Срочно меняется квартира

Море. Как бы ни уходило время, с каким-то мальчишеским восторгом я и теперь вспоминаю первое видение его. Позже мне приходилось бывать на Каспии часто, но вот тогда, в детстве…

Вцепившись руками в борт и побаиваясь шипящей угонной волны, которая бежит рядом, я силюсь понять, что же оно такое — море?

Мы плыли по реке, потом старшие стали ее называть банком, затем я услышал слово «раскаты» и наконец — «море»! Я так боялся прозевать начало моря и так и не понял, где же и когда оно началось. Всё летели над нами стаи бакланов, низко, у самой воды, стремительно просвистывали косячки шилохвостей и крякашей.

Все отвлекалось мое внимание то на птиц, то на всплески огромных рыбин, то на удаляющиеся заросли камыша, которые рыбаки называли непонятно и таинственно — черни. И столько было впечатлений и радостей в душе моей перед этим простором, что главное-то я и проглядел. А парнишка, стоявший рядом со мной у мачты большой, грубо, но мудро скроенной лодки-реюшки, сказал по-хозяйски спокойно:

— Батя, уже на сумежную воду выбежали, а все трава плывет?

И ему по-деловому, как равному, ответил отец:

— А ты примечай, Аркадий, что к чему? Ветра́ целую неделю отгонные дули. Вот траву-шелковник и нарвало волной. Теперь течение ее далеко в море унесет…

И не тогда, много позже я пойму простую мудрость этих слов: «сумежная вода», «черни», «раскаты», «шелковник». Грань, межа и скорый на догадку мужик породит это слово — «сумежная». Еще ее называют, за особый вкус, сладимой водой, хотя она просто солоноватая.

Там, где рыжая, мутная от илистой взвеси вода Волги смешивается с лазурной, пузырчато прозрачной водой моря, и есть начало его. Здесь и свал глубин.

Все мне, городскому пацану, в новинку, все я узнаю и постигну потом, а вот он, Аркадий, который стоит рядом в цветастой рубахе навыпуск, такой крепкий, уверенный, знает все эти слова с колыбели. Да и колыбели у него не было. Была зыбка, которую бабка-владычица качала ногой.

Давно началась наша долгая и не во всем равная дружба с Аркадием Ракиным. Он старше меня на пять лет. В детстве это большое преимущество: мне двенадцать, ему семнадцать.

И море, и раскаты — взморье, и камышовые крепи, и отмели, и глубокие бороздины — все это его, Аркадия, а я так навек и останусь его гостем. А я хотел, чтобы все это было и моим, но…

Ракины живут в селе Станьевом. Раньше на этом месте морская коса лежала и стоял на ней рыбацкий стан. Потом море ушло, отступило, и образовался остров, со всех сторон окруженный протоками.

Станьевое — красивое село, сразу не забудешь. Во всю ширь и удаль строилось. Дом к дому весело стоят. Крыши, калитки, рундучки или такой пустяк, как флюгерок над воротами, — все с любовью слажено. Один вырезал кружева по оконному наличнику — хорошо! Другой позже строился — на́ тебе! И у меня не хуже — узор похитрее.

Село видное. И семья у Ракиных большая, дружная, ловецкая изначально. По семье и дом. Большой, просторный, как и у каждого дома, мосток на сваях стоит, будто этот мосток с разбегу в реку забежал, да одумался: дальше-то глубоко.

Такой мосток не забава: с него воду питьевую берут, на нем же и рыбу чистят, и посуду моют, и белье полощут — все быстрая вода с собой унесет. К нему же и лодки привязаны.

Смолоду запомнится мне этот мосток, сад у дома, полуслепой дед Аркадия, который по улицам ходил на ощупь, прихрамывая, а на реке в лодке греб с отвалом и без боязни. Запомнятся и слова, сказанные отцом Аркадия: «У нас ни на глубь, ни на мель, ни в добры люди без лодки ходу нет».

От отца Аркадий унаследовал все — и манеру говора, и смешливый нрав, и даже отцовское присловье: «Спаси и помилуй».

Когда я начал записывать некоторые рассказы Ракина — не помню. Конечно, уже после войны. Помню, как-то поинтересовался: почему в их семье все, от деда до внука, Аркадии? На мой вопрос Ракин вскинул светлые пшеничные брови и ответил: «Тогда так. Давай — бери. Слушай мою притчу…»

Аркадий шестнадцатый

— Спрашиваешь, почему все Ракины — Аркадии? А кто знает? Такого завещания нам на роду не было. Само собой привилось. Родился я — Аркадием назвали. У меня сын родился — Аркашкой растет. Дед рассказывал, будто все мы беглые, из-под Васильева на Суре. А кто от кого бежал — врать не стану. От добра к беде не бегают. Бежали, и все тут.

Прадед одним из первых наше село ставил. Здесь морская коса была — шалыга. Потом камыш, лес ветловый взялись расти. Косу проран прорезал — остров образовался. Вот так. Море от нас убегает, мы за морем. Я на старых картах видел — оно от города всего верстах в сорока было. Теперь — сто сорок. Так? Давай — бери. Отступаем, наступаем, планируем — спаси и помилуй. А рыба где? Рыба в море. Гоже! А много? Изучаем, исследуем…

Дед считал, что я Аркадий шестнадцатый. Отец — пятнадцатый, у него два брата — четырнадцатый и тринадцатый, тоже Аркадии. Стало быть, дед наш двенадцатый был. Это немало.

А ежели так рассудить? Цари тоже свое продолжение имели. Петр? Первый, второй, третий… Стоп! Дале дело не пошло. Считай Александров: раз-два — обчелся. Николаи? Первый, второй… То-то!

Возьми королей? Эти поболее тянули.

— Кто? Людовики, говоришь? И то верно. Пятнадцатый, шестнадцатый… Опять стоп! А я еще, гляди, до Аркадия восемнадцатого дотяну — то-то!

Я не на берегу, в море родился. Это редкость. Раньше бабы в море не ходили. Не бабья работа в море.

А мой год рождения какой? Я в огне и пламени рожденный. Понял? Гражданская война. Мужики на фронт, бабы — в море. Песня такая была: «Девушка-рыбачка чайкою летит, над волною плачет, на берег глядит…» Нужда женщинов в море позвала, не своя нужда — общая. И моя Настя в Отечественную тоже горя хлебнула, поплавала, поплакала… полетели чайки в море: туда — женами, обратно — вдовами.

Я еще грудняком был, когда отец с гражданской вернулся. Меня признал. А как не признать? Обличие наше общее, один к одному — Ракины, что по стати, что по роже.

Стали вспоминать, где именно я есть урожденный? Дед говорит — у Бакланьей косы, прадед свое дудит — у Заветной бороздины, отец помалкивает — не ему знать. Заспорили. Свара вышла. Своя, семейная. Отец за деда вступился, прадед всех таранит: «Сопляки! Слушай, чего я говорю!» До рукопашной дело доходит. Силы не равные. Прадед за вожжи. Дед с отцом от него сроду не убегут — куда им? Прадед проворнее.

Айда, поехали! Скачки по кругу… Прадед и отца, и сына, и святого духа вожжами поучает. Соседи сбежались — истинная срама…

Пока сражались, я в зыбке криком зашелся, посинел… Бабка ко времени из церкви вернулась. А бабку нашу все село владычицей величало. Тогда так. Она с ходу спротив круга пошла. У прадеда вожжи отняла — и айда всем по лопаткам пайки одалживать, чтобы на людях не срамились. Мать подоспела. «Кому, старики, — спрашивает, — лучше знать? Мне или вам? Как есть я Аркашку у Заветной бороздины свету явила».

Утихла баталия. Айда опять за стол! Фронтовик вернулся! Белая армия — черный барон! Разгромили атаманов, разогнали воевод — празднуй дальше! Расти, Аркашка, здоровый и веселый. А я что же? Я всегда пожалуйста…

Вот с тех пор за мной прозвище и укоренилось — Аркадий Заветный. Не отрекаюсь!

До войны мы с Аркадием встречались редко, и по разнице лет интересы наши мало сходились. Конечно, моя аэроклубовская форма с «каргой» на рукаве и голубыми петлицами представляла в селе какой-то интерес. Но его морская работа и жизнь были для меня заманчиво увлекательны. И река Станьевая, бежавшая у самого порога избы Ракиных, запомнилась мне как прямая дорога к морю.

Многое запомнилось, многое забылось… Теперь бы мне повидать этих стариков, которые сидели в жаркий день на крыльце, в обрезанных валенках и стеганых безрукавках. Порасспросить их, послушать, ведь и в ту пору было им по восемь десятков… А я спешил к пристани на танцы. Надо было мне покрасоваться своими петлицами перед застенчивыми красавицами… Дурь ты моя молодая, ничего, кроме запаха крема «Метаморфоза», не сохранилось с тех танцев. А деды так и остались в моей памяти немым укором. И теперь они ожидают моего вопроса.

…Нынче в Станьевом есть клуб, киноплощадки, Дом быта — все как везде. В прошлом году построили новую школу. Большие классы, кабинеты физики и химии, спортзал — не хуже городской школы.

А мне больше старая помнится. Сгорбилась, как старушка, покосилась. Четыре комнаты — четыре класса. Недавно ее в книжную лавку передали, и вроде помолодела старушка, повеселела. Сколько в ней Ракиных, Чуркиных, Лихобабиных на парте сидело — и не счесть. А про первого учителя в Станьевом мне Аркадий такую притчу рассказал.

Почему всплывают грузила?

— Как же? Первого учителя в селе я застал. Бывало, в окошко подглядывал, как он на доске мелом пишет. Чудно.

Учитель наш старик был. Отца моего учил, четыре года с ним бился — ничему не выучил. Кто-то из них бестолковый был: либо учитель, либо ученик. Вернее, батя, потому как другие из нашей школы в ученые вышли. Один даже до Москвы дошел. Большой работник. Кабинетный. А бестолковому в кабинете сидеть не доверят.

Отец все-таки четыре приходских класса огорил. Учитель напоследок ему пальцем по лбу постучал — завещание сделал. «Иди, — говорит, — Ракин, вывески ты читать научился. Керосиновую лавку от аптеки отличаешь, и хватит с тебя».

Помер наш первый учитель Александр Павлович — всем селом хоронили. Бабы как по родному выли.

Тогда так. Присылают другого учителя. Тоже немолод. Одинокий. На один глаз кривой.

А в селе как? Приехал новый человек — и сразу же ему народный суд. Бабий. А это страшнее трибунала. Обжалованию не подлежит. Как бабы рассудят, так тому и быть.

И вот, значит, закипел разговор у магазина: «Ай, бабы! Учителя-то порченого прислали. Как ему ребятишек доверять? Можно ли? Истинная срама божья… Часами у реки сидит. Думает о чем-то, а сам рыбу удочкой ловит. Это разве учителево дело — удочкой ловить?»

Другие свое мнение высказывают: «Зря плетешь, хороший учитель, обходительный. За волосья ребят не таскает. Вчера все дома обошел, с родителями знакомился, объяснения давал, как ученикам помогать уроки учить… Ну, а с удочкой балуется — велика ли беда? Такая его прихоть».

А именно и есть великая беда — удочка! Ну что как он ученый и вежливый? Ты побей, только бы на пользу было. А рассуди так: что за учитель, чему он научит, ежели ему лень сетку поставить и рыбы на ужин наловить?

«Так он, — возражают, — городской. Он сетки в руках не держал. Верхнюю подбору от нижней не отличит…»

«Будя, будя — городской! Не умеешь с сеткой управляться — у людей спроси. В любом дворе не откажут, всегда пожалуйста — хоть свежей, хоть соленой. Рыба не хлеб, не мы сеяли. Жалко, что ли?»

«Чего, чего кудахчете-то? Дуры! — Это, считай, Кузьма в спор встрял. Кузьма — ездовый, который воду для пекарни возит. — Я сам под окошком стою, когда он урок объясняет. Рассказывает, где какие страны есть и кому они нужны. Самые баловники разинув рот сидят, слушают. А баба его бросила не потому, что он кривой. Она с беляками за границу удрала. Он до школы-то путешественником работал. Всякие там полезные выкопаемые искал. Ему в тайге глаз веткой выхлестнуло. А как он есть приезжий и одинокий, он скучает. Удочкой забавляется. На вас, на растетех, ему смотреть тошно. Вот он уединения и ищет».

Тогда так. Бабы враз утихли. Которые даже перекрестились. Прости и помилуй. Против Кузьмы не попрешь. Кузьма все враз на место поставит.

Видишь, какое к удочке раньше отношение было? Забавой, баловством считали.

А нынче? Давай — бери! Как выходной, так полсела за удочки хватается — и айда на речки, что зимой, что летом. Учителя учеников обгоняют, начальники — простых и смертных. Это отдых теперя считается. Ты и сам такой. Знаю я вашего брата. Один у нас гостил — жизню изучал. До того нарыбалился, вернулся с рыбалки, глаза заплыли.

«Аркадий, — говорит, — Аркадьевич! У меня неприятность. Большая. Грузила сверх воды всплыли».

Спросил я как-то у знакомого гидролога, к случаю: «Есть ли еще в мире модель Волжской дельты?» Он, подумав, ответил: «Если не о ландшафтном сходстве говорить, а о гидрологическом режиме, то, пожалуй, дельта Нила».

Я попытался себе представить Африку. Нил, его взморье — и ничего не представилось. Почему-то лезли некстати в голову крокодилы, плотина и пальмы… Зря старался. А я и не жалею, что не был в Африке. И, очевидно, дело здесь не в патриотизме квасного толка.

В свое время ошеломил и покорил меня Север, заворожили молчанием и тайной неземного света белые ночи, и теперь отчетливо и резко, до мелочей, помню Ладогу, Соловки, Печору и Сухону, каналы екатерининских времен — мало ли чего? И с ужасом понимаю теперь: останься я там навсегда — долго не нажился бы. Сказал как-то об этом Аркадию, он рассудил кратко — не свое!

Сколько у нас в низовьях рек, рукавов, проранов, протоков, ериков — все имя носит. Иной раз и не докарабкаешься до истины — откуда названье пошло. Приезжему человеку странно — что это за архиерейский банк. Ну, пояснишь, что банком называют главную, ходовую реку и мелкие, сливающиеся с ней, а владел ей архиерей.

— А кто такая То́ня Емелькина?

— Смените ударение в слове Тоня и пишите его с малой буквы: «Емелькина тоня́».

С тех пор как запрещен морской лов на северном Каспии, не встречу я Аркадия в море, но и на неводной тоне́ не встретишь. Скучно неводом тянуть. У Ракина механизированная речная бригада. Сетки, вентери, где волокушей обтяжной промышляет. «Не то что было, — скажет, — но управляемся. В долгах не ходим. В пролове не бываем».

А рыбу сдавать он приезжает на приемку. Она на ходовом банке стоит, как на главной улице. Как-то сидим, курим. Навстречу пароходик шлепает.

— Это что за старик дымит? Мне Кирьян рассказывал, что раньше его «Николай-угодник» звали?

— Кирьяна не слушай. Болтун. Так, Тарапунька без Штепселя. Слушай мою, истинную правду.

Этот старый, старый пароход…

— Под Каменской бороздиной дамба есть, слыхал? Сказывают, ее еще царь Петр в море насыпать велел. А к чему? Теперь забыли. Он, Петро-то, большой затейник был, как я понимаю. Неугомонный. То ему приспичит каналы рыть, то окошко в Европу прорубать велит. Наслышаны мы и про это. Одним словом, с тех пор так и называют — Петрова дамба.

А с пароходом история очень даже простая. Был промышленник Лбов. Свои воды имел, промыслы, ватаги. Денег столько загребал, что и сосчитать не мог — управляющего держал. Деньги к деньгам — это как грех к грехам — в старости и не отмолишься.

Понятное дело не своим трудом он их сгоношил. Эксплуататор, хищник и все такое. Прадед мой, сказывали, на его в большой обиде был. Дед тоже. Я уж меньше.

Вот когда пошла мода пароходы заводить, этот промышленник чего удумал? Заказал он пароход построить, колесный, мелководный, а все же морской. Чтобы он за свал глубин в тихую погоду мог тюх-плюх доплывать. На этом пароходе была часовня поставлена. Поп с дьяком — все по чину. По-теперешнему сказать — религия с доставкой на участки производства.

Айда, поехали: отца и сына, и святого духа славить, хозяйские грехи отмаливать, поклоны класть. А звали этот пароход «Апостол Павел».

Когда революция пришла, апостол рухнул. Стоял у берега конфискованный. Потом его в госрыбтрест передали. Теперь заместо попа с дьяком на служебном пароходе стало начальство выходить. Пароход-штаб в море. И его назвали: «Воинствующий безбожник».

А почему чистую отмель раньше Дерьмовой звали, знаешь? Нет. Мы, ловцы, такое ей прозвище дали, и поделом. Пока до места лова парусом добежишь, раза два об эту проклятую отмель, или, по-нашему говоря, банку, споткнешься. Так и шло.

Переименовали вот почему. В тридцатых годах приехал в наши края нарком. Полиной Семеновной ее звали. Ей, пожалуйста, подают служебный пароход — поехали в море, к ловцам. И чего же она на совещаниях слышит? «У Дерьмовой банки рыбу хорошо ставные невода ловят, а у Сетной — плохо». Негоже дело. Хоть и нарком, а дама. Конфузно.

Тогда так, срочно сообщай приказ: переименовать банку, называть — чистой. А Сетную, Жемчужную и другие оставить как есть.

Теперь никакой банки нет. Остров вырос. Сухая суша. Спаси и помилуй. Айда, собирайся, совещайся — места много.

Я «Безбожника»-то застал. Действительную службу отслужил, вернулся, заместо «Безбожника» плавает культпароход — тот же самый. А на колесном кожухе, или, по-нашему, на сиянии, новое название — «Моряна».

Культпароход мы любили. Ждали. На нем к нам кроме лектора привозили в море хор горластый, с десяток тощих балерин, в голубых юбках с синей полосой, баян со скрипкой. И кино, и баян, и магазин — все умещалось.

Золотые вензеля на носу, цветные флаги, радио на все море орет, рыбу разгоняет — весело. Ну, лекцию читали, мол, бога нет, и все такое. Нет, ну и нет. Ты иди старух агитируй — у них бог есть. А мне-то он на кой хвост нужен?

«Моряна» — это подходяще. Это по-нашему. Давай, айда — пляши, балерины. Сначала в баню сходим, потом в магазин — хорошо живем.

Тогда так, приходит время, закрываем морской лов. Надо рыбе вздышку дать, надо ей плодиться и умножаться в море. Правильная, скажу тебе, мера — запрет. Рыбу мы и в реке поймаем, когда она на нерест пойдет.

А этот старый, старый пароход еще живой. Скрипит, но тюх-плюх по каналу плавать может. Он и плавучим госбанком был, и инспекцией, и лабораторией — пароход не виноват. Только теперь его опять по-новому нарекли — «Иван Сусанин». Это вроде партизан такой был. Когда-то он в лес уманил не то французов, не то поляков — ты лучше знаешь.

Тогда так. Чтобы, значит, ни у кого обиды не было, наша братва от каждого названия по одному слову взяла в складчину и зовет по-своему — «Святой безбожник Иван моряк».

Истинно так было. А я как есть Заветный, так и хожу непереименованный, мы — ловцы, народ, Это слово не переименуешь.

А так что же? Все реки, впадая в море, теряют имя.

Отслужив действительную службу, Аркадий только с полгода покрасовался в казенных яловых сапогах, побренчал на танцах значками ГТО и ПВО и, не успев сбить подковок на армейских сапогах, в них же и на войну ушел.

И разнесло нас надолго. Закружило, заметелило… Подхватило и понесло, как щепки, через всю войну…

Не было ни писем, ни приветов. А кто испытал это, тот по себе знает, что, встретившись после войны, даже мало знакомые люди чуть не обнимались на радостях. После демобилизации в сорок шестом году я приехал в Станьевое. Ракин уже был в море. Встретились мы в колонне парусных реюшек. Обрадовались…

Будет ли в моей судьбе еще такой день? Такая теплынь, такие прекрасные облака над морем, тишина и такой простор? И эти реюшки, прильнувшие бочком друг к другу. Паруса спущены и укреплены на реях вместо тентов. Покажется мне, будто бабуры[1] летели стаей над морем и присели отдохнуть. И оно, тихое, ласковое море, плавно покачивает их.

А под тентом жарники дымят, самовар гущей чищенный, в сверкающих медалях пыхтит, будто и он с войны вернулся. Ломти подового хлеба, еще очень дорогого после войны, и огромные ловецкие витушки — тоже пайковые, и пластованная селедка, истекающая нежным, розовым жиром, и эти разные лица ловцов. Одно у всех сходство: загорелые, а верх лба белый, солнцем не тронутый. Аркадий в военной фуражке, козырек почти на бровях лежит, а глаза внимательные, насмешливые…

А я уже пижоном — ну не то чтобы при галстуке и запонках, но весь штатский. На Аркадии гимнастерка белая — линялая, под стать бровям хозяина, и на ней три нашивочки — две золотые, одна красная. Сколько же нам тогда было лет? Ах, да что теперь вспоминать… И это обычное присловье его: «Давай — бери…»

Муха и Малина

— У нас в минометном батальоне был старшина — Панас. Как его там правильно и верно — не знаю. Панас Булыга все звали.

Старшина исправный, в летах. Строгий до придирчивости. Не дай бог пуговица висит или там хлястик перевернулся — будет разнос. Кто заволынит — тоже разнос.

«Где младший сержант Полумитный?»

«Болеет, тов. старшина».

«Как себе так болеет? Вчера здоровый был, а сегодня болеет? К врачу ходил?»

«Так точно, тов. старшина!»

«Сам ходил?»

«Самолично, тов. старшина».

«Тогда гони его в строй: кто сильно болеет, тот сам до санчасти не дойдет. На носилках понесут — верю! Три дня жрать не просит — больной! Худой и бледный лежит — верю. А у Полумитного такая хвизиономия, что хоть галифе на нее надевай».

«Так у него рука…»

«Отставить разговоры!»

Вот, значит, такой у нас был Булыга. Спаси и помилуй. Я ездовый. У меня две кобылы: Муха и Малина. Обе выбракованы. Не животные — одры.

Я Булыге говорю:

«Пули на них жалко».

«Отставить разговоры. Ты кто? Ты ворошиловский стрелок плюс буденновский всадник! Исполняй приказание комбата: запрягай и ехай, прямым ходом в П. Ф. С.»

— Забыл, поди-ка, что такое П. Ф. С? — это уж Аркадий у меня спрашивает.

— Ничего я не забыл. Продовольственно-фуражный склад.

— Верно, — обрадовался Аркадий, — тогда так. Запрягаю, еду. Везу овсяное довольствие. Потом новая команда — распрягай. Это ничего. Это нам надо. Распрягаться мы любим, что Муха, что Малина. Только за супонь возьмешься, они башки из хомутов резво выдергивают. Вот. Пошкандыбали к кормушкам: Малина на переднюю ногу припадает, Муха на все три. Балерины. Мать их лошадь.

Пять минут не прошло, Булыга новую команду подает:

«Ехай в дивизионный склад вещевого довольствия, обмундирование получишь. Понятно?»

«Товарищ старшина! Малину ковать надо, а у Мухи бабки сбитые».

«Отставить разговор! Исполняй сверхспецзадание!»

Веришь, друг, жизнь пройдет, а я этих тварей не забуду. Муха Малине ухо надгрызть успела. Нашла закуску. А Малина Мухе копытом до рыла дотянулась. Фингал под глазом поставила.

Ты видал синяк у кобылы? То-то! Чего ты видал-то? Хвосты еропланам заносить, это не война. Спаси и помилуй.

Запрягаю, опять еду. Не езда — мученье: Малина пуще прежнего на ногу припадает, Муха и того больше. Чистый вальс «Дунайские волны». Кнутом Муху огреешь — Малина встанет. Бастует. Малину вытянешь — Муха в обморок падает.

А между прочим, пока Аркадий рассказывает, подмигивает, посмеивается, дело-то идет. Одна сетка уже готова. Разобрал подборы: груза к грузам, поплавки к поплавкам. Ловко сетку в куклу связал, за другую взялся. Сказал довольно: «Руки дело знают».

— Приехал я на склад. Не приехал — дополз. Рожи что у Мухи, что у Малины кислые. Дружка на дружку глядеть не желают — обиженные. Я их, что ли, кусаться да лягаться учил? Жили бы мирно. Дышло не забор. А скажу так — ездовые лошади ссорятся редко.

Муха — та похитрее была, но ленивая до ужаса. Малина попроще нравом, но тоже себе на уме: на ходу спит, во сне жует.

Пароконную фуру военного образца помнишь? Вот, вот! Точно: одно дышло, ход железный, окраска защитная — все так. И трафаретный нумер на задке. А как же? У военного все военное: натрубаха, наткальсоны, шаровары хэбэ, ложка, пряжка, котелок — спаси и помилуй.

Время прошло, а помню: Муха — мухортая с подпалинами, а Малина — черт ее знает какой масти. Зильзибурая какая-то, может, потому и Малиной назвали. У Мухи тавро с левой стороны крупа, у Малины — с правой. Муха раненая была, Малина — контуженная. Потому и бракованные. Ничего. Война — служить всем надо. Я тоже раненый — служу.

Вот я фуру и нагрузил полную касками. Скажу, друг, фашистских касок я и теперь видеть не могу. Мелькнет в кино, так и охота ее продырявить. Были они с рожками и без них — все едино.

Ты каску-то носил? Меховой шлем, унты, свитера — так-то воевать можно. Знаю я вас — стрелков: раз по цели, раз мимо.

Русская каска — вещь! Сколько она нашего брата спасла, этого тебе не представить.

Тогда так. Наложил я воз. Все как надо. Одна на одну. Рядок к рядку. Чтобы не рассыпались — на конус свел. Посмотрел — полон воз касок. Эх, спаси и помилуй, жуть взяла.

Воз касок, понимаешь? Это же, думаю, головы человеческие лежат. Чего ты понимаешь. Ты на «Иле» летал? Задницей вперед? То-то! А тут воз голов — не огурцы. Сколько в этих касках дыр будет? Вот бы заранее узнать. Мелом пометить, сказать солдату: «Остерегайся, браток, тебя шальной осколок слева зацепит». Фантазия, сказка — понимаю.

Ну, поехали, Муха и Малина! Подруги неразлучные. Мирить я вас не буду, инвалидок.

Рядом с возом иду. Поглядываю. Чего-то он мне напоминает. А? Арбузы на дощанике? Нет. Не упомню, где-то в журнальчике я видел: черепа человеческие в кучу свалены. Небо синее-синее и белые черепа горой. Картинка.

Вот такой веселый воз везу.

Это теперь легко рассказывать, а тогда? Про себя смекнул: раз каски выдают — скоро в бой. Хватит. Отстоялись. Осенний вальс, весенний сон в лесу прифронтовом. В прифронтовом лесу жить можно. На передовой — хуже. На что дуры Муха и Малина и те смекнули — скоро в бой. Башки опустили, помирились, везут — стараются. Небось им и каски не положено. Как в песне-то? «А первая пуля — ранила коня, а вторая пуля — ранила меня…»

«Ладно, старухи. Приедем — от пуза овсом накормлю! Для коня устава нет! Понимать надо, жалеть животную…»

Вот так, друг-стрелок, дело было! Время прошло — в глазах стоит: небо синее-сиеее и воз зеленых касок. Каска не плакат, на них звезд не рисовали. Ладно. Прорвались!

А Булыга был старшина справедливый. Ну что как строгий? Нашего брата распусти — хуже Мухи с Малиной шкандыбать начнем.

Уходит время, проистекает, а старшину помню… Каска ни при чем оказалась, хоть и новая была. Прямо в грудь пуля ударила. Сквозная. Навылет.

Сколько я знаю друга своего, не перестаю удивляться простоте и ясности его суждений. Все мирозданье лежит на его ладони и он уверен в его надобности и мудрости. Конечно, обладая самым горьким человеческим даром — иронией, он и в родном селе стоит особняком, и в колхозе тоже, и в семье, пожалуй. И поплатился он не раз за ясность своих суждений, но его не обойти, не объехать нельзя. Он такой есть, и его не переделать.

И еще… он неотрывен от своего Станьевого, от людей, среди которых жил и живет. И уж тем более от своеобразия края, в котором он вырос. Я попытался его представить себе на Вологодчине, на Днепровщине или на Камчатке. Там он сразу потеряет облик, речь свою и, может, даже сам смысл своего бытия. Там есть свои знатоки края, свои мудрецы и острословы, но среди них он обесцветится. Может, и нет, но мне так кажется.

Вот он постоянно возится то у лодки, то с сетками, то мосток у дома подлаживает. А вот в лесу с топором дровосека не могу я его представить.

Последние лет десять мосток у дома Ракиных обсыхает. Мелеет река. Даже лодку вплотную не подтащить. Аркадий с сыном удлинили мосток, пару новых сваек забили.

Появилась в колхозе новая рисоводческая бригада. Государство техникой помогло, нарезали чеки, вода рядом, тепла хватает, научились рыбаки рис выращивать. Аркадий наотрез отказался. «Это, — говорит, — китайское занятие рис растить. Я рыбак. Точка! В лодке родился, в лодке помру».

Сын его Аркадий успел институт мелиорации кончить, вернулся в родное село, в колхозе работает. «Валяй, — говорит отец, — мелиорируй, а меня не трогай и жить не учи. Я прожил. А еще ежели полезете с вашим рисом на рыбные полои[2], я как депутат райсовета на дыбы встану. До Москвы дойду. Я не робкий. Повесил образование на пиджак, думаешь управы на тебя нет? Найдем».

Аркадий семнадцатый над отцом подтрунивает. Смешливый, разговорчивый — весь в отца. И дружба у них хорошая. Только советов не давай. Это мы не любим. А когда мелиоратор еще по селу на хворостине верхом скакал, рассказал мне Аркадий и такую притчу.

Царская икра

— Бывало, раньше как дело было? Солнце греет, вода холодит — значит, начинай путину! Путина — праздник. Давай — бери. Вывешивай флаги, принимай обязательства. Сто двадцать концов сетей, одна лодка-будара, два работника. Я звеньевой, Митька Белухин — весельщик. Вполне управляемся.

Не успели в море выйти, за нами веселый хоровод представителей: колхозный, исполкомовский, райкомовский — народ свой, в сапогах. Попозже портфели подоспеют. Это городские, в щиблетах ходят. Все советы подают: куда какие сети ставить, чего ловить, чего выбрасывать, мера, полумера, количество и качество. Все советы записать — голова кругом пойдет.

Митька парень хваткий, но дурак. Молодой еще, не устоялся. «У нас, — говорит, — Аркадьич, плоховато рыба идет потому, как опыт не изучаем, не обобщаем, в кутец его не складываем».

Давай, Митька, читай, обобщай! Маневрируй орудиями лова, начинай искать перспективные участки, изучать рыбью повадку, манеру и характер обитания в реке и в море. Чему дед учил — забывай начисто. Чего ваш брат корреспондент написал — слушайся! (Поклон в мою сторону.) Не так ли, старый друг? Ты на паркете сетки мечешь — тебе лучше знать.

Тогда так. Я говорю: «Уйдем, Митька, на глубь, на Заветную бороздину! Там поначалу воблу брать будем, потом лещ подойдет».

Митька советов наслушался, опыта начерпался — перечит. «Нет, — отвечает, — по данным промразведки, концентрация информации показывает наличие косяков вблизи меляков».

«На меляках, Митька, только французская закуска прыгает — лягушка».

Много ты, звеньевой, знаешь-понимаешь, — и тык мне в нос газету, «Рыбак дельты». Видишь, пишут: «Отменные уловы берут рыбаки колхоза «Кзыл Аскер», промышляющие на грани мелководья. Используя вековой опыт и достижения новаторов, они за декаду выполнили квартальный план».

И подпись — Иван Кнехт.

«Какой еще Кнехт? Пошто он нужен? На кнехт только чалки набрасывают».

«Это, — говорит Митька, — апсевдоним такой. А за ним кто-то скрытый».

«А ежели не врет, чего скрываться?»

«Ну, так уж принято и заведено. Напишу я, к примеру, в газету и уляпаю подпись — Д. Белухин. Ты прочитаешь и скажешь: «Каку мамо он знает-понимает, Митька-то?» А псевдоним наращивает авторитет».

«Ну, разве так? Давай помельче где вымечем сетки. Испробуем».

Митька вовсю старается. Кольев натыкал, как заплот.

«Ты, Митька, уток собрался ловить или рыбу?»

Митька понес, как по-писаному. Где только нахватался: «При свальных течениях и нагонных ветрах, с учетом перепада температур и наличия бентоса, концентрация возможна…»

«Митька, ты не дури. Ставь глубже. Нам не бентос сдавать, а план выполнять».

Он опять мне газету к носу. Ладно. Испробуем.

А погоды тихие. Комар нас жрет. Подледный. Лютый. Каждый с нынешний вертолет и гудит так же. Еле рассвета дождались. Давай сетки выдирать. Первая, вторая, пятая, десятая — пусто. В одной щучонка запуталась, в другой — краснопер, в третьей — окунь. Хоть бы окунь был, а то глаза и хвост. В глазах страх и ужас.

«Митька, — говорю, — сейчас тебе будет опыт новаторов. Выдирай колья, выбирай любой. Два раза вдоль спины, раз поперек… Будешь помнить. Три года мой портрет висит в клубе, теперь снимут, с таким звеном».

Митька молчит. Тащит окуня из сетки, как шпигорь из забора. Дал бог помощника…

А погоды тихие. Парусом не убежишь. Придется за шесты браться. А это как кобылу на телегу взвалить и оглоблями отталкиваться.

Будет тебе, Митька, колхозный вальс и полька-бабочка. С дураком поведешься — гармонь потеряешь.

Последнюю сетку поднимаю, она ходуном ходит — рыба.

Митька, давай темляк. Осетр сдуру завалился. Хоть на котел поймали, и на том спасибо.

Осетра вынули. Чудеса. Седой осетр. Дед мне сказывал про таких, а сам я не ловил. Попадается такая рыбина в крайней редкости.

А Митька чешет, как по учебнику: «В отдельных случаях встречаются особи-альбиносы». Уж он не только более меня, он больше деда знает. Такому знатоку к старости жить будет скучно.

Дед сказывал, что в допрежние времена на седого осетра цена особая была, в три раза выше. У него и икра не черная. Недаром ее царской называли. Икра как икра, но светлая, навроде щучьей. А вкус…

Тогда, давай — бери! Испробуем. «Митька, потроши рыбу, я икру пробью! Окуня на приемку сдадим, осетра сожрем — все по-царски». Икру пробил — загляденье. Зерно к зерну, как пшено золотится. Дед ел и нам велел.

Только уху заварили — мотор где-то тарахтит, Л-6. Сразу после войны моторы редкостью были, всякому-сякому их не продавали, не то что теперь. Надо бы нам товсь, шкот в зубы — и айда! А погоды тихие…

Косная лодка под мотором бежит, прямо на нас. Охрана. Никодим Павлыч. Участковый. Мужик строгий. С ним не снюхаешься. Партийный. А чего мне бояться? У меня ни режаков, ни снасти нет, пусть обыскивает — вся орудия законная. Билет на право лова при мне…

«Привет, Ракин шестнадцатый. Не ожидал? А еще портрет в клубе висит, почет в газете, делегат слета передовых рыбаков — не ожидал, Аркадий! Огорчил ты меня».

«Павлыч, прости и помилуй, какое огорченье? Акромя щучонки и окуня, не поймали ни пса. Вон осетр в сетку ввалился, не он, так сидели бы на основе передового Митькиного опыта не жрамши».

«Нехорошо, Ракин. Ты сам общественный инспектор, активист, член правления колхоза, а нарушаешь…»

Митька уху в котле мешает. Будто не его дело касается, будто мы о ловле блох на шестке ведем разговор…

«Как же ты, Ракин, не знаешь, что все рыбаки давно с раскатов выведены на глубьевой лов. А ты у самой грани запрета сетки выбил. Такого ты пустяка не знаешь? Не поверю».

«Это ты, Никодим Павлыч, отстал от жизни. А я действую на основе рекомендованного опыта районной уважаемой газеты «Рыбак дельты». Митька, давай газету! Редактор у нас член райкома. Он брехню непроверенную в печать не пустит!»

Митька раком, боком, не спеша достает мятую газету.

Инспектор ее в руки не берет. «А с тобой, — говорит, — Иван Кнехт, рабочий и крестьянский корреспондент, особый разговор будет. Думаешь, раз ты чужой подписью загородился, с тебя и спроса нет? Шалишь. Редактору выговор вкатили за дезинформацию, на председателя колхоза штраф наложили, все, кто на меляках ловили, лишены премии. А ты спеши в редакцию, тебе-то будет премия. Лично редактор отвалит».

«Митька, твоя работа? Ах ты в кнехт твою мать!»

«Ну чо! Чо? Ну, я писал. А где я материал брал? У них же, в инспекции! Об использовании нерестовых площадей, как о резервах выполнения плана и обязательств, а также…»

«Не лопочи. Трещишь, как мотор без глушителя. Будут тебе резервные возможности. Ладно, Павлыч! Снимай наган, садись обедать, не пропадать же царской икре…»

Сидим, закусываем. Митька рожу в сторону держит, корку жует. Павлыч бутылку достал, но не притронулся.

«Жри, селькор, такую икру не всякий царь едал!» — предложил Никодим.

А погоды тихие. Парит. Ветра ноль. «Ты бы, — говорю, — дядя Никодим, нас отбуксировал отсюда?» Он отвечает: «Вот акт составим — и пожалуйста…»

Вот так, старый друг, за все проистечение моей длительной жизни составили на меня акт. С тех пор ни-ни… Хватит чужим опытом жить. Так ведь, скажи на милость, и седого больше не ловил. Годов шесть назад у соседей белуга такая же в невод зашла. А с чего, скажи, рыба седеет? Митьки нет, он бы враз объяснил.

Колхоз в Станьевом крепкий. Народ в нем дружный, от работы не бегают и председатели не мелькают, как в иных хозяйствах. Случались, конечно, всякие истории в незабвенные времена, то рыбакам повелевали уток разводить, то кроликов, то арахис или кукурузу! Кстати, кукуруза здесь прижилась прочно, не то что под Архангельском. Теперь уж и камышей не увидишь таких густых, как «королева».

Было увлечение и гидропоникой. Аркадий на собрании по-своему рассудил: «Хватит вам гидропанику разводить! Это же дурь непролазная — на камнях огурцы сажать. Где земли не хватает, в горах, к примеру, там — гоже! А нам-то? Булыжников, что ли, на все займище натаскать?»

И был критикан строго одернут и обвинен в зубоскальстве.

Но переубедить Ракина трудно. Принялись ученые белого амура и толстолобика дальневосточного акклиматизировать. Быстро пошли эти рыбы в рост, в свою среду попали, освоились.

«Плохо ли? — сказал Аркадий, — рыба гожая, но в чем великий смысл? Каспийского сазана перевести, а дальневосточного разводить? Дурак я дураком, но мне и прежний хорош был».

Сын ему объясняет, что эти рыбы охотно пожирают траву под водой и помогают очистке водоемов от растительности. Эта рыба — мелиоратор.

А Аркадий на своем стоит:

«Мели, оратор! Да не при мне. Ты вон купил себе квакваланг и квакай, гоняйся за щуками со стрелой, а мне народ кормить надо».

Однако в отсталости суждений, косности или во враждебности к сияющим свершениям науки я моего друга упрекнуть не могу. Очень он резонно все оценивает…

Где раки зимуют?

— А где они зимуют? Век прожил и не думал. Как раньше сазан на зимовку на ямы уходил — знаю, как судак нерестует — знамо. Куда жерех на зиму скатывается или там когда белорыбица в реку идет — знаю. А тут рак. На что он мне?

Нора у рака есть. Доподлинно. В реке он ее у берега, под порогами, роет, на раскатах в кочках — кундраках обитает, под каршами, в корнях подводных устраивается. Это точно. А ежели на дне старое ведро лежит — совсем лафа. Не строиться, материал не искать, с шабашниками делов не иметь — живи. А насчет зимовки дело темное. Да и зимуют ли? Я с ними не зимовал.

Тогда так. Приезжает к нам один ученый молодец. Румяный, веселый, молодой. А скажу тебе, у нас этих ученых за последние годы перебывало — ужас. Один по кильке спец, другой — по селедке. Одна даже экономка приезжала. Ух, баба! Бой! Со своих козырей ходит. Она их всех на фарш смолола — и килечников и селедочников. Вы, говорит, до сих пор изучаете, зачем у селедки хвост растет, а ужинаете «завтраком туриста». Килечник-то помоложе, нет-нет да огрызнется, а селедочник старый как прах, в штанинах путается, только шипит: «Дя-дя-дямагогичка». А какая она демагогичка? У нее в глазах тоска по жениху светится.

Только они укатили, этот с раками пожаловал. Но мне он глянулся. Ученый-то ученый, а кулаки посшибленные, в зеленке. Работяга. Не только градусник в речку ставит, сам и раколовки мастерит. Гоже. Сетку сам и кроит, и ставит, и поднять умеет. В веслах ходить мастак и с парусом, и с мотором, и с шестом управляется хорошо — словом, про такого не скажешь, что белые ручки чужие труды любят.

И он у меня спрашивает:

«Как, по-вашему, Аркадьевич, это верное поверье, что рак падалью питается?»

Я враз не ответил. Смекал. Потом разъясняю:

«Вряд ли, Валерий Дмитриевич. Случается, вентерь подолгу стоит в воде. Поднимешь — в нем живая рыба нетронутая, тухлая тоже, а свежеснулую он всю до костей обгложет».

«Верное, — говорит, — ваше наблюдение».

Неделю мы с ним по ерикам, по ильменям и по взморью шастали. Многое он мне прояснил: сколько раз и зачем рак линяет и где обитать любит, различать научил широкопалых и длиннопалых раков, отверг начисто, что рак охотится за лягушками, крысами и отбросами.

Научил по своему методу раков метить и всякое другое доказал. Дошлый мужик. И подумал я: а рак — труженик великий, пахарь. Всю-то ночь он дно боронит, с травой борется и пожирает. Нет, рыбе он не враг — помощник. И подумай сам: угонится ли рак за живой, здоровой рыбой? Многое он про раков доказал, а я его выучил раков варить. Он, значит, раковед, а я — ракоед.

Полную рекомендацию по этому делу дал мне наш полковой химик. Он еще в годы нэпа в частном ресторане «Батавия» поваренком служил. Все яства изучил и поотведал. А в войну у химиков одна забота была — чтобы солдат противогаз из сумки не выкинул и харчей туда не наложил. Вот он на досуге, когда в обороне стояли, командирам и объяснял, к чему какой соус идет. Знающий был человек, с начпродом спорил.

А начпрод до войны скобяным товаром торговал, в соусах понятия не имел. Раз они заспорили, что для солдатской кухни полезнее — маргасулин или ружейное масло? Командир полка услышал, враз спор решил: одного заставил всему полку дезинфекцию закатить, другого на склад угнал. Ты, говорит, мастак из яичного порошка яйца делать.

Химик наш на Одере погиб, начпрод погиб много после войны. Его любовница от мужа в погребе спрятала. Да, видать, передержала. Застудился. Помер. Ладно, давно дело было…

И этот, значит, румяный раковед делает мне предложение: «Зачислю-ка я вас, Аркадий Аркадьевич, рабочим в экспедицию? Время теперь непутинное, а нам вы большую помощь оказать можете».

А чо? Послужим науке? Служим. Валерий раков потрошит, я подтаскиваю. Чего рак жрет, полностью установили. Колбасы кружок на дно брось — не брезгует. Но колбасой его редко отоваривают, потому он чаще потребляет уготованную ему пищу: роголистник, корешки всякие, ракушки, личинок, водоросли и рыбешку тоже.

А кто рака жрет? Тут я и смекнул, в чем суть любой науки. Все сводится к изучению: кто кого сожрет и кто быстрее. Комара жрет стрекоза, стрекозу — птица, птицу — человек, человека — рак. Стоп! Научно не обосновано. Валерий считает — это, мол, глупое поверье, фантазия отсталого ума, дедушкины сказки.

Определяем, кто рака жрет. Устанавливаем: и сом, и судак, а главный враг — окунь. Очень он малых рачков любит, но и взрослого не пропустит, особо отлинявшего, который помягче.

А как заглатывает? С головы или с хвоста? Стоп! У рака хвоста нет. Опять загвоздка. Сто сорок окуней вспороли, у некоторых находим в желудке рачков. Сто сорок первого режем, находим полтинник. Новенький, три года назад выпущенный. Сверкает — не переваренный. Опять загвоздка: случайность или система? Пишем: отдельный случай, к науке отношения не имеет.

Ты дедушку Фрола Чернобровина помнишь? Вот, вот, он самый, который утонул. А как он утонул? Это дело темное. К старости человеку меньше нужно. На что старику «Жигули» или цветная музыка? Утром сходил до ветра, удобрил окружающую нас среду, и радуйся весь остаток дня.

А Фрол жадничал. Сам не видел, но сказывают, он блудил: режаки на красную рыбу ставил. При жизни не попался, а как утонул — тому полное подтверждение.

На Артамоновской протоке течение лютое — вихрь. Шапку брось — через пару дней в Махачкале поймаешь. По этой протоке дед Фрол и уплыл на куласе к морю.

День прошел, другой — назад не вертается. Айда, поехали искать. А чего искать-то? Как только поглубже вышли, так и увидели: пустой кулас плавает. Кулас вверх дном, а плывет чудно — боком вперед. Поближе подошли, мама родная: кулас от них убегает. Багром подтянули — к куласу белуга привязана. А Фрол где? Кукан капроновый, крашеный — его, хватка узла тоже им сделана. На белуге поранов нет, значит, он ее не снастью, а режаком взял. Изловил. Выпутал. Сам и на кукан посадил и к куласу привязал — дело ясное.

А потом чего и как? Гадай не гадай, пропал старик. Вода не скажет. Случилось, плавом белугу брали, в бударке два мужика, не Фролу чета, и рыбина их трясла, кидала как хотела, а то еще и с лодки кого помешковатей в воду сдернет. А тут старик ветхий, руки трясутся, с первого раза ногой в штанину не попадет. Спаси и помилуй. Пошел дед ракам на закуску…

Нет. Через неделю баркас морской охраны его нашел. На шалыгу выбросило. Посинел, распух и все такое, а раком не обкусан…

Наука-то наукой, а как я считаю, на быстрой воде, где течение — вихрь, рак не держится. Он же не «Ракета» спротив течения полным ходом летать? Об этом я Валерию все в письме отписал. Не отвечает. Его, сказывали, теперь на тюленей перебросили, изучает, не тюлень ли всю рыбу извел?

В Станьевом, считай, каждый двор дерево сторожит. Тополь черный. Какая же прелесть эти вековечные тополя — храм, шатер божий. И дома у этих тополей, как цыплята у мамки под крылом. Где-то у меня записано, Аркадий рассказал: «Я свою жизнь считаю как пирог на три ломтя поделенный: до войны, война и после нее. Повидал я немало, а недавно с моря бегу, глянул на село, так его вечернее солнце высветило… удивился, будто первый раз увидел…»

Дом Аркадия два тополя-великана охраняют, он под ними, как яичная скорлупа — не больше. Тополей, как и кленов, в России много подвидов. Клен полевой, клен остролистый, татарский, даже ложноплатановый есть. Тополей еще больше. Осина тоже тополь — тополь дрожащий. Есть тополя белые или серебристые, тополя лавролистные, душистые, корейские, тополь Болле и другие. А черный тополь называют осокорем.

Конечно, прадед Аркадия ботаники не знал, но породу дерева, которое у дома посадил, выбрал верно. Любит это дерево расти у берегов, рек, в старицах, у озер. В Волго-Ахтубинской пойме есть большие древостои осокоря, а ближе к морю встретишь лишь отдельные куртинки. Не посадил мужик родную березу, а как бы ему, беглецу из-под Васильсурска, хотелось, наверное, белую березу выходить? Знал — не пойдет. Сгорит в нашей жаре. Знал и то, что осокорь дольше стоит, два-три века, и вымахивает вширь ствола до двух метров, а вверх — более тридцати. При этом имеет такую могучую и причудливую крону, что одно дерево лес заменит. Я и теперь дом Аркадия по осокорям издалека отличаю.

Если он сам, Ракин, свою жизнь на три ломтя поделил, то и эту его притчу надо отнести ко времени нынешнему, к нашему дню…

Прицепное Орудие

— Чуркин-то? В летошнем году уехал к сыну, в Белоруссию. Редко кто его вспоминает, так, ежели к смеху. Дурь-то, ведь она чем выше вскарабкаешься, тем ее виднее. А Чуркин в селе совсем даже лишний был человек и для государства малоценный гражданин. Одна заслуга, в рот — ни-ни… не брал. На ладошку, сказывают, брал. Случалось. Ну, не в этом суть.

Где он только не мелькал, куда не назначали! Большой был борец, в борьбе и сгорел. Скажи на милость — какая должность завклубом? Всех делов: кино крутить, раз в год полы помыл, ну там приглядеть, чтобы парни на танцах не подрались и ребятишек безбилетных из зала вытаскивать — и то не сам. Так он здесь недолго наработался. Изболтался: наглядную агитацию с ненаглядной спутал. Вовсе лишенный смысла человек. Пустой.

Удивительная манера у Аркадия рассказывать, казалось бы, пересмешник, мужик с хитрецой, а вдруг вся насмешливость из глаз уйдет, и вроде бы скорбь в них появится за все происходящее на белом свете.

— А может, и зазря я на Чуркина наговариваю? Как-никак, а высокоидейный товарищ был, хоть и малообразованный.

Напоследок его в район бросили. Ну бросили и бросили. Не расшибся. Новая забота у Чуркина. Прислонили его к обществу охраны природы от людей. Спаси и помилуй. Такой наохраняет.

Поначалу он по селам с лекциями прогулялся. Мама родная — семья голодная, чего он только не болтал? Еноты и воробьи, суслики и дети, вороны и саженцы, вода, трава и море — все у него на учете. Все он охраняет и все записывает в красную от стыда книгу. «Поимейте, — говорит, — товарищи, в виду, что лучи советского солнца озаряют нашу счастливую землю и все на ней подлежит охране и приумножению. А вы, товарищи, выйдя на праздник труда, на весенний субботник, мусор с одной улицы на другую перетаскали и успокоились…»

И опять подмигнул мне Аркадий и улетучилась скорбь его…

— А он же, Чуркин, на две войны моложе меня, то есть на восемь лет, и здоров, как мирской бугай. А голосок тонкий, бабий, и жалостливый. Ему прозвище знаешь какое было? Прицепное Орудие. По нему молотилка, веялка, сортировка, сеялка скучали, а он смолоду к конторам прилип. Белый уголь, черное золото, голубые патрули, зеленые дозоры… Пока дозревал, по Бабинскому рукаву на берегах весь лес спилили. Какие ветлы стояли — одни пеньки торчат. Кто велел? Рекомендация лесхоза. Санитарная рубка. Осветляем, просветляем… Старье устарело, исчервивелось — долой. Новых насадим.

Эх, сохранители, да вы сначала новые вырастите, а потом старые пилите. У моего дома тополь-то второй век стоит. Стареет дерево, суховершинность пошла, издуплилось, так что его — под топор?

Полезли мы по осени с Аркашкой, опилили сушняк, две стволеные ветви срезали, срезы краской покрыли, дупла варом залили, купоросом обработали. Ни одного гнезда не разорили, ни лишней ветки живой не тронули — по весне наш старик как на свадьбу вырядился, еще и нас переживет.

Не так ли, друг описатель? Ты тоже все знаешь, понимаешь, Митьки на тебя нет. Тебя, тебя я спрашиваю — ты куда глядел? Ты наше село с пацанов помнишь, что не вступился в газетке за Бабинскую рощу? Не свое? Проглядел… Издаля глядишь. Небось на своем балконе вьюнки насадил. Нюхаешь?

Тогда так. Поплелся я сам в лесхоз, как депутат. Директор — мальчишка, моложе моего мелиоратора. На кудрях фуражка, на фуражке листочки дубовые, под фуражкой трава молодая — беды не знавшая. Я на него и напустил: «Что же вы творите? Облысела река, зрить тошно. Неужто тебя тому в институте учили, чтобы дерева в пеньки переделывать?» Он поначалу опешил, а потом айда в атаку: «Ну, переосветлили. А если рассмотреть вопрос объективно, субъективно, директивно…»

Его же, такого кудрявого, на свете не было, когда я все эти пустопорожние слова выплюнул. Объективно! Объективно-то пеньки торчат. Кладбище вместо леса. Хворостин сухих натыкали, ждут — не зацветут ли по весне?

А у нас на бруствере окопа куст ромашки зацвел весной сорок третьего. Как землю ни уродовали, как ни терзали, а он уцелел. К свету потянулся. Мы, значит, в обороне сидим, а кусточек этот в наступление полез. А огонь не приведи господь. И минометный, и снарядный, и бомбовый осколок бруствер секут градом. Мы, уши к земле прижавши, в окопе отлеживаемся, наблюдаем: заденет нашу ромашку или нет? Первым взводный наш опамятовался, лейтенант Мякинин: «Любуетесь, так вашу перетак? Гадаете? Любит не любит, сшибет не сшибет? Ракин, ты хоть бы догадался — прикрой цветы каской…»

Это как, субъективно или директивно?

Ладно. Поехал я к Чуркину. А как же? Теперь он радетель районного масштаба. Радетель враз глаза под стол спрятал: «Это не в нашей кумпэтэнции, ни в моей власти влиять на гослесхоз. Моя забота пропагандировать закон об охране природы. Пойми, Аркадий Аркадьевич, не могу, мы организация не директивная… А конкретно я на сей день занят разведением оранжереи районного размаха. Прошу, приглашаю обсмотреть… Экзоты юга, переписываемся с ботаническими садами, сами экспериментируем… Вот полюбуйтесь…»

Любуюсь. Хорошие цветки. Вычурные только. Такой краской не прикроешь. Цветки на стебле, как шашлык на шампуре. Выводят их из луковицы, гладиолус называется.

«Эх, пальмы, финики, фисташки! Не надо мне, Чуркин, твоих олухов оранжерейных. Ты мне найди посадочный материал — кольев ветловых. Черенков то есть, я сам с бригадой после спада половодья лес насажу…»

«И кольев у нас, Аркадий, нет. Чего нет, того нет. Мы организация не хозрасчетная, у нас бюджет… У меня у самого душа по хозрасчету скучает… На хозрасчете, дорогой товарищ Ракин, хозяйственнику дышать легче, кислорода больше…»

Вот такой он был Чуркин — экзот юга. Спаси и помилуй. Сгорел на посту.

Будут уходить годы… Будем мы все чаще вспоминать былые времена, ушедших навсегда людей. Так и быть должно. Нынешний день что вспоминать? Вот он — есть, бери его. Начался, идет, а чем кончится? «Утро вечера мудреней, — говаривал Аркадий, — а каков день — к вечеру видней».

Странные мы, право, люди: с высоты достижений века весьма снисходительно относимся к опыту прадедов, к умению плести лапти из лыка или выкладывать вручную кремлевские стены. Да и в простом житейском отношении? Застав правнуков в лучшем случае в зыбках, колыбелях или колясках, прадеды мало что могут поведать им о прошедших радостях и горестях своих. В свою очередь, став прадедами, мы тоже не очень долго задерживаемся в сем бренном мире, который сплетен проще, чем лапоть, но который всю жизнь поражает нас величием своей непостижимости. Но единожды, рассматривая резьбу на оконном наличнике, сделанную дедом, внук поймет вдруг не только узор, но и само течение его мысли.

Как-то, рассматривая окошко на собственном доме, Аркадий шестнадцатый даже крякнул от удивления. И было чему удивляться: «Спаси и помилуй: век глядел, а не видел? Это же не просто финтифлюшки вырезаны. Ну, это — цветки, это — стебли, а промеж них буквы, набок поваленные, спрятаны. Так. Гоже. Это он сам резал… Мать, у нас прадед-то в каком годе помер? Ты на погосте чаще бываешь — там на кресте-то сказано…»

Попел я что-то насчет ветвей генеалогического древа и наследственности, но Аркадий перебил меня насмешливо: «Вот ты всему описание даешь. Кто чего не расскажет, ты все по-своему переврешь. Гоже. Тебе надо…»

Здесь хотелось бы мне опустить одну притчу Аркадия или, вернее, предисловие к ней, несколько ущемляющее мое самолюбие. Но уж коль я так или иначе вмешался в повествование, по сути своей состоящее из монологов, то и теряю при этом авторское Право. Тем более что речь пойдет о человеке, ставшем прообразом героя одной из моих книг. Перед памятью его я и теперь преклоняюсь…

Свал глубин

— Лихобабин был корень! Такие-то, как он, и есть фундамент всего нашего сословия. Он, Иван Андреевич, был ловец, мастер высшего почерка — верно. Глыба, кряж! Все так, но человек он был земной, грешный. Бабник, матерщинник, не обижу покойного, не скажу — пьяница, но тоже… Умел. Главное — непримирим до лютости и перед начальством не елозил… Это большой, как я понимаю, недостаток. Порок даже, а ты не углядел. В писаниях своих ты его присластил. У вас без этого, поди-ка, нельзя? Он у тебя вроде как из парикмахерской вышел, а до кабака еще не дошел.

Вот ты все про Чуркина расспрашиваешь? А пес с ним. Уехал, и слава богу. Ничего от Чуркина не осталось, кроме слов трескучих и бумажек с дурацкими приказами. А ведь в заместителях председателя ходил… «Поимейте в виду, товарищи, что колхоз — это коллективное хозяйство! На основе коллективизма мы достигли социализма!» А чего он, кот румяный, в коллективизм-то от себя внес? Тьфу!

А Лихобабин на своем многотрудном веку рыбы столь наловил, что, сложи ее в кучу, за час на вертолете не облетишь. Сколько же человек он прокормил? То-то! И простим все иные погрешения его земной доли. Тем более что, акромя кривого креста на погосте, ничего он и не заработал.

А так что же? Все правда и про ураган, и про иные события. Складно пишешь…

Он меня, Иван Андреевич, один раз поучил, навсегда запомнил — лагом к волне не стой. Был случай. Задолго до войны. В одна тысяча девятьсот и тридцать пятом году. Меня отец уж к морю приваживал, брал с собой подручным. И он, и отец лоцманы были, на сетных стойках. Один раз Лихобабин спрашивает отца: «Дай мне Аркашку в подручные? Парень здоровый, не мешковат… Дай! Треть пая я ему отжалую на равных. А то у меня помощники-то старики, кряхтят от ревматизма… Да и ему польза, ты ловец хваткий, моряк, мастер, но ты отец, а у меня ему пощады не будет…»

Меня отец спрашивает: «Как, Аркадий, не забоишься с дядей Иваном на весеннюю путину идти?» Я отвечаю: «Нет. Гоже. Давай — бери».

Весну отработали — все планы наши! Премия-надбавка, тра-та-та, и я тоже передовой ловец, молодая смена, отцы и дети, победитель соревнования…

Дядя Иван меня хвалит, отец с дедом подсмеиваются, мать жалеет, друзья завидуют. А какой там хрен победитель? Сопляк сопляком, мне тогда семнадцатый год шел.

Осенью опять с ним выхожу. Шторма привязались. У ставников невода трещат, они чинят — море ломит. У нас тоже не лучше. За унесенные сетки больше платим, чем за рыбу получаем. Эдак с месяц промаялись. Он говорит: «Кончай, мужики, соревнование, пора работать. А это мартышкин труд, топчемся на месте. Завтра пойдем на риск. Сейчас вся рыба на глуби».

Понять это нетрудно: когда шторма подолгу с норда бьют, вся рыба за свал глубин уходит. На меляках харч ей лучше, но беспокойно. Воду замутит, взбултыхает, не жизнь — лихоманка и ловцам и рыбе.

Ладно. Ушли за свал. Да, правильно, где сажени четыре глуби, там и свал. Дальше еще глубже. Сажень-то — мера условная, их много было: речная сажень, морская, косая, печатная… Я слыхал даже, будто и «сажень без чести» была. Нашу морскую равняй с казенной — это три аршина с лишками или чуть более двух метров.

За свалом шестами дна не достанешь. Там по десять — двадцать и более метров. Здесь и волна другая, и вода. Вода вся соленая, а волна не лихоманит, а бьет, и силы у нее побольше.

А сетная стойка — ты их застал — она чуть более реюшки, трое команда: лоцман, Севостьян Макеев — старик, я — мальчишка. И заловили мы богатый косяк воблы. Полны залились. А сдавать надо на шаланду[3], это бежать под парусом далеко. Спротив ветра. Трудно. Но Иван Иванович из моряков моряк. Ветер из паруса не упустит. И меня учил.

Гоже. Раз сдали, другой, третий раз собрались, нас упреждают: «Смотрите, колдун[4] низко упал. Беды бы не было. И метеосводку привезли — плохая…» Тогда радио-то у нас не было. Метеосводки и на завод раз в месяц привозили, с сухарями вместе. А Лихобабин смеется. «Вашу метеостерву прочитаешь, в баню забоишься идти…»

Ушли. Сетки выбили. Ночь. Ветер слег, свалился. Севостьян кряхтит: «Не к добру, Ванюша, не к добру ветер стих. Надо бы, с богом помолясь, убегать с глуби. А?»

Ну, не сетки же бросать? Засветает, поднимем их — и айда.

И засветила! Еще заметно, как обухом ударила. Низкая моряна. Такой я еще не знавал. Погибель. Щеки к зубам прижимает, морду брызгами как песком сечет, ни вздохнуть, ни крикнуть. А что она, стойка? Лодка, большая, морская, но лодка.

Как она нас хлестала, гнула? Спаси и помилуй. Второй якорь выложили, а нас тащит. Якорь за грунт не держится, срывает, несет. Фонарь «летучую мышь» задуло на мачте. Огня не держим. Где море, где берег, где небо, где мы сами — мрак! Только над головой сияют чистые, умытые звезды. У нас ни карты, ни компаса нет.

Вот мне в те поры сказал бы кто-нибудь про меня: ты, мол, радиопеленгатор. Я бы подумал, что меня облаяли. Тогда и слов-то таких не было, не родились еще.

Дядя Иван ободряет: «Ничего, ребятки, нас к берегу сносит, не в море…» А он был хороший ходок по звездам. Ему компаса не надо. На небе все написано. Навечно. Это мы на земле переписываем, переиначиваем: нынче черное, завтра белым назовут. А на небе там все раз и навсегда написано.

Плохо. Дрейфуем. Терпим. Светает. И тут моряна еще прибавила. В составном звене якорная цепь лопнула, будто она стеклянная, а не железная. Совсем плохо. Все спасение в последнем якоре: он по грунту ползет, стойка носом к волне держится, отыгрывается. Оборвется последняя цепь, начнет нас крутить, молотить… Повернет к волне лагом — хана.

Старик мне шепчет: «Аркаша, надо рубахи чистые надевать, как, значит, и принято по горькому нашему морскому закону. Поймают нас, выловят, скажут: завет сдержали. Земле придадут. Надо, Аркаша, пора…»

Иван Андреевич догадался, чего он шепчет, как заорет: «Ты, старый рак, чего накликаешь? Ты чего мальчишке бормочешь? А ну, пошли все к чертям наверх. Парус ставить нельзя, мачту сломит. Лючину поднимем, книзу мачты укрепим и полетим за крачками[5] следом. Они дорогу знают».

А уж светло стало. Восход кровяный, а горизонта не видать — ад кромешный. На ногах стоять трудно, скользко, ветер сшибает. Волна все у нас истерзала, унесла, всю палубу промыла, сети сорвало и угнало. Ладно. Не до сеток.

Лючину к мачте привязали. Теперь задача: поднять якорь и без паруса поворот оверштаг[6] сделать. Не оправишься, будет тебе не оверштаг, а оверкиль[7] — враз вверх дном опрокинет.

Корячимся мы с дедом, стоя на коленях, якорь тащим. Иван Андреевич у рулевого правила стоит. Молод я был, а помню: бороду набок сдуло, уперся, стоит наш лоцман, плечом ветер режет. Красивый, черт! Злой, отчаянный! У меня, как у зайчишки, сердце стучит, а он стоит. Кряж!

Якорь тяжел, плохо, но идет. Выдираем. Либо жилы лопнут, либо цепь. Жилы крепче. Подняли. Меня в спину чем-то хряп! Я с ног долой. Потом понял: это осетра волной выкинуло. Раза два он на стойке махальником перекрестился, следующей волной опять в море его сбросило. Гоже. Ну, а после оборота стойка пошла ровно. Правильный был у лоцмана расчет. Не плывем — летим. Вскоре и нашу шаланду увидели — шары на ней висят, о шторме упреждают. Лихобабин кричит: «На шаланду, мужики, не пойдем. Там баня плохая. Дома попаримся…»

Вот таков он был. В реку вошли, ветер затихать стал. Лоцман мне говорит: «Аркадий, скажи бабке-владычице спасибо. Это она тебя у Николая-угодника отмолила. За нас она креститься не станет — грешны. Отцу и деду скажу про тебя самолично — моряка поставили! Спасибо! А теперь, ребятки, все идите по домам. Господь вам в помощь. А я домой не пойду. Беды в дом зазывать не стану — моя примета такая. После шторма пойду-ка я к той, которая меня ждала, но не выла-плакала, а на людях виду не казала, инако говоря: к святу идяху христе веселыми ногами…»

На другой день с утра лежит наш лоцман у чужого крыльца. Чем сшибло? Погоды тихие? Ни ветра, ни шторма? Лежит мертвый, а сам бормочет: «Пить — дом не купить. И не пить — дом не купить. Так лучше пить и дом не купить, чем не пить и дом не купить».

Эх, дядя Ваня, Иван Андреевич… Ладно. Пьяный проспится — дурак никогда. Подлец тем более.

Август в том году выдался жаркий. Зной мучил землю. Дождей все лето не выпадало. Ночи были невыносимо душными. Спали мы с Аркадием под пологом. Комара было столько, что ночи казались звенящими. И как-то к вечеру дошел до нас первый раскат далекого грома. Потом сухо и резко ударило прямо над головой.

«Воздух! Ложись! — весело крикнул Аркадий — Норови упасть в воронку! Два раза пчела не жалит, два раза в одно место бомба не падает».

…И началось. Мгновенная яростная канонада обрушилась на стан. Рыбаки попрятались в лодки. В угрюмо-темной туче сверкало и вспыхивало, и, что редко случается, происходила эта вакханалия в полном безветрии.

«Во дает! Спаси и помилуй. Сейчас бомбежка кончится, ливнем прошьет…»

Но ливня не случилось. Туча сползла в сторону, и было отчетливо видно, как из хвоста ее тянулись космы дождя. Но земли они не достигали. Это был слепой дождь. В сухом и тяжелом воздухе капли испарялись на лету. Ощущать и видеть это было странно и тяжко. Будто и река, и стан, и все было накрыто стеклянным колпаком. Потом хлестанул ветер. Мы спрятались в лодку, опустили над собой закрой и лежали в полной темноте, как в гробу. «Вот погода, а? Помрешь и не воскреснешь. Это все за грехи наши… А как нас поминать будут?»

Поминки

— Один-то раз меня уж поминали. Было дело. Жалостливо, скажу тебе, у самого себя на поминках быть. Послушаешь, как о тебе люди говорят, и полюбишь сам себя пуще, чем живого. Хоть на памятник просись, чтобы, значит, стоял ты весь чугунный, а то и бронзовый.

Нагляделся я на эти памятники: «В Германии, в Германии — в проклятой стороне…» Много их там. Один сидит пригорюнившись — мыслит, стало быть. Другой в небо пальцем тычет, а палец отшибленный. А то есть которые на конях. А чо? У меня Муха кобылка игривая была, ежели бы ножку повыше подняла, сошла бы и на памятник…

А дело как было? Я в госпитале более двух месяцев обитал. Уж и рана зажила, и мосол сростался, а меня притормозили. Приставили хирургам помогать. Ну, не как санинструктор, конечно, санбоец — мое звание было.

Ох, и нагляделся я. До чего же человек живущой? Сразу его никакой медициной не изведешь. Слаба еще медицина. Иного привезут, лежит, как кукла. Весь в бинтах. Не поймешь, где он спереди, а где сзади. Размотают хирурги и отшарахнутся: одного глаза нет, другой еле смотрит. И не об жизни он просит — о смерти умоляет. Тогда засучай рукава, бери пилы и топоры. Руби, пили: чего бог на весь век человеку отжаловал, половину в таз выкинут. Он и бог-то не дурак: всего нам с запасом дал.

Месяц прошел, а солдатик этот, всем на удивление, выжил. Одним-единственным глазом подмигивает, закурить просит. Еще неделька прошла, он уж в деревню, жене Фросе, письмо пишет, а там, глядишь, и за городской санитаркой увивается. А другого привезут — богатырь богатырем! Такому в цирке на ковре гирями лукать, и дырки в нем не найдешь, а у него, у бедолаги, глаза, как у снулого судака. Считай, тама… Переглянутся возле него хирурги — и пошли, руки за спину заложив. Где жизнь, где смерть — кто знает?

Один у нас лежал веселый лейтенант. Ваня-взводный. Было ему прозвище «Вдоль и поперек». Почему? Его в первый раз пуля в щеку поцеловала. «Ура! За мной!» Она его и щелкнула. Зубы навылет, язык целый. Полежал он в санбате, молочка попил — айда на комиссию. Ура кричать может? Пиши в строевую — война не кончилась. Опять воюет лейтенант. Все как надо, парень не робкого десятка. А на Курской дуге ему осколком прямо в лоб угодило. Видать, осколок на излете был: каску пробил, кость не осилил. Кожу на лбу до уха пропахал. Тут уж его в госпиталь. Контузия. Опять лежит, опять комиссия. Паморки не отбило? Воюй дальше!

Одного привезли с разрывной пулей в плече. Доставать стали, она и взорвись. Хирургу палец оторвало, а тому, сердешному, хоть бы хны.

А видал ли ты, как ноги пилят? Кто пилит, с него пот градом сыплется, с дровами меньше употеешь. Да, нагляделся я на том, медицинском, фронте…

А сам-то я уже на поправку шел. В самоволки начал похаживать. Каюсь — было дело. Как-то на рассвете являюсь, на моей койке лежит какой-то свеженький. Только привезли. Теплый. Хрипит и булькает… Ну, не за ноги же его с моего насиженного места тащить? Ушел я в каптерку и на шинелях спать завалился, а дрыхнуть я был здоров. Просыпаюсь, слышу, санитарки за переборкой болтают: «Господи, какой был мужик здоровый, и на тебе. Кто бы подумал? Эх, Аркадий Аркадьевич, Аркаша…»

А одна кучерявая, та ажник всхлипывает: «Я, — говорит, — когда его документы главврачу сдавала, то посмотрела в красноармейскую книжку — не женатый. А я ему третьего дня по роже дала. Дура я, дура…»

А пожилая посудомойщица говорит: «Прямая дура! Меня бы он погладил… Такому мужику цены нет. Весь при фигуре, все детали целые, опять же обходительный, работящий. Его все врачи уважали. Хирург даже ноги с ним на переменку пилил… Жаль, бабы, Ракина. А с чего помер-то?»

«А еще чего в книжке сказано?»

«А то и сказано, что он родом с Каспия. Рыбак. Из села. А сельские люди — они обстоятельные, степенные. Не то что городские, за любой юбкой не погонятся… А я не шутейно, всерьез, по щеке, из всей силы… Он, бедный, только глаза опустил: «Напрасную вы мне, — говорит, — Таечка, обиду нанесли…»

А тут еще один голос вмешался, это сестра подошла: «Ой, девочки, главный врач вне себя. На палатного ногами топал. Коновалом его обозвал. «Вы, — кричит, — за смерть Ракина перед трибуналом ответите. С такими врачами мы не только с ранением в бедро бойцов терять будем, но и от прыщей они у нас вянуть начнут».

А судомойка свое выпытывает, чего еще в моей книжке сказано?

Тут я цоп сам себя за карман — при мне красноармейская книжка. Развернул: сержант Бударин Павел Федорович… Мать честная, это я чужой халат одел… Значит, тот, новенький, концы отдал, а за него мои документы сдали. Спаси и помилуй. А когда тебя простынкой накроют и ногами вперед понесут из палаты — все одинаковые. Только и выпирают из-под простыни нос и ступни. Разбирайся, кто там санбоец, а кто товарищ полковник.

Тогда так. Смекаю: надо дело исправлять. А самого меня любопытство раздирает: чего еще про меня скажут? Кудрявенькая говорит: «Давайте главврача попросим, чтобы Ракина в общую могилу не клали. Все-таки он наш был, как медперсонал? И помянуть бы надо?»

Помянули… Сам главврач врывается, как заорет: «Это что за военсовет? Распоясались! В палатах курят, в коридорах грязь, на кухне мухи, на мухах микробы, на микробах болезни… Смирно! Разойдись!»

Бабы враз разлетелись, как брызги по воде. Главный дверь в каптерку дерг… Спаси и помилуй: я как я. Стою одной ногой по стойке смирно, той, которая в сапоге, а на другой шлепанец. Одной рукой «руки по швам» делаю, другой ширинку застегаю. На морде пуговица от шинели отпечаталась. Как медаль. И ободочек и звезда — все на месте.

«Здрасьте, Петр Петрович!..»

«Как? Как так? Вы Ракин?»

«Не как так, а так как я есть Ракин, то и разрешите доложить…»

«Вон отсюда! В покойницкую! Там твое место!»

«Разрешите…»

«Не разрешаю!»

На другой день меня на комиссию. И правильно, раз по самоволкам пошел, нечего в тылу ошиваться. Медицина все знает: кто больной, кто хворый, кто надежный, кто безнадежный.

Вызвали. Стою. «Ракин?» — «Ракин». — «А ну присядь! Теперь встань. Сюда вставай». Стук меня рейкой по башке. «Пишите: рост — метр семьдесят шесть, объем груди… Косоглазие? Нет! Косолапие? Нет! Мелкие буквы разбирает. Жалоб нет? Как так пальца нет? Все на месте. А ну сложи фигу? Ах, простите, коллега, вы имеете в виду палец на ноге… Действительно, нет пальца. Где оторвало? Сам отпал? Топором? Еще в детстве? И до сих пор не отрос? Странно… Пишите — нестроевой».

Вот те на? Мой минбат уже третью реку форсирует, а я тут топчусь у чужих носилок. Прошу направить меня в мой гвардейский минбат, на фронтовое довольствие.

Отказ. Не больно генерал, чтобы свой выбор иметь. Поедешь, куда пошлют. Направим в главрезервтылфронт, там разберутся.

Разобрались. Повезли. Везут — прямым ходом под откос. Куда я, куда паровоз, куда колеса полетели. Разбомбили. А ты как думал? На войне не как в кине — случалось, и наши эшелоны под откос летели, а не только немецкие. Сам знаешь, не маленький. Но на сей раз отделался я синяками и шишками. Ура кричать с испугу не разучился — воюй дальше! С тех пор, слава богу, больше ни разу меня не отпевали, не поминали.

Конечно, как бригадиру, приходится моему герою проявлять власть, командовать рыбаками. Но гарцевать на собственном авторитете он не любит и не умеет. Дал задание напарнику лодку осмолить. Тот за день не управился, своими делами занимался…

«Ну? Не успел? Батюшки, беды какие? Господь бог за семь дней весь мир сотворил, а тебе бы это дело поручить? Ты за неделю семь пар нечистых не сотворил бы. А ежели и сотворил, то уцененных каких-нибудь…»

Кстати, в симпатиях и антипатиях к своим землякам он устойчив и мнение меняет редко. И если рассказывает о ком-нибудь, то с соблюдением всех, даже малых, достоверностей….

Переполох

— Не так дело-то было. Он сам примчался в правление колхоза: «Делегацию встречаем. Из самой из Москвы и даже из-за дружелюбных рубежей нашей Родины. Мировые представители охраны природы и обступившей нас среды. Надо встретить, показать, угостить! Полагаю, везти делегацию в бригаду Ракина. Он бригадир не только передовой, но и сознательный. Кто малька спасал в отшнурованных водоемах? Бригада Ракина. Кто водными косилками рыбоходы прокашивал? Его бригада. Кто ни одного нарушения правил рыболовства не имеет — та же бригада! А кто Бабинскую рощу заново рассадил? Я ведь только отчитывался, а сажал он…»

А председатель у нас хоть и молодой, но скороварка у него работает. Он ему резонно объясняет. Чего ты делегацию к Ракину повезешь? В бригаде одни старики. Ловят дедовскими методами. Вези к Гарьянову. У него невод шестьсот метров, механизация всего тоневого участка. Новую брандвахту — общежитие поставили, с газовыми плитками. Библиотека, настольный биллиард, кровати под простынями. Молодежная бригада. А Ракин как спал в лодке — комара подстелет, комаром накроется, — так и спит. Он привычный, а для дружелюбных рубежей это не подходит.

«Нет, — говорит, — гостей газовыми плитками до глубины души не взволнуешь. Им рыбу показать надо. Белугу, севрюгу, икорка-малосол, зернистого передела. Кладовая природы, несметные богатства, жемчужина Нижней Волги и все такое. Главная задача: угостить и проводить. Вдогонку музыку поставим: «И никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить…»

Председатель его враз отбрил: «Чеши в свою бюджетную богадельню смеяться и любить, а у Ракина белуг нет. Белуг Гарьянов ловит. Хочешь, дадим ему указание, чтобы он как надо гостей встретил и угостил. Всех встретит, кроме тебя. На тебя он нагляделся. Помнишь, как ты, будучи в колхозе, уток разводил, голубую целину осваивал?»

Чуркин туда-сюда. Благодарит, соглашается, ему самому гостей, окромя как гладиолусом, и угощать нечем.

Тогда так. Встречают делегацию. Мужики все степенные, представительные, не лыком шиты. Двое без пиджаков, рубахи нараспашку — жарко. Держатся свободно, как дома, ничего не спрашивают, меж себя переглядываются. Я смекаю — они и есть иностранцы. Нет, промашку дал — свои. Иностранцы до нас не доехали. В гостинице хворают. Видать, до этого угощали шибко.

А он чего удумал. Кого-то он упросил белугу закуканить и на кол у притонка привязать. Попадется ли, нет ли такая рыбина в очередной замет — неизвестно. А эта наверняка окажется в мотне невода. Только, мол, с куканом не отпускайте, веревку-то обрежьте. Бригадир этого, понятно, не знал, председатель того более.

Давай — бери. Тянут невод. Рыба есть. В эту пору красная хорошо идет. Сам знаешь.

Эх! Ох! Ах! — Удивленье! Вся делегация враз залопотала: реликтовая рыба, хордовая, триста миллионов лет в Каспии живет, не переводится! Загадка природы, редчайший экземпляр, речной гигант… А какой гигант? Белужонок центнера на полтора. Бывало, гиганты-то в ставных неводах ловушки из стальной проволоки расшибали.

Делегация довольная. Ковер стелят, уха готова. Пряностей, пряностей прибавьте! Куда ты со стаканьями с гранеными прешь? Доставай хрусталь из баркаса!

У болтуна язык без привязи: поясняет, комментирует, прогнозирует, пропагандирует… Гарьянов его кулаком в бок тык: «Отойдем в сторонку, побеседовать надо». А у Федьки Гарьяна кулак больше, чем у Чуркина голова, он от тычка-то накренился малость, но улыбку не теряет. Гости закусывают, а у них с Гарьяном межотраслевое совещание происходит: «Ты что меня, орясина, срамишь? — А Федька — он такой. Кому хошь выскажет. — Кто тебе велел из живорыбной прорези белугу брать? Почему командуешь?»

Чуркин гусем шипит: «У белуги на жаберной пластинке метка есть. Она под наблюдением науки находится. Это гостям надо показать и объяснить».

Гарьянов вовсе рассвирепел: «Колун! Самого тебя следует под наблюдение науки взять, чтобы больше такие не плодились. Сдают-то метку в институт, а белугу на приемку».

Товарищ из райкома подоспел. Он все уладил: «Ладно, — говорит, — потом выясните отношения. Метку снимите и передайте в институт. Размер у рыбы законный? Ну и подарите ее гостям. А вы, товарищ, речь скажите. Только поскромней и без этих ваших обычных пышностей и малограмотных восторгов».

Чуркин духом воспрял: «Скажу! Скажу! Скромно, с достоинством и с оттенком научной обоснованности!» И сказал. Здесь он вырулил. Объяснил, что белуга теперь рыба редкая, отлов ее строго лимитирован, построены заводы по ее искусственному разведению, и всякое такое.

Один профессор с ответом выступил: «Все правильно, товарищ Чуркин. Все вы приблизительно так нам объяснили, если бы вы мне в Москве экзамен сдавали, я бы поставил вам удовлетворительную оценку. Однако и в целом по району, и лично вам похвастать нечем…»

И тут он на другой бок накренился. Но опять вырулил. Нашелся. «Мы, — говорит, — учтем вашу бесценно полезную критику и примем меры. Через триста миллионов лет белуги будет еще больше. А теперь по просьбе и поручению рыбаков бригада Гарьянова, моего лучшего друга, преподносим вам эту белугу в дар от каспийских умельцев».

Делегация в ладошки похлопала. Опять профессор выступает: «Спасибо, товарищи! Мы тоже в долгу не останемся. Мы решили ваш дар выпустить обратно в воду. Пусть плывет и дает потомство. Наукой твердо установлено, что естественное воспроизводство надежнее искусственного».

Вот так дело было. Это я тебе доподлинно говорю. Сам тому свидетель. А незабвенного Василия Васильевича вскоре с работы опять поперли. И поделом. Сорняк полоть надо. Была бы моя воля, я бы ему, радетелю, как кобыле, тавро поставил. Да не на крупе, на лбу! И пониже, пониже — чтобы шляпой не прикрыл.

Более ста тридцати рек впадает в Каспий. С половиной их я знаком лично: побывал, повидал, послушал, как они журчат и плещутся. А взялся как-то их все перечислить, с десяток по пальцам перебрал и забуксовал — стал повторяться. Плохо мы знаем землю и моря, у которых живем. Начал снова считать: Волга, Урал, Терек, Сулак… Кура. Стоп! Только между Сулаком и Самуром около сорока речушек. Не все они и на карты-то занесены: Чиркей, Манасозень, Шураозень, нет, Шура уже до моря не добегает, теряется в прибрежных песках. Дальше: Инчхеозень, Кулачай, Рубас…

Считай не считай, а все они несут воды в море меньше, чем одна Волга. Истина не из новых. Посетовал я как-то Аркадию, вот, мол, память, сдавать стала.

Он равнодушно согласился:

— И не говори, что полста лет назад приключилось помню все в полной ясности. А нынче с утра хотел сапог резинкой заклеить, пришел в чулан и стою как баран думаю: зачем я сюда пришел?

Подмигнул невесело и сразил, наповал:

— Вот ты слов всяких много начерпался, скажи: почему про собаку мы говорим — сдохла, про скотину — пала, рыба — уснула, раки — перешептались? Ну, про человека много определений: и сдох, и окочурился, и отбросил коньки, и сыграл в ящик, и всякое другое напридумали. Ежели ты архиерей, то — почил в бозе, а простой дьячок — преставился. Всего и не перечислишь: отмаялся, отошел, бог дал — бог взял и с прискорбием извещаем… А чем по пальцам реки считать, лучше объясни, как сказать про речку — умирает? Сроду не придумаешь. Нет такого слова. А может, потому, как до нас никто рек не переживал?

Ну, айда! Давай-бери: садись в весла. Опять небось окуней блесной дразнить станешь?

Живые, светлые реки…

— Вон там, где студентки трусами мелькают, — это они флору и фауну изучают — на этом самом месте морцо было. Ну, правильно: залив, все ты знаешь, понимаешь. Не пяль глаза, нужен ты им… Ишо заглядывается?..

Вот, значит, был залив, и дед здесь учил меня, как по донному грунту определять свое местонахождение. А мне охота была шестом дно ковырять? Он по лбу-то меня щелкнет — твердь, говорит, ракуша! А по заднице хлестанет — жидкий грунт, понял? Я догадливый парнишка был, все понимал.

В это морцо три протоки впадали. В складчину воду несли. Где они сходились, яма — ятовь, по-старому, — была. В ней на зиму столь сазана собиралось, что шест меж них втыкали, он торчком стоял. Пластом лежал сазан, а не задыхался, не давился — почему? Вода была от бога. Бегучая, живая вода.

А какие речки-протоки ее несли? Вода-то к осени очищается, через пески верховые ее протащит, отфильтрует, наносы, муть, взвесь вся осядет, и станет она как светлый чай. Ну, мазута или там селитры тогда не добавляли. Спаси и помилуй. Не принято было. Жили бедно — где бы в те годы столь химии набраться? Одна только скотина химию и производила, ее по весне на поля вывозили. Другое дело — закон был строже. Банку солярки спер — под суд. А нынче я все колхозные удобрения выкраду, мне же и спасибо скажут: агроному хлопот меньше, по полям его не раскидывать, вали в реку — вода слаще будет.

А какие реки были… Бывало, ночью спишь в лодке, а река кипит. Там, там, там сазан плещется, играет, по всей воде от берега до берега круги идут. И так всю ночь. А днем жерех, судак, чехонь бьет — малька гоняют. Вот глаза закрою и слышу: хлесть, хлесть — шлеп! А то сом плесом ляпнет — чисто дальнобойное орудие… Жила река. А нынче тихо. По ночам только девки на берегу распевают: «Надейся и жди, вся жизнь впереди…» — а река молчит, редко где щучонка вскинется…

Помню, помню… Ты-то чего помнишь? Уж и перед войной не столь рыбы было. Но сазан играл.

Как-то раз, дед-то уж совсем старый был, поставили мы с ним сетки. Он на одной стороне, я на другой. Утром я рыбу выпутал, собираюсь уху заваривать, а дед спрашивает:

«Ты из своей рыбы варить думаешь?»

«Ну!»

«Не надо, Аркаша. Вари из моей — твоя несвежая».

«Как так несвежая? Она живая! Махалкой бьет!»

«Все равно несвежая. Ты пока ее в лодке с той стороны довез, у нее от испуга кровя свернулись. А от пуганой рыбы навара нет. Мы ее на приемку сдадим».

Он, дед-то, чудак был. Сказывали, в прадеда пошел.

Помер он на свадьбе у внука. Легко кончился. Все пел, плясал вместе с нами, потом стал притчу сказывать и с табурета упал. На прощанье сказал: «Жалко, жалко, детки, но похмелиться с вами не успею: навряд до утра дотяну».

Старики жили истово, на полный вздох. А ты? Тебе еще и пенсию не платят, а ты по больницам скоблишь дверь: почки, печенки, давление от утомления. Ты не мерь, и давления не будет. Кузьма-водовоз сроду не мерил, а помер? Достойно! Последний раз в пекарню воду привез и сказал: «Завтра помру. Провалиться мне на месте, если к завтраму не управлюсь. Накажи бог, если не помру! А не помру, в колхоз вступлю…»

Супротив Кузьмы не попрешь. Кузьма как скажет — так и будет. Век единоличником прожил, а тут на те — в колхоз…

Распряг Кузьма лошадь, продал ее цыганам по дешевке, долга раздал, бочку с яра в реку столкнул на замочку, чтобы она не рассохлась, пока новый водовоз отыщется… Купил восемь бутылок, шесть по людям раздал, две сам выпил — к утру готов! Супротив Кузьмы не попрешь!

Давай поднимай и крякай! Дед правильно говорил: «Живи, почесывайся, помрешь — свербить не станет». А ты почки, печенки… Якоря железные не вечны, котлы прогорают, рельсы износ имеют — все так! А реки? Реки всегда жить должны…

Ну, давай, давай не отворачивайся. Помянем Пашку Рябухина. Как так? Не как так, а так как… Тама! Перешептался. Федор Гарьянов его на сколь моложе? Тоже тама. Ты сколько в Станьевом-то не был? Все по Москвам ошиваешься? Год? Год — он смолоду короткий, а к старости он — век. За год-то мы семерых оттащили.

…Кто? Казаркин? Тама. Парторг наш бывший Алексей Силыч — тама… Под звездой! Пронякин? Тоже! Этот под крестом лег.

Эх, не это меня печет, калит, душу бередит: бывало, друга на фронте провожаешь — молчишь, родителей хоронишь — плачешь, жену переживешь — беда, не приведи господь детей своих пережить…

Сам я себе не верю: сколько я людей схоронил. А как же я сам, один, моря и реки пережил? Какие реки? Живые! Быстрые, светлые, рыбные реки…

Ладно! Молчи! Прорвемся! Хуже бывало.

…Земляника уже отцвела, ягода завязалась, первые грибки в рост пошли, всякие там волнушки и свинушки. Все брожу я по мокрым подмосковным лесам, по солнышку скучаю…

А может, из всех земных чудес только и есть лес, река, пашня, море? Нет, не то — с окурками у пирса, с пляжницами и ларьками, — а то далекое, забытое море моего детства. И эти тугобокие, белоснежные облака над ним, грубая, прочно скроенная реюшка, летящая в полный ветер. Оно и теперь живет во мне.

И нынешний Каспий существует в моей памяти. Отчетливо вижу его во всех состояниях — и гневным, и тихим… Здесь у берегов его, от Ирана до Волги, находил я и непосещенное мной Капри, и невиданный остров Палермо, и роскошные, не оскверненные ногой пляжи, и угрюмые обвалы плато Усть-Урта, где в розовом ракушечнике спрессованы миллионы лет. Нет у меня ни слов, ни красок, чтобы описать его берега, его историю и жизнь.

Здесь, в подмосковном лесу, молча стою и вспоминаю его в малейших звуках, запахах, оттенках красок…

Очень он разный, Каспий, в разных местах. А для Ракина есть только одно его море — северная часть с Волгой, с авандельтой, с раскатами… Окаянно своеобычный край, неотделимый ни от реки, ни от моря! Да и не только для Аркадия — все они, молчуны, острословы, лихие ухорезы и себе на уме, щедрые люди и не очень молодые и старые, — ловцы. Каспийцы.

Успел я здесь, в прохладном Переделкино, похвастать его, Аркадия, словами: «Все реки, впадая в море, теряют имя свое». И откушал в ответ: «Литературщина, выдумка, мужик так не скажет…»

А там, в Станьевом, ближе и понятнее мне все сущее на земле. Последний раз я попросил Аркадия:

— Вспомни-ка, как с тюленем в обнимку плавал?

— Ты не враз, не враз все мои балачки списывай. А то к старости скучно станет. А что было, то и было. Как-нибудь вспомню. Расскажу. Я еще живой.

Глава первая

Капли дождя падали на витрину. Свершив затяжной прыжок из поднебесья, каждая капелька шмякалась о пыльное стекло и замирала в недоумении. И право, зачем ей, этой маленькой светлой слезинке неба, было висеть, сплющившись, перед глиняной девкой-манекеном?

Разочарованная подобным исходом путешествия, дождинка скатывалась вниз. Ее догоняли и подталкивали другие капли. Слившись вместе, они бежали тонюсеньким потеком. Потом в складчину образовывали ручейки и пробовали совместные силы в потоке, который, урча по-щенячьи, лился на землю… За всем этим пристально наблюдал великолепный Всеволод Булочка.

Сева наблюдал и мыслил. Еще он лизал невкусное фруктовое мороженое, и все эти важные занятия не отвлекали его от потока жизни. Он замечал все: как бежали, прыгая через лужицы, девушки, и успевал отметить одну из трех; видел, как шустро семенила старушенция с внуком на буксире; как, презрев пустячный дождик, не спеша шагал малый, голый по пояс, в брезентовых штанах и каскетке монтажника; как брезгливо трясет лапой кот, пробирающийся по карнизу, — и все же мысли его не были прикованы к пустякам. Нет. Он свершил вместе с каплей весь кругооборот воды в природе.

Побывал в вонючей сточной трубе ливневой канализации, миновав ее, угодил в полузасохшую речку, зеленую от ряски, и перезимовал в ней до половодья. Речушка, расхрабрившись по весне, спустила Булочку вниз до большой и полноводной реки, а та ни шатко ни валко потащила его, стукая головой о плотины, к какому-то морю. Побултыхавшись между пустых бутылок и пляжного мусора, он наконец испарился и вознесся к облакам. И опять полетел вниз с замирающим сердцем, чтобы шлепнуться вновь о пыльное стекло.

Летний мгновенный дождь отшумел. Сева снял плащ, вывернул его ярлыком вверх, небрежно бросил на руку и вышел из магазина. У витрины оглянулся. Глиняная красавица с ногами-макаронинами и мини-бюстом не интересовала его. Он рассматривал, что оставили после себя хрустальные капли на стекле. Дождь не успел отмыть витрину начисто, а только исполосовал ее. «Да! — подумал про себя Сева, — великое дело — влиться каплей в могучий поток и мчаться по жизни с ним вместе!»

Шагал он легко, уверенно, размашисто. Так ходят все цветущие, уверенные в себе люди, которым есть куда спешить. Модный галстук вился за плечом, как брейд-вымпел. Взгляд провидца резал толпу и отмечал, как перед ним опускали взоры наиболее легкомысленные девы, смахивающие на манекены.

У следующей витрины Сева опять остановился и поморщился: дождь размыл сделанную на стекле надпись охрой. «Это уже не тот поток, — отметил он, шагая дальше. — Значит, и поток надо уметь выбрать».

У перекрестка Сева Булочка прибавил ходу, чтобы успеть на зеленый свет. Переходя улицу, он незаметно подмигнул милиционеру и, мысленно обращаясь к нему, заключил: «Главное, конечно, — своевременно выскочить из потока, если его несет в трубу».

Через минуту Сева, безнаказанно расталкивая себе подобных, втиснулся в троллейбус.

О чем думал он, спеша в колесницу городского транспорта, мы узнаем несколько позже, а пока познакомимся с личностью незаурядной и любопытной в некоторых отношениях.

Сева Булочка не дошел до Бранденбургских ворот и не штурмовал рейхстага. Упаси бог упрекать его в этом. В сорок пятом году он еще передвигался на всех конечностях. Сева никогда в жизни не видел отца, смутно помнил мать и не очень жалел о рано почившей в бозе бабушке, которая вырастила его. В память о бабке осталось несколько житейских мудростей, которые малограмотная старуха пыталась привить ему и к которым он теперь относился иронически, вспоминая их в минуты благодушия.

В отрочестве бабка шлепала его куцым вафельным полотенцем, которое она брала в госпиталях на стирку, и приговаривала: «Ходи в дверь! Ходи в дверь!» Сева тогда уже предпочитал не столь прямые, сколь скорые пути достижения цели и возвращался из школы в окно. Сделать это было нетрудно, ибо жил он с бабкой в полуподвальном помещении, где некогда состоятельные владельцы дома держали балыки из белорыбицы, вяленую рыбу, капусту в бочках и другую снедь, на которую излишняя влажность воздуха худо не влияла.

При более подробных педагогических беседах бабка назидательно повторяла: «Твой дед по маме был красный гвардеец! Не затем он мокнул в гнилом море — Сиваше, чтобы ты рос таким шалопаем!» Сева сейчас же любопытствовал, что это за гнилое море, была ли у деда винтовка, не ходил ли он в тельняшке и не оставил ли ему в наследство хоть пару патронов?

Деда старуха вспоминала часто, а на все вопросы об отце отвечала односложно: «Подарил тебя нам проезжий охвицер, с чудной хохлацкой фамилией в приданое, и на том спасибо. Я ей, дуре-то, говорила: «Ослепят те погоны-то золотые, ослепят…» Красивый был Булочка-то. И ростом с каравай».

По рассказам бабки выходило, что дед был фигурой положительной. Однако по бестолковости своей старая никак не могла уточнить хронологические подробности, и от этого получалась некоторая неразбериха. Незрелый, как грецкий орех в мае, мозг подростка дополнял отсутствующие места собственной фантазией. И получалось, что дед то лупил оккупантов на Украине, то ликвидировал кронштадтский мятеж…

По какой причине дед представлялся ему с бритой головой Котовского — непонятно. Тогда Сева надевал на деда чапаевскую папаху и тельняшку. Вместо устаревшей винтовки он вооружал его трофейным «шмайсером», или на поясе его болтался маузер в кобуре, напоминавшей плоское полено. Подобное вооружение мальчик, понятно, заимствовал с экранов.

В неполные восемнадцать лет Сева вытянулся, как молодой тополь на частной даче, и окончил десятилетку без медали и иных отличий, которые смолоду должны внушать мысль о собственном превосходстве.

О чем размышлял Сева на выпускном вечере, слушая прочувствованную, но несколько длинноватую речь директрисы, мы узнаем потом, а пока сообщим, что страховой агент с милой фамилией — Булочка спешил по делам службы.

Пассажиры были спрессованы в троллейбусе до степени паюсной икры, и, продираясь сквозь них к выходу, рядовой агент Госстраха который раз в жизни позавидовал местному архиерею, катящему на службу, скромно притулившись на заднем сиденье пустой машины.

Найдя нужный ему дом и квартиру, Сева поправил галстук и собрался надавить на кнопку звонка… Прежде чем позвонить, следует оглядеть дверь.

Любая закрытая дверь — тайна. Сама профессия человека, привыкшего звонить и стучать в любую дверь, заставляет уважать тайну закрытых дверей. Она научила Севу не только наблюдательности, но и завидному знанию бытовых подробностей, психологических аксиом и парадоксов. Но даже его проницательность и темперамент не раз давали осечку. Иногда он звонил и слышал, как шлепают за дверью чьи-то домашние туфли, но дверь не открывалась. Он звонил еще и слушал, как шлепанцы безответно удалялись. Он ненавидел изобретателя зеленого кошачьего глаза, который позволял видеть все, что происходит на площадке, но не давал возможности заглядывать в квартиру.

Порой два-три замка щелкали, как кастаньеты. Булочка уже тянулся к дверной ручке, но дверь приоткрылась только на ширину цепочки. Агент пытался объяснить суть своего визита какому-то угреватому носу. Нос исчезал, и кастаньеты щелкали в обратной мелодичной последовательности.

По поводу дверей у Севы была своя теория. Если бы он собрался написать кандидатскую диссертацию, то тема ее в окончательной редакции, сдобренная для вящей наукообразности необходимой терминологией, выглядела бы так: «О диалектических взаимосвязях формы и содержания наружных дверей в функциональной применительности к морально-этическим и социологическим качествам характера их содержателей». Но Булочка был практик. Бегло оглядев звонок, плинтусы, обивку и дорожку перед порогом, он безошибочно установил, что в квартире обитают молодые интеллигентные люди, которым пока нечем платить шабашникам, а сами они не только не могут обить дверей, но и гвоздя не выгнут. Это его в данном случае устраивало. Он опять потянулся к звонку и заметил, что дверь не заперта.

Незапертых дверей Сева побаивался. Его уже два раза брали за отутюженные лацканы: один раз он угодил в свидетели по делу о квартирной краже, а в другой раз, стыдно признаться, его искусила любвеобильная одинокая дама, которую он застал за примеркой чулок. Пытаясь убедить ее в преимуществах смешанного страхования, он как-то незаметно попал в ее объятия, после чего убедился, что воистину никто не застрахован от случайностей.

Приоткрыв дверь, энергичный сотрудник госстраха спросил предельно вежливым голосом:

— Простите, кто-то есть дома?

Еще в то время, когда Сева пережидал дождь в магазине, обстановка за дверью № 72 обострилась до той ситуации, которую в некоторых случаях именуют критической. Применительно к семейному варианту — это такое положение, когда муж уже не может мириться со всевластием жены, а жена созрела для очередного бунта.

Жена сообщила мужу, что ее бабушка была у врача и что врач обнаружил у нее «симптом телеги». Если бы мы имели дело с пьесой, то диалог выглядел бы так:

— Какой симптом? — удивился муж — молодой юрист.

— Телеги! — с отчаянием подтвердила жена — еще более молодой врач. — Это значит — больные почки. Понимаешь, если ехать в телеге по тряской дороге с больными почками, то почки чувствуют дорогу.

— А куда ее понесло на телеге? — натурально удивился муж.

— Не остри! — нервно взвизгнула жена. — Нельзя острить по поводу здоровья близких!

— Да я не острю, — примирительно заключил муж, пытаясь вернуться к чтению каких-то служебных бумаг, — просто какой-то странный, очевидно устаревший, диагноз.

— Не диагноз, а симптом. Мало того, у нее возможен диабет.

— Ната! В шестьдесят семь лет возможно все. Бабушке надо меньше ходить по городу и оставить опекунство над нашим домом.

— Ах так? — с недоброй усмешкой отозвалась жена. — Я тебя сто раз просила не говорить о бабушке ни слова!

— А я и не говорю. Это она, когда подыскивала тебе жениха, говорила обо мне, что я судейский стряпчий без будущего.

— Это бабка мне подыскивала жениха? Да у моих ног лежали две цирковые труппы, кроме одного партерного акробата.

— Помню и акробата, — саркастически согласился муж, — и двух жонглеров помню…

Задохнувшись от негодования, жена умолкла. Муж, весьма довольный этим, углубился в чтение, но в передней раздался звонок.

Наташа помчалась открывать бабушке и по своей всегдашней рассеянности не прихлопнула дверь. Это обстоятельство не имеет существенного отношения к развитию сюжета нашего повествования, но отметим его. Опустим и детали семейного скандала. Но когда страховой агент задал вопрос, то ему ответил решительный голос:

— Да! Да!

Пока элегантный агент вытирал ноги и пересекал переднюю, он успел сообразить, что решительность интонации относится не к нему.

— Да! — подтвердила Наташа еще раз. — Я ухожу к бабушке! Навсегда! Ты можешь возвращаться к своей мамочке!

Увидев невесть откуда взявшегося незнакомого человека, бабушка, Клавдия Ивановна, ошарашенно спросила:

— А вы к кому?

— Я агент, — ответил синеглазый Булочка.

— Какой агент? — раздраженно поинтересовался молодой муж.

— Страховой агент. По имуществу.

— Моего имущества здесь нет, — сообщил начинающий адвокат. Путаясь в рукавах, он надел плащ и, выбросив из кармана ключи на стол, картинно удалился, оставив всех в некотором замешательстве.

— Верни его, — шепнула Клавдия Ивановна.

На это молодой терапевт ответила с придыханием плохой провинциальной актрисы:

— Ни-к-о-г-д-а!

Несколько озадаченный агент взял себя в руки и спросил вежливо и безучастно:

— Так! Страховаться будем?

— Кто? Кого? От чего страховаться? — спросила обескураженная бабушка, присаживаясь на краешек дивана.

— Страхуем: от пожаров, от наводнений, от землетрясений, от воровства, от неумышленной порчи имущества, от шалости детей с огнем…

Булочка еще долго перечислял бы с заученным вдохновением виды страхований, но Клавдия Ивановна закрыла глаза и прошептала:

— Каких детей? При чем здесь шалости с огнем? Я сейчас умру. У меня «симптом телеги»…

В умеренно синих глазах труженика страхового дела сверкнул огонек надежды:

— Симптом? Болеете почками? Или по коронарной части?

— Вы агент или врач? — спросила Наташа, начиная понимать неловкость положения.

— Дело в том, что я агент по страхованию имущества, а до этого страховал жизни. Имею опыт. Никто иной, как я, застраховал профессора Ныткина. Большой специалист! Уролог!

— Он принимает на дому? — встрепенулась бабушка.

— Он, извините, умер. Неожиданный исход. Но вам я могу посоветовать обратиться к его любимому ученику. Доцент Хрящиков Пал Палыч. Принимает дома. Плата по соглашению.

— А любимый доцент далек от летального исхода? — спросила Наташа насмешливо.

— Вы, очевидно, думаете, что я шучу? Я — Булочка! Булочка никогда не шутит.

— Вы страхуете, даете советы и адреса. А протекцией по обмену жилплощади вы не занимаетесь?

— Вас интересует это всерьез?

— Помогите нам, молодой человек. Я не могу толкаться на подпольной квартирной бирже, — бабушка сказала это так искренне и просительно, что Сева подумал: «Вот! Я всегда считал, что мне должно повезти. И миг пришел. Лови удачу». Вслух он спросил:

— Что имеете, что желаете иметь?

— Наташа, предложи человеку кофе. Присаживайтесь. Понимаете, Наташа — моя единственная внучка. Единственная радость. Все мои дети и ее папа работают в цирке. Вечно в разъездах. Я хотела бы жить с ней вместе.

Единственная радость походила по комнате, что-то прикидывая в уме, и добавила:

— Я тоже хочу жить с бабушкой. Мы с мужем на работе. Некогда ни сготовить, ни постирать. Отсюда возникают эти… — она пощелкала пальцами.

— Давайте уточним. Эта однокомнатная, блочная, среднеблагоустроенная квартира принадлежит вам и мужу?

— Больше мужу, но и нам! — согласилась внучка.

— А с мужем вы, что?..

— Не исключена возможность! — подтвердила Наташа, опережая немного смутившуюся бабушку. — Не исключена…

— Значит, страховать имущество будем по отдельности?

Сева уже давно обрыскал глазами все углы, соответствующие современным нормам общедоступного уюта. И сообразил, что торшер, журнальный столик и диван-рыдван никакой стоимости не имеют. Нахально занимавший половину комнаты шифоньер был стар и неуклюж. К тому же ему основательно досталось при переездах, и было удивительно, как сумели его втиснуть в дверь этой квартиры. «Радость молодоженов начала пятидесятых годов, — отметил Сева про себя. — Ветеран рижского производства. Монумент. Пережиток эпохи купеческих квартир… Эра экономической безалаберности и архитектурных излишеств. Такие теперь и в скупной не берут. Дерьмо с пуленепроницаемой полировкой!» — думал он, раздражаясь и все же повторил вопрос:

— Будем страховать устаревшее имущество по отдельности?

— Возможно, — подтвердила бабушкина любимица, пропуская мимо ушей намек на «устаревшее». — Возможно. Только не теперь…

— А что имеет бабушка?

— У нас с мужем прекрасная двухкомнатная квартира, — ответила Клавдия Ивановна с достоинством и, спохватившись, возвратила своему лицу страдальческое выражение, соответствующее странному и опасному симптому.

Ничто не проходило мимо профессионально натренированной внимательности агента. Он уже мысленно открыл шифоньер, пошвырялся в бельишке хозяйки, исследовал содержимое многочисленных ящиков и на бабушкину болезненную мину ответил любезным сочувствием:

— Значит, однокомнатная и двухкомнатная квартиры меняются на трехкомнатную?

— Вот именно! — обрадовалась бабушка догадливости агента.

— А как отнесется ваш пока еще муж к подобному варианту размена? Он-то остается ни с чем? — спросил Сева Наташу.

— Он остается в моей памяти! — с показной небрежностью сострила пока еще жена! — К тому же он благородный человек и имеет приличную жилплощадь у мамы.

— Это существенно! Это очень существенно, — согласился симпатичный агент. — Нет, не его благородство, а его обеспеченность. В таком случае я попытаюсь вам помочь. Поверьте, Булочка — человек слова. Я к вам зайду, как подыщу подходящий вариант. Будьте здоровы, как, простите, Клавдия Ивановна? Не болейте. Не огорчайтесь. Как говорил покойный профессор Ныткин: «Я один, а почек две — борьба возможна!»

Цирковая бабушка кисло улыбнулась:

— Наташа, проводи симпатичного молодого человека.

Наташа и без бабушки разобралась, что к чему: отметила сдержанность агента, и красивую лепку носа, и теплую синеву глаз, и безупречно завязанный узел шерстяного импортного галстука. Не обладая проницательностью агента госстраха, она не заметила аккуратной штопки костюма, но зубы поразили ее своей белизной и идеальной формой. Поэтому она даже смутилась, когда Булочка в передней тихо спросил ее:

— Я не настаивал при бабушке, но поверьте мне, это очень существенно. Я насчет вашего мужа? Вы точно решились на развод?

— Развод — не свадьба! — ответила она. — Здесь не требуется общего мнения. Достаточно моего!

— Вы благоразумны и исполнены прекрасного женского достоинства! Благодарю за доверие, я попытаюсь помочь вам с бабушкой.

Надевая шляпу, Сева подумал: «Цаца! От такой сбежишь в медовый месяц. Везет же людям на бабушек. Но вариант подходящий…»

На лестничной площадке размышления Севы Булочки были прерваны. Его едва не сшиб с ног отрок старшего школьного возраста. Перескакивая через несколько ступенек, отрок летел подобно снаряду.

Атлетически сложенный, хорошо натренированный Сева увернулся, умело оттолкнув массу живого снаряда плечом. Однако портфель учащегося старших классов, портфель, которому бы позавидовал не только коллежский регистратор, но и статский советник прошлого столетия, больно стукнул Севу по коленке.

— Извините, я тороплюсь! — буркнул запыхавшийся владелец портфеля и попытался улизнуть, но Сева стукнул его по юной длинновласой голове своим грошовым портфельчиком и спросил:

— Чему тебя учат в школе, орясина? Сшибать с ног старших? — голос Севы был предельно строг.

«Орясина», соразмерив ширину плечей собеседника, в дальнейшие пререкания вступать не стал и удалился с обиженно-независимым видом.

«Боже, кого выпускают наши школы?» — подумал Сева, потирая коленку.

…Пожалуй, сейчас и следует напомнить, о чем думал Сева Булочка на выпускном вечере. Думал он, во-первых, о том, что наконец-то остались позади билеты, вопросы и ответы и всякая утомительная возня, связанная с экзаменами. Во-вторых, он дал себе слово не связываться с экзаменами вступительными сейчас же после экзаменов выпускных. Суета и суесловие этих, почему-то обязательных, мероприятий были ему органически чужды. Уже в младые лета он сообразил, что если страна вполне доверяет специалистам с заочным образованием, то и следует учиться заочно, дабы не утомлять очи своих наставников. «Годок-два можно спокойно отдохнуть, — размышлял выпускник десятилетки, — а там приищем подходящий заочный путь к высшему образованию».

Один уличный философ и лучший друг поучал его не однажды: «Образование, как приговор суда, легче встретить заочно. Заочно можно стать кем хочешь — и физиком, и лириком… Понял?»

«Понял! — отвечал Сева. И сейчас же с присущей ему находчивостью спрашивал: — А вот врачом заочно не станешь? Нет таких институтов. Что?»

«Не торопись, — резонно замечал уличный философ. — Куют заочно кадры поэтов в институте? Куют! Дойдет черед и до врачей. И потом, что это за профессия — врач! Теперь и поэт считается представителем массовых профессий, не только врач. Надо стремиться к должностям редким и не назначаемым, а избираемым…»

Так или иначе, но на упомянутом этапе своего жизненного пути Сева не стремился исполнить древнюю истину, которая трактует, что ученье — свет, а неученье — тьма. Не был он и сторонником тьмы, а просто утешал себя всем доступным: «Успеется, потом поучимся…»

Еще Сева думал, что наступает свободная жизнь, о которой он давно мечтал и к которой был внутренне вполне готов.

«Они окончили нашу школу с отличием!» — так гордо утверждал красочный стенд — предмет постоянного внимания и забот вышеупомянутой директрисы. Сева, как и все мальчишки, гордился тем, что до него в этой школе учились два Героя Советского Союза, один лауреат, шесть работников министерства, одна мать-героиня, триста шестьдесят восемь орденоносцев, одна широко известная эстрадная певица и один менее известный директор филармонии. О том, что школу окончили несколько поколений просто трудолюбивых и порядочных людей, мастеров производства, в спешке оформления стенда упомянуть как-то забыли.

Справедливости ради заметим, что оба Героя Советского Союза, как и примкнувшая к ним мать-героиня, в детстве никаких отличий не удостоились и были обычными вихрастыми, озорными пацанами, а девчонка — тихоней и букой. Но директриса считала, что герои не могли писать диктанты на тройку, и пошла на некоторые уступки в смысле окончания школы с отличием. Бог берег ее — она просто не ведала, что в этом списке пропущен был один писатель, который и вовсе писал диктанты на двойку. Тот случай, когда Салтыков-Щедрин, постаравшись для родной дочери, уже будучи известным писателем, схлопотал за сочинение в гимназии твердую тройку с минусом, был ей не известен. Да и к лучшему.

Стенд стоял долго, а список отличившихся выпускников пополнялся медленно. В конце концов он надоел Севе, и он почему-то обозлился на эстрадную певицу, которая давно растолстела и стала пускать «петухов» по радио. По странной ассоциации, присущей этому опасному мальчишескому возрасту, знатные ученики вызывали уже не мальчишескую зависть, а чувство опасно противоположное: «Ну и пускай…»

Но родители молодого поколения постоянно умилялись перед стендом. Некоторые даже в излишне резкой форме попрекали своих чад. С подобными, мол, успехами им сроду не угодить в работники министерства. Родители были хорошие, скромные люди, они работали как умели, не помышляя о карьере, и кто знает, если бы не тысячи подобных им людей, то чем бы кормилась так быстро преуспевшая певичка? Все это, впрочем, пустое, ибо нигде в мире еще не догадались поставить памятника скромности.

Явившись на выпускной вечер с огромным букетом гладиолусов, Всеволод Булочка привлек всеобщее внимание. А гладиолусы были великолепны. Несколько надменные в своей витиеватой, вычурной красоте, они поражали своими размерами. Куда там было каким-то зачуханным лесным ромашкам, собранным соученицами. В зале ахнули и одобрительно зашмыгали носами, когда весьма посредственный выпускник, не упомянутый директрисой даже в разряде «и другие», скромно поставил перед ней букет, одернул еще более скромный пиджачок и сказал: «Это вам от нашего класса, десятого «Б». Мы обещаем никогда не забывать родную школу, все, чему нас здесь научили, и вас лично, Алевтина Поликарповна!»

Аплодисментам этой, самой короткой на выпуске, речи могла позавидовать любая эстрадная звезда и все, чей скромный труд связан так или иначе с аплодисментами.

Еще раз потерев и помассировав ушибленное колено, страховой агент продолжил путь по маршруту, намеченному рано утром. Сверив по блокноту адрес, он поехал на другой конец города, в связи с объявлением некоего Д. Беккер: «Срочно меняю трехкомнатную квартиру со всеми уд. центр, отопление. Газ. На равнозначную в центре города».

По дороге он размышлял о превратностях судьбы и о том, как важно не прозевать подвернувшийся случай. В данном случае «случай» был налицо. «Только бы цаца не прокисла преждевременно с решением о разводе. Отдельная келья со всеми удобствами была бы очень кстати, — размышлял Сева, — при осуществлении некоторых намеченных планов».

Перейдя из автобуса в трамвай, жизнеобильный агент проделал остаток маршрута, теперь уже гадая, зачем незнакомый ему Д. Беккер возжелал жить именно в центре? «Поди-ха, какой-то немец, судя по фамилии? — думал Сева. — Впрочем, хоть и турок — была бы нужная мне квартира». С этой мыслью он и встал перед названной в объявлении дверью.

Дверь была не чета той, из которой он вышел совсем недавно. Блиставшая шляпками обойных гвоздей, перекрещенная лентами, она напоминала грудь, украшенную аксельбантами, или что-то в этом роде. Нержавеющая сталь таблички подчеркивала солидность гравированных букв — «Д. Беккер». Вместо драной тряпки или обычной проволочной решетки у порога покоилась совсем новая ковровая дорожка, и было странно, почему ее еще не сперли. Даже пуговка звонка была необычной. Старинное литье наводило на мысль, что хозяев квартиры не устраивают обычные в таких домах стандартные звонки, с расхлябанными дощечками розеток.

Не ведая, что творится за сей респектабельной дверью, Сева надавил пуговку из голубого фарфора. А за дверью происходило вот что.

— Проникает! — прошептал Иван Иванович с отчаянием. — Проникает. Просачивается. С этим нельзя бороться!

Он прошелся по комнате, выключил радио, вышвырнул с дивана чесавшуюся собачонку, походя казнил муху, жужжавшую на стекле, и прислушался опять…

— Слон! Как он берет верхнее хрустальное «ля». У него, очевидно, западает клапан? Инструмент сипит, как бабушкин граммофон фирмы «Пате», а ему хоть бы хны. На заводской трубе ему дудеть, ведьм скликать на шабаш!

Всю жизнь Ивана Ивановича терзали самые пустяковые звуки. Он обладал поразительным, небывалым слухом. Он слышал все: как капает кран у соседей, этажом выше, как с похмелья храпит кто-то на балконе дома, отстоящего на целый квартал, и даже как урчит в кишках у ненавистной собачонки. Обладая таким слухом, он не переносил фальши. С подобным слухом он мог бы создавать неземную музыку, а Иван Иванович только страдал от своего поразительного дара.

Друзьям скромный настройщик роялей жаловался, что звуки терзают его хуже головной боли.

— Когда меня жалят комары — это пустяк, но когда они нудят на фальшивой ноте — бешусь. Это терзает. Вы обратили внимание, что шум леса, плеск моря и даже вопли мартовских котов не раздражают нас. В природе мы приучены к гармонии ее звуков. Даже гром небесный звучит, как заключительный аккорд в «Гибели богов». Завывание ветра в трубе вызывает особое настроение, свист метели, журчание ручья, звон капели — все прекрасно. Все вызывает чувство, а не разрушает его. Человечество провело свое детство и молодость в пещере, в лесу, у моря, в горах, оно привыкло к шумам природы. А теперь, когда человечество стало стареть, ему дали в руки перфоратор и велели долбить асфальт. Долбить неустанно. Долбить на одном и том же месте. Асфальтировать и опять долбить. Зарывать и разрывать. И опять долбить. Где смысл?

Дайте две нобелевские премии, нет, три, что вам, жалко? Только спасите человека от рева турбин, моторов, сортирных труб и этих ужасных снарядов — мотоциклов. Сделайте на всю страну один большой мотоцикл и отправьте его в Антарктиду, предварительно сняв глушитель, — пусть катаются!

Иван Иванович подошел к пианино, открыл крышку, но незатейливая мелодия, исполняемая на губной гармошке в соседней квартире, вновь настигла его. Он застонал.

В следующую минуту жена застала мученика за довольно странным занятием. Пестиком от ступки он приколачивал пуховое одеяло к текинскому ковру…

— Иоан! Ты что, ряхнулся?

— Надо, Дашенька, говорить правильно — рехнулся. Я только пробую…

— Что ты пробуешь? Прибить одеяло гвоздями к ковру ручной работы?

— Тс-с, — обреченно отозвался настройщик, — все равно проникает, просачивается…

— Ах вот что на тебя проникает? — она решительно выхватила пестик из рук мужа и ахнула, разглядывая дыры на одеяле.

— Его убить мало. Весь твой доремифасоль не стоит этот одеяло! Щистая верблюжья щерсть, с арабского верблюда, почти из-под самой Астрахани! Чтобы достать этот одеяло, я дарила Аде Евсеевне большой суприз и в придачу — китайские чашки.

— Ты знаешь, целую неделю его не было слышно. Я отдыхал. Теперь у него объявилась новая гармошка, с присвистом. Очевидно, западает клапан…

— Западает! Вот и здесь у тибя западает! — возопила жена. — Никто ничего не слышит, а у тебя шуршит! Ай, какое одеяло…

— Дашенька, я должен беречь слух. Это — мой хлеб.

— Такой настройщик, как ты, должен жить в самом цинтре города! Напротив консерватории! А я до цинтра тащусь целый час, через две слободы, через один вал и заставу!

— Но мы же давали объявление!

— Давали! — передразнила мужа разгневанная Дарья. — Надо брать, а не давать! А что предлагают? Развалюху за этот дворец? Какие-то углы в бывших меблированных номерах? Куда я поставлю этот трехспальный гарнитур? Ты думаешь? А как он мне достался? Это не твое дело? Может, от этого у меня нет детей…

— Слава богу!

— Что слава богу! Что у меня нет детей?

— Слава богу, он умолк. Слышишь? А почему, Дашенька, нам нужна квартира именно в центре? В нашем районе очень тихо. Если бы не этот слон с губной гармошкой.

Все, кто знал Дарью Беккер, избегал сталкиваться с ее взором. «Наполеон в юбке!» — иначе ее не называли. Ибо не только ее пламенный взор напоминал луч, но и самое ее присутствие накаляло атмосферу. Теперь этот взор был устремлен куда-то в переносицу собственного супруга. Иван Иванович съежился, как бумажка на горячей плите, перед тем как вспыхнуть.

— В цинтре! Я буду иметь там квартиру! — заявила она голосом фельдфебеля, красующегося перед новобранцами. — И такую, что Ада Евсеевна не будет иметь детей от зависти.

— Тихо! — прошептал съежившийся настройщик, — к нам пришли. Кто-то вытирает о нашу дорожку поношенные ботинки сорок второго размера…

Дарья-Наполеон, все еще сверлившая мужа презрительным взором, вдруг спохватилась:

— Об мою новую дорожку! Сосед, этот байгуш, имеет манеру вытирать ноги об чужие дорожки, по пути.

Несмотря на изрядную тучность, владелица новой дорожки метнулась в прихожую с легкостью молодой тигрицы.

Скромнейший из настройщиков наскоро застегнул штаны и запихал злосчастное одеяло с глаз долой.

Сева Булочка вошел в комнату осторожно. Пестик в руках хозяйки смущал его.

— Я по объявлению. Это вы — Дэ. Дэ. Беккер? — обратился Сева к Ивану Ивановичу.

— Беккер — это я! — безапелляционно заявила Дарья.

— Это вы меняете трехкомнатную, малогабаритную на пятом этаже, сорок с половиной метра, с совмещенным санузлом, без балкона, без мусоропровода, без встроенной мебели, без лифта, без…

— Да! — оборвала Дарья решительно. — При чем здесь совмещенный санузел? Лучше вы обратите ваш взгляд, что у этой квартиры окна выходят на юг.

— Окна на юг? — Сева бегло осмотрел комнату. — Окна на юг ценятся только в Заполярье. А на Северном полюсе все окна обращены к югу. Желал бы оглядеть…

— Что оглядеть? — Дарья запахнула цветастый халат.

— Все остальное. — Сева был исполнен того служебного такта, который всегда производил впечатление на клиентуру.

— Иоан! Поди выключи чайник, веди гулять крошку Бижу, а мы побеседуем с молодым человеком.

Ваня-Иоан, покорно шаркая шлепанцами, поплелся на кухню, а Булочка заглянул в соседнюю комнату, побренчал испорченным шпингалетом у рамы и спросил как о чем-то не существенном:

— Прописаны двое! Сколько платите за излишки?

Дарья, мгновенно смекнув, что имеет дело с человеком не только голубоглазым, но и прозорливым, ответила весьма убедительно:

— Видите ли, когда умерла моя мама, мама моего мужа переехала к его сестричке, которая до этого жила…

— Короче!

— Словом, муж его сестрички нашел себе молодую, а мы…

— Кто еще прописан в этой квартире?

— Ах, в этой прекрасной квартире? Понимаете, сестра его мамы прописала к нам немолодого, но очень влиятельного человека. Он обещает нам полное содействие при обмене квартиры. Но…

— Понятно! — Сева посмотрел на обладательницу одеяла из верблюжьей шерсти так, что она должна была смутиться. Но подобное было неведомо Дарье от рождения, и она только насторожилась.

— Так. Из этого пригорода вы хотите выбраться в благоустроенный и озелененный центр города? Это, поверьте, очень сложно.

— Какой пригород? — Дарья вспыхнула. — Три шага — трамвай, два шага — автобус, пять остановок и две пересадки — и перед вами цинтр города с фонтаном, играющим на каждый праздник.

— Дело в том, что на карте города ваш район отнесен к рабочим окраинам…

— Каким?

— Рабочим.

— Ты шалел? В этом доме живут два профиссора, не считая доцентов и ответработников прилавка…

— Понятно. А зачем натыкали хворостин? Это что — заплот?

— Где хворостины? Это пионеры разбивают новый сквер на месте бывшего барского парка. Скоро он зацветет и заблагоухает. Рядом строят плавательный бассейн на месте реки. За бывшей рекой — лес. Совсем еще густой. За лесом — деревня. Люди мечтают жить между городом и деревней.

— Да. Но поближе к городу.

Мысленно препарировав Дарью, Сева понял, что это очень хищная рыба и ухо с ней следует держать востро. К людям такого сорта страховой агент относился с уважением. Он прекрасно понимал, что оружием против ее наглости может быть только очень большая сила. Такой силой он не обладал. «Хамка, склочница, барахольщица, — поставил он мгновенный диагноз, — но хмуро темна. Мрак ее души можно высветить только светом интриги».

И Сева Булочка улыбнулся. Улыбнулся мило, светло и доверительно.

— Извините, как ваше имя и отчество? Дарья Дмитриевна? Прекрасно. Я, голубушка, агент добродетели. Весь город, а это почти полмиллиона человек, доверяет мне. Я знаю нужды, желания, запросы, боли и радости своего города. Население понимает, что мне не надо писать длинных и подробных заявлений, не надо таскать в кабинет зареванных младенцев, чтобы разжалобить меня. Со мной можно договориться обо всем в двух словах, не занимая очереди на прием. Население знает, что я могу помочь быстро и в любом вопросе. Мне надо доверять безраздельно. С этого и начнем знакомство…

— Вы, собственно, икто такой? — спросила голубушка заинтересованно.

— Агент!

— Какой агент? Из ОБХСС?

— Нет, Дарья Дмитриевна. Я бы не смог работать в этой организации. Человек ранимой души, я не выдержу атмосферы подозрительности. Я агент другого фронта.

— Это еще ичто за фронт?

— Это солидное предприятие — Госстрах!

— Ты страх не наводи, — сказала Дарья решительно, переходя на «ты», — не на ту нарвался!

— Именно это я и понял, едва увидев решительный излом ваших бровей. Это крылья орла. Вы считаете, что решительные люди должны жить в центре? Пожалуйста. Устроим. Но не забывайте, голубушка, что люди, знающие себе цену, только работают в центре. Жить лучше подальше от шума городского. Мы скромные люди. И вот именно в центре, между двумя гастрономами, театром и главком, я имею на примете квартирку, о которой вы мечтаете… Паркет из мореного дуба, подоконники — мрамор, лепка на потолке, площадь…

— Бывший купеческий особняк? Знаю я этот мореный мрамор. Через год дом пойдет на снос. И я опять буду переселяемой.

— Уже были?

— Были.

Сева посмотрел на Дарью иронически:

— Там ванна больше, чем ваш недостроенный бассейн. Там в форточки проносят пианино. Дома, в которых живет профессура, не обрекают на слом вместе с жильцами.

— Профиссор? — Брови Дарьи вновь подскочили так высоко, что действительно можно было опасаться, как бы она не взлетела на них, как орел. Собственно, сами брови были давно выщипаны, вытравлены, изъяты, и их заменили две грубо нарисованные траурные дуги.

— Сколько комнат?

— Но каких?!

— Значит, две. Смежные. Обои с клопами. И вдобавок еще выделка-профиссорша по соседству? Мой муж музыкант. Ему положена отдельная комната!

— Знающие себе цену музыканты давно имеют свой оркестр, не говоря о даче. Там кухня, как в ресторане первого класса. Сойдет для скромного оркестранта с кларнетом под мышкой.

— Этаж?

— Бельэтаж. В бенуаре жить пыльно, в третьем ярусе высоковато…

— Э, да черт с ними, с этажами! Кто, вы говорите, там соседи? Тихие, интеллигентные люди? — Это вмешался в разговор музыкант без оркестра.

— Я тебя отправила гулять с Бижу! — перебила Дарья своего супруга очень грубо.

— Бижу уже сделала свое дело. На кухне. В ящик. Меня тоже интересуют соседи.

Многоопытный агент добродетельного фронта быстро сориентировался в обстановке.

— У вас неприятности с соседями? Склока, кляузы, дело доходило до суда?

— У нас прекрасные соседи, — заверила Дарья, — и не какие-нибудь доценты, а влиятельные люди!

«Конь-баба! Этот рохля чистит ей копыта серебряной пилкой. Собаке в доме живется лучше, чем ему, — все ясно!» Булочка посмотрел на человека с нечеловеческим слухом доброжелательно и с сочувствием:

— Гуляют в будни? Скандалят? Выметают мусор к вашей двери?

— Какой мусор? Побойтесь бога, — всполошился Иван Иванович, — жаль покидать таких соседей…

— А почему вас интересуют соседи?

Дарья пролила свет на вопрос, не ожидая, пока медлительный Иван Иванович подбирал слова:

— Наш сосед тоже музыкант. Любитель.

— Музыкант? В нашем доме поселился замечательный сосед? На кларнете и трубе? Это большой минус. Это усложняет и без того сложный обмен.

— Я не выношу фальши. А у него западает клапан…

— Иван, сейчас же иди гулять!

И человек, чей слух, душа и убеждения не выносили фальши, покорно проследовал на кухню, где на него замурзилась крохотная псина, бесстыжего для собачьего сословия цвета. Дарья перепутала краску, и вместо благородной седины с голубым отливом и без того редкошерстная собачонка приобрела лимонный цвет.

«Дала бы я тебе пестиком по башке, чтобы ты не влезал в мужской разговор…» — подумала Дарья о муже, а вслух пожаловалась:

— У мужа необычайно тонкий слух. Небывалый. За ним наблюдает спечиальный врач — оттолярин… — Дарья ловко проскочила неподдающееся ей в произношении слово. — Даже капающий кран действует…

— Да, да! — вяло согласился агент. — Бывает. Что же, я попытаюсь уговорить очень милых людей уступить две прекрасные комнаты в обмен на ваше крупноблочное сокровище. Но не обещаю, не обещаю…

Встретив Севу Булочку настороженно, Дарья Беккер провожала его с надеждой. И не обольстительные улыбки сыграли здесь роль, а брошенные Севой три небрежных слова: «Приготовьтесь нести расходы…»

Каждого бы насторожили эти слова, настроили на подозрительный лад. Для Дарьи они были кличем к атаке. Ибо не было еще в ее далеко не молодой жизни случая, чтобы, неся расходы при обменах, она с лихвой не наверстала бы упущенного.

Глава вторая

После визита к решительной Беккер Сева вспомнил о своей основной, служебной деятельности и посетил наудачу несколько квартир. Он уже не раз давал себе зарок не соваться к трудящимся с вопросами страхования в рабочие часы. В рабочее время стучаться по квартирам предпочитают ленивые служители сферы обслуживания и предприимчивые цыгане, сопровождаемые кучей шумных, грязных, веселых цыганят. Для агентов это не время. В рабочее время преобладающее большинство населения работает. Дома остаются бабушки, дедушки, прогульщики, творческие работники и свободные от вахты в детсадах малыши.

Большинство бабушек и дедушек — пенсионеры, которых народный фольклор за их бурную общественную деятельность окрестил «народные мстители». «Мстителей» Всеволод Булочка очень не любил. Они его — тоже. Непонятно, почему до сих пор не слишком уж загруженные основной работой психологи не выведут простой и общедоступной формулы, по которой можно было бы вычислять степень гражданской добропорядочности?

Пенсионеры решительно не доверяли обольстительным улыбкам Севы. Очевидно, наглядевшись на своем веку на улыбки и похлеще Булочкиной, они относились настороженно ко всякому проявлению лицедейства.

Всех, кто был хоть на десяток лет постарше его, Сева называл «рухлядью века». Не вслух, понятно. Не вслух. Тех, кто был еще старше, агент-эрудит величал еще более презрительно — «выморочным имуществом эпохи». Кстати, лексиконом ломбардных оценщиков, товароведов, марвихеров и блатмейстеров Сева владел в совершенстве, но в устной речи пользоваться им избегал. Он понимал, что многие слова, как и люди, имеют двойное дно и различные смысловые окраски, и пользовался только словами, которые в детских передачах по радио называются волшебными. «Бога ради, прошу вас…», «Будьте так любезны…», «Сделайте одолжение», «Очень пожалуйста…». Этот набор действовал безотказно.

В рабочие часы страховой агент чаще терпел фиаско. Подозрительно настроенные бабки в приоткрытые двери заявляли, что не они владеют имуществом. Вообще Севу удивляло, как быстро бабушкины комоды, пианино, серванты, кулоны и капоты переходили в хищные руки наследников.

Всю жизнь предки тряслись над каждой тряпкой и ожерельем с сомнительными камнями. Почуяв, что наследники наскоро отволокут их в последний путь на казенном, дребезжащем фургоне, который до катафалка исполнял должность овощной автолавки, они начинали задабривать наследников. Дарили им воняющие нафталином ковры и иные громоздкие вещи, кои не захватишь в последний путь.

Встречались и современные Плюшкины, молча вымиравшие в собственных книгохранилищах, и, может быть, их последние дни скрашивала светлая мысль, что под грудами пыльной макулатуры хранится купленный по случаю, еще в годы революции, сборник стихов Надсона, так и не прочитанный до сих пор.

Сам Сева Булочка жил очень скромно, сребра и злата не скапливал. Он любил текущие счета, но пока они текли мимо него, а так как в экономических науках он был голым практиком, то ему и казалось, что затоваренных ценностей должны бояться не только отдельные граждане, но и целые организации. Он даже не очень жалел, что собственного наследия ему остался от бабки только портрет полулегендарного деда в облезлой раме.

В конце дня Сева сообразил, что он допустил если не стратегическую, то крупную тактическую ошибку, не посетив соседей по квартире Дарьи Беккер. «Надо прощупать, высветить и вычислить музыканта-любителя. Это существенно. Если речь пойдет о размене квартир, то это может сыграть свою роль, — думал Сева, — тем более если настроить соседа на усиление своей застольно-концертной деятельности». Агент-гуманист сейчас же направил свои стопы в знакомом уже направлении.

Разница между городом и деревней определена давно и сравнительно точно. Упущена разве что несущественная мелочь. В больших селах, состоящих из маленьких домов, все знают всех. Наоборот, даже в небольших городах, состоящих из больших домов, это наблюдается реже. В больших городах, прожив по многу лет, соседи по лестничной площадке, не говоря уже о кварталах, блоках, корпусах и домах, не всегда знают, кого это нынче хоронят по холодку, царство небесное.

Одинокий квартиросъемщик, Владимир Максимович Аракчаев, не подозревал, что его тихие забавы с губной гармошкой причиняют неприятности соседу. Иван Иванович и Владимир Максимович, случалось, проходили друг мимо друга, глянув мимоходом с симпатией, но так и не подозревали, что лишь тонкая гипсолитовая стенка разъединяет их, живущих в разных подъездах. О звукопроницаемости наших стен писали и упражнялись в остроумии с эстрады столько, что возвращаться к этой теме как-то неловко.

Произведя в уме необходимые расчеты, Булочка мгновенно вычислил необходимую ему квартиру и без всяких приключений попал в нее. К сожалению, мы не застали начала беседы между Владимиром Максимовичем и Севой, и не нам судить, почему у страхового агента вдруг возникло чувство, которое он редко испытывал, — сочувствие. Может быть, поводом к этому была щемящая мелодия, которую играл Владимир Максимович на губной гармонике, или предложенная бутылка перцовой настойки. Возможно, и то и другое, взятое вместе, да и кто скажет, как часто и почему возникает это чувство?

Немаловажное значение имело и то обстоятельство, что, постоянно проникая в чужое жилье, Сева прощупывал, исследовал, изучал свою клиентуру. Исследуемые платили ему той же валютой, а Владимир Максимович был понятен, как нагой младенец, и распахнут настежь, как степь перед дорогой. Поэтому Сева Булочка и разоткровенничался, что вовсе не было свойственно ему всегда.

— Да, Владимир Максимович, — говорил Сева, поднимая предложенную рюмку, — вы правы. Именно так. А вообще? Что — любовь? Коварная игра, где проигрыш велик, а выигрыш ничтожен. И где партнеры ваши — шулера, а выход из игры уж невозможен…

— Это все, дорогой, стишки! — вздохнул Владимир Максимович. — А жизнь-то, она суть проза, суровая, как дисциплинарный устав.

— Вы человек большой души, Владимир Максимович!

Человек, которого Сева доверительно называл Владимиром Максимовичем, в списке жильцов под № 21 числился Аракчаевым В. М. Молодые шутники на производстве называли его Аракчеевым, прекрасно, впрочем, понимая, что их мастер по складу души представлял полярную противоположность исторически мрачному персонажу.

Аракчаев взял гармонику, поднес ее к губам, и Сева услышал мелодию простую и печальную. Севе вдруг вспомнилось, как бабка возила его в детстве в деревню. Он прикрыл глаза и отчетливо увидел избу, крытую соломой, какие-то жерди вместо ограды, которые очень странно назывались, — прясла; увидел корову, запряженную в телегу, и топтавшегося рядом с ней теленка, грязного и очень тощего; увидел старуху, месившую босыми ногами глину с навозом; мелодия напомнила ему скрипящие ступеньки крыльца, огромную печь, глиняные плошки и длинные лавки… Эта же мелодия помогла восстановить в памяти мужиков в линялых гимнастерках. Сидя на лавках, они пели, прикрыв глаза, будто все не хотели видеть Севу, который с испугом и любопытством посматривал на них с печки…

— Вы играете такую старинную песню?

— Не очень. До войны ее пели часто и в городах и на деревне, а нынче забыли.

— У нее и слова есть?

— А как же? «Во субботу, день ненастный, нельзя в поле, нельзя в поле работать. Нельзя в полюшке работать — ни боронить, ни пахать…»

— Выпьем, Владимир Максимович! Выпьем до основания, а затем…

— Вы пейте, пейте. Я пропущу…

— Выпьем. Не стоит терзать себя бабушкиными песнями. Это все смел ураган. Вам надо разучить современную ритмотемпику. Лабайте что-нибудь такое! Святое и грешное, что зовет вперед и выше! Не надо слов и мелодий! Взорвитесь в ритме: дидл-бу-ду. Бабе-бу-да…

— Нет уж! Губная гармонь не для этого. Темпа-то мне и на службе хватает. В баночном цехе…

— В каком?

— В жестянобаночном. Двадцать пять лет работаю, хоть серебряную свадьбу справляй. Домой придешь, а у тебя все бренчит внутри — ужинать неохота.

— А зачем же бренчать четверть века? Взяли и ушли. Легко и просто. В нашей стране безработицы нет…

— Так ведь привычка. Опять же мастер я. Сказывают — дело знаю. К заводу прирос, дружки есть…

— Можно, я просто вас буду звать — Максимыч!

— Ну, а я — сынок?

— Валяйте, Максимыч, зовите! Не знал я этого слова с детства. Мне оно и теперь ни о чем не напоминает. Но, как говорят, мелочь — а приятно…

Пока Сева пил до основания, а затем… шумно выдыхал, обжегшись крепчайшей настойкой, тыкал вилкой в тарелку и вытирал слезы, Владимир Максимович разглядывал его с любопытством и некоторой долей недоумения, именно так смотрит обезьяна на человека, который разглядывает ее в зверинце.

— Как стишки-то? — спросил он. — Про любовь? Шулера, говоришь, партнеры-то? Шулеров-то, бывало, медными канделябрами по свежевыбритой морде били. Только это не любовь…

— Именно так, Максимыч! И чтобы проигрыш хоть чем-то отыграть, с ее подругою затеешь флирт невинный — нам в пустяках дано застраховать простое самолюбие мужчины…

— Эх, страхователь, это что же, служебная песня, что ли?

— Это мягкая рухлядь прошлого века! Теперь так не поют. Такие знаю только я! Эстет и собиратель старины. Теперь все проще: «За шепот и за визг, за вечность и за поцарапанную рожу — за все тебя благодарю…»

— Лихие вы на слова-то стали. Бывало, дьячок столько слов не знал, сколь нынче студент…

— Слов много, отец! Утопаем. А как же, на нас свалился поток информации.

— Издаля он на вас валился? Умные-то люди всемирный потоп вынесли, род людской спасли, а вы уж в потоке нахлебались…

— Спойте лучше про любовь, Максимыч!

— Любовь всем дана. Никто не обделен, ан не все встречают ее. Особо если средь шулеров ошиваешься.

— Выпьем за любовь, старый рыцарь! По лампадочке?

— За любовь и я выпью!

— А сколько же ей лет? Предмету вашей любви?

— При чем тут годы-то? Любить и до самой старости можно. Я уж Марию сорок лет знаю. Мы с Васькой-то — это ее первый муж — еще в шумовом оркестре играли. Тогда джазы только просачивались к нам через границы вместе с контрабандой. Духовики дорого стоили, электричество на гитары изводить не позволяли… Вот банки, склянки, бубенцы, расчески тонкой бумажкой оклеим — и шумим… Я через эти расчески и гребешки губные гармоники и полюбил. Да. Вот мы с Васькой дудим, а она, Маша, пела, в самодеятельности заводской… Сама тонюсенькая, как былинка в поле, а голос, скажи, как струна звенел…

— А что же пели в век роговых гребешков?

— Разное пели — и по программе самодеятельности и опять же для души. Когда в «Синей блузе» выступали, пели: «Наш паровоз, ступай, лети…» Забыл уж, как дальше. Ну, словом, другой дороги у нас нет. А дома для души Маша пела: «Хороша я, молода, да плохо я одета…»

— Ни тот, ни другой репертуар, Максимыч, среди интеллектуалов эмоций теперь не вызовет. Все одеты хорошо. Паровоз в тупик загнали: электровозом заменили… Катим лихо!

— Ну и катите! — рассердился вдруг участник «Синей блузы». — А нам-то на хрен были эмоции? У нас любовь была… Выигрыш, проигрыш, коварная игра — все это коммерция. Детей-то наплодить и в саду на лавке можно. А ты их вырасти, до дела доведи, научи жить так, чтобы они дружка дружке жизнь не заедали, — это любовь!

— Возможно. Возможно! Устами младенца глаголет истина, но младенцы учатся у стариков, как научатся, так и шабаш истине.

— Не понял я, к чему ты это приплел. Пришел — будь гостем. Чем могу угостил. Не нравится, иди страхуй дальше… У меня нечего. Вон костыль разве…

— Вы человек большой души, Максимыч!

Новая «лампадочка» примирила представителей двух поколений. Сева попросил спеть про тростинку в поле. Аракчаев объяснил, что тростинки в поле не растут. Походя рассказал, как делаются тростниковые дудки, рожки пастушьи, сопелки, свирели, и начал обстоятельную лекцию о губных гармошках. Мы эту лекцию, во время которой Сева Булочка дремал, малость подсократим. Однако ту часть, которая имеет значение в смысле освещения судьбы рассказчика, оставим.

— Мы в этих инструментах, — сказал Максимыч со вздохом, — толку мало знаем. Хоть раньше были и русские мастера, а немец — большой мастак. Для немцев она вроде нашей балалайки. Народный, словом, инструмент. Немец-офицер редко на губнушке играл. Он за рояль сядет, аккордеон возьмет или скрипку, а губнушка — инструмент солдатский. Чего говорю — запомни. Мы, старые солдаты, передохнем, вам никто и не обскажет, как в натуральности дело было. Будете по потоку информации рыскать.

Я войну-то всю протопал, на двух ногах. Потому как — пехота. До Варшавы два раза добирался, это не всем удалось: раз в эшелоне привезли — пленными нас с Васькой. Бог дал, утетенели темной ночью, лесами, болотами, а где и ползком, по ночам пробирались к своим. А потом уж с полком, как и все, обратно к Варшаве следовали. Ну, а заодно и далее прочесали, до Берлина. Васька-то шутник был, в колхозе, говорит, за год трудодней один раз расписываться дают. А тут хоть весь рейхстаг штыком испиши. Ради этого стоило прогуляться.

— А у вас судьба, Максимыч! Я только на Кавказе разок на Храме воздуха расписался.

— Судьба… Тебе не дай бог в пленном эшелоне прокатнуться да обратно доползти. У меня все зубы в том эшелоне остались. Может, я теперь и играть-то путне не могу? К железным зубам как гармонию не жми — все не то! И в последний день войны ноги лишиться — тоже не леденец.

— А клапан у вас западает? — встрепенулся Сева, вспомнив о чем-то существенном. — Ну-ка возьмите верхнее «ля», да погромче.

— Западает? Он вовсе порченый. Гармошка-то Васькина… А Васька снайпером был. Он как досадовал, что клапан испортил. Он хозяину этой гармошки в лоб, под обрез каски целил, а промахнулся. То ли рука дрогнула, а как я думаю, пот помешал. Дело летнее, пот одолевает. Он и смазал фрица вместо лба — в зубы. Потому и клапан порченый… Как ни бился, а хрипит на «ля». А весь регистр менять — руки не дойдут…

— Погромче, герой Варшавы! Погромче! Это может иметь в жизни существенное значение! Играйте громко! Кого вам бояться? Победители должны трубить!

— Трубить не надо! Вот запомни, пока я жив: офицеры редко на губнушках баловались. Спустя много годов я спросил Ваську: «Ты сколько гармоний-то насобирал? Выходит, ты только солдат сшибал?» А он говорит: «На то война. Я всего только две гармошки из зубов выбил. Одна мне досталась. А через день немецкий снайпер мне ухо начисто отстрелил. Ухо-то дороже гармошки». Он, Васька-то, шутник был. Еще у него бинокль сохранился. Чистый «Цейс», тоже порченый. Это он его у генерала вышиб. Раз-два только тот генерал и блеснул стеклами с НП.

— НП, простите, это — неприкосновенный пункт?

— Эх, ты! Храм воздуха! Таких пунктов на фронте нет. Они далеко в тылу остаются. Это наблюдательный пункт.

И вдруг глаза Севы вспыхнули огнем вдохновения:

— А где Васькина коллекция? Это же — клад! Гармошки загнать в музей. Сюжет — любому борзописцу, он разукрасит. За каждой гармошкой — судьба, роман, сценарий. Десять гармошек — десять сюжетов. Полсотни за каждый? Хотите, найду сбыт?

— Ну, будя. Будя. Выпили — и шабаш.

— Советую, застрахуйте коллекцию гармошек!

— Так она не моя. Как Васька отмаялся, она у Маши на сохранности. А эту я на ремонт взял.

— Советую, Максимыч! Страханем гармошки вместе с Машей! На днях я страховал коллекцию книг на антирелигиозные темы: Коран, Адигрантх, Агенда, Библия, Талмуд, Часослов — люкс коллекция, один поп-расстрига собирал. Он теперь в обществе «Знание» с богом борется, по десятке за лекцию.

— Ступай с миром, сынок! Заходи при случае. Потолкуем. Вы мне, суслики, наспех деланные, любопытны очень. Слушаешь вас — жить охота, чтобы пороть почаще и делу учить. А страховать у меня нечего — сам видишь.

— Вы большой души человек, Максимыч!

Из всех квартир, которые встретятся в нашей повести, самое пристальное внимание следует уделить квартире № 8. Если в двухкомнатной квартире, вполне благоустроенной и удобной, живут двое людей, коим а сумме без малого сто пятьдесят лет, дети которых хорошо устроены, имеют любимую работу, собственное жилье и собственных детей; если дети и внуки любят своих стариков и часто навещают их или шлют телеграммы со всех концов света… Что еще надо для мирной старости?

Даже в Ясной Поляне каждый жилец имел свою комнату и не требовал второй. Памятуя об этом, бывший цирковой иллюзионист Роман Романович Гордеев-Маржаретти был очень доволен своей квартирой.

И в самом деле? Жена его, учительница на пенсии Клавдия Ивановна, заняв свою комнату, сейчас же обставила ее на свой, только ей нужный, лад. Скромная, самая необходимая мебель уютно разместилась в комнате, оставив некое плато в центре и достаточный проход к двери. Не канкан же здесь было отплясывать старушке?

Небольшие распри вызвала швейная машина, некогда популярной в России фирмы, которую получатель ордера наотрез отказался размещать в своей комнате. Вскоре и машина нашла себе место в передней, под зеркалом. После этого, правда, в передней уже никто не мог поместиться: проходящие и уходящие становились перед машиной, как строй перед генералом, и бочком передвигались к выходу.

Со временем к машине привыкли, перестали больно стукаться о нее коленками, и было даже удобно положить на нее сумочку, шляпу, портфель при сборах в дорогу. Оглядев новоселье, Клавдия Ивановна поблагодарила райисполком за квартиру, а всевышнего за то, что ее муж не переваривал лишних вещей, которые только усложняют бродяжью жизнь работников манежа, и осталась очень довольна.

Старый Роман вообще целый месяц никого не впускал в свою комнату. Что-то он там пилил, строгал и клеил, малярничал, монтировал и опробовывал и, только еще раз испытав себя в многочисленных ремеслах, которыми владел в совершенстве, успокоился. Еще через неделю он разрешил заглянуть в свою комнату.

— Роман! — сказала разочарованная Клавдия Ивановна. — Это не жилая комната, о которой ты мечтал всю жизнь!

— А что? — буркнул ветеран манежа.

— Это? Это скорее цирковая уборная, в которой ты провел век.

— Много ты понимаешь, — ответил старый Роман, — это и есть мечта! И кабинет, и мое жилье, и манеж, и классный зал для моих юных друзей. Именно здесь я чувствую себя на работе, как дома, и наоборот. Ступай к себе. Не мешай мне доживать по законам моих исповеданий.

Зная вечные причуды своего всемирно известного супруга, Клавдия Ивановна не стала перечить, а только с согласием махнула рукой. От этого легкого мановения ее руки в форточку сейчас же влетели два белоснежных голубя и уселись ей на плечи.

Старый Роман что-то сказал им строго, и голуби послушно вылетели обратно, на улицу.

— Рома, — сказала Клавдия Ивановна обреченно, — тебя знает и любит мир. Ты известен, но ты на пенсии, неужели и теперь будет продолжаться эта несносная жизнь?

— Ступай! — повторил известный и любимый миром муж. — Спеши на свою кухню, там у тебя выкипает суп.

Клавдия Ивановна, что-то вспомнив, засеменила к своим кастрюлям. Подняв крышку одной из них, она испуганно отскочила. Любая домохозяйка покатилась бы замертво, а она — привычная, отделалась лишь легким испугом: из кастрюли выпорхнул еще один голубь и, на лету превращаясь в петуха, устремился в комнату Гордеева-Маржаретти.

— Нет! — воскликнула многострадальная жена. — Нет! Или сейчас, или будет поздно! Я дам бой! — и она устремилась вслед за петухом. — Роман! Неужели шестидесяти полных лет на манеже недостаточно? Неужели на пороге глубокой, почтенной старости…

— Это что еще за «глубокая и почтенная»? Такой не бывает. Клавдя, всю жизнь ты любила выспренние слова. Стоят ли они чего-нибудь в нашем возрасте? Посмотри какой красавец? Гусар, а не петух!

— Жалкий, щипаный шантеклер! — топнула она ногой. — Меня не проведешь. Бройлерный кочеток! Детдомовец с колхозной птицефермы!

— Ничего ты не понимаешь, — Маржаретти довольно рассмеялся. — Это не петух, а истинный Джордано русских деревень! Так сказал неизвестный, но преданный России поэт. Ты посмотри, какая рыжина с отливом!

Мелкорослый беспородный петух, сидевший на люстре, склонил голову набок, почесал шпору о шпору и сказал Клавдии Ивановне торжественно: «Старушка милая! Живи, как ты живешь. Я нежно чувствую твою любовь и память, но только ты ни капли не поймешь, чем я живу и чем я в мире занят».

— Рома, ты уже не можешь чревовещать, как прежде. У тебя сел голос, ты сипишь, и я прошу тебя…

— Это навет! — ответил чревовещатель, обнимая свою преданную супругу. — Я еще кое-что могу!

Два белоснежных голубя возвратились через форточку и сели им на плечи…

С тех пор в комнату мужа Клавдия Ивановна входила только в случае крайней нужды. «О жены! — позволит добавить от себя автор. — Если бы все вы поступали так же! И появлялись бы только в случае крайней нужды — как далеко бы ушло человечество по пути мира и процветания!»

Приковыляв от своей любимой внучки Наташи, взволнованная Клавдия Ивановна решила, что случай крайней необходимости наступил, и, невзирая на колики в почках, решительно распахнула дверь…

Красивый старый Маржаретти сидел на полужестком диванчике, исполнявшем множество должностей: кровати, тринки[8], «китайского стола»[9] и других цирковых снарядов, и надувал большой шар из цветной резины. Другой, уже надутый шар парил под потолком. Со стен улыбались, молили, кривлялись и плакали маски клоунов.

— Рома, к тебе можно? — зная характер мужа, она решила сначала умягчить и удобрить почву, прежде чем бросать в нее столь ценные семена. — О, номер с барселонскими шарами! Коронный номер твоей молодости! Помнишь, какой фурор он произвел в Воронеже в тысяча девятьсот двадцать пятом году!

Гордеев-Маржаретти покосился на нее подозрительно, однако оставил возню с насосиком и миролюбиво проворчал:

— Фурор? В Воронеже? В двадцать пятом году? Во-первых, это не барселонские, а вельверкийские шары; во-вторых, что это за фурор, если он в Воронеже? В двадцать пятом году в Воронеже сгорело шапито. В-третьих, ты все перезабыла! В двадцать пятом я произвел фурор в Лондоне!

— Да, да! Ты еще заслужил гран-при!

— Заслужил, выслужил, дослужился! Я что, клерк? Инспектор? Надворный советник? Я был удостоен большого приза. Да, это были памятные дни! А кто я теперь? Советник на пенсии! Иллюзионист в отставке!

— Рома, ты только вчера говорил мне, что у иллюзионистов не может быть даже отставки. Отставка — удел министров… генералов… и этих…

— Вчера я тебе ничего не говорил. Вчера мы с тобой не разговаривали.

— Разве? — ненатурально удивилась Клавдия Ивановна. — Тем более. Я хочу поговорить с тобой серьезно и сейчас же…

— Что, опять твоя любимая внучка разводится с нелюбимым тобой адвокатом?

— Маржаретти, не остри! Речь идет о близких!

— Поговорим попозже, Клавдюша. Сейчас ко мне придут одаренные дети, а у меня еще ничего не готово…

— Хочешь, я тебе помогу? Давай надую шарик…

— Шарик ты надуешь, а меня — нет! Что, Наташка опять взбеленилась? Развод по-итальянски?

— Роман, девочке очень плохо! Я бы не сказала, что Леня над ней издевается. Но он ей не пара. Он кормит ее одной картошкой. В мундире. Ты понимаешь? Каждый день картошка в мундире? Он не хочет или не умеет жарить картофель…

— Потетеос… — уточнил Роман по-английски язвительно.

— Не остри! У них нет лаврового листа. Нет быта. Натали вся изнервирована.

— На месте Леньки я бы выгнал такую жену на манеж, шамберьером![10] — заметил старый циркач назидательно.

— Роман! Это же наша кровиночка! В прошлую субботу он ей нагло заявил, что ей не идет макси, которое кроила и шила я!

— Кощунство! — согласился Роман Романович.

— И я об этом говорю! А вчера он пришил ей пуговицу не на то место!

— Не может быть!

— Как не может быть? — взвилась уязвленная портниха. — Я сама перешивала пуговицу. Но теперь все будет по-другому. И мы должны этому помочь! Они оба согласны…

— На развод?

— Нет! На съезд!

— Это еще что за съезд? Адвокатов или терапевтов?

— Рома, мы съедемся с ними. Понимаешь? Наташа будет жить у нас. На квартирной бирже это называется съезд!

Беспородный петух, безучастно слушавший этот диалог, вдруг встрепенулся, прокукарекал и сказал сипло, но отчетливо: «Съедемся, разъедемся. Сводимся, разводимся. Это все твоя дрессировка, старая лиса! Ромочка. Ромчик! Гран-при! Фурор! Успех в Воронеже — хватит! Я сыт по горло Наташкиными макси и мундирами от картошки! Хватай соль, лаврушку — и мчись к своей любимице! Все! Аллюр — два креста! Я остаюсь один! Я умею жарить потетеос семью способами».

— Роман, я умоляю. Не горячись. Давай все обсудим спокойно. По-семейному. По-домашнему. Наташе нужна наша помощь…

— Пусть за помощью она обращается по инстанции. К родному папе — твоему сыну. Вон к нему! — Патриарх рода Гордеевых на манеже ткнул пальцем в одну из афиш на стене. — Маржаретти-младший! Жонглер-дублер. Стыд!

— Он, между прочим, и твой сын, — поддела Гордеева.

— Нет! Мой сын по духу не предал бы дела, которому отец посвятил всю жизнь. Я его не жонглером растил! Жонглера можно сделать из любого неудачника. Я на него надежды возлагал… Всю жизнь!

В этой части несколько бурной беседы Клавдия Ивановна внимательно оглядела комнату, опасаясь очередной престидижитации, и, не заметив подозрительного, решила перейти к крайностям:

— У меня «симптом телеги», — прошептала она страдальчески.

— Скрипит, что ли?

— Оставь! Прекрати! Эгоист! — голос ее зазвучал публицистически, и петух, откашлявшись, полетел на кухню. — Ты еще напоминаешь мне о жизни? Какая жизнь? Через три года золотая свадьба. А я видела жизнь? Сплошные фокусы! Аттракцион на колесах — это ты называешь жизнью! Я могла стать оперной певицей. У меня был голос, а я стала женой бродячего фокусника. Ты швырнул меня на арену — наездницей! Петька, родной сын, — продолжала она, глотая выжимаемые слезы, — он мог стать академиком, мини-академиком, то есть вице-академиком! Он еще не выговаривал «ма-ма», а уже умел считать до семнадцати, а Петьку ты бросил «в воздух»! Ловитор Маржаретти-средний!

— Петька молодец! — согласился старый Роман.

— А Татьяна? — уже на пределе публицистики воскликнула мать ловитора-среднего. — Танька балансирует на проволоке. А Ваня? Он собирался в университет!

— Пополнял бы теперь твой Ваня, — спокойно уточнил истязатель рода, — число недоучек.

— Прекрати! Всех детей ты обрек на ужасную жизнь. Даже я провела ее между уборными и конюшнями, между ловиторами, акробатами, комедиантами, между берейторами и шпрехтшталмейстерами! Я жила отгороженная от родных детей шибером![11] Единственно, кого мне удалось спасти, — Наташа! Да, это любимая внучка! Это я ей дала полное, законченное, высшее, советское, специальное медицинское образование. Боже, что же это за жизнь? Это стипель-чез![12] Нет, я спасу Наташку!

— Клавдя! — сказал изверг и узурпатор очень спокойно. — Вспомни, что тебе говорил берейтор Курт в начале твоей карьеры.

— Не хочу помнить! Этот идиот в жокейской фуражке только и твердил, как попугай: «Кляви! Спокойно! Ви испортийте мне льюший лошадь».

— Кляви! Большего ты не заслужила на манеже. Но… лучше быть плохой наездницей, чем плохим педагогом. Безопаснее для общества. Теперь не берейтор Курт, а я тебя прошу — не порть мне внучку! Наташка пока никакой терапевт, надеюсь, пока еще по молодости, но она совсем не плохая девчонка, примеряющая уже не фату невесты, а вериги жены. Ленька — тряпка, но я еще жив. Помогу ему.

— Рома, я хочу, чтобы Наташа жила с нами!

— А что, она перебралась на луну?

— Почему ты не любишь Наташу?

— Пойми, все их скандалы происходят от твоего чрезмерного опекунства. Не лезь в их кастрюльки…

— Нет. На первых порах мы должны жить вместе. Одной семьей. У меня налажен быт…

— Она тебе его быстро разладит. Пусть жрут картошку в мундире, во фраке, босиком, в подштанниках — как им нравится. Теперь не голодный год, не вымрут. А ссориться им необходимо — это диалектическая неизбежность…

— Нет и нет!.. Ты не прав. Он не должен верховодить.

— Ничего себе — верховодство! Он за нее стряпает, штопает, пишет анамнезы. В родильный дом он за нее не собирается?

— Ты ужасный человек! У них не будет детей. Они на стадии разрыва!

— Поэтому ты объявляешь съезд? Друг мой, давай доживем до золотой свадьбы. Они доживут тоже. Ты понимаешь, в проклятом прошлом, в светлом настоящем и хрустальном, будущем жизнь молодых будут отравлять любвеобильные родственники. Крепостную стену можно разрушить с помощью тещи, свекрови, золовки, шурина, свояченицы — кого там еще? Они веками рушили семьи, быт, норму отношений и умилялись при этом своими добродетелями…

— Роман, я умоляю!

— На, лучше надувай шар, чем раздувать скандалы…

Запомним эту фразу старого Романа, ибо в этой части милой семейной беседы наступила пауза. Звонков в дверь не было слышно. Вместо этого в комнате непреклонного деда заиграл бодрый марш, которым в цирках начинается парад-алле. Детский барабан, висевший на стене, сказал голосом репродуктора: «Простите! Ко мне пришли юные маги, факиры и чародеи! Начинаются занятия! Наше искусство требует тайны. Посторонних просят покинуть класс».

Пока маги и чародеи толкались между стеной и швейной машиной, Клавдия Ивановна поспешила в свою комнату. Прилегла на диванчик и расплакалась. Вместо благодарности за мирную старость она подсчитывала, сколько комнат потребуется, чтобы разместить все семейство, — со старшими, младшими и средними отпрысками рода плюс их молодые бурные побеги. Получалось, что не хватит и Ясной Поляны.

«Эх, Маша, Маша…» Кто не произносил эту фразу? И будь то не Маша, а Лукерья или Виолетта — все едино в горестной значимости своей.

Владимир Максимович Аракчаев тоже произнес эту исполненную обреченности фразу:

— Маша, Маша! Много ли осталось? Давай уж как-то вместе, что ли?

— Ведь и ковыляем вместе, — ответила Маша.

— Так, чтобы уж, как бы сказать? Что ли, как у всех…

— А как у всех?

— Ну, понимаешь, все как надо… Под одной крышей. А то ведь, как бы… Ну, словом. Эх, да что уж тут…

Владимир Максимович, спотыкаясь о междометия, совсем запутался и повторил еще более обреченно: «Маша, Маша». Вольно нам теперь подсмеиваться над историей давнишней и не столь счастливой, но чистейшей по сути своей. Нынче сколько прочитаешь бойких страниц, и все мнится, что гимн любви слагал автор, а на поверку выходит, что и речь-то шла всего-навсего о некоем зуде молодости, тоже, впрочем, и понятном, и простительном.

Все так же скрипит зубами от ревности пылкий мавр наших дней, все так же терзаются Джульетты! Однако не с дуэльным пистолетом идет современный Грушницкий на Печорина, а с бутылкой от портвейна, только что распитой на пару, а в исходе дуэли разлучает коварная судьба героев классического треугольника ровно на пятнадцать суток, ежели не больше. Не все, однако, далеко не все решают отношения подобным образом.

Автор далек от каких-нибудь обобщений на сей счет, но и каждый отдельный случай огорчает его. Может, еще и потому, что принадлежит он, по определению Севы Булочки, к «выходцам каменного века». Возраст страстей, дуэлей и серенад под балконами у этих «выходцев» совпал с войной. Было им где израсходовать излишки молодой силы, и уж коль не с дуэльным пистолетом имели они дело, но и бутылка из-под портвейна в цене была. Наполненная горючей жидкостью, летела она во вражеский танк, в ненавистную комендатуру, в убежище полицаев — много целей было.

Уж какой там зуд мог одолевать Владимира Максимовича, ежели после войны он отвалялся два года на госпитальной койке. Видавшие виды фронтовые врачи, махнув рукой, разрешали сестрам добавить дозу морфия, благо понимали, что такое — его боль. Он, пожалуй, и не вышел из госпиталя… Как минимум для того, чтобы выйти, требуется две ноги. А к тому времени, когда его выписывали, одну ногу заменил новенький, бодро поскрипывающий протез.

Приметил по календарю Аракчаев, что было ему в ту пору тридцать лет. Если учесть, что люди его года рождения ушли на службу в Красную Армию в двадцать лет, да еще и сверхсрочной прихватил Максимыч, то и выйдет, что с войной и госпиталями отдал он службе десять лет. Самый что ни на есть возраст д’Артаньянов и донжуанов.

Поскрипывая благоприобретенной ногой, поехал самый старший сержант Аракчаев восвояси, вдогон двум собственным похоронкам, не помышляя о бурной встрече с любимой. Друг Васька вернулся раньше и сыграл свадьбу с Машей. Пока мать жива была, стоял Максимыч на одной ноге у горна, в маленькой кузне, которой только предстояло стать современным предприятием.

Васька-снайпер, шутник и гармонист, испытывая некоторые угрызения совести, не раз говорил ему: «Я тебе сам невесту присмотрю». Понимал лихой стрелок, что с одним ухом товарная стоимость жениха все же выше, чем с одной ногой. Понимал и то, что несподручно было другу ковылять по танцплощадкам, куда в послевоенную пору невесты шли густым косяком, как рыбы на нерест.

Бывают и у снайперов осечки. Возвращаясь с охоты, промахнулся друг Васька, на ходу прыгая в товарный поезд, а колеса кто-то сдуру железные выдумал и рельсы тоже…

После смерти Васьки осиротела не только молодая жена Маша и старый фронтовой друг, но и единственный трофей, привезенный с войны, — коллекция губных гармошек. Спец и дока был по этой части одноухий снайпер и музыкант-любитель, все собирался создать оркестр ветеранов, да жаль, не успел.

Не стоит упрекать покойного в стяжательстве, и впрямь за каждым инструментом стояла своя судьба: что ни гармошка — то фронт, его самый трудный участок, какой-то город, село, своя судьба и судьба солдата противного войска, кой с мечом пришел и от меча погиб.

А в молодости не было троицы неразлучней, чем Васька, Володька да голосистая Маша. Поди теперь разбирайся в классическом треугольнике, кто кого больше любил?

Месяца два спустя после похорон друга отважился Максимыч на ответственную речь. Все так же путаясь в междометиях и частицах, он объяснился: «Ну, что ли, словом, давай вместе… Ваське памятник поставим хороший, не осудит, поди-ка?»

Потупить бы молодой вдове очи долу, согласиться с судьбой, да любовь зла. Тогда-то и сказала Маша свое «нет». Не пошел на ее новую свадьбу мастер-наладчик закаточных машин и виду никому о сердечном ударе не показал, только со злостью выдирал вилку из штепселя, если по радио пели модную в ту пору песенку: «Я на свадьбу тебя приглашу, а на большее ты не рассчитывай!»

Прошло время. Не раз вспоминала Маша горькое народное присловье: «Любовь зла — полюбишь и козла». Не одну подушку проплакала, но терпела пьянчужку и сутягу, а потом решилась: собралась и ушла. Ничего из барахлишка не взяла, кроме Васькиных гармошек.

Все понял, все простил, отверг мелочишки самолюбия и гордыни старший сержант, нареченный именем князя Владимира, но то ли время ушло, то ли разные мы становимся в разном времени — опасалась семейного счастья Маша. Однако что проку в авторских домыслах и пророчествах? Жизнь хитрее сюжетов — сама творит и комедии и трагедии. И конечно, ни нынешний мастер гремящего цеха, ни его назойливый и изрядно осоловевший гость Сева Булочка не ожидали увидеть на пороге Машу, уже не Машу, а Марию Ефимовну…

Любит нас молодость, пожалуй, больше, чем мы ее. Многое дает нам, строго не спрашивает, кое-что прощает и к ответу за заблуждения не сразу тянет, приберегает расчет к старости. Однако и зрелый колос перед зеленой озимью свое превосходство имеет. В полсотне лет уж не былинкой в поле показалась Севе стоящая у порога женщина. И хоть перцовка сделала свое черное дело, но и он узрил, что последним цветом цвела она.

— Маша! — только и сказал ветеран шумного цеха.

— Не ко времени я? Гость у тебя?

…Великолепный Сева Булочка, мгновенно оценив обстановку, мгновенно же перехватил инициативу:

— Бога ради! Бога ради! Кто не ко времени, так это я. Извините, но такова профессия. Меня никто никогда и нигде не ждет, как не ждут пожаров и наводнений. Страховой агент, стучась в любую дверь, всегда уверен, что его попытаются спровадить побыстрее. А нынче познакомился с Владимиром Максимовичем… Какой души человек! Верите ли, забыл о презренном своем ремесле…

— Проходи, Маша, проходи… А то, что ли, будто, как-то это и неудобно даже… Оставайся и ты, сынок!

— Нет и нет. Я откланиваюсь с благодарностью. Сердечно признателен за радушие, за музыку, за беседу, за искренность. Скажу вам, Максимыч, единственно, что не страхуется, — это любовь и одиночество.

— А то оставайся? — не очень настойчиво повторил знаток закаточных машин.

— Вы правда страховой агент? — спросила Мария Ефимовна. — Все у меня соседка расспрашивает, как страховку за мужа получить.

— Вот мой телефон. Звоните при случае. Всегда рад помочь. Откланиваюсь…

— Странный, — подвела итог краткого знакомства с поборником страхового дела Мария Ефимовна. — Слов насыпал много, а что к чему — не поймешь.

— А и шут с ним! — обрадовался уходу Севы Максимыч. — Все они нынче как бы, что ли, такие. Петух их жареный не клевал. Садись. Пришла, значит. С чемоданом, с Васькиным. Насовсем, значит? И правильно!

— Опять ты, Владимир, за свое? Чего зря суету заводить. Как все есть, так и слава богу. Я уж теперь и так часто к тебе наведываюсь. Соседей неловко. А чемодан Васин принесла. Знаю — извелся ты по гармошкам. Бери. Моя память — она в сердце жива, не в вещах. А уж чтобы к тебе переехать? Зачем уж. Поздно, поди-ка….

— Эх, Маша! — повторил бывалый командир отделения, «участник огненных атак, работающий и сейчас по-фронтовому и за себя, и за того парня», как писала про Аракчаева заводская многотиражка.

Теперь деликатности ради оставим наших героев наедине и проследим за Севой. Он стоял на углу, обуреваемый сомнениями, размышляя, податься ли ему в свою холостяцкую берлогу или, перешагнув через самолюбие, проследовать к одной героине.

С полгода назад суровые превратности службы привели его в квартиру одинокой портнихи. Застраховать ему ничего не удалось, и на ее роскошной тахте, меж ковров, старинных подсвечников, сервизов и выкроек наимоднейших фасонов он незаметно обронил самолюбие. Это он хотел бы делать ей дорогие подарки, а случилось наоборот. Не ахти какой цены был на нем импортный галстук, но и тот — презент. Сева понимал, что надомница-богиня в конце концов лишит добра молодца свободы и относительной независимости. Он не хотел становиться совладателем чешского гарнитура, тахты, шкур, мехов, старинного рояля, заваленного журналами мод, а также прочих богатств, рассованных по ломбардам, комиссионкам и подружкам. Предприимчивая портниха-мастер-модельер-художник постоянно побаивалась, что горфинотделу придет в голову блажь повысить бдительность на вверенном участке.

Словом, «пролив слезу над ранней урной», что стояла в скверике против окон портнихи, Сева стал избегать визитов к властолюбивой законодательнице мод. Свободу он обожал во всех смыслах. Теперь новый ураган страсти промчался в его душе, но только согнул, а не сломил характера бедного агента.

Устояв, Сева вернулся в берлогу, шарахнул с горя бутылку прокисшего кефира и уснул, терзаемый фразой незабвенного актера Шмаги: «И дальнейшее наше существование — неопределенно и необеспечено!»

Глава третья

Продолжая дальнейшее жизнеописание Севы Булочки, стоит вспомнить один эпизод из раннего детства, по которому можно судить о недюжинных способностях нашего героя.

Улицу, на которой жил Сева, постоянно украшала огромная лужа. Летом она изображала собой океан, в котором мальчишки пускали парусные корабли, зимой — хоккейное поле. Для пешеходов лужа являла естественное препятствие на пересеченной местности. Эта лужа всем мешала жить, а Севе помогала. Отроческий ум, скорый на выдумку, родил идею. Сева натаскал кирпичей, и, вымазавшись по уши в грязи, уложил их наподобие мостовых быков. Затем он приволок доски, выломанные ночью из забора на соседней улице, и положил их на быки. Так была налажена переправа. Сева стоял возле нее и, как только прохожий ступал на доски, обращался к прохожим со скромной речью:

— Дядя, это я сделал мостки, чтобы всем было удобно. Но я платил за доски, а деньги брал в долг. Теперь мне надо вернуть долг. Не пожалейте пятачка за общее удобство?

Прохожие, пошныряв по карманам, давали благодетелю кто пятак, а кто и больше. Многие умилялись при этом, и только один прохожий надрал Севе уши и вслух высказал прогноз: «А ты вырастешь и будешь большим стервецом».

Уши не отвалились, и стервец уже через месяц на собранные медяки купил лодчонку, которую оборудовал дополнительными сиденьями, и начал перевозить пассажиров через маленькую речку, на которой целую пятилетку сооружали большой мост.

Сева мечтал заработать на моторную лодку, а с помощью моторной лодки заработать на автомобиль. С помощью автомобиля он надеялся заработать на… Впрочем, мечты рухнули. Как-то к Севе подошли два угрюмых типа.

— Твоя лодка? — спросил один из них.

— Моя, — с гордостью ответил Сева.

— Перевезешь?

— По рублю с носа!

— Подходит. Поехали.

Сева взялся за весла и греб старательно. Но на середине реки один из угрюмых взял его за шиворот и опрокинул в воду. Пока Сева барахтался и выплывал на берег, лодка удалилась по течению навсегда.

А теперь вернемся к эпизоду с гладиолусами. Возвращаясь с выпускного вечера, известная нам директриса растроганно думала: «А Сева? Вот уж никогда бы не подумала о глубине чувств этого юноши. Так скромно и так коротко он выступил. И сколько благодарности в простых словах!»

Родители, зажав покрепче долгожданные аттестаты своих отличников или троечников, тоже удалились домой, вполне довольные вечером. А виновники торжества лихо выкаблучивали под радиолу некую смесь мазурки и твиста, ни о чем особенно не размышляя.

Сева отозвал трех избранных друзей в соседнюю забегаловку с кокетливым названием «Лакомка» и широким жестом бросил на прилавок девственно новую десятку:

— Не хватайтесь за проношенные карманы! — сказал он с достоинством. — Я угощаю! Пустяки… Мадлен, перечислите на мой счет два флакона шампанского!

Вместе с восторгом недавние дети, а теперь равноправные, среднеобразованные граждане выразили недоумение: откуда это у Севки завелись хрустящие бумажки не самого последнего достоинства? Достав еще десятку, Сева посмотрел на бывших однокашников, а ныне собутыльников, печально и сочувственно. Потом повелительно бросил толстомордой продавщице:

— Мадлен! Еще пару! И похолодней!

Умеренно живущая тетка Севы вручила ему на выпускной вечер только сильно измятую трешницу. Деньги, которые он швырял так легко и бездумно, так же легко ему и достались. Это был его новый коммерческий гонорар. Слов нет, никому из друзей о происхождении гонорара он не сказал. Но мы с вами можем проникнуть в эту тайну. Ибо, как говорит молодой юрист, муж цирковой внучки, презумпция невиновности в данном случае была налицо.

За неделю до выпускного вечера, выбрав нужный момент, а он состоял в том, чтобы его товарищи отсутствовали дома, а их родители, наоборот, присутствовали, Сева приходил в семьи одноклассников. Очень смущаясь и волнуясь, он говорил одну и ту же заранее отрепетированную речь: «Здравствуйте! Я по поручению оргкомитета выпускного вечера. Мы учимся с вашей Таней (или Васей) в десятом классе «Б». Мы решили сделать сюрприз нашим учителям. В день выпуска рано утром подарить каждому учителю букет живых цветов. Мы также подумали, что будет не совсем удобно, если ребята узнают, что деньги на цветы дали их родители. Мы ведь теперь совсем взрослые, у нас повышенное самолюбие, но денег у нас пока нет. Вот мне оргкомитет и поручил собрать деньги. Кто сколько может….» — добавлял в меру синеглазый Сева совсем уже смущенно.

Родители, тронутые подобной инициативой несуществующего оргкомитета, совали кто трешницу, а кто и пятерку. В уме они успевали прикинуть, сколько учителей обучало их чадо, а также рыночную цену цветов. Одна, потому и щедрая, что имущая, маман отвалила две десятки. В этом классе у нее обучались дочери-близнецы, очень упитанные и среднеуспевающие красавицы.

Любезно попрощавшись, Сева очень ловко задумался у порога и, взывая к родительскому благоразумию, спрашивал: «А может, мы ошибаемся, что не хотим говорить товарищам о деньгах? Это может смутить их… Как вы думаете?» — «Конечно, конечно, — соглашались с доводами Севы родители. — Это тактичнее… и приятнее — тайный сюрприз».

Что касается тайн, то давно известно, что тайна перестает быть таковой сразу после того, как о ней узнает второе лицо. Родители сдержали слово и помалкивали, одноклассники не знали о Севиных визитах, и мы можем убедиться, что уже в школе Сева был неплохим психоаналитиком.

Когда в кармане представителя оргкомитета образовалась сумма, приближающаяся к ста пятидесяти рублям, он не пошел изучать рыночные цены и торговаться со спекулянтами. Он обратился от имени того же оргкомитета к знакомому садовнику, и тот за четвертак отвалил ему такой букет, что и корова за день не сжует. Этот букет и красовался на столе президиума. А дабы тайна ненароком не выпорхнула на свет божий, Сева шептал на ухо всем, у кого брал деньги: «У нас остались средства от индивидуальных букетов, и мы приобрели еще один — общий…»

Угощая своих приятелей шампанским на деньги их родителей, Сева не испытывал угрызений совести по поводу того, что забыл рано утром нанести визит к каждому из учителей. Он думал о другом: что всякая коллективная касса тем и сильна, что вносят в нее все, а пользуются изъятиями только некоторые. Иначе бы расходы превысили доход. Словом, совесть его была спокойна.

Бабка к этому времени «сочла дни свои», а старая тетка, у которой он жил, была рада отпустить его на все четыре стороны. Торная и благочинная дорога преуспевания в трудах и науках не манила свободную, как ветер, душу Севы.

Радиостанция «Юность» в то время давала одну передачу за другой о романтике, бригантинах и энтузиазме. Несомненно, что передачи эти популярно разъясняли разницу между романтикой флибустьеров и конкистадоров, кладоискателей и пиратов и суровой романтикой далеких молодежных строек. Но именно эти убедительные редакционные пояснения Сева и пропускал мимо ушей. «Люди Флинта» снились ему, а не заляпанные раствором штукатуры. «Яростных и непохожих» он представлял себе несколько иначе, чем авторы радиопередач.

Еще через неделю Сева повзрослел окончательно. В кармане штанов, из которых он основательно вырос, лежал билет на строительство канала. В компании парней, отдаленно напоминающих бородой и прической Миклухо-Маклая в годы его скитаний по туземным хижинам, Сева занял свое место в общем вагоне. Под перезвон гитар и хрюканье транзисторов вагон устремился к великому междуречью, о котором компания имела такое же смутное представление, как и о междуречье Тигра и Евфрата.

Прекрасным летним утром разбитной бригадир в брезентовой куртке прочитал молодежи прочувственную речь и закончил ее весьма решительно:

— Теперь так! Остатки вашего действа окончены! В моей бригаде — вам не тра-та-та! Это не «Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно…» Это вам — работа! Все стройки начинаются с котлована. Котлован начинается с кирки, лома и лопаты. Лом — это от слова вламывать. Пока мы вламываем, изобретают машину. Мы получаем эту машину, и на другой день какой-то ханыга выводит ее из строя. Ее долго ремонтируют, а мы, испытывая недостаток кадров, ломим за всех план. Учтите, выкапывать труднее, чем закапывать! Через пару недель, к первой получке, вы станете красивые и сильные, как боги! И грустные, как жители земли! Все! Кирки и лопаты получите на складе.

Лопату Сева получил, и она ему не понравилась с первых минут знакомства. К концу рабочего дня тот же бригадир, почесывая в затылке, спросил у Севы насмешливо:

— Это все, что ты наковырял? Молоток! Ты за целый день и могилы себе не вырыл. Таких, как ты, надо учить копать под бомбежкой. Авось окопчик бы и отрыл, спасая тощую сидельницу от осколков. Завтра пойдешь работать с тачкой. Это больше подходит к твоему таланту!

К тачке Сева не пошел. Он пошел на вокзал и купил билет в обратном направлении. Покидая перенаселенный, как муравейник, котлован, он с благодарностью вспоминал садовника, себя и последнюю пятерку, уцелевшую от операции с гладиолусами.

Вернувшись в объятия тетки, Сева объятий не встретил! Здесь и начались для несостоявшегося флибустьера смутные месяцы существования без определенных занятий.

Два раза в неделю к иллюзионисту в отставке приходили юные факиры. Если бы их приглашали каждый день, они являлись бы с удовольствием, а дай им полную волю, они бы и ночевали здесь. Полную волю им не давали.

В жизни старого чародея произошла трагедия королей и императоров: некому было нести гордое имя в будущем. Три сына, работающие на манеже, избрали для себя иные цирковые ремесла, чем глубоко обидели старика. К счастью, Роман Гордеев не унаследовал императорской гордыни. Расставшись с цирком, он уехал в город, где его дед организовал один из первых русских балаганов. Клавдия Ивановна настояла, чтобы любимая внучка начинала свою врачебную практику под ее опекой. В связи с этим и молодому юристу пришлось начинать свою практику под той же опекой.

Известный факир решил начать все заново. Приглядевшись к наиболее активным посетителям местного цирка, он быстро набрал себе труппу — за полгода один старик сделал больше, чем пять школ, в которых учились его питомцы. Все они стали отличниками, а если кто по случаю хватал четверку, то он должен был испрашивать особое разрешение для посещения уроков у старого Романа. О тройках не шло и речи. Каждый из его учеников должен был стать прекрасным гимнастом, каждый, кроме обычной зубрежки по физике, ботанике и химии, должен был читать дополнительную литературу, которую добывал бог весть какими путями кумир и любимец мальчишек.

Глаза ребят сияли восторгом, когда они слушали рассказы своего пастыря. Услышь эти беседы великопостные методистки педагогических наук, они бы взвыли от возмущения. Внук старого балаганщика говорил с детьми на равных. Пройдя такую жизненную школу, что не снилась и всем, вместе взятым, служителям методкабинетов, Роман Гордеев придерживался сурового тезиса: приукрашенная правда хуже лжи.

— Посмотри, Петя, как легко я выполняю манипуляции с шариком. А почему?

— Потому что вы старый и все умеете!

— Пожалуй что. И еще потому, что я учу вас не искусству обмана, а любви к избранному делу. — Витя, ты хочешь стать гипнотизером? А вчера ты обманул маму. Ты сказал, что задержался у меня, а сам бессовестно проболтался на улице с мальчишками. Мало этого. Ты еще и показывал им фокусы, которые я тебе не разрешал демонстрировать! Достань из своего левого кармана записку и прочитай ее нам вслух.

Пристыженный Витя лез в карман, доставал записку с хорошо знакомым почерком Романа Романовича и читал: «Гипноз — власть над волей других, Лжец не имеет власти даже над своей волей».

— Извините меня, Роман Ро…

— Нет, друг мой! — поправил его старый волшебник. — Извиниться следует перед ними! Мы — маленькое, но общество, и только оно может простить тебя. — Миша! Вчера на уроке физики ты путался с ответом. Отвечал неуверенно и ошибался. Что это за иллюзионист, если он ошибается?

— Роман Романович, — тараторил шустрый Миша, — там в учебнике, в задачке ответ напутан…

— Друг мой! Если авторы или корректоры учебников позволяют себе ошибаться, то ты такого права не имеешь. Ты же не проверил сам задачу?

— Я больше не буду.

— Надеюсь и верю тебе.

Нынче старый Роман был в парадной форме духа. Делая свои обычные пасы, он ходил мимо паяцев, плачущих и кривляющихся на афишах, и в то же время подбирал с пола какие-то шпильки и канцелярские скрепки и складывал их в коробку.

— Сегодня мы посвятим наше занятие истории. Я коротко познакомлю вас с историей искусства, азбучные истины которого я собираюсь вам приоткрыть.

Витя! Иллюзионный номер, который ты нам предложил, легко сконструировать и выполнить. Но он груб и неизящен. Хуже того, он уже по замыслу должен одурачить зрителя. А зачем? Худшее, что есть на свете, — это искусство одурачивания. Зрителя надо удивить, восхитить. Он должен верить тебе и поражаться твоему мастерству, а не смотреть с подозрительностью, как на карманного воришку.

История моего ремесла, к сожалению, не всегда светла и безупречна. И Древний Египет, и Византия, и Греция уже знали тавматургию, как тогда называли это искусство. Может быть, религия положила начало иллюзиям. Во всяком случае, первыми фокусниками были жрецы. Средневековая Европа любила бродячих комедиантов. Русь потешалась над скоморохами и их проделками. Шаманы тоже фокусники, но такие же темные, как и их аудитория.

Фокусники были разные. Двести лет назад итальянец Бальдуччи привязывал голову петуха под крыло. Потом приделывал фальшивую голову с ампулой жидкости, напоминающей кровь. Фальшивку он отрубал топором и показывал зрителям. Ошалевший петух, уставший держать голову под крылом, бегал по манежу и кукарекал… Это топорная работа в полном смысле слова. Вас одурачили, провели, а не удивили техникой и мастерством.

Пинетти прибивал пулей карту к стене. Он был артистичен, но не был снайпером, и однажды его разоблачили. А Людвиг Деблер поражал воображение. Он был образован, воспитан, трудолюбив. Шарлатан никогда не заслужит восхищения. А он заслужил восхищение Гёте.

Бродячий балаганщик Вентурелло обошел пешком всю Италию и Европу. Стоя на одной руке, он ступней ноги крутил шарманку, а зубами и свободной рукой собирал подаяние. Как может радовать зрителя подобное нищенство? Но…

Петя, пластичней, пластичней работай пальцами. Не надо насиловать руки, надо их развивать…

…Но уже стариком он женил свою дочь на Фрейлихе и сказал ему: «Пусть эти жалкие медяки, собранные мной от праздных зевак, помогут тебе создать благородную и достойную тебя программу». И Фрейлих стал выдающимся иллюзионистом, основателем школы.

Средневековые фокусники были заодно аптекарями, зубодерами и даже фальшивомонетчиками. Позже они используют достижения науки и станут по совместительству авантюристами. Это дурно, дети. Это обидно.

Недавно вскрыли завещание человека, удивлявшего весь цивилизованный мир. Это был человек-загадка даже для нас, профессионалов. Ему надевали на руки кандалы, зашивали его в мешок и бросали в Темзу. Через две минуты он выплывал на берег.

Миша, где протекает Темза? Да, в Великобритании. На языке древних бриттов это означает — широкая вода. Так вот, Гарри Гудвина, или Гудини, как звали его в Америке, бросали в Темзу, Сену и в Неву. Его трюки при жизни не были разгаданы. Было известно одно: он умел смещать суставы рук, напрягать и расслаблять мышцы тела, как ему было угодно, и даже задерживать дыхание почти на три минуты. Король взломов и освобождений, неуловимый и всевозникающий Гарри ни разу не воспользовался своим удивительным искусством в злонамеренных целях. На спор с полицией он бежал из тюрем Лондона и Нью-Йорка, Парижа, Москвы и Петрограда. Но он ни разу не был ни обвиняем, ни судим. Овладей так своим телом какой-нибудь шаромыжник, он натворил бы дел. Гарри был известен во всем мире, но недолюбливал свою шумную славу.

Витя, ты представляешь, как возможно сбросить наручники?

— Да, Роман Романович. Когда их надевают, надо очень сильно напрячь, увеличить мышцы рук. Это я понял. А когда вы успели переложить все шпильки и скрепки из коробки в мой карман, я не заметил.

Старый Маржаретти засмеялся.

Когда чародей смеялся, ребятня приходила в восторг. На лице его было написано удивление и испуг, будто ему неожиданно вырвали зуб. А смех звучал сам собой, он не был связан с выражением лица. Чревовещатель умел смеяться на манер беззубой старухи, охрипшего сторожа или по-мальчишески звонко, но губы оставались при этом неподвижны. Может быть, еще смеялись глаза. Глаза жизнелюба и доброго лукавца.

— Завещание неразгаданного Гарри вскрыли к столетию со дня его рождения. Цирковой мир ждал чуда и откровений. Но их не оказалось. В конверте обнаружили только заклинание, которое повторяли древние халдеи.

Миша, ты слышал выражение «Фокус-покус»?

— Конечно. Его каждый дурак знает.

— Не спеши с выводами. Чаще всего дуракам или некогда или не надобно все знать. Они-то как раз и не ведают, что халдеи говорили: «Хох ест корпус меум». По-латыни это означает: «Сие есть тело мое». Фокусники, не обладавшие высокой культурой, коверкая слова, произносили «хокус-поркус», а в устной народной речи это выражение видоизменилось и пошло гулять по миру как «фокус-покус».

— Знаем, знаем, — вдруг закричал светловолосый мальчуган. — Сейчас верхняя пуговица на вашем пиджаке исчезнет, а вместо нее появится золотая.

— А вот и нет! Золотая пуговица появилась на твоем пиджаке. Потому что у тебя золотая голова, но очень мало терпения и наблюдательности. Благодарю вас, друзья мои, за внимание. За совместную нашу работу. А теперь вам пора по домам.

Толкаясь локтями и повторяя заклинания, юные факиры покидали жилье старого Романа.

…Теперь, пожалуй, настало время пролить свет на дальнейшее развитие событий за дверью № 72, где проживали молодые восходящие светила двух древних областей знаний: терапии и юриспруденции! Кстати, эти древнейшие профессии несколько веков топчутся на месте, хотя и делают вид, что ушли вперед в связи с развитием смежных наук. Понятно, что виноваты в этом не сами науки и не мужи, преданно толкающие их вперед, а пациенты и клиенты, ради которых и затеяна вся возня. Они с вековым упорством норовят или помереть, к огорчению терапевтов, или вступить на преступный путь, обижая этим юристов.

Вспомним, как Леня несколько поспешно накинул плащ и покинул дом. Он, очевидно, поддался некоей экзальтации, в целом не свойственной ни его характеру, ни темпераменту. Наташа успокаивала бабушку, наоборот сдерживая эмоции, очень свойственные ей. Проводив старушку, она плюхнулась на диван, пораженная неожиданной для нее решительностью молодого супруга.

Бабушка, высказав меморандум старому Роману и не найдя сочувствия и поддержки, всплакнула малость и, пока магистр тавматургии мирно беседовал с подраставшими гениями, придумала некий план.

Сева Булочка решительно выполнял свой план, пока еще не совсем ясный не только читателю, но и автору. Последнее время им овладела некая идея фикс. Окончательной целью этой идеи было получение трехкомнатной квартиры путем сложных, многоступенчатых разменов. Вполне пригодным ему показалось жилье Дарьи Беккер и отдрессированного ею настройщика. За эту квартиру Сева решил бороться, как гладиатор. Если бы для достижения поставленной цели ему потребовалось развести три нежно любящие пары — он нашел бы средство.

Проводив ребятишек, старый Роман собрал реквизит и, скрывая от самого себя усталость, бодро проследовал к супруге. Втайне он испытывал угрызения совести по поводу некоторой резкости, допущенной в беседе. Он собирался ее утешить и в более мягкой форме унять ее необузданную любовь к внучке.

Но внучка возникла сама. Протискиваясь между машиной и стеной, она наделала столько шума, что всполошила обоих стариков.

— Легче на инвалидной тележке подняться на Эльбрус, чем протиснуться сквозь эту мышеловку, — заявила она, ставя перед дедом вместительный чемодан. — Здравствуй, дед! Что это ты цветные шарики надул? К демонстрации готовишься? Боже, как я вам завидую. Спокойная обеспеченная старость. Все позади — и нежности, и страсти. Выросли дети и внуки. Все устроены: один делает любимые бедуинские прыжки, другой стоит на любимой голове, третий — крафт-жонглер, поигрывает с пушечными ядрами, — все живут дружно и автономно. А самая младшая — «белая ворона», в белом халате, ставшая бедным терапевтом, таскает по улице чемодан с разбитыми иллюзиями…

— Боже, — воскликнула Клавдия Ивановна. — Детка! Он вернулся и выгнал тебя из дома?

— Пока я собирала чемодан, — уточнила «белая ворона» с вызовом, — он валялся у меня в ногах и орошал слезами паркет. Но я была неумолима! Теперь — только развод! Дед, я поживу у вас с недельку, пока не найду себе временного угла? Позже мы разделим с бывшим мужем квартиру, разменяем ее, и все устроится.

Клавдия Ивановна застыла в ужасе, чего никак нельзя было сказать о деде. Он довольно потер руки, похмыкал, разглядывая внучку, будто не видел ее с младенчества, и невинно сказал:

— Где это ты взяла?

— Чего?

— Такую прелесть?

— Какую?

— Прекрасная расцветка. Не косынка — мечта. Очень идет к прическе.

— Дед, у тебя наблюдается сдвиг по фазе на пенсионной почве. Мне теперь только и забот о косынке. Вот! Омниа мэа мэкум порто! И больше мне от него ничего не надо! — Наташа решительно уселась на чемодан, картинно закинув ногу на ногу. Собственные ноги казались ей более стройными, чем были на самом деле.

— Очень идет! — повторил старый Роман, не обращая внимания на ответный демарш. — А… помню. Помню. Эта косынка — подарок счастливого мужа счастливой жене в день свадьбы.

Еще раз с удовольствием потерев ладони, он обратился к Клавдии Ивановне:

— Ты, матушка, застыла, как городничий в немой сцене? Садись на свободный угол чемодана, в котором все свое носят с собой. Только отдай мне яблоко, вечно ты их прячешь по карманам.

Он преспокойно достал из кофты супруги яблоко.

Это было такое же румяное яблоко, как и молодой кавказец, с которым полчаса торговалась на рынке Клавдия Ивановна.

— У тебя прошу косынку. Я вижу в ее рисунке магические знаки. Итак, накрываем яблоко раздора косынкой свадебных надежд. Ап!

Вместо яблока на ладони старого Романа лежала детская соска. Ее он и протянул внучке.

— На. Иди обратно домой. И приходи ко мне не с чемоданом, а с правнуком. Может быть, мои правнуки научатся жить на свете без разводов и разменов, без фокусов и разбитых иллюзий.

— В конце концов, Роман! Это и моя квартира! — Клавдия Ивановна произнесла это с решительностью очнувшегося городничего. — Наташа будет жить со мной! В моей комнате. Всё!

— Ах так? — пропела внучка. — Хорошо, я вам подарю правнука. Отдай косынку! Будет тебе фокус под занавес… Ап!

Дальнейшее развитие событий было бы и еще более бурным, но в дверь позвонили.

Ни один звонок в дверь еще не гасил семейных распрей. Неожиданный звонок посторонних лишь заставляет противные стороны делать хорошую мину при плохой игре. «Здрасьте, здрасьте! — бормочут в таких случаях. — Проходите. Какими судьбами?» Тот, кто вошел, по этой приторной вежливости сразу улавливает запах паленого. Мы не станем принюхиваться и отдалим на время продолжение разговора.

Последний экскурс в биографию нашего героя мы закончили на том, как Сева Булочкин вернулся без славы и почета с великой стройки. Отбывая с нее весьма поспешно, он не сумел даже выклянчить документы. Преспокойно усевшись на шею старой тетки, Сева завел бурную переписку с отделом кадров, оплачивать которую приходилось все той же тетке. Наконец документы вернулись, и тетка время от времени делала шеей решительные взмахи, пытаясь стряхнуть с нее дорогого племянника.

Перебиваясь на случайных заработках, Сева испытал немало. Его атлетическую фигуру можно было встретить на вокзале в форме носильщика. Однако здесь дело не пошло. Пассажиры попадались мелкотравчатые и норовили платить по таксе. «Бляха — не орден, — сказал Булочка, сдавая фартук и фуражку. — Сфера обслуживания широка и работа в ней почетна».

Вскоре он объявил тетке, что его пригласили на должность швейцара-куратора. «Там хоть штаны с галунами выдают, — заметил он, — похожу на зависть ровесникам в золотых галунах. К тому же харч казенный».

Швейцар-куратор прослужил в одном из самых респектабельных ресторанов города недолго. На пятый день трудовой деятельности его основательно отлупила группа наиболее активных посетителей. Даже физически полноценный Булочка не сумел отбиться от активистов ресторации. Самое обидное, что били его во внеурочное время. Били, когда он без свистка, галунов и помпезной фуражки спешил на свидание. Подоспевшие на помощь дружинники, с разгона не разобравшиеся, кто прав, кто виноват, добавили еще. Так сказать, от себя лично. Приняв на следующий день извинения в отделении милиции, Сева Булочка поспешил к месту работы и поверх штанов с золотыми лампасами положил заявление об увольнении.

Позже его приятный по тембру голос слышали на центральной площади родного города. Флибустьер-носильщик-швейцар-куратор стал зазывалой — продавцом книг. Возрождая древнюю традицию первобытной рекламы, Булочка не стал канючить голосом казанского сироты: «Покупите, пожалуйста, поступившие в продажу уцененные тома…» Распространяя, например, книгу о повышении рентабельности совхозов, названную по шаловливому авторскому вольноумию довольно свежо — «На крутом подъеме», Сева уверенно возвещал:

— Кто не покупал — торопитесь! Осталось тридцать экземпляров из тридцати тысяч. Многие берут по два экземпляра. Для себя и для любимой. В книге «На крутом подъеме» вы прочитаете о захватывающих дух приключениях группы альпинистов. Самая высокая вершина мира! Вечные льды. Любовь и риск! Вы поймете, как заурядна любовь в долинах и как прекрасна она на краю пропасти. Это книга о мужестве и верности. Это повесть о сильных и находчивых. Ее переводят на многие языки!

Кое-кто, глянув на обложку, проходил, усмехаясь, мимо. Кое-кто «клевал» и приобретал новинку, благо цена была невелика. А один пожилой и вполне интеллигентный кавказец купил сразу три экземпляра, из чего Сева сделал вывод, что у покупателя были две любимые.

Первое замечание от начальства новоявленный зазывала схлопотал довольно скоро. Радуясь первым успехам, он переборщил. Распространяя печально прославившуюся в свое время книгу, он кричал во все горло:

— Книга века! Книга-вызов! Книга-бой! Гневный памфлет против мещанства, стяжательства и еще кое-чего! В книге «Вошь» вы прочитаете об уродливых явлениях действительности и поможете в борьбе с ними. Кто не покупал? Торопитесь!

Книга замелькала быстрее, чем оттиски на ротации. Булочка продавал уже вторую сотню, когда к нему подошел один из заместителей директора книготорга и, пихнув его в бок, зашипел, как станичный гусь:

— Прекрати орать! Ты думаешь, о чем ты горлопанишь? Какая «Вошь»? После работы явишься ко мне в кабинет. Я тебе устрою вошебойку!

На другой день после сурового разноса в кабинете Сева хвалил книгу скромнее. Он декламировал умеренно эпическим голосом: «В книге осуждаются частичные недостатки отдельных лиц, проявляющиеся в редчайших, исключительных случаях».

И все же вышибли Севу не за рекламу. Получая определенный процент с выручки, он оставался им недоволен. Тогда он наладил прямую связь со складом и по цене, несколько превышающей указанную на книгах, реализовал издания, не требующие услуг уличных зазывал.

Позже Сева был помощником фармацевта, чему удивилась не только тетка, но и все знавшие его. Здесь требуется сделать маленькое пояснение. Быть фармацевтом нельзя без специального образования, а помощником — можно. Помогал Сева плохо, и вскоре он был уже не помощником, а осветителем на кинокорпункте. Он светил вовсю, но вдруг поспорил с режиссером на творческие темы — и ушел контролером на троллейбус. Полгода поскучав в должности замзава рекламно-информационного бюро, он решил еще раз вернуться к романтическим профессиям.

Его поступление на работу напоминало старый одесский анекдот. Он ходил по причалам и спрашивал у капитанов:

— Шеф-повар первой руки вам не требуется?

— Нет!

— А второй штурман?

— Нет.

— А матрос первого класса?

— Укомплектованы полностью.

В анекдоте босяк после подобного диалога говорит капитану: «Имеете счастье, что к вам-таки никто не требуется. А то бы я вам наработал!» Но Сева тем и отличался от портового босяка, что был среднеобразованным человеком. По небольшой протекции его направили на туристический пароход массовиком-баянистом. От баяна Сева на всякий случай отказался, уверив начальство, что его помощница — гитара.

Целую навигацию просветитель, гид и организатор массового отдыха трудящихся преуспевал. Он покорял добродушных туристов ослепительной улыбкой, спортивной выправкой и разнообразными знаниями. Улыбка не подлежала ревизии, веселый нрав — тоже, а что он там мелет всепрощающим туристам — никто не контролировал. Разъезжая по городам и наскоро изучив путеводители, Сева нес потрясающую чепуху, умело вставленную в позолоченную раму достоверности.

В свободное время гид-просветитель содействовал Министерству торговли в установлении стабильных товаропотоков и выполнении плана товарооборота — если не по валу, то по ассортименту. В Горький он вез недостающую там воблу, а в Астрахань — картофель. В Казани его внимание привлекли дамские сапоги, а в Балашове — семечки. В Саратов можно было везти все. Этот город тем и славен, что он стоит не на Верхней Волге и не на Нижней, и поэтому пути стабильных товаропотоков зачастую минуют его.

Всю навигацию Сева Булочка учил туристов плясать польку-енку, надевал им на головы мешки и заставлял резать яблоки на нитках, водил хороводы, разучивал всем известные песни и делал все то, что делают все массовики-затейники со времен Очакова и покорения Крыма.

Великий злонасмешник, дедушка Крылов, прикинувшийся баснописцем, заметил в одной басне про стрекозу, что не успела она оглянуться, как зима катит в глаза. Когда зима замаячила на горизонте, гид-затейник, пошвырявшись в блокноте, как в кошельке, выбрал из множества женских и девичьих адресов наиболее подходящий и поехал погостить по приглашению к одной туристке-одиночке. У нее Сева и призадержался до следующей весны. Покидая гостеприимную хозяйку, по щекам которой струились ручьи слез, Сева так и не догадался, что всю зиму он пребывал в должности альфонса, что, впрочем, не учитывается в трудовых книжках.

Прежде чем вступить на стезю агента госстраха, жизнерадостный Булочка побывал еще на нескольких должностях, но, как говорится, не прижился. В последний раз его вышибли из авторитетной конторы за потерю бдительности. Он подсунул на подпись начальнику бумажку, в которой вместо слова «министерство» было напечатано «министерства». Это очень не понравилось ответственному лицу, и Сева с грустью прочитал еще один приказ о собственном увольнении.

Если читатель уже чувствует некую антипатию к нашему герою, то автор напоминает известные слова предусмотрительного Гоголя, который еще в прошлом столетии писал: «Очень сомнительно, чтобы избранный нами герой понравился читателям… А добродетельный человек все-таки не взят в герои. И можно даже сказать, почему не взят. Потому, что пора, наконец, дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается в устах слово «добродетельный» человек; потому что обратили в рабочую лошадь добродетельного человека и нет писателя, который бы не ездил на нем… Потому что не уважают добродетельного человека. Нет, пора, наконец, припречь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!»

Даже при всех симпатиях к классику автор не позволит нашему герою скупать мертвые души и вовремя покарает его с помощью добродетельных же героев. А теперь для сохранения сюжетной стройности повествования проследуем в следующую главу.

Глава четвертая

По утрам, когда хорошо выдрыхнувшиеся на ковриках собаки вытаскивают на прогулку своих заспанных хозяев, дворняги, ночующие где попало, уже успевают сделать множество насущно важных дел. Кроме утреннего туалета, состоящего из вечной борьбы с блохами, отведав метлы дворника и сорвав зло на таких же бездомных кошках, они начинают вечный поиск хлеба насущного.

Нынче хлеб лежит под ногами. Зажиточные хозяева породистых собак, не зная или забыв его цену, вываливают в мусорники не только ржаные ковриги, но и прокисшие торты вместе с коробками. Ан ведь собака пошла не та: что ей торт «Сказка»? Ей подай мосол, рульку от окорока, недоеденных цыплят.

По воскресным дням, прихватив с собой пучеглазую собачонку кисло-лимонного цвета, Дарья Беккер отправлялась на подпольную биржу. Капризная тварь в ошейнике и пикейном жилете путалась под ногами хозяйки. Она тянула поводок в разные стороны, без конца задирала ногу, брехала противным визгливым лаем, от которого очень страдал сопровождавший их Иван Иванович. Бездетная Дарья, любившая свою красавицу Бижу, позволяла ей слишком многое. Вообразив, что ее собака чистых кровей, хозяйка постоянно пеклась о ее здоровье и благосостоянии. Бижу мыли шампунями, она питалась по диете и жила по режиму, разве что ей не измеряли кровяное давление, как некогда прославленной в космосе Лайке.

Больше всего Дарья гордилась именем своей фаворитки. «Бижю, — говорила она несколько в нос, дергая за поводок эту занудную, бесхвостую варежку, — ты шалишь, детка». Такая же хмурая сквалыга, как и сама Дарья, ее подруга по очередям, биржам и барахолкам Ада Евсеевна уверяла, что Бижу по-конголезски — любовь. Французское слово «бижу», означающее драгоценность, было им обоим неизвестно, как имя Архимеда. Гордясь своей драгоценностью, хозяйка и не подозревала, что она всего лишь жертва случайного уличного романа между двух особей давно уже выродившейся породы.

Входя в троллейбус, хозяйка осторожно поместила собачку в сумку. Мощная Дарья любила вместительные сумки. Недаром же злоязычник из соседнего подъезда, лицезрея внушительные формы мадам Беккер, повторял одну и ту же фразу: «В годы нэпа о дамах подобного телосложения говорили: там, где брошка, — там перед».

Поводок от собаки влачился вольно, как кнут пастуха. Какой-то зазевавшийся шалыган, перед тем как захлопнулась дверь, выпрыгнул из троллейбуса. Ногой он угодил в петлю поводка. Поводок сработал, как фала, вырывающая кольцо парашюта. Драгоценность, взвизгнув, вылетела из сумки на мостовую. Дарья, взвизгнув еще сильнее, ринулась следом за собачкой. Водитель притормозил, пассажиры скалили зубы, кондукторша про себя нехорошо назвала Дарью. Шалыган, подрыгав ногой, освобождаясь от капкана-поводка, поспешил смыться, а настроение у Дарьи было испорчено.

Бижу наделала на асфальте лужу, куда большую, чем она сама, и ни с того ни с сего тяпнула за икру покорно стоящего рядом Ивана Ивановича. Дарья вновь засунула лимонную тварь в сумку, предварительно обмотав ее поводком, и проследовала пешком к следующей остановке. По пути она пришла к выводу, что, очевидно, Ваня-Иоан не врет, когда жалуется, что эта собачья крыса кусает его и за более чувствительные места. В хорошем расположении духа Дарья — порывистый ветер, в плохом — ураган. Именно с ураганом и столкнулся нос к носу Всеволод Булочка. В отличие от хорошо выспавшейся Дарьи, он за утро сумел сделать множество насущно важных дел и уже с час слонялся по толкучке, являвшейся заодно и квартирной биржей.

— Зачем вы испытываете судьбу на бирже? — спросил Сева строго. Он вспомнил, что мореходы прошлого столетия в борьбе с ураганами, для укрощения волн лили на них масло из бочек. Бочка масла всегда была у него в запасе.

— Биржа есть биржа. На ней царит обман. Она существует для наивных и неполноценных людей, сжираемых надеждой на слепую удачу. Лучше играйте в спортлото. Эффект тот же самый, и шансы на успех равные, но нервы успокаивает лучше. Вы же интеллигентный человек!

Слово «интеллигентный» всегда действовало на Дарью, как масло на волны. Ураган на глазах превращался в веселый ветер…

— Вот вам конкретный адрес. В центре города. Центрее некуда. Идите и осмотрите квартиру, которая должна стать вашей, если вы себя поведете интеллигентно.

— А хозяева знают, что на то меняется? — спросила утихомиренная Дарья.

— Нет. Но вы спросите Клавдию Ивановну. Это милая бабушка, дожившая по недосмотру бога до преклонных лет. Говорите с ней интеллигентно. Представьтесь. Скажите, что я, исполняя просьбу уважаемой Клавдии Ивановны, дал вам ее адрес. Справьтесь о ее здоровье. Соврите, что вы больны почками, — появится тема для трогательной беседы. Они живут вдвоем с дедушкой. Но учтите, это цирковая семья. Там не любят, когда их берут за тощие кадыки. Пока ваше дело — познакомиться и осмотреть квартиру. Понравится — будем брать их за кадыки.

— Щикарный молодой человек! С вами можно иметь дело.

— Но-но! Без фамильярностей! — Сева с достоинством перекинул плащ с руки на руку. — Будем вести себя, как интеллигентные люди. Какая прелесть ваш песик…

Таким образом, мы убедились, что, натолкнувшись на объявление Дарьи об обмене квартиры, Сева, не откладывая дела, нарисовал в уме целую схему разъездов, съездов и переездов. Схема обретала в его голове четкость. Все оставались довольны разменами, и он тоже не оставался в дураках. Семья старого Романа, молодой терапевт дробь молодой юрист, горемычный мастер жестянобаночного цеха и «Эх, Маша» — все плавали в этой схеме, как рыбы в воде. Невод на них был уже заброшен, но вытягивать его он пока не спешил: для того чтобы яблоко упало к ногам, оно должно созреть.

С биржи Дарья помчалась по указанному адресу, влача за собой запыхавшегося Ивана Ивановича. Вняв его мольбам, Дарья не потащила свою сявку в квартиру. Привязывая ее в сквере, она приговаривала, что если Бижу украдут, то она наложит на себя руки, предварительно обагрив их в крови настройщика роялей.

— Подтяни носок. Высморкайся. Застегнись и не вступай в разговоры. Улыбайся, соглашайся и поддакивай!

После этого решительная дама поправила огромный шиньон, серьги, кольца, перстни, броши и колье и отыскав нужную квартиру, интеллигентно позвонила.

Мы уже знаем, о чем шла речь за дверью старого Романа. Пока дед недоуменно хмыкал, а Наташа заталкивала чемодан с глаз долой, Клавдия Ивановна поспешила открывать дверь.

— Мы по поводу обмена квартиры, — сказала Дарья.

— По рекомендации Севы Булочки, — поддакнул Иоан.

— По просьбе, — поправила Дарья, — по личной просьбе Всеволода Пантелеевича Булочки. Он просил меня оказать вам содействие. А нам не к спеху. У меня чудесная квартира. Щикарная. Но Сева такой милый человек. Трудно отказывать…

Пока Клавдия Ивановна медленно соображала, почему перед ней стоят незнакомые люди, Наташа догадалась, в чем дело.

— Ах, это страховой агент? Булочка?

— Именно, — подтвердила Дарья. — Он уверял, что у вас лучшая квартира в цинтре.

— С отличной звукоизоляцией, — подсказал Иван Иванович.

— Бабушка, он и впрямь человек дела, этот Сева!

— Ах, вы об этом симпатичном агенте, который страхует пожары и наводнения, — догадалась бабушка.

Теперь в позе городничего в немой сцене стоял старый Роман. Но недолго.

— Прошу! — сказал он, кое о чем догадываясь.

— Нынче мы с Иоаном осмотрели четыре квартиры, — затараторила Дарья. — И все в центре… И все — ужас. Не жилье, а человекохранилища… Куда у вас выходит балкон? Ах, это балкон? Это, простите, полпорции балкона, а лоджии нет?

— Лоджия выходит во двор. Рома, я не успела тебя предупредить, что к нам придут люди по поводу обмена квартир. Ваш визит так неожидан… Может, вы зайдете завтра?

— Зачем же завтра? — изумилась Наташа. — Люди уже пришли.

— Вот именно! Зачем завтра? Менять так менять! — сказал старый Роман, повеселев. — Сегодня вы шестые, кто осматривает нашу квартиру. Проходите. Гордеев Роман Романович. С кем имею честь?

— Беккер Дарья Дмитриевна. Это мой муж Иоан Иванович. Музыкант.

— Настройщик, — скромно поправился Иван Иванович. — Скажите, а среди ваших соседей нет музыкантов?

Пока вся компания присматривалась друг к другу и задавала разведвопросы, Роман проделал огромную умственную работу и подобно счетно-решающему устройству пришел к правильному выводу.

— Дарья Дмитриевна, — спросила Наташа, — вы хорошо знаете агента Булочку?

— Сева? Сева… Ито — повесть о настоящем человеке.

— Очень чуткий молодой человек, — подхватила Клавдия Ивановна, с опаской поглядывая на Романа, — образован, воспитан, вежлив…

— Знаком с профиссурой, — Дарья еще раз поправила кольца и перстни, хищно врезавшиеся в жирные пальцы. — Такие люди редкость в наше хамское время…

— В наше время… — начал было Иван, но Дарья поправила на нем галстук так, что голос его медленно иссяк.

— А этот Сева Бублик, он что, Дон-Кихот? — спросил дед.

— Это человек, — вставила въедливое слово внучка, — который взялся помочь мне и бабушке. Чужой человек…

— Так. А что вас интересует в моей квартире?

Паяцы, мимы, эксцентрики, арлекины, белые и рыжие клоуны, коверные, Бимы и Бомы смеялись, плакали, кривлялись и делали с афиш рожи Дарье Беккер.

— Ито они зачем? — спросила она с опаской.

— Работенка у них такая, — популярно объяснил Роман.

— Нет, зачем все стены заклеены картинками? Может, стены потеют?

— Стены лысеют, — сказал хриплым голосом кто-то посторонний. Дарья подозрительно оглянулась, но старый Роман с обворожительной улыбкой объяснил: — Это наши родственники и друзья молодости.

— Мы живем в очень удобном районе, — заговорила Клавдия Ивановна, — рядом гастроном, кулинария, ателье мод, детсад, совсем недалеко рынок и амбулатория…

— Под вами держат крупную собаку? — спросил Иван Иванович.

— Вы что, видели? — искренне удивился Роман.

— Я слышу, как она сейчас лакает из миски…

— Требуется основательный ремонт, — заявила Дарья уверенно, — и универмаг далеко.

— Пустяки. Отремонтируем, — утешил ее Роман, — и пристроим универмаг. Зато совсем рядом станция переливания крови, валютный магазин, школа для дефективных детей, управление ОБХСС. В этой пятилетке обещают построить водопсихолечебницу…

— Шутишь? — прозрела Дарья, — а бомбоубежище есть в вашем доме?

Теперь удивился старый Роман:

— Чего нет, того нет. Все собираемся построить в складчину, да соседи скупые.

— Бомбоубежище — предмет первой необходимости, — поддержал Дарью Иоан и сейчас же осекся. — А музыкантов среди соседей нет?

— Дом очень большой, — сказала, страдая от неловкости, бабушка, хромающая по недосмотру господа бога, — очень большой дом. Рома шутит, мы плохо знаем соседей…

— В квартире над вами капает кран, — вздохнул всепокорный Иоан.

— Возможно, возможно, — согласилась Наташа, с любопытством поглядывая на деда. — Слесарь запил. Вторую неделю не просыхает…

— Можно осмотреть остальную площадь? — Дарья решительно направилась из комнаты. Весь эскорт последовал за ней.

Старый Роман остался. Петух, сидевший на своей жердочке, грустно подмигнул старику и сказал человеческим голосом:

— Нет, Маржаретти, все, что ты видел за жизнь, — это еще не цирк. Цирк только начинается.

Старость не чин — всем достанется. «Велика ли разница между старым и молодым дураком?» — этот вопрос иногда волновал Севу Булочку. Выходя из кабинета своего начальника, агент в душе желал ему повышения по службе, досрочных проводов на пенсию и если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой.

Начальник мешал агенту жить. Он спрашивал с подчиненных плодов труда, а этого Сева не любил. Всех, кто спрашивал с него работу, он считал дураками. «Дали тебе кабинет, — рассуждал агент, не вслух, конечно, — ну и сиди, не хрюкай. Дело делает коллектив, а твоя забота — делить премии».

Поборник страхового дела был хорошо осведомлен в порученной ему работе. Он даже сделал то, что до него никто не делал — изучил предмет. Отыскал в архивах и просмотрел бухгалтерские отчеты частных страховых обществ, имевших быть в Петербурге до революции: «Якорь» и «Варшавское». Бегло ознакомился с деятельностью страхового общества «Саламандра», назубок знал устав компании «Маяк спасения», изучил правила фрахтовки и страхования судов и грузов и даже порадовал начальство экстренным сообщением о том, что в Португалии страховое дело национализировано. Однако начальник и ухом не повел. Он добросовестно списывал у Севы данные из истории, цитируя их в своих докладах, но с премией не спешил. На Булочку он смотрел косо. Да Сева и не давал поводов для радостей начальству. Случалось это, может быть, и потому, что все агенты исполняли обязанности постоянно, а Булочке на работе не хватало времени для работы. Другие агенты страховали, и только, а Сева выискивал квартиры для обмена, следил за курсом рыночных цен на барахолке, помогал коллекционерам, библиофилам и нумизматам.

Собственно, в городе, о котором идет речь, спекуляция не процветала. Она давно и бескровно зачахла. Полки ломились от товаров, продавцы томились у полок. В других городах покупатели ломятся в магазин в час открытия и сейчас же спешат обратно и лишь некоторые из них остаются капризно прошвырнуться в отдел уцененных товаров. В городе, о котором идет речь, всего было в изобилии, не хватало каких-то пустяшных новинок вроде простых бумажных чулок, кримплена или лезвий для бритв. Но это для спекулянта, привыкшего к размаху, не товар. Сахар, хлеб и керосин были в продаже постоянно. Мелкие прохиндеи, промышлявшие модными духами и галстуками, были не в счет. Сева, несомненно, заблуждался, думая, что спекулянты делают добросовестно именно то дело, которое недобросовестно исполняют деятели торгового мира.

«В наш капризный век товарообеспеченности всем необходимым, — размышляет автор, и, как видите, вслух, — надо жалеть не покупателя, а продавца. Потому что он в свою очередь тоже покупатель. И как ему становится обидно, когда на него гаркнут в гастрономе: «Вас много, а я одна!» Обиженный продавец сейчас же бежит в универмаг, занимает свое место за прилавком и на повышенных тонах отпускает эту же фразу без сдачи работникам гастронома».

Кроме всех этих дел, Сева любил посидеть днем в кино. Он ужасно возмущался, когда другие зрители прогуливались по его модным туфлям на платформе более высокой, чем на вокзале. «Черт возьми! — думал про себя знаток былых страховых компаний. — Кто это средь белого рабочего дня шляется по кинотеатрам? Ну, часть студентов, смотавшихся с лекций? Треть зала — пенсионеры и творческие работники? А остальные кто?» Остальные, протискиваясь по тесному ряду, задавали в уме этот же вопрос Севе Булочке.

Все это, впрочем, несущественно, и куда важнее отметить, что Сева много времени тратил на чтение и даже увлекался собиранием книг. Из литературы он признавал только справочную. Все, что мятущееся человечество в бурный век технического прогресса запихивает в энциклопедии, справочники и словари, Сева скупал. У него была приличная библиотека. Он давно отыскивал собрание томов Брокгауза и Эфрона и обнаружил их у одной бабушки. Сева ее тотчас же страханул вместе с энциклопедией. При этом он нарушил инструкцию, а бабушка возьми и с тихой радостью наступи на упавший провод.

Сам по себе этот факт не огорчил Севу. Он высказал некролог общественной фразой: «Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах». Но за нарушение правил страхования Сева заплатил наследникам сумму из своего кармана. Он бурно доказывал начальнику, что он сам сиротка, что у него тоже умерла бабушка, но он не драл страховку, — все не помогло. Пришлось платить.

Потом случилась новая беда. Одна догадливая тетка наловчилась ломать ногу и вывихивать суставы. После медосвидетельствования она, исходя из гуманных правил охраны здоровья, получала страховку и преспокойно сидела дома, подрабатывая за счет вязания кофт и жилеток. Но и на старуху бывает поруха. В третий раз тетка при уборке квартиры упала с табуретки уже неумышленно. Нога сломалась не в том месте, где надо, и в страховке ей отказали. Она почему-то подала в суд на Севу, а вместо него на суд потащили начальство, после чего Булочка схлопотал еще один выговор. Самое обидное, что его перебросили со страхования жизни на страхование предметов, ее украшающих, как-то: серванты, пианино, чешские стенки и немецкие хельги из русского леса.

— Ужасно нервная работа! — жаловался притесняемый агент, припадая к жаркой груди портнихи-модельера. — И вообще я одинок, как ось в земном шаре. То ли дело — наладчики телевизоров? Работают стервецы, как летчики-истребители — в паре! Один, по таксе, ходит по вызовам и разлаживает этот дурацкий ящик, другой идет следом и за шабашку налаживает.

— Женись на мне, — шептала королева раскроев, — найдем спокойную работу, я подарю тебе «Ладу»… Женись! Чем я не пара тебе?

«Ладушки-ладушки» ты мне подаришь, — думал Сева, — сегодня я плательщик налога за бездетность, а завтра — гони алименты. Первое все же выгоднее».

Нынче Сева шел с работы расстроенный. Солнце садилось вкривь и вкось, голуби лезли под ноги, собаки, водившие хозяев за поводок, раздражали своим благодушием.

Сева присел на садовую скамейку и, напрягая ум аналитика, думал все о том же: где изыскать сумму, с которой снова можно появиться в доме самой модной в городе портнихи. Дело усугублялось еще тем, что портнихе он был изрядно должен. Это она помогала агенту купить кооперативную однокомнатную келью. Какие далекие цели она при этом ставила, Сева не сумел вычислить. Но то, что она не напоминала о долге, тревожило. Порывы самой буйной страсти омрачала эта тревога. «Раскольников зазря убил старуху, — размышлял Сева, — кредита, дурак, лишился. И вообще, Раскольников не личность. Суетился, терзался, грешил и каялся. Топорик под мышкой, пот и бред, кровь и сопли. Недоучка! «Преступление и наказание» — все не то. Надо мыслить шире…» Сева горестно вздохнул, не преминув при этом оглядеть проходящую деву и оценить ее: ноги бутылками, а выделывается.

«А что, если? — веселая догадка осенила Севу. — «Старушка» есть, очень симпатичная старушка, и кредит налицо? Нет, не топориком, конечно, глупости. В ней море страсти, и это море должно поглотить ее. А? Довести ее до галлюцинаций, но быть холодным, как вершина Казбека…

Голубь, на лету сделавший свое дело, еще больше расстроил Севу. Брезгливо оттирая рукав, он уже ненавидел не только портниху, но и всех дам и дев, всех голубей, соловьев, попугаев и фламинго.

«Неисповедимы пути господни», — говаривали в старину. Автор повторяет это выражение, увидев вдруг рядом с Севой роскошную фигуру портнихи. Вместо того чтобы, побаиваясь фининспектора, поспешно строчить в затворничестве модное платье, она, обуреваемая страстями и сомнениями, потащилась на прогулку и натолкнулась на Севу. «Теперь не избежать диалога», — предполагает автор. О сомнениях ее он не имеет ни малейшего представления и только передает диалог с точностью стенографистки:

— Всеволод?

— Рита?

— Куда ты исчез? У тебя сняли телефон?

— Я исчез? — спросил Сева, смекая, куда бы исчезнуть.

— Звоню, жду, волнуюсь… А ты как сквозь землю провалился.

— Я был очень занят, — твердо ответил агент, глядя в землю, в которую он якобы провалился.

— Он занят! Ну знаешь! Я звонила среди ночи… С кем ты был занят в это время?

— Командировка! — ответил Сева, проклиная изобретателя телефона.

— Сева, не морочь мне голову. — Рита сказала это с такой интонацией, что слезы должны были брызнуть из умеренно синих глаз агента. — Я не могу так, Сева! Или — или!

— Или во втором значении! — сообщил агент еще более твердым голосом.

— Ах так?

— Так!

Следующая реплика была подана зловещим шепотом и обращалась не только к Севе, но и к публике, или «апарт», как говорят в театре.

— И это за все? Видит бог, сколько я вынесла. А ты? Ну хорошо… Теперь…

И Сева рухнул. Рассыпался. Распался. В смятении он составными частями проваливался сквозь землю… На лету он все же успел схватить свою голову. Голова что-то шепнула ему на ухо…

Сева поднял глаза на собеседницу, и она остолбенела. На нее смотрели глаза ребенка, увидевшего живую жар-птицу. Больше того, крупные дистиллированные слезы если не брызгали фонтаном, то светились в глазах. Сева сказал дрогнувшим голосом:

— Я не могу без тебя, Рита…

…Солнце, сориентировавшись на Севу, закатилось ровнехонько и именно в том месте, где ему было положено. Голуби нежно ворковали на расстоянии, собаки увели домой хозяев, у пивной толпились жизнерадостные единомышленники, а Сева провожал спутницу, нежно обняв ее стан. Рука его была горячей, как вынутый из печи пирог. К тому же он фривольно напевал ей новинку времен молодости Леонида Утесова: «Ваша подруга, Рита, очень на вас сердита — вот вам подарок из Москвы. Я же устал в дороге, будьте ко мне не строги…»

От песенных ритмов Сева переходил на прозу и рассказывал, как он скучал о Рите в командировке, не забыв заметить вскользь, как сильно израсходовался в столице. Рука его при этом спускалась все ниже. Она, очевидно, палила бедро, и она отодвинула ее, что-то шепча о приличии. А Сева с тоской проклинал свое новое грехопадение.

Утром грешник обнаружил себя среди заколок, шпилек, апельсиновых корок, конфетных бумажек, подушек и иного интимного реквизита и самокритично подытожил положение: «Валяюсь, как мусор, среди мусора. Стыд. Проклятые деньги, до чего они доводят честных людей». В голове что-то попискивало, как в воробьином гнезде, и шуршало, но работала голова исправно, и, назначая программу на будущее, агент уже намечал конкретные пункты: сделать все возможное, чтобы развести Леню с Наташей и свести Владимира Максимовича с Марией Ефимовной… Помимо энергичных действий для некоторых операций требовались средства, и немалые. Поморщившись, Сева подумал о том, что пора звонить ему.

Кто это — «он» или «Аншеф», автор пока не берется разъяснять. Ибо «он» так и останется самой загадочной фигурой в нашем повествовании.

Девочки играли на асфальте. Изобразив похожие на крольчатники классики, они дружно прыгали на одной ножке, состязаясь в ловкости. Потом одна из них наступила на черту и сказала: «Чур, это не дается. Я начну снова». — «Нет, дается, — возразила другая, — теперь я буду прыгать». — «Нет, не дается…» — «А вот и дается…»

Самой нежной любви наступает конец: рвется счастья непрочная пряжа. Подружки, союзницы, единомышленницы стали вдруг оспаривающими сторонами. Минуту назад они могли уступить любимую куклу, яблоко — всю свою душу друг другу. А теперь соперницы если не воюющие, то враждующие стороны.

— Ты дура! — почему-то пришла к убеждению одна.

— А ты кошку целовала! — припомнила другая.

— И пусть!

— Я с тобой не вожусь, — уточнила отношения вторая.

— И не надо! — утвердила разрыв первая.

А день был все такой же приветливый и светлый. Так же ворковали ожиревшие тунеядцы пернатого мира — голуби, набрав бутоны, грозила зацвести акация. Две юные души, еще недавно исполненные дружеских чувств, мгновенно очерствели. Не зная, как больнее ранить подругу, одна из них прочертила окончательную грань разрыва:

— А у тебя папа одноглазый!

«Все мы одноглазые папы! — скорбно думает автор. — Где и когда просмотрели мы чада свои? И бог весть, когда проглядели нас?»

Нарисована жирная черта мелом на асфальте. Это уже граница. И, подозрительно косясь друг на друга, прыгают бывшие подруги, каждая на своей половине.

Конечно, эти враждующие стороны быстро придут к примирению. Обороняясь от чужеземца в сдвинутой на ухо школьной фуражке, который, сметая границы, проскачет по всем классам сразу, да еще и наподдает трепаным портфельчиком, утверждая на будущее соответственную субординацию, девчонки высунут вслед чужеземцу сразу два языка. И будет это первым вкладом в восстановление мира.

Но это дети. А вот вышли из ресторана, держа друг друга за модные галстуки, как за уздечки, два джентльмена. Только что в вестибюле они съездили друг другу по представительным физиономиям и продолжают интимный разговор на мостовой.

— Да? Я фронтовик, а ты меня по морде?

— А кто — если не я? Ты — бездарь!

— А ты — мешочник!

— А ты — бабник и почитываешь им стихи о любви!

— А кто — если не я?

— А ты…

Не будем подслушивать диалог двух интеллигентов. Пусть они ведут друг друга под мост, чтобы поставить наконец все точки над «и». «Боже милостивый! — продолжит раздумья автор, — хоть бы славу не поделили! А эти спешат поделить собственное бесславие. Высуньте, братцы, друг другу языки и ступайте дальше в обнимку…»

Наташа с удовольствием бы высунула язык врагу, но он шел навстречу предельно собранный, красивый и уже поэтому ненавистный. Как и положено враждующим сторонам, они молча проследовали в общее жилье, молча повесили плащи, молча поклялись: «Нет уж, первым я не пойду на примирение».

Одна из сторон, прекрасно понимая, что в доме нет ничего съестного, переменила перед зеркалом галстук. Этим было продемонстрировано, что, мол, в таком виде не стыдно появиться и на людях. Это был вызов.

Другая сторона, разыскав два кривых гвоздя, попыталась их выровнять. Уверенность попасть молотком по гвоздю, а не по пальцам была не очень велика, и дело шло медленно. Два перламутровых ногтя были сломаны, но гвозди с грехом пополам выпрямлены. Единственную комнату в квартире № 72 перегородила занавеска. Суверенитет смежного жильца не был нарушен. Наташа поделила пополам окно, стол, пол и даже дверь на равные половины. Это была граница. На сторону мужа были водворены кухонная тумбочка, стул, чехол для пальто и пресловуто известная раскладушка.

Утром следующего дня удивленное солнце обнаружило вместо одной комнаты две смежных. И не такое видело на своем веку светило. Оно миролюбиво поделило свои лучи поровну между враждующими сторонами.

Накручивая и без того кудрявую голову, Наташа прислушивалась. Враг спал. Солнечные зайцы метались на стене, играл занавеской ветер, а виделись ей острогрудые вакханки, терзающие поцелуями ее юного супруга.

Она накинула халат и, воровато поглядывая на себя в зеркало, пришла к твердому убеждению, что, случись ей попасть в круг блудниц, она не была бы последней. Это слегка смягчило муки ревности. Услышав, что за занавеской засопели, зазевали, захрустели молодыми суставами, она тотчас же оделась и ушла. Каждый удар каблуков-шпилек должен был пронзить сердце неверного супруга.

Неверный супруг, в принципе не любивший и не пивший ничего, кроме двух-трех рюмок ликера, и поделивший вместо этого в беседе с другом бутылку вонючего джина, чувствовал себя, как просыпающийся после наркоза. Стук каблуков вернул его в мир суровой реальности. Заглянув в холодильник и не найдя там ничего интересующего, он стал пить воду из-под крана. «Лопату ржавую вкуснее лизать, — думал он, утоляя непривычную жажду. — Черт возьми! Как же люди пьют каждый день?»

«Нет, — сказал Леня вслух, — надо идти к нему, он все может. Во всяком случае, он поймет, что я прав». Кто это — «он», мы узнаем через несколько строк. Однако автор не очень уверен, что он все может, но вполне согласен, что он все поймет.

Леня был посвящен в некоторые секреты старого Романа. Искренне любя этого чудака, он удивлялся его энергии, юмору и любопытству ко всему тому, что свершалось в мире. Молодой юрист не стал давить на пуговку звонка. Оглянувшись, он нажал на дверную дощечку, где было написано: «Р. Р. Гордеев» — и все! Если бы на дощечке перечислить все звания и степени магистра тавматургии, то она возросла бы до размеров вывески на гастрономе. Но старый Роман не любил вывесок и перечисления своих заслуг. Он был слишком стар и мудр, чтобы упиваться собственной славой. Он понимал, что игра взрослых детей в собственные заслуги уже не для него. Переосмыслив всю свою жизнь и подведя ей итоги, он с горечью убедился, что ветхая и капризная дама — слава сколь обольстительна, столь и коварна. Кое-как она украшает жизнь фокусников, а мудрецам только мешает все видеть в истинном свете.

Леня правильно сделал, что не позвонил в обычный звонок. Если надавить дверную дощечку, то в комнате чародея сейчас же начинал тихо звучать марш «Парад-алле». Это была тайна, известная не всем. Юные факиры вставали на цыпочки, чтобы дотянуться до дощечки.

Роман Романович, открыв дверь, подмигнул гостю и показал глазами на свою комнату. Это было очень кстати, ибо Дарья и сопровождающие ее лица именно в это время осматривали балкон, и ее фельдфебельский голос был слышен по всей квартире.

Заметив знакомый чемодан, наспех сплавленный Наташей в комнату деда, Леня, естественно, удивился:

— Разве Наташа у вас?

— Тс… Она там. У нас неожиданные гости. Отвечай мне тихо. Кто такой Сева Бублик?

— Убей бог, не знаю.

— Должен знать. Он был у вас дома и теперь почему-то посылает к нам людей для осмотра квартиры не предмет обмена.

— А, догадываюсь. Это не Бублик, а Булочка. Страховой агент, но…

— Вот, вот, Булочка. Что ты о нем знаешь? Впрочем, поговорим позже, а пока прошу в пошет…

Дальше начинаются чудеса, известные только старому Роману. Пошет — на языке и французов и иллюзионистов Это — «потайной карман», или, если понимать шире, то любое приспособление в одежде или аппаратуре, где что-то можно скрыть до времени. Перестраивая свою комнату самолично, Роман Романович сделал нечто вроде встроенного шкафа, замаскированного афишами. Нажми гвоздик на панели стены, и пружины оттащат дверь в сторону. Нажми другой — она закроется. Именно гвоздик и нажал великий маг и чародей. Именно в эту же секунду начала падать посуда с полки на кухне…

Это несколько огорчило человека, равнодушного к собственной славе. «Э, Роман, ты стал стареть, — проворчал он, — ты нажал не на тот гвоздик». Может быть, именно от этой его ошибки дальнейшее развитие событий круто изменит направление. Не случись грома на кухне, присутствие в доме молодого юриста могло быть обнаружено. Но так как все устремились на кухню, старый Роман успешно завершил операцию и засунул Леню в потайной шкаф. Когда Наташа открыла дверь в комнату деда, дело было сделано и он только довольно похмыкивал и потирал руки.

— Дед! Ну, ты даешь! Это не дом, а черт-те что с электролампочками. Если в доме сами по себе прыгают тарелки, то в нем живет либо фокусник, либо ведьма.

— У тебя отклеилось. Прилепи.

— Что отклеилось?

— Ресница. Поправь и поди проводи посторонних людей, а потом получишь свой чемодан и в придачу — дружеский совет.

Дарья покидала дом ветерана манежа очень довольная.

— Конечно, цинтр города — это еще не все. Но мы подумаем насчет размена. Ах, какое мы покидаем место: бассейн, парк, тишина…

Она бойко заговаривала зубы, в душе благодаря Севу Булочку, что он подыскал для нее вполне пригодный вариант обмена.

— Приходите посмотреть нашу квартиру. Чистый озон вокруг, цветники и лес, река и небо — жалко покидать.

Произнося не очень понятное ей слово «озон», Дарья вспомнила, что Ада Евсеевна обещала ей достать по блату заграничный озонатор, и заспешила покинуть несколько растерянных, но гостеприимных хозяев.

Обсудив с бабушкой итоги визита, Наташа вернулась в комнату деда.

— Так что за совет в придачу к моему чемодану?

Старый Роман сидел на тринке пригорюнившись.

— Садись, — сказал он устало. — Я стал сдавать. Не говори об этом бабушке. А меня слушай. Куда ты намерена направиться?

— Искать угол. Если родной дед отказал мне в убежище, то что делать? Буду искать угол у чужих людей за подходящую плату…

Читатель уже догадался, что Леня из своего пошета прекрасно слышал весь разговор.

— Послушай, друг мой, ты знаешь, что факир в переводе с арабского обозначает — бедняк. Жена факира — его бедная подруга. Пожалуйста, не огорчай двух бедняков своими капризами. Что вы там опять не поделили с Ленькой?

— Дед, ты знаешь, как я тебя люблю, но я не интересуюсь твоими профессиональными тайнами. А у меня есть женские тайны…

— М-да! Все женские тайны заметны, как дыра на чулке.

— Мне теперь не до шуток.

— Мне тем более, и все же, что опять за разлад?

— Он развратник! Он ушел на всю ночь. Приплелся под утро пьяный. Провонял всю комнату перегаром. А во сне повторял имя своей любовницы. Это мерзко!

— Назови имя, которое он повторял?

— Аля!

— Понятно. Ты с грехом пополам сдавала английский, по-латыни, помнится, у тебя тройка? О греческом и французском ты не имеешь представления. Больше ты ничего не расслышала в его бормотании?

— Я не подслушивала. Это не в моих правилах. У нас современная семья. Но он, кажется, называл и фамилию: Шардуферова или Шаржафарова…

— Не подслушивала, а расслышала? Понятно. Так вот, Леня заходил ко мне. Он готовится к процессу, где в вещественных доказательствах фигурирует французский журнал.

— При чем здесь французский журнал, моя латынь и татарская фамилия? — произнесла Наташа, нервно подергивая красивым плечом.

— Вот при чем. Когда-то, когда ты зубрила латынь, то вовсе не по пьянке повторяла во сне неподатливые слова. Леньке надо поставить двойку за произношение, а тебе — кол за фантазию. Перевожу слова, которые он бормотал. «А’ля» — по-французски обозначает наподобие, на манер… Шарж д’афер — доверенное лицо или поверенный в делах. Еще в каких грехах ты его уличаешь?

— Он надо или не надо, но бежит к своей мамочке. А та настраивает его против меня.

— Мне стыдно, Наташа! Ты разоблачаешь бабьи, а не женские тайны…

— Нет и нет! Я не потерплю его снисходительности, его руководящего тона и умничания.

— Выпороть бы вас всех троих вместе с бабушкой. Иди возьми такси и, пока Лени нет дома, украдкой верни чемодан на место. Все вы умничаете, но это не повод для развода. Эти руки могут свершить любое чудо с вещами, но с людьми не надо фокусничать. Вещи не могут любить, а людям это дано.

Наташа нервно походила по комнате и встала именно у той афиши, за которой потел, страдал и томился ее супруг.

— Я не могу идти наперекор женскому самолюбию! — сказала она примирительно. — Я все решила и даже на время поделила комнату на две равные половины.

— Чем? Мелом?

— Занавеской!

— Это подходяще. Понянчи за занавеской свое женское самолюбие назло собственному разуму. И потерзай Леньку ревностью. Но не очень. Мужское самолюбие в иную пору хуже женского.

— Ты считаешь, что Леонид должен первым пойти на уступки?

— Я его к этому не буду склонять ради солидарности к мужскому самолюбию. Но я буду на твоей стороне, и он меня поймет. Да, что это за коржик, который так охотно содействует в обмене квартиры?

— А, Булочка? Это страховой агент. Милый парень. Бабушка только оговорилась о том, что нам хотелось бы жить вместе, и он обещал помочь обменять квартиру.

— Вопросов больше нет. Ступай. Кажется, выпороть следует только одну бабушку…

Дальнейшие слова чревовещателя перешли в шепот, шепот перешел в бульканье соловья, соловьиные трели сменились хриплым, добродушным смехом подвыпившего дворника. Вся эта звукомаскировка потребовалась только потому, что в комнату вплывала встревоженная Клавдия Ивановна.

— Рома! Ты видишь, как все удачно складывается? Вполне возможно обменять нашу квартиру и Наташину на одну общую.

«Абут Аилиб промолчал…» — как сказал бы классик нашего века.

Глава пятая

Будучи человеком с двойным дном, Сева как-то не задумывался, что существуют иные люди. Его механизм мышления был устроен просто, как песочные часы. Если бы Севу переворачивать, то те же самые мысли струились бы в нем от ног к голове и обратно. Общее их течение направляло старое, как мир, чувство активной зависти.

Разглядывая себя в зеркало, он сожалел, что зря пропадает очаровательная улыбка и роскошный ряд зубов. Он завидовал киноактерам и удивлялся, по какому блату пролез на экран артист Филиппов? К космонавтам он относился подозрительно, считая, что им лихо повезло в их прогулках вокруг планеты. «На карусели прокатиться — и то деньги плати, — думал он, — а этих катают без билета, да еще им же и платят». А вот своему начальнику агент-мыслитель не завидовал. «Пришел мышью, — рассуждал он, — а сидит львом. Знаем мы таких. К тем, кто вскарабкался еще выше его, он и приходит мышью, и уходит мышью. — Карьера как-то не устраивала Севу: долго и нудно топтаться в очереди, ожидая того случая, когда последний становится первым. — Это не для меня».

Думая так, Сева все больше склонялся к мысли, что ему просто должно повезти, и он станет первым без очереди. Как? Это он представлял смутно. В чудеса он не верил, в неразысканные клады тем более и поэтому в поисках благосостояния все приближался к перекрестку, охраняемому карающим мечом закона.

«К слову сказать, — заметит автор, — беда Севы заключалась в том, что его желания вызревали раньше, чем возможности. А жизнь устроена так, что сначала надо вырастить урожай, а потом уж собирать его. Процесс необратим, и тот, кто пытается его переиначить, оказывается зачастую за роковой чертой, где размахивает неприятный меч».

Рассуждая о некоторых якобы несправедливостях бытия, Сева следовал по своему району, перебирая в памяти квартиры, в которых он еще не побывал. На перекрестке его едва не задели новенькие «Жигули». Машина сворачивала по всем правилам, но Сева, вывернувшись из-под сверкающего бампера, погрозил пальцем водителю: «Ошалел, что ли, частник чертов!» Пройдя с полквартала, Сева заметил, что частник развернулся и догоняет его. Сева свернул на аллею, «Жигули» поехали за ним; он вернулся на тротуар, и машина катилась за ним тихонько по тротуару. Сева нырнул в подъезд. «Жигули» остановились.

— Севка! — заорал водитель из машины, — не смывайся, все равно найду.

Далее произошли объятия и похлопывания по спинам и плечам, кои всегда сопутствуют встрече старых друзей.

— Ну, Севка, ты — пижон! И разожрался, как слон на тропических харчах.

— А ты все такой же — шлямбур!

— Да, брат, некогда телеса наедать. Строим и уезжаем, строим и все оставляем эксплуатационникам. Они живут, как люди, мы — как десант в бою.

Два школьных друга, начинавшие трудовую деятельность в котловане, где Сева проработал всего один день, и не видевшиеся с тех пор, были рады встрече. Пропустим обычные в таких случаях восклицания вроде: «Как Танька? Где Мишатка? А про Тольку слышал? Далеко пошел!» Автор воспроизведет лишь ту часть беседы, которая касается героя, известного нам.

Беседа происходила именно в том ресторане, где некогда Сева красовался в помпезной фуражке. Ресторан имел официальное название, но по-свойски его крыли «Приют бурлака», как кафе «Ивушка» звали стекляшкой, кино «Луч» — фонарем, универмаг — толкучкой, а безымянный подвальчик, где разрешалось распивочно и на вынос, фамильярно величали заведением пани Моники.

— Да, Сева, есть чем вспомнить эти годы. Про-мелькало много перед глазами. И ты знаешь, в конце концов все пустяки: ну, купил эту тачку, ну, отпуск в два месяца — на двух морях, на жену повезло, пацан растет — все путем. Главное, думаешь: ты же не только сам живешь — людям даешь работу и условия для жизни. Три плотины отгрохал этими ручками. На пустом месте города стоят, а там же тоже люди работают. Куда бы они девались, чем были заняты, если бы не мы — десантники?

— Не пропали бы, — сонно заметил Сева. — Ты ладно о людях, о них Родина заботится. Сам-то как? Пацана, говоришь, вывел? А институт кончил?

— С грехами и огрехами, но заканчиваю. На будущий год выхожу на диплом. Не хвастаю, трудно досталось. Начальство хорошее подвернулось. Сам бы бросил, а тут нажимают все время: «Давай диплом, а то, не глядя на заслуги, вернем в котлован». Ну, а ты как?

— Да так, пребываю. В нашем городе тачку не заведешь. Здесь ни купить, ни украсть, ни заработать.

— Почему? Вчера Веньку встретил. Три раза спрашивал: «Как дела, Венька?» Молчит, собака, только улыбается застенчиво, как в детстве, но по глазам вижу — дела идут хорошо!

— Дал бы разок по шее, чтобы не молчал, — посоветовал Сева.

— Кому по шее? Портрету на доске Почета? Венька сейчас в Москве на курсах. Только с портретом и побеседовал. Ты-то хоть женился?

— А что, разве у меня виден мельничный жернов на шее? — Сева презрительно пожал плечами. — Я не тот человек.

— Ну почему жернов? Меня же в муку не перемололи? Живу свободно.

— А что случилось? Любовь с первого взгляда? И альянс на всю жизнь?

— Черт ее знает, Севка, случилось — и все тут. Говорю — повезло. Ну да ладно, ты давай расскажи о себе, как и что?

Как уже догадался читатель, рассказывать Севе было не о чем. Не станешь же хвалиться тем, что жил за счет доверчивых туристок, мечтающих лишь об одном в жизни — о женихе? И про королеву раскроя не расскажешь. И он бросил неопределенное:

— Мне борьба мешала стать поэтом, песни мне мешали быть борцом!

— Ну, — удивился школьный друг, — ты что, пописываешь?

— Да, малость баловался, как эссеист. Потом увлекся Кавкой. Но думаю, что мой путь — литературная коммерция. Про Дайджестелов слыхал?

— Ты, брат, начитан. Я сроду о таких не слышал. Кто такие?

— Это от слов «переваривание пищи». Писатели-пересказчики. Александр Дюма жил, писал, грешил и маялся. А кто-то пришел и снял пенки на его биографии.

— Нет, Сева, мы — лошади. Кроме технической документации, списка учебников, не читаю ничего. Разве на досуге журнальчик полистаешь…

— Читать журнальчики должны редакторы и корректоры, им по штату положено. Тебе-то зачем?

— А тебе зачем пенкосниматели?

— Для интеллекта! — Сева уже не радовался встрече и тяготился ею, — а то очерствеешь духовно. Век-то наш какой? Век мысли и поиска истины. Хочу вот угрохать романчик — «Муравейник». Понимаешь, — сказал Сева, увлекаясь только что пришедшей в голову идеей. — Муравейник! Его законы, нравы, обычаи, воспринятые как модель общества…

— Ага! Понимаю. Валяй, как эти хай-жай?

— Дайджестелы.

— А ты лекцию Кудымкорова не слушал?

— Нет. Кто такой?

— Бригадир у нас есть на стройке. У него своя теория: «Муравейник в одиночку не построишь». Поезжай, соберешь материальчик.

— Щютишь? — усмехнулся Сева, подражая Дарье.

И все-таки как не отдать должного памяти и способностям Севы?! Прочитав на обрывке газеты какую-то этически-критическую литературную статью, Сева моментально запомнил не только термины, но и твердую, как булыжник, концепцию автора. Хотя сам бедный автор трудился над ней столь долго, что в конце работы забывал, о чем писал в начале.

— Ладно, Севка, давай еще по маленькой! Может, коньячку возьмем?

— Не пью, от него вши заводятся.

— Ну-ка? — искренне изумился друг детства. — С чего бы?

— Пять дней попьешь, а в субботу на баню не хватает, — ответил Сева.

…Солнце опять садилось вкривь и вкось. Встреча с другом не обрадовала. На прохожих было тошно смотреть. Одни и те же мысли струились, как в песочной склянке. И решение пришло неожиданно:

«Пойду-ка я на донорский пункт. Просплюсь и пойду, — думал Сева. — Сдам свою первую группу крови. Этого у меня предостаточно. Откуда только и берется? Все-таки товар более дорогой, чем коньяк. Немного, но дороже».

«Неисповедимы пути господни», — повторяется автор. — Севе не пришлось идти на донорский пункт. Кто-то придержал его за локоть, как крючком, ручкой зонтика-трости…

— Не спешите, молодой человек. Побеседуем.

— Аншеф? — выдохнул Сева.

— Не надо имен. Не надо. Что это за жизнерадостный тип поил тебя в «Приюте бурлака»?

— Друг детства. Приехал в отпуск. Встретились случайно.

— Друзей детства, встреченных случайно, надо самому угощать. А не пропивать их отпускные и премиальные. Вот тебе пока, в счет взаимных расчетов… Два четвертака были опущены в карман Севы так ловко, что позавидовал бы и старый Роман.

— Квартиру надо делать быстрее! Надо квартиру. Срочно. Не мне. Нам! Это ты понял?

— Понял! — ответил Сева, так и не зная, радоваться ему или сбежать, вернув аванс.

О, доброжелательные силы! Когда вы одержите победу над силами порочными? Сева не обежал. Больше того, вернувшись в свою келью, он прослушал новинку из своей коллекции забытых песен, куплетов, романсов и шансонеток. Еще он листал журнал «Яхты и спортивные суда», лизал самый дорогой пломбир и проникался утонченнейшим смыслом сочинений безымянного поэта: «А я с поручиком-кутилой сигареточки курила, разговоры говорила, но, к счастью, я уже не девушка была…»

После слов: «Я заняла привычки эти от маман…» — Сева выключил магнитофон и уснул спокойно и блаженно, как Чичиков после удачной сделки.

«Люди, даром бременящие землю, — говаривал Собакевич, — бессонницей не страдают».

Кривляясь, рыдали, паясничали и умоляли рожи: перемигивали Демаш и Мозель, потешались Бим и Бом, сомкнув стрельчатые брови, хохотал Виталий Лазаренко, катил на зеленой свинье старик Дуров, корчился от очередного апача[13] глупый Август. Рыжие и белые клоуны, шпагоглотатели и дрессировщики времен цирка Гаэтано Чинезелли доживали свой век на афишах.

— Почему я так долго живу на свете, господа? — обратился к ним старый Роман, благополучно выпроводив из комнаты Клавдию Ивановну. — Вот ты, Адлер? Ты умер в моем возрасте, когда я был еще молод. Я помню тебя в цирке Бейли. Америка не любит буффов, но ты был ее кумиром. Твоя свинья, на пятачке которой светились то бриллианты, то жемчужины, была плевком в тарелку променявших совесть на богатство. Твои репризы бесили имущих и потешали бедняков. Ты выкупал свою рефрену за гастроли…

— Роман Романович! — взмолился томящийся в потайном шкафу молодой юрист. — Во-первых, я не знаю, что такое рефрена, а потом отпустите меня отсюда. Я в вашем тайнике чувствую себя, как засушенная муха на булавке…

— Друг мой! — спохватился старый Роман, — я забыл второпях тебе объяснить, как самому выйти из укрытия. Вот тебе в награду пачку папирос «Бостанжогло», из этой пачки закуривал мой друг, клоун-обличитель Адлер, не бойся — табак не выдохся, я умело хранил его.

— Нет, сначала вы объясните, что это за рефрена, которую следует выкупать? А потом — почему это я заслужил двойку за французское произношение? Я уверен, что и во сне правильно произносил слово «шарж д’афер». Это Наташка все напутала.

— Ладно, ладно, — проворчал старик. — Оба вы хороши. Учти, что исповедоваться мог ты, а слушать твою исповедь из тайника — она! Как бы ты себя чувствовал?

— Роман Романыч…

— Знаю, знаю, что скажешь. Я на твоей стороне. Так вот, рефрена — это поручительство в благонадежности артиста и его номера. В моих глазах ты выкупил свою рефрену. Но…

Петух, сидевший под столом в задумчивости, вдруг встрепенулся, прокукарекал во все горло и с достоинством прогулялся по комнате. Старик погрозил ему пальцем.

— Вот, полюбуйся. Молодой, надменный и потому глупый шантеклер вообразил, что ему все дозволено. Это погубит его. Как-нибудь я зазеваюсь, и жена отправит его в суп… Я могу воскресить далеко не все. Медики научатся со временем воскрешать рано погибших людей, но любовь — никогда!

— Почему же? Можно любить искренне и сильно несколько раз в жизни.

— Можно. Но каждый раз, когда погибает любовь, — это навсегда. Может прийти другая, может и нет. А теперь объясни мне подробнее, кто же все-таки этот всесущий Булочка? Почему он озабочен тем, чтобы мы сменяли квартиру, и как вообще он возник и откуда взялся?

— Возник неожиданно. Дверь была открыта, и он вошел и предложил застраховать имущество. Клавдия Ивановна пожаловалась на почки, и он мгновенно дал ей адрес эскулапа-надомника. Наташа заикнулась о размене квартир, и он тотчас же обещал свое содействие… Я не дослушал, о чем они еще говорили. Я ушел.

— Так кто это? Агент Госстраха или маклер?

— Очевидно, просто квартирмейстер или балетмейстер…

— Леня, это не ответ. Кто этот человек, гуманист или аферист?

Леня пожал плечами.

— А эта мадам Студебеккер откуда взялась?

— В глаза ее не видел.

— А ты, старый ротозей, должен знать! — передразнил чревовещателя молодой, надменный и потому глупый петух. — Тебе уже пора все знать и понимать.

Маржаретти опять погрозил петуху пальцем.

— Леня! Ты знаешь, от чего срываются снежные лавины в горах?

— Очень смутно. Кажется, от пустяков! Даже громкий крик может вызвать обвал…

— Пожалуй! Ты слышал весь наш разговор с внучкой. Не думай, что я целиком на твоей стороне. Но ты — начало более разумное, а она — чувственное. Все эти ваши пустячные стычки, недоговоренности, суетные, кусачие, как клопы, обиды и прочие вроде бы мелочи быта скапливаются в лавину, и тогда…

— И тогда любой крик может вызвать обвал. А как избежать этого?

— Дорогой мой, как это ни парадоксально, но люди любят порой друг друга не за что-то, а вопреки чему-то… Ты понимаешь меня?

— Не очень.

— Я как-нибудь попытаюсь тебе объяснить, почему все истины пролегают между двумя спорящими мудрецами. А теперь, извини, мне пора. Через пять минут зазвучит «Парад-алле». Мои юные маги стали очень аккуратны. Сегодня у меня с ними занятие на тему «Тренировка воли, терпения и настойчивости».

— Позвольте мне присутствовать на занятиях?

— Не стоит. Твое присутствие будет их смущать и отвлекать. Вот когда я начну их тренировать работе на публике, под пристальным вниманием зрителя — ты будешь нашим первым гостем. А тебе я тоже дам задание: поинтересуйся, что это за Булочка. Нет ли там начинки? Люди к старости становятся либо мудрее, либо глупее. Боюсь, со мной происходит последнее. Возможно, я ошибаюсь, но сдается мне, что этот агент не случайно кружит рядом.

— А как я могу?

— О, это не ответ юриста. Адвокат потому и выше других, что, даже соглашаясь с объективностью обвинения, ведет еще и свое следствие, точнее, исследование. Не так ли?

— Не совсем так, но продолжайте…

— Помнится мне, что адвокат Холев в прошлом столетии говорил: «Мы живем в век фальсификации — повальной, всеобщей: подделываются женская красота, любовь, искренность, убеждения, подделываются пищевые продукты, предметы роскоши и даже, может быть, знания…»

— Да, Николай Иосифович Холев говорил это в Харькове в тысяча восемьсот девяностом году на повторном процессе по делу Максименко. Но где связь с современностью?

— Видишь ли, все пришли в восторг от этого Булочки, от его обходительности, обаятельности, чуткости. Меня это настораживает. Фальшивая монета всегда сверкает ярче!

— Понимаю… Я займусь этим Севой. А что делать с избалованной внучкой — известно дедушке? Она уже, видите ли, в преддверии размена квартир поделила общую площадь какой-то занавеской!

— Отвечу то же, что и ей: понянчили за этой занавеской свое самолюбие назло разуму, но не злоупотребляйте особо. Будем считать, что женское самолюбие достойно если не большего, то равного внимания и уважения…

— Но, Роман Ро…

— Ап! Пируэты, кульбиты, фукс-сальто, бедуинские прыжки, перекаты, кабриоли — все, в сущности, одно: попытка преодолеть земное притяжение. Прости, но я слышу марш «Парад-алле». Мне пора. Заходи завтра же, побеседуем не спеша. У меня есть на примете чудесное местечко, оно называется «Не рыдай…». Знаешь, где оно?

— Нет.

— Ладно. Покажу. А пока ходи и думай. Ходи и думай, что в мире истинно и что поддельно.

«Что хорошо — то хорошо, — размышляет автор, — оставь порядочного человека наедине с чужим кошельком, он и не взглянет на него. А тот, другой? Нет, путь восхваления добродетели неотделим от осуждения порока».

Именно такие мысли Роман Романович втолковывал молодому, но отнюдь не надменному и потому не глупому юристу. Леня с горячностью спорил, доказывал и настаивал, что следует просто подыскать подходящую статью в кодексе, а потом уже брать Севу за шаловливую руку.

— Друг мой, — возражает старый Роман, — не обратил ли ты внимание на ту любопытную особенность, что для порока обязательно нужны двое? Какое преступление может совершить человек, оставшись одним? Ни убить, ни украсть, ни обмануть самого себя он не решится. Разве что займется прелюбодеянием, да и то самым невинным. Один — это не общество. Для общества нужны обязательно двое. Для формирования гармонически развитой личности нужны тоже двое. И к сожалению, не одного пола…

Здесь рассуждения чародея были прерваны появлением официанта. Заметив, что в кружке у Лени кончилось пиво, он незамедлительно подошел к нему и, извинившись, спросил:

— Подать еще кружку? Беседа ваша продолжается, может быть, вам нравится другое пиво? А вам? — теперь он говорил Роману. — Вам не показалось пиво слишком холодным? Можно подать теплее?

В отличие от ресторана «Приют бурлака», где обстановка была слишком чопорной и официальной, в баре было попроще. Сюда пропускали не обязательно в полной костюмной тройке или визитке. Конечно, название это тоже было придумано местными остряками. Официально это место называлось: «Пивпункт № 17/684 Главгорпищеводторга».

Летом здесь было всегда прохладно. Вековые акации пронзали летнюю веранду, как шампуры пронзают шашлык. Кроны деревьев шумели выше потолка, а корни отдыхали под полом. Однажды собрались деревья выпилить, чтобы они не мешали передвижению официантов. Но нашелся один мудрец, который заявил, что если кроны отделить от корней, то они не станут шуметь под ветром. Ему поверили, и деревья уцелели.

Местные жители, избалованные различными прихотями, возмущались, что вместо двенадцати наименований пива в меню едва набиралось девять. А кому это нужно Жигулевское, «Двойное золотое» или чешский «Дипломат», если нет рейнского, баварского или некогда модного пива «Бок».

Правда, здесь всегда были необходимые закуски, но тоже… Не всякий станет грызть воблу или забавляться сваренными вкрутую яйцами. А омары если и привозили, то редко и мелочь. Лангустов или креветок здесь по капризу не заказывали, предпочитая их ракам. И уж, упаси бог, не варить же раков в соленом кипятке? Хоть плохонькое вино, но находили для этой цели. А так всяких пустяков, вроде крабов, арахиса, фисташек, моченого гороха, соленых кренделей и колбасы салями было достаточно. Главное — летом здесь было всегда прохладно.

Официант поставил на мягкие каучуковые подставки прекрасные хрустальные кружки. Пиво в них ярилось, искрило, пузырилось молодой силой и как бы закипало ослепительно белой пеной. В горах, на восходе солнца, не увидишь таких вершин, как эти пенные шапки.

И вдруг официант спохватился:

— Простите, я забыл, что вы не любите пить из хрусталя, сейчас сменю кружки. У вас была керамика?

— Не стоит, мы выпьем и из этих кружек, — остановил его старый Роман.

— Тогда, может, еще омаров? Только доставили.

Если читатель думает, что в описываемом городе жили только те люди, о которых Антон Павлович говаривал, что «их знаменитое имя, знания, увенчанные ореолом популярной славы, лаврами, кимвалами, лентами и аттестатами гремит, как гром по всем частям вселенного мира сего видимого и невидимого…», то он ошибся. Если бы в городах жили только такие люди, то города застыли бы ненадолго в скучном недоумении и быстро зачахли. Городам нужны каменщики, развозчики продуктов и еще множество профессий — от хлебопеков до дворников.

— Итак, — продолжал старый Роман, — пока наши предположения ничем не обоснованы. И значит, следует проникнуть в суть дела. А это уж по твоей специальности…

— У меня есть план, — ответил Леня, — бросим на расследование личности агента ваших юных гениев? Они наблюдательны, энергичны, сметливы. С их шустростью…

— Э, нет! Пока я жив, этого не случится. С детьми надо быть предельно осторожным. Они доверчивы и впечатлительны. Представьте себе учителя, который посылает учеников за пивом? Пройдет время, ученики станут учителями, и новые ученики опять помчатся за пивом… Так их научили.

— Ладно, — сказал Леня решительно, — беру этого Севу на себя, — попробуем вжиться сразу в две роли — следователя и актера.

На другое утро, встретив молодого юриста на пороге своей квартиры, Сева Булочка конечно же не брякнул ему: «На ловца и зверь бежит», хотя подумал именно так. Больше того, Сева даже удивился, что, несмотря на дополуденное время, неожиданный гость слегка пошатывался, как сейнер в начале шторма.

— Простите, я дико извиняюсь, — сказал гость несколько осоловело. Он только вживался в роль и пока еще искал нюансы.

— Это вы живете в доме номер… То есть, я хочу сказать, это ваша квартира?

— Пока моя, — ответил Сева, рассматривая его с любопытством.

— Все правильно. Квартира номер шестнадцать. Тогда вы — тот, который… Вы — Булочка? Меня вы не вспомните?

— Припоминаю. Чем могу быть полезен?

— Слушай, — сказал Леня, переходя на «ты» без указаний режиссуры, — у тебя керосин есть?

— Простите, не понял.

— Ну, мазут «Рубин», алжирское, «Солнцедар» — чем похмеляешься?

— Я не пью.

— Ну? Зря. А я вот запил… А лампа?

— Что — лампа?

— Лампа у тебя есть? Керосиновая. — Леня встал в позу и продекламировал: — Я иду, как керосиновая лампа на плечах… Ваших душ безлиственную осень мне нравится в потемках освещать. — Деланно икнув, он покосился на портрет.

— Это кто? Распутин?

— Извините, это Кьеркегор.

— Кагор не пью — церковное. Теперь не модно вешать на стены портреты. Только — иконы. Понял? Икона век, два, пять — и все казанская божья мама.

— Хотите боржома? Холодный. Проходите. У меня скромное жилье, но… прошу.

— Ладно. Я посижу. А это пока положи, чтобы я не кокнул. Большая ценность. Здесь в наволочке икона. Теперь все собирают иконы — и писатель Корзухин, и живописец Цицицелия. Все спохватились, все оценили и полюбили старину. И я достал. И обмыли. Знаешь, какой век?

— Я лично в иконах не понимаю. Не увлекаюсь.

— Не понимаешь? Все ты понимаешь Это — пятнадцатый век последнего столетия. Хочешь, продам?

— А может, это подделка?

— Чего? — Здесь юрист-артист изумился так искренне, что Сева поверил, что собеседник пьян, тем более что от него слегка припахивало.

— Это «Усекновение главы Иоанна Предтечи в Саровской пустыни». Подлинник. Школа…

— А как это Иоанн Предтеча попал в Саровскую пустынь? Саров на границе между Тамбовом и Нижним Новгородом.

— А говоришь — не понимаешь? Все ты понимаешь. Мою жену помнишь? Она о чем тебя просила?

— Простите. Я был у вас очень недолго. Встреча была мимолетной.

— Во! Уж и у тебя была с ней мимолетная встреча?

— Вы не поняли меня. Я приходил с предложением застраховать имущество. Вы тогда так поспешно ушли из дома… Припоминаете?

— Припоминаю. Я ушел, а ты остался — она такая. — Побойтесь бога, там была бабушка…

— Про эту ведьму — ни слова. Это она все мутит-крутит. У тебя крупорушка есть?

— Что есть?

— Крупорушка, говорю, есть? Мы через нее бабулю ф-ф-р-р-р… Порядок. Все равно она доведет дело до развода. А может, и пора? Может, я зря и тормозил?

— Совершенно верно, — равнодушно подтвердил Сева, протягивая стакан минеральной воды, — чем раньше, тем лучше. Ближе к истине. Любовь до гроба, это — гроб для любви. Вы верите в любовь с первой ночи?

— Но ты, полегче… Мимолетная встреча — это одно, а систематически — другое…

— Послушайте, — Сева закидывал удочку осторожно. — Вы же образованный человек. Вас пугает сам процесс развода? Формально это даже проще, чем регистрация… Никто не произносит карамельных речей, не надо ни колец, ни кандалов, главное — не расходоваться на гостей, на фату и другие глупости.

— Ну, все-таки… Жена! Подруга жизни!

— В наш век проблема — ордер на квартиру, а жены — россыпью, штучно и навалом вместе с квартирами.

— Но ты, очень… Я, собственно, зачем зашел? Адресок твой я у жены в сумке отыскал. А сегодня был рядом, купил эту — «Отсекновение главы Ивана от Предтечи» тысяча девятьсот второй век. Она в раме. Стекло. Не дай бог разобью. А мне еще предстоит, люди ждут. Куда я с ней? Будь другом, приюти иконку. Прошу. Я через денек зайду. Обмоем. Вот здесь положу. На тумбочку. О, простите, на сейф. Прямо так, в наволочке…

— Оставьте. Оставьте. Никуда не денется. Зайдите позже за своей усекновенной главой…

— Так что с женой? Две слезинки — конец нашей сказке? Она просила искать квартиру, собирается переезжать к бабусе.

— Это ты брось! Я теперь пьян. Зайду — обсудим…

…Лене казалось, что он блестяще сыграл свою роль. За порогом, утирая пот, он так и подумал: «Ловко я его… Познакомились мило. И непонятно, что к чему». А Сева вовсе не пришел в восторг. Он тоже думал — что к чему? «Чего это он ко мне завернул? Уж и пьян не так сильно — больше ломался. Понятно одно: давить надо на нее. Этот, похоже, мямля, а в той гейзер ревности и фонтан глупости».

Рассуждая о якобы удаче, Леня спешил по делам службы. Сева рассеянно разглядывал икону, не вынимая ее из наволочки, а нам самое время рассмотреть его жилье.

Глава шестая

Местопребывание человека, когда он находится не на улице и не на работе, не в цирке и не на кладбище, называется жильем. Жилье бывает разным. Королевские покои и матросский бординг-хауз, келья монаха и будуар кокотки, студенческая общага и однокомнатная секция — все это так или иначе можно назвать местожительством.

Когда Сева Булочка переехал из общаги, где он околачивался полгода, изгнанный теткой, в однокомнатную квартиру, он радовался, как верующий в день благовещенья. Сева пробовал исправность кранов, шпингалетов и выключателей, трогал рукой батареи, хотя дело было летом, и то и дело выглядывал в окно, мечтая о том, что в квартиру рядом, вполне возможно, вселится достойная и одинокая соседка. Сева радовался и с благодарностью повторял имя Риты, заодно испрашивая у нее прощения, если рядом поселится достойная и одинокая. Поселили одинокую участницу Великой Отечественной войны, и Сева потерял интерес к соседям.

Вскоре жилье его приняло далеко не ординарный вид. Это был странный интерьер. Два стола, поставленные буквой «Т», придавали комнате вид официальный. Его дополняла тумбочка, обитая белой жестью с висячим замком, с огромной ручкой от сейфа. От потолка до пола ниспадало пестрое дешевое покрывало, обтекающее тахту. Настенный светильник в виде бронзовой плошки, старинный кумган и трубка-кальян напоминали о восточной экзотике гарема. Книжные полки с энциклопедиями взывали к сравнению комнаты с приемной Облсправки. На серванте не было пошлых безделушек, потому что не было серванта. Зато был магнитофон, а роль холодильника была поручена посудомойной раковине на кухне.

Нужно отдать должное новоселу, что в комнате было чисто. Три разностильных стула довершали уют, как и портрет неизвестного на стене. Именно портрет больше всего и смутил Дарью, когда она спустя час после визита Лени вошла в комнату Севы.

— Ито кто? Вроде не Хемингуэй?

— А кто сказал — Хемингуэй? Его портрет украшает только комнаты студентов-неудачников.

— А кто?

— Протопоп Аввакум!

— Щютишь? А я пришла по делу. Стол, сейф, телефон — в нашальника играешь? — Это замечание несколько уязвило Севу.

— Я скромный человек, живу на зарплату и в лапу не беру.

— Не берешь?

— Не беру!

— Не дают, вот и не берешь. А за нос водишь…

— Есть люди доверчивые, порядочные, наивные, их и водят за нос. Вас, Дарья Дмитриевна, не только за нос, за шиворот без прокурора не возьмешь!

— Тощно! Как знаешь?

— Мыслитель я. Чувствую и воспринимаю, что к чему.

— Изначит, так, мыслитель, хочешь греть руки, не вынимая из кармана? Не выйдет. Вся твоя комбинация мине известная. Ты получаешь хоромы вместо этой будки с сейфом, а я что?

— А ты получаешь квартиру циркачей плюс придачу. Сама мечтала жить в центре…

— Придачу сколько?

Сева быстро понял, что Дарья, имеющая подобно всякой уважающей себя державе свою разведку, очевидно, проникла в суть схемы обмена. Он также пришел к выводу, что теперь волшебные слова вроде «Бога ради…» больше не нужны. Теперь надо держать шпагу, как на дуэли. И он пошел на собеседницу тараном:

— Газеты читаешь? На днях нашли тапочки от снежного человека. Знаешь, во сколько оценили?

— Не темни. Сколько даешь?

— Одну!

— Две!

— А дачный участок на Луне в придачу не надо?

Дарья прошлась фертом. Броши, кулоны, колье и бусы сверкали на ней кольчугой.

— Хочешь, давай полторы и придачу?

— А что? Джинсы, дубленку, соболя, икону?

— Золотые монеты!

— С валютой дела не имею, не фарцовщик!

— Тогда устрой пожилую вдову в дом для престарелых!

— Акула вы, Дарья Дмитриевна! Но это можно подумать.

— Сам акула. А дело верное?

— Железно. Старый хахаль на одной ноге, фокусник с его старушкой, молодые — все у меня в пробирке, как жуки. Дело на мази, на склизи, на ходу — только толкнуть, и покатятся, кто куда.

— Толкай быстрее. Тибе от мине помощь требуется?

— Постой! Возможно! Надо хоть с помощью огнетушителя, но раздуть семейный пожар и развести внучку фокусника, это — одна комната. А свести надо вашего соседа, на одной ноге. У него есть красивая, но старая любовь. Она ломается, как стерва в оперетке, не хочет жить с героем Варшавы. У них по комнате, я им достаю двухкомнатную. В богадельне, но они у меня распишутся за свое семейное счастье. А вот на молодых надо бы накатать анонимочку. Это по вашей части?

— Развести? Запростак. Зачем анонимку? Теперь на них не клюют. Он кто, ее муж?

— А черт его знает. Но идейный. Очкарик. Без следов порока на лице… Иконки собирает.

— Пьет? Играет? Кладет глаза на баб?

— Похоже, не кладет. Но только что был у меня косой, как заяц. Иконку вот на сохранение оставил, — Сева похлопал по иконе, — на семейную жизнь жаловался…

— Говоришь, без следов на лице? Тогда так. Есть один веселый щасный дом… Вай, вай, вай… Вах, как там весело. Мальчики, девочки — все вместе. Детсадик. Туда его надо заманить.

— Зачем?

— Эх ты! Идейных щекотать надо.

— А? Это не прорежет. Не похоже на него…

— Щекотать не ты будешь.

— А потом?

— Потом в разгар веселья притащить ревнивую фокусницу. Будет тебе и гром и дым — пожарных вызывай.

— Пожалуй, пожалуй, — согласился Сева задумчиво, — она уже грозит разводом. Но это так, от дури и бабкиных советов. А пощекотать — это существенно. Вы тоже чувствуете, Дарья Дмитриевна, что к чему…

— Аванс на бочку…

— Аванса не будет.

— Ладно, давай адрес, где он живет?

— А вы мне, — сказал Сева игриво, — давайте адресок, где вай как весело?

— Тибе зачем? Твою симпатию я знаю. Кто мне шил этот клеш? Рита! Сильный женщина. С ней не пропадешь. Держись, она тибя выведет на любой орбиту. У нее килиенты — жены знаешь каких людей? Щепнет слово мужу, и ты стал человеком. Держись за Риту.

— Спасибо за совет. Все ты знаешь. Это опасно. А акулы щекотки не боятся?

— Щютишь?

Отдадим должное Севе Булочке: в этой дуэли он больше оборонялся, чем нападал. Столкнувшись с акулой, он понял, что она выплывает сверкать жемчугами откуда-то из темной воды. А жизненный путь агента пока еще не пересек роковой черты, за которой следователи ищут состав преступления. Сева был мелким мошенником, и только. Правда, автор считает, что всякое мелкое мошенничество приводит к более крупному, а там и до роковой черты рукой подать. Автор так же разделяет мнение адвоката прошлого века, который считал, что в толпе богомольцев всегда шныряют карманники. «Очень важно, — говорил этот, адвокат, — не впустить в рай вместе с бедными пилигримами воров по профессии». Теперь Сева подошел к роковой черте очень близко и, очевидно, понимал это. Потому что, выпроводив Дарью, он сел перед телефоном и долго сидел в роковой задумчивости. Потом он два раза набирал один и тот же номер и клал трубку на рычаг. Ах, если бы он не поднял ее в третий раз. Но Сева решился и набрал только ему известный номер в третий раз…

Очевидно, «он» ответил сам. Далее фантазия покидает автора. Как и читатель, он не знает Аншефа и не слышит его голоса. Только по репликам Севы автор может судить о разговоре и прислушивается к нему внимательно:

— Здравствуйте, Аншеф! Почему? Я не звонил, как в пожарную часть. Звоню как приказано: два раза кладу трубку после двух сигналов, а на третий дожидаюсь ответа. Да, слушаю вас. Внимательно!.. Да, так! Откуда вы это знаете? Есть не перебивать. Да, работаю! Да, подумал! Да, все по закону. Мы получаем трехкомнатную, и в ней прописываюсь я. Но позвольте, какая же это окраина? Вы сами не велели искать в центре. Именно так и будет — все как у всех, не привлекая внимания. Да, целина вспахана, зерна брошены в землю, вызревают… Есть оставить болтовню и лирику. Но нужны удобрения… Две! Есть доложить лично при встрече!

Положив трубку, Сева сказал сухо, зло и вполне искренне:

— Бурбон! Зараза! Здесь работаешь, как реактивная турбина, а он небось сидит и когти на ногах красит.

Сева прилег на тахту между кумганом и трубкой-кальяном и с досадой закурил «Новость». По секрету автор может сказать, что Сева любил курить «BT», но он не забывал науки Аншефа, который часто утешал его словами: «Если ты не можешь делать то, что тебе нравится, то пусть тебе нравится то, что ты делаешь».

По вечерам диктор Центрального телевидения Анна Шилова и Дарья Беккер сидели друг против друга. Не беда, что сотни километров разделяли их. Шилова приветливо улыбалась. Дарья смотрела подозрительно.

— Опять в новом платье. А фасон? Ни цвета, ни покроя, ни вкуса — капот! Куда главный редактор смотрит? Иоан, кто больше получает — главный редактор или главный диктор?

— Я не в курсе дел, — мямлил Иван Иванович, — какое это имеет значение? Все получают сколько положено.

— А главный редактор может отредактировать диктора?

— Редактируют рукопись, а диктор читает уже готовый текст.

— А почем редактируют? — допытывалась Дарья. — Ада Евсеевна говорила, что на телевидении всем платят чокнутые деньги.

— Почему чокнутые? Есть выражение — бешеные деньги, сумасшедшие, шальные…

— Это раньше говорили: он — сумасшедший, теперь говорят — чокнутый.

— Так это о людях.

— Э, много ты понимаешь. Лучше бы пошел работать на телевидение!

— Кем?

— Кем, кем. Хоть дирижером.

— Так я не сумею. Я настройщик. Это разные вещи, и надо иметь специальное…

— Сумел бы, — перебивала Дарья, — если бы сильно захотел. Ты слышал, что дочь Ады Евсеевны второй раз не принимают в консерваторию. Ада в ужасе, а девка, дрянь, радуется.

— Так ведь у этой девочки абсолютно нет слуха. Как же ее…

— Слух, слух! Зачем ей слух? Пусть его имеет настройщик и те, кто сидят в зале и слушают концерт. Нет! Все по блату, по взятке, а Ада жадная! Так и надо.

В этой части семейной беседы Иван Иванович умолкал, а Дарья была озадачена новой идеей, она прикидывала в уме, сколько получает автор «Семнадцати мгновений весны» за каждое мгновенье.

«Телевизионный очерк «Герои пятилетки», — рассказывала Шилова программу передач, — «Очевидное — невероятное», «Человек, Земля, Вселенная…»

— Смотреть нечего, — зевала Дарья.

— Надо, Дашенька, посмотреть балет, — вставлял слово Иван Иванович, — балет и «Артлото».

— Смотреть балет? Не люблю, когда на меня машут ногами. И тебе незачем косить глаза на тощие коленки…

— Ну «Артлото», — вздыхал Иван Иванович.

— Лото для неполноценных! Хоккей посмотришь.

— Это «Спортлото» для неполноценных, а «Артлото»…

— Я сказала! И все!

Знаток и ценитель покорно пошлепал на кухню, где начал что-то мудрить с клавишей, у которой отклеилась облицовка.

Собственно, был еще не тот час, в который пенсионеры засыпают в привычной надежде, что новый день принесет им нечто совершенно новое, а молодые стараются урвать побольше от дня уходящего. Это был тот час, когда в парках и скверах происходит передвижение неодушевленной садовой мебели. По утрам, кряхтя и чертыхаясь, пенсионеры возвращают тяжелые скамьи с чугунными львинообразными лапами на их штатные места. Молодые с наступлением темноты легко и спокойно переносят те же самые скамейки в непроходимые чащобы кустарников, если таковые, конечно, встречаются в чахлых очагах озеленения. Это затянувшееся встречное соревнование длится все лето на потеху дворникам и милиционерам, выступающим в роли общественных арбитров.

«Какого черта они утаскивают скамейки?» — вопрошает ветеран у партнера по домино, давно забывший резвые забавы молодости. Упыхавшись, пенсионеры здесь же садятся строчить не столь грамотный, сколь решительный опус в редакцию газеты, где излагают оригинальный проект врыто-вкопанной блок-скамьи на бетонных основах.

Читатель, очевидно, и сам не раз наблюдал подобное, но автор должен оговориться, что в городе, о котором идет речь, таких несуразностей не наблюдалось. Каждая скамья застыла навечно на своем месте подобно пирамиде Хеопса. Перетаскивать садовую мебель просто не было надобности. Муниципальные умы, создающие городской уют, понимали, что молодым надо шептать что-то на ухо любимой или той, которой надо внушить, что она любима. Что поделать, если все человечество подвержено этому тяжкому наследию прошлого? Поэтому в любом сквере, парке, на набережных было множество укромных уголков, беседок, скамеечек, аллеек, фонтанов, где можно было (стыдно признаться) и целоваться с девушкой. Нет, это были не те мрачные углы, где и днем ходи с оглядкой.

Все как-то очень мило и просто обстояло в этом городе, во всем ощущалась та всепроникающая мудрость и прозорливость, которые тем и хороши, что незаметны.

Отдадим должное и молодым — они не стояли на виду, сцепившись в мертвой хватке, как борцы на ковре, раздражая тем самым ханжей и стариков. Первые, как замечено, чаще всего раздражаются потому, что не имеют той, которую можно смело обнять, а вторые из-за опасения: обнимись покрепче, и что-то опасно хрустнет там, во глубине позвоночного хребта.

Таким образом, это был самый обычный час, который повторяется каждый вечер и каждый раз покидает нас, чтобы уже не повториться никогда. Именно в этот час Гордеев-Маржаретти дочитывал сочинения Власа Дорошевича и, похмыкав, заложил именно ту страницу, которая гласила следующее: «Скажите, велика ли разница между сыном и папашей? Между департаментом и гимназией? Между изучением наук и отбыванием канцелярских повинностей? У нас нет средней школы, у нас есть канцелярия, в которой маленькие чиновники отбывают восемь лет тяжелой, утомительной, скучной службы. Ходят они туда потому, что это необходимо: прослужишь восемь лет в гимназистах, дослужишься до студента. Точно так же, как папа, пробыв десять лет в коллежских секретарях, дослужился до надворного советника…»

— Клавдия! — позвал старый Роман свою супругу. — Иди-ка, я нашел нечто любопытное в словах фельетониста прошлого века. Действительно, как вспомнишь бывшую гимназию…

— Потом, потом, — отозвалась Клавдия Ивановна, — я теперь занята.

А занята она была тем, что, нацепив вторые очки, читала сочинения ребят в порядке содействия учительнице-соседке. Читала добросовестно, с прочно установившейся внимательностью педагога:

«Как я опять провел лето. Папа с мамой опять уехали на юг. А меня опять отправили к бабушке. Бабушка опять…» Привычно вычеркнув повторяющееся слово «опять», Клавдия Ивановна отвлеклась и подумала: «Бедные бабушки». Далее она узнала про отравленную жизнь внука: «Бабушка опять не разрешала мне залезать в сад к соседу, купаться в реке, ходить на скотомогильник, кататься на Витином велосипеде. Зато мальчишки научили меня ходить в лес за бутылками…»

Пребывая в святом неведении, откуда это в лесу берутся бутылки, она спросила у мужа:

— Рома, зачем дети собирают бутылки?

— Не зачем, а почем. По двенадцать копеек или по пятнадцать за бутылку, судя по ширине горлышка.

— Это я знаю. Но почему дети ходят в лес за бутылками? Мы, бывало, ходили туда за грибами.

— Подумаешь, — разъяснил старый Роман, — нынче не только в центре Бузулукского бора, но и на обоих полюсах планеты встретишь пустую бутылку.

— А… — догадалась Клавдия Ивановна, — но с этим необходимо бороться!

— Уже борются, — утешил ее супруг. — Обоснован проект, по которому пустая бутылка будет стоить дороже, чем наполненная. Тогда их не будут швырять и колотить где попало. «Если посуда не сдается, ее уничтожают!»

— С тобой трудно, Роман. Ты стал ворчун.

В этот вечерний час занят был чтением и Сева Булочка. Просматривая какой-то справочник, он удивился сообщению, что с января 1964 года содержание рубля составляет 0,987412 грамма чистого золота. «Немного, — подумал Сева. — А если бы рупь полегчал еще на тысячную долю? А разницу мне… Дурак! — самокритично придержал он взыгравшуюся фантазию, — купил бы ты «Ладу» и поехал знакомиться с Эдитой Пьехой! Максималисты мыслят только конкретно!»

В последнее время Сева все чаще просматривал в молодежной газете полосу «Куда пойти учиться». «Закончу операцию с Аншефом — и точка! Пора, мой друг, пора! Диплома в кадрах просят… Прибарахлюсь малость и начну мостить дорогу к всевышнему образованию, вот только что бы за специальность придумать?»

Автор бегло сообщит, что в этот же час чтением были заняты Наташа и Леня и тысячи других людей, населявших город, о котором идет речь, и даже мастер Аракчаев, смахивая слезу, читал письмо от друга: «Здорово, Максимыч! Приболел я здесь малость — с весны не отвечаю. А также все наши и живы, и здоровы, и дай бог так и далее, а только Павел Захарович не вырулил. Схоронили. Трех дней не дотянул до Международного дня женщин всех стран! Обернулся нам праздник поминками. Жаль Пашку, кабы не старая рана, врачи сказывают, тянул бы еще…»

Очень скучно смотреть на читающих людей. Они как бы переселяются в мир иной и живут там по иным законам. Поэтому мы вернемся в квартиру Дарьи, где никто в этот час не читал. Впрочем, Иван Иванович, вернувшись с кухни, увидел, как Бижу — эта лупоглазая тварь, развалясь на диване в фривольной позе, водит холодным, замшевым носом по его журналу «Здоровье» и возмутился:

— Брысь отсюда!

Бижу, возлежа все в той же позе, замурзилась и показала мелкие щучьи зубы. Это переполнило чашу терпения. Он брезгливо взял собаку за ошейник, но сейчас же с криком отбросил псину и сунул окровавленный палец в рот. Бижу взвизгнула, а Дарья возревела, как дьякон на клиросе. Впервые ее Бижу, ее радость и утеха, вслед за Иоаном цапнула за локоть и свою хозяйку.

Вместо того чтобы воздать должное негодяйке, конь-баба понеслась вскачь на безвинно пострадавшего супруга. В семейном скандале лиха беда — начало. Возникнув из-за пустячного повода, они по ходу действия обычно обогащаются тематически и в конце обретают серьезные экономические или эстетические мотивы. Не станем воспроизводить стенограммы случившегося крупного разговора, а лишь напомним последние фразы:

— Мине плевать на тонкий вкус! Лучше иметь нюх, а не слух. Из таких дураков, как ты, в войну формировали добровольческие батальоны. Весь дом на мине и тибя содержу!

— Меня? Ты? Вы меня содержите? — Иван Иванович перескакивал с «ты» на «вы», подыскивая более подходящие к случаю местоимения. — Как вам не стыдно? Я работаю, как вол, а ты, а вы только и мечтаете, как бы стать интеллигентней еще на одну брошку! Или я — или Бижу! Все!

Вечер перешел в ночь. Гасли огни в домах, стихали охрипшие радиолы, преданно кланялись в полупустой зал актеры местного театра, а Иван Иванович все ходил вокруг дома, то жестикулируя, то замирая с поднятой рукой. Очевидно, он репетировал испепеляющую ответную речь, но ветерок постепенно согнал с него гнев, и он зашагал медленнее. Понимая, что идти ему некуда и бунт его никого не пугает, он все же решил проявить характер и направил стопы к знакомому кларнетисту, который жил в соседнем подъезде. Однако здесь он допустил одну маленькую оплошность: поднялся этажом выше. Не посмотрев на номер квартиры, он отыскал звонок и уже занес руку, но она застыла в воздухе: вместо благородного кларнета он услышал за дверью звук губной гармошки. К его удивлению, презренный духовой инструмент на сей раз не фальшивил, а мелодия удивляла. Не какие-то «Летят утки» или «Раз полоску Маша жала», а Сарасате звучал за дверью. Он прислушался.

О том, как познакомились в столь поздний час ветеран жестянобаночного цеха и человек с изумительным слухом, мы узнаем после, а пока вернемся в комнату молодых, поделенную занавеской, и убедимся, что столь непрочная граница ненадежна.

За несколько веков до нашего летосчисления некто Кунфуцзы, или в латинизированном произношении — Конфуций, задумавшись над будущим человечества, посетовал, что все его беды происходят и будут происходить от упадка нравственности. А что там века? Вот уже две тысячи лет от рождения Христова на носу, а дело с нравственностью общества в целом по планете все еще не достигло желаемого совершенства. Дело продвигается куда как медленнее по сравнению с изобретением винтов, болтов и гаек, скрепляющих колесницу технического прогресса.

Отложив Конфуция, как лицо, слишком отдаленное от современности, да еще и стоящее на шатких позициях укрепления родового строя аристократии, Леня взялся за книгу «Речи известных русских адвокатов». Бегло просматривая ее, он прислушивался к тому, что происходило на сопредельной стороне.

Границу слегка пошевеливал прохладный ветерок. За границей сохранялась гробовая тишина. Мысленно уже не раз нарушив границу, Наташа удивлялась терпению соседа. Она была готова к пограничным инцидентам и провокациям, а то согласилась бы и на сепаратный мир, но, как и положено суверенным государствам, выступать в роли зачинщика не желала. Один случай она уже прозевала. За границей запели вызывающие слова: «Изящны, пикантны красотки из кафе…» Это было вызовом. Но она смолчала, а теперь жди, когда это он одолеет скучнейшие речи адвокатов прошлого столетия.

Заинтересованный речью Федора Никифоровича Плевако по делу князя Грузинского, Леня читал уже не бегло, а внимательно: «Были ли в их брачной жизни вспышки? Да разве без вспышек проживешь? Павший избежал бы зла, если бы обуздал свою страсть… Грех Каина — тоже результат страсти, но иного свойства — зависти. От поднявшегося негодования до самовольной защиты поруганного права еще далеко. Но как поступить, когда внешне законные средства недействительны? Тогда он сам судья и мститель за попранные супружеские права!»

«Вот новость, — подумал продолжатель дела Ф. Н. Плевако, — если бы падшие умели удерживать свои страсти, не было бы о чем ломать голову и Конфуцию. А чтобы держать в узде человеческие страсти, в сущности, нужен один пустячок: сменить способ продолжения рода. А то жди семидесяти лет, пока эти окаянные страсти не утихомирятся сами по себе. Слава богу, что хоть в этом возрасте они позволяют людям пожить спокойно».

Дальнейшие размышления Лени были прерваны душераздирающим криком, который перешел в отчаянный шепот:

— Наташка! В обожаемых тобой бульварных романах пишут, что такие вопли леденят кровь в жилах!

— Он! Он! Это он! — ответила супруга с содроганием в голосе. — Какой ужас! К счастью, он направляется к тебе!

— Рыжий? — спросил супруг, догадываясь, в чем дело.

— Черный!

Дальше нам вновь придется перейти на голый диалог:

— Пусть только сунется ко мне. Я вышвырну его за границу по воздуху, и он полетит на твою голову.

— Тогда будет настоящий развод.

— Да? А сейчас какой? Игрушечный?

— Пока мы не разведены официально.

— Но тогда мы уже не будем мужем и женой.

— Вот и хорошо. Я буду к тебе ходить за границу потихоньку.

— Тайно? Как интересно!

— Конечно, интересно. Тайно, крадучись, на цыпочках…

— Правда, будешь?

Таракан, достигнув нейтральной полосы, расправил лапками усы, в раздумье почесал за ухом и, не ведая об ожидавшей его ужасной участи, пересек границу. Потоптавшись малость на месте, он сейчас же заспешил обратно.

— Он вернулся. Я разрешаю тебе нарушить границу…

Кто-то придумал выражение: «Милые бранятся — только тешатся». Именно оно и определяет суть взаимоотношений между Леней и Наташей.

Как ни смотрел старый Роман за своей внучкой, как ни оберегал ее от избалованности — не углядел. Влияние бабушки преобладало. Что касается родителей, то их воспитательные функции проявлялись только в подарках, нежностях и поцелуях между гастрольными поездками.

Давно пора на лбу всех родителей высечь изречение: «Самое большое злодейство по отношению к детям — неумеренная любовь!»

Будучи от роду натурой доброй, Наташа росла, не зная ни цены хлеба, ни цены пирожных. С детского возраста она была подвержена множеству увлечений: собирала то марки, то значки, то афоризмы, то открытки актеров. Все это поощрялось под педагогическим лозунгом бабушки: «Ребенок должен расти в среде интеллектуальных интересов». Вынести за собой горшок или поставить на место туфли в сферу этих интересов не входило. Росли коллекции, росли и привязанности к собирательству. А от собирательства до стяжательства один шаг.

Наташе не приходилось в детстве добывать себе на сласти медный пятачок, так, как добывал его Сева. Она не клала доски через лужи, не сдавала бутылок, не толкалась по барахолкам, но незримый микроб частной собственности уже точил ее душу.

Первым заметил это дед. Прекрасно понимая опасность, он очень тактично и вопреки воле бабушки, увел внучку в сферу иных интересов. Наташа стала хорошей гимнасткой, потом сносной горнолыжницей. Она увлекалась парусным спортом, стихами и их кустарным производством. Ее кидало то к парашюту, то к аквалангу, но все привязанности не стали страстью. Она прилично училась, хотя могла бы лучше.

Так или иначе, но в восемнадцать лет это была компанейская, веселая, добрая девушка, но без царя в голове. Прости, господь, это всем девам мира! Заведись с такого возраста «царь в голове» — плохо будет противоположному полу.

На третьем курсе мединститута Наташа заявила, что она ошиблась в выборе профессии. Дед мгновенно «посодействовал» стать ей штукатуром и даже снабдил рецептами цветной штукатурки. Бабка от этого свалилась в постель, а внучка в порядке протеста ушла в рабочее общежитие. По всей вероятности, жить там ей понравилось меньше, и она скорехонько вернулась обратно: домой и в институт.

После неудачной попытки найти себя в хореографии Наташа твердо решила, что она родилась поэтессой, и завалила очередной экзамен.

Собственно, как начинается заурядный поэт? Возьмет он сдуру и сочинит стишки ко Дню шахтеров. А его возьмут сдуру и напечатают. И поэт сейчас же несет поэму ко Дню артиллерии. Но в редакции ему заметят, что у гаубицы не дуло, а ствол и на стволе нет мушки — вот вам и обида ранимой душе.

Однако мы отвлеклись от развития сюжета, и пора вернуться на границу.

Граница была смята в полном смысле этого слова. Веселый ветер мотал ее, как стяг победы мира. Таракан безнаказанно разгуливал по контрольно-следовой полосе, пока не обнаглел окончательно и не был прихлопнут шлепанцем.

— Скажи мне об этом прозой, — просил молодой супруг.

— Нет, о любви можно говорить только стихами! Тем более что они уже приняты к печати, — не соглашалась вновь обретенная супруга.

— Как жалкий раб лежу у твоих ног, но от стихов я занемог, — настаивал он.

— Ты опять за свое? — уже более грозно вопросила она. — Вся редакция областной молодежной газеты признает мои стихи, а ты нет?

— Ну, валяй, читай! — вяло согласился он. И она прочла. И он стерпел.

— Ну как? — поинтересовалась.

— Сносно, — подбодрил он.

— Да! И только?

— А ты знаешь, что твой дед тоже сочиняет стихи?

— Дед? Ты что — того-с? Всю жизнь он мне отравлял своей назидательной фразой: «Если поэты и философы образуют толпу — плохо ее дело».

— И тем не менее на днях я сам нечаянно подслушал, как он напевал песню собственного сочинения.

— Если деда бросило в поэзию — это не к добру. И что же за песня?

Леня, подражая старому Роману, спел:

— Потрясающая чушь! — мгновенно отрецензировала произведение внучка. — Но это не он сочинил, а ты!

— Возможно, — согласился Леня, — поэтому я и не волоку в редакцию свой шедевр.

— Это что? Намек?

— Слушай, Ната, ты понимаешь, что от тебя больные разбегутся, если узнают, что ты пишешь стихи?

— От тебя скоро все твои любимые-подсудимые разбегутся, потому что ты — кишка!

Один мыслитель прошлого столетия скорбно заметил, что, соберись множество талантов в одном человеке, — ни один не произрастет. Разгорающийся спор был прерван появившейся на пороге бабушкой. Она заглядывала то по одну, то по другую половину занавески, перебрасывая ее через плечо, пока окончательно не запуталась. Сорвав наконец эту юбочную границу, она еле вымолвила:

— Наташа, Леня, дети мои! Я тоже была молодой и горячей, но… Господи, он с ума сошел!

— Бабулька, что с тобой?

— Прожить столько лет вместе, любить и верить. Ждать и надеяться, дожить до глубокой и почетной старости и подать на развод? Кощунство!

— Бабуля, какой развод? С кем?

— Дед подает на развод со мной…

— Узнаю дедулю, — воскликнула терапевтическая поэтесса. — Ап! Готовится новый аттракцион.

Глава седьмая

Потоптавшись у двери и послушав цыганские напевы Сарасате, Иван Иванович вдруг поймал себя на мысли простой и неожиданной: не само звучание губной гармошки или мелодия, исполняемая на ней, раздражали его, а фальшивые нотки, которые резали его благородный сверхслух.

Еще раз посмотрев на дверной номерок, сопоставив этажи и расположение квартир, он пришел к ясному, как летний день, выводу, что находится именно там, где лишь стена разделяет его с соседом по следующему подъезду.

«А что, если познакомиться, — подумал он. — По лбу ведь не ударят?» И он решительно, но осторожно надавил на пуговку звонка.

Небывалый слух сейчас же расшифровал ему все, что происходило за закрытой дверью. Он слышал, как была положена гармошка на стол, как тренькнули пружины старого дивана, как с чем-то возился сосед, а с чем — он не понял, как щелкнул выключатель в прихожей. И уже по шагам сообразил, что сосед надевал протез и что этот протез тихонько поскрипывает.

Два взгляда встретились у порога: первый — удивленный, второй — извинительный. В отличие от обычного ритуала знакомства гость, опережая хозяина, неожиданно для себя забормотал что-то очень путаное и закончил совсем уж не идущей к случаю фразой: «…а также тем более, что мне негде теперь переночевать».

Владимир Максимович ничего не понял, кроме смущения немолодого человека, и ответил любезно, без притворства и одобряюще:

— Я, так сказать, не понял вас? Да на пороге что за разговор. Вы заходите, присядьте и не спеша, с чувством, с толком. Авось, я и пойму вас. Это вы мне с какого же бока являетесь соседом?

— Это, пожалуй, скорее не сбоку, а изнутри.

Через минуту-другую все более или менее прояснилось. И Владимир Максимович добродушно подшучивал над Иваном Ивановичем:

— Ну и слава богу, коли так!

— Да, извините, я понимаю нелепость своего вторжения. Я, конечно, только на минуту заглянул, представиться… Рад был познакомиться с вами и так далее…

— Нет уж, ясная душа, коль пришел, будь другом, оставайся. Почаевничаем, покалякаем. Музыкант я, так сказать, кустарный, но перед вами стыдиться не стану — истинно люблю губные гармошки.

Сама по себе беседа двух весьма немолодых собеседников познавательного интереса не представляла, но Владимир Максимович не переставал удивляться слуху Ивана Ивановича и чаще обычного повторял свое обычное «так сказать».

— О, пришла! Пыхтит, это она сама себе молнии на сапогах расстегивает. Привыкла, чтобы я, стоя на коленях, с нее сапоги стаскивал.

Так или подобным образом Иван Иванович комментировал все, что происходило за стенкой. Владимир Максимович вслушивался внимательнейшим образом, но ничего не слышал и удивлялся.

— А я вашу, извините, губную гармошку в сердцах называл «коза с ангиной».

— Клапан порченый. Врал шибко, — признавался Аракчаев, — порченый навовсе был. А теперь регистр сменил и он запел. А?

— Запел, — соглашался Иван Иванович. — Даже верхнее хрустальное «ля» берете правильно. — С минуту вслушивался и, неопределенно пожевав губы, пояснил:

— Теперь она для собаки молоко наливает. Впрочем, нет, не для собаки — для себя.

— Ну слух! — поражался Аракчаев.

— А, ничего особенного. Я же слышу, что она в стакан, а не в блюдечко наливает. Постойте, вроде не молоко…

— А вот вы можете, к примеру, по слуху отличить, что наливает — воду, водку или керосин? — спрашивал хозяин не без подначки. — Я одного артиста знал, он с завязанными глазами и заткнутыми ушами определял, когда стакан доверху налит.

— Нет! Не определю! — рассеянно отвечал гость, — кефир и воду отличаю.

— Это что за фокус. Это и я определяю на слух. А вот тот артист и без слуха чуял. «Хватит, — говорит, — стакан полон».

— Значит, у него был сверхслух! — вздыхал гость.

— Черта с два слух, — отвечал хозяин, — его спрашивали, как он определяет. А он говорит, как по руке потечет, так я и говорю — хватит!

— Нет, это не молоко она наливала. Другую жидкость, и, очевидно, очень мало, с полстакана.

— Ну, полстакана — пустяк, — утешал Владимир Максимович. — Дама в расстройстве. Ее полстаканом не сшибешь.

— Нет, нет. Это совсем не то. Может, лекарство запивает?

— Ну, а мы с вами, Иван Иванович, чего наливать будем? Акромя перцовки, матушки-выручалочки, других напитков не держу. Сам настаиваю. Перец с казачьих хуторов родня присылает. Не перец — взрыв.

Здесь Иван Иванович так яростно замотал головой, что Аракчаев понял: настаивать бесполезно.

— Тогда чайку покрепче.

Нет истины вернее той, что нельзя жить в обществе и быть свободным от него. С теми или иными поправками жизнь на протяжении многих поколений доказывает это. В старину пробовали отказываться от общества: уходили в монастыри послушниками или схиму принимали. Случалось, бежали от света, от высшего общества, а чаще к нему карабкались на когтях. А после того как угождали в общество успокоившихся, обретали вечный покой. Быта и нравов этого неразговорчивого общества автор пока не знает и может только объяснить, что всевластная Дарья, отбив Ивана Ивановича от друзей, от коллектива, от необходимой ему среды, тем самым проявила себя, как угнетатель. А всякий гнет рано или поздно оканчивается бунтом.

Казалось бы, чего общего между мастером жестянобаночного цеха и настройщиком? А ведь пошла, заструилась, потекла дружеская беседа.

— Полно вам, Владимир Максимович, какая у нее образованность. Это она теперь малость пообтесалась, а то, бывало, спрашивала: «Иоан! Что это за майонез Агинского?..» И опять замолкал, покоренный, но не сдавшийся, понимая, что не все семейные тайны следует выбалтывать сразу.

— Любовь зла! — поддакивал новый друг и сам жаловался на свои заботы. — А проучить надо. На то мы и сильный пол. В газете я прочитал, мол, в Америке вовсе с семейным союзом разброд и шатанье идут. А почему? Та же газетка отвечает: общество, мол, стало терпимо относиться к распаду семей. А то жди, пока там общество спохватится. Самому пресечь капризы следует. Не зазря, не в обиду, а следует. Проявил характер — держи! Переночуешь у меня.

Иван Иванович испуганно округлил глаза, очевидно вспомнив о минутах возмездия, и отрицательно махнул ладошкой, но Аракчаев утешил его:

— Переночуешь, а в случае чего я хоть устно, хоть справкой подтверждение сделаю — ночь провел у меня! Ко мне не приревнуешь.

— О, пошла на кухню! В окно глядит, не гуляю ли я под окнами. Дудки! Дудки! — ехидно хихикал настройщик. — На то мы и сильный пол.

— Правильно, — одобрял мастер. — Мне вот тоже боязно — век бобылем прожил, а тут в женихи полез.

— Бобылем плохо! — вздыхал настройщик.

— Чего уж хорошего, — соглашался мастер. — Вроде вся жизнь без смысла. Маша-то у меня какая… Знал бы кто? Ведь не за себя боязно, я все от нее стерплю. А вот как ей со мной? Как все сложится?

— Все очень хорошо и сложится, — утешал настройщик. — Вы не молодые. Люди спелые, укатанные, вам не страсти-мордасти делить. Все сложится. Только с первого раза уступать не надо. Оседлает.

— Вот, вот, — вздыхал мастер. — А как ей не уступить?

— Ни, ни! — тряс головой настройщик. — Увяз коготок — всей птичке пропасть.

К сожалению, ни Владимир Максимович, ни автор сверхслухом не обладают. Им трудно судить, что происходило утром следующего дня в квартире за стеной, когда бунтарь явился домой с повинной. Однако стена осталась на месте. Не рухнула.

Следует заметить, что с этой незабвенной ночи мужских откровений завел Иван Иванович себе нового друга. А двое, как считает старый Роман, это уже общество.

Маржаретти предполагал, что живет предпоследний или последний год плюс, минус какие-то мелочи, не поддающиеся учету. И все же… В любое время года он вставал ровно в пять утра и выходил на улицу. Даже видавшая виды цирковая бабушка поражалась:

— Рома, там ужасная погода. На улице гололедица, ты поскользнешься и…

Всю жизнь муж властно, но мягко подавлял ее волю. Сначала она ревновала его, расстраивалась, пугалась, а теперь, в старости, поражалась его мужественному упорству.

Свои утренние упражнения на улице старый Роман называл «гимнастикой для обреченных». Не вслух, понятно. Вслух он подкашливал, похмыкивал, иной раз даже кряхтел по-стариковски, что, впрочем, позволял себе нечасто, и вопрошал жену с веселым любопытством:

— С чего бы это, Клавдия, суставы мои стали хрустеть? Я же натренированный человек, и на тебе — трещишь, как хворост в костре? Хрустеть должны старухи, а не акробаты.

— Это соли! — знающе поясняла жена.

— Что?

— Соли выделяются. В старости это бывает со всеми. Тебе пора пощадить себя. Не в твои годы прыжки и гимнастика.

— Как это — щадить себя? — переспрашивал хрустящий гимнаст с непосредственностью дошкольника. — Щадить, жалеть или любоваться собой — это очень опасно. В любые годы. Это убивает медленно и незаметно. От этого появляется брюхо. Сначала оно будет тугим и представительным, потом обмякнет и повиснет фартуком, а душа, наоборот, ожесточается. Вечно ты советуешь, мой друг, не то, что следует. Природа создавала человека для борьбы и постоянного противоборства с самим собой. Она не придумала для нас ни мягких кресел, ни перин, ни кальсон с начесом. Все это изобрели люди, которые очень любили себя. И именно эти люди зачастую умирали в расцвете сил, удивляясь при этом несправедливости. Они думали, что едят пищу, а пища съедала их.

Может быть, древняя Спарта была подходящей моделью для общества, но и она ожирела, расслоилась и утеряла боеспособность, предавшись опасному аристократизму…

— Рома, я умоляю тебя, не советуй мне читать Плутарха и Полибия. Кстати, из твоей Спарты не вышло одного писателя, художника или ученого. Спарта готовила только воинов, а на ристалищах не рождаются мыслители. Ой, у меня «симптом телеги»…

Выйдя на улицу, будь там снег, дождь или грязь, старик уходил в укромную аллею парка, чтобы не смешить дворников и ранних прохожих, и несколько минут стоял «стреженским крестом». Он недолюбливал упражнений йогов, хотя и не отрицал их. «Славяне признавали культ тела, — говаривал он, — хотя ныне это и забыто. Земные поклоны отшельников — прекрасные упражнения для поясницы». «Стреженский крест» — положение, когда человек стоит, раскинув руки неподвижно, но напрягает все мышцы рук, ног, шеи и брюшного пресса.

Первый раз японский кульбит Гордеев сделал на манеже в шесть лет. Последний раз — без малого в шестьдесят. Но он поскользнулся, упал и едва не сломал шею. Старый, беспомощный, с дикой болью в позвоночнике, он лежал на мокрой осенней листве. Еще не потускнели утренние звезды, и, может быть, только они видели его слезы.

Приковыляв домой, отшутившись и отлежавшись с неделю, он опять ушел тайком в аллею и заставил себя повторить кульбит. Он признавал суровый закон манежа: если не удался прыжок или трюк, акробат должен его повторить и выполнить на публике. И не только ради уважения к ней. Неудача всегда опасна. Если не убить неуверенности в самом ее зародыше, она убивает артиста.

Но повторил прыжок Маржаретти в последний раз. Что проку в авторских сентенциях? Автор мог бы со слезой пересказать все мысли старого Романа и тем испортил бы песню. Истинная печаль по уходящему навсегда не требует позы и сострадателей.

Бодро начищая вставные зубы, он только и сказал жене:

— Ты знаешь, старый друг, все в жизни бывает в последний раз…

— Это ты к чему? — не поняла Клавдия Ивановна.

— Это к тому — если актер делает кульбит и в это время у него вылетает искусственная челюсть, то он уже не акробат, а комик.

— Но ты же сам частенько повторяешь великие слова, — назидательно заметил старый друг, — что все в жизни повторяется дважды: один раз — в виде трагедии, второй — в виде фарса.

— Э, все ты путаешь. Сие относится к категориям общественным. Для отдельной личности такая мерка не по масштабу. Я пережил и трагедии, и фарсы истории. Но что значит моя жизнь? Жизнь фокусника, пробившегося к славе из коверных мальчиков? Пустяк. Просто я нынче умер как акробат.

Нынче с утра старик опять заговорил афоризмами. Многострадальная супруга знала, что это бывает в тех редких случаях, когда муж сильно раздражен, и совершенно напрасно задала вопрос:

— Роман, так ты согласен на обмен квартир? Мы съедемся, и все будет хорошо!

Маг и чревовещатель, шмыгая носом, схватился за карман, но вместо платка выволок какую-то цветную ленту длиной в несколько саженей.

— А, черт! Я стал все забывать!

Он полез в другой карман и извлек из него белую плюшевую мышь.

— Где мой платок?

— Я постирала платки. Ты согласен на съезд и почему ты так взволнован?

Здесь и произошло еще одно бурное объяснение насчет сводимся — разводимся, съедемся — разъедемся и прочей бытовой чепухи, которое так потрясло Клавдию Ивановну. Она сейчас же помчалась излить душу внучке.

А старый Роман просто сказал жене, что ее поведение очень смахивает на поведение Софьи Андреевны Толстой, отравлявшей последние дни своего великого супруга. И что он хоть и не так велик, он тоже будет вынужден покинуть свою «Ясную Поляну» и влачить старые кости в глушь в поисках покоя. Исходя из женской логики, которой, как и любви, все возрасты покорны, цирковая страстотерпица истолковала это как предложение о разводе.

Пока бабусю утешала внучка, Леня поспешил на выручку к деду. Он застал его за токарным станочком, в прекрасном настроении и напевающим одну из песен своей далекой молодости. Леню он встретил вопросом:

— Опять сбежал от шари-вари?

— А что это такое?

— По-французски это значит «кошачий концерт». А на цирковом жаргоне — комико-акробатическое попурри, исполняемое с шумом и гамом.

— Ну, Роман Романович! Поражаюсь. Вам пора писать мемуары.

— Мне все пора, мой друг! И поумнеть, и поглупеть, а насчет мемуаров пора внести если не запрет, то ограничение. Что там опять у вас приключилось?

— Все о’кей! У нас с Наткой мир. А вот Клавдия Ивановна в расстройствах…

— Жаловалась? — спросил великий маг. — Время от времени полезно ткнуться носом в тырсу.

— А что такое тырса?

— Смесь опилок и глины, которой устилают манеж. В своем архивном детстве я частенько летел носом в тырсу. Пережил — не рассыпался. Ты лучше доложи обстановку? Что нового известно о Булочке?

— Вы, Роман Романович, провидец. Мы должны еще разыгрывать комедию, чтобы выиграть время и не спугнуть главного прохиндея.

— А ты уже знаешь, кто он?

— Нет. Это не дело адвокатуры. Соответствующие лица взяли его след. Очевидно, это незаурядный аферист.

— Хватит с народа аферистов, — строго сказал старик. — Хватит! Немало их было. Действуй. Только без этих твоих номеров с подслушиванием. Фокусы оставь на мою долю.

— Да, — согласился Леня. — Здесь все серьезнее. Завтра я пойду и заберу икону у страхового агента.

Мир есть мир. Это время, которым человечество заполняет паузы между войнами. Историки подсчитали, что за последние пять тысяч лет на земле случилось 14 500 войн больших и малых. Историкам следует верить, их недаром зовут пророками, смотрящими назад. Но ни Столетняя война, ни война Алой и Белой Розы не знали такого счастливого перемирия, о котором мы рассказали в предыдущей главе.

Утром нового дня румяная, счастливая и молодая протягивала конфету своему любимому:

— Это тебе. Возьми, самые-самые — «Вечерний звон»…

Она тянулась к мужу и при этом заботливо прикрывала разрез на груди ночной сорочки. Этому внучку научила бабушка. Она давно внушала Наташе мысль, что нельзя быть распустехой. И даже для мужа надо оставаться стеснительной, немножко лукавой и всегда загадочной. «Да? А сколько лет? — спрашивала внучка, — или хватят с месяц?» — «Всю жизнь, — незамедлительно отвечала бабушка. — Мужчины, как дети. Им нельзя показывать, почему прыгает пружинная лягушка. Они сейчас же теряют к игрушке всякий интерес».

Из этого следует сделать вывод, что благодаря заботам бабушки старый фокусник за всю жизнь так и не догадался, почему прыгают лягушки.

— Ты знаешь, нужен твой совет. Мы решили переименовать наше литературное объединение, — говорила Наташа, уминая «Вечерний звон».

— Зачем же, оно подходяще называлось — «Восход».

— Это очень общо. Мы объявили конкурс. Можешь принять участие.

— Кто это — вы? Люди в белых халатах?

— Да, вся наша объединенная клиническая больница.

— А что, у вас все врачи пишут стихи?

— Нет, только больные. И профессор Марк Александрович Грумжимайлов тоже пишет. Вот! А ему уже за пятьдесят.

— Профессор Пирогов писал прозой, и удивительно образно писал о своем предмете. Кажется, скучища, а читаешь. До сих пор помню, что он войну называл травматологической эпидемией.

— Ну, Пирогов! Это когда дело было. А вот душевая няня показала мне стихи. У нее муж-монтер пишет. Ахнешь!

— Давай ахни! — попросил он. И она ахнула.

Пусть не ахает читатель. Что взять с монтера? Высокое напряжение, постоянный риск обязывают. Недавно один маститый ахнул в центральной газете и сообщил миру новость: он переселил пингвинов из Антарктиды в Арктику. Впрочем, и там и там — морозы, а пингвины не пришлют опровержения.

— Ну и какие же названия предлагают вашему объединению?

— Чепуха: «Бутон», «Тюльпан», «Цветик». Еще есть «Бригантина», но это старо…

— Да-с…

— А что ты можешь предложить? Издеваться легче.

— Я предлагаю — «Сарынь на кичку».

— А что это такое? Это когда морские разбойники — мазуры бегут на корму?

— Мазуры — это морские бурлаки, а разбойники на море — пираты. И бегут они не на корму, а на нос. Однако возглас «Сарынь…».

— Молчи, молчи. Пошел сверкать эрудицией, как сапогами.

— Тогда назовите свое объединение «Взвейтесь, соколы, орлами» или «Отраду старцам подадим».

— Ленька, не хохми! Давай всерьез!

— А, всерьез? Очень поэтично звучит — «Грута»!

— Рута? Так это было — «Червона рута».

— Нет, «Грута». Сокращенно — груда талантов.

— Перестань безобразничать. Опять за свое. Дня мирно не прожили… Не лезь в мои увлечения, сухарь.

— Нет, нет! Пожалуйста, увлекайся, только не профессором… как его, Грыжамайлов?

— А вот и увлекусь!

— Так ему уже за пятьдесят!

— Но и мне уже за двадцать!

— Понимаешь, кто-то, Наташа, сказал, что стихами надо переболеть, как корью в детстве.

— Ты хочешь лишить меня детства?

— Пойми, если это увлечение проходит своевременно, это — счастье. Но если оно продолжается всю жизнь, люди становятся или гениями, или графоманами.

— Я буду гением!

— Для того чтобы стать гением, иногда не хватает жизни, поэтому графоманов больше.

— Ах так?

— Ладно, ладно, ты — гений. И поэтому тебе — гениальное задание. И боевое. От меня и от деда.

— Еще чего придумали, союзнички?

— Я был у этого агента, Булочки. Он проявляется. Но за ним кто-то стоит. Кто? Со мной он на откровенность не пойдет. А с тобой может и проболтаться…

Старший брат погибшего таракана, воспользовавшись тем, что его заклятые враги заняты беседой, повел себя по-хамски, он залез на стол и зашуршал бумажкой от конфет.

— Он! — завопила Наташа.

Леня поспешно схватил шлепанец и трахнул им по столу.

— Ты с ума спятил? Грязным шлепанцем по столу.

— А что, таракан — чище?

Здесь мир едва не пошатнулся. По поводу того, каким способом ликвидировать тараканов, возникла небольшая перебранка, но Леня, помня наставления деда, пошел на уступки. Счастливая и молодая, путаясь в чулках, сапогах и еще каких-то доспехах, а также на ходу доедая сухую булку и дописывая что-то необходимое ей, собиралась на работу.

Пока наши герои спешат по своим будничным делам, мы заглянем в холостяцкую келью Севы Булочки.

Глава восьмая

Всю ночь Сева вдохновенно сочинял полугодовой отчет. Он со всей ответственностью отнесся к этому заданию. Изыскав множество материалов, он обильно иллюстрировал сухой текст сногсшибательными примерами, цифрами и фактами. Со ссылкой на официальные источники он сообщал, что в Японии на дверях многих квартир вешают специальные таблички: «Страховых агентов просят не беспокоить». Касаясь Бразилии, он утверждал, что там конкурентная борьба между страховыми компаниями достигла такого ожесточения, что сами владельцы их страхуются в других странах. С поразительной осведомленностью он указывал, что самые низкие заработки у страховых агентов в Саудовской Аравии, а охват страхованием — в заполярных районах Канады.

Словом, на семи страницах он препарировал состояние страхового дела в мире от полюса до полюса, на последней, восьмой странице бегло сообщил о делах насущных в родном городе.

Бессонная ночь не прошла даром. Начальник читал отчет с упоением. Потом вздохнул и задал вопрос:

— Это что?

— Отчет, обоснованный в социально-экономическом плане, — Сева ожидал от начальства похвалы и ласки.

— Обоснованный, говоришь?

— А разве это не заметно?

— Заметно. А в стихах обосновать не пробовал?

Сева обиженно вскинул голову, но начальник сказал добродушнее, чем обычно:

— Это диссертация, а мне нужен отчет. Полугодовой. Все, что ты затискал в семь страниц, умести на одной, а на остальных подробнее проанализируй работу нашего городского отдела госстраха. Впрочем, ты эти свои страницы не выкидывай. Сгодятся. Просто добавь еще страниц семь. И без этих, без ссылок на Мировой океан.

Сева потел еще одну ночь и к утру положил отчет на стол начальника, которому всегда желал скорейшего повышения по службе.

— Это уже что-то! — сказал начальник, бегло листая ночной труд агента. — Можно и подписать. Только вот это слово ты замени другим.

— А чем его заменишь, слово ясное — план.

— Поищи. Не найдешь — зачеркни его и потом напиши его же сверху. Понял?

Сева пожал плечами.

— Эту часть отчета перенеси выше по течению, а эту поставь ниже. Последний абзац выкинь совсем. Лишнее, впрочем, поставь в начало, там уместнее.

— Зачем это все делать? — возмутился автор.

— Объясню. Чтобы я видел, что ты работаешь. А ты видел, что работаю я. А не так, щелк — отчет готов. Работать надо, Булочка, понимаешь? Ты поставь себя на мое место. Не ты мне, а я тебе напишу отчет, так? Я прихожу, кладу отчет на стол, ты читаешь и подписываешь, без правки и замечаний. Что я о тебе должен подумать?

— Вы подумаете, — быстро сообразил Сева, — какой хороший новый начальник!

— Врешь, Булочка! Это я вслух так скажу. А про себя подумаю: во дурак! Зачем он здесь сидит? Что не напишешь — все подмахивает. Таким образом, само пребывание на посту теряет всякий смысл. Логично?

— Нет, — проявил неуместную настойчивость инструктируемый, — я буду рад. Буду думать, какие у меня хорошие сотрудники. Это я их так воспитал, с ними легко работать. На них можно положиться.

— Не спорь. Иди переписывай. Надо. Понимаешь?

— А давайте, правда, поменяемся местами. Сейчас же? Я не заставлю вас зачеркивать слово и писать его вновь?

Начальник посмотрел на Севу долго и странно. В его взоре не было ни гнева, ни радости, ни любопытства.

— Давай поменяемся, Булочка. И что ты сделаешь первое, как сядешь за мой стол?

— Отдам приказ о выдаче вам премии за быстрое составление хорошего отчета.

— Может быть, — согласился начальник. — А я что должен делать на твоем месте?

— Идти получать премию.

— Нет, Всеволод Пантелеевич, я бы на твоем месте сел и написал заявление: «Прошу меня уволить по собственному желанию». Но ты пока заявление не пиши. Подожди! Сдадим отчет, тогда уж и можно будет. Иди.

Об этом задушевном собеседовании Сева рассказал Аншефу. Тот смотрел на него долго и странно, в его взоре не было ни гнева, ни радости, ни любопытства. Потом он сказал:

— Самое бессмысленное занятие — искать смысл жизни. Пора понять. Теперь он тебя скушает. Потихоньку, чтобы кости не хрустели. Но ты не робей. Пиши заявление — по собственному желанию. Скоро я начну подбирать кадры с достойной анкетой. Вышибленцов мне не надо.

С расстройства Сева три дня не выходил на работу. Этого, впрочем, никто не заметил. Получив замечание свыше, начальник зачеркивал какие-то слова и вписывал их вновь. Он работал. Для сотрудников это были дни передышки.

Новое утро Сева встретил в прекрасном расположении духа. Ему повезло. Вместо сдачи Севе дали карточку спортлото. А он возьми и выиграй. «Надо же, — изумился Сева, — люди по сотне покупают и мимо. А тут одну насильно всучили — и на тебе! Что наша жизнь? Игра!»

На радостях Сева говорил с клиентурой так вдохновенно, что за утро застраховал три человека вместе со всеми потрохами их квартир. Из четвертой его чуть не в шею вытолкал какой-то подвыпивший обитатель. «Ну, работенка, — возмущенно рассуждал агент, — хуже, чем в Саудовской Аравии. Одиннадцати еще нет, а он уже наклюкался. Где только достают люди в это время?»

Потом Сева пошел за выигрышем. В сберкассе его быстро утешили, сказали, что выигрыш крупный, надо запросить центр и чтобы он пришел через неделю.

Походив еще по городу по своим и по казенным надобностям, Сева вернулся домой, где и произошла встреча с Леней.

На сей раз неопытный адвокат не изображал из себя опытного конспиратора. Он был собран, не калякал запанибрата, у него была одна цель — вернуть икону.

— Здравствуйте. Извините, что на днях заходил к вам малость того-с. Бывает, знаете…

— Что? — спросил Сева участливо. — Передряги, заботы, обиды, долги? Есть друзья, есть любовницы, муки? Ну, так все это сор, пустяки — просто дым без огня…

— Вы начитаны, Всеволод Пантелеевич.

— Приходится. По долгу службы. Чего не наплетешь, чтобы воздействовать на стадное мышление обывателя. С процентов получаю. У вас это называется деликатнее — гонорар?

Леня неопределенно покрутил пальцами и вздохнул:

— Ну, знаете, мне до гонораров еще далеко. Я пришел за иконой.

— Цела. В сохранности. Интересуетесь только иконами или церковной утварью тоже? Есть на примете один знаток. Он специалист по лампадкам. Плащеницей не нуждаетесь?

— Нет. — Леня ответил сухо, его интересовал крючочек на дверке иконы, который он умело опломбировал. — Я только радиотехникой увлекаюсь.

— А? Понимаю. Автомотовелофоторадиолюбитель?

— Нет. Только радио.

— Как на семейном фронте? — задал разведвопрос Сева. — Небось мир и благодать? Крупорушка для тещи больше не нужна?

— Нет. Вопрос решен. Разводимся.

— Правильно. Пойдут младенцы. Все усложнится. В Америке, как сообщают социологи, самый высокий процент разводов. Надо догонять. Некто госпожа Науми Олколей, инспектор Бруклинского бюро обслуживания населения, пришла к выводу: «Многие родители чувствуют, что традиционные ценности и устои в семье отжили и устарели».

— Память у вас? Все цитируете?

— Нельзя отставать от века, — Сева довольно потер руки, — интеллект — венец интеллигента!

— Сева, а вы знаете, что означает — интеллигент?

— Обижаете. Я выше таких покупок. Университета не кончал, но не отстал от века. Кстати, в одно слово ответ и не уложишь. Интеллигент — значит: обеспеченный, преуспевающий, современный, модный, образованный…

— Все чепуха! С латыни это переводится одним словом — думающий.

— Не без этого оттенка. И мы думаем тоже.

— Это хорошо, — согласился Леня, — думать надо. Без этого не усвоишь смысла жизни.

Сева смотрел на собеседника долго и странно. В его взоре не было ни гнева, ни радости, но любопытство было.

Потом он сказал веско, чеканно:

— Самое бессмысленное — искать смысл жизни. Работать надо.

— Пожалуй, — согласился Леня, — надо! Так вы насчет обмена не забывайте. Вы человек пунктуальный, алаберный, вам хочется верить!

— Какой? — непростительно удивился Сева. — Алаберный? Это я еще не знаю.

— Для думающего человека это не загадка. Безалаберность знаете? Нетрудно сообразить. Пока. До встречи, где прикажете.

— Переучили! — сказал Сева насмешливо, после того как за Леней закрылась дверь. — Живи алаберно, от тебя все бабы разбегутся.

И, предвкушая приятные минуты получения выигрыша в сберкассе, он подмигнул портрету деда.

Два почтенных человека посматривали друг на друга испытующе. Одному было немного за пятьдесят, другому — почти под восемьдесят. Две натуры, судьбы и личности разделял лишь стол.

— Таким образом, чему могу служить, что ли, как бы сказать? — спросил у старого Романа Владимир Максимович.

— Сейчас, друг мой, объясню, — отметил Роман, — отдышусь немного. Сам, знаете, удивляюсь, что когда-то выполнял прыжки «флик-фляк»… Меня зовут Роман Романович Гордеев. Я цирковой артист, точнее, дедушка русского цирка. А привело меня к вам одно обстоятельство… деликатного свойства. Рад, что застал вас дома одного…

— Это, что ли, как бы не редкость, потому как один пребываю постоянно.

Старый Роман по обстановке понял, что в данной комнате живет одинокий человек, не очень озабоченный устройством собственного быта и не страдающий пагубной любовью к накопительству.

— Позвольте быть откровенным. В лета мои нет надобности лицемерить, но вы мне стали симпатичны с первых минут знакомства. Я, видите ли, престидижитатор, попросту фокусник и уже в силу ремесла разбираюсь в вещах и их истинной сути. К вам в последнее время наведывается некий Всеволод Булочка, как вы к нему относитесь?

— Это, что ли, страховой Севка? А как отношусь? Просто: пришел — сиди, говоришь — говори, ушел — ступай с богом.

Гордеев улыбнулся приветливо и печально. Первая же фраза Аракчаева убедила его, что он не ошибся в определении характера.

— Ну, а если приглядеться к нему внимательнее?

— А что там приглядываться? Михрютка, как все нынче… Попадьей не ласканный, попом не битый…

— Как говорите? Михрютка? Это что такое?

— А черт ее, так сказать, знает? Михрютка — и все тут. Бабка покойная меня так смолоду звала. Вроде бы как любя, что ли, ласково.

— Да, да! Вы правы: есть слова в русском языке необъяснимо своеобразные… Только этот михрютка, по моим предположениям, имеет худший смысл…

— А мне-то он сбоку-припеку: пришел — ушел. У меня полцеха таких-то, с выраженьем на лице. Упыхаешься с ними за день… От закаточных машин в голове звон, а от них — в глазах мельканье. Только и жду, как бы до пенсии дотянуть… А чтобы, как половчее, что ли, вас спросить: фокусникам тоже пенсию выписывают?

— На общих гражданских правах, но есть и возрастные привилегии.

— А чего вас этот Сева заинтересовал? В долг, что ли, брал?

— Нет, нет. Совсем не в этом дело. Скажу вам доверительно: я совершенно случайно как бы подслушал кое-что и стал невольным свидетелем ваших некоторых личных дел. В частности, ваших отношений с Марией Ефимовной.

…Когда сержант Аракчаев полз, теряя сознание, его спасла хмурая туча. Пошел из тучи холодный дождь, он и пробудил гаснущее сознание, вызвал в сержанте те силы, которые называют сверхчеловеческими: дождь ободрял его, заставил ползти дальше. Не случись такое, истек бы Владимир Максимович кровью. Туча, которая теперь наползла на его лицо, была куда мрачней той, давно забытой.

Вобрал он седую голову в плечи, вроде бы ссутулился еще больше и сказал тяжело, угрюмо:

— Зачем же эдак-то? Фокусы надо в цирке показывать. Подслушивать, как это вы, что ли, заметили, — не в наши лета. За подслушивание в Америке вон кое-кого с насиженного места поперли… Что ли, так сказать…

— Не сердитесь, дорогой. Я уверен, мы расстанемся друзьями. Я не подслушивал. Но перейдем к сути дела… Вот магнитная пленка, на ней вы услышите голос этого агента — и все поймете сами.

Старый Роман достал из портфеля транзистор, погостивший до этого в иконе, и включил запись. Аракчаев сидел ссутулившись и смотрел в сторону. Голос Булочки он узнал сразу, но это не сняло угрюмости с его лица. А Сева повторил все то же, что уже известно читателю из его милой беседы с Дарьей: «…у этого хахаля на одной ноге есть красивая, но старая любовь. Ломается, как стерва в оперетке, не хочет жить с героем Варшавы… В богадельне, но они у меня распишутся за семейное счастье…»

— Как видите, Булочка-то с изюмом, а вовсе не бескорыстный благодетель, — сказал старый Роман, выключая аппарат. — И поверьте, Владимир Максимович, я не воспроизвел бы вам эту запись, но вы ведете себя как херувим с царских врат. А к подлости надо относиться активнее…

— Эхма! — крякнул Аракчаев. — Вот дак Севка! Ну, сукин сын и внук… Это как же так можно? Срам! Позор! Рассопливился старый хрен… «Во субботу день ненастный» заиграл… Перцовкой угощал, деньги одалживал… А? Постой, Роман Романыч, одно скажи — до Марии эти слова не дошли еще?

— Повторяю, я и вам их не дал бы прослушать, но…

— Это ты прав, Роман Романыч! Это я, раззява, не углядел. С виду-то парень обходительный… «Бога ради, прошу, вы человек большой души…»

Через несколько минут стол уже не разъединял, а соединял два разных характера, две судьбы, две натуры. Были намечены основные черты взаимного плана действий, и, пока Аракчаев готовил на стол чай, Гордеев прекрасно играл на губной гармошке мелодию немецкой песенки, некогда популярной среди солдат павшего рейха.

— Майн либен, — сказал старый Роман, откладывая гармошку, — когда-то эта мелодия мне сослужила добрую службу. На нее клюнул один хитрец, за которым охотилась вся фронтовая разведка. Да, пожалуй, это был лучший аттракцион во всей моей карьере…

— А вы что, и в войну… Того, что ли. Вроде бы… артист?

— Нет, нет, — улыбнулся понимающе Гордеев, — не вроде бы. На манеже я провел всю жизнь, но были и перерывы: четыре года войны и вот уже семь лет на пенсии. В войну я служил во фронтовой разведке. Кое-что я маракую в пиротехнике. Приходилось оформлять некоторые эффекты с аппаратурой.

— Да, да, я понимаю. Ну, а может, нам лучше зазвать этого поганца ко мне да всыпать горячих?

— Не поймет и не оценит. Слушайте меня внимательно: первое — делайте все, что потребует этот Булочка. Теперь он у нас в пробирке, а не мы у него. Соглашайтесь на все, что он предложит…

— Да? Я еще не свихнулся, чтобы с этим шулером дела иметь… Зачем соглашаться-то?

— Так надо. Пока я знаю не все карты в его колоде. Сам он — шестерка, но там плавает большой козырь…

— Нет уж, вы меня увольте в запас. Из меня, как бы артист, не выйдет. Я ведь и в лоб шестерке вмажу ненароком. Хоть и на одной ноге, но я устойчивый…

— Сержант Аракчаев! — сказал Гордеев голосом кадрового майора, отдающего команду. — Это боевое задание. Давно вы стали обсуждать приказы?

— Дак ведь оно конечно. Но как бы нам Машу не замарать? У нее душа и так намученная… Ей-то это все зачем?

— Уверяю, она ничего не знает и не узнает. Она под моей личной охраной. Второе! Вам необходимо…

Второго задания не последовало. В дверь позвонили.

— Стоп! — строго сказал старый Роман голосом подполковника. — Если это Мария Ефимовна, представьте меня ей. Если «благодетель», то я ваш друг и сослуживец по гремящему производству. Я ничего не слышу и малость глуповат.

— Да я ему на пороге — в лоб! И вся оперетта!

— Отставить! — приказал Гордеев голосом полковника.

— Так я артист-то, так сказать, никудышный…

— Исполняйте команду! Все будет хорошо, — шепнул старый чародей голосом генерала, отправляющего сына в разведку боем.

Когда Сева внес в комнату лучезарную улыбку, то навстречу ему двигалась мрачная туча. Такие всегда опасны громом, молнией и сотрясением небес.

— Ну, чего надо? — спросил Аракчаев, не глядя.

— Это что за долгожитель у вас в гостях? — удивился Сева.

Удивился и сам хозяин комнаты. В углу, пристроив к столу тисочки, сидел ветхий, как прах, старикашка в рабочей спецовке хозяина. Он ширкал напильником какую-то железку и то брал ее на зуб, то подносил к носу, замеряя кронциркулем. Щека его была перевязана платком, седые вихры жалобно топорщились, очки сползали на кончик носа, глаза слезились, и весь он, казалось, вот-вот развалится от усердия в работе.

— Ты мне клапан не испорть, — сказал Аракчаев растерянно, — не дери напильником, снимай надфилем, и поаккуратнее.

— А? — спросил старикашка. — Это кто пришел?

— Это — агент, — буркнул хозяин.

— Я и говорю — студент, — согласился гость. — Заочник, поди-ка? Носок-то драный. За трояком зашел? Ты дай. Их дело молодое… Им надо.

— Ты не встревай, однако, что ли… Глухой, как пень, а в разговор лезешь, — включился в игру Аракчаев.

— Вы чего там гутарите? — спросил старикашка. — Вы громче, до меня вовсе звук не доплывает.

— Зачем пожаловал? — спросил Аракчаев так же угрюмо, отмахнувшись рукой от старика.

— Максимыч! Наши дела идут на лад. Надо действовать. Ветер попутный. Корабль плывет к свадьбе!

— Да? Плывет? А ты куда плывешь, сынок ненаглядный?..

— Я плыву навстречу людям и их счастью! — сказал Сева вдохновенно. — Мария Ефимовна согласна уступить свою комнату, если я найду вам двухкомнатную квартиру… Гнездышко!

— Ты уж и к Марии сплавал? — спросил ветеран жестянобаночного цеха с такой интонацией, что старый Роман сообразил, что еще через секунду Сева рискует не плыть, а лететь. И он решил спасать положение.

В углу вдруг захихикал подвыпивший дворник. Давясь смехом, он подошел к Аракчаеву:

— Ну, я вовсе ослеп и оглох, а ты-то каку кулунду глядишь? Нешто это деталь? Это утиль! А это, значит, племянник? Гля, какой красивый, хоть в кино выставляй. Артист вроде. Ты уважь, Володька, уважь племянника. Оне молодые, им бабенкам на конфетки надо, на туда-сюда, опять же… Чтобы, значит, как у всех: «Прошу к столу! Официянт! Вина и фруктов!» Эх, забыли мы, Володька, молодость.

— Иди ты! — вполне искренне обозлился новоявленный дядюшка. — С чего ты взял, что это племянник?

— Какой паяльник? На што он мне? Ты мне надфиль подавай…

Сева не уловил подвоха в этом диалоге и сказал, похаживая по комнате:

— Спешу, Максимыч, спешу. Заглянул на секунду. Словом, она согласна. Не теряйтесь. Побольше игры, страстей. А квартиру я вам найду — люкс! Ну-с, ремонтик прядется произвести… Задача ли это для ваших золотых рук?

Аракчаев засунул «золотые руки» в карманы, потому что старикашка незаметно, но чувствительно ущипнул его в бок.

— Ну, иди! Иди! Поговорю я с ней, но ты туда более не шастай! Понял?

Жизнерадостный Сева удалился весьма кстати, ибо ни автор, ни старый Роман не очень уверены, что подобный разговор мог продолжаться миролюбиво.

— Нуте-с, как батюшка? — спросил старый Роман, снимая парик и очки.

— Так сказать, да! — ответил ветеран. — Откуда они только берутся?

— То-то, херувим с царских врат, — довольно хмыкнул маг и чародей. — Откуда берутся? С луны падают. От нас же и берутся, среди нас и обитают. Подлость и бездарность всегда воинственны, это следует помнить.

— Ну, причина-то какая у подлости, Роман Демьянович, э, прости бога ради, Роман Романович. Я с детства стишки упомнил: «В мире есть царь, этот царь беспощаден — голод названье ему!» И верно! Это наш брат знает, что оно есть — голод. На преступление шли. А теперь? За ради чего?

— Насчет царей, право, не знаю, но иногда задумываюсь: может, сытость тоже мелкий и жадный, как грызун, царек? Долго наше многострадальное отечество голодало, жило в нужде, рвалось к свету, к образованию. Собственно, только те, кому сейчас по тридцать, не застали очередей за хлебом. Еще доживает злая наследственность к запасу, к гарантии бытия…

— Да полно вам, — сердито возразил оппонент, весело поскрипывая протезом, — наследственность. Вы, что ли, хамство-то наследовали? Куда ни глянь, и каждый старается сразу два яблока в рот засунуть, а кто к апельсинам прорвался — то и три враз! Вот и давятся! Стремление жить лучше и мне понятно, но не до такой же степени?

— А солью, не наблюдали, не давятся? — насмешливо спросил Роман, расчесывая редкую седину. — Вы-то помните, в какой цене соль была?

— Ой, не говори, Роман Романович, сам, бывало…

— Вот и не спешите с выводами. Обеспечить общество хлебом, солью и яблоками — задача крайне важная, но отнюдь не главная. Именно в наше время следует подумать о следующем поколении, и серьезней, чем думали до сих пор. Нравственно общество приходит к совершенству куда как медленнее, чем к материальному изобилию. Мы этого из-за краткости человеческой жизни просто не замечаем.

— Ладно, не мне с тобой спорить. Чего я видел, а ты весь мир прошел. Но этот-то поганец парнокопытный? Он еще не знает, сопляк, что у него два уха разных: одно — левое, другое — правое, а туда же — хапнуть, что рядом лежит!

— Не кипятитесь, ясная душа! Поганцев не так уж много. Биологическое здоровье русской нации — сила великая, и та огромная воспитательная работа, которая постоянно ведется в нашей стране, дает всходы. Мы смотрим на тысячи прекрасных людей и не хотим их замечать, а попадает на глаза такой вот фрукт, мы в панику: куда власти глядят? А власть-то мы с вами! Вот давайте избавим общество еще от одного поганца и направим его на путь истины!

В этой части доверительной беседы двух стариков один из них остолбенел. Он даже сделал шага два назад… Его собственный портрет на столе ожил. Молодой Аракчаев вдруг подмигнул старому, пошевелил пшеничными усами и произнес ужасно знакомым, сипловатым и прокуренным голосом: «А ты как думал, сержант? Прудон недаром сказал, что собственность есть кража!»

Сева считал себя однолюбом. Он отнюдь не рассчитывал на любовь к себе всего коллектива управления Госстраха, но женщины…

Исходя из благоприобретенного опыта, он думал: если многие любят одного — этот человек и есть однолюб.

Когда Наташа позвонила ему и предложила встретиться наедине, дабы уточнить некоторые детали предстоящего обмена, он истолковал это по-своему. Сева деловито осведомился, какое вино предпочитает его гостья и когда следует ее ожидать около распахнутой двери.

Трубка ответила насмешливо: «Все будет, но не в таком темпе». И предложила встретиться в одном из скверов. Из этого агент сделал еще один вывод, что хорошему вину избалованная цирковая любимица предпочитает старомодную канитель с признаниями и прочей словесной шелухой, которую Сева называл орнаментом. Зная предмет, он прощал прекрасному полу эти формальности и сам иногда любил сплести замысловатое словесное кружево. Сева мгновенно перестроился на другую тональность и заявил, что он с радостью принимает любые условия встречи.

Наташа, спеша на деловое свидание, помнила все инструкции и указания, полученные от деда и мужа. Однако, как и все молодые особы с поэтической душой, она все же сомневалась в том, что симпатичный Всеволод Булочка если не законченный, то весьма преуспевающий негодяй. Она также была очень уверена в своих актерских возможностях и решила, что если малость и отступит от инструкций, то Сева скорее поддастся ее чарам и выболтает все, что ей надо и не надо.

Сева подошел к ней незаметно, и она даже вздрогнула:

— Всеволод Пантелеевич, вы как из-под земли возникли.

— Да. Я возникаю внезапно. Эти цветы для вас.

— Какая прелесть! Наверное, стоят бешеных денег?

— Стоит ли об этом? Доставлены с юга. Спецрейсом. Кстати, розы называются пошловато — «каприз королевы». Видите, все лепестки пунцовые, а один — розовый.

— Всеволод Пантелеевич, вы спец.

— Я не спец? Господи, я один из тех, которые испытывают одиночество в толпе.

— Вы — и одиночество? Это несовместимо, — сказала Наташа игриво. Перед ней была поставлена еще одна боевая задача: разведать, зачем неженатому и не ахти какому богачу вдруг срочно потребовалась трехкомнатная квартира? И, нарушая указания, Наташа решила перевести беседу на несколько опасный, но выигрышный интимный тон.

— Почему несовместимо, — задумчиво ответил Сева. — Вы общительный, веселый человек, но вы тоже испытываете одиночество в окружающей среде.

— Я бы этого не сказала.

— Значит, я ошибся. А мне последнее время, недели две, кажется, что какой-то пьяный звонарь пытается выколачивать на моем сердце хоралы Баха.

— Ой, как сложно и как интересно вы говорите. Что же случилось с вашим сердцем?

— Не знаю, — ответил Сева. — Что-то с ним происходит. Очевидно, сердечная недостаточность.

— Ну, это не диагноз.

— Вам хорошо, вы человек решения и действий. А я мямля. Кстати, небось дело с вашим разводом откладывается?

— Почему же? — этой темы Наташа как-то побаивалась. Хотя по инструкции должна была посеять в Булочке твердую уверенность в окончательном решении о разводе. — Брачный союз, склеенный из осколков, всегда непрочен…

— Это вы сказали не только образно, но и мудро, — подтвердил Сева. — А что, если нам немного прогуляться? Или все же боитесь ревнивого осколка?

— Что за предрассудки? — уже с искренним возмущением воскликнула Наташа. Как уже сообразил догадливый читатель, Леня был против того, чтобы свидание Наташи происходило в холостяцкой келье Севы. С одной стороны, такая заботливость понравилась Наташе, а с другой — возмутила ее. «Ты, кажется, не доверяешь мне? — в сердцах спросила она, — ты ревнив, как мавр. А мавр потому и ревнив, что глуп».

Этот разговор мог бы перерасти в ожесточенный диспут, но дед ловко погасил разногласия и настоял на том, чтобы встреча проходила на нейтральной полосе. Поначалу он вообще был против этого свидания, считая его игрой и глупостью, подобной той, которую допустил Леня.

— А почему этот странный звонарь пытается музицировать на вашем сердце именно последние две недели?

— Две недели назад я так случайно встретил вас впервые. И мне приснилось, что сердце мое — колокольчик фарфоровый в желтом Китае.

— Странно. То пьяный звонарь, то фарфоровый колокольчик? Очень большие перепады.

— Очень! — покорно согласился Сева, беря Наташу под руку. Забывая об инструкциях, она позволила это. «Он сам идет на мою удочку», — рассудила она, исходя из чисто женской логики.

— Мы не забыли о сути нашей деловой встречи? — спросила Наташа. — Вы обещали нам ускорить обмен квартир.

— Я не атомный ускоритель. — Эту фразу Сева произнес с достоинством. — Ради простого сочувствия я обещал помочь, имея некоторые связи. Но теперь вижу, что вместо благодарности меня же еще и упрекают.

— Как вам не стыдно? Можно я буду вас называть просто Сева? А как же звонарь, Бах, колокола и колокольчики?

— Вы еще и издеваетесь?

— А с кем вы связаны? У вас есть влиятельные знакомые? — сказала она мягко и просительно, опять вспомнив об инструкциях.

— При чем здесь влиятельные люди? Да и кто это такие? Я приду к председателю горсовета и скажу: «Вот тебе пятерку в лапу! Пятерка мне! Помоги хорошим людям». Так, по-вашему? Просто я знаю множество семей, их нужды и неудобства и хотел бы предложить для них наиболее удобный путь обмена. Не профессия же обязывает меня к этому?

— Вы извините, если я невольно обидела вас, — скороговоркой извинилась Наташа. — Я не хотела этого…

Сева шел молча. Потом устало обронил:

— Оформляйте быстрее развод. Все будет устроено. Я сделаю это в последний раз. Можете считать, что только ради…

— Но менять квартиру можно и не дожидаясь формальностей с разводом?

— Это я знаю. А где гарантии? Пожилые, уважаемые люди соберутся переезжать. А вы, лобызая своего юрисконсульта, откажетесь уезжать из вашей комнатушки… В каком положении буду я?

— Это исключено! — твердо отсекла Наташа, верная роли. — С чего вы взяли, что мой бывший муж юрисконсульт?

— Ну, адвокат, что ли?

— Бог мой! Адвокат! Он предпоследний курс. Заочник.

— Как заочник? А кто же он по должности? Где работает?

— Дефростатор!

— Кто? Что? Это что за работенка? — удивился Сева и от неожиданности сам едва не вылез из роли, — может, он дегустатор?

— Ну, знаете? Вы даете! При чем здесь дегустатор? Дефростировать — значит размораживать. Он техник. Размораживает рыбу на комбинате.

— А зачем ее замораживали?

— А черт ее знает. Я тоже считаю, что свежая лучше.

— А я думал… Тоже мне — собиратель иконописи. Заочник. Он к тому же и пьет, как шабашник.

— Мне неприятно вспоминать об этом человеке, — еще резче отсекла Наташа.

Сева посмотрел на нее внимательно. И Наташа даже испугалась. Умеренно синие глаза агента госстраха излучали на нее пучки воли, как направленная антенна. Любовь, преданность, нежность и страсть — все было в этом взоре.

— Пусть три звонаря играют в футбол моим сердцем, но я…

— Что — но? — испуганно вопросила разведчица, начисто забыв о всех инструкциях и предосторожностях.

— Вы не верите мне. Стоит ли менять дефростатора на агента? Я понимаю. Ах, Натали. Но я…

— Что — но? — переспросила она.

— Простите, Наташа. Приходите в воскресенье вместе с вашими милыми стариками. Я познакомлю вас со всеми участниками обмена. Я помогу вам. Дефростатора тоже поставьте в известность. Как бы он не испортил все дело. До свидания…

Наташа осталась одна в некотором замешательстве. Ей показалось, что она так ничего и не разведала и явно не выполнила задания, несмотря на отличную актерскую игру. «А все же в нем, в этом негодяе, что-то есть такое…» — мелькнула у нее побочная мысль. И, отгоняя ее от себя подальше, она пошла быстро-быстро.

По пути к Рите в голове у нищего агента созревало убеждение, что он не только однолюб, но и психолог. «Принцесса-то несильно замороженная. Подышать немножко — и отойдет. А что? Метнуть ее в коллекцию? Сойдет для счета. Подумаешь, терапевт, жена дефростатора? Судебные эксперты искали забвения в моих объятиях, не говоря о патологоанатомах».

Наташа шла так быстро, что Леня, тайно наблюдавший за деятельностью ответственного резидента, едва догнал ее.

— Что-то вы очень быстро все уладили? — спросил он. — Что тебе удалось узнать?

— Первое: он — негодяй! Но — очень милый, — отрезала Наташа. — А ты просто негодяй! Почему ты следил за мной? Когда ты прекратишь свои слежки? Я не перевариваю этих твоих судейских замашек. Или так будет продолжаться всю жизнь?

Вопрос остался без ответа.

Глава девятая

Дама с золотыми коронками на здоровых зубах, с огромной сумкой и пышным шиньоном, дама с усиками юнца и тройным подбородком генерал-губернатора шла сквозь толпу уверенно, как арктический ледокол сквозь лед родного порта.

Воскресный базар жил своей жизнью. С грустью отметим, что, одолев многие пороки прошлого, в городе, о котором идет речь, так и не сумели изжить воскресного базара, в просторечии именуемого толкучкой. Нет, конечно, это не было похоже на те барахолки, которые доживали почти в каждом городе в первые послевоенные годы. Никто не предлагал здесь поношенных штанов галифе с малиновым или голубым кантом, дедушкиной шубы, малость траченной молью, или плюшевого шушуна с безвременно усопшей бабушки. За пачку махорки не просили двух пачек черного, как грязь, мыла, а буханки хлеба не меняли на английские солдатские ботинки с высокомерно задранными носками и бронированными каблуками.

По базару пристойно прогуливались друг против друга прилично одетые люди и щупали, осязали, рассматривали, изучали, одобряли или охаивали товары. Товары были не только самыми разнообразными, но и порой очень неожиданными.

Впервые за несколько лет Дарья шла в одиночестве, без сопровождения Ивана Ивановича. Он продолжал бунт: выпорол крошку Бижу, размолотил вдребезги китайский сервиз, предъявил супруге грозный ультиматум и решительно отказался сопровождать ее в вояжах на барахолку.

Дарья, притиснув бунтаря устрашающим бюстом к текинскому ковру, пыталась образумить и укротить его. Но огонь бунтующей стихии пылал в глазах так ярко, что супруга сменила тактику: плюхнулась в обморок. Крошка Бижу преданно лизала ее в щеку, чихая и отплевываясь. Как и все собаки, она недолюбливала запаха пудры, лосьонов и кремов. Затвердевший, как алмаз в горниле земных изломов, Иоан не подал даже валерьянки. Лихо напялив набекрень шляпу, он ушел из дома, хлопнув дверью.

Этот ничтожный хлопок, имевший чисто символическое значение, никто в доме и не услышал. Зато, когда Дарья рухнула якобы в обморок, жильцы могли подумать: не волна ли далекого землетрясения добежала до них?

Базар, как и всякое большое сообщество людей, только на первый взгляд поражал своей хаотичностью. Если приглядеться внимательно, то открывались и скрытые закономерности. Попугаи, рыбки, кошки, чижи, ежи, канарейки, старинные ордена и знаки, фаянс и керамика, породистые собаки и колготки, книги и джинсы, меха и электробритвы импортного производства, ржавые дверные петли и почтовые марки, снадобья гомеопатов и подшивка журнала «Безбожник» вовсе не были смешаны в кучу. В старину рынки делились на ряды: мясной, охотный, скобяной, овощной. Некое подобие образовалось и здесь.

Дарья хмуро пересекала все ряды, пробиваясь к тому углу, где собиралась биржа. Перешагивая мешковину, на которой красовались различные кустарные поделки, она шла как сквозь мелко битый лед и вдруг содрогнулась всем корпусом. Так содрогается ледокол, наскочивший на айсберг. Айсберг был втрое меньше Дарьи, в какой-то вызывающе пестрой шляпке и огромных пляжных очках «глаза мерлузы».

— Осторожней! — взвизгнула айсберг, не оглядываясь. — Лезешь как ломовой извозчик.

«Сама — амбал!» — хотела привычно рявкнуть Дарья, но осеклась. Очевидно, она знала, что только макушка айсберга плавает под водой, а вся его сила и мощь прячется в глубине.

— Ада! Какая неожиданность! — воскликнула Дарья несколько в нос и с долей сиропа в голосе. Встреча с подругой сегодня никак не входила в ее планы.

— Дашуша! Боже, кого я вижу? Почему ты не звонишь, не показываешься? Как здоровье Иоана? Ты слышала, эта хамка, Розалия, в прошлое воскресенье оторвала почти новую мутоновую шубу?

Дашуша, не зная, про что отвечать сначала — про здоровье Иоана или про хамку Розалию, пробасила неопределенное:

— Ах, все смешалось в доме Обломовых!..

— Обломовских… — поправила с привычной назидательностью подруга жизни. — Но к чему бы это ты вспомнила? Ты сегодня одна? А где Бижу, Иоан?

— Ну-ка, вы, обломовские, отсуньтесь! — сказал, протискиваясь среди подруг, какой-то лохматый малый. На нем был надет халат внакидку. Весь этот халат бренчал и тренькал. Он был сплошь увешан значками. Ни борец Иван Поддубный, ни славный конькобежец Мельников, да и, поди-ка, сам Кемаль Ата Тюрк не носили на себе столько богатств Монетного двора.

— Куда ты прешь, барахольщик! — грозно вопросила Дарья. — Обвешался, как шаман!

— Подумаешь, интеллигенция, — огрызнулся малый. — Обломовых с Облонскими путаешь, а туда же. Вывески читай вслух! На это хватит с тебя грамоты. Ну-ка!

— Я тебе дам! Хам! Сопляк! Недоучка! — заверещала Ада Евсеевна.

Дело могло реорганизоваться в маленький скандальчик, но, к счастью, совсем рядом какой-то филателист смазал по шее нумизмата, и внимание окружающих переключилось в сторону более активных действий.

— Адочка, я спешу, роднуля! Вечером позвоню! — Воспользовавшись замешательством, Дарья ловко нырнула в толпу, что было не так просто с ее габаритами.

С другой стороны базара пробивался к цели Сева Булочка. Попутно он завернул в нужный ему музыкальный ряд. Старые граммофоны и новенькие «Спидолы» стояли вместе. Эбонитовые пластинки с зелеными наклейками, на которых вокруг граммофонной трубы порхали амуры с вьюнком, и новейшие бобины с магнитной пленкой, пластинки фирмы «Колумбия» и «Мелодия» сосуществовали здесь в полном идеологическом единстве с фирмой «Ожидание».

Дядя с глазами кролика, но не подозревающий о том, что это за штука — «Ин вино веритас!», — радостно приветствовал Севу:

— Здорово, эстет! Махну не глядя Мию Побер на Майю Кристалинскую! В придачу прошу Тамару Церетели, приличной сохранности. Пойдет?

— Мию? — заинтересовался Сева.

Рядом сипло разорялась угасшая «звезда» эстрады с душещипательным подвывом: «Я тебя совсем забуду, детка! И уйду совсем в чужую степь! И твоя из бархата жакетка на другую брошена постель». Ей тонко отвечал Козловский, Энрико Карузо перебивал чей-то подозрительно знакомо дребезжащий глас: «С одесского кичмана бежали два уркана…» Кроткую Валю Толкунову забивал мефистофельский бас Михаила Дормидонтовича Михайлова.

«…Мы поедем, мы помчимся прямо в снежную зарю!..»,«И разошлись, как в море корабли…», «Мой Вася будет первым на луне…», «На заре ты ее не буди…», «…первых нет и отстающих — бег на месте общепримиряющий». Весь этот разнообразнейший многослойный репертуар, исполняемый канувшими и сверхновыми «звездами», остро пронзал, как шило мешковину, голос пьяного поручика. Самого поручика давно уже пришибли на чужбине, а он все звучал, бередя умы: «Чубчик, чубчик, я тебя ласкала, а теперь забыть я не могу!»

— Мия Побер, говоришь? — спросил Сева. — А Юрия Морфесси нет? Или Аллы Баяновой?

— Чего нет, того нет — не могим. А хор эмигрантов могу достать. Как для тебя. Есть на примете. Но сначала слушай, как выдает Мия…

Пластинка была поставлена на диск проигрывателя и зашипела, как сало на сковородке. Сквозь сплошное шшр-ш-шр, иногда прорывались слова: «Чайник новый, чай бордовый… шр-шр-шш… Кипяченая вода!»

— Репертуар подходит! Но это не пластинка!

— А что? — спросил дядя с глазами кролика.

— Точило! Бритвы на ней править.

— Тогда хор Пятницкого слушай! Надавишь кнопку — выскочит новая песня. И сохранность отличная. А это уникум. Стыдно. Не тебе бы, эстет, объяснять.

Забрав свой уникум, дядя гордо удалился. Сева поспешил дальше. Нынче ему было не до хобби. Предстояла генеральная репетиция.

Еще одно обстоятельство знаменовало сегодняшний базар: его впервые осчастливил присутствием старый Роман. Клавдия Ивановна наотрез отказалась участвовать в лицедейской сцене встречи с Булочкой. Она прохаживалась в стороне, неся как бы патрульную службу. От нечего делать Гордеев-Маржаретти стал присматриваться к объявлениям на рекламном щите или просто приляпанным к забору, столбам и киоскам.

Марк Твен, Амброз Бирс, О. Генри, не говоря о великом Мольере, могли лишь позавидовать самобытности этих объявлений. Для них они стали бы золотой жилой находок. Салтыков-Щедрин только покачал бы головой, а Зощенко и вовсе не удивился бы. В годы его молодости объявляли и не такое. Народонаселение ушло вперед, обрело долгожданную грамоту, но отдельные индивиды все еще предпочитали грамоту Фильки.

«Если нужна женщина для прогулок — обращаться по адресу… в любое время. Оплата по соглашению сторон».

— Мне требуется женщина для прогулок! — с вызовом заявил старый Роман.

— Рома, ты не понял, — пояснила Клавдия Ивановна, — имеется в виду женщина для прогулок с детьми дошкольного возраста.

— Ах, так. Понятно. А это что?

«Требуется трехкомнатная квартира со всеми уд. В обмен предлагается однокомнатная кв. со всеми уд. В придачу отдаю: два улья, шесть плодоносящих кустов негуса, молодого скотчтерьера. Водопровод во дворе, обращаться для осмотра по адресу…»

— Людям так надо! — безапелляционно утвердила Клавдия Ивановна и это объявление.

— А вот! «Меняю трехлетнюю лайку на овчарку. Желательно шотландскую».

— Господи, какое тебе дело до того, кто с кем и чем меняются?

— Да, да! Пожалуй. Все зависит от того, какова овчарка — не дать бы маху. А это мне понятно: «Сдается угол в однокомнатной секции мужчине-холостяку. Брюнету. Желательно интеллигентному. Старше пятидесяти лет просьба не обращаться».

— Черт ее знает, — ворчал старый Роман, — тульский самовар меняют на саратовскую гармонику, брюнета — на интеллигента, квартиру — на дачу. Побесились все, что ли? Меняют, разменивают, переманивают! Чем больше строится в городе жилья, тем больше обменов. Напасешься здесь квартир. Никто не желает сменять квартиру на блиндаж или скрипку — на лопату.

— Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше, — этой старой пословицей Клавдия Ивановна как бы подводила итог спора. Маржаретти спорить тоже не стал. Он лишь проворчал себе под нос: «Пора бы людям и отличаться от рыб. Старик прав, можно стремиться жить лучше, но не до такой степени».

Леня с Наташей застряли где-то между галантерейным и книжным рядами.

— Смотри, годовая подшивка журнала «Сатирикон», и сравнительно дешево.

— А вот Надсон!

— Плевать на Надсона, вон книга Арцыбашева.

— А это я покупаю! — заявила Наташа.

— Что — японский веер?

— Нет! Игоря Северянина!

— Ты же обещала ничего не покупать. Идем! — тащил непокорную Леня, втайне побаиваясь, что знакомство с барахолкой может пагубно повлиять на экспансивную душу молодой супруги.

Кто-то менял Библию на комплект журнала «Русский инвалид», медаль «Героям Плевны» отдавали за знак гвардейца и требовали ошарашивающей доплаты. Кто-то орал: «Вот медаль, редчайший экземпляр». Кто-то вкрадчиво предлагал нательный пальмовый крестик. И если весь мусор прошлого был в цене, то на новенькую электрическую щетку никто и не глядел.

— Это чего?

— Щетка. Сама чистит зубы. Вжик — и готово!

— Чего — вжик! Вжик — и зубов нет?

— Ах, что вы? Это новинка. Работает мягко-мягко.

— А на кой пес ее было изобретать? — походя замечает кто-то из толпы. — Совсем уж ум за ум. Зубы руками лень почистить. Иди, детка, махни свою щетку на мотомехложку. Сама кормит. Раззявишь пасть, бах — пельмень во рту! Изобретатели…

— Мадам, а у вас средства от пота ног нет?

— Вот французская кофеварка и в придачу непарный бронзовый подсвечник.

— Почем этот велюр?

— Меняю японский лак на китайскую тушь!

«Какой странный город, — подумал старый Роман, — почему здесь все гонятся за импортными вещами? Небось грипп они не предпочитают гонконгский или японский?»

…Барахолка жила своей жизнью: веселилась, орала, спорила, ощупывала, меняла, искала, предлагала. Все были при деле. Кое-кто при единственно любимом деле. И если Наташа с Леней озирались по сторонам с любопытством, то старый Роман грустно размышлял о чем-то своем.

— Кримпленом не нуждаетесь? — шепнул ему кто-то на ухо. — Отрез на любой рост…

— Нет! Не нуждаюсь! Впрочем, постойте. А глазета не имеете?

— Чо?

— Глазет. Материал такой парадный. Или парча? Идет на рясы и обивку гробов.

— Остришь, дедуля? Скоро отшутишься! Они тебе, любимые детки и внуки, тряпочкой, тряпочкой гроб-то обстегают. Ценою подешевше.

Рита была женщиной решительной, работящей и любвеобильной. Любвеобильность сама по себе не порок, но в смысле общественной полезности этого качества человеческого характера автор несколько сомневается.

Так или иначе, будучи особой неглупой, Рита все свои таланты подчинила одному — обогащению. Нет и нет! О том, что огорчало Конфуция, она не подозревала, обогащение знаниями, которые выработало человечество, ее тоже не интересовало. «Люди живут в мире вещей, — рассуждала она, — следовательно, вещи — вершина благоденствия. Но вещи по очень давней и неумной традиции стоят денег. Стало быть, надо добывать деньги». Ни сдельная, ни почасовая, ни сдельно-прогрессивная оплата труда ее не устраивала. Она ушла из ателье мод, где была закройщицей, устроилась для маскировки на грошовую должность и все свободное время дня и ночи строчила жакеты, костюмы, платья, ансамбли, юбки и халаты.

Впрочем, по ночам Рита работала редко. Ночь — время от сотворения мира, предназначенное для отдыха. Но именно это время зачастую используется не по назначению. Смолоду его тратят на свидания, а к старости — на бессонницу.

У Риты была своя очень стройная и аргументированная теория по поводу нравственности. В пятнадцать лет она влюбилась сразу в троих и тем самым сразу же поставила себя выше ревности, верности и долга, считая это глупыми пережитками. Рита не была развратна, она была любвеобильна. Но время сыграло над ней злую шутку — опрокинуло всю ее теорию.

Однажды старый, но такой же любвеобильный человек с Кавказа сунул ей четвертак под подушку. Все утро Рита ревела. Может быть, в ней проснулось самолюбие? Возможно. Во всяком случае, она стала осторожней с выбором знакомых, но и это было еще не бедой. С годами сама несовершенная природа ниспослала на нее желание стать женой, матерью и владыкой маленькой, но семьи. Перебрав в памяти всех тех, кто шептал ей самые святые и грешные слова, нежности, глупости и клятвы, она с ужасом убедилась, что ни один из них не сгодился бы на роль мужа и на неделю.

Сева нравился ей своей смекалкой, энергией, свободой от предрассудков, не говоря о прочих мужских достоинствах, о коих автору не дано судить. На примете оказалась еще одна кандидатура на роль супруга, но с ней дело обстояло сложнее. Сева был не старый «старый холостяк», а тот, другой, будучи много старше Риты, успел жениться разиков шесть. И если бедный страховой агент маялся ущемленным, как грыжа, самолюбием оттого, что не имел лишней десятки, то из другого деньги сыпались, как махорка из кармана дурака. В отличие от Севы Рита не собирала фольклора, но пословица о том, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, была ей известна. Однако не это смущало Риту. Она понимала, что ее влияние на Севу неизмеримо выше, а ей хотелось бы верховодить в будущей семье, как ей взбредет в неглупую голову. Тот, другой, относился к ней снисходительно и не давал повода надеяться, что семейные узы изменят положение.

Сева, вернувшись в лоно Риты, частенько наведывался к ней. Выигрыш в спортлото придал ему храбрости. Этого хватало, чтобы вернуть долг и чувствовать себя временно независимым. Завернув к знакомому с детства садовнику, Булочка на остаток наличности купил две огромные розы.

— Это тебе, Рит! — сказал он на пороге. — Смотри — на них капли. Это не роса. Это непорочная дева Мария плакала на цветы, а я увел их у нее из-под носа. Что не сделаешь ради любимой.

— Ой, какая прелесть! Где ты их достал? Это же «каприз королевы».

— Конечно. Доставлены с юга. Спецрейсом.

— Зачем этот шик? Меня не надо поражать цветами. Ты же знаешь, почему я тебе прощаю так много?

— Знаю. Ты — сама искренность, но тебе не хватает второй ее половины.

— Севка, ты мерзавец, но я тебя люблю.

— Я тоже. И поэтому пробуду у тебя сегодня долго-долго.

— Пока на розах не высохнут слезы?

— Дольше. Пока не завянут сами цветы. Только мне надо позвонить одному влиятельному типу. Дела, Рита, дела, — сказал Сева, озабоченно снимая при этом туго повязанный галстук — новый подарок Риты.

— Ты так затягиваешь галстук, — сказала Рита насмешливо, — что у тебя на шее след, как от мундира.

— Только так. Не люблю мужчин-распустех. Знаешь, как в прошлом веке затягивали галстуки?

— И как же?

— Так, что в гостях котлету проглотить нельзя было.

— Почему же ты сейчас распустил узел? Ты чувствуешь себя, как дома?

— Рит, мне надо звонить. Потом упреки.

Сева два раза набирал нужный номер и, как только аппарат посылал первый гудок вызова, клал трубку. На третий раз он оставил ее возле уха.

Трубка не сказала ни здравствуй, ни прощай, она не алекала, как обычно, она бросила повелительно:

— Говорите!

— Аншеф. Еще неделя, и мы у цели. Но маленькие формальности с моей пропиской на излишней площади требуют удобрения. Я не вылезаю из сметы. Я соблюдаю режим экономии, но… Есть не перебивать! Так точно! Но вы же сами велели достать мраморную крошку для отделки передней? За нее требуют наличными.

Да, и за вторую комнату придется доплачивать. Да! Слушаю внимательно. Так. Я понял. Хорошо. Завтра где обычно. Кого? Это не хвост. В прошлый раз со мной был друг детства. Есть отставить болтовню. Я буду один.

— Ты говоришь, как солдат с генералом, — заметила Рита участливо.

— Хуже. Генерал-аншеф. Эксплуататор. Ему, видите ли, сейчас не до меня. По горло дел. Небось собрался на свиданье к какой-нибудь местной бобелине…

— А кто он, твой шеф?

— Он — сплав ума и воли. Человек риска в действиях и действий в риске.

— Познакомь? Это любопытно, когда сразу так много мужских качеств.

— Для тебя он, Рита, старик.

— Будто бы что-то понимаешь в этом, — Рита усмехнулась, — не забывай разницы в возрасте Отелло и Дездемоны. Как говорят папуасы, мужчины до тех пор мужчина, пока он — мужчина.

Сева посмотрел на Риту внимательно и сказал жестко:

— Это не нашего круга человек. Перед таким тускнеют кинозвезды. Он Лонгфелло жарит наизусть. Твои провинциальные чары для него не больше чем смазливость чумазой Золушки.

Рита обиделась и сказала более жестко:

— Ты тоже не принц! Можешь искать королеву из хлева.

Сева мгновенно отреагировал и заключил «Золушку» в объятия:

— Рита, как тебе не стыдно. Ты предлагаешь мне все на свете, ты говоришь, что я единственный, любимый и вдруг — познакомь со старым хрычом? Я тоже хочу отдать тебе все, но как верить тебе?

— Я пошутила, — ответила Рита кисло. — А ты сразу хамить. Золушка, кинозвезда, не наш круг…

— Что же здесь обидного? Он и не моего круга человек. Нас объединяет дело, а так он меня на версту к себе не пускает. Ему на свиданиях музыка Рахманинова светит, а с нас и «Арлекина» хватает.

— Бывают же такие люди! — вздохнула Рита. — А я засыпаю от симфоний.

— От Рахманинова не уснешь!

— Будто ты-то понимаешь в Рахманинове?

— Смотря кто исполняет. Иной как хватит по всем басам, подлокотники у кресел дрожат.

— Трепло ты, Сева. Знаю я твой репертуар: «Там, где галстук, там — перед. Не хватайте даму за наоборот».

Минутная пауза органически примирила собеседников. Каждый из них подумал о своем. Мысли у Севы текли, как песок в склянке песочных часов. Впрочем, склянок теперь было две, но песок был приблизительно одинаков.

Не будем нарушать их минутного молчания. Автор и так нарушил стройность повествования, он забежал вперед: эта беседа случилась после того, как Сева вернулся с барахолки. И нам самое время вернуться на биржу, где собрались остальные герои.

Владимир Максимович продвигался по толкучке с трудом. И не протез был тому помехой. Даже родной гремящий цех показался ему домом отдыха. Он и не предполагал, что может быть на свете такой гвалт, гомон и суета сует.

Какая-то кукольная старушка держала на руках нитку бус. На лицо ее как бы была наброшена авоська из мелких морщинок, реденькие, седые, но все еще завитые кудельки, потертое платье и старческие, трясущиеся руки — все взывало к милосердию.

— Это чьи же такие зубы на нитку нанизаны? — спросил с любопытством Владимир Максимович.

— Вам-то не все ли равно? — ответила старушка. — Вам же не нужны бусы. Идите, пожалуйста. Без вас плохо…

— Оно так! Верно. На што мне, так сказать, зубы? Просто любопытствую.

Старушка поморщилась и отвернулась. И сейчас же дева в седом парике потянула нитку к себе:

— Я ищу оригинальные бусы. Чьи это зубы?

— Это мой покойный муж, моряк, привез из Сингапура. Он говорил, что это зубы мелких акул.

— Сколько?

Старушка задумалась.

— Десятку хватит? — спросила дева.

— Вот вам пятнадцать рублей, мамаша. Я беру этот сувенир, — тихо произнес пожилой человек со скорбно-мудрым лицом. — Пожалуйста. Больше вам никто, поверьте, не даст. Щадя вашу старость…

— Охамели! Из рук рвут! — скривилась дева, но цены не набавила.

«Порядочный мужчина, — подумал, ковыляя дальше, Аракчаев, — хотя зачем ему-то зубы? Ровесничек, поди-ка, или того старше. Так сказать, не в расческе, не в зубочистке надобности уже не имеет». И сейчас же внимание мастера привлекли другие бусы: связка гаек на проволоке. Здесь-то он знал толк. Владимир Максимович начал перебирать гайки с такой ловкостью, как это делали бездельники на Кавказе, перебирая четки. Найдя какую-то допотопную бронзовую гайку, он небрежно завернул ее в платок и спрятал в карман.

Пока старый Роман прохаживался в ожидании всех участников совещания, Клавдия Ивановна уже успела завести знакомство и кому-то жаловалась на мужа:

— Да, да! И у нас так же. Я приобретаю вещи, а они моментально исчезают. Подарила ему настольную лампу. Старинное литье. Девушка с лебедем. В пристойной позе. На другой же день он оттащил ее на агитпункт при нашем избирательном участке. «Пусть, — говорит, — освещает путь вперед молодым…» Это немыслимый человек, с ним ужасно трудно. Но он добр, и наши немалые годы…

Итак, впервые Дарья шла по толкучке в одиночестве. Это даже облегчало ей путь. Ибо, когда они шли по базару с мужем, со стороны могло показаться, что огромная баржа, забыв о своем назначении, взяла на буксир маленький баркасик и влачит его за собой против течения.

Ровно к назначенному часу все участники предстоящего размена были в сборе. Каждый помнил об инструкциях, полученных от старого Романа, и был дипломатически дееспособным, как представители знаменитой Генуэзской конференции. Женскую половину представляла Наташа. Мария Ефимовна, как и Клавдия Ивановна, наотрез отказалась принимать участие в сговоре.

Наташа, успевшая в толчее ускользнуть от псевдоразведенного мужа, уже купила втридорога сильно потрепанный томик Поля Верлена и разодранный пополам журнал «Задушевное слово». Дарья пряталась за рекламным щитом. Она наблюдала за компанией со стороны и решила несколько набить себе цену опозданием. Малость опоздала и Наташа. И это даже было к лучшему. Жеманно целуя деда, она метнула испепеляющий взор на «отвергнутого» супруга. Взор этот не прошел мимо внимания Севы.

— Ах, какая жара! Дикая жара! — заявила о своем прибытии Дарья. — Прямо жаль перебираться в цинтр города из нашего рая!

— Не будем терять времени! — официально пресек ее Сева. — Минутное совещание, и все у желанной цели. Я коллективист от сотворения и уверяю вас, что все формальности — пустяк! Все хлопоты в бюро обмена я беру на себя. Ваше дело — только написать заявления.

Старый Роман жалобно вздохнул; Леня с негодованием отвернулся от Наташи; Владимир Максимович задумчиво ковырял в ухе, размышляя, с каким наслаждением он ахнул бы палкой по коллективисту от рождения; Дарья с согласием покивала головой, думая, что ей еще надо успеть в другой конец базара; Наташа заговорщически подмигнула Севе — все шло как по маслу.

Именно в эту минуту белый голубь сел на плечо Севы Булочки. В клюве его была маленькая записка. Сева малость опешил, но записку взял. Пока он читал ее, голубь перепорхнул на другое плечо. Записка была краткой, как выстрел в лоб: «Вам привет от Пикассо».

Сева насторожился. Фокусы, чудеса, мнемотехнику и вообще все излишне иллюзионное он не любил. Почерк был женский, текст — двусмысленный. Выручила Наташа. Она захлопала в ладоши: «Браво, браво! Это просится на фотографию. Голубиная почта вам к лицу».

«Подлецу все к лицу, — подумал Владимир Максимович, отворачиваясь, — однако ловкач этот старик. Вот, так сказать, живой кудесник. Глаза насквозь просмотришь, а не заметишь, откуда чего берется…»

Сева приосанился и хотел погладить голубя, но теперь вместо голубя на плече сидел старый, растрепанный ворон и огромным, как лом, клювом, щекотал его. Ворон смотрел испытующе, и Сева подумал, если таким клювом долбануть по темечку, то будет весьма чувствительно.

Сева хотел взять птицу в руки и вдруг обнаружил, что у него не две, а три руки. Третья рука похлопала его по плечу, где сидел ворон.

— Это ваши фокусы? — спросил Сева, пытаясь придать своему лицу официальное выражение.

— Конечно, — согласился старый Роман, — в нашей компании только два фокусника.

— Кто же второй?

— А вот этот старый ворон. Он мудр, но зол. Это очень плохо. И мы устраним его.

Ворон взлетел и засвистел милицейским свистком. Сева не сразу сообразил, что ворон и свисток не имеют ничего общего. Свистел настоящий милиционер, который прибыл разогнать филателистов, наседающих на нумизматов. А ворон, покружив над базаром, куда-то улетел.

— Вы знаете, я не люблю фокусов, — честно признался агент-коллективист.

— Я тоже, — вздохнул старый Роман. — Я устал от них. Вы правильно сказали — не будем терять времени.

— Да, да! — Сева приосанился.

— Таким образом, мы с женой и внучкой переезжаем в трехкомнатную квартиру уважаемой Дарьи Дмитриевны. Так?

— Так! — подтвердил Сева.

— Она с супругом занимает мою квартиру, теряя при этом одну комнату. Зачем? И кто оплатит убытки?

— Но Дарья Дмитриевна сама согласилась на такой размен. Ей нужна квартира в центре. И потом…

— Я согласна на уступки, — отчеканила Дарья. — Это мое право. Я делаю все ради мужа.

— Понятно, — согласился старый Роман. — Владимир Максимович и Мария Ефимовна, мир им и счастье, свои однокомнатные секции с вашей помощью меняют на двухкомнатную квартиру.

— Именно так, — подтвердил Сева, в душе уже сильно побаиваясь подозрительного чародея.

— Уважаемый мной до развода Леонид Александрович возвращается на жилплощадь своей матери!

— Все так! — опять подтвердил Сева.

— Но! Остается пустая однокомнатная квартира?

— Вы — провидец! — ответил взявший себя в руки и готовый к бою Сева.

— Да, остается одна комната, плюс моя одиночка, именно их я меняю с доплатой на трехкомнатную квартиру. Но к этому размену вы уже не имеете никакого отношения. Вы счастливо отдыхаете и благодарите меня за хлопоты.

— Небескорыстные? — безучастно поинтересовался старый Роман.

— Нет, конечно. Небескорыстные, — еще более безучастно подтвердил Сева. — Вы пожилой человек и знаете, что значит слово куртажные?

— Вот это я и хотел выяснить. Итак, довольны все?

Все закивали головами. А Леня отвернулся.

— Есть еще одна неясность? Неуважаемый мной после развода Леонид Александрович остается с носом. Он теряет и жену, и комнату?

— Я все готов потерять! — воскликнул Леня с такой интонацией, что все посмотрели на него. — Все, что хотите, теряю, только бы избавиться от вашей внучки!

— Ах так! — старый Роман гордо вскинул седую голову. Сильнее других изумилась Наташа: «Эге, у него есть характер, — сказала она себе. — Неужели он может сказать такое и всерьез? Он не такой уж тюфяк. И какой актер?..»

— Я помню, что Леонид Александрович теряет в этом обмене материально. Но он сам согласился. И даже если он передумает, я готов частично компенсировать его потерю.

— Какую потерю? — вставила слово Наташа. — Есть потери невосполнимые!

— Я согласен на любые! — зловеще подтвердил Леня.

«Ну, погоди, — подумала Наташа, — только бы кончился этот базар. Я тебе задам, дрянь, потери».

— Тогда не будем терять времени, — заключил старый Роман. — Все довольны, все идут и пишут заявления. Совсем небольшие заявления, в которых излагается суть дела.

Сева Булочка вдруг заспешил покинуть компанию. Он заметил, как заходили траурные дуги на месте бывших бровей Дарьи. «Сейчас эта стерва что-нибудь передумает, — смекнул Сева, — эту на мякине не проведешь».

Но Дарья помахала ладошкой, изображая общий привет, и удалилась первой.

— А вы артист, так сказать, всамделишный, — признался Владимир Максимович старому Роману, когда они протискивались сквозь толпу.

— Точнее, я — народный артист! — грустно согласился чревовещатель, — и среди множества моих званий горжусь им. Есть в этом звании что-то обязывающее меня.

— Да, да! Я понимаю. Только зазря мы с этим парнокопытным столь возимся.

— Э, об этом потом. Смотрите-ка, какие старинные бусы? Точно из чьих-то зубов?

— Из зубов. Из акульих, — растерянно подтвердил Аракчаев. — Постойте, как же это так?

Бедно одетый человек со скорбно-мудрым лицом протягивал кому-то нитку знакомых бус.

— Это последняя цена. Как для вас. Болезнь и старость — только они толкнули меня на потерю. Это мой отец-моряк привез из Сингапура в подарок маме. Семейная реликвия. Обоих уж нет в живых. Клянусь их памятью, подобные бусы — редкость.

— Спроси, спроси, Роман Романович, сколько этот перекупщик просит за бусы?

— Пошто они вам? — удивился старый Роман. — Уж не в подарок ли Марии Ефимовне? Такие сувениры, поди-ка, не в ее вкусе?

— Спроси, спроси, — толкал в бок Аракчаев, — я бы сам спросил, но он меня запомнил. Потом объясню.

— Нет уж, вы поначалу объясните, что это за чудесные зубы.

Пока Владимир Максимович что-то торопливо шепчет на ухо старому Роману, мы отойдем в сторону и понаблюдаем.

— Эге! Какая прелесть! — вдруг воскликнул маг и чародей. Веселые бесенята плясали в его глазах. — Сколько вы просите за нитку этих бус?

— Последняя цена, как для вас… Прошу двадцать пять.

— Четвертак? Это не дорого, если бусы неподдельные. Акул вы, очевидно, сами ловили в годы молодые?

— Побойтесь бога. Память от мамы, — скорбно-мудрое лицо потеплело. Покупатель понравился продавцу. Он смахивал на тех благородных интеллигентов, которые то и считают модным, что приплыло из-за границы.

— Да, память о родителях — святыня! — грустно поддакнул старый Роман, любуясь бусами. — Я охотно беру у вас эту ценность. Очевидно, только крайняя нужда толкает вас расстаться с памятью о родителях?

— Именно так. Вы человек пожилой, мудрый. Вы все видите и понимаете.

— Вижу я все, дорогой мой! А понимаю не все. Вы не менее пожилой человек. Вам нельзя не верить. Смотрите внимательно. Если вы говорите святую правду, бусы будут лежать на моих ладонях, если вы бессовестно лжете, они мгновенно исчезнут.

Скорбно-мудрое лицо исказилось. Теперь оно напоминало лицо Иисуса Навина, которому дали по шее. Он увидел пустые ладони старого Романа. Эти ладони, голые по локоть руки, благородная улыбка покупателя — все смешалось в душе продавца. Бус не было. Смахнув пот со лба, продавец вдруг схватил старого Романа за руку.

— Постой! Я те дам фокус-покус. Не на того нарвался… Отдай бусы…

Скорбно-мудрое лицо смахивало уже на лицо владельца собственной ювелирной лавочки, которую конфисковала революция. Продавец вздрогнул, когда услышал идущий из-под земли голос, странный и пугающий: «Зяма! Как тебе не стыдно за маму с папой? Коммерция коммерцией, но зачем клятва на нашем имени?»

— Кто? Кто? Это кто говорит? — продавец смотрел в плотно сжатые губы покупателя, в его преданно вежливые глаза и ничего не понимал.

— Чего вы всполошились? — спросил старый Роман. — Мы же не на барахолке. Мы присутствуем на опыте с совестью. Он удался. Ваши бусы лежат в вашем правом кармане. Собственность есть святыня. Она остается неприкосновенной.

Пока продавец поспешно шарил по карману, извлекая бусы, утирал пот и жалко улыбался в спину покупателя, к нему подскочил цыганенок.

— Дядька! Дай цыганенку трудовую копеечку, а лучше рубиль!

— Я тебе дам рубиль! — Визгливо заорал продавец. — Пошел вон, цыганская морда! Распустили вас!

Глава десятая

Развалясь на тахте, Сева Булочка просматривал последние журналы мод, а Рита готовила скромный стол для ужина.

— Знаешь, Рит! — заметил страховой агент, зевая, — один ветеран гремяще-баночного производства недурно заметил, что при теперешних модах на мужской галстук требуется материала больше, чем на женскую юбку.

— Пожалуй, — ответила Рита, думая о чем-то своем. А думала она все о том же — кто есть кто? Не будем упрекать ее, что она погналась за двумя зайцами сразу. Мало ли зайцев прыгает вокруг, поди разберись, кто есть кто?

Девы в пляжных ансамблях и волнующих позах пригласительно улыбались со страниц иностранных журналов. Все они были одинаковы, как дрова в поленнице, а ансамбли были разные. Особенно Севе приглянулась блондинка в крохотных трусиках. На том месте, где в глубокой древности носили фиговый лист, красовалась симпатичная полосатая морда тигра. Тигр улыбался, сверкал ослепительно белыми зубами и как бы облизывался.

— Во дают на Западе! — восхищенно вздохнул Сева. — Где ты только достаешь такие журналы?

— А, пустяки. Переверни страницу — Восток гоже не отстает в изобретательности.

Сева перевернул страницу и увидел залитый солнцем роскошный пляж. На ослепительном песке лежала роскошная брюнетка. Фиговый лист заменял цветок лотоса.

— Не, — знающе заметил Сева, — тигр уместнее! Он включил транзистор, и тот завопил на всю комнату: «Арлекино, арлекино…» Сева убавил звук и, напевая новинку на свой лад: «Арлекино, арлекино, есть одна награда — грех!», пошел мыть руки.

— Слушай, Рит, — почему у тебя на двери в туалет две щеколдочки? Изнутри и снаружи? Обычно запираются только изнутри?

— А, пустяки. Дверь открывается, скрипит, я и поставила шпингалетик снаружи. Выключи эти вопли, я хочу с тобой поговорить. Ты врываешься ко мне в любое время суток, как домой. А ты не боишься, что тебя как-то может здесь застать мой муж?

Тигр на фотографии перестал улыбаться. Он оскалился, щелкнул зубами, а блондинка высунула Севе язык. Цветок лотоса вдруг показался Севе похожим на кулак, который тянулся к его носу.

От изумления Сева даже икнул и спросил с непростительно растерянной интонацией:

— Кто?

— Муж!

— Как муж? Ты же…

— Да, мы не живем вместе. Но по паспорту, прописке и по праву на жену он существует.

— В нашей стране жена не собственность мужа, — промямлил Сева, пытаясь взять себя в руки, но это не удалось ему.

— Вот так! — подлила масла в огонь Рита. — Ты не знал про мужа? Я тебе не говорила. Но он есть. Больше того, он теперь постоянно настаивает на том, чтобы мы сошлись вновь и согласен пойти на любые уступки.

— Ну и…

— Что — и?

— И кто более готов к уступкам? Ты или он? — Сева лихорадочно соображал, к чему этот ход, и, выигрывая время, попробовал перейти в атаку. — Я врываюсь в твой дом? Ты сама не даешь мне прохода. Кстати, есть на примете новая «Лада».

— А ты что, при деньгах? — спросила Рита, обороняясь. — Я не тороплю тебя, но боюсь, что мне скоро потребуются средства, которые я одолжила тебе при вступлении в кооператив. Это тоже кстати.

— Рассчитаемся, — утешительно сказал Сева. — Такой пустяк. Я при средствах!

Он достал из кармашка облигацию спортлото, но Рита не глянула на нее.

— Трояк? На полукеды не хватит.

— Трояк, — сказал Сева с достоинством. — Трояк! С тремя нолями.

— Да бог с ними, с деньгами, Сева. Нам надо выяснить и установить отношения. Нельзя же…

Но Сева уже взял себя в руки. Он кое-что продумал и решил. Блондинка полетела через всю комнату кувырком в дальний угол, тигр поджал хвост, с лотоса посыпались лепестки.

— Ты шантажируешь меня? Это мелковато даже для такой натуры, как ты!

— Сева, уверяю, у меня есть муж, глупый к здоровый, как гладиатор. Я же не говорю, что собираюсь с ним сходиться. Но он есть. И ты должен это знать.

— Гладиаторов через эту тахту, возможно, прошел целый легион, — сказал Сева саркастически, — но мужа у тебя нет. Тебе перевалило за тридцать, и это обстоятельство тебя начинает беспокоить. Желаю успеха! Пригласи и познакомь с гладиатором, я кое-что шепну ему на ухо.

Но шепнуть Севе не удалось. И он, и Рита вздрогнули от резкого, решительного звонка. Так не звонят незнакомые люди или бедные родственники. Так заявляют о себе только владельцы чего-то.

— Мама, я хочу домой! — прошептала Рита, испугавшись вполне откровенно. Звонок повторился.

Если читатель считает, что автор злоупотребляет или, как раньше говорили, манкирует звонками в дверь, то он ошибается.

Рита никак не ожидала подобного оборота дела. Запахло не мелкой стычкой, а крупным скандалом. Так властно звонил только тот, другой! Она мгновенно убрала рюмку, вилку, тарелку, предназначенную для Севы, спрятала бутылку вина, и стол сразу преобразился. Он уже не напоминал о тайной вечере, а взывал к сожалению о судьбе одинокой женщины, которой приходится ужинать наедине с невеселыми мыслями. Схватив Севу за рукав, она потащила его в туалет.

Сева уперся. Но Рита преданно шептала, увлекая его за собой: «Пока я буду его душить поцелуями и упрекать в долгом отсутствии, ты успеешь улепетнуть из туалета на лестничную площадку. Только не хлопай дверью, придержи ее… Прошу тебя. Он не должен о тебе знать».

Ошарашенный Сева поначалу упирался. Он решил проявить характер, но, возможно, вспомнив, что гладиаторы были людьми физически сильными, сопротивление прекратил.

Оставшись в клозете один, он похвалил себя за благоразумие. Больше того, у него противно вспотели ладони: в передней он услышал хорошо знакомый, самоуверенный и нагловатый баритон Аншефа.

— Негодная! Как тебе не стыдно мариновать меня по пять минут перед дверью. Ты что, спала?

— Единственный, любимый, долгожданный! — запричитала Рита, увлекая баритон в комнату и на ходу запахивая за собой занавеску. — Ты знаешь, как я тебя всегда жду. Но ведь можешь позвонить и не ты!

— Кто же?

— Фининспектор.

— А!

Высокое качество всех изделий от шпигоря до дверного шпингалета — вещь крайне необходимая. Щеколдочка с внешней стороны двери была привинчена с наклоном. От резкого и поспешного движения Риты она сместилась совсем не на много, но все же достаточно для того, чтобы замкнуть Севу. Тайное убежище превратилось в камеру предварительного заключения.

Многострадальному страховому агенту ничего не оставалось больше, как подслушивать объяснение двух разновозрастных, но одинаково пылко влюбленных сердец или исчислять суровый приговор судьбы на будущее.

Обычно все возвращаются с базара с покупками. Эта троица шла с пустыми руками и увлеченно беседовала об увлечениях:

— Должны же они быть! — патетически восклицал старый Роман. — Привязанности, симпатии и увлечения должны быть в любом возрасте. Даже в восемьдесят веселых лет!

Мастер Аракчаев неопределенно пожал плечами. Леня согласился не очень уверенно:

— Наверное, должны быть. Бернард Шоу в этом возрасте увлекался написанием пьес. Чарли Чаплин, кое о чем поразмыслив, решил, что самое время браться за новый сценарий.

— Ну, это, так сказать, большие люди, — возразил Владимир Максимович, — кто писать разогнался, того не остановишь. Ан, не все, что ли, как бы это выразиться, могут свершать и сотворять. А я вот больше почитываю.

— Почитываете? Хорошо. Это уже увлечение.

— Положим, для нашего времени, — отозвался Леня, — чтение — норма, а не увлечение. Скорее даже обычная работа.

— Не спеши с выводами! — остановил его старый Роман и произнес целый монолог.

— О чем думает простой смертный, вроде нас, разглядывая только что обретенную пенсионную книжку? Он думает: «Так. Стоп. Приехали. Пора и отдохнуть. Положено. Заслужили!» И начинает отдыхать — день, неделю, месяц. Через полгода он убеждается, что отдыхать постоянно не только скучно, но и невыгодно, и начинает искать выход. Один расшибает костяшки домино, другой сшибает лбом горшки в поисках правды. Терять ему теперь нечего, пенсия не работа — не турнут, если испортишь отношения с начальством.

Многие начинают проявлять неумеренную любовь к внукам, благо дети уже выросли и испорчены стараниями родителей, а иные и вовсе как бы погружаются в зимнюю спячку.

А ведь это — время обобщения житейского и профессионального опыта, время осмысления успехов и осуждения собственных заблуждений. Самое время для того, чтобы тактично и умело наследовать этот опыт тем, кто идет за тобой.

— Не нужен им наш опыт! — вздохнул мастер. — Мне один молоток в цеху говорит: «Дед, с твоим опытом только кобылу подковать можно. А нам луноход строить надо. А что? Он, так сказать, отчасти прав. Прогресс-то нынче как мелькает? В глазах рябит. Не успеешь изобрести, ан, глядь — тебя обогнали.

— Ну, не скажите, — возразил Леня, — я недавно читал, что один ученый-физиолог подсчитал, насколько используется человеком природная способность к мышлению. Подсчитал и всполошился. Он вычислил, что мозг среднеравновеликого инвалида работает только в четверть нагрузки.

— А это кто такой среднеравновеликий? — удивился мастер.

— Ну, обычный простой смертный.

— Ну-ка, это значит мы и того меньше смыслим? Постой, а чего он за меру-то брал? Здесь ни пуды, ни рубли, ни даже килограммометры не подходят?

Все на минуту задумались. Автор считает, что единственный выход — не размышлять на эту тему. Обойдем этот щекотливый вопрос и заглянем в комнату человека, считающего, что увлечения должны быть в любом возрасте.

После того как старый Роман вернулся с базара, он отдыхать не стал. Маленькие манипуляции, проделанные им на толкучке с бусами, голубем, запиской и дрессированным вороном, навели его на кое-какие мысли.

— Клавдя! Я сегодня нашел то, что искал много лет! — заявил он, потирая руки. — Пожалуй, что это так. Когда Эмиль Ренард создавал свой гала-иллюзион, он пошел по верному пути. Он снял маски с магов и чародеев. Он догадался, что в наш век нельзя удивлять простаков чудесами на полном серьезе. Не тот стал зритель. Тогда он ввел элемент иронии. Я тоже пытался это делать в своих гастролях, даже раньше его, но делал это слишком робко. А нынче я убедился, что загадка поражает меньше, чем разгадка. Не так ли?

— Так, так! — покорно согласилась уставшая среднеравновеликая. — Дай мне отдохнуть. И сверши, пожалуйста, еще одно чудо — ляг и отдохни сам!

Маржаретти с сожалением посмотрел на жену и проворчал себе под нос: «Нет, Наташка определенно права, считая, что ее бабка — старуха». И вслух вопросил:

— Клавдия, ты что, начинаешь стареть?

— Твой обожаемый Лев Толстой, — ответила начавшая стареть, — тоже считал, что старик должен быть старым.

— Э, это он имел в виду совсем другое. Тебе этого не понять. Итак, за дела! Я начинаю работу над своим новым номером. Хватит глотать шпаги или протыкать ими непорочных дев. Надо создать парапсихологический иллюзион. Номер веселый, добрый и мудрый. У меня подрастают великолепные помощники. Если я не успею его завершить, они доведут дело до конца.

И помощники явились. Детский барабан, висевший на стене, заиграл марш «Парад-алле».

— Так, так, проходите, друзья мои! Витя, ты не помнишь, где начинал бороться русский богатырь Иван Поддубный?

— Иван Максимович Поддубный начинал бороться в убогом провинциальном цирке Бескаравайного.

— Очень хорошо. Правильно. А не вспомнишь ли ты, чему равняется синус квадрата альфы плюс косинус квадрата альфы?

— Единице, — бойко доложил Витя.

— Молодец! А теперь, дети, я вам разоблачу один секрет. Санжировщиками или ручниками в нашем деле называют мастеров мелких фокусов.

— Вот шарик на моей ладони. Где он сейчас окажется?

— Роман Романович, не надо разоблачать секрета, — сказал Витя, вынимая из своего кармана точно такой же шарик, что лежал на ладони фокусника, — мы уже поняли, как выполняется эта манипуляция. Вы лучше объясните нам…

Черный ворон слетел с жерди, сел на голову старого Романа и долбанул его по темени огромным, как лом, клювом. Ворон сказал отчетливо: «Ты, кажется, начинаешь стареть!»

— А вот и нет! — воскликнул фокусник с задором. — Просто я провел моих помощников за нос. Я позволил им заметить технику исполнения. А что в твоем кармане, Женя?

— В моем кармане белая плюшевая мышь. У нее одно ухо оторвано.

— Давай ее сюда.

Женя полез в карман и вытаращил глаза.

— А ее, а она, а я… Она только что была в моем кармане. Роман Романович, это нечестно. Я сам ее держал за хвост минуту назад.

— Витя, доставай мышь.

— У меня нет мыши, — Витя схватился за карман и, ужасно удивленный, выволок белую плюшевую мышь.

— Женя, посмотри. Где ты нашел оторванное ухо?

Юные маги и чародеи стояли, понурив головы.

— Не огорчайтесь, друзья мои, — ободрил их старый маг. — Любой опыт человеческой деятельности теряет смысл, если его не совершенствовать.

— У меня есть одна затея. Мы подготовим новый, очень смешной номер. Но прежде… прежде… Одну минуту, ребятки. Я, кажется, не готов к занятиям… Я присяду на диван, на одну минуту. Что-то не так все происходит. Так плохо со мной ни разу не было. Извините…

Вот и все, что успел сказать Роман Романович Гордеев — Маржаретти. Он не сел, он рухнул на диван.

Через минуту заливались телефоны, где-то кто-то записывал адрес, огрызался шофер и говорил, что он не поедет на вызов со спущенным скатом, вразвалочку шел к машине врач, перешучиваясь с молоденькой сестрой.

Потом машина, на которой было написано «Скорая помощь», стояла у светофора, пропуская перед собой машины, на которых было написано: «Медицинская служба», «Медицинская помощь», «Специальная», «Оперативная», машины с красными и синими крестами и еще множество машин, на которых пока еще ничего не написали. Юные маги и чародеи мчались, обгоняя все машины, бегом в ближайшую больницу. Сердобольные соседи пришли на помощь Клавдии Ивановне — жизнь шла своим чередом, не замечая ни равнозначных, ни равновеликих. У нее свои законы, которых не может изменить ни один волшебник.

Оставив Севу если не в отчаянном, то в трагикомическом положении, полюбопытствуем, как он со свойственной ему предприимчивостью вышел из него? Во-первых, он попытался перочинным ножичком отодвинуть щеколдочку, но его ковыряния не принесли успеха. Проще было навалиться на дверь плечом и сорвать этот несчастный игрушечный шпингалетик. У Севы хватило бы сил и на то, чтобы вынести дверь вместе с проемом и косяками и вылететь пулей — напрямую, на улицу, на волю, хоть в Заполярье, — только бы не пребывать в этом молчаливом, ничего доброго не предвещавшем одиночестве. И Сева стал выжидать момента. Он также надеялся, что Рита смекнет, в чем дело, и тайно вызволит его из неволи.

В скверных предчувствиях он сел на унитаз и по мере возможности принял независимую позу. «Сижу, как король на именинах», — невесело пошутил он про себя. А вообще ему было не до шуток. Характер Аншефа Сева знал. Тяжесть руки и хватку — тоже. Шанс на то, что он не заглянет в его скромное уединение, был ненадежен, и король на всякий случай закрыл дверь с внутренней стороны.

«Да-с, — резюмировал положение Сева, — ну, Рио-Рита, погоди, придет час расплаты…»

А Рита все душила поцелуями своего нового гостя, прислушиваясь, скоро ли щелкнет замок на входной двери. Наконец гостю надоели бурные объятия, да и Рита боялась перестараться и тем вызвать ненужные подозрения. Она пошла на кухню за кофейником. Гость, благодушно рассказывая городские сплетни, последовал за ней следом.

«Сейчас, сволочь, будет пить приготовленный для меня мускат и прихлебывать растворимым кофе, — безрадостно отметил Сева. — А кофе доставал я. Где правда в жизни? Сейчас выйду, чтобы она вылупила глаза, и скажу: «Первая смена — свободна. Вторая — выходи строиться на ужин!»

Делать этого Булочка не стал. «Пошлая шутка, — Сева откинулся поудобнее на своем троне, — лучше выйти и сказать: Аншеф, пока вы здесь резвитесь, я загляну к вашей жене. Тоже небось не теряется в ваше отсутствие?» Но и этого он не сделал по той причине, что к шефу его и на порог не пускали. Все деловые свидания велись в нейтральных местах вроде кафе и баров. А по телефону ему еще ни разу не ответил женский голос. Трубку он всегда брал сам. Тут, к великому огорчению, Сева вспомнил, что и телефон-то у Аншефа безадресный, не указанный в справочнике.

Мысли Севы под журчание воды в бачке потекли в ином направлении. «А может, и впрямь Рита его жена? Тогда и вовсе — дрянь. Одно дело — общая крестница, другое — жена! А, черт, нахлебаешься с ними приключений. А как она может быть чьей-то женой? Она же гирей мне на шею висла — женись! В дугу сгибала, «Ладу» обещала… О жизнь! Развод, свод, перевод, съезд, разъезд — все может быть в жизни эмансипированной женщины!»

— Слушай, Ритуля, в ближайшем будущем в моих железных руках будет трехкомнатная квартира. В ней я предполагаю открыть вполне пристойное учреждение. Бросай свои грошовые забавы с модницами. Идя работать ко мне управляющей!

— А что за пристойное учреждение? Казино для азартных игр?

— Что это, похоже на меня? Меня темные забавы не интересуют. Я слишком дорожу своей свободой и гражданством. Вполне солидное учреждение, но не имеющее счета в банке. Счет мой! Личный. Положу подходящий оклад.

— Спасибо! — отказалась Рита вежливо. — Я тоже люблю честные доходы.

— Из частных рук, — ядовито уточнил он. — Тогда какая разница из чьих? Мои надежнее…

— Я зарабатываю хлеб своим трудом!

— Не отрицаю. Но ты постоянно рискуешь. Рано или поздно финотдел пронюхает и…

— Что — и? Накатит штраф? Обложит налогом? Начнет следить? На штраф и налоги я уже заработала, а с твоим учреждением угодишь в места с суровым климатом.

— Со мной не угодишь, — пообещал Аншеф убеждающим баритоном. — Я законы знаю лучше Генерального прокурора. Все замешано на чистейших дрожжах. Забота о нуждах трудящихся — дело не подсудное…

— Возьми в управляющие мужчину. Надежнее.

— Смотри, Ритуля, пожалеешь. Найду кадру лет девятнадцати. Гимназисточку. Выпускницу с искоркой любопытства в глазах. Приревнуешь?

Рита на пути в кухню уже заметила, какую она допустила оплошность с дверью, и лихорадочно соображала, как исправить положение. В ее глазах тоже появились искорки, но иного свойства. «Великое дело, — подумала она, — что в моей квартире ванна отделена от туалета».

— Пока я готовлю ужин, прими ванну, — вдруг предложила Рита.

— Спасибо! — добродушно отозвался гость. — В моих правилах принимать ванну до свидания. Могу достать прекрасный импортный состав. Пена бесподобной белизны, как снег на вершине Эвереста.

— Я хочу видеть тебя в ванне, — настаивала Рита кокетливо.

— Увидишь позже… Постой, а что это за сиротский портфельчик? Вон там, в передней? В таком портфеле солдат Швейк портянки в стирку носил. Чем-то он мне знаком?

— А, пустяк! Племянник оставил. — Искорки исчезли из глаз Риты. — Такой растяпа. Всегда забывает свои вещи.

Сева, с вниманием вслушивавшийся в разговор, обмер и втянул голову в плечи. Его портфель был знаком шефу не хуже, чем он сам. И Севе был обещан, в порядке премии, новый портфель, достойный представительности агента.

— Племянник, говоришь? — задумчиво переспросил Аншеф. — Такой рослый мальчик? Синеглазый, белозубый, всегда приветливый? Любопытно. Давно он был у тебя?

— Заходил днем после школы… — Гениальная догадка озарила вдруг прическу, а заодно и голову Риты. — Ах, этот портфель? Действительно, какая дрянь. Это не Борькин. А, вспомнила! Недавно ко мне заходил какой-то страховой агент. Замучил болтовней и предложениями застраховать имущество. Еле выпроводила…

— Страховой агент? — сказал Аншеф баритоном, переходящим в бас. — Такой рослый мальчик? Синеглазый, белозубый, очень приветливый?

— Кажется. Впрочем, я не присматривалась, но болтун ужасный…

— Вы, кажется, чем-то смущены, Рита? Стоит ли, право? Такой пустяк — агент. Он не уверял, что не страхуется только любовь и одиночество?

— Бог его знает, что он молол. Что-то про упрощенно-смешанное страхование.

— А был ли мальчик-то? — Аншеф спросил это сокрушенным шепотом. — Может, портфельчик сам зашел и скромно притулился в уголке?

— Мишель! — сказала Рита строго. — Вы не у жены. К чему эти намеки?

— Нет, нет! — поспешно согласился Мишель. — Пока не у жены. Пока у невесты, которой доверяю беспредельно…

— Ну, заходил на минуту какой-то агент. Оставил портфель. Что из этого?

— Ах, Ритуля, портфельчик очень знакомый. Один мой служащий ходит с таким. Собственно, он у меня на полставке, совместитель. А так он — страховой агент. Не думал, что он растяпа. Мне нужны бдительные люди. Ну да ерунда. Подождем. Вернется же он за портфелем, если забыл? А может, и нет? Что там в портфеле-то? Страховые полисы и обгрызенный бутерброд с брынзой.

— Он куда-то сразу заспешил. Кажется, на такси…

— Вряд ли. Вряд ли. Он за трешницу обгоняет бегом любое такси на первом километре…

— Бог знает, о чем ты говоришь, Мишель! Пойдем ужинать. Я припасла бутылочку муската.

Слушая этот диалог, Сева сидел на унитазе, гордый и независимый, как лев в зверинце. Обида терзала его. Но он не показывал вида. Да и перед кем было показывать. Журча, струилась вода в бачке, трещала яичница на сковородке, зазвенели рюмки, вновь водворенные на стол. И именно их мелодичный звон переполнил чашу терпения. «Сейчас дам плечом в дверь, — решил Сева, — и будь что будет. Свинья полосатая. Он уж меня своим сотрудником счел. Я те дам — совместитель…»

Рита, тем временем бегая меж кухней и столом, уже отомкнула злосчастную щеколду, и путь к отступлению был свободен. «Нет, лучше смыться незамеченным, — передумал Сева, — а с ней я потом объяснюсь».

И вдруг серенькая, будничная мыслишка ужалила гордого и независимого: «А в чем объясняться? Выбор сделан: меня — в гальюн, а его — за стол. Меня за дверь, а его в свои объятия? О, чертовы бабы!»

От обиды, ревности и еще чего-то у него мгновенно вспотела левая нога. Может быть, впервые Сева усомнился в том, что он — однолюб. Ему так захотелось, чтобы где-то только его одного ждала девушка, вдова, женщина, хоть чертова бабушка, но его… Эта мучительная мысль была нарушена грохотом и извержением воды в унитазе. «А, проклятая механика, — прошипел Сева, отряхая мокрые штаны, — как я задел этот рычажок? Он же сбоку… Все одно к одному…» Но дело было сделано.

— Чудеса продолжаются! — заметил Аншеф насмешливо. — Был мальчик-то! Был! Хороший. Воспитанный, как котик: сходил и лапкой, лапкой за собой…

Три гигантских скачка, и он был у двери туалета.

Рита полетела за ним ласточкой, у которой разрушают гнездо. Но вместо жалостного крика у ласточки оказался противно-визгливый, какой-то ржавый голос:

— Он вор, этот агент! Вор! Он обманул меня и спрятался в туалете. Проверьте, Мишель, все ли цело на вешалке?

— Не верещи, голубка! — приказал Мишель строго и тронул дверь плечом. Щеколдочка с внутренней стороны держала дверь прочно.

— Прошу вас! — в голосе Аншефа звучали хрустальные нотки радости по поводу неожиданной встречи. — Прошу! Вы же, естественно, не станете приглашать нас? Да и тесновато нам будет в вашем убежище. Выходите. Я не стану звонить в милицию. Как и вы, я не ищу общений с этой организацией…

Все чудеса на свете кончаются серо и буднично. Сева поразмыслил секунду, отряхнул еще раз подмоченные неожиданным извержением брюки и вышел.

Будь в руках у Риты топор, автомат или дубина, он бы не так удивился. То, что отразилось в зеркале души его любимой, было похуже топора. Это был неподдельный испуг и отвращение. На него смотрела незнакомая и возмущенная женщина, которая вдруг обнаружила в своей квартире подозрительного типа.

— Такой еще молодой, — прошептала она, — как вам не стыдно? Лучше бы честно попросили взаймы. А то… агент… разрешите застраховать… А сам глазами зырк, зырк…

— Таким образом, Ритуля, вы впервые видите этого симпатичного гражданина? — шеф смотрел на Севу отчужденно, будто тоже впервые видел его, и разминал кисть руки.

— Он, очевидно, воспользовался тем, что я не прихлопнула входную дверь. Но не трогайте его, Мишель. Отпустите. Пусть по дороге его грызет совесть…

— Да, да! Пожалуй, — согласился Мишель, — совесть. Она очень любит грызть именно таких людей… Видите, как округлились его глаза. Он переживает. Я тоже ошибся. Это не мой сотрудник. Я впервые вижу этого псевдоагента. Ну, прошу на выход.

— Идите вы все к черту с вашим балаганом! Артисты погоревшего театра! — заорал Сева, делая решительный шаг к двери. Очевидно, он все же был взволнован или не разобрался впопыхах, потому что вместо входной двери рванул дверь в нишу.

— Минуточку! Вам не сюда, — придержал его Аншеф за плечо. — Ходи в дверь.

Севе показалось, что когда-то давно, в детстве, он уже слышал эту фразу. Ожидая толчка, пинка или иного оскорбления действием, придавшего бы ему необходимое ускорение, он испуганно оглянулся. Но провожающий был вежлив:

— Я провожу, Рита, молодого человека до подъезда. А то он опять спутает двери.

На площадке Аншеф шепнул сквозь зубы:

— Завтра же принесешь мне ордер на трехкомнатную квартиру. Дело превыше всего. Об интимных визитах побеседуем позже…

Глава, заменяющая эпилог

В этой главе мы застанем всех наших героев, занятых и озабоченных кто чем.

Мастер Аракчаев собирался в больницу навестить старого Романа.

Красивые от краски глаза Риты были заплаканы. Она сидела одна возле двух пустых рюмок и повторяла про себя одну и ту же фразу: «Как нелегко найти друга. Вернее сказать — невозможно». Откуда ей, такой богатой и бедной, было знать, что за много лет до нее эту же фразу сказал незабвенный Проспер Мериме.

Иван Иванович, пользуясь отсутствием конь-бабы, поволок в комиссионный магазин еще один сервиз. От проезжающих машин он дребезжал в серванте и отравлял ему настроение. За всю счастливую супружескую жизнь этот сервиз еще ни разу не был поставлен на стол.

Совершенно безвинно пострадал букет роз, доставленный с юга спецрейсом, он был выброшен в мусорное ведро. Впрочем, такова участь всех букетов.

Страховой агент пребывал в глубокой меланхолии. Он лежал на своей широкоформатной тахте и страдал. Страдал глубоко. На тумбочке, изображавшей сейф, стояли кеды с распущенными шнурками, под столом валялась трубка-кальян и уже ненужная облигация спортлото. Какой-то там крестик был поставлен на талоне не на том месте и все нули отлетели, а облигация потеряла радужный смысл. Все одно к одному. Портрет в старинной раме висел криво. Один из нижних гвоздиков погнулся. Казалось, что легендарный дедушка, хлебнув для храбрости, решил наконец всерьез побеседовать с шаловливым внуком.

Ниже портрета красовался плакат, приколотый кнопками. Автором глубокомысленного изречения был отнюдь не Сева. В минуты признания ума, обаяния и щедрости Аншефа Сева просто запомнил одно из его любимых выражений и броско процитировал: «Помни о тех, кому еще хуже». Теперь эти слова звучали издевательски.

Магнитофон страдал умеренно: «Две слезинки — конец нашей сказке, завтра новое солнце взойдет…» Сева потянулся, чтобы сорвать со стены дурацкий плакат-манифест и задел портрет. От этого вылетел верхний гвоздь… Сева едва увернулся от массивной рамы. Она все же задела его, оставив на плече впечатляющий синяк. Весело тренькнуло стекло, разлетаясь на лучистые осколки, магнитофон поперхнулся и завел новую песню: «Стаканчики граненые упали со стола, упали и разбилися — разбита жизнь моя… И некому стаканчиков граненых подобрать, и некому тоски своей и…»

Сева ткнул пальцем в кнопку. Магнитофон умолк на полуслове. Прислонив деда к стенке, внук начал собирать осколки. Подняв глаза на портрет, Сева вздрогнул: избавившись от мутного стекла, безымянный дед смотрел на единственного внука с осуждающей подозрительностью.

— Тебе-то что было не жить? — сказал страховой агент вслух. — Мне бы твои заботы под Перекопом! — Походив перед телефоном в мучительном раздумье, он все же решился и набрал нужный номер. Впервые ему ответил не Аншеф, а незнакомый голос:

— Что? — спросил Сева, чувствуя, как сильно вспотела у него левая нога. — Исчез? Как? Не может быть! Когда?

Сева положил трубку и, чувствуя, как начала потеть правая нога, прошептал в изнеможении: «Катастрофа. Если рухнула такая глыба, как он, то что делать мелкой мраморной крошке?»

В этой части нашего повествования раздался последний звонок в дверь.

Едва волоча потные ноги, Сева пошел открывать. Приветливый голубоглазый молодой человек в штатском спросил корректно:

— Вы страховой агент Всеволод Пантелеевич Булочка?

— Да! — безрадостно подтвердил Сева.

— Нам необходимо побеседовать. Я следователь. Моя фамилия — Ягодка.

На этом, собственно, можно и завершить нашу повесть, полную чудес. Разве что привести несколько выдержек из официальных документов.

ОТВЕТ НА ЗАПРОС ОБХСС С ПОСЛЕДНЕГО МЕСТА РАБОТЫ: «Дария Дамировна Абубекерова в 1955 г. закончила торг. кооп. техникум. Диплом утерян. Копия, не заверенная нотариусом, выдана на руки при увольнении.

На работе зарекомендовала себя положительно. От рядового продавца прошла большой путь до зав. секцией басонной галантереей. Имеет ряд благодарностей от дирекции.

После ревизии объявлен строг. выговор. Переброшена на секцию бижутерии. На вышеуказанной работе отличилась положительно. После ревизии уволена без предупреждения.

Морально устойчива. Других компрометирующих данных не наблюдалось».

Сей всеясный документ пересекала фиолетовая диагональ: «Почему свидетель проходит, как Беккер? Что за псевдоним? Проверить!».

Мелкий игривый почерк отвечал: «По паспорту Абубекерова. Находится на иждивении мужа И. И. Паршикова. Псевдоним творческими союзами не зарегистрирован. Паспортный режим не нарушен».

ИЗ ПИСЬМЕННОГО ОБЪЯСНЕНИЯ В. П. БУЛОЧКИ СЛЕДОВАТЕЛЮ В. М. ЯГОДКЕ:

«…Зачем мне, одинокому, три комнаты? Так это не мне, а ему. Он собирался открыть личное бюро по обмену квартир. Он красиво говорил: «В первой комнате — зал ожидания. Приятная меблировка, мягкий свет и тихая музыка, которая заставляет думать о вечном и преходящем, передняя отделана мраморной крошкой…

Во второй комнате вас спрашивают: каков предел ваших желаний? В третьей — сбываются мечты. Ни вывесок, ни волокиты. Все знают, что это мое бюро! Личное, подчеркиваю, а не частное. Частная собственность запрещается в нашей стране законом».

Еще он частенько повторял: «Пигмеи! Дайте мне точку опоры, и я раскручу земной шар в обратном направлении! С помощью обычной ручки от патефона!»

ИЗ ОФИЦИАЛЬНОГО, НЫНЕ РАССЕКРЕЧЕННОГО ДОКУМЕНТА:

«М. Л. Бокэ (он же Боков, Быков, Пластенко, Аншеф), объявленный к Всесоюзному розыску, около трех месяцев проживал в городе Н. без прописки. След его был обнаружен случайно. Задержать не удалось. На виновных наложено взыскание».

Солнце садилось вкривь и вкось. В подъезде пахло кошками и щами. Дверки почтовых ящиков на лестничной площадке смахивали на двери камер. Мельком глянув на свой ящик, Сева увидел, как в нем что-то белело. «Опять повестка», — подумал он. Но повестки не было. Было письмо. Почерк был незнакомый, но Севе показалось, что в конверте запечатана дохлая крыса или нечто подобное. Все оказалось проще, он прочитал записку в пару строк:

«Посвящаю вам мадригал: «Первый раз такого стервеца обхитрила кроткая овца. Натали».

Автор откроет последнюю тайну — эти проникновенные стихи сочинил не поэтический терапевт, а начинающий адвокат. Терапевту было не до стихов. Наташа попеременно с бабушкой дежурила у постели больного.

Старый ратоборец неустанно утешал то внучку, то жену, а также медсестру, лечащего, дежурного, старшего и главного врачей. Он ободрял их как мог, заверяя, что чувствует себя сносно и ему с каждым часом становится не только лучше, но и веселей.

Он твердо считал, что должно же все образоваться к лучшему.

Глава первая

Ной был не в духе. «Ковчег» сильно качало. Кругом была вода. Красивая и невкусная морская вода. «Плоскодонка чертова, — ругался Ной, он же капитан-директор Староверов, — в океан бы тебя! Задавило бы волной, как вошь утюгом».

А ковчег плыл полегоньку, пофыркивал, зарываясь по ноздри в воду и бесстыдно оголяя корму. Конечно, в сравнении с библейским ковчегом и одна машина — клад, тем более что вторая тоже не бездействует, а работает исправно. Ее лошадиные силы в другой упряжке: с их помощью морозят рыбу в трюмах.

Ной сидел верхом на дубовой скамеечке-откидушке, как наездник, и без всякого удовольствия жевал корку хлеба. Если судить по внешности, то Ной в Нои не годился: росточком не вышел, ни бороды, ни брюха не имел, и нимба над лысиной не сияло. Диплом, опыт, плавательский стаж и прочие формальные атрибуты имелись. И даже историческая миссия перед лицом благодарного человечества совпадали. Ной из Библии спасал от всемирного потопа созданные богом живые твари, а новый Ной спасал план.

Если бы на библейском ковчеге не нашлось места для какого-нибудь пресмыкающегося, беда была невелика. Остались бы потомки без ужа или тритона. А если провалить квартальный план? Об этом даже помышлять было нельзя…

Говоря языком местной газеты: «Страна недополучила бы триста ящиков кильки». Дополучить эти триста ящиков можно было бы и в следующем квартале, который начинался через три дня, но где-то там, в каких-то клеточках и графах плана произойдут сейсмические смещения и грянет гром.

Ни один гром не грянул снизу. Он всегда катится сверху вниз и, благополучно пророкотав во всех кабинетах министерства, главка, базы и месткома, обрушивается только на голову Ноя. А Ной был не так уж могуч, чтобы изображать собой громоотвод. Ной был человеком, и все человеческое было ему не чуждо. Поэтому безо всякого сомнения он оттянул ручку машинного телеграфа на положение «Стоп». И сейчас же голос его, усиленный мегафоном, трубно известил: «Боцмана на брашпиль — якорь класть».

Старший механик «ковчега» Василий Иванович Медведев, едва перешагнув порог рулевой рубки, угодил в объятия Ноя. Обниматься им не было никаких причин, просто судно круто положило на борт, и, чтобы не покатиться по полу вслед за своей фуражкой, стармех придержался за плечи друга.

— Ты же хотел на базу, за хлебом идти? — спросил Медведев.

— Матрос Зиганшин, когда хлеба не было, сапогами в океане питался, а у нас еще вермишели два мешка есть, — без выражения ответил Ной.

— Оно так, — подытожил разговор механик и, стряхнув фуражку, почему-то вздохнул.

Отдав необходимые распоряжения, Ной спустился в каюту № 1 и, сняв ботинки и китель, прилег на полужесткий диванчик — положено спать человеку, даже если он Ной, хоть два часа за двое суток?

«Ковчег» швыряло. Ветер, набирая силу, завывал теперь так, что ему мог позавидовать Луи Армстронг — первая труба мира…

— Луи Армстронг? Ха, я смеюсь на вас! Мне смешно. Этот жалкий негр с Нового Света дудит на своей дудке, как пацан на свистушке… У нас был старпом — Микола Глык, мы с ним плавали у Тендровской косы. Это там, за Одессой, немножко справа. Микола? То был трубач. Капельмейстер доплачивал ему из своей зарплаты, чтобы он дудел трошки потише. Микола играл по праздникам в сводном оркестре. Как играл? Так играл, что от него шарахалась вся первомайская демонстрация. А ты мне Армстронг… Однажды Коля Глык гаркнул в пустую пивную кружку, и от нее осталась только ручка: звук — тело упругое. В другой раз он…

Выслушать до конца то, что рассказывает матрос-рулевой Крым Кубанский, практически невозможно. Обитатели кубрика это хорошо знают, и поэтому в него летит чей-то сапог: «Заткнись! Дай поспать…»

Крым на такое обращение не в обиде. Спустив ноги с верхней койки, он уже шепотом спрашивает у соседа:

— Митя, а в пуде сколько фунтов?

Матрос-обработчик первого класса Митя Кишечников без раздумья и интонации, как автомат, отвечающий время по телефону, бормочет:

— Фунт — четыреста граммов, — пуд — шестнадцать килограммов, в пуде — сорок фунтов.

— Силен, — поощрительно отзывается Крым и сейчас же задает второй вопрос: — А на пуд дури сколько надо соли, чтобы ее было незаметно?

Митя молчит, и Крым, поскучав без собеседников, тыкается носом в подушку.

Ной спит, старший механик Медведев, вернувшись в каюту, отрывает листок с календаря, по которому можно судить, что до конца квартала осталось три дня, и, прочитав на обороте кулинарный рецепт, тоже ложится спать. Уснул Митя Кишечников по прозвищу Пуд, сладко похрапывает Али Асадов, известный на «Орлане» под псевдонимом Ляля Черная, положив под щеку брезентовые рукавицы и притулившись спиной к теплой трубе, «добирает» на вахте боцман Антон Молчаливый, чутко дремлет в своей самой чистой на корабле каюте, удивительнейший из людей современности Артем Кипариди, а вот Крым не может уснуть. Ему приходит в голову какая-то мысль, и он вскакивает, натягивает тельняшку, прыгает в чужие сапоги и спешит на спардек, чтобы поделиться своей мыслью с Леонидом Игониным.

Игонин, вместе с вахтенными спрятавшись за штабелем ящиков, от ветра, держит банк. «Держит банк» — это значит имеет слово, рассказывает, врет, треплется — как желаете. Известно одно: если банк держит Игонин, то Крыму здесь делать нечего. Крым люто завидует радисту Игонину. Его грубые портовые хохмы и сомнительные остроты тают, как мороженое на сковороде, в сравнении с «беседами» Игонина.

Ни капитан, ни стармех, ни боцман никогда не перебивают радиста, в него не кидают рукавицами, не замахиваются чем попало — его слушают. И Крым ужасно страдает от ревности. И сейчас, только Крым заорал «Привет!», на него зашикали. Рассказывая, Игонин смотрит куда-то выше глаз слушателей, будто там, выше их голов, прямо на небе, написан текст, который он читает:

— …И попробуйте представить себе то очень отдаленное от нас время, когда одни народности называли это море Гирканским, другие — Дайленским, а третьи — Хазарским. Хвалисское, Абескунское, Хвалынское — более сорока названий… А в наше время почему-то утвердилось имя, данное совсем небольшим народом, скорее племенем, — каспиями. Всяк сущий на берегах его давно уже канул в лету истории, но остались летописи, древнейшие письменные документы, все они относятся ко времени уже исторического толка. А как быть со временем, когда и народностей-то не было? Ихтиозавры писать не умели, но они оставили свои автографы.

Вот самый любопытствующий из нас исследователь — Крым однажды очень удивился, когда на берегу, в разломе ракушечной плиты, мы с ним увидели отчетливый и очень большой отпечаток какого-то древнего животного. Не так ли, коллега Крым?

Крым, не слышавший начала разговора и не понявший еще, что к чему, на всякий случай огрызнулся:

— Да пошел ты!

— Ах, как дурно вы воспитаны, Крым Николаевич. Так вот, парни, чтобы никогда и ни в чем не заблуждаться, надо ясно представлять себе соизмерение двух времен: геологического и исторического. Первое время ведет за собой второе, как мудрый старец младенца. Теперь я озабочен изучением времени исторического, чем и занимаюсь в свободное время. И право, представить только: за плечами старца миллионы лет, а за плечами младенца — века, в лучшем случае — тысячелетия. Как считает боцман Молчаливый?

— Коллега Молчаливый добирает, — ответил кто-то за боцмана, — дрыхнет, по-иностранному говоря.

— Мороку ты воркуешь, радист, — вмешался Крым, — у нас забота простая: кайлать, майнать и шкерить! Вира помалу и вкалывай! Даем стране рыбки мелкой, но много. А ты за рацией сидишь, книжечки почитываешь. Микола Глык правильно баил: если фраер при цепочке — значит, фраер без часов. Но Крыма перебили:

— Заткнись, Крым, твои речи мы слышали! Давай, радист, трави дальше. А почему же это море не переименуют в Азербайджанское? В честь Ляли Черной?

В это время мегафон, более часто называемый матюгальником, похрипел, пощелкал и буднично сказал заспанным голосом капитана-директора:

— Боцмана на брашпиль — якорь к подъему!

Обстоятельства, при которых Крым Кубанский появился на судне, сами по себе будничны. Однако рассказать о них следует хотя бы потому, что они проливают свет на самое начало его биографии.

Отдел кадров — это окошечко, барьер и дверь. За окошечком сидит инспектор, за барьером — инструктор, за дверью — Сам. Дверь являет собой величие эпохи. Мало того, что она обита ватой и дерматином и перепоясана, как кавалерист; она еще снабжена тремя замками. По поводу этой двери начальник пожарно-сторожевой охраны саркастически заметил: «Дверь вполне звуконепроходимая и крысонепроницаемая, но пожароопасная». Сказал он это из зависти — ему по штату такой двери не полагается.

Зачем начальнику отдела кадров такая дверь — тоже никто не знает: разговоров государственной важности в его кабинете не происходит, досье с агентурными данными на полках не хранятся, а для более тесного контакта с кадрами хватило бы и окошечка. Но дверь существует, и не каждому матросу базы дано за нее заглянуть.

Крыму повезло: он побывал в кабинете. Когда Крым сунул листок по учету кадров в окошечко, то девица-инспектор, бегло пробежав анкету, побледнела так, что пудра на ее носу показалась серой пылью. Гордо встряхнув кудельками лондотонового блеска, она проследовала с анкетой к инструктору.

Инструктор, человек, выжелченный язвенной болезнью до цвета опавшего листа, прочитав жизнеописания Крыма Кубанского, сжал тонкие фиолетовые губы и, оглянувшись на окошечко, нырнул за дверь начальника.

Сам был в хорошем настроении. Расстегнув нижние пуговицы у кителя и верхние у брюк, он бодро мешал ложечкой в стакане.

— Вот, явился один тип с шнурком на шее, оформляем как матроса, — начал инструктор и протянул начальнику анкету, — странный тип, я бы не рекомендовал…

Сам поморщился и проворчал:

— Что за тип? Все они типы. Судимый, что ли?

— Хуже. Полюбуйтесь, что он с документом сделал? Над формой, над документом, стервец, издевается! Кого мы вербуем на суда? Это же сброд, пираты…

Сам вздохнул и незаметно для подчиненного застегнул пуговицы на брюках. За свою долгую бытность в отделах кадров он видел всякое, и удивить его было трудно, но здесь, после первых же ответов на анкетные вопросы, он насторожился. Анкета была заполнена полностью и выглядела так:

Фамилия — Кубанский.

Имя — Крым.

Отчество — Николаевич.

Год, число и месяц рождения — год тысяча девятьсот сорок военный, числа и месяца не знаю.

Пол — средний.

Место рождения — посреди войны.

Национальность — одессит.

Соц. происхождение — водолаз.

Партийность — нету.

Образование — нету.

Какими ин. языками владеете — тремями: (русский устный, русский матерный, русск. письменный (слабо).

Ученая степень — профессор парабормотологии.

Награды — медаль «За спасение утопающего на пожаре».

Семейное положение — к вечеру — женат, к утру — холост.

Далее шел изрядный перечень организаций, откуда был изгнан Крым Кубанский.

— Да, — сказал Сам и, застегнув пуговицы у кителя, грозно добавил: — Зови!

Увидев Крыма, Сам удивился. Вместо громилы с блатной рожей перед ним стоял молодой человек, одетый со вкусом, очень худенький и стройный. Вместо галстука ворот рубахи охватывал шелковый шнур с модной пряжкой.

Сам строго свел к переносице брови и хмуро спросил:

— Фокусничаешь, одессит?

— В каком смысле?

По иронической ухмылке Сам сразу же определил худший в его представлении человеческий характер. Такие характеры его бесили, а подобные ухмылки оскорбляли заветные чувства. Сам понимал, что в любом споре этот молодчик накидает ему цитат, и, зная за собой лишь одно преимущество — должностную силу, он сразу же им воспользовался.

— Мальчишка, — сипло рыкнул Сам, — знаешь ли ты, что в свое время за подобную анкету я отправил бы тебя в одно место?!

— К счастью это, «ваше время» миновало. — Крым улыбнулся так мило, как не улыбалась начальнику отдела кадров родная племянница.

— Сажали за подобные шутки! — рявкнул Сам.

— Такой милый человек, — грустно сказал Крым, — и вдруг — сажали! Не наговаривайте на себя.

Сам понял, что в этой дуэли надо менять оружие, и, пытаясь, взять себя в руки, прошелся по комнате.

— Садись, — бросил Сам, разглядывая Крыма. — Вот ты, молодой человек, приходишь к начальнику, к пожилому человеку и валяешь из себя шоколадного придурка. Зачем тебе это? Смотри, в твоей трудовой книжке места не хватило перечислить организации, откуда тебя выгоняли. Зачем же ты сам себе жизнь уродуешь? Хорошо, напал ты на меня, я вашего брата перевидал вот сколько. — Сам постукал ладонью по тому месту, где под вторым подбородком у него намечался третий. — Я сочту за мальчишество твою выходку, а нарвись ты на другого…

— Я уж нарывался, — еще более грустно заметил Крым, — поэтому и доплыл до вашей базы. Дальше некуда. Полная необеспеченность заставляют меня идти к вам.

Сам сдвинул брови еще строже:

— Необеспеченность, а ботиночки — люкс, штаны по моде ножку обхватывают, необеспеченность, а небось в приемной шляпу оставил?

— В Америке безработные в шляпах ходят, это от традиции, а не от богатства.

— Ох, напорол бы я тебя запросто, по-отцовски, с искренним удовольствием.

— Не советую — я самбист.

— Кто?

— Самбист.

Начальник кадров хотел что-то сострить, но побоялся. Честно говоря, он не знал, что такое самбист, и только по-отечески похлопав Крыма по плечу, вздохнул:

— Эх, самбист, драли тебя мало. Кто твой отец?

— Мой папа — детдом, а мама — широка страна моя родная.

— Вот видишь, государство тебя вырастило, воспитало, а ты в благодарность издеваешься над графой социального происхождения? Хорошо это?..

Крым сбился с уверенного тона и просто ответил:

— Плохо, товарищ начальник, но я не издеваюсь, я просто не знаю своего происхождения. Может, мой папа поп или бывший кулак.

— Как это ты не знаешь?

— Очень просто, не знаю. Вот вы начальник отдела кадров, а вы не знаете, что такое кадры. Люди — это вам понятно, ну, там, мотористы, матросы, механики и другие специалисты — все ясно, а как перевести на русский язык слово «кадры» вы не знаете?

Сам незаметно расстегнул нижнюю пуговицу у кителя и налил в чай воды. Он мгновенно прикинул, что действительно того… перевести на русский язык это родное, привычное слово он не сумеет, и, понимая, что дальнейшая его воспитательная работа не имеет смысла, он примирительно сказал:

— Сядь и перепиши анкету. Без фокусов, понял, водолаз? Возьму на работу. Пойдешь на хорошее судно и бросай придурь — не мальчик.

— А что переписывать, там все верно.

— Хватит, говорю, острить, — Сам опять повысил голос. — Это что? — Он ткнул пальцем в графу — «ученая степень».

— Простите, — простодушно улыбнулся Крым, — но глупый вопрос всегда вызывает желание сострить. У вас что, на флоте есть матросы с ученой степенью?

— Это комсоставская анкета. Сейчас нет бланков на рядовой состав, и что? Из этого надо делать цирк?

— Тогда понятно. Сейчас перепишу. — В глазах у Крыма сверкнула ирония. — А среди боцманов и механиков встречаются члены-корреспонденты?

…Пока Крым здесь же, за столом начальника, трудится над анкетой, стоит спокойно поведать о том, чего он и сам не знает, и в частности, откуда взялось его странное имя — Крым.

…Когда гвардии старшина Николай Ефимов, волоча за собой перебитую ногу, отполз от дороги, бомбежка уже кончилась. Последний самолет набирал высоту после выхода из пикирования. Стабилизатор его показался старшине раздвоенным хвостом какого-то гадкого насекомого. Размазав по лицу грязь с кровью, старшина осмотрелся по сторонам. Несколько перевернутых взрывами автомашин горели. У одной еще продолжало вращаться колесо. Из придорожных кустов выходили уцелевшие солдаты. Стонали раненые. Ефимов попробовал встать, но только завыл от боли и пополз опять.

Старшина полз до тех пор, пока не уткнулся головой во что-то мягкое. Это было тело женщины. Ефимов сел и увидел рядом мальчишку лет двух. Малец не кричал, не плакал, а только, как рыбка, беззвучно открывал рот. Женщина была убита осколком наповал и лежала рядом с крестьянской фурой. Как попала эта фура в военную колонну, гадать не было времени, и, когда к старшине подошли, чтобы помочь ему доковылять до уцелевшей машины, он указал на мальчишку.

Так свела судьба на несколько часов старшину Николая Ефимова и двухлетнего Сережу Оноприенко. В кузове машины Сережа сидел молча, вцепившись ручонками в ворот чьей-то гимнастерки, и старшина с испугом поглядывал на мальца. Было странно, что он не издавал ни звука. «Контузило пацана», — хрипло сказал державший его солдат.

В медсанбате мальчика отдали в руки женщины-врача; и старшина успел булавкой прицепить к его рубашонке мятую бумажку.

Бумажка эта вместе с мальчиком долго добиралась до тылового города, и, изучая ее при свете настольной лампы, директор детского приемника никак не мог разобрать, что на ней написано.

Несколько слов, выведенных корявыми буквами, ни о чем не говорили: «Найден мал. Возле станицы. Крымская. Кубань. Мать убита. Мож. не мать? Подобрал старш. гвард. мин. бат. Николай Ефимов».

После краткого совета, мальчика решено было числить в списках по имени места, где он был найден, а дабы не забылось имя его спасителя, отчество ему было присвоено Николаевич. Так сын украинского колхозника Сережа Оноприенко стал Крымом Николаевичем Кубанским. И если бы сравнить настоящие данные, о которых Крым и не подозревал, и те, которые он не без ехидства написал в анкете, то трудно было бы судить, какие ближе к истине?

Начальник отдела кадров был по натуре человеком не злым, но его долго и старательно воспитывали в духе подозрительности. Он привык доверять не людям, а данным о них. Он быстро составлял представление о людях, препарированных анкетой. Все было четко, подробно, понятно. Теперь анкеты пошли куцые, лаконичные, и это мешало ему разбираться в трудящихся. Он, конечно, понимал необходимость демократических преобразований в учете кадров и был согласен с тем, что глупо задать Крыму вопрос: «Занятие родителей до революции?» Но все же… Вот пример: какой-то мальчишка без страха и почтения дерзит ему и ведет себя как с равным.

А что он может сделать? Швырнуть ему анкету обратно? Сказать: «Пошел вон, шпана, ищи себе работу на Колыме». Ну, положим, он выгонит его… Этот мальчишка, стрельнув своими черными глазами, скажет ему: «Гуд бай! В нашей стране безработицы нет». И уйдет. А завтра кадровика опять будет разносить начальство — почему не хватает матросов? Почему такая текучесть кадров? Что у нас — база или проходной двор? Куда проще было нанимать на суда, кого бог пошлет, а там уж пусть разбираются капитаны.

В этой части своих размышлений Сам оглянулся на Крыма, глаза их встретились. Крым усмехнулся, Сам помрачнел и, размашисто расчеркав заявление, крикнул в дверь: «В приказ! На судно. Матросом-рулевым». Вдогонку Крыму он смотрел мрачно, и Крым, поняв его, утешил как мог:

— Не бойтесь, товарищ начальник, я по мелочам не ворую.

Ночью в рулевой тихо, красиво и даже как-то таинственно: свет погашен, впереди непроглядный мрак — не видно, где море граничит с небом. Крым любит эти часы ночной вахты на переходах. Ему нравится тишина, сосредоточенность и некоторая торжественность обстановки. Нарушает ее только капитан. Сидит он, как всегда, верхом на своей дубовой скамеечке, смотрит в темноту — странный человек, чего смотреть в непроходимый, непробиваемый мрак? Но капитан смотрит вперед так, будто перед ним экран в кинотеатре! Иногда он лениво спрашивает у Крыма:

— На курсе?

— Восемьдесят градусов.

— Врешь, Кубанский, зазевался ты и свалился на два румба, — сказано это спокойненько, по-домашнему, со вздохом, и от этого Крыму становится неловко. «Окаянный какой-то, — думает Крым, — ухом он, что ли, видит?»

Прямо перед Крымом плавает подсвеченная лампочкой картушка компаса. Крым действительно зазевался — и курс — семьдесят восемь, но он уже спохватился и начал доворачивать судно, когда капитан задал вопрос. Можно проявить характер и настойчиво повторить: «На курсе — восемьдесят». Пока капитан встанет, подойдет к компасу, судно уже выйдет на заданный курс. Но Крым знает, что Староверова не проведешь. А капитан так же спокойненько, с зевком говорит:

— У свала банок течение сильно работает. Вот тебя и валит в сторону, одерживай понемножку…

Крым в пику капитану бодро докладывает:

— Слева по борту открылся проблесковый буй.

— Правильно, открылся, — вздыхает Староверов, — минут пять назад, а ты только заметил.

Если бы в рубке было не так темно, то было бы видно, как рулевой обиженно поджал губы. «Сидит, как татарин, верхом на верблюде, — с раздражением думает Крым, — дремлет, покуривает — верблюд сам знает, куда шагать…»

И вдруг капитан мгновенно переводит ручку машинного телеграфа на положение «Стоп» и одновременно командует:

— Право руля — круто, еще круче!

Движение руки, и машина работает теперь «полным назад», а капитан, выскочив на мостик, кричит во все горло в первозданный мрак:

— Макаки! Полутурки! Анан-манаский флот. Басмачи!

Под самым носом судна мотается на якоре, как конь на привязи, маленький сейнер — «фанерка». Крым включает прожектор, и видно, как по палубе сейнера, заставленной ящиками, бегает человек. Он размахивает фонарем «летучая мышь» и что-то тоже кричит, чего Крыму не слышно. Со стороны это все выглядит почти забавно: казах в барашковом малахае, в морском кителе, в подштанниках и босиком, фанерный сейнеришко, «летучая мышь» и нос «Орлана», который мог не только разбить суденышко, но и перерезать его, как ломоть хлеба. Это было бы уже менее забавно.

На сей раз дело обошлось без происшествий. «Орлан», обойдя сейнеришко, у которого что-то приключилось с машиной и который мотался в море без всякого, даже аварийного, освещения, пошел своим курсом дальше.

— Тесно в море стало, — подвел итог происшествия капитан-директор, — сейчас весь наш флот перебрался к восточному берегу — гляди в оба.

И Крым глядит в оба. Он, конечно, понимает, что кэп не очень-то доверяет ему, и это малость обидно.

Староверов уходит в штурманскую выгородку и, склонившись над картой, что-то кумекает с циркулем в руке. А Крым пытается представить себе, сколько капитан крутился у этих банок, свалов и глубин в погоне за косяками, сколько верст ленты эхолота проползло перед ним и сколько позади бессонных ночей.

А сколько? Ну, если Крыму пошел двадцать третий год, то кэпу вряд ли больше тридцати пяти. «Но он уже кончил мореходку, — думает Крым, — успел погоняться за рыбешкой в двух океанах, потом поплавал на перегрузчике и приехал на это соленое болото, у которого, если верить радисту, более сорока имен». Нет, он, Крым, из океана не ушел бы. Он уже искал судьбу — потолкался в Азчеррыбе. Но дальше прибрежного плавания его не пустили. Там кадровик был мужик-жох. Вообще-то он, Крым, плевал на это болото. Нужда прибила его к этим берегам. Поплавает пару лет, заработает «вид», отряхнет грехи юности и махнет на самый Дальний, на Восток, в Дальрыбу. Там, говорят, кадрами не разбрасываются. А он, Крым, не фрайер и не бич. Он, как отозвался о нем стармех, шаловливое дитя — плод излишней гуманности воспитателей…

— На курсе?

— Ровно восемьдесят! — бодро сообщает Крым. И на сей раз не врет. Капитан опять усаживается верхом на скамью. Опять курит и думает о чем-то своем.

А думает кэп о том, что недурно бы сходить поискать косяки посевернее. Бывает, везет людям. Натолкнутся на рыбу — и за три-четыре ночи наверстывают месячное упущение. Бывает. Но есть доля риска: проплаваешь на этой лайбе туда-сюда — упустишь время. Здесь при народе в хороводе по малости, но перекачиваешь море с борта на борт, кое-что попадает. Это — синица на земле, а там — журавль в небе. Первое — верней. Промразведке веры мало, свои, ухорезы-асы, которые ушли на север, на перекличках темнят: «Нахожусь на переходе, запись слабая, веду поиск». Знаем мы эти записи…

— Иван Андреевич, — спрашивает Крым не то чтобы фамильярно, но с интонацией доверительности, — пару бы таких ночей. А? Завалились бы? Не ночь — малина. Мечта блатных и килечных — ни зги не видно.

— Ты сам не заваливайся. Держись на курсе. Часа через два вылезет и засияет.

— Ни, не засияет. Точно.

Крыму не видно, как капитан поморщился. Уж он-то знает: сменился ветер, потом прибавил, значит, протянет хоть и высокие, но плотные облака, и вылезет луна, огромная и наглая, голубая и бесполезная, красивая и очень не любимая капитаном-директором.

Несомненно, капитан-директор знает многое, но не все. Он знает, какой у него план, и даже знает, как его выполнить, он знает, что луна вылезет обязательно и раз шторм утих, то больше не будет. Он знает, что можно не ходить на базу за хлебом — кок Артемыч выручит: напечет галет из вермишели.

Еще он знает, что неудачные дни протянутся с неделю, а там луна из колеса превратится в тонкий серп и не будет мешать уловам. Вот тогда-то он и перевыполнит все недовыполненное сегодня.

Он помнит, что ему надлежит постоянно поглядывать за морем и воздухом, не полагаясь на утешительность метеосводок, а ожидать во всем подвоха. Он даже помнит, что при выборе курса в сложных метеоусловиях рекомендуется заглянуть в универсальную диаграмму качки и шкалу Титова. И не дай тебе бог выбрать курс, при котором совпадут собственные колебания судна с колебаниями волн, тогда неизбежен резонанс. А резонанс — плохая музыка… Знает, что нельзя тушить водой горящий металл и механизмы, что фреон тяжелее воздуха и ползет низом, а аммиак — легче, и поэтому он собирается в горящих помещениях вверху, что нельзя слепо доверять ни компасу, ни локатору, ни собственной интуиции, — мало ли о чем знает, помнит и не должен забывать капитан-директор?! А вот кто теперь стоит на вахте, старательно тараща глаза в темноту и напевая нечто легкомысленное, он, капитан, не знает. Веселый парень с хорошим аппетитом, тугими мышцами и чуточку себе на уме — мало этого знать о Крыме капитану.

Случись тонуть, гореть, засыпаться с планом, а еще хуже — отпустить команду на берег, как поведет себя тот же Крым? Староверов, ни как капитан, ни как директор, ни как лицо старшее по возрасту и опыту, не уверен в его поведении. Конечно, есть дед, есть боцман Молчаливый, матросы Митя Пуд и Шамран — эти не подведут. А что за штучка моторист — Ляля Черная, он не знает.

От этих будничных мыслей капитану делается скучно. «Знай не знай, а плавать надо — других не будет», — решает капитан и идет к маленькому оконцу, ведущему в каюту к радисту.

— Игонин, — говорит он в окошечко, — скажи старпому, пусть побудет за меня на перекличке! — и, обернувшись к Крыму, добавляет: — Кто слева по борту идет пересекающим курсом?

— Торговец. Сухогруз какой-то.

— Ты головой почаще верти. Поглядывай по сторонам. На сухогрузе сейчас знаешь что вахтенный о нас сказал?

— Откуда я знаю.

— Он как по огням определил нас, так подумал, а может, и вслух сказал: «Бойся в море рыбака и военмора дурака». Такая вот о нашем флоте поговорочка сложилась…

Не успел капитан выйти на мостик, как Крым заметил, что непроглядная тьма пожиже стала, поголубела малость. Вполне различимы горизонт и волна, бегущая навстречу. Даже заблестели на боках у волн веселые блики, которые вскоре превратились в отчетливую лунную дорожку. «Зря я ему про луну брякнул, — подумал Крым, — выкатилась, не задержалась. А какая темень была! Нет, понятно, что кэп — мужик башковитый, дело туго знает. И парни вроде ничего, но это вам не «капитан, обветренный, как скалы». И жить скучно. Работай, как жулик, по ночам, а днем — дрыхни…»

Вместо капитана в рулевую зашел боцман.

Глава вторая

Быть у эхолота и следить за записью разрешается всем на судне. Разрешается также давать, судя по записи, комментарии, советы, можно высказать восторги и возмущения — все можно, только не прикасаться к прибору. Это святое право имеют только кэп и старпом. Такую инструкцию Крым получил лично от капитана еще на первой вахте. И убедился, что ее никто не нарушает. Поэтому, когда боцман вошел в рубку и, не глядя на вахтенного рулевого, включил эхолот, Крым малость оторопел. А так как руководить Крымом имеют право по положению все на судне, а он — никем, то это его малость задевало. И вот выпал случай поруководить боцманом. Крым покашлял для солидности и произнес на пределе официальности:

— Как мне известно, товарищ боцман, включать прибор имеет право только капитан и его старший помощник.

— Застебнись! — холодно заметил боцман и, не посмотрев на Крыма, вышел.

Крым уже слышал это слово от боцмана, но не понял, что за смысл оно имело. Ладно, на всякий случай он застегнется — то есть перемолчит. А если капитан спросит, кто в его отсутствие включал эхолот? Отвечать на этот вопрос не пришлось. Капитан вернулся вместе с боцманом. Оба они сейчас же прильнули к экранчику прибора, будто им должны были показать нечто очень важное. Но эхолот воркотал очень лениво и мирно, стрелка ползла нехотя, вычерчивая рельеф грунта, и оба они разочарованно отпрянули от прибора.

— Зря врубал, не коптит, — сказал капитан, заглянув через плечо Крыма на картушку компаса, — здесь и в добрую пору лучше не пишет. Здесь вода холодная.

— Холодная, — подтвердил боцман, — так она же, стерва, и крутится между холодной и теплой, у самого температурного скачка.

— Это балачки. Это наука тумана напустила, им надо рекомендации давать, они и дают.

— Не скажите, кэп! Это дело верное, мы когда за сайрой бегали…

— Сайра, сайра, — раздраженно пожал плечами капитан, — здесь килька, а не сайра.

— А вот сводка промразведки, тоже советуют…

— Эх, Антоша, — капитан долго смотрел на потухшую сигарету и зло сунул ее в пепельницу, точнее, в консервную банку. — Промразведка знаешь, как свои сводки составляет? Сидят они на переговорах, подслушивают, кто, где и как ловит. Потом ставят крестики и нолики на карте, изучают, обобщают, пот со лба утирают, пару фраз общественного звучания добавят и нам же наши же данные сообщают.

— Знамо дело, — улыбнулся боцман, — поэтому и данные верные, поэтому и верить надо.

— Вчера запись какая была? Люкс! А брали?

— Так луна мешает.

— То-то! Давай севернее проскочим, пошарим у той баночки.

— Так и там луна. Мы, бывало, у Шикотана, на сайре…

— Ты мне сайрой душу не терзай…

Крым, слушая этот диалог, подумал, а не слишком ли вольно боцман дает советы? И совсем уж удивился, когда он категорично отрубил:

— Нет, капитан-директор, скакать не будем. Ты иди с богом на переговоры, утешай начальство, а я у этого свала пошарю, поищу. Найду запись получше, хобот за борт — и пусть хрюкает. Ящиков триста за ночь наберем…

— Ну, валяй, — согласился капитан, — ищи. Тебе виднее…

До полуночи рыба шла плохо. «Орлан» перебегал с места на место, ложился в дрейф, но рыбы не нашел. Соответственно улову был и энтузиазм команды. Митя Пуд ползал, как сонная муха. Ваня Шамран, обычно подвижный и моторный, тоже дремал на ходу, Ляля Черная не столько работал, сколько мешал, и даже боцман смотрел на это равнодушно. Он то и дело поднимался наверх к прибору, но и без эхолота было ясно — рыбы нет.

Так тянулось часа четыре. «Орлан» переходил с места на место, таская за собой на плаву длинный, стометровый хвост шланга с залавливающим устройством, смахивающим на воронку. Боцман, знаток и провидец, которому капитан доверял, как самому себе, торчал перед эхолотом, Крым злился, меняя курсы, Митя откровенно дрых, подстелив фуфайку, капитан отсутствовал, будто его дело не касалось, но рыба не шла.

Часам к двум ночи набежали тучи. Небо помрачнело, нагло сиявшая луна спряталась за тучи, и боцман, нащупав приличную запись, в который раз подал команду: «Отдать якорь!»

Первым опомнился от спячки Шамран. Он стоял у лотка рыбососа, и когда килька посыпалась, как из бочки, он стал зашиваться. Шамран прикрикнул на Лялю, Ляля растолкал Митю, Митя забегал с ящиками к бункеру, вываливая кильку на транспортер, который доставлял ее в трюм, на морозку.

— Пошла, ребятки, пошла, — крикнул Шамран, — боцман, буди подвахтенных.

— Вах! — возбужденно восклицал Ляля, — как говорил мой дед? Мой дед говорил: «Салам алейкум!» И ему отвечали: «Алейкум салам!» А внук деда говорит: «Стакан налей, кум!» И всегда пожалуйста ему отвечают: «Налей, кум, стакан!»

Когда капитан-директор вышел на палубу, наступило время великого стозвона — рыба плыла по лотку рекой. Крым, еще недавно позевывающий у компаса и норовивший лишний раз перекурить, носился с ящиками и орал громче всех:

— А что? Надо — значит, надо! Митя, проснись и пой, летая птицей. Работай, как учат: просто, ритмично, легко и весело! Надо, Митя, надо!

— Иди ты, брехло! — беззлобно отзывался Митя. — Ты сам работай больше, а то визжишь только!

— Я — брехло?! Ребята, за что он меня так? Я же при исполнении обязанностей. Я направляю, призываю и мобилизую вас личным примером…

Крым вскочил на металлический планширь, что было небезопасно при качке судна, и, балансируя на борту, выколачивал каблуками чечетку.

— Слезь, дурак! — приказал Шамран, — уронишься и утонешь. Сапоги выплывут, а сам на дно пойдешь.

— Я неутопаемый, — кричал Крым еще громче. — Шевелись! Люди-кони! Кони-звери!

Килька шла сияющим потоком. Выхваченная из зеленой, просвеченной лампами глубины, она переливалась самыми тончайшими оттенками перламутра. Рыба сыпалась в ящики, подпрыгивая и перевертываясь, искрясь и сверкая на лету, — будто ей тоже было очень весело.

— Килька и та пляшет, — восклицал Ляля. — Давай, люди-кони!

Боцман подошел и сказал Крыму, как в лоб выстрелил:

— Застебнись! Иди в трюм, там люди зашиваются, а ты пляшешь, клоун.

Но задор Крыма сделал свое дело — расшевелил всю команду. Ребята действительно работали слаженно, будто все их движения и действия были заранее согласованы. Ящики мелькали в руках парней, усталости они пока еще не испытывали.

Капитан с боцманом натянули фуфайки и пошли в морозильное отделение, где работали так же дружно. Впереди их, накинув фуфайку, прогрохотал каблуками Крым. Что там ни говори, но он был артельным парнем и азартным в работе, но в отличие от Мити и Шамрана, наплясавшись и наоравшись, он быстрее выдыхался. Или, как говорил боцман, у него весь пар в гудок уходил.

Ляля, подтаскивая ящики к бункеру, похвалялся:

— Вах! Какой рыба! Восторг — не рыба! Почти вся анчоусная, лупоглазки совсем нет. Это не рыба, это гидробарашек! — Ляля тоже был увлечен работой и старался во всю мочь.

Вышел на палубу и кок Артемыч. Он притащил бачок компота и самодельные галеты, сварганенные из лапши. Румяные, малость подслащенные, они весело захрустели на зубах у парней.

Это была хорошая ночь. Дельная, рабочая ночь. Рыбаки любили море, и море любило их. «Орлан» покачивался на спокойной, пологой зыби, не торчала на небе никчемная при лове кильки с помощью подводного электроосвещения луна, не хлестал шторм — побольше бы таких ночей. Впрочем, подобные ночи случались и во времена парусных походов, когда матросов звали мазурами и они собирались на баке покурить трубку и покалякать, — все дело в команде, а не в ночах.

У всех есть свои слабости. У старшего механика тоже: он не собирает марки, не болеет за местную футбольную команду, он любит париться. Он моется последним из команды и напускает в маленькую судовую баньку столько пара, что Ляля Черная тайком перекрывает вентиля: не ошпарился бы. Из бани Василий Иванович выходит именно ошпаренным. Намотав на шею полотенце, он сидит на корточках возле банной двери минут пять и приходит в себя. Потом, блаженно улыбаясь и никого не замечая, следует к себе в каюту.

Когда капитан без стука вошел в каюту старшего механика, он сидел в трусах и, сильно сопя, стриг ногти на ногах.

— Вася? Что за маникюр?

— После бани положено. И не маникюр — педикюр. Радист Игонин рассказывал, что в Китае у мандаринов была мода не стричь ногти, по четверти отпускали — я же не мандарин.

— Игонин и не такое рассказывает. Слушай, правда говорят, что он врач по образованию?

— Не знаю. Слышал от ребят такой треп, а сам не спрашивал. Вряд ли… Выгнали небось с третьего курса, вот и хвастает.

— Не похож он на хвастуна.

— Не похож.

— Я к нему, Вася, приглядываюсь. Нравится он мне.

— Ничего мужик. Болтает только много.

— Болтает. А слушать его интересно. Вчера в кают-компании такую лекцию толкнул, разинув рты слушали! Не похоже на болтуна…

— Не похоже, — согласился старший механик, натягивая штаны. — А ты позови его да расспроси…

— Вроде неловко. Допрос, что ли?

— Почему — допрос? Беседа… то да се, про жизнь, про прочее. Иди зови, у меня хранится НЗ. Посидим, потолкуем.

— Нарушим, что ли?

— Почему нарушим? Не нарушим, бутылка коньяка на троих…

Леонид Игонин в свободное от вахты время ходит в красивой спортивной куртке. Всегда выбрит, постоянно выдержан, приветлив, и все-таки даже весьма хамоватый Крым не хлопает его по плечу — побаивается.

Постучав, Игонин спросил:

— Вы вызывали меня, Василий Иванович?

— Садись. Спросить хочу. Как по-английски сухой закон называется?

— Прогэбишен.

— Вот решили с капитаном этот самый погреб-бишэн слегка нарушить.

— Я, Василий Иванович, не пью.

— Не пей — чокайся, надоест — выпьешь, с рюмку. Инфаркт не хватит…

Капитан принес дыню, каштанов и два соленых огурца.

— Во, вино и фрукты, каждому по вкусу.

Уютный человек Василий Иванович, все его медвежьими лапами так легко и непринужденно делается — позавидуешь. Гаечным ключом размером с локоть, как зубочисткой, орудует, рюмку взял и так ее ловко салфеткой вытер, что и официант не сумеет. Что бы он ни делал — все не спеша, по-домашнему, без психоза и дерганий.

Выпили по рюмке, поговорил об уловах, о беспорядках на базе, и, когда капитан без подходов спросил: «Правда, Леонид, что ты врач?» — Игонин улыбнулся.

— Вас интересуют перипетии моей жизни? Они просты и легко доказуемы. — Он задумался на секунду и с усмешкой, адресованной только к себе, продолжал: — Родился. Вырос. Не знал забот и нехваток. Мне, видите ли, повезло: мой папа — простой советский профессор, доктор наук, член Академии наук, член общества хирургов, еще какой-то член — словом, многочлен. Имеет завидное обеспечение, жену, сына и дочь. На жену с дочерью ему не повезло: мама — ужасная барахольщица, а Нелли — вся в нее. Только мама за пятьдесят пять лет вышла замуж один раз, а сестричка за двадцать пять лет — два раза.

Всю свою пылкую любовь папа расходовал на сына, и я рос, как обычный обеспеченный баловень. Окончил десятилетку, вполне прилично. Пожелал сдавать экзамены в Литературный институт и с успехом завалил их. Какой-то седовласый поэт сказал мне, что у меня есть, очевидно, способности, но какие-то странные, не понятные ему, и посоветовал изучать жизнь и быт современников.

Вернувшись домой, я сказал отцу: «Отец, дай мне денег на год жизни. Я хочу поездить по стране и изучить быт современников». Отец снял очки и как-то странно улыбнулся. Потом он долго протирал очки и попросил подождать, пока уйдут из дома мать с сестрой.

Как только они ушли, он полез зачем-то в старый чемодан. Я думал, он там прячет деньги, но он достал старую гимнастерку с зелеными петлицами и четырьмя красными треугольничками на них и протянул ее мне. У него немного тряслись руки. Когда у хирурга начинают трястись руки — это профессиональная трагедия. Но он сказал совсем спокойно: «На, Леонид, эту солдатскую рубаху. Спори петлицы и носи ее в своих путешествиях. Дело в том, сын, что мне в свое время в этой гимнастерке очень повезло. Видишь штопаный карман? Сюда попал осколок мины. Случилось так, что он пришел в соприкосновение с моей грудью под углом много меньшим чем прямой. Я получил царапину, а не разрыв сердечной сумки. Кстати, свое ремесло я начинал тоже в этой гимнастерке, начал с санинструктора, еще на финской…

Иди и изучай. Возможно, тебе повезет и ты станешь писателем. Но денег я тебе не дам: изучать жизнь на папины средства — это значит ничего не узнать. Ты умный и честный парень — не пропадешь. На первый случай вот возьми…»

Он пошарил по карманам и достал рублей двести старыми, Я спросил: «Папа, ты знаешь, что такое жадность?» — «Знаю», — ответил он. «А ты знаешь, что такое санинструктор?» — «Инструктор по санитарии», — ответил я, не задумываясь. «О нет, — отец улыбнулся, — это не так. Я ползал на брюхе вместе с санитарной собакой и вместе с ней зубами вытаскивал раненых из боя…» — «Папа, не надо моралей, — сказал я, — все премудрости людей твоего поколения известны: все профессора вышли из рабочих, рабочие — из крестьян и так далее по Дарвину, Брэму и Энгельсу. Наше поколение волнует другой вопрос: почему дети профессоров не спешат обратно в рабочие, а дети крестьян при любой возможности сматываются в город?»

Тогда отец печально посмотрел на свою ладонь и сжал три раза сухие пальцы…

Капитан тоже посмотрел на свои пальцы задумчиво и спросил у старшего механика:

— Вась, а правда, почему детки профессоров не спешат пополнить рабочий класс?

— Ну и слава богу, — ответил механик, зевнув со смаком, — пусть и не спешат. Шалопаев хватает и так.

— Будто уж? — насмешливо протянул капитан. — Ты вот классический рабочий класс. Дед твой был котельщиком, отец — газосварщиком, ты с масленщика начинал, а сыночек твой шалопаем растет.

— Это точно, — теперь дед вздохнул. — Мать пишет — опять, поганец, ушел из техникума. Мне бы только до берега добраться, я ему выпрямлю линию жизни. Давай, Леня, продолжай… Папенька-то тебе в ухо не съездил?

— Нет, Василий Иванович, — папаша у меня человек выдержанный. Мама — в истерику, сестричка — в визг, а папаша — ничего, выпроводил из дома. Взял я себе комсомольскую путевку и поехал в Сибирь, строить железорудный комбинат. Поработал месяц разнорабочим и быстро сообразил, что подсчитывать проценты много легче, чем вышибать их кайлом.

— Так уж и кайлом? — насмешливо перебил капитан, — на таких стройках полно техники: самосвалы, самовзвалы, вездеходы, самоходы…

— Самовзвалов много, — в тон ему согласился радист, — но не забывайте, что, чем больше технический парк, тем выше процент простоя. Словом, кирка и лопата — вечные и непреходящие инструменты. Побывал я на стройках, на лесоповале, строил линию электропередачи, и везде механизация, как в анекдоте: нажмешь на кнопку — хоп! И бревно на плече. Но я не сбежал. Харч приличный, заработок — тоже. Пробился на курсы, получил шофера третьего класса. Хотел ехать папашу на работу возить, но передумал. Через годик замелькал мой портрет в постройковой газетке, микрофон под нос суют чуть ли не каждую неделю. Странная манера у нашей прессы: привяжутся к одному-двум и славят всласть, с усердием, а рядом десятки людей не хуже работают. О них очерки не пишут.

Скажу вам доверительно, все северные стройки — это клондайки. Не по сути дела, а по пестроте обитателей. Однажды вечером я возвращался из рейса один. В тайге, на просеке, проголосовали два таких «обитателя» — подбрось! Я остановился, открыл дверцу, меня за грудки вытянули из кабины. По ходу свалки я получил, как говорит коллега Шамран, железкой по голове, а за строптивость характера еще сунули под ребра хорошо отточенный, но не стерильный шпигорь.

Я еще помню, как меня волокли подальше от дороги. Положили на веточки и веточками забросали. Краем глаза я заметил, как они шустро меняли номера. Опомнился ночью. Сквозь ветки звезды светят.

— А ты бывалый, мятый мужик, — сказал дед с уважением. — Давай еще по рюмахе, одну для дезинфекции. Отступи от принципов, уважь компанию.

Радист Игонин долго смотрел на рюмку, поднял ее:

— Я, Василий Иванович, ни убеждений, ни предубеждений к спиртному не имею. Просто счастливый: не выношу запаха. Но с одной не стравит. Ваше здоровье!

Горы начинаются с предгорья, баня — с предбанника, море — со взморья, а с чего начинаются неприятности? Чаще всего с какого-нибудь известия. Выпив рюмку, радист посмотрел на часы: «Извините, у меня сеанс с базой».

— Ну, ты заглянь после связи, — сказал дед, — доскажи, а то оборвался, как кинолента, где не надо…

— Ну, раз жив, здоров и беседую с вами — значит, концовка обычная, как в кинолентах: поволновались, потревожились и, успокоенные, разошлись по домам.

Кок Артемыч как-то заметил: когда Игонин включает рацию, то на слух кажется, что он цыплят на кормежку собирает. Попискивание морзянки — «Пи-пи! Та-та-та… — действительно чем-то смахивает на цыплячье. Игонину так не кажется. Ему не до метафор и сравнений. Он любит, понимает и не фамильярничает с эфиром. Эфир нечто такое, что не совсем укладывается в нашем представлении. Где он начинается? От его рации. А где кончается? В космосе.

Сменив несколько профессий, Леонид не случайно остановился на радисте. Обладая хорошим слухом, он сразу же после окончания курсов, набрал необходимую скорость передачи и приема и работает на равных с теми, кто проплавал много лет. Может быть, единственно, чему удивлялись его друзья, это тому, что большой флот, океан, хорошие заработки он променял за «здорово живешь» на самое большое и самое странное в мире озеро. Больше того, и здесь он ушел с базы, где и работа сменная, и зарплата выше, и пошел на промысловое судно. Впрочем, как говорит Шамран: «Рыбак ищет место, где есть рыба, а рыба ищет место, где нет рыбака».

Вернувшись, радист вопросительно посмотрел на капитана и сказал по-английски: «Капитан, у меня для вас известие, которым боюсь вас огорчить, и тем не менее обязан…»

— Ты давай не форси! Здесь поплаваешь, не только английский — родной забудешь. Чего там за известие?

— Вежливое приглашение на базу, равное суровому приказу.

— Первое на этой неделе и последнее в этом месяце, — добавил капитан-директор, протягивая руку за радиограммой. — Во дают: прибыть на базу попутными судами!

— Говорил тебе, — ворчливо вставил дед, — надо плюхать на базу. А ты — Зиганшин, лапша, план… Все равно ловим коту на харч.

— Автономность плавания судов данного типа, — перебил его капитан, — преимущество экономическое…

— Давай, давай! Преимущество! В порт придешь, поставят дня на три к пирсу, на разгрузку — и пшик из твоего экономического преимущества. — Дед безнадежно махнул рукой и, цедя последние капли коньяка, подмигнул радисту. — Последняя у попа жена. Давай за окончание сюжета!

— Уместно ли? Капитан явно расстроен приглашением.

— Валяй, капитан привычный. Баня начинается с предбанника, квартал с совещаний.

— Недавно я песенку услышал, — продолжал рассказ Игонин, — хорошая. Там слова такие есть: «За окном самолета о чем-то поет зеленое море тайги…» Вот валяюсь я в тайге, забросанный веточками, хриплю и булькаю. Потом очнулся. Надо мной высоко самолет летит. Я по времени знаю даже, какой это рейс. Вот, думаю, через шесть часов этот самолет сядет в родной Москве. Две копейки в автомат: «Здравствуй, отец! Это я. Мне требуется срочная хирургическая помощь. Пока забудем о некоторых разногласиях. Ты же медик! Помочь мне надо!»

А, да что говорить, воспоминания бесплотны, как и мечты. Пополз на дорогу. Через час подобрали. Санитарным спецрейсом отправили в областной центр. Пока местный Пирогов со мной возился, опять сознание потерял — поет зеленое море тайги.

Утром прилетел с ордой помощников папаша и меня, как говорится, реэвакуировали в столицу. Я, впрочем, не возражал.

— Ну, а корреспонденты тебя больше не донимали?

— Не, Василий Иванович, случай частный, нетипичный.

— Ну и что же, после частного случая ты и подался в медики по папенькиному пути? — спросил капитан.

Дед отдернул занавеску иллюминатора, вытряхнул кожуру каштанов. В море было тихо, небольшая зыбь покачивала «Орлана». Бормотал о чем-то транзисторный приемничек, повешенный на крюк, рядом приветливо покачивалась парадная фуражка старшего механика.

— Иван Андреевич, — ответил вопросом на вопрос радист, — а вам нравится ваша профессия?

— Я ее не выбирал. Она меня сама нашла. Не жалуюсь, однако, а то бы бросил. В море, правда, надоедает однообразие, потом оно переходит в привычку. Вот Вася — он романтик моря. Отстоит вахту и дрыхнет, а во сне сон видит, что спать ложится, а в том сне ему снится, что он в отпуск пошел…

— Трепло ты, Ваня, — дед потянулся с хрустом, — в отпуске сейчас старпом. А оставить судно на меня ты не имеешь права. Вот давай ищи попутных, а я действительно спать завалюсь. Привет совещанию!

— Права ты не хуже меня знаешь, Вася. Попутных я найду. Раз совещание — значит, на базу пиво привезут. А ты поглядывай, а не дрыхни. Боцман — человек надежный, но командуй ты, только без местных приключений.

Глава третья

Все на судне получают письма. Все, кроме Крыма. А недавно пришло письмо и на его имя. После прочтения послания он ходил огорченный. Крым помалкивал и не огрызался на добродушные подначки по поводу любви, неверности и коварства. Он получил письмо из государственного научного издательства «Советская энциклопедия». Письмо было кратким и безапелляционным: «Уваж. тов. К. Кубанский. Включить в Большую советскую энциклопедию ваши описания жизни и деятельности кулинара А. А. Кипариди редакция не имеет возможности».

Крым с огорчением разглядывал обратный адрес на красивом бланке. Все верно: «Москва. Покровский бульвар, 8…» «Во хмыри! — размышлял Крым, сидя на планшире и болтая ногами. — Не имеют возможности? А между прочим, рукопись не вернули. Известное дело: помурыжат мою статью с годик в столе и тиснут за свою. Точно. И фотокарточку присвоили. Ни с чем бюрократы не расстались. Ахнуть на них статью в «Правду», небось завертятся, заимеют возможность…»

Самолюбие автора было сильно уязвлено. Теперь он благодарил себя за то, что не показал черновика Игонину. Пусть уж лучше думает, что письмо от какой-нибудь зазнобы. А то потешались бы все кому не лень.

Неделю Крым сочинял статью о жизни Кипариди. Целую тетрадку исписал. Сроду он длиннее заявления бумаг не сочинял, а здесь… И фотографию выпросил у старика. Памятная фотография. Очевидно, фронтовая. На ней Кипариди сфотографирован в белом халате поверх дубленого полушубка, рядом с полевой солдатской кухней, похожей, по мнению Крыма, не то на скрепер, не то на мортиру. Из котла столбом прет пар, и Артемыч, явно позируя, наливает варево в солдатский котелок.

Именно теперь и следует представить читателю героя сочинений Крыма Кубанского, корабельного кока Кипариди. Вообразите, что юноша Аполлон постарел. Увяла его божественная красота. Поредели волнистые волосы, а брови, наоборот, сгустились и нависли белыми козырьками. Торс приобрел излишнюю фундаментальность, а незрячие, мраморные глаза ожили и смотрят на мир грустно и добро — к старости люди всегда становятся добрее или раздражительнее.

Еще представьте себе, что постаревшего Аполлона кто-то затискал в крохотный корабельный камбуз. Ему там очень тесно и скучно среди сияющих кастрюль, дуршлагов и иной кухонной утвари. И он, Аполлон, как только представляется возможность, покидает свой пост и выходит на ботдек, чтобы посидеть на пустом ящике именно в той позе, которая соответствовала Аполлону, играющему на кифаре.

Постаревшего Аполлона зовут весьма прозаично — Артем Артемыч. Он грек. Его далекие предки приплыли на какой-то галере или триреме к берегам Черного моря и поселились в маленькой бухте. Может быть, это они назвали эту бухточку именем Белой невесты? Во всяком случае, точно известно, что Артем Кипариди родился в Геленджике, не раньше и не позже 1902 года, и, стало быть, ко времени описываемых событий ему уже стукнуло шестьдесят три годика. Когда Крым со свойственной ему непосредственностью сказал коку: «Выходит, ты, батя, пинос?» — то старик, улыбнувшись лучезарно своей античной улыбкой, добродушно ответил: «Выходит, чумичка, что я тебе не батя, а дед. И не пинос, а пиндос, о чем ты имеешь смутное представление».

Пожалуй, более опрятного старика трудно было бы отыскать и в Древней Греции. Даже чистюля Игонин отдает должное аккуратности Папы Пия. Собственно, Папой Пием величает кока только Игонин. Все остальные, начиная от капитана, зовут его уважительно — Артемыч и лишь изредка традиционно — Кандеем.

Кипариди никогда не менял профессии. Сын черноморского контрабандиста, он начал свою трудовую деятельность на парусной фелюге кашеваром.

Большого секрета в особом пристрастии старика к чистоте нет. Он слишком много и долго валялся на нарах, полатях, на подвесных койках, а то и на полу казарм, кубриков, ночлежек, матросских бординг-хаузов и просто на матери — сырой земле. В лучших случаях судьба баловала его углами в частных квартирах или меблированным номером. Великолепно изучив все блага и изъяны человеческих общежитий, Артемыч как защитную меру выработал в характере любовь к чистоте. С годами люди всегда становятся или неряхами, или аккуратистами.

Особое пристрастие Крыма к повару легко объяснить. Выкормленный с младенчества общественной кухней распредпунктов, приемников, детдомов, он по достоинству оценил магическую власть коллективного котла и лиц, ответственных за густоту навара.

В свою очередь старый холостяк и скиталец Кипариди был не свободен от многих человеческих пороков, кроме казнокрадства. За густоту навара в судовом котле отвечал он, и было бы святотатством упрекнуть его в излишней тучности за счет колпита. Люди всегда с возрастом либо худеют, либо толстеют, и это скорее зависит от затраты калорий, нежели от их накопления.

Последний раз, получая продукты на базе, кок, как всегда, бушевал, грозился кого-то опрокинуть, обозвал баранью тушу вяленой кошкой и так даванул на дверь, что треснула филенка. Пока ребятишки таскали на «Орлана» продукты, старик успел куда-то смотаться на попутном судне и раздобыл два баллона томатного соуса. Потом он о чем-то шушукался с завмагом и засовывал в карман пакеты и коробочки со специями. Смета коллективного питания иных приправ, кроме соли, не предусматривала, и Артемыч частенько доплачивал из своего кармана, как он выражался, «за аромат и колер».

Специи — уязвимое место Кипариди. В минуту благодушия, наблюдая, как ребятишки уминают обычную свежеотваренную кильку, он думал: «Мне бы кайенского или венгерского перчика, винного уксуса, хренку, анчоусной пасты или ореха мускатного раздобыть? Вы бы у меня кирзовые сапоги слопали».

Старик тоже симпатизировал Крыму, понимая, что детдом и ремеслуха не ласкают маминой рукой. Тем более непонятным всем показался эпизод, который только что произошел. Пока ребята загружали ночным уловом морозники и заканчивали уборку палубы, кок возился в камбузе.

Выглянув зачем-то в коридор, он заметил на двери камбуза маленький плакатик, сочиненный каким-то шутником. Текст был предельно лаконичен: «Для коммунистического труда — требуется разнообразная еда!»

Папа Пий с минуту переминался с ноги на ногу, как старый слон, сопел, вникая в смысл изречения, качал головой и вдруг ринулся на клочок плотной бумаги и сорвал его. Потом в камбузе зазвенела, забренчала и даже загрохотала посуда, будто «Орлан» попал в зону моретрясения. Липа Вековая прижалась в ужасе к стене. Слон бушевал. Тряслись от гнева его пухлые губы, колыхался живот, и даже остатки волос как бы встали дыбом.

Сорвав с себя фартук, Папа Пий с несвойственной ему поспешностью устремился на палубу.

Боцман укладывал в штабель ящики, Ляля, размахивая шваброй, помогал Крыму, а Крым, омывая палубу из шланга, безмятежно распевал:

Шланг миролюбиво извивался у ног Крыма, и он, никак не ожидая атаки, вдруг полетел на палубу, сбитый брюхом Артемыча.

— Проверяешь, шпендрик? По чемоданам шаришь?

Перегнув Крыма через колено именно так, как это делают, наказывая ремнем детей, Артемыч хлестал Крыма фартуком по мокрым штанам и трубно вопрошал:

— Будешь шарить по чемоданам? Будешь?

Крым дрыгал голыми пятками, отбивался всеми конечностями и орал:

— Псих! За что? Какой чемодан? Он свихнулся, братва!

Вода хлестала из шланга на палубу, за бортом суматошно орали чайки.

Ляля и Митя Пуд повисли на плечах у Артемыча. Крым, вывернувшись из объятий старика, схватил какую-то железяку и, заорав: «Убью! Кто вор?» — пошел в атаку, Боцман, оказав свое обычное «застебнись!», перевел струю на Крыма. Тот, приплясывая, как боксер, и изворачиваясь под тугой струей из шланга, все рвался в бой. Кутерьма продолжалась до тех пор, пока в дело не вмешался старший механик. Дед оттащил Крыма за ремень, развернул кругом и, поддав коленом, безапелляционно приказал; «Брысь в кубрик! Остынь!»

— Батя, уймись! — рассудительно обратился дед к коку, — Чего ты напал на эту шмакодявку? Какой чемодан? В чем дело?

— Видишь? Видишь? — задыхаясь, повторял старик и совал деду в нос злосчастный плакат. — Спроси, где он его взял? Пусть объяснит при всех!

Дед, прочитав сильно пострадавшее в бою, измятое и подмоченное изреченье, усмехнулся:

— Ну, беда какая? Наглядная агитация. При чем здесь чемодан?

— Да? Агитация? — сопя, спросил кок. — Плевал я на такого агитатора. Где он эту бумажку взял? Это документ. Он издевается, да? А колпитные деньги? Сто двадцать рэ? Я их в чемодане держал. Где они?

Дед, как лицо старшее, оставшись за капитана, и предполагать не мог, что происшествия начнутся так быстро. И дабы пресечь всякие последствия, он сказал коротко и авторитетно:

— Ша! Разберемся. А сейчас — кончай базар! Работать надо.

Окончив уборку и позавтракав, каждый занялся своим делом. Так называемое личное время члены команды проводили кому как заблагорассудится.

Дед удалился в каюту и, морщась, как от зубной боли, принялся за составление ремонтной ведомости. «Орлана» в зиму должны были ставить в док на профилактический ремонт, и следовало перечислить все поломки, дефекты, неполадки по части корпуса и механизмов и перебрать в уме, а потом и в ведомости агрегаты, которым требовался ремонт. Как и все люди, имеющие дело с железом, старший механик недолюбливал бумаги и заполнял ведомость без заметного вдохновения.

Шамран, спрятавшись с боцманом в холодок, доплетал пеньковый мат. Ловко перекидывая расплетенные каболки и споро работая свайкой и мушкелем, Ваня помалкивал. Боцман, втайне завидуя Шамрану, который отлично знал такелажное дело, руководящих указаний не давал и только изредка вздыхал и приговаривал: «Лихо ковыряешь. Сейчас бы кружечку пивка ковырнуть… Ледяного, с белой шапочкой на макушке… Под старой липой… в холодке… с сухариками, а лучше с собеседницей… А?»

Шамран мрачно прерывал фантазию одним словом: «Застебнись».

Крым, расстроенный происшествием с коком, отлеживался, страдая в духоте на своей койке. Как это бывает с натурами решительными и прямыми, он был очень обижен подозрением Папы Пия и перебирал в уме самые изысканные виды мести. Однако, постепенно остывая, он правильно оценил обстановку и, сменив гнев на милость, стал вынашивать план своей полной реабилитации, что само по себе должно было посрамить старика.

Следовало найти неопровержимое доказательство своей полной непричастности к злосчастным деньгам. И Крым решил, что надо сейчас же занять по частям эту не ахти какую сумму, торжественно вручить ее Артемычу и сказать с выражением высшего достоинства: «На, кандей, возьми свои колпитные средства. Но запомни на всю оставшуюся жизнь — я их не брал. Или ты обсчитался на базе, или засунул, старый склеротик, эти гроши куда не следовало, по рассеянности. Найдешь, отдашь — и будем квиты. Но учти, твой харч я больше жрать не стану. Проживу на сухомятке. А будешь еще визжать — убью!»

Однако осуществлению этого благородного плана помешал Ляля Черная. Он явился с заманчивым предложением плыть на берег на маленьком ялике.

— Все равно целый день будем болтаться на якоре. Поедем? Митя Пуд уже и ялик спустил. Берег недалеко. Мал-мал погуляем, ноги разомнем, искупаемся по-курортному…

— А че тут за берег-то? Глаза бы не глядели, — буркнул Крым, — каменюки, жара, пустыня — не разгуляешься. Мы с радистом раз плавали, а толку? Он как чокнутый камешки собирает, а нам-то хрен делать?

— Вы же там какого-то хмурозавра в камнях раскопали. Может, и мы найдем.

— Сам ты хмурозавр. Мы же не зверя нашли, а тень от него. Это радист придумал: «Во! Мобилизуйте, коллега Крым, все ваши умственные возможности! Миллионы лет природа хранила для нас этот подарок, любой палеонтолог свихнулся бы от радости, а вы смотрите на тень веков, как на пустую бутылку из-под портвейна». Пошел он со своими фантазиями.

— Не, все же интересно… не пощупать, так посмотреть. У нас в Баку есть камни, их подняли со дна моря. На них надписи, кто их разгадает, тот обязательно в денежно-вещевой лотерее утюг выигрывает. Вах! Есть же умные люди.

— А, че интересно? Природа для нас все хранила мильёны лет, а толку-то? Возьми любой камень, он тоже не в этой пятилетке образовался. Ну и нюхай его — мысли! Небось чего получше было, природа нам не оставила? Я читал, что в вечной мерзлоте мамонта нашли. Целикма, свеженький. Отрезал шмот, и на сковородку — харч!

Здесь между Крымом Кубанским и Али Асадовым вышел небольшой спор на тему, съедобны ли мамонты, слоны и обезьяны, в ходе которого Крым убедил Лялю, что все наиболее ценное в пищевом отношении цивилизованное человечество выжрало еще в прошлом столетии. И все же Крым натянул штаны с видом человека, делающего большую услугу компании.

Через полчаса изрядно вспотевшая троица была на берегу, а запасливый Митя Балакирев уже привязывал к ялику бревно, бог его знает какими волнами принесенное к этим безлюдным берегам.

Сам берег не поразил фантазии исследователей. Вскарабкавшись наверх, они увидели такое унылое и однообразное плато, что сразу же потеряли к нему всякий интерес. Крым шибанул ногой подвернувшийся под ноги кустик сухой травы, и он, хрустнув, сломался, будто был стеклянный. Митя Пуд поднял веточку и, с любопытством разглядывая ее, попытался себе представить, как это бедному растению суждено было произрасти на камне в этой адской сухости? Потом он убедился, что кустик не только вырос, но и отцвел и осыпался крохотными, еле видными семенами.

Конечно, если среди них был бы радист Игонин, то он не отказал бы себе в удовольствии похвастать памятью и вспомнил бы слова туркменского поэта Сеиди, жившего в восемнадцатом веке и оставившего потомству слова о величии пустыни, равные вызову здравому смыслу: «Все земли пред тобой убоги, пустыня!»

Несомненно, радист и сам не знал деталей геологической истории Усть-Урта и Мангышлака, их палеогеографии, но не преминул бы поиздеваться над малой осведомленностью своих спутников и прочитал бы им импровизированную лекцию об удивительных формах жизни, которой была полна эта внешне безжизненная равнина. В отличие от других членов команды радист, постоянно сжираемый жаждой любознательности, если не осилил трудов Карелина, Высоцкого, Залетаева, Дементьева и многих других исследователей этих мест, то он знал, что здесь обитают и даже недурно себя чувствуют многие виды птиц и млекопитающих, не говоря уже о растениях. Во всяком случае, в его заветной тетрадке можно было встретить перечисление молочаев, острецов, прутняков, астрагала, тысячелистника и других аборигенов пустыни, встречающихся здесь.

Митя, продолжая разглядывать веточку, сломанную Крымом, и поражаясь ее жизнестойкости, мыслил уже. По простоте душевной он не предполагал, что стоит на глинистой платформе, которая относится к сравнительно молодым в геологическом соизмерении и которая, подумаешь, какой-то там десяток тысяч лет только обнажилась из-под вод второй Хвалынской трансгрессии Каспийского моря. Не знал этого и радист, и вся разница между ним и Митей в том только и заключалась, что первый пытался узнать, а второй сам жил, как трава, не пытаясь усвоить сложностей окружающего мира.

Однако крестьянская душа Мити была более чуткой и отзывчивой, и он, проникнувшись сочувствием к растению, глубоко вздохнул и заключил: «Во зараза! Вся высохла, ажник хрустит, а живая… Сок свой, как родничок, внутрях прячет… хранит жизнь…»

Побродив с часок по берегу, путешественники собрались домой, и здесь выяснилось одно трагикомическое обстоятельство, которое в дальнейшем резко меняет течение сюжета нашего повествования. Обнаружилось, что внезапно исчез Крым Кубанский.

Вся неопровержимая сущность этого приключения заключалась в том, что исчезнуть Крыму было прямо-таки некуда. Ляля, спустившись к морю пораньше, успел вдоволь накупаться и давно уже орал, свистел и махал руками, призывая соисследователей к обратному рейсу на судно. Однако Митя вернулся к обрыву один. Он еще тайно надеялся, что Крым незаметно от него тоже вернулся к ялику, но, не обнаружив и здесь товарища, он растерянно опустил руки и задал неуместный вопрос:

— А Крым где?

— Вах! Тебя спросить надо. Давайте быстрее, обедать скоро…

Митя еще раз осмотрел равнину и, сам себе не веря, сказал:

— А Крыма нет…

— Как нет?

— А черт его знает как? Нет, и все тута.

Дальнейшие объяснения и поиски были недолгими. Поспешно вернувшись на судно, исследователи субаридных областей нашей Родины бестолково и неубедительно доказывали старшему механику свою полную непричастность к исчезновению товарища.

Дед, разморенный жарой, вначале подумал, что его разыгрывают, и махнул рукой, но, увидев сильно опечаленные, удивленные и сияющие простодушием глаза Мити, сообразил, что дело нешуточное, и приказал изъясняться точнее и конкретнее:

— Чего вы плетете? Ну-ка, подробнее. Зачем вас леший понес на берег?

— Мы, значитца, были все вместе. Так? — прояснял загадку Митя. — Потом он, значитца, сидел, а я пошел… Потом я сел, а он, значитца, пошел… Вота, а потом я гляжу, а его нет…

— Ну, а потом? — спросил дед недобро.

— Потом он как скрозь землю унырнул, — ответил Митя, смахивая, как всегда, с кончика носа каплю пота. — Ляля говорит — он, поди, на пароход поплыл? Сам. Без нас. Он же шалавый — такой и поплывет…

— В сапогах он, что ли, поплыл?

Митя смутился еще больше и закончил совсем обреченно:

— Вота, я и говорю… Ну, мы сели в ялик и тоже — айда обратно, на пароход…

— Вы же не видели, как он к берегу спускался? Не по каменюкам он поплыл?

— Вах! А может, он в колодец загудел. — Ляля темпераментно принялся объяснять, что на берегу они нашли сухой колодец и что Крым, вполне возможно, упал, а вероятнее, залез в него. — Ой какой противный морда! Всегда с ним приключения! Да?

— Есть. Тама есть колодец. Глубкий. Ежели в него ухнешься… Не приведи кому ухнуть…

— Эх вы! — Дед смачно сплюнул и посмотрел на путешественников так, что они сами были готовы провалиться если не сквозь землю, то сквозь палубу. — Бокоплавы, мать вашу! Товарищи! Кошку, что ли, на берегу бросили? Явились! Может, с парнем беда приключилась?

Дед решительно взялся за тросик тифона, чтобы сыграть тревогу по кораблю. Но сигнала не подал, а только зло махнул рукой и сказал не очень уверенно:

— Скажите боцману — свистать всех наверх! — И уже увереннее добавил: — Спустить спасательный катер! Приготовьте легость, аптечку, надувной плот. Радисту скажите, чтобы сел в катер. Пойдем на берег!

Дед не сыграл тревоги по той простой причине, что не нашел подходящей. Ни пожарная, ни водяная тревоги к случаю не подходили. «Человек за бортом» тоже не годилась. И, как натура обязательная, дед проследовал в свою каюту, где поспешно сменил любимые шлепанцы на нелюбимые сапоги, что впоследствии весьма пригодилось.

Через минуту выяснилось, что спустить, спасательный катер не так-то просто. Потребовался небольшой аврал, чтобы перекидать целый штабель пустых ящиков, которыми он был завален. Потом выяснилось, что шлюпбалки не желали разворачиваться, так как заржавели в шарнирах. Талрепы тоже пришлось промыть керосином. В катере не обнаружилось ни якоря, ни сланей. Весла впопыхах завалили ящиками, и весь штабель пришлось перекидывать еще раз. На дне вместо сланей Ляля обнаружил несколько пустых бутылок.

— Белий крепкий! Любимый напиток Крымки, — заметил он, разглядывая этикетки, и пару успел вышвырнуть за борт. Остальные не дал бросить Митя.

— Прокидаешься, — сказал он, — потома же сдать можно…

— Во жмот!

И здесь грянул гром. Подоспевший к авралу дед, уже не на шутку обозленный, гаркнул так, что Митя выронил бутылку:

— Боцман! Кто отвечает за состояние спасательных средств? — Дед начал швырять из катера фартуки, фуфайки, резиновые сапоги, костяшки домино, башки вяленой кефали, банки, галоши, шапки, тарные дощечки и еще черт знает что.

— Дед озверел! — шепнул Митя.

— Боцман! У кого спрашиваю? Случись тонуть, на чем людей спасать будешь? На этом?

Старший механик демонстративно потрясал то сапогом, то фартуком и наконец поднял вверх голубые панталоны.

— Это буфетчица повесила. Я-то при чем здесь?

— Вах! Это не Липочкины, — удивился Ляля. — Точно!

— Ты мне еще поостри! — Старший механик взвился пуще прежнего. — Не видали вы беды, сопляки. Не плавали по морю, держась зубами за слани. Где слани, боцман?!

Еще через десять минут катер с грехом пополам спустили за борт. Молодцы навалились на весла, а дед, мрачный и неприступный, восседал за рулем.

— Дед злой, как с похмелья! — шепнул Ляля и, натолкнувшись на презрительный взгляд боцмана, умолк.

Солнце было уже в зените и палило нещадно. Если легендарный Ной и плавал со своей компанией, то не у таких берегов. И чистые и нечистые наверняка изжарились бы здесь заживо, передушились бы из-за глотка воды или захирели бы от потрясающей библейской скудости окружающего пейзажа.

Огромное равнинное плато обрывалось ступеньками у самого берега. И этот чинк — обрыв напоминал край света. Посмотришь вперед — пустыня. Ровная морская гладь. Смотреть на нее больно от слепящего отражения солнца и тошно от сознания своей полной беспомощности перед этим всепоглощающим пространством, ничего доброго не сулящим. Назад посмотришь — пустыня. Настоящая Аравийская пустыня, где и гадюке скучно и одиноко. Ветер и солнце разрушили этот берег. У них было на это время. Сколько лет вытачивал ветер эти каменные кружева, выдувал гроты, пещеры и своды. От жары и морозов трескались камни, а скудные ручейки от редких зимних дождей углубляли трещины. О, древние, вы были правы, заметив, что капля долбит камень не силой, а частым паденьем. Сколько нужно было времени, чтобы превратить камень в мережку, гипюр, кружево — называй как угодно. Однако вскарабкаться вверх по этому рукоделию природы было не так просто.

Затащив катер на каменную скользкую плиту, спасательная экспедиция устремилась на обрыв. Дед карабкался на каменные ступени, сопя и отдуваясь, как медведь на сосну. Ляля вилял ящерицей между изломами, поросшими оранжевыми лишайниками. Шамран пошел в обход, выбирая более пологое место подъема. Митя кряхтел за спиной старшего механика, вежливо пропуская камешки, летевшие от его сапог. Радист с легкостью хорошо натренированного скалолаза преодолевал трещины, разломы и огромные камни, успевая на ходу сунуть в карман то камешек, то высохшую травинку. Он даже попробовал отстучать чечетку на гулкой, как барабан, источенной каменной плите. Шамран шел в стороне один, выбрав путь подлиннее, но полегче. Он сильно ругался про себя и мечтал лишь о той минуте, когда можно будет отхлестать веревкой виновника всех беспокойств — Крыма.

Наконец вся экспедиция добралась до верха и, отряхнув колени и локти, устремилась к какой-то пирамиде, сложенной из камней, на которую указывал Ляля. Радист задержался, разглядывая из-под руки морскую даль. Потом сказал вслух: «Я видел море — оно прекрасно! Не так ли выразились вы, герр Генрих Гейне? Вы всегда были склонны к высокопарности. Случись вам побывать на этом берегу, вы заговорили бы как Омар Хаям, все мудрости Запада задолго высказаны на Востоке».

Ляля уже лежал на животе и показывал деду в глубину каменного колодца:

— Понял? Бульк — и нету!

— Чего нет? — спросил дед, присев у края колодца.

— Ничего нет. Камень бросаю, и он летит. А куда? Ни стука, ни звука…

— Ты того… Близко не лезь, а то сам булькнешь.

— Это все фигня. Тама дно есть. Только глыбко. — Митя не спеша разматывал веревку-выброску. — Шамран, давай твою, счалим вместе, и хватит. Камень привяжем — и узнаем, сколь глыби.

— А толку-то? — спросил дед, тоже ложась на живот и опуская голову в пасть колодца. — Если он туда зафитилил, то там одни кости в куче. Ну-ка, Ляля, гаркни…

Ляля заорал в колодец. Темнота ответила: «Ау-гау-ау…»

— Ты ори потише, — посоветовал дед и сам крикнул в провал: «Эй, Крым!» Звук его голоса потерялся где-то в глубине, и слабое эхо откликнулось: «…ым!»

Митя тем временем уже притащил к колодцу камень размером с арбуз и оплетал его веревкой.

— На, — сказал он Ляле, — ты, значитца, не бросай, а спускай, трави помалу.

Ляля начал опускать камень и довольно скоро сказал: «Все. Не идет дальше. Смычки две ушло. Не больше».

— Какие смычки? Ты метров девять веревки стравил, не больше. Дай-ка я сам.

Старший механик взял в руки веревку и начал подергивать, крутить ее, раскачивать, прислушиваясь к тому, не слышно ли всплеска воды на дне колодца.

— Василий Иванович, — радист стоял рядом и улыбался насмешливо, — все это похоже на сказку незабвенного Пушкина «О попе и работнике его Балде».

— Ты, Пушкин, не хохми! Камень на дне. Надо лезть.

— Дед, ты сильно-по дну не стучи. Может, он тама внизу лежит… Ему и так скучно, а мы его еще и камнем сверху. — Митя вздохнул и посмотрел на всех вопросительно.

— Василий Иванович, вы человек серьезный. Крым похож на тех, кто прыгает в колодцы даром? Средь бела дня? В прекрасную погоду?

— А куда он к черту девался в прекрасную погоду? В Ашхабад пошел пехом?

— Тут ближе до Красноводска.

— Кончай шуточки. Они же сами говорят, что был с ними, а потом как провалился. Куда здесь спрячешься? За десять верст все вокруг видать. Вон суслик у норы сидит. Суслика видать, а человек — не суслик. Пуд, кто его последним видел и где, на каком месте точно?

— Я, значитца, пошел вон к той каменюке. Тама птица вилась, дай, мол, посмотрю, нет ли гнезда — яиц набрать. А он пошел за мной. Жмот, грит, ты, Митя. С кизяком не расстанешься… Птичку божью и ту обдерешь.

— Короче! Потом?

— Потом он отстал и стал петь. А я сел. До ветру. Вон там. Потом встал, а он уж далеко ушел. Вот сюда, к колодцу. Ну я пошел дальше — птица улетела. Никакого гнезда там не было. А потом оглянулся, а Крыма нет…

— А Ляля где был?

— Я? Я уже к ялику пошел. На берег, вон туда. А Крым за Митей шел. А потом Митя прибежал и орет: «Ляля, а где Крым?»

— Трещите, как Бобчинский и Добчинский, — радист поморщился. — Я пошел, он ушел… Бремя, время сколько прошло?

— А кто считал-то? Я когда, значитца, присел…

— Ну, ладно — «сел», «присел». — Дед опять разозлился. — Хватит присядки. Человек не иголка, и уйти он из видимости не мог, пока ты сидел. Куда здесь уйдешь?

— Я же чего и говорю, — подтвердил Митя.

— Хватит. Надо проверить. — Стармех решительно вытаскивал камень. — Давайте нож, фонарь, аптечку! Кого-нибудь обвяжем и спустим аккуратненько. Кто полезет?

Глава четвертая

Среди прочих обитателей «ковчега» не последнее лицо — боцман Молчаливый. Если верить многим произведениям писателей-маринистов, классический боцман должен обладать зычным голосом, лицом, задубленным ветрами, кривой короткой трубкой и еще чем-то очень просмоленным, просоленным и задубленным. Ходить он должен на косолапых ногах вразвалочку, быть матерщинником-виртуозом и являться грозой команды или ее душой.

Антон Молчаливый и зимой и летом ходит в ночной рубахе с начесом, у которой аккуратно обрезаны рукава, в старых спортштанах, заправленных в подвернутые кирзовые сапоги, и вместо осаженной на ухо мичманки голову его изредка украшает лыжная шапочка. Чаще его бесцветные волосы, свернутые в тугие мерлушковые кудряшки, ничем не прикрыты — благо их ветер не треплет. Это похоже на парик и выглядит странно в сочетании с пухлыми детскими губами и белыми рекламными зубами. Радист, любуясь боцманом, как-то добродушно заметил: «А ты, брат Антон, — негр, только белый». Но прозвище не привилось.

Боцман от природы человек неразговорчивый. Не то чтобы бука, но зря не тараторит. У него глаза больше говорят, чем губы. Бывает же акцент в речи? А у глаз? Вот если так можно сказать: глаза у Антона с акцентом. И акцент этот явно насмешливый. И он это знает, и все это знают. Поэтому боцмана не переспрашивают по-пустому и не лезут с дурацкими подначками. Никто. Глаза боцмана не располагают для длительной беседы.

Речи его чаще всего состоят из одного-двух слов. Максимум, что он может сказать, — фразу. Все, что недосказано, поймете по глазам. Поймете все — от молитвы до мата.

Крым ковыряет хомут на горловине резинового шланга. Уродует его, стучит то молотом, то каблуком и сопровождает эту бурную деятельность изысканными выражениями. Боцман стоит рядом и наблюдает за Крымом. Смотрит он на него с искренним удивлением, как дети смотрят на божью коровку, увидев ее впервые. Потом боцман вполне членораздельно произносит:

— Раз…

И Крым взрывается. Он машет отверткой, молотит ей по шлангу и орет на все море. Боцман отбирает у него инструмент и начинает бережно постукивать по хомуту. Не успел Крым закурить — хомут сполз со шланга. Боцман возвращает отвертку и договаривает:

— …зява.

Смотрит боцман на людей так, будто он знает о каждом столько, что тот и сам о себе столько не знает. Никаких там льдинок, смешинок и других несуразностей в глазах боцмана не увидишь. Глаза как глаза — серые, с голубым отливом. И все же Папа Пий как-то заметил походя: «Глаз-бурав! Посмотрит иной раз на тебя, и будто штаны свалились».

При всем прочем Молчаливый — человек спокойный и обязательный. Боцманским лексиконом он вполне владеет, но пользуется им редко. Запоем, как все классические боцмана, Антон Молчаливый не страдает. Впрочем… Наблюдается запой другого рода. Большинство свободного, а иногда и несвободного времени он посвящает чтению. От книги его трудно оторвать. Дочитав книгу, боцман долго и молча разглядывает обложку, корешок, иллюстрации и неизменно повторяет одно и то же: «Дерьмо! Фантазия!» За последнее время в эту категорию угодили такие произведения, как «Знаменитые римляне» и «Справочник молодой домохозяйки».

Книг боцман не покупает и не хранит. Набрав их стопу в библиотеке, на базе он ведет меновой торг.

— Читал? — спрашивает он, помахивая потрепанным пухлым томом. — Мировецкая вещь! И здесь же умудряется сменять «Куклу госпожи Барк» на «Деревья и кустарники Сочинского дендрария». «Дендрарий» он жарит с таким же усердием, как и «Куклу». Прочитав книгу, он рассматривает ее с изумлением и, вслух высказав предыдущую оценку, садится подклеивать оборванный корешок. Не дай вам бог потерять или задержать книгу, которую вам дал почитать Антон Молчаливый. Это опасно. Молчаливый становится угрюмым.

Хранит боцман только одну тонкую, как блин, брошюрку в серой обложке. На титульном листе ее шариковой ручкой вкривь, но крупно начертан автограф: «Скитальцу морей. А. Молчаливому на личную память об личной встрече с автором». Прочитав сей том с посвящением, скиталец морей поморщился. Сказал: «Я и то хлеще соврал бы». И спрятал дар на вечное хранение на дно чемодана.

Других странностей за боцманом не наблюдается. И он действительно скиталец. Он имел дело со ставными и закидными неводами, с кошельками, ярусами, ловушками, снюрневодами и разноглубинными тралами. Вы могли его встретить в Оссоре, на Олюторке, у мыса Крашенинникова и на Шикотане, на Белом море — в Мезенской губе — и на Балтике. Он выходил в океан и возвращался обратно и нигде не пристал. Возможно, мешал «акцент», а может, так складывались обстоятельства личной жизни. Кто знает? В кадрах о нем известно главное: из тридцати возможных лет — четырнадцать отдано морю и рыбе. Рыбы он видел столько и такой, что не снилось и библейскому старцу Ною. Как это часто бывает с людьми неразговорчивыми, о них известие немногое. Это же можно сказать о боцмане.

В данной ситуации он вел себя так же спокойно и не высказывал никаких предположений в отличие от Ляли, Мити и других. Он прохаживался, заложив руки за спину, и поглядывал на деда, ожидая с полным равнодушием только его указаний. Когда его кто-нибудь толкал в бок и начинал высказывать новую версию пропажи Крыма, он пресекал фантазии своим обычным «застебнись!».

Поскучав немного, он подошел к колодцу и спросил у старшего механика:

— Василий Иванович, как говорят портовые бичи: мы будем искать или що?

— Ну, кто храбрый? — повторил дед. — Прошу пожаловать. Здесь жарко, там — прохладнее…

Добровольцев не оказалось.

— Карстовые пустоты, — сказал радист задумчиво, — могут развиваться в карбонатных и иных породах в виде ям, естественных колодцев, воронок и шахт…

— Еще чего ты знаешь? Сейчас самое время послушать лекцию. Крой наизусть всю лоцию.

— В лоции, Василий Иванович, об этом не сказано. Это не ее дело. Там коротко: «Подходы к берегу приглубистые. Встречаются отдельные каменные плиты, выходящие далеко в море. Имеются подводные и очень редко надводные источники с пресной водой. Берег не заселен и практически не обитаем…»

— Дело не в лоции и не в географии. Повторяю: какому идиоту взбредет в голову спускаться в одиночку в незнакомый колодец? И зачем? — Радист поднял палец над головой.

— Вах! Идиот не полезет, а Крым полезет! Такой противный морда везде пролезет!

— Ну а если упал? Шамран вон стоял у леера, как шмара на мосту. А леер был плохо приварен — и брякнулся в воду на ходу. — Дед опять начинал злиться. Он тоже сомневался, чтобы Крым полез в колодец. Но сейчас речь шла о другом: не о том, кто падал, а о том, кто полезет. И дед опять повторил: — Добровольцы есть?

— Радист, застебнись! — Боцман взял веревку у деда и стал обвязываться.

— Напрасно кипятитесь, боцман! Все знать нельзя. Можно только все не знать, но хвастать этим не следует. — Радист скомкал газету и сунул внутрь свертка камень. — Матрос Асадов, принесите куст травы. Быстро. Что вам здесь — Югославское нагорье? Вест-Индия? Штат Кентукки? Нашлись мне спелеологи?

Радист поджег газету и бросил ее в колодец. Следом полетели кусты с сухой травой. Четыре головы свесились над черной дырой колодца. Дед глядеть не стал принципиально, да он и знал, что ничего не увидишь.

Первым поднялся Митя:

— Дно видать, но не все. Давайте еще травы, пока горит.

— Зачем еще бросать? Поджарим Крымку…

От берега торопливо шел Шамран. Он чем-то размахивал над головой. Подойдя ближе, он кинул к ногам Мити обычную нитчатую перчатку, в которых работала команда.

— Это чья?

Митя поднял перчатку и, разглядывая дыру на большом пальце, почмокал губами:

— Он, когда на ялике греб, вроде в перчатках был, а когда шел — вроде нет…

Шамран заглянул в колодец и свистнул:

— Эге! Дырка. Это поглубже той, из которой я вылез. Зазря вы светите там, где я перчатку нашел, там он и полез. Там не так круто, там запросто на дно спрыгнешь. Там же и окурок лежит. Свеженький. Пуд, у тебя спрашивают: чья перчатка?

Митя пожал плечами, а Ляля уверил, что перчатка определенно принадлежала Крыму и он сам видел, как он в перчатках вытаскивал ялик на берег.

— Кто еще перчатки терял? — спросил Шамран. — Ты? Я? Верблюд? Тут до нас никто не был десять лет и еще столько сюда не сунутся. Точно. Дураков нет.

Вся поисковая группа покорно пошла за Шамраном.

Солнце палило в полной тишине. Был штиль. Мертвый штиль. Судно, стоявшее в море, казалось мухой на огромном медном тазе. Смотреть на него было почти нельзя. Море слепило. Но радист, надев темные очки, глянул из-под ладони и объявил:

— Артемыч компот сварил. Остудить на палубу вынес.

И хотя не только кока, но судно-то было трудно разглядеть, все облизнулись.

— Вот. Здесь он полез — Миклухо-Маклай, — объявил Шамран, — здесь и перчатки лежали. Вот окурок. Этот ход ведет к берегу. Пока вы в гору корячились, я пошел в обход и натолкнулся на пещерку. Пещерка в трещину перешла. Я полез. Трещина узкая и низкая, раза два башкой стукнулся. Потом полез на коленях. Темно в ней. Темно и боязно. Хотел уж обратно вертать — вдруг впереди обрыв… Фонарь у вас. Потом пригляделся — свет увидел. Пополз дальше и вот добрался до этого выхода. Плясал, плясал, до края не достаю… Пришлось опять на берег возвращаться… А ему сверху запросто было спрыгнуть.

— Погоди. Убавь обороты, — остановил Шамрана стармех, — трещишь, как пусковой движок. Кому, куда было легко спрыгнуть?

— Кому? Крыму. Кого же еще мы ищем? Вот окурок, вот спичка, он покурил, и алямс — вперед до полного.

— Тута еще дыра есть, — объявил Митя. — Вона и вота! Значитца, вся земля задырявленная. Камень наскрозь пронзило?

— «Пронзило»! — передразнил Митю Шамран. — Мы на этом берегу года четыре назад были, вот так же высаживались. И тоже сдуру в одну пещеру полезли. Веня Аист полез. Непременно, говорит, это — подземный ход. И ведет он в заначку, где Чингисхан свой сармак прятал. Полез один и… алямс — вперед до полного! Привет от Чингисхана! Еле вытащили Веньку. В какую-то яму провалился, кухтыль пробил. Везет же людям: ему потом путевку бесплатную дали — башку залечивать.

Стармех вопросительно посмотрел на радиста.

— Размеры карстовых провалов, — задумчиво пояснил радист, — достигают от нескольких десятков до сотен метров. Обследование подземных пустот без специального снаряжения и опытных проводников связано с большим риском…

— Ты не пужай. Тебя лезть не просят, — Митя Пуд беспрестанно переступал с ноги на ногу. Он поехал на берег в самодельных тапочках, сшитых из брезента, и раскаленная каменистая почва напоминала о себе.

— Пляшешь, балерина? — проворчал дед. — Сказано было одеть сапоги.

— Та ништо — терпимо. Тама прохладнее. Давай выброску, я в один момент обследую эту нору…

Но Шамран перехватил выброску в свои руки:

— Комсомольцы, вперед! Пуд ты и есть Пуд. Застрянешь, а я верткий. Давайте фонарь и ножик, спичек еще коробку дайте. Одна у меня есть…

Дед сел и начал стягивать свои верные старые нелюбимые сапоги.

— Отставить, Шамран! — сказал он, сняв один сапог. — Ты верткий, но психоватый. Полезет матрос Кишечников. Он бросил товарища, пусть он и ищет.

— А че я бросил? Че он, мальчик? Черт его туда совал, дурака. Но я пожалуйста…

Митя окрутил себя веревкой и связал на груди узел размером с кулак. Дед осмотрел его:

— Все? Готов, завязался?

— Все, — вздохнул Митя, разминая сапоги, — я готовый.

— Теперь лезь за коровой на баню. Так тетя Циля тесемочкой сверточек завязывает. Боцман! Кто научит людей узлы вязать? Послужили бы вы на флоте, надрессировали бы вас на ощупь узлы вязать. Замотался, морак!

Дед лихо перекрестил Митину грудь скользящей петлей и затянул на груди беседочный узел.

— Вот теперь пошел! — Дед хлопнул Митю по плечу.

— Ты его еще как водолаза по кухтылю вместо шлема похлопай. Соображать быстрее будет.

Митя с трудом протискался в трещину. Стармех сам травил конец. Напоследок Шамран крикнул Мите:

— Там два хода. К берегу который идет, по нему не ходи. Другой ход вправо, вниз ведет… Валяй по нему. Но ползи аккуратненько. И свети лучше, а если скундришься, мы удержим за веревку… Беседочный узел не удушит, отвисишься.

Мите было неудобно, тесно и страшно. Он долго топтался, прежде чем полез в подземный ход.

— Ну чего он там? — Шамран сунул голову в трещину. — Вот я говорил — он застрянет. Ништо, порядок, пролез…

Фонарь светил ярко, но узкий ход был извилист, и за каждым поворотом Мите чудилась какая-то опасность. Он прополз на четвереньках метров десять и спохватился: «Ладно, туда-то я с грехом пополам протиснусь. А обратно? Задним ходом? Тут и не развернешься…»

Шамран подбадривал Митю криком:

— Давай, Пуд, давай! Алямс — вперед до полного! Не пропадешь, вытащим.

Но Митя этих слов уже не слышал. Голос Шамрана сливался в какое-то отдаленное неразборчивое гуденье. Потом и этот подбадривающий гул затих. Митя подергал за веревку. Шамран ответил…

Дышать было нетрудно, и трещина расширилась, спрямилась, и стало просторнее. Митя привстал и, согнувшись, пробирался вперед. Фонарик светил хорошо, но темнота за поворотами настораживала и пугала — а вдруг обрыв? Митя выключил свет, и могильный мрак словно придавил его. Митя прислушался. Поморгал глазами, зажмурился… «Вота, как заживо схоронили, — подумал он, — когда помрешь, будет так же темно и тихо». Шамран дернул условно — как ты там? Митя так же условно ответил — ползу.

— Отзывается, зверь! Ползает, — сообщил Шамран наверх. — Сколько стравили, дед?

— Смычки две ушло. А его не слыхать?

— Нет, — ответил Шамран, — не слыхать, но ползет, веревку тянет.

Митя опять включил фонарик. Пористые стены из желто-розового ракушечника сменились не то песчаником, не то глиной. Большой ком обвалился сверху и ляпнулся перед носом. «А если свод рухнет?» Митя опять испугался. Он стоял теперь почти в полный рост. Луч света шарил по стенкам, а за поворотом опять темнота. «А фигу бы Крымка полез дальше, а я вот лезь. За что?» И здесь Митю настигла гениальная догадка. Он присел и прикинул в уме: «Можно дальше и не ходить. Сяду и буду руками к себе веревку подтягивать. Пусть думают, что я продвигаюсь. Кто проверит-то? Выброска кончится, они дадут три условных — вылезай».

Митя попробовал потянуть выброску руками, она послушно шла. Шамран, перебирая ее, травил осторожно, он боялся одного — как бы она неожиданно не помчалась быстрее, тогда значит… Тогда значит, что Митя куда-то падает. Но выброска натягивалась плавно, не спеша. Митя дергался, как рыба на песке…

— Дед, — крикнул Шамран наверх, — спроси у радиста, а газа в этих трещинах не бывает? А то задохнется Митя, его теперь и не вытянешь оттуда — ушел далеко.

— Чего ты там квакаешь? — не расслышал дед.

— Газа, говорю, здесь быть не может, как в шахтах?

— Не может, — утешил дед, — откуда ему здесь взяться. А что, попахивает? Портянки надо чаще менять. Трави помалу…

Митя продвинулся еще на несколько шагов вперед и обмер. Противный, липкий пот струился по лбу. Ход обрывался, но теперь темнота была не за поворотом, а зияла на дне, под ногами. Лучик света уперся в стену, пометался по сторонам, точно: все время он шел с подъемом, а теперь ход заканчивался провалом вниз. Страх вновь охватил Митю. Он сел. «Нет, все, хватит. Потяну еще малость руками, и точка — пойду обратно. А чего же там за дыра?» Любопытство побороло страх, и Митя ползком, осторожно, крутя фонарем, пробирался к провалу. «А черт его знает, может, и впрямь забубенная башка полез один со спичками и…» Ноги и спина у Мити смертельно устали, хотелось размяться. Тишина и мрак угнетали, и все же Митя полз вперед. Он уже собирался направить луч света вниз и протянул руку, но задел фонариком за твердый выступ стены, и свет неожиданно погас…

Темнота прямо-таки обрушилась на Митю, смяла, придавила его. Ему показалось, что эта кромешная тьма имеет вес, большой вес… «Все, — подумал Митя, — а если край провала обрушится…» Митя судорожно вцепился в веревку на груди…

Есть люди скрытные. Такие не выпускают из-под спуда души ни лишнего слова, ни обиды, ни радости. От таких не услышишь ни молитвы, ни анекдота. Эти люди — всё в себе. А «всё в себе» зачастую скисает, и поэтому скрытные люди тоже смотрят на мир кисло. Про Митю такого не скажешь, но и лишнего слова от него не услышишь. И если у боцмана молчание красноречивей всех фраз, то за немногословностью Мити Пуда легко разглядеть состояние постоянной озабоченности. Молчит-то сам Митя, а руки у него — «разговорчивые». Они и по ночам не отдыхают, а чего-то и во сне делают, работают, ладят.

Однажды, отругиваясь от портовых вахтеров, сияя восторгом и потом на лбу, Митя приволок на горбу две новенькие оконные рамы.

— За одно бы и сруб прихватил, — насмешливо промолвил боцман, — да забор с воротами. — Однако Антон помог Мите затащить приобретение на верхотуру и разместить рамы у спасательной шлюпки.

— Доложи кэпу, — бросил боцман, удаляясь, — не положено загромождать шлюпочную палубу.

— На тюлькином флоте чушек пасти на ботдеке можно, — мгновенно заявил подвернувшийся Крым, — была бы охота…

— Иди ты! — огрызнулся расстроенный Митя.

На что Крым сказал с вызовом:

— Куркули! Прибарахляйтесь!

Папа Пий по поводу этого события высказался туманно: «Ищущий да обрящет». Ляля Черная отреагировал своим обычным: «Вах! Сколько дал?» Радист со свойственной ему корректностью туманно заметил: «Накопительство — причина, а не следствие многих пороков».

Дед, узнав об этом, вступился за матроса:

— Чего привязались к мужику? Человек строится, понимать надо. Сами оборванцы из дома Галахова, вот и скалите зубы. Мало, что ли, барахла неположенного мы таскали на пароход. В прошлом году холодильники возили для начальства из Баку, в позапрошлом — стиральные машины из Актау.

Митя, утирая лоб, благодарно поддакнул старшему механику:

— А то и как же? Строюсь. Их, рамы-то, попробуй закажи столярам, сколь слупят? А это по случаю — шабашные. И лес выдержанный — не поведет, не перекосит…

Дед сам пошел к капитану-директору, и по поводу злосчастных рам у них произошел крупный разговор, который неожиданно вышел за рамки конкретного случая и приобрел некоторую обобщенную сущность.

— Им только дай поблажку, — сурово заключил кэп, — они тебе быстро портянки на флагшток повесят и не рамы — бочку с пивом на судно прикатят.

Дед, смотревший на вещи шире, философски заключил:

— Ни шиша ты в команде не смыслишь! Таких, как Митя, из лейки поливать надо и беречь для развода. Это труженик, на которых все держится. Помножь Митю на сто тысяч раз, что будет? Народ будет! А помножь Крымку на сто раз! Знаешь, чего образуется? Ансамбль пляски и тряски — весело и лихо! А ну, давай, давай, кони-звери! Звери-люди! Бубенец… Трепло.

Так и не договорившись насчет кадровой политики, стороны молча разошлись, а рамы остались на месте. Митя в полном одиночестве, кряхтя и наливаясь кровью, один сдвинул рундук для продовольствия и под него запихал рамы. Никто о них не спотыкался, не чертыхался. И даже во время шторма крепко принайтовленный Митей рундук не елозил.

Это пустяковое событие вскоре забылось, и Митя, где-то раздобыв толстую книженцию — сборник приключенческих повестей, — подарил ее боцману. Сам Митя, кроме вывесок на магазинах, ничего не читал.

С первого же дня появления на судне Крыма Кубанского жизнь Мити усложнилась. Быстро разобравшись в характерах и натурах соседей по кубрику, Крым понял, что самой безобидной мишенью для его шуток и розыгрышей является Митя, ибо, как сказал Шамран о себе: «С меня где сядешь — там и слезешь». Однако при всей своей долготерпимости Митя однажды сильно удивил его.

Как-то старший механик послал Крыма к себе в каюту за заветным инструментом, который хранил особо. Пожалуй, единственно, что на судне запиралось, — это сейф в каюте капитана и узкий платяной шкафчик стармеха, хотя никаких ценностей, кроме парадных штанов, кителя и этой невзрачной брезентовой сумки, оберегаемой как зеница ока, здесь не хранилось. Шведские ключи, керны, отвертки, пассатижи и другие фирменные железяки, которые, как прикладной инвентарь, были положены в инструментальный шкаф еще на верфи в Бойценбурге, сохранил лишь Василий Иванович. Со всех других судов инструмент исчез начисто и покоился на дне во всех квадратах моря и на разных глубинах.

Открыв шкафчик, Крым с детской непосредственностью обшарил все углы, хотя сумка лежала на виду, но ничего интересного не обнаружил. Однако, закрывая шкаф, Крым неожиданно сделал открытие, которое сильно озадачило его.

Протягивая деду сумку с инструментом, Крым ничего не сказал, но смотрел на старшего механика так, будто у того за плечами выросли ангельские крылья.

Крым с полчаса ходил молчаливый и озабоченный и не вытерпел. Он отозвал Митю в сторонку и спросил почти с испугом:

— Слышь, Пуд, а у деда на кителе-то звездочка.

— Ну! А ты пошто китель трогал? Струмент внизу шкафа лежит?

— Да иди ты! Я ее, звездочку, потрогал, а на ней ни серпа в середке ни молотка нет. А?

— Он же, дед, Герой Советского Союза, а не Герой Соцтруда.

— А я не знал.

— Он не знал. Я с ним года два плавал, а не знал. А как-то за билетами в Аэрофлот пришли, а там хвост в три ряда. Дед сопел, сопел, а потом к окошечку протискался и какую-то книжечку сунул — три билета без звука дали… И на меня тоже.

— А чего же он звезду никогда не носит?

— На тельняшку, что ли, он ее перевесит? И перед нами красоваться будет на вахте?

Здесь между Крымом и Митей произошел некоторый разговор без свидетелей, по ходу которого Крым убедился, что сила Мите дана не только для того, чтобы носить на спине оконные рамы. И хотя нападки Крым не прекратил, но предпочитал острить на отдалении. Впрочем, это никак не отразилось ни на взаимоотношениях всего коллектива, ни на его трудовых успехах тем более.

Глава пятая

Отлежавшись малость, Митя прислушался. Присматриваться было бесполезно. Он открывал и закрывал глаза: одно и то же — непробиваемая, плотная, почти ощутимая кожей тьма. «Свихнешься тут, — подумал Митя, — или поседеешь. А за что?»

И здесь коварное сомнение настигло добрую и цельную душу Мити. А если бы исчез он — его стали бы искать? И кто полез бы? Ляля? Ляля потрепался бы и не полез, а если и зашел бы в ход, то куда быстрее Мити сообразил, что можно сидеть рядом и тянуть веревку руками. И тянул бы, морда. А потом бы трепался: «Вах! В могиле был!»

Шамран? Этот полезет. Боцман? Боцман — тоже. Радист? Точно — нет. Дед? Дед один за всех полезет, он такой. А Крым? Крым полез бы наверняка, решил Митя. И, перебрав в уме всю команду, Митя пришел к выводу: большинство, не трясясь за собственную шкуру, пошли бы к нему, Мите Пуду, на выручку.

Митя отполз немножко назад от провала, сел, оперся спиной о стену и протянул поудобнее уставшие ноги. На ощупь отвернул заднюю крышечку круглого фонарика, достал батарейки и начал ножом скоблить контакты. Потом вложил батарейки обратно в корпус — фонарь не светил. «Лампа перегорела, — решил Митя, ощупав стекло, — стекло целое, не разбилось. Значит, лампа».

Митя дернул один раз Шамрану — все, мол, в порядке — и задумался. Веревки осталось несколько метров. Метром больше, метром меньше, он исследует эту мрачную, слепую подземную кишку — какая разница? Крыма здесь нет. Надо поворачивать. И та же коварная мыслишка уколола его: «А что бы сделал Крым? Стал бы он заглядывать в эту дыру, которая черт знает где и чем кончается?» Вот он, Митя, не любит Крыма. Порой ненавидит его за издевки, вечные насмешки. Крым, на его взгляд, плохой человек, пустой, неверный, так — шобла. С таким лучше дел не иметь. И кто знает, может, именно он, Крым, притырил деньги у Артемыча? Кому же больше? И все же он рискует ради него. А может, совсем и не в Крыме дело, а в нем в самом, Мите. Он не ради Крыма и старается, а ради деда, ради всех, кто остались наверху. Значит, надо довести дело до конца. А как?

Митя по натуре был практиком, а не теоретиком. Он потряс фонарь еще раз. Фонарь не загорался. Ползти к краю в темноте, на ощупь было боязно. Да если и подползешь, свесишь голову, что увидишь-то? Еще более непроницаемую темноту? Брошу камень, послушаю, глубоко ли он улетит. Митя зажег спичку и на животе пополз обратно. Только загляну — и, как говорит Шамран, алямс — вперед до полного. Назад!

И вдруг Митя почувствовал, как легкое дуновение, похожее на отголосок слабого ветерка, коснулось его лица. Ему стало опять страшно: откуда здесь ветер? «Господи, на том свете, поди-ка, легче, перекреститься, что ли? — подумал Митя. — А может, и впрямь перекреститься? Не поможет? Так и не повредит?»

Митя теперь отчетливо ощущал легкий приятный сквознячок. Он холодил лицо, ободрял и даже пах чем-то паленым. Так пахнет у костра. Значит, пахнет из провала? Митя опять зажег спичку, она погасла. Ее задуло.

Наверху дед уже волновался. Он спрашивал ежеминутно:

— Ну, чего он там?

— Откуда я знаю, — отзывался Шамран, — дергается, продвигается вперед. Сигналит — все в порядке.

— Сигналит. А может, его придавило? Ты давай-ка, Шамран, иди за Митей по веревке, а ты, боцман, давай вниз — травить будешь. И кончайте эту мултановку…

Митя тем временем достиг обрыва. Зажег спичку, но ветерок мешал. Язычок пламени синим флажком указывал в ту сторону, откуда пробрался Митя. Он ощупал самый край провала и даже сунул руку в пропасть.

Куда там… Бездна! Митя с трудом зажег еще одну спичку и, прикрывая ее ладонью, попытался поджечь нащупанную в кармане бумажку…

Страшной силы взрыв ослепил и повалил Митю. Он почувствовал сильную боль в ладонях, что-то сверкнуло кометой, и опять стало темно и тихо. Ладони горели, будто их сунули в костер. «Эх, дурак, — сообразил Митя, — это же спичечная коробка взорвалась. Серой-то как воняет… Надо было еще коробку взять. Полез! Дед правильно сказал: «Собрался, как на рынок». Митя встал на четвереньки и, нащупав камень размером с яблоко, бросил его вниз.

Камень стукнулся где-то совсем рядом. Это было очень неожиданно. Митя бросил совсем маленький кусок песчаника, и он отчетливо стукнулся о твердь прямо перед носом. Митя ощупал свод сверху и очень удивился — провал был не только внизу, но и наверху. Он покрутил головой, пытаясь заглянуть вверх, и там что-то сверкнуло. Он потянулся и опять взглянул вверх. Было темно. Держась за стенку и с трудом, до боли изогнув шею, он потянулся еще — сверкнуло.

…Шамран шел вслед за Митей и дергал веревку беспрерывно. Увлеченный исследованиями, Митя забыл и не отвечал ему. Теперь он решительно ответил — порядок. Веревка затихла.

Просунувшись еще на несколько сантиметров, Митя отчетливо увидел круглое отверстие, сквозь которое проходил свет. Там над головой было небо. Он зажмурился от его синевы.

Митя помахал в пустоте рукой и опять задел фонариком о стенку свода. Фонарик, зажатый в руке, мигнул. «Ах ты, зараза, — обрадовался Митя, — надо было открутить верхнюю крышку». Он торопливо отвинтил линзу и прижал лампочку пальцем. Фонарь вспыхнул.

Митя посветил вниз под ноги и удивился еще больше: никакого обрыва не было. Была яма с метр глубиной. Дно ее было выложено большими каменными плитами. Митя без всякой опаски спустился в нее. Под ногами была вековечная пыль, каменная крошка и плиты, на которых дымилась кучка пепла. Митя посветил еще — и все понял: он пришел на дно первого колодца, в который они бросали горящую траву. Колодец был узкий и глубокий. Кое-где стенки его были выложены камнем, кое-где они выпали. Небо виднелось очень далеко, но это было небо! Синее небо и сквознячок, шедший оттуда, сверху, припахивал уже не гарью, а степной полынью.

Потоптавшись на месте и исследовав все дно колодца, Митя больше никаких ходов не нашел. И здесь его осенило: «А кто мне поверят, что я дошел до этого колодца?» Фонарь светил ярко.

«Его еще хватит на полчаса, не меньше. Значит, — размышлял Митя, а руки уже действовали, — значит, правильно! Хрен с ним, с фонарем!» Митя поставил фонарик в центре дна колодца, лучом вверх и обложил его камнями, чтобы он не упал. Подергал Шамрану: три условных — тяни меня обратно. И, выкарабкавшись из ямы, согнувшись, пошел за веревкой, которую изо всех сил тянул Шамран.

Шамран выбирал выброску и пятился. Добравшись до выхода, он заорал деду:

— Алямс! Он пошел назад! Быстро прет, значит, один, без Крыма. Они там встретились, покалякали… Крым дальше пошел, а Митя за… заб… Ну, словом, Митя не решился. Она ему, баба-то, даст по подземельям лазать. Чай, не в погреб за картошкой. Дед, давай еще выброски бухту! Я дальше пойду!

Стармех, заложив руки за спину, прохаживался прогулочным шагом, что означало — не к добру. Солнце палило, ноги в тапочках жгло. Дед потел и злился. Он мыслил и ругал себя за то, что не послушался Игонина. А радист убрел один далеко в пустыню. Его было едва видно. И еще дед был сильно озадачен — куда на этой проклятой пустоши мог деваться Крым? «У, твоя противный морда!» — подумал он, как Ляля Черная.

Обратный путь Митя проделал куда быстрее. Но и шишек в потемках нахватал немало. Вскоре его всклокоченная, пыльная голова показалась рядом с Шамраном.

— Ну?

— Вирайте меня наверх! А то фонарь погаснет.

— Вирай его, братва! Он кухтыль зашиб. У него сдвиг по фазе.

— Ну, чего нашел? — спросил дед мрачно.

— Нашел! — ответил Митя. Глаза его были плотно зажмурены. Горящие ладони он сунул в карманы. — Погоди, ничего не вижу, как эту веревку развязать?

— Опять веревку, — проворчал боцман, — учи вас! Дерни за конец — это же беседочный узел.

— Тама, значитца, длинный ход. Ход ведет к тому колодцу, куда мы траву бросали. Айда! Я докажу вам. Я честно лез. Вот увидите — честно!

— Чего у тебя, правда, что ли, сдвиг по фазе? — Дед покачал головой. — На, закури. Полегчает…

Но Митя, уже путаясь в тяжелых сапогах, которые ему нажали ноги, быстро ковылял от берега.

Добежав до колодца, он плюхнулся наземь и в темноте, на дне колодца, увидел маленький светлячок. Он светил ему ярче солнца. Он был его победой. Победой над страхом и нерешительностью, над теми сомнениями, которые терзали его под землей, там, в полной темноте и одиночестве. Этот светлячок был искуплением за чувство стыда, которое он испытал при мысли, что мог бы легко обмануть всех. И Митя сиял. Он готов был проползти в этой страшной норе еще не двести метров, а хоть тысячу, но он докажет, что он не куркуль и не Митя Пуд.

Митю догнал Ляля. И тоже сунул голову в колодец:

— Вах! Это твой фонарь, ты зажег? Молодец, Пуд! А я думал, ты сачкуешь.

— Иди ты! — Митя стягивал сапоги.

Дед тоже заглянул в колодец и все понял:

— Молодец! А там на дне другого хода нет?

— Нету, Васьваныч! Этот колодец — рытый. У него на дне камни лежат, человеком кладенные. Руками. Ход от него один — к берегу. Я его весь прошел. Тама на глубине есть один отвилок, но шибко узкий, не протиснешься. Только вряд ли Крым полез туда, под землю. Зачем? Он ушлый, Крым… Он сбежал, наверное.

Дед не дослушал Митю. Он шел навстречу радисту. Шел медленно и хмурился. Тяжко ступая, шел дед.

Повстречавшись с ним, радист спросил:

— Путешествия к центру земли продолжаются?

Дед сплюнул и вытер потную шею рукавом:

— Ты туда далеко заходил? Дорог там нет?

Радист молча протянул ладонь. На ладони лежал окурок.

— Нашел рядом с дорогой. Свеженький. Судя по проследку, машины ходят здесь редко. Но там, где тормозили, там и окурок лежал…

— Неужто сбежал, поганец? Может, утоп?

— Такие, Василий Иванович, не тонут. Пословица даже есть такая: «Тот, кому суждено быть повешенным, тот не потонет».

Если встретите парня с улыбкой несмываемой, как загар, с подбородком, лоснящимся от машинного масла, не сомневайтесь — это Али Асадов. Чтобы окончательно убедиться в этом, обратите внимание на его левую половину груди: там вы увидите красавицу с круглыми, как у совы, глазами. В руках у этой дочери греха и страсти колода карт и бутылка с кривым горлышком. Ниже бюста красавицы нататуировано многозначительное изречение: «Вот что нас губит».

Увидеть все это нетрудно, потому что и зимой и летом моторист Асадов работает в майке, и когда во время вахты он выглядывает из двери машинного отделения, то из глаз порочной девы струятся капли пота.

Ни вино, ни карты, ни иные пагубные силы не коснулись Ляли Черной. У парня сносный характер, работящие руки и замечена единственная слабость — он обожает все сладкое. В кармане его штанов вместе с прокладками, ветошью, гайками и другой дребеденью всегда хранится пара ирисок или дешевых конфет.

Что касается пристрастья к «зеленому змию», то на судне его заподозрили в пьянстве лишь один-единственный раз — он шел с большим креном и дифферентом одновременно. Его адвокатом неожиданно стал Митя. Аргументы Мити были кратки и убедительны.

— Зазря вы к нему привязались. Он не пил. Пил Крымка, а Ляле какаву с халвой подавали. Потом я пошел на барахолку, а он потащил Крыма на пароход. Они шли под руку, а Ляля же легкий и тощий. Крыма на борт положит, и он вместе с ним кренится.

Веселый нрав и ослепительную улыбку Ляля унаследовал не от отца и не от деда, а от прадеда. Радист пояснил по-французски, что эта улыбка «профессион де фуа» — то есть профессиональное свойство. Это вполне вероятно. Прадед моториста был мойщиком трупов, или, как их называют в Азербайджане, — мурдаширом. Дед был галандером — скитальцем, а отец — заурядный пинечи, то есть холодный сапожник. Может быть, поэтому Али, рассказывая о своей еще не очень затянувшейся биографии, всегда напирал на свое чисто пролетарское происхождение и со значением добавлял, что он первым в роду посвятил свою жизнь технике.

Отдадим должное, что в дизелях он знает толк, чем удивил даже видавшего виды старшего механика. А вторых и третьих механиков, не говоря уже о мотористах, через руки деда прошло очень много. Однако Ляля не был увлечен техникой, он даже имел по этому поводу особый статут, который коротко формулировался подобным образом: «Железо можно ковать, рубить, пилить, но нельзя любить — оно железное!»

При всей болтливости, праздности и свободолюбии, унаследованных, очевидно, от всех галандеров, на моториста можно было положиться, что вполне устраивало механика. В глубине души дед тоже считал, что всякая там пылкая любовь, верность и преданность технике, равно как вдохновение, — болтовня для несведущих в деле. Зубной врач может быть хорошим специалистом, но при этом он не обязан любить каждый выдранный зуб или восхищаться дуплом размером с галошу от валенка.

В данном происшествии Ляля вел себя, как обычно: острил, вскидывал руки, повторял свое излюбленное «Вах!» и был непринужден и весел до тех пор, пока к нему, мрачно помахивая свернутой в бухточку веревкой, не подошел боцман.

— Митька говорит, ты перед отъездом на берег дал Крыму четвертную взаймы?

— А что? А что? — ответил дуплетом Ляля.

— Вот сейчас как дам по твоей турецкой шмаре этой выброской. Почему ты не сказал всем? Мы тут корячимся, а он хихикает, дуру валяет…

— Вах! Какое имеет значение, кто кому дал взаймы? У тебя есть — ты не дашь, а я всегда пожалуйста…

— Застебнись! — сказал боцман сквозь зубы презрительно и, сплюнув, отошел.

Здесь, очевидно, следует объяснить смысл постоянно произносимого боцманом слова, которое он выговаривал на чистейшем украинском языке. Вкладывая в это слово самые различные смысловые оттенки, Антон молчаливый постоянно сохранял в произношении запорожский акцент. Истоки этого выражения лежат в древнем анекдоте, пришедшем из царского парусного флота.

Испугавшись предупредительной интонации боцмана. Ляля Черная перестал вахать и улыбаться. Он только пожал плечами и поплелся к берегу последним, ища сочувствия во взглядах Шамрана и Мити. К деду с объяснением он побоялся сунуться.

Искупавшись, отдохнув и поразмыслив малость, дед приказал возвращаться на «Орлана». «Не ночевать же здесь», — решил он. Тем более что доводы радиста о том, что Крым сел на проходившую машину и укатил на ней бог его знает куда, вполне убедили его.

Собственно, на вопрос «куда?» радист ответил не раздумывая:

— Мангышлак, Василий Иванович, давно уж не безлюдная пустыня. Повсюду работают отряды геологов. Полтора часа езды до Иралиева, а там к вашим услугам не только автолавка, но и роскошный ресторан, переоборудованный из бывшей кошары…

— Так мы аванс-то не получали?

— Трудно утверждать, — пожал плечами радист, — но, может, это ответ на эпизод с Артемычем? Старик не случайно вспомнил какие-то колпитные сто двадцать рублей.

— Отставить подозрения, — неохотно ответил дед, растирая мохнатую грудь. — Вопрос утрясен. Кок впопыхах засунул те колпитные деньги под матрац — склероз. А буфетчица Липка, убираясь в каюте, переложила их к нему в карман. Он почему обозлился? Крым написал свой дурацкий плакат на обороте какой-то кулинарной справки, заменяющей диплом. У старика от обиды все перемешалось в голове, как в котле с лапшой. Он потом даже всплакнул, извинялся. Святая душа наш кок.

— Ну, так или иначе, — подвел итог радист, — под землей Крыма искать больше не следует.

— Это уж точно, — вздохнул дед.

— Ой! Не вода, а лед ледяной! — Ляля заискивающе прыгал перед дедом на одной ноге, надевая штаны. — Радист, ты скажи, почему жарко, как в Африке, а вода ледяная?

— Оборот пласта, — объяснил радист. — Теплый, нагретый слой воды сносит течение, а глубинный, холодный слой поднимается на поверхность. Кстати, у этого берега возможен и выход подземных, артезианских вод в море.

Вернувшись на «Орлана», спасательная экспедиция на все вопросы отвечала сдержанно. Однако Митю поздравляли и хлопали по плечу — в том смысле, что он, мол, герой и ему причитается.

Дед, удалившись в каюту, размышлял, как поступить. «Положено о пропаже члена команды сообщить на базу? Положено! А что он скажет на радиоперекличке? Положено ему знать обстоятельства пропажи? Не скажешь, что он как сквозь землю провалился. И при чем здесь земля? Не положено промысловому судну таскаться по незнакомым берегам? Не положено! Сбежал? Как и куда? Как Христос по морю босиком? Куда ни кинь, везде клин. Глупость какая-то».

С расстройства он и обедать не пошел. Кок принес ему полчайника компота, в который он «для аромата и колера» добавлял за свой счет персидской пастилы — «подошвы».

— Компот твой кислый, как жизнь грешника, — сказал дед коку. Но Артемыч, понимавший расстройство старшего механика, смолчал.

Перед сеансом связи позвонил радист и спросил, будет ли он говорить с базой. Дед поднял большую, как нога с копытом, телефонную трубку, да еще и прикованную к аппарату, и, все выслушав, сказал:

— Пока перемолчим. Всяко бывает. Капитан приедет — разберется. Моя команда машинная на месте.

После обеда дед то и дело поднимался наверх и поглядывал в бинокль на берег. Ни одного пыльного хвоста не увидел он, будто по этому окаянному плато только единственная автомашина и проехала, чтобы подобрать Крыма.

Все происшествие закончилось весьма буднично. На перекличке капитан сообщил, что он возвращается с базы на попутном колхозном сейнере, а также приказал с якоря не сниматься, а подождать его на месте.

После обеда, вытащив матрацы, ребятишки улеглись спать кто где, выбирая место попрохладнее. Было так тихо, что слышалось, как бренчит посудой в камбузе Липа.

Никто не знал, сколько ей лет и откуда появилась на «Орлане» эта безответная, всегда молчаливая буфетчица. Ее так и звали: Липа Вековая. Она исправно делала свое дело, не жалуясь и не ропща, когда сверх программы ей подваливали кучу маек, трусов и рубах. Выстирав их, она гладила, а то, случалось, и штопала небогатый гардероб команды. Никто не видел, когда она обедала, отдыхала. Никто не слышал от нее бранного или шутливого слова. Впрочем, один монолог выслушал Митя Пуд, но помалкивал о нем.

Застав как-то Липу в маленькой баньке, служившей и прачечной, и углядев, как под мужской майкой, которую носила буфетчица, белели ее плечи, он, воровато оглянувшись, подошел к ней. Буфетчица посмотрела на него вопросительно. Митя, приняв это за одобрение, погладил ее по плечу. Тогда он и убедился, что Липа умеет улыбаться. Улыбнулась она печально и, откинув мокрую прядку волос, произнесла, сильно заикаясь: «Ты жа жа-на-тый, з-зараза!» Мягким распаренным кулаком она ткнула Мите под дых, так что здоровый малый раза три поклонился ей в пояс, будто молился на буфетчицу, закатив глаза.

Кто-то сказал, что он самолично слышал, как по ночам Липа поет шепотом у себя в каюте. И только одну песню: «Оборвалась тропинка у обрыва, оборвалась, как молодость моя…» Да мало ли кто что придумает?

Когда Крым с присущей ему хамоватостью побожился, что он видел, как буфетчица под утро выходила из каюты кока, то он и схлопотал всеобщее молчаливое презренье. С тех пор он не повторяет любимого выражения: «Если любишь жить в уюте, то ночуй в чужой каюте».

К вечеру маленький колхозный сейнер подвалил к борту «Орлана».

— Эй, на «Орлане»! — крикнули с сейнера. — Принимай гостей!

Капитан-директор при полной парадной форме вышел из носового кубрика. Фуражка, несмотря на жару, была нахлобучена на брови, что всегда свидетельствовало о плохом расположении духа.

Боцман выкинул бортовой штормтрапчик, но капитан кисло приказал:

— Подай грузовую стелу! Я тут сверток с собой привез.

Боцман разглядел, что на палубе, прикрытый чьей-то брезентухой, покоился Крым Николаевич Кубанский.

Глава, заменяющая эпилог

…Краткое совещание между капитаном, старшим механиком и коком, представляющим судовой комитет, состоялось незамедлительно. Комсорг Ваня Шамран пытался улизнуть, но капитан поманил его пальцем.

— Где? — спросил дед, вложив в этот животрепещущий вопрос максимум заинтересованности.

— В порт-пункте. Колхозники зашли туда попутно. Мне говорят: «Там на пирсе не твой орел выясняет отношение с милицией?» Еле отвоевал. Ладно, сержант знакомый попался. — Как? — спросил капитан-директор не менее заинтересованно.

— Не как, а на чем, — ответил дед уклончиво, на что капитан резонно возразил:

— Почему, почем, как и зачем — вас спрашивать следует. До порт-пункта больше часа езды, что ему, адмиральский катер подавали?

— Час сорок, — уточнил дед. — А пошто ты его от милиции спасал. Вмазал бы от себя отходную-прощальную, а документы они бы и почтой в контору отправили.

— Оскорбление действием — деяние наказуемое.

Старший механик вздохнул тяжело:

— Это при людях — оскорбление, а ты бы с глазу на глаз… Было бы не оскорбление, а поучение действием.

— Комсорг? — грозно обратился капитан к Шамрану, конкретизируя совещание.

— Он же несоюзный, — поспешно ответил комсорг, — не состоял, не состоит и состоять не будет.

— Не крути!

— Хватит совещаться! Проспится — списывай! — Впервые дед был настроен так непримиримо, обычно он держал сторону защиты.

— Ну, уж сразу, — возразил Артемыч, — не он первый, да и статьи подходящей нет…

— По уставу службы — сороковая, по кодексу статья восемьдесят пятая, — ответил капитан жестко.

— Дык он наклюкался не на судне, не на вахте… Надо, как в плакатиках учат, — на основе сознательности…

— Шамран, будешь ему на ночь журнал «Задушевное слово» читать. Вроде был такой? Решай единолично! — Этой последней репликой дед дал понять капитану, что он сказал все.

— Я тоже пойду, — вздохнул кок, — бойкот ему, шпендрику, объявите. Обходить его, как раздавленную лягушку, не разговаривайте с неделю — проймет. Только всем надо. Всем. А мне нельзя, ребятки. Погорячился я, и все такое…

Вот, собственно, и вся небольшая история, связанная с командой «Свистать всех наверх!». Она давно уже забыта всеми ее участниками, да и я забыл о ней, но недавно я был в Баку, и на приморском бульваре кто-то окликнул меня:

— Вах! Извините, вы никогда не плавали на «Орлане»?

— Допустим, — ответил я, выигрывая время и вытягивая из памяти того, кто обратился ко мне. Улыбка несмываемая, как загар, жесткий и черный, как крыло ворона, клинышек волос из-под козырька, благородный профиль — все было не главным, но это «Вах» заменяло любую визитную карточку.

— Простите, я не плавал, а ходил с вами в рейс по долгу службы, а плавали вы, и именно вы, Али, научили меня мудрому приветствию: «Стакан налей, кум!»

— Налей, кум, стакан! — Мгновенно отозвался мой собеседник, и пошли воспоминания — яркие, как восточные тосты.

Я послушивал, похмыкивал, Али говорил все более темпераментно и наконец воскликнул:

— Слушай! Надо иметь совесть красную, как этот закат, если ты еще раз не погостишь на «Орлане». Такси! — Заорал он вдруг на весь бульвар. — Такси! Бакы-зых, нарген, кечиид, Бины — туда-сюда, без сдачи!

Я не знаток азербайджанского языка, но Бакы — это Баку, нарген — остров, кечиид — переход, Бины — пригород… Очевидно, Али крикнул пароль, потому что скрипнули тормозами сразу два такси, что случается в Баку реже, чем моретрясения. Через двадцать минут мы были в Гаусанах, где возле пирса стоял старый верный «Орлан».

Странно, я за эти годы стал серым из рыжего, а он из белого — рыжим. Наверно, «Орлан» давно не был в ремонте и морская соль выжрала краску на его бортах. Борта, украшенные зеленой бородой, поднимались над водой высоко — значит, выгрузка подходила к концу.

— Быстро вас теперь выгружают? — спросил я. — Не простаиваете зазря?

Али махнул рукой:

— Три дня ловим, три недели ждем, три часа на выгрузку, и мы опять на промысле.

Если коротко, то вот что я узнал в каюте деда, в той же самой каюте, которую теперь занимал старший механик Али Асадов.

Дед все еще работает на базе, но уже линмехом на берегу. Капитан-директор Староверов стал директором базы морлова.

— Слушай! А какой был промысловик? — сожалел мой собеседник. — У него же было два… как это… обоняния? Ну, два нюха, два чутья — надводное и подводное. А? Вот ты все знаешь, скажи, зачем искать свой клад в конторе, если он в Каспийском море? А какой человек? Душа. Он же из этого галандера Крыма моряка сделал. Он его любил, как сына. Вызовет в каюту, выпорет ремнем и плакать не велит. Педагог!

Из дальнейшего собеседования выяснилось, что капитан-директор старался не зря. Он довел Крыма до второго помощника. Признаться, такого финала я и ожидал.

— Ну а Митя? — спросил я.

— Какой Митя? Бубенцов? А… Тот Митя, как его — Пуд? Ну какой он моряк. Денег накопил — и уехал. Ты лови — я поймал. Не знаю, где Митя. Уехал, и все, знать не хочу.

Шамрана Ваню помнишь? Этот — пролетарий моря на всю жизнь. Убили парня. В драке. Он за старика инвалида заступился. Пырнули. Бывает. Жаль.

Боцман? А, боцман Молчаливый? Лучший капитан базы. Он сейчас плавает на «Стрепете». Это тоже моряк — навечно занесен на доску Почета.

Вот кто из моряков моряк! Повара, кандея помнишь! Артемыч, точно! Золотой старик. Большой патриот. До шестидесяти лет плавал. Шестьдесят исполнилось — взял и умер. Еле дотащился, прямо в фартуке, до каюты. Лег на койку, сложил руки, сказал: «Пора, ребятки» — и умер. Как не умереть? На палубе сорок жары, у плиты еще плюс двадцать — всего шестьдесят. Старый человек… Доктор сказал: «Его сердце разорвалось, как граната». Но он был добрый старик, никого осколком не ранило.

Если все люди будут, как Артемыч, — далеко уйдем. На пенсии расхода не будет, жалоб никто не напишет, молодых будут учить не словом, а делом.

Вся дешевая суета жизни: слава, барахло, коварство и любовь, зависть и восхваление — все умрет. Так я говорю? Пусть я неправильно думаю, но я скажу… Маркс зачем «Капитал» писал? Чтобы капитала не было… А старик за всю жизнь что нажил? Он все людям отдавал. Нашли капитал под подушкой — сто тридцать шесть рублей. Куда их девали? На его же похороны израсходовали. Мы хотели по морскому обычаю: последний бушлат из брезентухи, балласт к ногам — ив море… Душа на небо, кости на дно. Не разрешили. Сказали — здесь не океан. А у него ни жены, ни родни. Ну сбросились — хоронили как надо. Слушай, давай выпьем за его память? Вах!

— Ну, а с радистом что стало?

— А я знаю? Уехал. Быстро. Это чужое поле — чужая ягода. Такой доживет до пенсии. Долго будет делать гимнастику для пожилых, потом для старых, обтирание, массаж… Ме-му-мары напишет. Возьмет в гостях банку с килькой, расскажет, как он ее, дуру, на электросвет ловил… Да? А ее пора на ультразвук ловить. Знаешь, как мы кильку называем? Мини-селедка. Э, все пустяки! Давай выпьем за деда Васю. Он мне жить не дает, на ремонт не ставит, но он человек. Как сказал Максим Горький в гостях у Льва Толстого: «Выпьем за человека, граф!»

— Это он про барона, а не про графа, — уточнил я.

— Вах! Какая разница? Слушай, напиши по старому блату в большую газету, почему нас маринуют под разгрузкой? Все же в убытке…

Я не ответил, очевидно, мысли наши не совпадали. Я представил себе: а вдруг и я доживу до пенсии и начну делать гимнастику для пожилых, а потом для старых — и грустно улыбнулся…

Ветер дул с берега, за иллюминатором плескалась красивая и невкусная морская волна. Это было Хвалисское, Абескунское, Хазарское — море, сменившее более сорока имен.