Его собеседник щелкнул серебряным портсигаром и достал сигарету. Леннарт прекрасно помнил их первую встречу – жуткий зимний рассвет в отделе милиции в Москве. Рассвет, перевернувший всю его жизнь. Его работодатель почти не изменился. Тщательно причесанные волосы, светлые, почти прозрачные глаза. Лицо не назовешь ни красивым, ни некрасивым – из тех, что тут же забываются.

– Я-то думал вы, с вашим интеллектом, понимаете, что такого рода сотрудничество не кончается никогда. И преступление, которое вы совершили, – мы же не можем просто закрыть глаза и притвориться, что его не было.

– Преступление? Я даже не знаю имени человека, которого я якобы сбил. И не знаю, что произошло на самом деле. Почти уверен, что весь этот «инцидент» сфабрикован вами.

Леннарту с каждой минутой становилось все труднее сохранять спокойствие. Он давно подозревал, что с этим инцидентом что-то нечисто, но помалкивал.

– Я не хотел рассказывать, Леннарт, но вы меня вынуждаете. Хорошо, давайте поставим точку в этом вопросе. Женщине, которую вы сбили, был пятьдесят один год. Сын в армии, других родственников нет. Умерла четыре дня спустя от внутренних кровотечений. Религиозная, так что мы позаботились о православных похоронах.

Леннарт чуть не поперхнулся – эту историю он слышал впервые.

– А что она делала на улице посреди ночи?

– Ловила такси. Ей нужно было срочно добраться в больницу. Почечная недостаточность, кажется. Срочный диализ.

Леннарт прокашлялся. Злость и раздражение исчезли. Он помнил эту ночь, помнил, как с ним, промерзшим до костей, беседовал этот самый человек, который теперь, пятнадцать лет спустя, сидит напротив и непринужденно объясняет, чем он, Леннарт, ему обязан.

– Хотите посмотреть фотографию? У нас есть, в том числе и из морга.

Леннарт закрыл глаза и покачал головой.

– У нас есть свидетели, – продолжил мучитель.

– Свидетели были пьяны в стельку и ничего не соображали, – Леннарт даже фыркнул и тут же сообразил, насколько неуместен этот смешок.

– Это правда, – собеседник улыбнулся. – Как, впрочем, и вы с вашими полутора промилле в крови. Но четыре человека видели…

– Из четырех трое спали на заднем сиденье, – вякнул Леннарт, чувствуя, насколько неубедителен этот аргумент. К тому же с годами ему все больше казалось, что и он вряд ли был в состоянии трезво оценить произошедшее.

– Да… пусть так. Но ваш друг Володя, который сидел рядом с вами, видел все в подробностях. Он дал свидетельские показания сразу, пока вы сидели в камере.

Володя… В памяти мелькнула картинка: он затормозил так резко, что Володя уперся в приборную доску руками. Если бы на нем не было ремня безопасности… а собственно, почему на нем был этот ремень? Он же никогда им не пользовался. Милиция смотрела сквозь пальцы, и ездить без ремня считалось хорошим тоном. Как будто Володя знал, что произойдет этой ночью.

– Мне по-прежнему кажется, что все это – инсценировка.

– Вы считаете, что мы специально толкнули больную женщину под машину?

– А почему бы и нет? У вашей организации много таких подвигов.

Его собеседник не обратил внимания на ядовитый намек. А может, просто не посчитал ядовитым: к услугам наемных убийц прибегают спецслужбы во всем мире. Безопасность государства для них выше морали. Какое бы оно ни было, это государство. Демократия, тирания… – неважно. Сталин, Гитлер. Пол Пот, папа Док на Гаити или Амин в Уганде. Прикажут пытать – пытают. Прикажут убивать – убивают. Лояльность заменяет мораль. А помимо лояльности – ощущение власти и приятно щекочущая нервы возможность ломать чужие судьбы. Спецслужбы везде одинаковы.

Как бы там ни было, он посмотрел на Леннарта даже, как тому показалось, сочувственно.

– Значит, вы так считаете… Ну что ж. А водку в вас тоже КГБ вливал? У нас есть фотографии, как вы вываливаетесь из машины, не держась на ногах.

Леннарт вспомнил: и в самом деле блеснула вспышка и ослепила его. Он тогда решил, что фотографируют не его, а жертву. А откуда там взялся фотограф?

– Дорогой Леннарт, – палач нежно взял его за руку. – Для всех лучше, если мы продолжим наше сотрудничество. К тому же у меня для вас новое задание. Нам очень нужна информация, как Швеция относится к переводу на газ одной из работающих на мазуте станций в Балтийском регионе Советского Союза. Собирается ли ваше руководство принять в этом финансовое участие? Я знаю, что шведов очень беспокоит экологическая обстановка в Северо-Западном регионе. Знаю, что вы помогаете переводить муниципальные котельные с низкосортного мазута на древесные отходы, то есть на возобновляемое и экологически чистое топливо. Таких котельных уже много. Но ведь перевод большой мазутной станции на газ – проект тоже в высшей степени благородный. Именно с экологической точки зрения. Поэтому поддержка шведской стороны была бы естественным жестом доброй воли. Но главное – ваше мнение: какие потенциальные подводные камни и помехи могут возникнуть?

Леннарт смотрел на него и почти не слушал. Вот сидит некто, и моя жизнь в его руках. Сюда он ехал полным решимости и мужества, а сейчас… опять домой, поджав хвост.

– И поскольку вы все равно будете заниматься этим делом, можете как-то будировать и предложение Парижского клуба о списании советских долгов.

Скотина…

– Вы же сами понимаете, что Горбачеву сейчас нужна помощь Запада, – произнес его работодатель и усмехнулся.

Ваша так называемая гласность – пустая болтовня, – хотел сказать Леннарт, но не решился.

– А как себя чувствует Валентина? – спросил собеседник. – А девчушка Лена?

«Тебе-то что за дело… какое ты вообще имеешь право лезть в мою личную жизнь?» Леннарт видел своего работодателя и в «Гранд Отеле», и в «Оперном подвале» с различными дамами. Вот и развлекался бы. А лучше всего – не транжирил бы в кабаках деньги, которые Москва, очевидно, продолжает щедро выплачивать за разработку Леннарта. Помог бы Горбачеву.

Он просто задыхался от ненависти к этому человеку и к стоявшей за его спиной организации.

Со временем он найдет способ от него избавиться.

«Вчера несколько русских бомбардировщиков в очередной раз нарушили шведское воздушное пространство, произведя маневр, напоминающий репетицию атаки шведских военных объектов. Нарушение произошло ночью, в часы, когда служба охраны границ работает в режиме пониженной боевой готовности. Поэтому истребители с балтийских баз подняли в воздух силы НАТО, а не шведские вооруженные силы».

Сонни Хельквист, не отрывая глаз от дисплея, разгладил средним пальцем усы: сначала левый, потом правый.

«Министерство обороны пока не дало разъяснений, почему шведские истребители “Грипен” оставались на аэродромах и почему страна должна постоянно снижать военные расходы и доверять свою защиту Атлантическому пакту. Пресс-секретарь министерства сказала только вот что: “Усилия министерства направлены на то, чтобы все время, круглосуточно, быть готовыми к тому, что может случиться непредсказуемое”».

Но вот именно к этому мы и не готовы! Пустая трескотня! – чуть не крикнул Сонни в экран компьютера в своем крошечном кабинете в Полиции безопасности, или, как ее коротко называют, СЭПО. Ему было не по себе – с этим методом он встречался и раньше. Русские проверяют нас – а вдруг никого нет дома? Как квартирные воры: избегают домов с сигнализацией и вламываются туда, где ее нет.

Он устал от шведской расслабухи. Все время работы в отделе контршпионажа в СЭПО они год за годом пытались заставить политиков понять, как смотрит на мир нынешняя русская власть. Если сразу не щелкнуть по носу – сожрут.

– Слушай, охотник за шпионами, собрание начинается.

Сонни обернулся. В дверях сотрудник отдела борьбы с терроризмом. Он забыл его имя – они все одинаковые. Чисто выбриты, в костюмах и галстуках.

И правда – собрание. Он совсем забыл. Сонни встал, взял кофейную кружку и блокнот. Новое здание, новый отдел, новые сотрудники.

После тридцати лет службы.

Благодарность за все, что он сделал… в кавычках.

Никакой торопливости. Ему вовсе не хотелось прийти на совещание слишком рано и чувствовать себя чужаком среди незнакомых людей. Раньше, в группе контршпионажа, все были свои. Люди, с которыми у него было общее прошлое. Кое с кем он начинал еще в патрульной полиции.

Прежде чем выйти в коридор, он отодвинул к стене два тяжеленных картонных ящика. Тарелки. В каждой европейской стране Сонни покупал тарелки. В двух экземплярах: домой и на работу. Не хватает только двух: с Мальты и Кипра. На Мальту он едет в апреле, билет уже куплен, гостиница заказана. А Кипр подождет до пенсии.

Точно такая же коллекция у него в гостиной. В небольшом доме около церкви в Бромме. Он всегда покупал тарелки в двух экземплярах.

Он приоткрыл дверь в комнату для совещаний и сообразил, что перестарался со своими психологическими теориями: комната была битком. Единственное свободное место – рядом с шефом отдела.

– Сонни! – неожиданно дружелюбно помахал ему Бёрье. – Давай сюда.

Новый шеф отдела, пятидесятилетний поджарый сконец. Говорили, что он круглый год ездит в контору из Ваксхольма на велосипеде. В любую погоду.

– Можешь ничего не говорить, Сонни, – проблеял он на сочном сконском диалекте. – Русская интервенция уже началась, не так ли?

Он засмеялся, и сидящие рядом сотрудники исправно подхватили смех.

Вот так. А может, он и сам виноват – все время долдонит о красной опасности. Слухи здесь распространяются с такой же скоростью, как и в старой конторе на Бергсгатан.

– Кроме шуток… Не забывай, мы боремся с терроризмом. Ты же знаешь, чьей интервенции мы больше всего опасаемся.

Окружающие дружно закивали – знает, знает. Мы все знаем, и он теперь знает.

Сонни огляделся. Большинство – оперативники, хотя есть и аналитики. Он никак не мог определить, кто же он сам. Оперативники, как правило, приходят из полиции, сочатся тестостероном и готовы дни напролет работать на задании, пока не выяснится, что ищут они не в том месте и не в то время. Аналитики – в основном молодые, образованные, немного не от мира сего. Время от времени восклицают: «Эврика! Пазл сложился!», но потом выясняется, что в пазле не хватает половины элементов.

Во всяком случае, в отделе контршпионажа, где он раньше работал, от аналитиков проку было мало – разве что горы отчетов, лишенных какой бы то ни было оперативной привязки.

– Исламисты, – сказал Бёрье, и за какую-то долю секунды на лице его не осталось и следа улыбки. – Радикальные исламисты, а не русские курсанты, крутящие восьмерки на своих самолетах. Число их растет, как на дрожжах, пропагандисты такие, что Геббельс позавидует. Интернет, какие-то имамы, которых мы не знаем…

Он щелкнул мышкой, и на большом экране возникла карта Стокгольма. Щелкнул еще раз – и вокруг районов, расположенных вдоль голубой линии метро, выросли красные кольца. Сонни вспомнил, как на сэповском жаргоне голубую линию называли «Восточный экспресс».

Он хорошо знал эти места. В свое время их очень ценили агенты Восточного блока – почему-то были уверены: чтобы стряхнуть наблюдение, достаточно поехать в Тенсту или Ринкебю.

– А теперь посмотрите вот на это.

На экране появились десятки, если не сотни физиономий, – снимки, сделанные агентами, паспортные снимки, фотографии из социальных сетей. Каша из человеческих лиц.

Сотрудники отдела молча разглядывали плоды своей полевой работы.

– Все должны быть изучены детальнейшим образом. Мы должны понять, как они работают.

– И как отдыхают, – мрачно вставил огромный парень. Пиджак на нем чуть не лопался, и предложение прозвучало угрожающе.

Все, кроме Сонни, засмеялись.

– Правильно, Томми, – сказал шеф, – и как отдыхают. Их частная жизнь тоже должна быть нам понятна. С кем встречаются, какие контактные площадки используют. Как себя ведут их шведские девушки, если они есть. Надо понять рисунок их поведения. Наблюдение, постоянное наблюдение. Параллельно проводим полный IT-контроль, включая прослушку. Потом анализ полученных данных. Есть вопросы?

В кабинете стало тихо. Все посмотрели друг на друга – нет ли вопросов?

Вопросов не было.

– Вот и хорошо. Руководители групп помогут вам создать бригады. And be careful out there,[8] – добавил он почему-то по-английски.

Гражданский, но оборудованный по спецзаказу «сааб». Они ехали по Е18. Тенста слева, Йерва справа. Люди выгуливают собак – четкие силуэты на белом снегу.

Группа, в которую распределили Сонни, получила для разработки район Якобсберга.

– Кто-нибудь знает, какой экспорт сейчас растет быстрее всего в Швеции? – спросил Томми, тот самый амбал, который заинтересовался отдыхом потенциальных исламистов.

– Музыка? Компьютерные игры? – предположил Юнас.

– Джихадисты!

Юнас мрачно покачал головой. В восьмидесятые годы он работал в Норрмальмской полиции и входил в так называемую «бейсбольную» лигу. Несколько уставших от бандитского беспредела полицейских решили взять закон в свои руки и наводили порядок в бейсболках и с битами в руках.

Их с Сонни дороги пересекались не раз.

Они миновали мусульманскую школу. Несколько бородачей мерзли у подъезда.

– А почему бы и тебе не отрастить бороду? – Томми потрогал Сонни за плечо. – Усы уже есть…

– Знаешь, Томми, – чуть на зарычал Юнас. – Заткнись, если ничего умного сказать не можешь. И молчи, пока не научишься уважать ветеранов Фирмы.

– Извини, Сонни, – произнес Томми после неловкого молчания. – Я ничего плохого не имел в виду.

– Неважно… – Сонни заставил себя улыбнуться. – Ты, должно быть, считаешь, что старый дурак помешан на шпионаже и в ваших делах полный ноль. Может, и так… только я для начала объясню тебе, что такое джихад и джихадисты и с чем их едят. Ты вот пошутил насчет экспорта…

– Джихадисты – священные воины за чистоту ислама, – Томми сказал это так, будто процитировал строчку из учебника.

– Не совсем…

Томми принял позу ученика, слушающего наставление учителя. Сонни не смог определить: серьезно или валяет дурака.

– Джихад в переводе с арабского означает «борьба» или «стремление». Применяется к чему угодно, кроме того, что ты сказал. «Священная война» – неверный перевод. В Коране написано, что не следует насильно навязывать кому-то ислам. Ваши исламисты, или джихадисты, как ты их называл, процентов на девяносто парни, которым нечем заняться, или они недовольны жизнью… ищут в ней другой, высший смысл. А кто не ищет?

В этот момент они как раз проезжали мечеть Имама Али в Якобсберге, шиитскую мечеть. А в Стокгольме доминируют суннитские общины и мечети.

Вопрос времени, – подумал Сонни и закрыл глаза. – Вопрос времени, когда они начнут воевать друг с другом.

– Понял, – кивнул Томми. На этот раз, кажется, с непритворным уважением.

– Слушай, Сонни, мы все знаем, что ты эксперт, – сказал Юнас. – Но скажи, как это – столько лет в контршпионаже, а теперь тебя перебросили на террористов?

Сонни промолчал.

– Слышал такое слово: «ресурсы»? – спросил он наконец. – Десять эре из каждой кроны ресурсов СЭПО – контршпионаж. Десять процентов. Антитеррористов в СЭПО втрое больше, а начальству все мало. Давай еще, давай еще – старая песня.

– Это правда, – согласился Юнас. – Не говоря уж о личной охране. Телохранительство… или, как правильно сказать, – телоохранительство? – сжирает больше половины бюджета. Особенно сейчас, в год выборов, когда все норовят пококетничать с избирателями. Работаем как частное охранное предприятие.

Они оставили машину на парковке в центре Якобсберга.

Предстоял длинный день.

Обычно Хайнц Браунхаймер приезжал в Стокгольм с удовольствием.

Но не в этот раз.

Трамвай внезапно затормозил, и он буквально упал на стоящую впереди женщину. На секунду парализовал страх: а вдруг что-то случится с посылкой в его лэптопе?

Машинально извинился. Потребовалось несколько секунд, чтобы успокоиться.

Он перешел Страндвеген у Драматена[9]. Последние приготовления к встрече с контактом. Вспомнил коллективную поездку с Тьерпским культурным обществом на спектакль. «Вариации Гольдберга» в постановке Ингмара Бергмана… Давно это было…

Достал шляпу из бумажного пакета. Оказалось довольно трудно найти такую, чтобы скрывала лицо. Наконец нашел в лавчонке секонд-хенда в Упсале. Знаменитая черная шляпа Borsalino за сто крон – неплохо. Почти новая. Даже зашел в фойе театра посмотреть, как сидит.

С того дня, как он увидел знак на бензоколонке, его все время подташнивало. То сильнее, то почти незаметно, но сегодня особенно. Даже проглотил капсулу омепразола. И все время уговаривал себя: «Последний раз. Никогда больше. Буду вспоминать как дурной сон».

Осталось пройти два квартала.

Льдины в заливе – прошел ледокол, и даже отсюда слышно, как они с глухим металлическим треском ломаются друг об друга. Как весной, хотя на улице редкая стужа. После выполнения задания надо избавиться от одежды, поэтому перед уходом он спустился в кладовку и нашел старое потертое пальто. На его место засунул соболью шубу – не решался подарить ее Марианн. Во-первых, она обязательно начнет что-то подозревать – иначе с чего бы такие дары? Во-вторых, куда в ней ходить? В супермаркет в Тьерпе? Можно представить косые взгляды знакомых. Разве что на кинофестиваль – но кинофестивали в Тьерпе не проводятся.

Витрина «Свенск Тенн» – многое из того, что там выставлено, он с удовольствием бы купил. И распродажа в мебельном «Карл Мальмстрём». Дизайн почти такой же изящный, как у молекулярных цепочек. Но нет… Человеку никогда не достичь такого совершенства, какого достигла природа в своих творениях.

Хайнц перешел Артиллеригатан и увидел то самое белое здание. Подавил приступ тошноты. С другой стороны – во-первых, не из чего выбирать, а во-вторых – он предвкушал облегчение, когда наконец избавится от проклятой посылки в его лэптопе. А может быть, заодно и узнает, что именно он привез из Санкт-Петербурга.

Он подождал, пока группа людей зайдет в отель «Дипломат», и проскользнул вместе с ними, ни на секунду не забывая, что надо смотреть в пол. Тогда его лицо не попадет в камеру наблюдения рядом с лифтом.

Открыл ажурную кованую дверь и вошел в зеркальную кабину. Здесь камер нет. И на этажах тоже. Так ему сказали.

Посмотрел в зеркало. Вот так и должен выглядеть шпион, предавший родину своих детей. Дурацкая шляпа, потертое пальто на рыбьем меху.

Четвертый этаж.

Он вышел в коридор и огляделся. В одну сторону, в другую. Так и подмывало поднять голову и посмотреть, нет ли камер. Ему сказали – камер нет, но лучше не рисковать. Даже если есть, лицо в кадр не попадает.

Никого. Мрачноватые темно-бордовые, с шелковистым отливом стены.

Он быстро, стараясь успеть, пока никто не появится в коридоре, дошел до номера 431 и постучал. Еще раз посмотрел на большие бронзовые цифры на двери – все правильно, 431. Хотел еще раз постучать, но не успел: дверь открылась.

– Входите!

Хайнц замер на пороге. В комнате никого.

– Входите же!

По-шведски. Почему по-шведски? Этого он не ожидал. Неужели ошибся номером?

– Поторопитесь!

Он неуверенно прошел в номер. Дверь закрылась. За ней стоял человек. Хайнц был совершенно уверен, что никогда раньше его не видел.

– Дайте мне ваш компьютер, – неизвестный не посчитал нужным представиться.

Хайнц дрожащими руками начал расстегивать замки на портфеле. Русский, несмотря на почти безупречный шведский язык. Сравнительно молодой. Узкое, усталое лицо. Внимательные глаза. Редкие светлые волосы аккуратно зачесаны на щедро просвечивающую лысину.

Он справился с замками и протянул лэптоп контакту.

Тот поставил компьютер на письменный стол и достал из ящика маленькую отвертку. Пока он работал, Хайнц, ни о чем не думая, смотрел, как свет от потолочного абажура отражается в лысине.

Работа заняла меньше минуты. В руке русского был маленький стальной цилиндр.

– А теперь слушайте внимательно.

Наконец-то. Ответ на мучивший его вопрос: что они там зарядили в его лэптоп?

– В этой капсуле содержится кое-что, с чем вы должны обращаться очень аккуратно.

Хайнц ожидал продолжения.

– Вы должны сделать следующее…

И тут произошло странное: Хайнц видел, как шевелятся губы, но не слышал ни слова. Ему отказал слух. Слуховой блэк-аут.

Его растерянность не ускользнула от внимания русского.

– Что с вами? Вы не слушаете?

Хайнц сделал глотательное движение, как в самолете, когда закладывает уши.

– Стресс… – пробормотал он. – Для меня вся эта история… невероятный стресс.

– Вы отдыхали двадцать лет. Пора и расплатиться с Центром.

Под его пристальным, холодным взглядом Хайнц вдруг понял, как чувствует себя кролик рядом с удавом.

– Конечно, конечно… – пробормотал он. – Я не возражаю… Только… почему вы говорите по-шведски?

– Потому что вы говорите по-шведски лучше, чем по-русски. Русский вы подзабыли. Мне важно полное, абсолютное… – он сделал паузу и повторил: – Абсолютное понимание. Слушайте внимательно.

Хайнц с трудом сосредоточился, но все равно ему пришлось несколько раз переспрашивать – не был уверен, что понял правильно. И в голову все время лезли посторонние мысли – кто этот человек? Не он ли нарисовал условный знак на бензоколонке? И посылал сообщения? Если так, то малейшая ошибка со стороны Хайнца может привести к роковому исходу.

Господи, как давно он не занимался этими играми! А если он все же допустит ошибку? Он согрелся, но теперь его бросило в жар. По телу текли струи пота, а воротник сорочки ни с того ни с сего стал тесным.

– Как в лаборатории? – спросил он. – Но у меня нет здесь ничего. Нужен хотя бы glove box[10].

– Вот, – удав бросил на стол пару защитных перчаток. – Обойдетесь без остального.

– Ладно… – Хайнц пожал плечами. Удав был самое малое лет на двадцать моложе его. – Вам лучше отойти в сторону.

– А, ерунда, – небрежно бросил тот.

– Поступайте как знаете.

За все годы работы в «Форсмарке» навыки техники безопасности при работе с радиоактивными объектами засели в спинном мозгу. Наверное, он мог бы работать и во сне, но в привычной обстановке. Подготовка, минимализация рисков, действия в нештатных ситуациях. Замена поглощающих стержней в «Форсмарке» – год подготовки. А сейчас придется импровизировать. Здесь, конечно, не нужно готовиться целый год, но два часа – откровенно мало. Ладно… старое пальто в роли защитного комбинезона из просвинцованной резины.

Хайнц несколько секунд не мог прийти в себя, когда узнал, что именно содержит этот безобидный цилиндрик. Элемент очень редкий и смертельно опасный. К тому же его почти невозможно обнаружить. Пока он готовился вскрыть капсулу, прокрутил в голове некоторые возможности: откуда? Во всем мире не так много мест, где работают с этим элементом. Урал, скорее всего. Или Саратов. Официально лаборатория в Саратове закрыта, но вполне возможно, что КГБ продолжает там работать. Или как они теперь называются? ФСБ?

Ему стало совсем не по себе, когда он представил, для чего им нужен этот цилиндрик. Или, вернее сказать, не для чего, а для кого. Меньше всего ему хотелось нанести кому-то конкретный вред. Но если он откажется, нанесет вред самому себе. И самое главное – семье.

Логика – проще некуда.

Он закончил приготовления. Может, у него в номере есть что-нибудь выпить? Глоток виски… наверняка есть в мини-баре. Унять дрожь в руках. Подумав, решил, что в таком состоянии алкоголь может дать обратный эффект.

Обойдется.

Удав не спускал с него глаз.

Кажется, обошлось.

– Теперь дозировка, – Хайнц вздохнул с облегчением и повернулся к работодателю.

Никакой реакции. Тот же рыбий взгляд, как у трески на рыбном прилавке.

– Мне надо хотя бы выпить кофе.

Удав мотнул головой в сторону электрочайника на столе. Там же в вазочке лежали пакетики с чаем и растворимым кофе.

Хайнц нажал на рычажок и вздрогнул – прозрачный чайник осветился изнутри колдовским синим светом.

Пот катился ручьями. Нервы… или, возможно, неправильно отрегулированный термостат. На улице минус пятнадцать, а в номере дышать нечем.

– Вам налить?

– Чай.

Хайнц опять вздрогнул – первое русское слово за все время разговора. Ни спасибо, ни пожалуйста. Чай. Несомненно, русский – произношение даже в таком коротеньком слове слышно сразу.

Из новых. Двадцать лет назад он был еще совсем птенцом – какой-нибудь стажер в СВР. Если вообще дорос до работы во внешней разведке.

Чайник щелкнул, погас и сделался похожим на обычный графин для воды. Синее сияние исчезло.

Налил кипяток в две чашки и похвалил себя за профессионализм: брать в руки еду при работе с такими веществами не рекомендуется.

Через час все было готово. Тщательно проинструктировал: защита, меры безопасности и прочее. Ему показалось, что удав слушал не особенно внимательно. Типично русская черта – все, что связано с техникой безопасности, всерьез не воспринимается. Вовсе не случайность, что самая крупная в мире ядерная катастрофа произошла именно в Советском Союзе.

– Вот и все, – Хайнц попытался улыбнуться.

– Хорошо. Контакт – так же, как и раньше, – удав встал. – Вы можете идти, – добавил он, заметив, что Хайнц мнется.

Хайнц взял портфель и потянулся за компьютером.

– Лэптоп останется здесь.

– Но это мой личный…

– На те деньги, что вы получили, можно купить много таких игрушек. Вы же, надеюсь, сделали back up?[11]

Спорить бесполезно.

– И, пожалуйста, неукоснительно следуйте протоколу, о котором я говорил. Понятно?

Хайнц вышел из номера. Ему показалось, что он слышит странный гул, словно десятки тысяч камней катятся с обрыва. Не сразу понял, что сознание отреагировало таким образом на происходящее. Камни катятся с горы, а когда докатятся и остановятся – никому не известно.

Том смотрел, как Кнут собирает бумаги в пачки, аккуратно обстукивает по краям, кладет в пластиковые карманы и отправляет в портфель. В блеклом свете зимнего солнца особенно заметны седые нити в густых волнистых волосах. Сшитый на заказ костюм, под которым угадывается великолепно тренированное тело. А ведь ему уже пятьдесят пять.

Славный он человек, Кнут.

Том возвратился из России в 2009 году. Как определить его тогдашнее состояние? Моральная развалина? Он долго не работал, а перед самым отъездом убили его близкого друга, прокурора Сергея Шкурова, и Тома охватила серьезная депрессия. После возвращения – не лучше: Ксюша никак не могла приспособиться к новой жизни, а Ребекка постоянно воевала со своими работодателями.

Но Кнут в него поверил.

Предложил работу, и очень быстро они стали друзьями. Мало того, все знакомые Кнута и его жены Авроры открыли им двери просто и естественно. Кнут, должно быть, и не предполагал, как это важно для Тома и Ребекки. После долгих лет отсутствия их собственные друзья разлетелись кто куда. Как листья по ветру.

Сколько раз они собирались в квартире Кнута на Мусебакен, пили вино и разговаривали о жизни… Поражались, как все меняется; мало того что меняется: такое ощущение, что и скорость перемен все время нарастает. Говорили, естественно, и о России, о ее нынешнем крутом президенте. Лидере нации, как его все чаще называют, забывая, откуда растут уши у этого титула. А может, и не забывали. Намеренно.

Кнут внезапно насторожился и поднял глаза – должно быть, заметил, что Том за ним наблюдает.

– Что? – спросил он.

Интересно, как ответить на такой вопрос? «Конь в пальто», как любили говорить его русские знакомые? Но это, кажется, на вопрос «кто?» Однако он понял, что хотел сказать Кнут. С тобой все в порядке?

Нет, не все. Хотя и для энтузиазма причины есть: они направляются на совещание встречу с русским замминистра. Встреча многообещающая, она может стать результатом долгой, иногда азартной работы. «Западный поток»…

Нелегко сосредоточиться на делах, когда семья рушится, а он бессилен как-то поправить дело.

– Ребекка, – сказал он.

– Ребекка?

– Происходит какая-то необъяснимая чушь.

Кнут нахмурился.

– Какая чушь?

– Она собирается меня оставить.

Кнут начал в третий раз перебирать бумаги на столе – очевидно, не знал, что на это сказать.

– Не понимаю, – продолжил Том, так и не дождавшись реакции. – Выглядит, будто она решила окончательно. Как будто и не было всех этих лет. Никакие аргументы не действуют. Не знаю, что делать.

Кнут застегнул портфель и посмотрел долгим, как показалось Тому, печальным взглядом.

– Поговорим сегодня же. Попозже. Надо обсудить серьезно и не торопясь. У меня во второй половине дня несколько встреч, но я постараюсь их перенести.

Том удивился. Конечно, они с Кнутом предельно откровенны друг с другом, и Кнут всегда готов помочь. Но отменить важные деловые встречи ради сердечных дел приятеля – такого он не ожидал.

Он кивнул и одновременно пожал плечами. Вроде бы – спасибо, а с другой стороны – тебе виднее.

– Так и сделаем. А сейчас пора пощупать пульс у русских.

Они вышли на улицу. Откуда-то с севера натянуло свинцовую снеговую тучу, солнце еще суетилось на с каждой минутой уменьшающемся белесом пятачке неба, но в его робких лучах уже медленно опускались крошечные парашюты первых снежинок.

Секретарша заказала такси в отель «Дипломат», где остановился заместитель министра энергетики. Они втиснулись на заднее сиденье. Не успел Том вдохнуть хвойный запах Wunderbaum[12], в кармане задергался мобильник.

– Добрый день. Ректор Кристина Бовин.

Машину слегка занесло в снежной каше, и Том чуть не выронил телефон.

– Добрый день. Слушаю вас.

– У меня здесь сидит Ксения. Тут кое-что произошло. Мне бы хотелось, чтобы вы или ваша супруга пришли в школу.

– Произошло? Что именно?

– Магазинная кража.

– Ксения?! Украла что-то в магазине? – удивился он притворно. Не в первый раз.

– Да. Мы очень серьезно смотрим на такие вещи. Вам наверняка известно, что всех, попавшихся на мелких кражах, заносят в полицейский регистр. Это может сказаться на ее будущем. При устройстве на работу, например. Иногда мы даже исключаем хронических воришек, но… Естественно, проводим тщательный анализ потребностей ученика и наших возможностей их удовлетворить. Так что, думаю, в ваших интересах явиться к нам как можно скорее и обсудить ситуацию.

Том покосился на Кнута. Тот, отвернувшись, смотрел в окно, но наверняка понял, о чем речь.

– Сейчас?

– Да. Прямо сейчас.

– К сожалению, сейчас… Может, через пару часов?

– Я уже сказала: вся эта история может иметь далеко идущие последствия. Так что лучше всего, если вы или ее мать явитесь в школу немедленно. Это в ваших же интересах.

В мягких интонациях директрисы то и дело появлялись металлические нотки. Том удержался и не стал пояснять, что мать Ксении мертва и по этой причине явиться не сможет.

– Я вам перезвоню, – сказал Том, нажал на кнопку и посмотрел на Кнута.

– Ксения? – только и сказал тот.

– Директриса школы, – кивнул Том.

Кнут посмотрел на его руку, судорожно сжимавшую мобильник.

– Я проведу встречу сам, – решительно сказал он. – Ксения важнее работы.

– Подожди… попробую позвонить Ребекке.

Ответ Ребекки его ошеломил. В последние годы он терпеливо выслушивал ее бесконечные жалобы на «нездоровую обстановку» на работе. Их детьми занимался главным образом он. «Наши дети» – говорил он, потому что искренне считал детей Ребекки от первого брака своими. И что он услышал? Да, она сейчас свободна, могла бы сходить, но бежать сломя в голову в школу по первому свистку не считает нужным – незачем поощрять скверное поведение. Пусть учится отвечать за свои поступки…

Том, недослушав, оборвал разговор. Опять появилось неприятное ощущение, которое он старался подавить десять лет: Ребекке нет дела до ее приемной дочери. До его дочери.

А Ксюше как раз нужны люди, которым есть до нее дело. Она не чувствует себя своей в этом мире. Она не будет «учиться отвечать за свои поступки». Озлобится и уйдет в себя.

Том посмотрел Кнуту в глаза.

Встреча в отеле «Дипломат» – очень важно. Но Ксения – его дочь.

Кнут, естественно, понял, что Ребекка помогать не собирается.

– Поезжай в школу, – сказал он. – Я справлюсь.

– Мы несколько месяцев ждали этой встречи. Она может быть решающей…

– Поезжай! – неожиданно резко сказал Кнут.

– Ты уверен?

– На двести процентов.

Женщина, сидящая напротив, – ректор школы, где учится Ксения. Директриса. Светлые волосы, собранные в узел на затылке. Лет пятьдесят, наверное. Одета дорого, строго… нет, нельзя сказать, чтобы строго. Строго, но с богемной ноткой. На шее – кожаное ожерелье с жемчугом – судя по неправильной форме, подлинным. На безымянном пальце – кольцо с крупным бриллиантом. Том побился бы об заклад, что она занимается йогой и пьет всякие странные смеси соков. Но как выиграть такое пари? Не спрашивать же, что за экзотические смеси она пьет по утрам.

– Я попросила Ксению подождать за дверью.

– Что произошло?

Директриса положила руки на письменный стол и некоторое время молча их разглядывала. Наверное, хотела таким образом подчеркнуть серьезность положения. Или обратить внимание на безупречный маникюр.

– Я вам уже сказала. Воровство в магазине.

Том уже привык, что в школе у Ксении не все в порядке. Она нестандартная девочка, ей трудно вписаться в школьную жизнь. Учителя нервничали – это был далеко не первый вызов в школу. Чаще всего говорили, что Ксения не принимает участие в жизни класса, что у нее нет подруг, что она сторонится других детей. В Москве было то же самое. Целую четверть не ходила на физкультуру, и заставить ее было невозможно. Аргумент один: учитель – идиот, он все равно поставит ей двойку в четверти.

А теперь еще и это.

– Да… понимаю, – пробормотал он.

– У нас вообще в последнее время много проблем с мелким воровством. Ученики идут группой в ICA или в этот, вы знаете, кондитерский магазин на Карлавеген и тащат с полок что понравится. У нас есть договоренность с владельцами, что они не будут заявлять в полицию, но при одном условии: если кто-то до этого не попадался. При повторном инциденте…

Она не закончила фразу. Что тут заканчивать – и так понятно.

– Такой инцидент не повторится.

Директриса снисходительно улыбнулась и потрогала жемчужину на кожаном ожерелье.

– Не повторится, – еще раз сказал Том, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. – А остальные?

– Какие остальные?

– Вы же сказали, они идут группой.

Директриса посмотрела на него и отвела взгляд. Ему показалось, что она чего-то недоговаривает.

– Остальных не было. Ксения была одна. Я думаю, самое время ее пригласить.

Том кивнул.

Директриса подошла к двери, предварительно накинув на плечи кашемировую шаль, распахнула дверь и выглянула в коридор.

Ксения не поднимала головы – упорно смотрела в пол. Щеки ярко-красные, каштановая челка почти закрывает глаза. Она села рядом с ним, и он сразу почувствовал знакомый запах ментоловой жвачки. И, к его удивлению, табачного дыма. Или показалось? Насколько ему известно, Ксюша никогда не курила. Морщилась, когда курили при ней. И много раз говорила, что не понимает, что за радость в алкоголе.

Или он просто один из тех идиотов, которые настолько заняты собой, что не замечают, что происходит с их детьми?

Он разозлился. Не столько потому, что она что-то там сперла в магазине. Ему казалось, что его связывает с дочерью некая особая близость, а она, оказывается, даже и не думала впускать его в свою жизнь.

– Надеюсь, у тебя есть хорошее объяснение, – сказал он и не узнал свой голос. Хотел, чтобы получилось твердо и внушительно, а прозвучало как…

Она наградила его ледяным взглядом из-под челки и не сказала ни слова.

Директриса наклонилась к Ксении.

– У тебя будет время поговорить с папой, – произнесла она. – Но я настаивала, чтобы он присутствовал при этом разговоре, потому что хочу рассказать, чего ждать в дальнейшем. Ксения, в нашей школе к такого рода проступкам относятся очень серьезно. Запомни, если это повторится, нам придется написать заявление в полицию. Это правило без исключений. Ты понимаешь, что я говорю?