Срочный фрахт

Встреча

Перед самой войной командир наш, капитан-лейтенант Солодушенко, заметно переменился. Раньше был весельчак, живчик, радостной жизни человек. По службе или по дружбе всегда жил с шуточкой, с веселым подходцем, и улыбка у него была такая белозубая и заразительная, что сам рот до ушей растянешь и на целый день развеселишься.

И вдруг — как срезало. Совсем другой человек появился. И походка переменилась. Бывало, на мостик в три прыжка взлетал. А тут стал ходить сгорбясь и ноги волочит, как чахоточный. Губы в тонкую ниточку собраны и даже когда говорит, и то не разлепит, будто слова продавливает меж зубов. Глаза потускнели — словом, всякому заметно, что человек не тем курсом пошел.

Раньше в кают-компании у нас постоянно за столом смех бурлил и сам командир был веселью заводчик. Как отпустит словцо — все покатятся. А теперь слова не проронит. Уставится в тарелку и сидит, глаз не подымая, только вилкой скатерть скребет. Конечно, и мы молчим. Раз командиру неохота разговаривать, всем не по себе. Так и стали жить бессловесно, как крабы под камнями.

Никак не могли мы понять, что с нашим командиром стряслось. Моряк лучшего качества, у начальства на верхней марке, эсминец — какого во сне пожелать можно, новенький, скороход. Приз переходящий за артиллерийские стрельбы третий год держим, зубами вцепились — не вырвешь. Отчего бы в уныние впасть?

А узнали мы причину от комиссара. Командир с комиссаром у нас очень дружили. И на правах дружбы забеспокоился комиссар, что капитан-лейтенант так расстроен. При таких обстоятельствах и службе вред может быть. Как-то зашел комиссар к командиру в каюту и повел разговор начистоту.

Оказывается, вышло все это с командиром от семейного неустройства. Надо сказать, что года за два до этого Солодушенко женился. Выпекал себе жену всем на зависть. Высокая, щеки розовые, глаза синие, волосы пшеничным снопом вихрятся. И тоже веселая. А по специальности актриса. В театре юных зрителей работала и на хорошем положении считалась.

Я так думаю, что моряку вообще не следует жениться. Молодой женщине все время одной дома сидеть, ясно, невесело. Хочется с живым человеком словом перекинуться. И начинается неустройство. Чаще всего и серьезного ничего не случается. Цветы, конфеты, разговоры, ну ручку там поцелуют, а недобрые языки вмиг трезвон разведут погромче колоколов громкого боя. Вернется человек с моря, и сразу сердце у него опадает.

Поэтому лучше нашему брагу выбирать себе жену поскромнее и незаметнее. Лишь бы душа была ясная, а что до оперенья, то удобнее серенькое, вроде цесарки, чтоб в глаза не кидалось.

Вот и у нашего командира на такой почве разлад вышел: Пришел из плаванья, наслушался вранья в оба уха и сказал жене неосторожное слово. А у нее гордость разъярилась, обиделась. Слово за слово, Солодушенко и обмолвился, что если семейный корабль из строя вышел, то лучше сдать его порту и кончить кампанию. Хлопнул дверью и ушел в плавание на месяц.

Вернулся и нашел дома вместо жены одну записочку: «Жизнь не вышла. Горько, но что же делать. Уезжаю, не ищи меня, прощай. Женя».

От такого оборота он и развинтился. Любил ее крепко и сам жалел, что этот разговор у них вышел. Бросился в театр. Там ответили, что актриса Платова с разрешения высшего театрального начальства с работы уволилась по своему желанию и уехала в провинцию, а куда — не сказала. Кончилось счастье из-за ничего. Много таких глупостей бывает.

И как ни пытался капитан-лейтенант разыскать свою Женю, не мог следа обнаружить.

Рассказал нам все это комиссар, и очень мы жалели нашего командира. Но долго заниматься этой оказией не пришлось. Война все такие домашние дела срезала под корешок. С войной командир подобрался, взял себя в руки, но угрюмости не потерял. Ходит по мостику с крыла на крыло сумрачный и все куда-то за горизонт глядит.

В середине августа встретились мы с двумя немецкими эсминцами. Встреча была короткая, но крепкая. Напоролись они на нас незадолго до рассвета, выскочив из тумана. Одного немца мы на девятой минуте боя попросили обследовать, какой грунт на дне. Другой хоть и захромал, но успел обратно нырнуть в туман. А нам один снаряд попал в мачту над мостиком. Громыхнуло над головой, брызнуло осколками по палубе. И сбило меня, двоих сигнальщиков и командира.

Сигнальщиков поцарапало чуть-чуть, мне левый локоть разворотило, а командира попортило основательно. Разбило бедро, а один осколочек даже в живот попал. По приходе в базу отвезли меня и командира в госпиталь. Положили в одну палату. Пришли врачи, поглядели — мне новую повязку приказали наложить, а Солодушенко тут же свезли в операционную. Лежал он без сознания, весь белый, как мукой обсыпанный. Врач мне сказал, что командирское дело плохо. «По правилам, говорит, конечно, операцию полагается сделать, но только вряд ли командир выживет». Однако все же с операции принесли его в палату, положили на койку. Два дня пролежал — ни живой ни мертвый. Только пузырь со льдом все время сестры ему на животе меняли.

На третий день открыл глаза и с этой минуты стал поправляться. Профессор наш, главный врач, только плечами пожимал. Сам не верил в такую удачу медицины. Когда капитан-лейтенанта на стол клали в операционной, не верил профессор, что выживет человек с такой раной.

А в недалеком времени просто узнать нельзя было Солодушенко. Нос в прежний вид пришел, на лице краска появилась. Но все же лежал командир молча и по-прежнему куда-то очень Далеко смотрел. И все край одеяла пальцами перебирал.

Мы старались, чтоб ему беспокойно не было. Кроме него, нас в палате пятеро было. Все ходячие… Так мы между собой шепотом разговаривали, а то и вовсе старались в курилку уйти и там сидеть. Все-таки в палате больше воздуху будет.

В конце недели приходит утром профессор на обход. Посмотрел нашего капитан-лейтенанта, прослушал, прощупал и в усы усмехнулся.

— Ну, — говорит, — позвольте мне, старику, вас сердечно поздравить, товарищ капитан-лейтенант. Разом и себя и вас поздравляю. Почти с того света вы вернулись и теперь жить, наверное, будете долго. Прямо говорю: вопреки всем ожиданиям выжили. Или счастье ваше такое, или очень уж здоровая и жизнедеятельная кровь у вашего донора оказалась. Должны вы ему сказать спасибо.

Тут Солодушенко впервые чуть улыбнулся, так, одним уголком, и отвечает:

— Рад бы, профессор, поблагодарить, да ведь не знаю кого.

— Это дело простое. — Профессор поворачивается к старшей сестре H приказывает — Пройдите ко мне в кабинет, откройте бювар, там сверху этикетка лежит, которую я от банки с кровью отклеил. Тащите сюда!

Через минуту сестра возвращается и подаст профессору этикетку. Он ее протягивает капитан-лейтенанту.

— Вот вам, — говорит, — и имя вашего ангела-хранителя, и адрес. Все тут.

Капитан-лейтенант берет двумя пальцами, подносит к глазам… И сразу дернулся, как от судороги, вытянулся и упал на подушку. И снова синевато-белый стал, будто опять, его мукой осыпали. Лежит с виду мертвый.

Профессор увидел и закричал не своим голосом!

— Шприц с камфорой! Моментально!

Началась суматоха. Врачи койку окружили. А я вижу — этикетка эта самая, которую профессор, капитан-лейтенанту дал, выпала у него из руки и лежит на полу у койки. Дай, думаю, подберу, а то затопчут.

Нагнулся и поднял без всякого подозрения, просто чтоб не пропала. Но любопытства ради читаю, что там написано. И вижу:

«Группа крови вторая… Донор Платова Евгения Михайловна… Адрес…»

И еще не дочитал я, как меня жаром опахнуло… Платова… Евгения Михайловна… Да ведь это и есть та самая жена капитан-лейтенанта, его Женечка, которую он без конца искал и найти не мог.

Сижу я обалделый, на бумажку уставился не мигая, как сыч на солнце, и думаю: «Ну и история! Ну и происшествие… Ведь нарочно такого не придумаешь. Как в сказке.»

А тем временем капитан-лейтенанту камфору впрыснули, профессор его руку держит, пульс отсчитывает и сам с собой говорит:

— В чем дело? Понять не могу, почему такой внезапный припадок…

Тогда я показываю ему бумажку:

— Разрешите доложить, товарищ дивврач.

И рассказываю все, что мне известно. Профессор, врачи, сестры, раненые — все слушают, рты раскрыв. Профессор наконец покачал головой и сказал задумчиво:

— Второе чудо подряд с этим человеком. Первое — что он вообще выжил, а второе — вот эта бумажка. Вот и не верьте после этого чудесам.

Часа через полтора капитан-лейтенант совсем оправился. Лежал тихо и все улыбался. Так и заснул в эту ночь с улыбкой.

А спустя дней десять, только что мы с обеда в палату вернулись, как появляется на пороге высокая женщина в белом халате. Глаза синие, волосы пшеничным снопом. Быстро окинула глазами палату, нас всех, увидела капитан-лейтенанта, рванулась и, как ветер бесшумный, пронеслась к его койке. Упала на колени и голову ему на грудь. Видно, как дрожит вся. А он взял эту голову в ладони, притянул к себе и молчит. Только шумно так дышит.

Ну, неловко мне стало. Поднялся я с койки и потихоньку побрел в курилку.

Сентябрь 1941 г.