Срочный фрахт

В канун Октября

Камбуз кают-компании дивизиона помещался на обрыве нависающих над бухтой желтых, изъеденных мокрыми ветрами и веками скал ракушника, в просторном могильном склепе, на стене которого тысячелетие назад чья-то благоговейная рука вывела красновато-кирпичной краской под голубым изображением рыбы, символа христианства, греческую надпись, возвещающую о том, что здесь положен был согражданами на вечное успокоение именитый гражданин Херсонеса Таврического, взысканный богами муж и славный зодчий крепостных стен Аксениос.

Давно обрушились выстроенные им стены, легшие безобразными грудами полуотесанных циклопических камней обочь шоссейной дороги от Севастополя к развалинам Херсонеса. Давно обратились в прах, а может быть, лежали в витрине эллинского отдела Эрмитажа кости зодчего. В склепе оставался только большой саркофаг из мягкого инкерманского песчаника с незаконченным скульптурным орнаментом из виноградных листьев и кистей. Высекала орнамент рука неталантливого ремесленника, и, вероятно, поэтому, а еще потому, что крышка саркофага исчезла в давние времена, он не привлек ненасытного внимания археологов и стоял большим каменным корытом, полный вековой пыли и мусора.

Когда в бухту стали падать не только бомбы с самолетов, но и крупные снаряды немецкой дальнобойной артиллерии со стороны Качи, склеп решили приспособить под камбуз.

Догаренко при первом же ознакомлении с новым помещением сообразил, что саркофаг избавляет от необходимости складывать плиту. С помощью двух матросов, работавших на «гражданке» печниками, в боковой стенке саркофага были пробиты отверстия для духовочной дверцы, заслонки и поддувала. Сверху положили привезенные из адмиралтейства чугунные плиты с шестью конфорками и вмазали пятиведерный котел. На дымоход пошли шестидюймовые трубы разбитой канализационной сети ближних казарм, выведенные наружу. Камбуз получился на славу.

Сегодня с утра саркофаг полыхал огнем, и Догаренко, в поварском халате, огромный, темно-бронзовый, как статуя, не отходил от плиты. Утром его вызвал командир дивизиона и сказал, что, несмотря на сложную обстановку, завтрашний день, годовщина Октября, будет отпразднован в кают-компании праздничным ужином, и ужин должен быть приготовлен по первому классу, точно так, как готовил Догаренко в мирное время, будучи шефом кухни первого класса теплохода «Абхазия». Догаренко сощурил на капитана второго ранга свои темно-вишневые глаза и пожал плечами.

— Яки будуть продукты, товарищ капитан второго рангу, такий буде и ужин. С пшенных концентратив та с мясных консервов фрикасе а ля нуазет не зробишь.

— Ты меня кулинарным словарем не пугай, Догаренко, — усмехнулся командир дивизиона, — продукты будут. Управление тыла обещало баранину и картошку. Офицерский состав сдаст сахар, масло, сгущенное молоко и шоколад. Мука есть. Одним словом — помни, какой завтра день. И торт чтоб был мировой.

— Тоди ясно. Буде! — уверенно сказал Догаренко.

Он работал с энтузиазмом, но часто отрывался от поварского колдовства, выскакивал из склепа на воздух и, прикрыв козырьком ладошки глаза, смотрел в море. Оно было сегодня суровое и туманное. Порывистый и влажный ост гнал низко над водой сочившиеся дождем чугунно-серые тучи. Видимость была плохая, уже на двух кабельтовых все терялось в мути тумана. А по чернильно-угрюмой воде ходили белые пенные гребни.

Катера дивизиона с утра ушли из бухты в море охранять тралящий на фарватере караван: ночью должен был уйти на Большую землю транспорт с женщинами, детьми и ранеными. Догаренко глядел в мокрую муть за плоским мысом и тосковал. Работа пока не радовала его сейчас так, как на «Абхазии». Профессию свою он любил и гордился тем, что ресторан первого класса «Абхазии» считался лучшим. Но, призванный в первые дни войны, Догаренко перешел прямо с пассажирского теплохода на крошечную палубу «МО-107» строевым. Начало войны застало «Абхазию» на севастопольском рейде. Зять капитана «Абхазии», лейтенант Корсикой, командовал «107-м». Через отдел кадров, где у капитана были старые друзья, было устроено назначение Догаренко на корабль лейтенанта. Отправляя Догаренко с теплохода, капитан взял с него слово беречь и охранять командира. На катере Догаренко был приписан заряжающим к носовой пушке, и все было бы хорошо, да подвела «мореходка». попавшая с другими документами Догаренко в штаб дивизиона. Просматривая бумаги личного состава, помполит усмотрел в мореходной книжке Догаренко профессию «кок». Кок, да еще с пассажирского теплохода, да еще ресторана первого класса, был настоящим кладом для кают-компании дивизиона, и, как ни упирался Догаренко, ничто не помогло. Догаренко пошел в кают-компанский камбуз, чувствуя себя без вины виноватым перед товарищами, которые сражаются за родину пушками и пулеметами, а не уполовниками и секачами, а главное — перед капитаном, с которым он плавал много лет и которому дал слово заботиться о своем командире. А словом своим Догаренко дорожил и попусту им не швырялся, потому что был не мальчишка, которому слово бывает нипочем, а человек солидный, которому перевалило за сорок.

Каждый выход «107-го» в море выводил Догаренко из душевного равновесия, и он не находил себе места, пока юркий кораблик не влетал в бухту, с полного хода впритирку подваливая к пирсу. Только увидев на палубе голову командира с вылезающими из-под фуражки белокурыми вихорками, Догаренко чувствовал душевное облегчение, и работа у него спорилась. Сегодняшний день был, правда, затишный, лишь изредка вдалеке погромыхивали отдельные орудийные выстрелы, туман хорошо укрывал катера, а фашисты считали такую погоду нелетной. Они предпочитали то «кларе кримише химмель»[7] о котором им напела геббельсовская пропаганда. К четырнадцати часам Догаренко успокоился и повеселел, когда все катера благополучно пришвартовались у пирса на свои места.

Теперь Догаренко мог вдохновенно и с чистой совестью отдаться сложной задаче — строительству праздничного торта. Торт был продуктом яркого творческого взлета, изображая знакомый каждому севастопольцу памятник затопленным кораблям. Памятник возвышался в центре торта среди морских волн, вылепленных из волнистых червячков сливочного масла, окрашенных для полной иллюзии метиленовой синькой, добытой в санчасти. Шоколадный постамент венчала колонна из округленных кусков рафинада с шоколадной капителью. На капители должен был усесться шоколадный же орел с распростертыми крыльями. Взяв орла за крылышки, Догаренко прикидывал уже, как бы эффектнее посадить его, но не успел.

Внутренность камбуза озарилась мгновенным, как слепящая вспышка молнии, но не бледно-голубым, а желто-зеленым блеском, словно облившим стены яркой глазурью. Дрогнула и шатнулась земля, с грохотом упали трубы дымохода, едва не задев Догаренко по плечу. Короткий и гулкий, страшной силы удар раскатился совсем рядом. Воздушная волна, упругая, как туго набитая подушка, ворвалась в камбуз, выбила орла из пальцев Догаренко, его самого отбросила к стене. Из саркофага вырвался фонтан искр, и сахарная колонна на торте свалилась на бок. Протирая запорошенные глаза, Догаренко бросился к выходу. Выбежав, он увидел плотное облако рыжеватого дыма. Оно расплывалось над пирсом. Сверху еще сыпались мелкие и крупные камни, взметенные взрывом. На пирсе то выскакивали из дыма, то скрывались в его завесе, медленно сносимой к морю, фигуры моряков. С первого взгляда Догаренко понял, что в угол пирса ударила либо тяжелая авиабомба, либо снаряд одной из недавно подвезенных немцами сорокасантиметровых гаубиц. Он напрягал зрение, пытаясь различить в дыму силуэты катеров, но их не было видно. Внезапно дым на пирсе с подветренной стороны оранжево окрасился и оттуда донеслись крики, в которых звучали растерянность и испуг. Сильный рывок ветра вскинул дым кверху, и Догаренко увидел полыхающую палубу катера. Вероятно, осколок бомбы пробил бензобаки, потому что из машинного люка выбрасывался столб бело-розового огня, окутанного плотными светло-серыми клубами.

Догаренко показалось, что горит «107-й». У него на миг замерло и сразу бешено застучало сердце. Забыв обо всем, он вскачь ринулся вниз по выбитым в скале покатым ступеням. Вбежав на пирс, он облегченно перевел дух. «107-й» стоял невредим на своем месте, и обе его пушки, до предела задрав стволы, беспрерывно метали в низко бегущие тучи бледно-соломенные сверкающие снопы огня. По этой, в сущности говоря, бесцельной стрельбе, открытой больше для того, чтобы занять команду привычным боевым делом, Догаренко сообразил, что беду натворил какой-то одиночный бомбардировщик, воспользовавшийся плохой видимостью и наудачу сбросивший удачно легшую бомбу.

Горел стоящий через катер от «107-го» «МО-119». К нему бежали — санитары с носилками, и Догаренко побежал за ними, на блеск бушующего пламени. Подбегая, он увидел, как из люка с новой силой вырвался огненный столб и глухо прогремел взрыв бака. Всю кормовую часть катера сразу охватило вихрем пламени. Его языки лизали лежащие на стеллажах черные бочонки глубинных бомб. У рубки на баке метались матросы. Догаренко услышал хриплый, надорванный волнением голос» Он кричал:

— Все на берег! Покинуть корабль!

И вслед за этим криком люди с катера с топотом кинулись по заплясавшим под их бегом мосткам на пирс, Догаренко остановился.

Мысль его работала обостренно и четко. Огонь у стеллажей разливался все шире. На бомбах уже пузырилась краска. Еще немного, и они рванут. Рядом другие катера. На них тоже бензин, бомбы, боезапас. Взрыв грозит катастрофой, гибелью всему дивизиону. Командир катера, приказавший команде покинуть корабль, явно растерялся перед грозной опасностью.

«Мабуть, якесь недоросле щеня, та ще с торгового флоту, — подумал о командире катера Догаренко. — Що с него визьмешь? А не треба чекаты ни хвылыны… Не можно!».

И прежде чем он подумал, ноги уже несли его по мосткам на пылающую палубу. Сквозь пелену огня он пронесся на корму, и его не первой свежести поварский халат, пропитанный маслом, сразу вспыхнул на левом боку. Одним махом Догаренко сорвал его и швырнул за борт. И, обжигая руки, ухватился за ближайшую бомбу. Крякнув от натуги, он сорвал ее со стеллажа, и она гулко плеснула в воде, подбросив фонтан белых брызг. Догаренко взялся за вторую. Пламя било ему в спину, брюки от низу до колен тлели. Вторая бомба слетела за борт, за ней третья. Догаренко распрямился, глотая всей грудью едкий, полный гари воздух, и в — это мгновение впервые почувствовал нестерпимую жгучесть огня, с яростью въедавшегося в его тело. Он понял, что сгорит раньше, чем успеет сбросить оставшиеся бомбы. Эта мысль испугала его, он провел рукой по лицу, размазывая копоть, и пошатнулся. Нужна была вода, нужно было, чтобы на него дали водяную струю, которая погасила бы горящую одежду. Но команда катера стояла на пирсе в оцепенении, и нельзя было ждать, пока люди опомнятся и сообразят, что делать. Догаренко шагнул к борту и, ухватясь за свисший конец, прыгнул в воду. — Прикосновение холодной соленой влаги к обожженным местам резануло такой болью, что он едва не потерял сознания, но, преодолев наплывшую слабость и тошноту, вскарабкался снова на палубу, мокрый, дымящийся, и дополз до бомб. Но едва он налег на очередную, как рядом в дыму и огне мелькнула чья-то фигура и две руки тоже вцепились в бомбу, помогая сдвинуть ее. Догаренко вскинул голову, чтобы разглядеть неожиданного помощника, и охнул, узнав в нем командира «107-го». Любую помощь любого человека в эти страшные минуты Догаренко принял бы как должную, естественную, правильную. Но рядом с ним был человек, которого он дал слово беречь, и слово не по своей вине он не сдержал. А теперь этот человек подвергается вместе с ним смертельной опасности. Этого Догаренко допустить не мог. Сбросив бомбу, он выпрямился, черный, страшный, со свисшими на лоб мокрыми волосами, сверкая белками глаз, и рванул лейтенанта за руку.

— Геть звидсиля! — крикнул он неистовым голосом. — Якого биса тоби тут треба, трястя твоей матери! Геть у хвылыну, бо убью!

Отлетевший от сильного рывка, ошеломленный лейтенант крикнул ломающимся от злости и обиды тенорком:

— Как вы смеете кричать на командира? С ума сошли?

Но Догаренко был в том самозабвенном состоянии, когда на него не подействовал бы и окрик командующего флотом. Он прыгнул к лейтенанту и своей громадной лапой ухватил его за ворот кителя.

— Нема часу балачкы розводить! Геть!

И взмахом той же руки он бросил лейтенанта в воду, как швырял перед этим бомбы. Даже не взглянув, опять взялся за бомбы. Успел сбросить еще две и со страхом ощутил, что в глазах темнеет и руки отказываются подыматься. Стоя на коленях, он в отчаянии ударился лицом о станину стеллажа, думая этим остановить уходящие силы. Но в глазах темнело все больше, и он с горечью подумал о том, что не сможет докончить начатого и сейчас наступит конец всему. Но в эту минуту какая-то холодная тяжелая плеть с силой хлестнула его по голове и сейчас же еще более сильный удар пришелся по обожженной голой, вздувшейся пузырями спине. От невыносимой боли он закричал, и крик помог пересилить обморок. Догаренко с трудом оглянулся. Две шипящие белые струи прыгали и носились по палубе, по бомбам, по телу Догаренко. Это на соседнем катере пустили наконец в ход пожарные шланги. Пленка воды, пенясь по краю мелкими пузырьками, катилась по палубе, оттесняя огонь к рубке. Он отступал, злясь и фыркая, пытаясь еще, но бесплодно, прорваться отдельными языками через водный барьер. По мосткам на палубу бежали бойцы трюмно-пожарного подразделения в несгораемых асбестовых робах. Увидев их, Догаренко последним усилием поднялся на ноги, сделал шаг им навстречу и, как подорванная фабричная труба, переломившись в поясе, грузно свалился на палубу.

Командир дивизиона и лейтенант Коренков шли, пригибаясь, по низкому проходу штольни, превращенной в санпункт, в сопровождении молодого врача в очках и с рыжеватой бородкой, похожего на молодого Чехова.

— За жизнь опасаться нет оснований, товарищ капитан второго ранга, — говорил врач, поправляя пальцами сползающие очки, — ожоги серьезные, но местно ограниченные. Вот только руки. Возможна резкая контрактура кистей. Но при теперешнем уровне пластики…

Они вошли в палату, большую пещеру, ярко освещенную десятками автомобильных лампочек, висящих поперек потолка. На койках лежали и сидели раненые. Мягко звенела гитара, и приглушенный низкий, грудной голос напевал говорком песню.

— У вас тут не госпиталь, а прямо филармония, — сказал врачу командир дивизиона, — и музыканты и певцы.

— Это сегодня, под праздник. Главврач разрешил.

Командир дивизиона засмеялся.

— Вы словно извиняетесь, товарищ военврач, за то, что у вас больнее и раненые в хорошем настроении и веселятся?

— Да нет, я так… — сконфуженно ответил врач. — Разное начальство бывает. Вам вот нравится, а бывает…

Лейтенант Коренков оглядывал ряды коек, разыскивая знакомое лицо Догаренко. Но не находил его. И когда врач указал на койку, где лежала большая и странно жуткая, спеленатая бинтами кукла, у которой только светились глаза и виднелись вздутые губы, лейтенант невольно отступил назад.

— В сознании? — спросил комдив.

— Все время был в сознании! — Врач наклонился над страшной белой куклой. — Товарищ Догаренко, вы меня слышите?

Вздутые губы расклеились. В углу показалась капелька крови из трещины. Хриплый голос ответил:

— Слышу.

— Вас пришел навестить командир дивизиона, продолжал врач.

Догаренко чуть-чуть повернул голову. Командир дивизиона нагнулся над ним и осторожно поцеловал пахнущие вазелином бинты возле рта Догаренко.

— Спасибо, дорогой! От всего дивизиона, от меня, от командующего флотом! Представляем к высокой награде, Догаренко! Выздоравливай скорее.

Догаренко молчал, только мерцавшие из-под низко надвинутой на лоб повязки глаза вдруг заблестели влагой. Он поднял руку, похожую на белое березовое полено, и слегка дотронулся до руки комдива.

— Товарищ капитан второго ранга. — Догаренко говорил медленно, отделяя слово от слова невидимыми перегородками, — я… там… на катере… это… як казаты… ну, пихнув у воду… лейтенанта, як цуцыка… Кажить лейтенанту, щоб вин на мене не серчав… така була ситуация…

— Сам скажи лейтенанту про ситуацию. Он тоже здесь, — ответил комдив, выдвигая вперед Коренкова.

Глаза Догаренко тревожно расширились. Он дернулся всем телом, губы снова зашевелились, но, прежде чем он успел выговорить слово, лейтенант опустился на колени, уткнулся лицом в серое одеяло и заплакал так, как может и имеет право заплакать офицер двадцати четырех лет от роду, взволнованный и потрясенный величием подвига и человеческой души.

Догаренко с усилием поднял белое полено руки и положил его на белокурые вихры лейтенанта.

— Та що вы, товарищ лейтенант? — выговорил он дрожащими губами. — Не треба! Я ж ще не помер и но помру. Ось подлечуся, та мы ще з вами поплаваемо, Може, мене выпустять до вас с того чертова камбуза.

Командир дивизиона сдержал ненужную и непрошенную в эту минуту улыбку и сказал серьезно и торжественно:

— Отпустим, Догаренко!.. Даю тебе в том слово! Думаю, что командование испросит тебе звание Героя Советского Союза, а держать героя у плиты, сам понимаешь, не резон. Скорее поправляйся! Пойдем, лейтенант!

Он поднял Коренкова. Лейтенант сконфуженно вытер рукой мокрое лицо.

— До свидания, Догаренко! Поздравляю с великим праздником родины. Подремонтируйте его поскорее, товарищ военврач.

Комдив взял под руку еще всхлипывающего Коренкова, и они пошли к выходу. Ходячие раненые сгрудились вокруг одной из коек, где все еще звенела гитара и тот же молодой, свежий голос продолжал петь. Комдив прислушался и уловил простые, правдивые и волнующие слова песни: