Среди эмиграции

ГЛАВА III В Константинополе

Привилегированные быстро покинули пароход. Уехали на остров Халки и «гости» французов. На пристани остались одинокие фигуры пассажиров, не пожелавших быть гостями французов. Они беспомощно озирались по сторонам. Но, наконец и они в одиночку и группами стали уходить к пристани. Одна из групп, человека четыре, решили совместно нанять одного арабаджи (извозчика) и вместе двинуться в город. Переговоры с арабаджей вел один офицер-армянин, говоривший по турецки. Один из арабаджей согласился за 60 пиастров отвезти их на «Пера» к «московам», при чем клялся аллахом и Магометом, что знает, куда везти и что там, вообще, много живут русских. Поверили и решили ехать. Уложили свой жалкий багаж, сели на него сами сверху и тихо поплелись по кривым, узким улицам Стамбула. Проехали мост. Свернули вправо, влево, опять влево, потом прямо… Одно время старались запомнить направление, по которому двигались, но затем сбились окончательно.

Моросивший мелкий дождик постепенно усиливался. Настроение у путешественников заметно ухудшалось и падало.

Наступал вечер. «Московов» нигде не было видно. Офицер-армянин пытался спросить кое-кого из проходившей публики, где живут русские, но от всех получал неизменно-короткое и быстрое «йок» — нет. Остановиться в одной из гостиниц они не могли, так как самый дешевый номер стоил не меньше 50 франков в день, чего у них не было, да и самый их вид заставлял швейцаров закрывать двери перед самым их носом. Вдруг на углу, неожиданно, русская вывеска: «Ресторан — русский уголок». Бросились туда. Вошли во второй этаж, где находился ресторан. Публики почти не было, за то хозяева и кельнерши были в сборе и суетливо готовились к вечерней работе. Две-три фигуры были за столиком, на котором лежали счета, книги и заметки. Фигуры, напоминавшие скорее директоров или, по меньшей мере, начальников старых петербургских канцелярий, — были сами хозяева. Женщины-кельнерши, суетливо бегавшие около столиков и буфета, напоминали гостей. Смущенные всей неожиданной картиной, осторожно и тихо-заискивающим тоном обратились к одному из сидевших с просьбой сказать, где здесь можно устроиться на ночь.

Узнав, что они только что приехали из России их моментально осыпали вопросами: когда, кто с вами приехал, где ген. Врангель, правда ли, что под Одессой разбиты большевики и т. д.

— Скажите, пожалуйста, — обратился к ним один из владельцев ресторана, — вы приехали из Крыма сегодня? Разве уже началась эвакуация и Крыма, Ведь в «Осваге», здесь у нас, пишут, что дела у Слащева блестящие, да и ген. Деникин начал поправлять свой фронт. А, между тем, оттуда все едут, — ничего не понять.

— Нет, — ответил один из путешественников, беженец, — мы приехали сюда вне всякой эвакуации. Выехали на частном пароходе и как частные люди с заграничными паспортами. Каково положение дел на фронте у Слащева и Деникина, точно никто не знает. Успехам никто не верит. Известно лишь одно, что в Крыму будут сосредоточены все средства для борьбы с большевиками. Затем он повторил вопрос относительно ночлега. Дело вот в чем, — ответил владелец, — если вы не с эвакуацией, а просто как частные лица, то вам нигде, кроме как в гостинице, но удастся не только устроиться, но и переночевать. Но на всякий случай попытайтесь переговорить с секретарем нашего посольства. Быть может, он вам что-либо посоветует и поможет. Мало веря в успех своих переговоров с секретарем посольства, они все же узнали здесь адрес посольства и отправились.

На улице было уже темно. Дождь усиливался. Опять бесконечно узкие, кривые и залитые городской грязью улички. Неожиданно они выехали на сравнительно широкую и светлую улицу. Это и была «большая улица Пера», на которой находилось русское посольство. Двор посольства был не освещен, но ворота открыты. Ни привратника, ни сторожа у ворот не было и они не долго думая завернули арбу с вещами и въехали в глубину двора. Здание посольства было в глубине и перед ним был разбит небольшой, закрытый решеткой скверик. Остановив повозку, разыскали швейцара и от него узнали, где квартира секретаря посольства. Наконец, разыскали секретаря посольства Извольского; оказался весьма любезен и без всяких излишних разговоров предложил располагаться в одном из зал, во втором этаже. Через вестибюль поднялись во второй этаж и сразу же, за стеклянной дверью попали в зал. Одна небольшая электрическая лампочка скудно освещала зал и разбросанную почему-то по всему залу всевозможную мебель. Потом выяснилось, что эта мебель будто бы принадлежала прежнему русскому послу Щербакову и теперь, по случаю ликвидации этой должности и его отъезда, мебель распродавалась.

Все сложилось для них, в общем, не так уж страшно. Скоро все улеглись и заснули крепким усталым сном.

На следующий день, с утра началось знакомство с посольским зданием и городом. Параллельно присматривались и подыскивали какую либо работу.

В кармане у всех было около 2 лир, на что можно было прожить вдвоем не более 4–5 дней. Соседний зал справа, оказывается, был уже занят несколькими семействами и одиночками, прибывшими сюда до и после одесской и ростовской эвакуации. Каждый расположился на полу, отгородив свое место чемоданами и корзинами. Никакой мебели, даже самой примитивной здесь не было. Все жили в таких условиях уже около двух недель. В большинстве это были временные жильцы, собиравшиеся выехать частью в Болгарию и Сербию и дальше на запад, частью обратно в Крым. Весь день у них был занят в добывании виз, документов, билетов и проч. К вечеру почти все собирались и начинался оживленный обмен впечатлениями за прошедший день. В левом голубом зале, отделенном от среднего стеной и дверьми, были тоже жильцы — «привилегированные», «лошадиная порода», как называли беженцы между собою всех «сиятельных» за их длинные, вытянутые физиономии. Они заранее, еще в России, знали о возможности остановиться в посольстве и с соответствующими письмами прямо с пристани прибывали сюда. Обстановка здесь была несколько иная. Правда, кроватей не было, но зато здесь были стулья и столы. Кроме того, этот зал отапливался и по утрам убирался посольской прислугой. Им оказывали внимание из уважения к их высокому происхождению и прежнему положению. Жильцы этого зала, абсолютно все подлежали дальнейшему отправлению в Англию Францию, Италию и Германию. Все требуемые для этого формальности и основания у них были и им необходимо было лишь отбыть карантинный двухнедельный срок.

Здесь же позади и немного сбоку помещалось здание бывшего драгоманата, теперь занятое под канцелярию и контрразведку военного представителя главнокомандующего вооруженными силами юга России. После вступления союзников в Константинополь было восстановлено русское посольство. От правительства ген. Деникина послом был назначен Щербаков. Теперь же, в связи с крушением деникинского фронта, под давлением англичан, должность русского посла в Константинополе была ликвидирована и вместо посла назначен военный представитель от ген. Деникина при верховном союзном командовании в Константинополе. Первым военным представителем был ген. Агеев. Главноуполномоченный по делам беженцев в Турции — ген. Половцев. При выходе из посольства налево, на противоположной стороне через четыре дома находилось русское консульство, где помещалось и управление русского Красного Креста. Еще немного далее, на площади против туннеля, соединявшего «Пера» с «Галатой», расположен был отдел пропаганды добровольческой армии — «Осваг», в громадных витринах которого были вывешены карты военных действий, с передвижным фронтом, и вывешивались официальные сообщения от штаба Деникина.

Почти напротив посольства, в узкой боковой уличке помещалась редакция единственной местной русской газетки, «Вечерняя Газета» под редакцией Максимова. Субсидировалась она военным представителем, а впоследствии «национальным центром» Константинопольского отделения. Издавалась на французском и русском языках и с тиражом, первое время, около 200–300 экземпляров.

Далее расположилось управление всероссийского земского союза и союза городов, перекочевавших сюда вместе со всем своим штатом после эвакуации и падения Ростова. Здесь же помещалась первое время и русская почта, обслуживавшая русских беженцев и бывшая посредником между главной турецкой почтой и беженцами.

Все эти учреждения были центральным нервом всей жизни беженцев в Константинополе. Если кто желал что нибудь узнать, навести справку, разыскать знакомого, найти или предложить работу, — все шли сюда со всех концов города. Обычное место сбора был посольский двор, своего рода беспроволочный радио-телеграф и клуб. Здесь получались всевозможные сведения, невероятные слухи и распространялись отсюда с невероятной быстротой по всему городу и «беженскому миру».

Материальное положение большинства было тяжелым. Некоторые голодали по несколько дней, не видя порой куска хлеба. Была возможность уехать на один из «Принцевых островов» и там жить на пайке одного из союзных правительств. Рассказы же прибывавших изредка оттуда о чисто животном образе жизни русских и, главное, нравственное сознание удерживали их от этого шага. Многие впоследствии, не имея сил дальше бороться с голодом и безработицей, уезжали на острова, с намерением вернуться через некоторое время. Но ничегонеделание и нравственная пустота заедали и они остались там до расформирования этих беженских лагерей. В большинстве населения посольских зал были семьи офицеров и чиновников, находившихся в армии ген. Деникина и эвакуировавшихся в последнюю эвакуацию из Одессы и Ростова. Все нервно и озлобленно говорят о Шиллинге и Деникине, но говорят тихо и с теми, кому наиболее доверяют. Шпионаж развит довольно сильно и были случаи, когда некоторых, наиболее откровенных, хватали и отправляли до суда в Крым. Этим делом ведал «драгоманат».

После вступления союзников в Константинополь весь город был разделен на отдельные «сферы влияния», находившиеся в ведении того или иного союзного командования: «Стамбул» — французов, «Пера» — англичан с итальянцами. «Принцевы острова», группа из четырех островов, расположенных в 30 километрах от Константинополя в Мраморном море, были также поделены, но уже впоследствии, в связи с эмиграцией русских. Остров «Халки» достался французам, «Проти» — американцам, «Антигони» — итальянцам и «Принкипо» — англичанам.

Условия жизни и внутренний распорядок были почти везде одинаковы. Лишь некоторая разница была в размерах и качествах пайка и в личных отношениях к беженцам со стороны властей. Наиболее худшее отношение к русским было на о. «Халки» — французов. Здесь для несения внутренней охраны в распоряжении коменданта находилась рота чернокожих сенегальских стрелков. Отношение к русским было самое неприязненное и бесцеремонное. В 18 г., в бою под Одессой и, кажется под Николаевом этому Сенегальскому полку довольно сильно досталось от красногвардейцев. Теперь они мстили всем русским вообще и называли их не иначе, как «большевик».

В конце-концов, отношения настолько обострились, что в одиночку они нигде не показывались и ходили всегда вооруженными. Между прочим, за отсутствием на острове лошадей и ослов, воду и привозимые продукты для беженцев, перевозили на себе сами беженцы по ежедневному наряду. Человек 10–12 запрягались в водовозную бочку или продуктовую тележку, и тащили ее на себе, с берега на гору к монастырю, где размещены были беженцы.

Однажды во время очередного рейса с водой и вследствие грязи все настолько утомились, что остановились, чтобы отдохнуть, тем более, что расстояние от колодца на берегу до монастыря было около 4 километров. Эта остановка видимо не понравилась двум сенегальцам, которые сопровождали транспорт с водой. Они решили проявить свою начальническую власть. Один из них, не долго думая и не говоря ни слова, ударил прикладом винтовки одного из близ стоявших к нему русского. Группа водовозов набросилась на вооруженных сенегальцев, отняла у них винтовки и ножи и начала их бить. Били их до тех пор, пока от них осталась одна бесформенная, окровавленная масса. После этого все вновь впряглись в водовозку и пошли дальше. Оружие было оставлено возле избитых сенегальцев. Затем ночью было расклеено несколько прокламаций на французском языке, где говорилось, что если комендант и его сенегальцы не успокоятся, то русские при удобном случае, снова напомнят им «Одессу». После этого случая отношение немного изменилось в лучшую сторону, но через некоторое время человек сорок были убраны с острова «Халки», частью вовсе были сняты с пайка, а частью были расселены по другим островам. Некоторых, по указанию агентов контрразведки, как наиболее опасных и «разложившихся», выслали в Крым.

Более мелкие и несерьезные столкновения с комендантами, сержантами и начальством, из русских же происходили ежедневно и почти на всех островах. Все мелкие проступки и нарушение «тишины и спокойствия» на острове ликвидировались местными союзническими комендантами и их же властью накладывались дисциплинарные наказания. Обычно наказание заключалось в лишении на один — два дня пайка, очередного отпуска в город или же давался внеочередной наряд на хозяйственные работы. Более серьезные проступки карались снятием виновного с пайка и выселением с острова.

Высшим и непосредственным начальником на острове был союзный комендант, являвшийся вершителем судеб русских беженцев. Без его санкции не могло быть разрешено ни одно событие. Вторым после него был сержант, являвшийся властелином всего внутреннего распорядка жизни русских, В конце-концов, каждый солдат союзнической части, расположенной на острове, был тоже маленьким начальником.

Вторым комендантом был, обыкновенно, какой-либо родовитый и сиятельный беженец, материально необеспеченный, попавший на паек и назначенный на эту должность главноуполномоченным по делам беженцев. В сущности, это было лицо, служившее как бы посредником между беженцами и комендантом. Больше всего было столкновений, именно, с русским комендантом, который при всяком удобном случае стремился доказать, что он такое же начальство, как и союзный комендант. Все вопросы личного свойства, касавшиеся беженца и требовавшие разрешения союзного коменданта, разрешались следующим образом.

Подавался рапорт русскому коменданту, он делал свое заключение и после того получалось окончательное разрешение союзного коменданта. Достаточно указать на один весьма характерный случай, происшедший на острове «Проти», чтобы иметь вполне ясное представление о взаимоотношениях между русским комендантом и беженцами.

Споры на политическую тему, о происходящих в России событиях были одной из самых излюбленных тем среди беженцев. Там, где собирались 2–3 беженца, непременно возникал горячий спор о большевиках, Деникине, Врангеле, об отношении к союзникам и — наоборот. Прибывшие из отпуска в городе обыкновенно были центром внимания в течение всего дня. От них исходили все самые свежие новости. Конечно, врали при этом до бесчувствия. Многие знали, что в новостях есть большая доля лжи, но все же верили. Это вносило хоть некоторую свежую струю в царящую мертвечину.

Однажды приехавший из города, из отпуска, беженец, капитан, по обыкновению, делился здесь же на пристани свежими новостями. Подошел русский комендант и вмешался в происходивший разговор. Вскоре разговор перешел в спор. Страсти разгорелись. Комендант, будучи ярым монархистом, с пеной у рта доказывал необходимость продолжения борьбы, но с программой определенно монархической. — «Без всяких учредилок, демократии и прочей республиканской дряни. Единая, неделимая и монархическая», закончил он свое красноречие. Капитан был противоположных взглядов. К нему присоединилось большинство. Причем все стояли за необходимость прекращения вообще борьбы, которая в конце-концов превращается в борьбу за интересы отдельных групп и личностей, ничем не связанных с массой.

Поражение коменданта было полное к каждый, в своей ненависти к нему, шутливо это подчеркивал. Удаляясь со своими некоторыми приверженцами, комендант обещал еще раз, как-нибудь при случае, «поговорить с капитаном». Случай скоро представился. Капитан получил записку через одного своего знакомого, что в сербском посольстве вывешен список лиц, коим разрешен выезд в Сербию. В числе прочих имеется и фамилия капитана, и ему следует поехать в город и получить из посольства свой паспорт с визой. Капитан, как полагается, подал рапорт с приложением этой записки по команде, через русского коменданта. На следующий день, придя в канцелярию, он получил ответ, что союзный комендант ему отпуск не разрешил, так как он недавно был в отпуску. Не зная, что это была проделка русского коменданта, капитан отправился лично к союзному. Там его не приняли, но предложили объясниться с русским комендантом. Капитан пошел к нему. Тот его также не принял, сославшись на массу дел. Так прошло несколько дней. Наконец, капитан случайно встретился с русским комендантом в продуктовом складе при выдаче очередного пайка. Между ними произошел короткий разговор, окончившийся тем, что капитан ударил коменданта и между ними произошла драка. Из присутствовавших здесь беженцев, никто и пальцем не пошевельнул в защиту своего начальства и только благодаря союзническим солдатам, комендант был спасен от окончательного избиения. Вид его после этой «бани» был весьма плачевный. Окровавленная, распухшая физиономия, разорванный английский френч без одного погона — в таком виде он пошел к союзному коменданту. Капитан был немедленно арестован. На следующий день он был доставлен к союзному коменданту. После продолжительного допроса и по выяснении, что избиение коменданта произошло вне служебного времени и на почве личных отношений, союзный комендант освободил капитана, но с пайка он был снят. Русский комендант дня через два был переведен в какое-то общежитие вновь комендантом.

Таких и подобных случаев были тысячи. Каждый шаг в жизни беженца на острове был подчинен произволу «русских комендантов». И только страх перед снятием с пайка и отправкой виновных в Крым удерживал наиболее горячие натуры от расправы над ненавистным русским начальством.

Внутренний распорядок, права и обязанности беженцев регламентировались соответствующими правилами и инструкциями, выработанными и утвержденными соответствующим союзным военным командованием. Этим правилам подчинены были все беженцы, и в случае невыполнения того или иного пункта имелся ряд репрессивных и принудительных мер. Для охраны общественного спокойствия и порядка в распоряжении союзного коменданта имелся вооруженный отряд солдат из союзнического гарнизона. Для наблюдения за настроениями беженцев, их лояльностью к союзникам и для непроникновения в среду их большевистских агитаторов имелся соответствующий кадр «контр-разведчиков». «Контрразведчики» вербовались «драгоманатом» и среди самих же беженцев данного острова. Обычно всех их беженцы знали, и при всяком удобном случае их клеймили и презирали. Но это «контр-разведчиков» мало смущало, ибо они за свою службу получали ряд преимуществ и материальных льгот: освобождались от очередных работ, пользовались внеочередными отпусками, получали усиленный паек и т. д. Образчиком их неразбирающегося ни в чем тупоумия и вечного страха перед «большевистской заразой и опасностью» может служить следующий случай на одном из островов.

Случайно в обычном разговоре беженец сказал контрразведчику, что на острове у одного из его приятелей имеется интересная книга — «Капитал» Маркса. При этом пояснил, что Маркс является первым большевистским учителем. Этого было достаточно. В тот же день беженец был арестован и у него начали допытываться о фамилии владельца «Капитала». У арестованного хватило мужества не сказать фамилию, и его отправили в Константинополь. В ту же ночь, среди наиболее подозреваемых и неблагонадежных, были произведены повальные обыски. В результате обыска был арестован владелец «Капитала» — инвалид поручик. Кроме «Капитала», в его руках обнаружили старый истрепанный номер «Окопной Правды» за 1917 год и несколько старых агитационных брошюр эсэровской партии.

По его показанию и лиц, знавших его, агитационный большевистский материал у него хранился, как историческое воспоминание. Судить о его политическом мировоззрении можно было по его ордену за корниловский поход, где он и получил инвалидность. Но обнаруженного «материала» было достаточно, чтобы обвинить его «в большевистской» пропаганде и разложении беженцев. Некоторые прямо говорили, что это просто большевистский агитатор с подложными документами, несмотря на свидетельские показания тех, кто его лично знал и был с ним у Корнилова.

Так или иначе, но он был арестован и препровожден в Константинополь, а оттуда в Крым для суда. Окончательная судьба его неизвестна. В результате этого случая было то, что беженцы в течение двух — трех дней перебирали все свои «вещи», вытаскивали и уничтожали все, что могло иметь малейшее подозрение или сомнение. При этом погибло много ценных исторических материалов и документов, случайно находившихся у некоторых. Большевистская зараза «на острове» была во время устранена, и «разложение прекратилось».

Одним из самых животрепещущих вопросов жизни беженцев на островах был вопрос продовольственный. В первые дни эвакуации довольствие беженцев было сравнительно удовлетворительное, но впоследствии, с момента эвакуации Новороссийска, положение резко ухудшилось. Вначале на человека выдавался паек, приблизительно, в размере: 1 банка консервированного мяса, 1 банка консерв. молока, 1 чайная ложечка чаю, 6 кусков сахару и 1 клг. хлеба и немного круп. Этот паек выдавался на два дня. Впоследствии все это было уменьшено наполовину и даже больше. Помимо пайка, для приготовления пищи выдавалось топливо на несколько семейств сразу и на несколько дней вперед. На некоторых островах вначале применялся способ приготовления горячей пищи в общественных котлах, но после некоторых выявленных злоупотреблений со стороны русских властей, ведавших довольствием, этот способ был ликвидирован. Выдачей пайка ведали исключительно союзные власти, так как не доверяли русским.

Наиболее лучшее питание было на острове «Принкипо» у англичан и здесь были сосредоточены преимущественно «привилегированные» слои беженства. Попасть туда рядовому беженцу было невозможно, требовалась протекция и рекомендация. Вообще же расселение беженцев на острова производилось строго по «признаку и породе». Каждый остров имел свою собственную форму одежды; соответствовавшей той форме одежды, в которой была армия союзника, владельца острова. Из имевшихся запасов военного обмундирования были выделены наиболее старые комплекты, в которые и были одеты мужчины беженцы. В городе по костюму беженца точно определяли: с какого он острова.

Помимо пайка и обмундирования необходимы были еще деньги на прочие нужды, но наличием таковых беженцы не обладали. Первое время беженцы распродавали вещи, привезенные с собой из России, а затем, полуголодая, делали запасы из скудного пайка, которые по мере накопления продавались какому-либо греку — лавочнику или же собранные запасы у нескольких продавались в Константинополе на базаре, а иногда на мосту у пристани. Продавалось, конечно, все за бесценок.

Жизнь на островах была полна мертвящей скуки. Еще до некоторой степени были заняты женщины в своем весьма несложном и примитивном хозяйстве, но и то короткую часть дня. Большую часть дня проводили обыкновенно друг у друга или на улице в бесконечных спорах, сплетнях и т. д. Ни книг, ни газет, ни журналов не было, за исключением изредка привозимых из города «Вечерней Газеты», или старого номера «Крымского Вестника» из Севастополя. Все питалось и жило исключительно сплетнями и слухами. Политического здорового суждения ни у кого не было, ибо в течение последних двух лет весь кругозор мышления был сдавлен, с одной стороны фронтом, а с другой — «Освагом». Далее у самых ярых «монархистов», старых и испытанных, как они себя именовали, все понятия о монархизме, о борьбе, о происходящих событиях и т. д. были весьма примитивны.

Помимо споров и сплетен, в сильной степени процветали пьянство и флирт. Пили и флиртовали все. Не имея денег, продавали свои вещи, паек, даже за несколько дней вперед. Продавали полученное обмундирование и все, что могли. Случайный и неожиданный заработок, достававшийся неимоверным трудом, в тот же день пропивался. Никакие меры комендантов не помогали, Как следствие этого, развилось воровство. Праздный и животный образ однообразной жизни толкал женщин на флирт, сначала со своими русскими, а там и с иностранцами. Мужья и жены перепутались. У женщин появилась временно забытая потребность к нарядам, костюмам и шляпам. Простой флирт постепенно перешел в голый, ничем не прикрывавшийся разврат. Русские рестораны, кафе-кондитерские и прочие увеселительные места начали наполняться русскими женщинами в качестве кельнерш и просто гостей. Стыд, совесть были забыты и променялись на костюмы и бриллианты. Об этом все знали и с этим примирились. Но этот образ жизни не исключал и других положений, когда женщины, вообще не знавшие никакого труда, чтобы добыть 60–80 пиастров, не отказывались ни от какой черной работы.

Жизнь на островах настолько разлагала и развращала своим животным, вынужденным безделием, что впоследствии, когда было прекращено довольствие союзниками беженцев на островах, многие из них появились на улицах прося милостыню, а лишь редкие перешли на американский паек «Ара».

В Галате, в одном из громадных шестиэтажных зданий, распложенных на набережной «Золотого Рога», помещалась международная морская база и в том же здании бюро международной полиции. В этом бюро полиции сосредоточено было все управление оккупированного союзниками Константинополя и его окрестностей. Каждая союзная армия, в районе своего расположения и влияния, имела свою полицию и суд. Исключение составляли американцы, которые не имели ни района, ни армии. Лишь для подбирания на улицах пьяных американских матросов, они по вечерам выпускали свои полицейские патрули, вооруженные дубинками. В каждом таком районе имелось соответствующее полицейское управление, у англичан — «кроккер», французов и итальянцев — «секстьон». Английская полиция и французская жандармерия были настоящей грозой и пугалом не только для местного населения — турок, но и для русских беженцев. Наибольшей жестокостью и осведомленностью отличались англичане и французы. Помимо своей собственной, хорошо поставленной, тайной агентуры, навербованной из состава местного населения и, главным образом, из среды греков, в их распоряжении находилась и русская контрразведка, выехавшая из России после эвакуации Новороссийска со всеми своими аппаратами и материалами.

Вся знать и аристократия, эвакуировавшиеся из России, как знающие в совершенстве два языка: французский и английский, быстро нашли применение своим способностям на службе полиции англичан и жандармерии французов. Оплата труда была более чем прилична. Не редко бывали случаи, когда беженец, подойдя к английскому полицейскому, задавал ему вопрос на одном из иностранных языков и, к своему удивлению, получал ответ на чисто русском языке. Перед ним стоял какой-либо князь, граф, барон и т. д., но состоявший на службе в английской полиции. Бывало, по улице идут два три французских жандарма и среди них русский в офицерской форме или в форме гражданского ведомства, но обязательно с орденами, идут как будто на прогулке, весело и фамильярно болтая по-французски, но в то же время пристально и быстро вглядываясь в лица проходящей публики. Этих русских беженцев ненавидели сильнее нежели союзную полицию. В свою очередь, они мстили беженцам за это, когда кто-либо попадал в их руки. Самыми реальными и лучшими службистами были в полиции русские. Бесконечное количество арестов и смертей, в особенности после эвакуации Врангеля, было дело их рук.

Ненависть к англичанам у беженцев, как и у турок, была чрезвычайно велика, после непосредственного знакомства с их полицией еще более усиливалась. Знакомство же это бывало довольно часто, ибо слишком велико было поле их деятельности. Санитарная часть в городе была сосредоточена в руках англичан и находилась в бюро полиции. Каждый, откуда бы он ни прибыл, обязан был зарегистрироваться в санитарной части и через две недели получить обратно паспорт с отметкой врача. Здесь же, в бюро, выдавали всевозможные справки, пропуска на въезд и т. д. Целый день около входа томились тысячи русских, турок, греков, армян и прочих. В моменты, когда толпа начинала нервничать и волноваться, обычно выходили из здания 4–5 рослых англичан-полицейских и начинали бить резиновыми палками по голове, по лицу мужчин, женщин, всех кто попадал под руку, и до тех пор, пока толпа не рассеивалась в разные стороны.

Ясно, что в столь неожиданные моменты попадало и русским, находившимся в толпе; одному из русских офицеров, стоявшему здесь же в толпе, все же удалось благополучно и без побоев пройти внутрь. Получив свою санитарную визу, он пошел по коридору к выходу. У самых дверей, около выхода, стояли по обеим сторонам прохода человек 10–12 англичан-полицейских и забавлялись тем, что с дикими криками и хохотом пропускали сквозь строй проходивших. Первый хватал проходившего за шиворот, передавал другому, второй— третьему и т. д. и, наконец, последний ударом кулака выбрасывал его из дверей на лестницу.

Офицер шел спокойно по коридору и не предполагал, что с ним проделают ту же историю. В тот момент, когда он поравнялся с одним из первых англичан, его схватили и так же, как и всех, выбросили на лестницу. Весь бледный и трясущийся от гнева и оскорбления, офицер обернулся и хотел что-то сказать, но получил еще удар прикладом винтовки. Стоявший здесь же какой-то турок, перед тем вышедший оттуда таким же способом, подошел к офицеру и быстро по-французски сказал, чтобы он уходил, иначе его арестуют и изобьют. Ни слова не говоря, офицер вышел и уже на улице разрыдался. Немного успокоившись, он рассказал все происшедшее с ним своим подошедшим товарищам и добавил: «3 года безвыходно я пробыл в окопах в Германскую войну, имею Георгия, был в плену у немцев, но со мной так никогда и никто не обращался, как эти мерзавцы…» Другой случай, происшедший на улице с русским же, был более печален по своим последствиям.

Постоянных постов ни англичане, ни французы на улицах не имели. Это была единственная обязанность турецкой полиции. Союзники имели лишь передвижные посты, т. е., они день и ночь ходили по городу в своем районе группами в 2–3 человека. Однажды 3 человека англичан проходили по улице «Банков». На повороте этой улицы, в «Галату», дралась с ожесточением два грека. По обыкновению около дерущихся образовалась толпа, запрудившая собою тротуар и часть улицы. В числе зевак стояли несколько русских с видом знатоков высказывавшие свое суждение о происходящей драке. В самый разгар драки, когда все внимание толпы было сосредоточено на дерущихся греках, группа полицейских англичан поравнялась с толпой и неожиданно на толпу посыпался град ударов резиновыми палками. Били по головам, по лицу, по чем попало, с чисто английским спокойствием и хладнокровием. Один удар пришелся и по спине русского, который, обернувшись, в свою очередь ударил кулаком по физиономии ближе стоявшего англичанина. Затем остановившись и точно узнав нападавшего англичанина, набросился на него с кулаками, со словами: «Ах, ты, сволочь продажная, гороховая твоя душа…»

Окончить ему не удалось, так как подоспели оставшиеся два англичанина. Началось мерзкое и бесчеловечное избиение, но уже русского англичанами. Разбежавшаяся было толпа вновь начала собираться, но стояла вдали и гневно гудела. Подоспевшие на помощь англичанам турецкие полицейские окончательно разогнали толпу и затем восстановили порядок. Избитого, окровавленного русского, в бессознательном состоянии, усадили в проходивший автомобиль и увезли в «кроккер». После короткого пребывания там, он был отправлен в Крым.

Как оказалось впоследствии, «англичанин», учинивший столь дикую расправу над русским, был русский же офицер однополчанин избитого. Попасть в «кроккер» или «секстьон» — было равносильно тому, что попасть в средневековую камеру пыток. Если бы это был рассказ только одного лица, а не многих «очевидцев беженцев», то можно было бы не поверить всему тому, что там творится. «Кроккер» помещается в громадном, мрачного вида, четырехэтажном здании на улице «Petit Champ» возле американского посольства. Самые камеры для арестованных расположены в подвальном помещении. Часть камер, для политических, без окон, в остальных окна, под потолком, выходили во двор. Непосредственное начальство — жирный, красномордый сержант англичанин. В его ведении и в помощь ему находится штат полицейских, состоящий из англичан и русских, бывш. офицеров, знающих в совершенстве английский и французский языки.

Итальянский и французский «секстьон» помещались почти друг против друга, на улице «Margarit». Итальянская полиция была самая «добрая», как выражались русские беженцы. В случае какого-либо события, или происшествия, итальянцы обыкновенно делали вид, что ничего не видят и ближайшей боковой уличкой старались незаметно уйти от места происшествия. Только в исключительно редких случаях они принимали участие в событии, но окончательные результаты событий передавали англичанам или французам.

Французская жандармерия так же, как и англичане, принимала самое деятельное участие в жизни населения, и за себя, и за итальянцев. Правда, они занимали весьма незаметное и небольшое помещение, — помещались в обыкновенном турецком трехэтажном доме-коробке. Деятельность их была весьма заметна и нередко результатами этой деятельности были нечеловеческие крики истязаемых, далеко разносившиеся по сонной улице. Рядом с этим «секстьоном» помещался дом частных жильцов. Нередко они просыпались от страшных, заглушенных криков — «спасите…» Затем все смолкало и слышны были лишь стоны, исходящие из-за стены. Это французские жандармы учили русских «патриотизму», каковой, по их мнению, отсутствовал у русских, а также за измену «общему делу» в 1917 году.

Приблизительно в начале марта 20 г. стали расти слухи о быстром и неудержимом отступлении добровольческой армии к Новороссийску. Со дня на день ожидали официального сообщения о падении Новороссийска, а с ним и конца добровольческой армии. У всех на языке было одно слово: «Новороссийск». Один лишь «Осваг» был по-прежнему храбр и полон надежды, что победа не за горами, и что каждый шаг приближения большевиков к Новороссийску приближает их к неминуемой гибели. В витринах его был вывешен плакат, где было написано приблизительно следующее: «Вниманию тех, кто выехал за границу. Спешите и дальше записываться в очередь к позорному столбу в день торжества победы». В сущности же, точных сведений никто не имел. Настоящее положение дел на фронте тщательно скрывалось от населения и, тем более, от «заграницы». Но рассказы прибывавших ежедневно из России были красноречивее всяких «осваговских» официальных сообщений и воплей. Начиналась эвакуация Екатеринодара. Затем слухи о кошмарном, кровавом отступлении через мосты у Екатеринодара и событиях в Новороссийске. Военный террор, безвластие, пьяные грабежи— вот обычная картина положения в Новороссийске и его окрестностях.

Население в ужасе и страхе трепетало перед проходившими, разнузданными частями добровольцев. Оно ненавидело их и в своей ненависти уходило в горы и пополняло ряды «зеленых».

«Зеленые» открыто вступали в борьбу с отступающими отрядами добровольцев, обезоруживали их, отнимали артиллерию, обозы. А иногда обстреливали и устраивали крушение поездов. Под самым Новороссийском часть селения находилась в руках «зеленых», и только под действием судовой артиллерии союзников они на время оставляли эти селения и уходили в горы, а затем возвращались вновь. Нередко были случаи, когда они небольшими отрядами приходили ночью в город и вступали в бой с офицерскими отрядами, патрулировавшими там.

В каждом слове, в каждой фразе прибывшего сквозило: «Конец».

Вскоре из Новороссийска прибыло «особое совещание» во главе с председателем его, ген. Лукомским.

Большинство из прибывших сразу же проехали дальше: во Францию, Англию и др. страны. Ген. Лукомский остался в Константинополе в должности военного представителя.

Незадолго до того, из Крыма прибыл со всей своей семьей ген. Врангель. Он был в опале и изгнании, в особенности после восстания Орлова, подтвердившего опасения ген. Деникина о соперничестве ген. Врангеля. Последний просиживал в Константинополе почти инкогнито и видимо выжидал окончательного развертывания событий. Между тем, события развертывались с неимоверной быстротой.

Екатеринодар, станция Тоннельная уже пройдены красными. Бои идут вокруг Новороссийска. Утром 30 марта 20 года в «Осваге» появилось официальное сообщение, крупным шрифтом, — «о победе добровольцев и разгроме большевиков под Новороссийском». В тот же день вечером прибыли пароходы с беженцами, рассказывавшими дикие, кошмарные ужасы эвакуации и падения Новороссийска. И уже после этого в «Осваге» вывесили коротенькое сообщение об оставлении Новороссийска и переезде добровольческой армии в Крым.

В связи с прибытием беженцев из Новороссийска посольство стало неузнаваемо. Главная масса беженцев была сразу же направлена на Принцевы острова и на остров Лемнос. В Константинополе же были выгружены те, кто предполагал в ближайшем будущем отправиться дальше и, главным образом, в Сербию, которая изъявила желание разместить у себя и взять на свое иждивение несколько тысяч беженцев. Высаженные с пароходов на английских грузовых автомобилях были доставлены и размещены в посольстве. Почти весь громадный двор посольства был загроможден чемоданами, корзинами, мешками и прочим беженским имуществом. Здесь же, на своих вещах и возле, прямо на земле, расположились беженцы. После всего пережитого, до и во время кровавой эвакуации, все были пришибленные и угрюмо-безразличные. Многим не верилось, что весь пережитый кошмар был самая настоящая и дикая действительность. Только к вечеру, когда все немного пришли в себя, начался разбор вещей и переноска их в посольские залы. Все три залы были превращены во временное общежитие. Все начали устраиваться с таким расчетом, чтобы каждому иметь свою отдельную и совершенно обособленную квартиру или, по меньшей мере, комнату. Между местами, занятыми семьями, отгороженными друг от друга вещами, появился еще целый ряд занавесок. Солдатские серые шинели, английские шерстяные одеяла, простыни, ковры и т. д., обозначали границы и стены комнат каждой семьи или беженца. Беженцы-мужчины тихо бродили по залам. Останавливались около своих знакомых по эвакуации. Собирались небольшими группами и короткими, односложными фразами вспоминали все то же. Женщины более быстро освоились с положением и уже хлопотали около своего несложного хозяйства. Семейные мыли, кормили, одевали своих детей, другие приводили в порядок своих «измученных» кошек и собак, третьи перед куском разбитого зеркала завивали волосы и доставали костюмы и шляпки. Но среди этих, уже несколько приспособившихся к жизни в новой обстановке, были какие-то окаменелые и ничего не видящие перед собой лица беженцев. На балконе, что примыкал к залу, вдали от всех, сидит на своем чемоданчике молодой полковник и неподвижно-безразличным взглядом смотрит перед собой. Ему 38 лет, но он весь седой. Поседел он в день эвакуации, когда какой-то пьяный офицер Корниловского полка ударом приклада винтовки сбросил в море его жену и пятилетнюю дочь. Дальше, мать, которая потеряла своих детей и теперь полубезумная ходит и ищет их везде, проклиная добровольцев и Деникина. А сколько жен без мужей, которые также погибли, но не на глазах своих семей? Они утешают себя надеждой, что их мужья выехали в Крым и что в скором времени они их разыщут.

В углу, на безалаберно и по холостяцки разбросанных чемоданах и походных сумках, группа молодых офицеров и какой-то штатский вспоминают и делятся подробностями последних дней. Рассказывал казачий офицер-есаул. Говорил медленно, с ударением на «о»: «Под Екатеринодаром, куда нас перебросили из-под Армавира, нашему полку было приказано спешиться, коней бросить и войти в состав Богодуховского полка. Мы сразу поняли, чем это пахнет, и категорически отказались. Сами все уже находились в Новороссийске и даже некоторые на пароходах, а как будто, из Тоннельной, из штаба было передано приказание. А, брось мы тогда лошадей, то наверное где-нибудь я уже лежал бы и внутри копошились бы черви… В полку у нас было человек 35–40 казаков-рядовых и два офицера — командир и я. Никакого обоза не было. Жили тем, что попадется по дороге. Не получая целый день никаких приказаний и не зная, что, вообще, делать, решили заночевать в городе около станции.

Гул артиллерийской стрельбы приближался с северо-запада. Ни я, ни командир ничего подробно не знали, не говоря уже о казаках. Придя к станции еще засветло, увидели, что не только на станции, но и вблизи где-либо расположиться невозможно. Везде и все было запружено толпами людей, обозами, артиллерией, скотом и т. д. Изредка во всей этой каше поднималась стрельба, — затихавшая так же быстро как и начиналась. С трудом прошли в город, где и расположились на Красной, в саду, у памятника Екатерины. Никаких учреждений уже не было. Всю ночь в городе была стрельба, в которой принимали участие, от нечего делать, и наши казаки. Под утро человек 17 отправились на „разведку“ и — к чаю у нас были хлеб, молоко. Привели с собой также две коровы. Желая узнать что-либо, командир отправился к этапному коменданту. Там было еще несколько таких же командиров, незнавших куда идти. Этапный сказал, что позиция будет на той стороне реки Кубани и там уже роют окопы.

Направились туда. По дороге встретили бездольную батарею, 3 орудия. Соединились вместе и решили не расставаться. Перейдя мост (мы проходили его 1 1/2—2 часа), мы были задержаны каким-то полковником генерального штаба, который приказал нам занять позицию уступом на правом фланге какой-то дивизии. Никакой дивизии мы не нашли. По берегу и в разных направлениях бродили какие-то части и отряды, некоторые были в окопах. Грязь, снег, холод… Решили остановиться и ждать. Так мы простояли дня 3. Орудийная стрельба приближалась и уже была где-то совсем близко. Начала проходить пехота, грязные, оборванные, полуголодные; некоторые в мешках вместо шинелей, босые — они производили жалкое впечатление даже по сравнению с нашими казаками.

Самыми старшими начальниками, коих мне удалось видеть в этом бою, были полковники, командиры полков и батарей. Все остальные, штабные крысы, сидели в поездах, каждую минуту готовые удрать ближе к морю. Наконец, бой начался на реке Кубани. Взорвали мост. Через некоторое время неожиданно пронесся слух, что большевики где-то переправились через реку Кубань и заходят в тыл. Моментально все превратилось в один грязный, серый огромный клубок и, убивая друг друга, понеслось к станции Тоннельной и далее, к Новороссийску. Артиллерия, обозы с награбленным добром, боевые припасы, все стеснявшее бегство, было брошено. А в это время артиллерия красных била нам в спины и тем наносила еще большую панику. Прошли Тоннельную. Здесь рыли окопы жители окрестных селений, но мы с командиром решили не задерживаться и идти прямо в Новороссийск. Пришли во время, потому что уже начиналась погрузка на пароходы.

Штабы уже давно были там и оттуда „руководили фронтом“. Командир решил со своим полком погрузиться на пароход, отходящий в Крым. У меня желания эвакуироваться в Крым не было, и я решил уехать в Константинополь. В Новороссийске я бросил полк и стал изыскивать способ, чтобы попасть на пароход. Дня три я прожил, ночуя на пристани. В городе нельзя было показываться, т. к. офицерские патрули Алексеевского полка хватали всех и отправляли к этапному коменданту. На третий день мне передали, что у коменданта задерживали всех потерявших свою часть. В городе творилось в это время нечто не передаваемое. Днем и ночью шла стрельба без всякой причины. Офицерские патрули хватали на улице всех. При малейшем подозрении, что перед ними дезертир, вешали и расстреливали на месте. На Серебряковской ул. все магазины были разграблены и стояли с выбитыми окнами. Население попряталось. В городе проходили лишь вооруженные офицеры и солдаты-фронтовики. О дисциплине не было и речи. При мне офицер подошел к группе солдат, сидевших возле комендантского управления, и отдал приказание, чтобы они сопровождали какой-то груз к станция Тоннельной. Ни один из них даже не пошевельнулся. Офицер стоял и ждал. Тогда один из сидевших солдат, не глядя на него, сказал, что если ему хочется идти и сопровождать, то пусть идет, а они никуда дальше не пойдут. „Довольно, мол, и так достаточно „посопроводили“. Дошли до Черного моря, а дальше не по пути“. При этом загнул крепкое русское слово.

Офицер повернулся и ушел. В комендантской было полно народу и все — офицеры. Среди них изредка штатские фигуры, но с револьверами и с бомбами. Это указывало на их какую-то связь с армией. Все собрались сюда по одной и той же причине, что и я. Вскоре вышел адъютант и категорически заявил, что никакой записи нет и не будет. Все слухи о записи оказались провокацией. Теперь у меня было одно желание, — быть на каком угодно и куда угодно отходящем пароходе. Решил идти и разыскивать пароход с моей частью. На улице уже вечерело и идти одному было довольно опасно. Таких, как я, было человек 18. Сговорились идти вместе. Выйдя на улицу, зарядили винтовки и приготовили револьверы и бомбы. На улице было тихо, лишь где-то вдали у станции шла оживленная перестрелка и доносился отдаленный, прерывистый гул орудий. Не доходя до базара, неожиданно, где-то около нас, резко брякнул ружейный выстрел. За ним еще несколько и над нами просвистели пули. Ясно было, что стреляли по нас, но стрелявших не было видно. Вдруг кто-то увидал согнувшуюся и быстро перебежавшую улицу фигуру, скрывшуюся в базарном переулке. Вслед за тем, оттуда донесся ряд выстрелов. У нас двое упали. Моментально рассыпавшись вдоль улицы, мы открыли стрельбу по направлению к базару, а некоторые стреляли в тыл, вверх по Серебряковской. Темнота быстро спускалась и вскоре наступила жуткая ночь. Теперь уже стреляли кругом нас и во всем городе. Где-то были слышны крики о помощи, звон разбиваемых окон, но мы, не обращали внимания продолжали медленно отходить. Когда мы поравнялись с базаром, стрельба прекратилась, но мы шли настороже, опасаясь нового нападения. Шли медленно, так как среди нас было трое раненых.

Со стороны моря, от набережной, доносился какой-то отдаленный и пока неясный гул и шум. По мере приближения к набережной нам навстречу начали попадаться отдельные люди и группы, повозки, лошади и скот… Часть куда-то двигалась, остальные или сидели в грязи на земле, или стояли. Перекликались, звали, искали; просто кричали и матерно ругались. Захлебываясь, плакали дети…

Набережная. Вдали у пристаней и в море ряд приглашающих н переливающих огней. По мере приближения, шум и гул резко переходят в дальний и непонятный рев многотысячной толпы и животных. Днем проходя по набережной, я видел лишь отдельные и небольшие группы людей, пробирающихся к пристаням, теперь же картина резко изменилась… Сверкнул луч прожектора с английского броненосца и медленно пошел по пароходам, пристаням, набережной и далее в город к собору, вливаясь своими щупальцами в толпу и темноту. Пробираясь через эту массу людей, животных, повозок, через трупы тифозных, просто больных, не могущих идти дальше, мы к утру добрались до первой пристани. Пройти на самую пристань не представлялось возможным. Перед нами была плотная людская вооруженная стена и всякому желанию протискаться вперед подставлялась винтовка или револьвер. Измученные решили ждать рассвета на месте.

Наступивший рассвет осветил всю картину эвакуации во всех ее деталях. Все пространство от цементных заводов, пристани, набережная, улица, ведущая к вокзалу — все было покрыто морем людской толпы. Все части добровольческой армии, казаки, киргизы, калмыки, офицеры, женщины, дети, все, кто только отступал с армией, неожиданно, со всего огромного фронта собрались сюда, на небольшой клочок земли. На пароходах та же картина, что и на суше, лишь с той разницей, что там отсутствовали лошади, скот и обозы. Некоторые пароходы, уже перегруженные до отказа, отошли от пристани и стояли на рейде. В это время из города прибывали новые и новые части войск. С одной из них прибыл какой-то генерал. Все бросились к нему, чтобы он переговорил с Деникиным и англичанами и попросил забрать хотя бы военных. Ставка, оказывается, уже была в Новороссийске и жила пока в вагонах, но на территории цементных заводов, охраняемой английскими войсками и броневиками. С трудом, но генерала пропустили.

Вскоре, возвратившись оттуда, он заявил собравшимся, что ген. Романовский, от имени Деникина, заявил: „Все, что было возможно и было в силах — сделано. Большего и сверхчеловеческого сделать нельзя. Все пароходы были уже погружены, но возможно, что в течение дня придут еще“. После такого ответа, буквально всеми овладело бешенство. Я помню, что у меня даже похолодело как-то внутри от охватившего меня ужаса и при мысли, что придется остаться. Крики: „мерзавцы, подлецы, предатели, убийцы“. Отборная площадная ругань. Кто-то крикнул, что надо всем идти к Деникину и Романовскому, вытащить их из вагонов и заставить оставаться вместе со всеми до конца. „Довольно“, мол, проливали чужую кровь, теперь пусть попробуют и проливать свою…

И вся толпа, вооруженная и озлобленная, двинулась к цементному заводу. Неожиданно выскочил английский броневик и над нами погремел оружейный выстрел. В одно мгновенье передние ряды толпы повернули и начали уходить назад, а сзади все еще напирали. Люди падали, послышались выстрелы из толпы, но наконец вся масса повернула и бросилась в разные стороны. Добежав до пароходного агентства „Ропит“, я каким-то чудом втискался туда и стал ждать.

Броневик немедленно пополз до поворота на набережную и затем повернул обратно.

Воспользовавшись тем, что пространство между конторой и пристанью было свободно, я и еще несколько человек выскочили из дома агентства и бросились бежать. В одну секунду мы были на пристани. В это время толпа на пристани немного поредела, так как часть людей была уже на пароходах, но все же протискаться вперед не было никакой возможности. Случайно мой взгляд упал на канат, держащий пароход у пристани. Решил по канату пробраться на пароход. Другого выхода не было. Ежеминутно рискуя оборваться и упасть в море, я пополз по канату. Несколько раз я останавливался от головокружения, судорожно уцепившись всем телом за канат. Наконец, я был на пароходе. Минут 15–20 от всего пережитого я абсолютно ничего не соображал. Наконец, очнулся. Пароход был битком набит людьми, но по трапу все шли: и шли новые люди. Некоторые обрывались и, толкаемые сзади напиравшими людьми, падали в воду и тонули на глазах равнодушно-спокойной к участи других толпы. Нередко задний расчищал себе дорогу просто револьверным выстрелом. Моему примеру последовали многие и скоро канат представлял из себя гирлянду человеческих тел. В это время пароход уже был переполнен людьми. При помощи прикладов английские солдаты освободили трап от людей. Пароход резко дернулся вперед, и неожиданно натянувшийся канат сбросил человек 18, бывших на нем, в море. Отчаянные крики погибавших на время заглушили собою весь шум толпы на пристани. Я отвернулся, чтобы не видеть, но картина тонущих людей стояла передо мной и я долго потом галлюцинировал.

Наш пароход уже далеко отошел от пристани. Затем подошедшие английские матросы перерубили канат, пароход рванулся и медленно пошел на внешний рейд. Оставшиеся на берегу плакали и проклинали. Сначала никто из русских на пароходе не знал, куда нас повезут, и только уже в открытом море, когда скрылся окончательно берег, мы поняли, что нас везут в Константинополь. По дороге мы встретили два парохода, шедшие полным ходом к Новороссийску. В общем пережил… На всю жизнь останется в памяти. Теперь бы только скорей уехать в Сербию к жене. Довольно повоевали…» — закончил он свой рассказ. Все молчали, один за другим поднялись и разошлись по своим местам. Все пережили одно и то же и говорить было не о чем.

В день официального сообщения о падении Новороссийска ген. Врангель неожиданно выехал в Крым на французском миноносце. О его отъезде узнали лишь через несколько дней из официального сообщения в «Осваге» в газете «Вечерняя Газета». В первый день назначенного отъезда он не уехал. По дороге с ним случился продолжительный обморок и он вернулся обратно. Уехал на следующий день. В этом видели дурное предзнаменование и близкие уговаривали его вообще не ехать. Его отъезд был вызван многими причинами последних событий. Из них: падение Новороссийска и недовольство монархических и тяготеющих к ним кругов политикой генерала Деникина. В связи с этим, произошел отказ ген. Деникина от власти и передача таковой совету старших начальников армии в Крыму. С падением Новороссийска разбилась вся политика англичан. Они резко изменили курс. Предполагалось перемирие и затем мир. Условия: Крым со всеми находившимися в нем войсками добровольцев и населением становится самостоятельным государством, совершенно независимым от Советской России; протекторат, помощь и охрана границ — Англии.

Ген. Деникин, разбиравшийся в событиях, видел, что с падением Новороссийска в сущности борьба окончена. Он и тенденция добровольч. армии побеждены Дальнейшая борьба — напрасна. Но открыто выступить и положить конец тому, что он начал, он не мог и боялся монархических кругов. Потому он решил этот вопрос предложить на обсуждение всей находящейся в Крыму армии, через совет начальников. Подлинная армия, солдаты и офицеры фронтовики, непосредственно несшие на себе всю тяжесть борьбы, безусловно были за окончание ее. Отголоском их настроений и переживаний были их семьи, родственники, друзья, офицеры и солдаты, отколовшиеся при эвакуации, т. е. вся беженская масса, за исключением аристократических и близких к ним кругов.

Несмотря на ряд смертельных ударов и крушение фронтов, среди аристократии существовало «боевое» настроение. На путь борьбы также толкала и Франция, обещавшая им поддержку и помощь и пожелавшая испытать счастье в борьбе с большевиками. Давившие на совет начальников монархические круги, выдвинули на пост главнокомандующего армией ген. Врангеля, как наиболее подходящую фигуру. С одной стороны, в верхах армии он был известен, как явный монархист, а с другой стороны, он все же пользовался некоторой популярностью среди офицеров и войск. Прямо пойти на монархический переворот боялись населения. Кроме всего, этот отъезд в Крым давал возможность осуществить дальнейшую мечту ген. Врангеля — стать на место генерала Деникина. Собравшийся в Севастополе совет начальников постановил продолжать борьбу и на место ген. Деникина был выбран ген. Врангель, коему в тот же вечер была послана телеграмма в Константинополь. Главную роль играл во всем ген. Кутепов, прославившийся в армии своей исключительной жестокостью и открытым монархизмом.

Ушедший ген. Деникин издал свой последний приказ, обращенный к армии, где «земно кланяясь армии, благодарил ее за подвиги и призывал на новую борьбу с большевиками и во главе с новым главнокомандующим».

Параллельно и ген. Врангель издал свой первый приказ, в коем он сообщал «о вступлении в должность главнокомандующего, объединении и переименовании всех армий в одну русскую армию и звал на борьбу до победного конца».

Вслед за этим была объявлена очередная мобилизация в Крыму и приказ о явке в Крым всех офицеров, солдат, казаков, врачей и чиновников, эвакуировавшихся в разное время в Константинополь. Проведение в жизнь этого приказа в Константинополе взяли на себя французы. На островах, где беженцы были в полном распоряжении союзников, этот приказ имел некоторый успех. Добровольно на островах никто не явился. Тогда, по заранее составленным и имевшимся спискам, собирали находившихся на островах военнообязанных, грузили на пароходы и отправляли в Крым. Некоторые все-таки сумели бежать с островов в Константинополь и тем спаслись от мобилизации. В Константинополе эта мобилизация не удалась совершенно; за исключением тех, кто проживал б посольстве и двух общежитиях, никто не явился. Французские эскадроны устроили проверку документов у русских на улицах, трамваях, пароходах и т, д., но и это ни к чему не привело. Ехать в Крым желающих не было.

Дня через два после отъезда в Крым ген. Врангеля, приблизительно в апреле месяце 1920 года, из Крыма, на английском миноносце, в Константинополь прибыл с семьей бывш. главнокомандующий ген. Деникин и вместе с ним прибыл бывший начальник его штаба ген. Романовский и еще несколько наиболее близких к нему лиц. С миноносца ген. Деникин вместе с ген. Романовским отправился в посольство, куда и прибыл часов около двух дня. По прибытии в посольство, ген. Деникин вспомнил, что на миноносце он забыл некоторые свои книги и документы. Немедленно ген. Романовский отправился на автомобиле и вскоре возвратился обратно. Было около 5 час. дня. При выходе ген. Романовского из автомобиля в тот момент, когда он вошел в двери вестибюля, к нему подошел какой-то офицер в форме мирного времени и обратился с каким-то вопросом. Ген. Романовский, отвечая на ходу, быстро прошел вперед по направлению помещения, занимаемого ген. Деникиным. Я в это время сидел в среднем зале, отделенном от лестницы, ведущей из вестибюля наверх сплошной перегородкой с дверью. Неожиданно прогремели 2–3 сплошных выстрела где-то внутри посольского здания. Я и мой знакомый, с которым мы разговаривали, а также все беженцы, находившиеся там же, не обратили на это никакого внимания. У всех промелькнула мысль, что это, вероятно, кто-либо из пьяных офицеров забавляется стрельбой из револьвера. Вслед за этим неожиданно кто-то начал стучать в стеклянную дверь с лестницы, которая была заперта на ключ. Обернувшись, я увидал за дверью фигуру в офицерской форме. Быстро подойдя к двери я открыл ее. Не останавливаясь, офицер быстро и взволнованно бросил фразу: «Бегите все вниз. Генерал зовет» — и по черной лестнице, ведущей во двор драгоманата, побежал вниз.

В вестибюле, перед лестницей было пусто. Бросились налево в вестибюль, ведущий во двор, — тоже никого. Тогда, заглянув в биллиардную, которая отделяла внутреннее помещение от второго вестибюля, мы натолкнулись на человека, лежавшего на полу между биллиардом и дверью вестибюля. Это был ген. Романовский. Возле него на коленях стояла какая-то женщина и платком прижимала кровь, струившуюся из ранки возле сердца. Лежал он лицом вверх. Выражение лица было абсолютно спокойное, и только чрезмерная, мертвенно-синеватая бледность лица говорили, что он уже мертв. Убит он был наповал тремя пулями, из коих одна попала в сердце. В это время прибыл уже врач и начальство из драгоманата. Всех из вестибюля удалили. Проходя наверх и войдя уже обратно в зал, мы заметили справа, около стеклянной перегородки, трясущуюся фигуру какого-то солдата. Оказалось, что это был денщик графа Шувалова, с коим он вместе эвакуировался из Новороссийска. На мой вопрос: «что с вами?», он ничего не ответил. Продолжал стоять и дрожать. Кто-то принес валерьянки, он выпил и только после этого, успокоившись, рассказал: «Я стоял около вещей графа и случайно смотрел через стеклянную перегородку в зеркало, что на площадке лестниц. В это время я увидел в зеркало, что внизу идет генерал, а сзади него молодой офицер. Потом этот офицер остановился около одной колонны, выхватил из кармана револьвер и несколько раз выстрелил по направлению генерала. Затем он быстро побежал по лестнице в зал, но дверь была закрыта, и он начал стучать. Когда я увидел, что вы побежали и начали ему открывать дверь, я до того испугался, что не мог не только крикнуть вам что-либо, но даже двинуться с места. Я думал, что как только вы откроете, то он начнет стрелять в вас». Таким образом, единственным и совершенно случайным свидетелем убийства ген. Романовского был денщик графа Шувалова. Зеркало во всю стену площадки между лестницами отражало во второй этаж все, что происходило внизу в вестибюле. Если бы не случайное, нервное потрясение денщика графа Шувалова, то, вероятнее всего; убийца был бы задержан. Я точно деталей и примет убийцы не заметил, но зато денщик графа Шувалова описал убийцу с деталями и подробностями. По этим приметам было выяснено, что убийца по черной лестнице и через двор драгоманата бежал на улицу, ведущую вниз в Галату.

Перед этим убийством, в течение нескольких дней, во двор посольства заходили какие-то офицеры и наводили справки у швейцара и привратника посольства о приезде ген. Деникина и ген. Романовского. В день убийства этот офицер-убийца от княгини Урусовой узнал, что ген. Деникин и генерал Романовский уже в посольстве, остался во дворе и начал выжидать удобного случая. Случай этот вскоре представился и ген. Романовский был убит.

Минут через 15 все ходы и выходы из посольства были заняты английскими войсками. Последние были также введены внутрь посольства и поставлены для охраны ген. Деникина и драгоманата. Немедленно началось следствие, которое повели английские власти. Всех свидетелей этого убийства, в том числе и меня, немедленно схватили и повели на допрос в драгоманат. Лишь после продолжительного допроса всех освободили и поздно ночью я вернулся домой. В тот же вечер, после панихиды по убитом ген. Романовском, ген. Деникин, вместе со своей семьей, под охраной английских войск был доставлен на английский миноносец и на следующий день утром уехал из Константинополя.

В течение этого вечера весть об убийстве Романовского облетела весь город, и на следующий день посольский двор был полон беженцами, обсуждавшими убийство и причины, вызвавшие его. Особого впечатления на беженскую массу убийство не произвело. Ген. Романовский популярностью не пользовался и его считали «злым гением ген. Деникина». Ему приписывались все неудачи добровольческой армии и новороссийская катастрофа. Беженцы, придерживавшиеся этого мнения, считали, что это убийство было местью со стороны группы офицеров за вышеуказанные «грехи» ген. Романовского. Другие, — что это месть со стороны монархистов за нежелание Романовского, как начальника штаба, продолжать борьбу с большевиками, во главе с Врангелем. Третьи, — что выстрел был направлен не в ту сторону, куда следовало. Убить следовало не ген. Романовского, или ген. Деникина, а ген. Лукомского, бывшего при Деникине председателем «особого совещания». «Особое совещание» было в скрытой форме правительство, совет министров, под председательством генерала Лукомского.

Ген. Лукомский делал всю внутреннюю и внешнюю политику, и вот, по мнению этой группы, эта-то политика была причиной гибели армии и новороссийской катастрофы. Было и еще одно мнение, приписывавшее это убийство делу рук большевиков, и что, мол, надо ждать еще ряда убийств лиц командного состава. Большевики, мол, посредством убийства всей «верхушки» армии, хотят тем самым прекратить борьбу.

После убийства и в целях обнаружения убийцы было приказано от имени верховного союзного командования зарегистрироваться всем офицерам, врачам, военным чиновникам и солдатам у военного представителя и иметь удостоверение о регистрации. Все, не имеющие такового удостоверения, должны были арестовываться и немедленно препровождаться в Крым. Но этот приказ, как и вообще все приказы, не имел никакого успеха. На регистрацию явились лишь те, кто проживал в официальных учреждениях и общежитии.

Убийца разыскан не был, но молва говорила, что убийца безусловно, кому следует, известен, но по некоторым причинам решили это дело прекратить. С невыяснением убийцы не была выявлена и истинная причина убийства ген. Романовского.

То обстоятельство, что убийство ген. Романовского, одного из видных руководителей добровольческой армии, прошло почти незамеченным официальной печатью Врангеля, заставляло многих предполагать, что в этом убийстве были замешаны верхи.

Как уже указывалось выше, одной из причин, заставивших Врангеля согласиться принять на себя руководство дальнейшей борьбой с большевиками, была обещанная поддержка Франции. В первые же дни начала возобновления борьбы во главе с Врангелем и первой моральной поддержкой было официальное признание Францией правительства ген. Врангеля. После ликвидации большевиками Колчака, Юденича, Миллера, Деникина и ряда мелких противобольшевистских правительств, в Крыму и под властью Врангеля решено было сосредоточить все разбитые и разрозненные силы прежних правительств.

Вслед за признанием Францией, начался ряд «признаний» со стороны бывших руководителей противобольшевистским движением: ген. Семенов на Дальнем Востоке, Чайковский в Париже, Перемикин в Польше и т. д. вплоть до Махно в Екатеринославской губернии. Все они начали слать в Крым своих представителей с выражением покорности и признания власти Врангеля. Но признание Францией Врангеля имело, помимо платонического, еще и реально-материальные свойства. Армия, находившаяся в Крыму, после новороссийской катастрофы осталась, в сущности говоря, без снарядов и оружия.

Первая забота Франции, после признания, сводилась к снабжению всем необходимым армии Врангеля. Все находившееся в распоряжении французов снаряжение и боевые припасы на Салоникском фронте, оставшиеся от германской войны, были срочно направлены в Крым. Все находившееся оружие в Константинополе и захваченное турками во время войны у русских началось спешно приводиться в порядок. Сотни русских беженцев получили неожиданную работу по сортировке и чистке винтовок и принадлежностей. Беженцы работали в артиллерийских складах, по нагрузке и разгрузке пароходов. Работа кипела день и ночь.

Были, конечно, и жертвы. В Макри-Рее — станция железной дороги по направлению на Адрианополь во время сортировки и погрузки снарядов, в одном из складов вспыхнул пожар. Склад, был почти пустой и в нем находилось лишь некоторое количество пороха. Последовавшим взрывом пороха дверь, закрывавшаяся изнутри, была настолько сильно захлопнута, что ее удалось с большим трудом сломать снаружи лишь через 15–20 минут. Но было уже поздно. Все работавшие на этом складе, около 28 человек беженцев, погибли. После пожара нашли лишь обуглившиеся трупы. В газетах об этом случае не писали. Было запрещено.

Жизнь беженцев, после признания Врангеля, мало чем изменилась к лучшему, а вернее даже и ухудшилась. Отношение англичан к беженцам стало еще более высокомерным и презрительным. Французы, в свою очередь, теперь почувствовали себя полновластными хозяевами в отношении всех беженцев. По соглашению с ген. Врангелем им было подчинено и от них зависело каждое проявление жизни беженца. В свою очередь, беженская масса питала к ним неприязнь и злобу. Открыто в массе это не проявлялось, но отдельные столкновения происходили часто. Лишь одни итальянцы и американцы не вмешивались в беженские дела.

После эвакуации Новороссийска беженская масса постепенно начала входить в колею жизни. Начали различными способами приспосабливаться к новым и исключительным условиям жизни.

Наиболее легко и свободно себя почувствовала и зажила бешеной пьяной жизнью вся тыловая накипь и грязь, эвакуировавшаяся со всех путей отступления добровольческой армии. Все блестящее тыловое офицерство, жившее исключительно грабежами, погромами и убийствами, перебралось на новые тыловые позиции. Здесь грабить и громить было нельзя, но зато представлялась широкая и открытая возможность «шикарно» проживать и пропивать все добытые погромами и убийствами бриллианты и золото. Все лучшие и дорогие рестораны, отели были наполнены этими беженцами. Не имея возможности заниматься своим прежним «ремеслом», они быстро изыскали новые пути для своей деятельности. Началась спекулятивная и оригинальная торговля через драгоманах. После неудачной мобилизации было выпущено воззвание «ко всем честным гражданам, любящим свою родину». Предлагалось немедленно возвращаться в Крым и становиться в ряды армии. Проезд в Крым и довольствие в пути и ряд других льгот предоставлялись за счет военного командования. Перед отъездом выдавалось полностью новое обмундирование. Общая масса к этому воззванию осталась глухо-равнодушна. Но зато эта группа любителей легкой наживы быстро применила и использовала в своих интересах это воззвание-предложение. Они с гордо-важным видом явились и записались в драгоманате добровольцами. Получив новое обмундирование, проездной билет и деньги на довольствие, обмундирование немедленно продавали в Стамбуле на Гранд-базаре. На вырученные от продажи обмундирования и прочих вещей деньги, они покупали всевозможные наиболее легко провозимые товары. Пудра, духи, шелковые дамские чулки, сорочки и прочие предметы дамской роскоши в Крыму имели громадный спрос. За эти предметы там платили бешеные деньги. Эти товары стали объектом особого внимания в торговле «добровольцев-летчиков» или, как сокращенно их называли, «добролетчиков». Закупив товар на сотню турецких лир, они отправились в Севастополь. Таможенный досмотр по отношению «добровольцев» был самый примитивный, и они легко провозили свой товар. По прибытии в Севастополь, они официально и вполне добросовестно являлись к этапному коменданту. Он их зачислял в одну из военных частей и давал им неделю, полторы «на приведение в порядок своих личных дел».

Квартира и довольствие предоставлялись бесплатно в течение этого времени и под охраной удостоверения об отъезде на фронт «добролетчик» спокойно занимался сбытом привезенного товара. Ввиду огромного спроса, все продавалось в 8-10 раз дороже покупной цены. Некоторые во время одной поездки зарабатывали 1000–1200 турецких лир (одна турецкая лира в то время расценивалась приблизительно в 2 руб. золотом).

После удачно законченной продажи, «добролетчик» отправлялся в госпиталь, там свидетельствовался на предмет годности к военной службе. По различного рода болезням, ранениям и увечьям он «освобождался от военной службы» и спокойно возвращался в Константинополь. Затраты были на обратный проезд в Константинополь 15–20 лир и «непредвиденные расходы по госпиталю» 100–150 лир. Некоторые из «добролетчиков» закупали товар в Крыму: табак и пр. и везли в Константинополь, причем зарабатывали тысячные проценты.

По прибытии в Константинополь, вновь начиналась беспросветно-пьяная жизнь до нового «полета».

Впоследствии этот вид «заработка» приобрел настолько широкую популярность, что им занялись и беженки-дамы, исключительно из верхов. Въезд в Крым без служебных командировок был запрещен, но это «дам-патронесс» не смущало и они ехали туда с кипой всевозможных удостоверений от различных благотворительных и других учреждений. Барыши делились потом между непосредственно занятыми в этой работе и способствовавшими ей.

Затем другая категория беженцев, не военных, занялась торговлей и комиссионерством. В течение короткого времени вся набережная Галаты и Стамбула была усеяна всевозможными торговыми и агентурно-комиссионными конторами. Вся «улица Пера», начиная от тоннеля и кончая площадью Таксим, была занята торговыми предприятиями беженцев: мясными, колбасными, книжными магазинами, «кооперативами» и бесконечным числом ресторанов. Немного ниже по улице Тарля-Баши — русские промышленные предприятия: прачешные, пекарни и… водочные заводы Кромского, Смирнова с сыновьями, Романенко. Зубровка, рябиновая, перцовка и пр. «настоящие русские водки» заполнили собою все витрины греческих и русских магазинов и ресторанов.

После всяких греческих «дузико» (греческий спирт, сладковатый и с запахом аниса, который греки пьют, разбавляя водой) беженская масса набросилась и потонула в «настоящем русском спирте».

«Слава богу, — говорили они, — теперь он хоть одно утешение послал. Настоящий русский спирт. Дешево… Выпьешь на пять пиастров, а удовольствия на целую лиру. Главное же, пьешь и Россию вспоминаешь, а то ведь среди этой проклятой жизни не только Россию, но и свою физиономию забудешь»…

Пили и напивались до скотского состояния. Верхи и знать беженства — в ресторанах; низы — просто в харчевнях, столовках, на улицах и площадях. Каждый кровью и потом заработанный пиастр бережно откладывался, копился и относился Кромскому и К⁰. Особенно дикие размеры приняло пьянство после эвакуации Крыма, когда все выброшенное и обезличенное беженство находило единственное забвение в спирте Кромского, Смирнова и К⁰.

Имена Кромского, Смирнова и Романенко были популярнее имени ген. Врангеля.

Русский спирт проник абсолютно во все поры и щели неприглядной беженской жизни. Драки и воровство стали обычным явлением в жизни общежития беженцев. Вечером посольское общежитие было неузнаваемо. Днем все были в разгоне, к вечеру все собирались и несли с собой спирт, который здесь же, на полу, распивался.

Затем обычное дебоширство и драки. Однажды, поздно ночью вернувшаяся из города пьяная компания офицеров устроила очередной дебош, едва не окончившийся смертью одного врача. Пьяная компания офицеров, придя в общежитие, когда уже все спали, решила немного «попугать» беженцев. С этой целью человек пять стали на четвереньки и с диким рычанием, изображая медведей, начали бегать по спящим на полу беженцам. Крики, плач перепуганных беженцев, женщин и детей, наполнили общежитие. Наконец, один из беженцев, врач, подойдя к ним, попросил прекратить безобразие. Казалось, этого только пьяная компания и ждала. Моментально все вскочили и набросились на него. Затем, повалив его на пол, один из них кинжалом начал щекотать у него по спине. Остальные с револьверами в руках наслаждались этим зрелищем. Вдоволь насладившись криками и визгами врача, они заставили его подняться и повели вниз во двор, чтобы «пустить» в расход. Жена врача побежала в драгоманат за помощью. В это время другие беженцы успели дать знать генералу Лукомскому. Прибежавшая с Лукомским охрана застала врача уже «у стенки» и в некотором отдалении от него пьяных офицеров, готовивших свои револьверы. После короткого сопротивления пьяные офицеры были обезоружены. Когда офицеров вели в драгоманат, один из них вырвался из рук охраны и, набросившись на Лукомского, начал его бить. С большим трудом Лукомский был вырван из рук пьяного. После этого их связали и повели дальше. На следующий же день они были отправлены в Крым. Трезвые они поняли, «чем грозила» им отправка в Крым, и на коленях плакали и умоляли ген. Лукомского простить их и не отправлять. Нередко можно было видеть на улице Пера и других главных улицах, рано утром, возвращающихся из ресторана пьяных русских. Генералы, капитаны, корнеты, в блестящей форме, в одиночку и группами. Качаются из стороны в сторону, падают на прохожих и в грязь. Около них собирается дико хохочущая восточная толпа. Над ними издеваются и острят. «Рус хорошо», «Рус хорошо водка»… и т. д. В связи с этим был издан русскими властями соответствующий приказ, запрещающий носить военную форму во внеслужебное время. Смысл этого приказа был таков, что пить, конечно, можно, но не в военной форме.

Наряду с водочными заводами Кромского и К⁰, большое значение в жизни беженцев играло бесчисленное количество комиссионных магазинов на улице Пера. Обыкновенно компания беженцев человека в 3–4, в прошлом адвокаты, купцы, врачи, чиновники, помещики, а иногда и Офицеры складывали капитал 100–200 турецких лир и открывали комиссионный магазин. О клиентуре говорить не приходится. Вся беженская масса — вечные клиенты, продавцы своих вещей. Вся союзная армия и моряки с военных судов союзников — вечные покупатели. Все барахло беженского багажа, вывезенного из России, начиная от бриллиантов, золота, старинных картин и вещей старинного русского искусства — все сносилось сюда и продавалось за бесценок. Порой можно было видеть в этих магазинах такие вещи, о которых, вероятно, редко кто слышал. Все это становилось достоянием, главным образом, иностранцев, покупавших ту или иную вещь, как «память о русской революции» для подарка кому-либо из близких.

Родоначальником всех русских комиссионных магазинов можно считать первую «выставку и распродажу вещей русских беженцев» в залах посольства, называвшуюся «Exposition be Russe». Эта выставка была открыта в апреле 1920 г. группой беженцев. Официально цель была весьма благая. Во-первых, познакомить иностранцев с богатствами русского беженства и, во-вторых, продать эти вещи по наиболее выгодной цене помимо спекулянтов, греков и турок.

Помещение было предоставлено за какой-то ничтожный процент от чистой прибыли в пользу Красного Креста.

Успех этой выставки-распродажи был колоссальный. Весь большой голубой зал посольства был битком набит вещами беженцев. Бриллианты, драгоценные камни, золото, серебро, картины знаменитых художников, ковры, — все это предстало перед глазами иностранцев и поражало их богатством и количеством. Оки все спрашивали, как могли беженцы привести все с собой и тем более в момент гражданской войны и столь поспешного бегства.

В первые дни выставки посетителями исключительно была знать и верхи союзного командования, турки и греки: послы, секретари их, адмиралы, командующие, директора банков, знатные турки, греки и др. Каждый обязательно что-нибудь покупал. В первый же день выручка достигла до 8 тысяч турецких лир. За все время существования выставки-распродажи, месяц или полтора, было продано вещей на сумму свыше чем на двести тысяч турецких лир. Считая, что вещи продавались по самой минимальной расценке, в 5—10 раз дешевле их действительной стоимости, можно судить, какое огромнейшее богатство было вывезено из России. А ведь это только через Константинополь и первыми беженцами…

Почин, говорят, дороже денег, — и в короткое время на улице Пера один за другим начали расти комиссионные магазины. Для всех был «товар», все бойко торговали и наживались. Наживались, конечно, не на законном комиссионном проценте, а на покупке и перепродаже беженских вещей. Расчет всех владельцев комиссионных магазинов строился исключительно на острой нужде беженцев.