Среди людей

В АВТОМОБИЛЕ

Когда Леонид Сергеевич подбежал к вокзальной калитке, ее уже запирали, а хвостовой вагон, стоявший совсем рядом, беззвучно уплыл, передвигая за собой по доскам перрона косые клетки света. Следующего поезда надо было ждать до пяти утра.

Обрушив на скамью в привокзальном сквере тяжелый рюкзак, из которого торчали городошные палки, Леонид Сергеевич опустился рядом; свои усталые, избегавшиеся за день по городу ноги он вытянул поперек тропинки, вспугнув ими пыльных, оборванных воробьев. Сперва казалось, что досидеть так, дремля, до утра будет приятно и просто, но задул ветерок, становилось прохладно. Леонид Сергеевич решил выйти на шоссе и поймать какую-нибудь попутную машину: до школьного лагеря было километров сорок.

На шоссе ему повезло. Вечер был субботний, из города вырывались машины одна за другой.

Встав на обочину, он поднял руку; полуспущенный рюкзак висел за спиной. Штук десять машин пронеслось мимо. Стоять с поднятой рукой Леониду Сергеевичу было неловко, и он стал делать вид, что именно в то время, как мимо мчится машина, ему надо пригладить волосы на голове или поправить ремешок рюкзака.

Минут через двадцать подле него затормозила «победа». Дверца открылась, худое женское плечо показалось из машины, затем высунулась коротко стриженная, маленькая, круглая голова.

— Садитесь!

Леонид Сергеевич влез в машину на заднее сиденье. За рулем сидел мужчина в очках, лет сорока пяти, а может, и тридцати пяти, у него было уставшее лицо человека, страдающего головными болями.

— Вам куда? — спросил он, обернувшись.

— Если можно, в Бугры…

— Хорошо, — сказал мужчина. — В Бугры так в Бугры. — И через минуту повторил: — В Бугры так в Бугры…

— Тебе хочется спать? — спросила его женщина.

— Ни капельки.

— Включи дальний свет.

— Дальний так дальний, — сказал мужчина.

— И сигналь, пожалуйста.

— Есть!

Она обернулась к Леониду Сергеевичу, протянув по спинке переднего сиденья свою длинную руку.

— Вы постоянно живете в Буграх?

— Нет, там наш лагерь.

— Вы не похожи на военного. Георгий Александрович, правда, товарищ не похож на офицера?

— Вообще-то, я в войну был офицером, — улыбнулся Леонид Сергеевич. — Но в данный момент еду в школьный лагерь.

— Ах, вы, наверное, педагог? — сказала женщина.

Мужчина, сидевший за рулем, подмигнул Леониду Сергеевичу в водительском зеркале.

— Можете отвечать на ее вопросы через раз.

— Мне нравится ваша профессия, — сказала женщина. Она говорила быстро, громко и веско, может быть даже слишком громко и веско, потому что не всегда ее тон соответствовал содержанию фраз: он был гораздо значительнее их. — А какой предмет вы преподаете?

— Русский язык и литературу.

— Это хорошо, — кивнула она.

— Ничего особенного, — сказал Леонид Сергеевич.

— Человек должен любить ту работу, которую он делает, — строго сказала женщина. — Иначе вообще жизнь немыслима. Георгий Александрович, впереди коровы, выключи сцепление и притормози.

— Не морочь мне голову, — ласково сказал мужчина, притормаживая.

— Он так устает за неделю, что по субботам ему нужно буквально все подсказывать. Иначе он может заснуть за рулем.

— Вполне, — сказал мужчина.

— Когда я вижу, что он совсем засыпает, я прошу его петь. У него ужасный голос, но мне тогда спокойнее. Как ваше имя-отчество?

— Леонид Сергеевич.

— Меня зовут Марина Петровна. Мы всегда стараемся подвозить кого-нибудь по дороге. Георгию Александровичу нравится ездить втроем… Вероятно, у вас в связи с перестройкой школы работа усложнилась?

— Да, — сказал Леонид Сергеевич.

— А говорят, ребята больше любят практические занятия, чем теорию. Я сама в детстве обожала строгать, пилить, завинчивать винты. А теперь моя любимая работа — это красить. Вот Георгий Александрович не даст мне соврать, у нас в доме всю мебель я красила собственноручно. К сожалению, он сам не умеет вбить гвоздя. Доходит до смешного: попросишь его починить штепсель — а ведь он крупный физик, — так прежде всего Георгий Александрович берет папиросу, садится и закуривает.

— Ты думаешь, это интересно? — спросил Георгий Александрович.

— Чем больше я живу на свете, — сказала Марина Петровна, — тем сильнее убеждаюсь, что самое интересное в жизни — это люди. Какая-нибудь неожиданная встреча, разговор по душам открывает вдруг такие глубины даже в тебе самой, что ты внезапно познаешь мир с иной стороны. Есть какие-то вещи, святые для каждого. Ведь верно, Леонид Сергеевич?

— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, — сказал Леонид Сергеевич.

— Это нельзя объяснить, это надо чувствовать…

Машина взбиралась в гору, двигателю было трудно, он громко и прерывисто забормотал, заглушив то, что продолжала говорить Марина Петровна. И только когда, выбравшись на равнину, мотор снова ровно задышал, послышались ее слова:

— …Поэтому и страшна всякая недоговоренность. Верно, Леонид Сергеевич?

— Пожалуй, — сказал он, хотя так и не понял, о чем она говорит, но ему уже стало неловко казаться таким бестолковым.

— Вот видишь! — торжествующе обратилась она к мужу,

Муж ничего не ответил. Она велела ему:

— Пожалуйста, пой.

Он тотчас же запел:

Некоторое время они так и ехали. Свет фар покачивался впереди на дороге, то упираясь в темноту, то густо поливая асфальт. Всей песни Георгий Александрович, очевидно, не знал: он заканчивал четыре строчки и снова принимался петь с начала.

«Странные люди, — подумал Леонид Сергеевич. — Что-то у них неблагополучно…»

Он был моложе их, еще не женат и поэтому не понимал, как можно при постороннем человеке, не стыдясь, обнажать свои отношения. И, как всякому постороннему человеку, ему представлялось, что эти дурные отношения удивительно легко исправимы, стоит только захотеть.

В машине было душно. Марина Петровна покрутила ручку на дверце, стекло опустилось, и встречный ночной ветер выдул духоту.

— Чем это пахнет? — спросила Марина Петровна, наклонившись к окну.

— Бензином, — сказал Георгий Александрович.

— По-моему, тополем.

— Или пылью, — сказал Георгий Александрович.

— У тебя странное обоняние, ты совершенно не воспринимаешь запаха природы. Посмотри, какое небо. Не туда посмотрел… Леонид Сергеевич, чем, по-вашему, пахнет?

— Тополем, — помявшись, ответил Леонид Сергеевич и быстро добавил: — Но к этому запаху примешивается и бензин с пылью. Вы не скажете, сколько еще до Бугров?

— По спидометру — восемнадцать, — сказал Георгий Александрович. — Правда, может быть, он немного и врет…

— С каких это пор он стал врать? — спросила Марина Петровна.

— С тех пор как мы купили машину,

— В первый раз слышу. Если он и начал врать, то только с того дня, как ты ездил без меня в Таллин.

— Ты имеешь в виду мою институтскую командировку?

— Хотя бы.

— Что значит это «хотя бы»?

— Не злись, — сказала Марина Петровна. — Я знаю, что я старше тебя.

— Разбиться бы, — вздохнул Георгий Александрович. Он обернулся к своему пассажиру: — Вы ничего не имеете против, если мы немножко разобьемся?

— Откровенно говоря, не хотелось бы, — сказал Леонид Сергеевич. — Я везу ребятам семена, настольный теннис и городки. Они очень ждут меня, и мне не хотелось бы огорчать их.

— У вас есть люди, которых вы могли бы огорчить? — спросила Марина Петровна. — Не всем дано такое счастье.

Георгий Александрович снова затянул:

— Мне кажется, — сказала Марина Петровна, — что труднее всего в вашей педагогической работе — привить детям отвращение ко лжи. Воспитать в человеке органическое чувство правдивости с детских лет — благороднейшая задача. Сколько горя приносит человечеству ложь! Бессмысленная, мерзкая, унизительная!

Ей приходилось почти кричать, чтобы слова ее были слышны сквозь громкое пение мужа.

— И даже тогда, когда человек уже уличен, — крикнула она, — он продолжает упорствовать! Вы наблюдали это у детей, Леонид Сергеевич?

— Бывает, — ответил он. — Их лучше тогда временно оставить в покое.

Она не расслышала, дотронулась до плеча мужа и раздраженно попросила его:

— Перестань! Это, наконец, невежливо… Что вы сказали, Леонид Сергеевич?

— Ребята врут по многим причинам, — сказал Леонид Сергеевич. — Иногда из страха наказания, иногда чтобы выручить провинившегося товарища — это самый сложный случай лжи, — иногда из чистой похвальбы. А чаще всего, Марина Петровна, они, вообще, говорят правду, и нам только кажется, что они привирают. Излишние подозрения очень ожесточают их. Я убежден, что если долго и систематически не верить честному человеку, то он непременно станет лжецом. У Толстого есть рассказ…

Георгий Александрович повернул голову вполоборота и сказал:

— Неважный писатель.

— Я говорю о Льве Толстом, — улыбнулся Леонид Сергеевич.

— Я тоже о нем. Тяжелый язык, длинные и не всегда грамотные периоды, скучновато.

— Вы, наверное, шутите, — сказал Леонид Сергеевич.

— Нисколько. Я был бы признателен вам, если бы вы могли доказать мне, чем, собственно, Толстой хорош.

Начиная сердиться, Леонид Сергеевич ответил;

— Доказывать такие вещи нельзя. Это бессмысленно. Это так же бессмысленно, как доказывать слепому, что восход солнца прекрасен.

— Я физик, — сказал Георгий Александрович. — Физика объясняет явления и посложнее. Причем, учтите, именно объясняет. Мы не можем позволить себе роскошь голословно утверждать. А здесь происходит довольно банальная штука: со школьной скамьи мы приучаемся повторять некоторые прописи: «Толстой — классик», «Толстой — гений», «Толстой — бог»… Из этого складывается культ, которому, как известно, свойственно полное отсутствие логики. С этой последней мыслью вы, я полагаю, согласны?

Он обернулся к своему пассажиру. Марина Петровна быстро сказала:

— Не оборачивайся. Смотри вперед, на дорогу.

— Только сегодня утром, — улыбнулся ей Георгий Александрович, — ты объявляла, что тебе абсолютно не хочется жить.

— Терпеть не могу самоубийц, — сказала Марина Петровна.

— Может, мы поговорим на твою любимую оригинальную тему: является ли самоубийство проявлением сильной воли или слабой?

«Уж лучше бы он говорил о Толстом, — подумал Леонид Сергеевич. — Черт с ним, я бы постарался стерпеть».

— Что же касается мемуарной литературы, всяких там воспоминаний, — сказал Георгий Александрович, — то совершенно очевидно, что ваш Лев Толстой был довольно несимпатичным типом.

— Послушайте, — сказал Леонид Сергеевич, расстегивая ворот рубахи, — вы понимаете, о ком вы это говорите?

— Это мое мнение.

— Мне жаль вас, — грубо сказал Леонид Сергеевич.

Почувствовав резкость своего тона, он вдруг сообразил, что сидеть в чужой машине и разговаривать с хозяином этой машины в таком тоне, вероятно, не очень прилично.

«Ну и пусть, — упрямо улыбнулся он в темноте. — Пускай не пристает… А бензина, что без меня, что со мной, машина берет одинаково…»

В крышу ударил дождь, колеса зашипели на мокром асфальте. Слабый свет приборного щитка освещал снизу лицо женщины, — оно было сонное, но через силу бдительное.

По учительской привычке Леонид Сергеевич попытался представить себе их обоих — физика и его жену — детьми. Из этого ничего не получилось. Тогда он передвинул время немного вперед и захотел увидеть их, ну, например, в десятом классе. Он почему-то тут же решил, что физик начал ухаживать за ней в десятом классе. Может, потому решил, что, став студентом, физик уже, вероятно, молол такую чепуху, которая должна была отпугнуть девушку. И вообще, интересно, чем же они обманули друг друга в молодости?..

— Все-таки вы мне не ответили, — настойчиво, но лениво продолжал Георгий Александрович. — Если бы кто-нибудь посмел при мне посягнуть на имя Ньютона или Лейбница, я бы с легкостью, в десять минут, оставил от невежды мокрое место. Свою принципиальную точку зрения человек должен обосновывать. — И, выждав минуту, не ответит ли что-нибудь пассажир, он сказал: — Тем более это странно наблюдать у учителя. Ведь ученикам же вы пытаетесь внушить уважение и любовь к тому писателю, о котором рассказываете по своей учебной программе.

— О господи! — сказал Леонид Сергеевич. — Но ведь это ребята!.. Даже если они сразу не понимают и не могут понять всего величия Толстого, то ведь к нему возвращаются за человеческую жизнь пять, десять раз и каждый раз находят в нем то, чего не понимали ранее. Мы все растем рядом с ним! Он открывает нам целый мир. Мы любим его героев или презираем их, но уже не можем без них обойтись. Они помогают нам жить…

«Как это все выспренно и глупо звучит, то, что я говорю, — досадливо подумал Леонид Сергеевич. — И зачем я это все произношу?..»

Ему вдруг стало ужасно скучно; он посмотрел на самоуверенный затылок Георгия Александровича, на его оттопыренные, как у Каренина, уши и замолчал, словно ткнулся лбом в стену.

— Забавно! Помогают жить? — переспросил с любопытством Георгий Александрович. — Чем же, интересно?

«Ох, как ты мне надоел!» — подумал Леонид Сергеевич.

— Ну хотя бы тем, что объясняют вам и вашу собственную жизнь, — ответил он.

— Мою?.. Нисколько. Сейчас все так усложнилось и в смысле техники, и в смысле…

— Да при чем здесь техника? — воскликнул Леонид Сергеевич.

Он хотел открыть окошко, но, раздражаясь, давил на ручку не в ту сторону, стекло не опускалось.

— Техника при том, — охотно объяснил Георгий Александрович, — что, чем она сложнее, тем сложнее и человеческие отношения. Это элементарно. И затем сама жизнь наша набирает такие темпы, что буквально не хватает терпения и сил читать очень длинные произведения. Хочется посоветовать автору: «Пожалуйста, покороче! Самую суть давайте, не разводите бодягу!» А уж в смысле языка у вашего Толстого…

— У тебя удивительная манера навязывать человеку свою точку зрения, — перебила его Марина Петровна.

— Если бы люди не навязывали друг другу своих точек зрения, то человечество по сей день ходило бы в звериных шкурах и добывало огонь трением.

— Вечно твои парадоксы, — сказала Марина Петровна.

— Игра ума, — сказал он.

— Вот именно — ума, а чувства — ни на грош!

— Ты, конечно, имеешь в виду мое отношение к тебе? — любезно осведомился он.

— Остановите, пожалуйста, машину, — попросил Леонид Сергеевич.

Он сказал это таким беспокойным тоном, что Георгий Александрович тотчас затормозил, а Марина Петровна испуганно обернулась:

— Что случилось?

— Я должен выйти, — сказал Леонид Сергеевич, дергая запертую дверь.

Перегнувшись через спинку переднего сиденья и все еще не понимая, в чем дело, Марина Петровна открыла машину. Сквозь распахнутую дверцу ветром внесло дождь.

Подхватив свой рюкзак, Леонид Сергеевич, неловко согнувшись и почему-то зажмурившись, хотя на шоссе была непроглядная тьма, выкарабкался на землю. Вероятно, машина остановилась слишком близко к обочине: мокрая земля поползла под ногами, и вместе с ней, цепляясь в темноте за траву, сполз куда-то вниз и Леонид Сергеевич. Канава была неглубокой, но в ней стояла вода, — это он почувствовал, хлебнув туфлями холодную жижу.

— Вы скоро? — нетерпеливо спросила из машины Марина Петровна.

— Счастливого пути! — донесся до нее откуда-то снизу веселый голос Леонида Сергеевича.

Она испуганно посмотрела на мужа и невольно — на свои пакеты, уложенные в углу сиденья.

— Странный тип, — сказала Марина Петровна. — Удивительные люди! Даже «спасибо» не сказал…

Георгий Александрович включил скорость и тронул машину с места.

— До Бугров еще семь километров, — сказал он. — Как он будет добираться в такую погоду?

— А я не понимаю, зачем ему понадобилось вылезать?

— Мы ему надоели.

— Ну, знаешь, это довольно нахально! Остановить машину, воспользоваться любезностью… Хотя я привыкла к неблагодарности.

— Начинается, — сказал Георгий Александрович.

— Гораздо горше, когда неблагодарен близкий тебе человек. Единственное, с чем я никогда не смогу примириться, это с ложью.

Георгий Александрович запел:

— Роют, — поправила его Марина Петровна.

— Раньше рыли, а теперь ищут.

И он снова завел скучным голосом:

Искоса посмотрев на жену, на ее печальное и ожесточенное лицо, он закончил строчку:

А далеко позади, выбравшись из канавы, шел Леонид Сергеевич. Сперва ему были видны задние огни удаляющейся «победы», потом их быстро засосало теменью.

Дождь кончился. Вдоль шоссе стоял черный лес, от него тянуло запахом мокрой сосны. Леонид Сергеевич слышал свои крепкие шаги по асфальту; в ночной тишине они были какие-то особенно значительные.

Он не раскаивался, что вылез из теплой, сухой машины. Ему было невмоготу там.