СССР глазами советологов

Дейвид Шмппер Идолы и мечты России

Русским манерам стоит поучиться. Учеба эта может стать очень интересной, если к ней относиться правильно. Даже на средиземноморском рынке надо торговаться с улыбкой, и тогда вас не огорчит то, что вас надули. Оригинальная русская традиция, к которой следует привыкнуть, — это vranyo (так в тексте оригинала. — Примеч. перев.), в переводе на русский — «ложь». На самом деле правильнее было бы перевести это слово как «наколка, треп, пудрение мозгов». Один мой русский приятель так объяснил мне, что такое vranyo: «Это когда ты знаешь, что я вру, а я знаю, что ты знаешь, а ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, — и тем не менее я с серьезным лицом продолжаю врать, а ты понимающе киваешь и записываешь за мной мои слова».

Блестящий пример вранья (vranyo) в сочетании с другим великим искусством — показухой (pokazuha — фальшивые демонстрации и перекрашивание снега для высокопоставленных личностей) я однажды наблюдал в Азербайджане. Искусство это за 200 лет до нашего времени довел до совершенства князь Григорий Потемкин, дабы ублажить императрицу Екатерину. Ей очень хотелось увидеть, как густо заселены новые южные территории, завоеванные в 1787 году, и князь ради нее установил театральные макеты, издали похожие на деревни. Отсюда и пошло определение «потемкинская деревня». В Азербайджане я встретил несколько официальных лиц, поведение которых напоминало мне Потемкина.

МИД повез около 30 работающих в Москве журналистов (из США, Японии, Западной Европы и нескольких коммунистических стран) в турне по стране. Как-то раз мы заехали посмотреть на провинцию и попали в сонный, но очень милый городок под названием Куба, центральный город одного из колхозов. Встретили нас, как встречают только сенаторов или дипломатов. Вся городская милиция была в новеньких блестящих погонах. Школьницы дарили нам цветы. Автобус провез нас мимо раскинувшихся на несколько миль свежеподстриженных садов и полей. Наша попытка поглядеть на жизнь в деревне провалилась перед лицом непрошибаемого гостеприимства и театрального всемогущества хозяев.

Оказанный нам дружелюбный и щедрый прием походил на что-то среднее между визитом военной делегации и обедом в министерстве финансов. Изобилие вина уравновешивалось некоторой неискренностью зяев. Вопросы — пожалуйста, только ответы уклончивы. Проблем не существует. Исмаил Удумов, директор фермы, одетый, как на похороны, в ослепительно белую рубашку, темный костюм и галстук, показал нам яблоневый сад с зачем-то свежевскопанной землей (только вдалеке виднелись сорняки).

Нас отвели в дом типичного колхозника — гигантское здание с бесчисленными комнатами, устланными новенькими коврами, с хрустящими от крахмала занавесками и новыми одеялами в магазинной целлофановой упаковке. «М-да, ничего себе «типичный рабочий», — вполголоса сказал мне репортер из Венгрии, саркастически улыбаясь. За эту ремарку он впоследствии имел крупные неприятности, хотя в своем репортаже в «Таймс» я не назвал его имени.

Мы зашли на кухню, где обнаружили сверкающий холодильник. Я открыл дверцу. Он был пуст, если не считать стакана воды и тарелки с зеленью. Вполне возможно, что его привезли сегодня утром, а заберут сразу же после нашего отъезда.

Я еще раз увидел такой холодильник через несколько лет и намного восточнее — в симпатичной избушке на озере Байкал. И снова нашей журналистской группе показывали прелести рабочей жизни. Кевин Клоуз из «Вашингтон пост», обнаружив в этой избе новенький холодильник, вспомнил мой рассказ про Азербайджан, хитро мне подмигнул и открыл дверцу. Там мы увидели… пачки газет. Холодильник был ими забит доверху.

Официальные лица, организующие эти гигантские рекламные турне по советским достижениям, хорошо знают свое дело. Каждый гость встречает с их стороны деловое дружелюбие, его сажают в «Волгу» и возят от встречи к встрече среди потока улыбок, рукопожатий и тостов. Как правильно заметил Питер Оснос из «Вашингтон пост», «это все не хуже, чем встреча советского журналиста в Канзасе».

Однако иногда на лаковой поверхности гостеприимства появляются трещины, и тогда почетный гость начинает чувствовать себя так, как будто он всем мешает. В Азербайджане все было прекрасно, пока этот самый «типичный рабочий» не отвел нас на задворки своего типичного дома, где находился маленький коровник — грязный, как и все коровники мира. Я стал фотографировать хозяина с дочерью, как вдруг прибежал Удумов, директор в темном костюме, и закричал: «Вы почему здесь снимаете? Зачем здесь? Отведи их в дом!» После этого он увел меня из коровника и очень сердито посмотрел на рабочего. Видимо, он так испугался потому, что на фоне моего снимка были некрашеные сараи.

Затем нас всех повели в автобус (несмотря на протесты тех репортеров, которые хотели поговорить не с типичными, а просто рабочими) и отвезли в город на обед, многочисленные блюда которого тянулись всю вторую половину дня. Некоторые из нас в промежутках между блюдами попытались незаметно уйти и прогуляться по Кубе. Это оказался неторопливый городок с темно-коричневыми домами и кривыми улицами, полными деревьев. Нам весело махали местные жители, а компания ребятишек, гонявших на пыльной площадке футбольный мяч, предложила присоединиться к ним. Наши шикарно одетые телохранители испуганно пошли за нами, вежливо упрашивая вернуться в ресторан к следующему блюду. Когда я один отважно отправился по грязной тропинке мимо покосившихся домов, похожих на хижины деревенской бедноты в Аппалачах, за мной побежал человек, радостно крича: «Вас ждут в ресторане!»

У московских сотрудников МИДа иногда — к сожалению, не всегда — хватало здравого смысла, чтобы испытать чувство неловкости. Порой умудренные опытом дипломаты демонстрируют свои профессиональные навыки. Группу журналистов, в основном из Восточной Европы, Монголии, Кубы и Вьетнама, как-то повезли на свиноферму с очень научной организацией труда. Им сначала больше часа читали лекцию, а затем посадили в автобус, так и не показав ни одной свиньи. Бывшие в группе два или три журналиста с Запада устроили скандал. Как это, говорили они, мы были в свиноферме и не видели ни одной свиньи? График не позволяет, проинформировал сопровождавший их сотрудник МИДа, а график надо соблюдать. Но возражения посыпались вновь. Мидовец объяснил, что по правилам гигиены перед тем, как зайти в хлев, посетители должны будут принять душ и переодеться в стерильные халаты, а на это уйдет много времени. Журналисты сказали, что с огромным удовольствием пройдут через эти процедуры. И тогда мидовец повернулся к тому американцу, который больше всех шумел, и предложил решить этот вопрос демократично, по-американски — голосованием. Американец сразу понял, куда он клонит, но отказаться не мог: он ведь считался защитником демократии. Мидовец, улыбаясь, спросил, кто за то, чтобы остаться и посмотреть на свинью? Ни один венгр, поляк, немец или вьетнамец руки не поднял. «Боюсь, вы в меньшинстве», — вежливо сказал мидовец. Проигравшие голосование американцы заняли свои места, и автобус, взревев, уехал.

Иногда официальные лица ведут себя более спокойно: с большим вниманием относятся к желанию репортера собрать точную информацию, поговорить с людьми и во всем разобраться самостоятельно. Результатом является странная смесь свободы и слежки, сотрудничества и создания помех. Иногда противоположные линии поведения приводят к противоречиям между самими официальными лицами.

После месяца переговоров с различными министерствами группе американских журналистов было разрешено совершить поездку по Западной Сибири. Мы сидели за столом, уставленным вечными бутылками минеральной воды, и совершенно безуспешно пытались узнать у лысеющего бюрократа, каков же все-таки в Тюмени уровень производства нефти. Он потел, как на допросе, но от ответа все время уходил. В конце концов местный советский тележурналист (явно не просто репортер) перебил его, громко и твердо сказав: «Вы, видимо, неправильно поняли вопрос!» Затем он повторил вопрос таким тоном, что не оставалось сомнения: ответить можно. Ответ был тут же дан.

В сером промышленном городе Улан-Удэ мы пришли на завод строительных конструкций, и директор завода, Владимир Чернобыльский, ударился во vranyo и был пойман с поличным. Он сказал нам, что данные о производительности его завода за прошлый год еще не готовы. Мы все прекрасно знали, что эти цифры были уже собраны по всей стране и опубликованы несколько дней назад. Что еще хуже, я успел заметить на стене перед его кабинетом плакат, извещавший о падении уровня производства. Я выдал директору все цифры, тогда он сдался и все нам рассказал. Несколькими днями позже, когда мы собрались уезжать из Улан-Удэ, заведующий отделом образования и науки местного обкома партии Лев Похосоев, очень умный человек, сказал нам, что он сделал выговор Чернобыльскому за неискренность (а скорее — за то, что попался). Могу себе представить изумление директора завода, когда за такие, пусть и неудачные, действия его стали ругать.

Pokazuha имеет, как правило, более возвышенные цели. Когда президент США Джеральд Форд в 1974 году приехал во Владивосток, местные руководители решили приукрасить дорогу из аэропорта. Для этого они выселили людей из изб, стоявших вдоль шоссе, и сожгли избы. Затем нарубили в близлежащем лесу елей и воткнули их в глубокий снег вдоль дороги. В 1971 году Норильск посетил премьер-министр Канады Пьер Трюдо. Из московских ресторанов «Прага» и «Метрополь» туда были привезены официанты, которых переодели в куртки с надписью «Норильск»: чтобы походить на местных жителей. Г-н Трюдо объехал весь город, его поездка привлекла внимание огромного числа людей, что, видимо, было ему приятно. Причина же этого внимания была в том, что местные руководители перевезли в Норильск невиданный там большой черный лимузин марки «Чайка». Поэтому местные жители собирались на улицах поглазеть и покричать: «Глядите: «Чайка»! Глядите: «Чайка»!»

Весьма оригинально в СССР относятся к детям. Ребенка окружают беспрестанным вниманием, как щенка, потерявшегося на перекрестке, и постоянно следят, чтобы он «далеко не уходил». Отношения между поколениями в России можно сравнить с «пеленанием» — традиционным русским способом одевать ребенка, от чего новое поколение родителей постепенно отказывается. Ребенка закутывают в набор ограничений, и эти теплые «пеленки» отнимают у него всякую независимость.

Это видно повсюду: в парках, где родители и бабушки с дедушками с нежным вниманием следят за детьми, постоянно мешая им играть и не давая валяться в грязи, разбить в кровь коленки или просто побыть одному. Как-то солнечным ноябрьским утром я отвел двух своих юных разбойников, Джонатана и Лауру, в Сокольники. Они уселись около большой лужи, покрытой тонким слоем первого льда, и стали увлеченно отламывать палочкой льдинки и разбивать их об асфальт. Тем временем аккуратно одетые русские дети стояли, как положено, рядом с родителями на берегу пруда и кидали уткам хлебные крошки, даже не пытаясь заняться чем-нибудь необычным. Большая часть детей, что проходили мимо лужи, на моих детей не обращали никакого внимания, и только некоторые украдкой заинтересованно поглядывали: что это они там делают? Подошли два маленьких мальчика, посмотрели и стали на цыпочках приближаться к луже. Один нагнулся и поднял льдинку, стараясь не замочить ноги. Их дедушка, все это время ворчавший, сказал им, что пора домой. Мальчики замялись. Дедушка повернулся и стал уходить со словами: «Ну вы как хотите, а я пошел». Мальчики бросили льдинку и побежали за ним.

До ребенка есть дело каждому. Совершенно незнакомые друг другу люди готовы ругаться и спорить по поводу недостаточно тепло одетого или предоставленного самому себе ребенка. Возьмите с собой зимой в Москве свое дитя, оставив открытым кусочек тела, и на вас набросится гневная бабушка, и вы сами почувствуете себя провинившимся ребенком. Когда меня с четырехлетней Лаурой эскалатор вывез из метро на улицу, орлиный глаз какой-то бабушки, стоявшей у выхода, заметил на моей дочери нейлоновую куртку (намного более теплую, чем кажется на первый взгляд). Бабуля сердито посмотрела на меня и заявила: «Молодой человек! Простудите ребенка!» И тут же исчезла, как видение.

Через несколько лет Лаура пошла кататься на коньках на очень милом маленьком пруду рядом с нашим домом. Она была в куртке с вытянутым, похожим на трубу капюшоном. Вдруг я заметил, как к ней подошла полная бабушка, наклонилась и стала что-то с ней делать. Через несколько секунд очень грустная Лаура подъехала ко мне. Капюшон ее был расстегнут. «Что она сказала тебе?» — спросил я. «Она сказала, что я слишком тепло одета».

В посудном магазине на одного американского дипломата буквально напали, когда он посадил дочь на плечи, чтобы девочка нечаянно чего-нибудь не разбила. По его словам, к нему со всех концов магазина подходили женщины, говоря, что так делать нельзя, что девочка будет сутулиться!

Однажды я увидел двух мальчиков, которые пробирались через сугробы около Кремля. Сгребавшие снег две полные женщины в оранжевых куртках гневно закричали ребятам, чтоб те остановились, вернулись и больше там не ходили. Мальчики не обратили на них никакого внимания и спокойно продолжали свой путь. Поначалу мне это показалось еще одним классическим примером абсурдного запрета: ну почему нельзя ходить возле Кремля? Только услышав разговор этих двух женщин, я понял причину их беспокойства. Одна сердито сказала второй: «Вот сорванцы, ноги насквозь промочат!»

Забота о ближнем — как взрослом, так и ребенке — свойственна всему советскому обществу и являет собой смесь природных инстинктов и социальных манер. Как-то у светофора Дебору (жена автора. — Примеч. перев.) сурово отчитал водитель остановившейся рядом с нею машины за то, что у нее грязный автомобиль (за это, кстати, вас может оштрафовать милиционер). В дипломатическом зале аэропорта Внуково, когда в Москву в январе 1976 года приехал госсекретарь США Генри Киссинджер, один американский дипломат, политический советник посольства США Маршалл Бремент, получил выговор за то, что стоял на летном поле без шапки. Отругал его министр иностранных дел СССР Андрей Громыко.

Безусловно, все это делается из самых добрых побуждений, особенно если речь идет о детях. Даже самый официальный русский тает при виде маленького ребенка, переходя на чудесный ласковый язык:[1]«мокренький», «хорошенький» вместо «мокрый», «хороший». Не сосчитать, сколько раз советская таможня пропускала нас без досмотра, если плакали от усталости после долгого полета наши дети. Маленькое, усталое, плачущее лицо служило пропуском в глазах даже самого строгого инспектора.

Все государственные учреждения также очень внимательно относятся к детям. Во время школьных каникул телевидение большую часть дневной программы уделяет им. 106 кукольных театров и 77 цирков устраивают дополнительные дневные представления. В каждом городе огромные средства тратятся на кружки по интересам, секции, музыкальные школы и другие всевозможные формы организации досуга детей. По всей стране в метро висят объявления, призывающие пассажиров уступать места гражданам с детьми и ветеранам. Около крупных вокзалов на стоянке такси есть даже отдельная очередь для родителей с детьми.

В нашем доме дети совершили целый переворот в личности домоуправляющего. Он носил гордое звание «комендант», ходил в форменной куртке, но жалобы на протекающую крышу или неработающее отопление оставлял без внимания. Когда же жильцы дома, собравшись, превратили маленькую площадку для автомобилей во дворе в игровую, комендант — по собственной инициативе — проявил просто невероятную активность. Откуда-то появился целый парк аттракционов: две карусели, качели, скамейки. Все это домоуправляющий с помощью двух рабочих раскрасил в яркие цвета. Когда я стал его благодарить, восхищаясь тем, что он за столь короткий срок сумел все это достать (непростая для СССР задача), он улыбнулся и сказал: «Дети — наше будущее».

…Вообще, в Советском Союзе все недостатки системы скрыты за глазурью аккуратности и упорядоченности, и ребенку дают мало возможности самовыражаться. Войдите в любой, даже прекрасно оборудованный советский детский сад и вы увидите, что всей деятельностью детей руководит преподаватель. В одном углу большие синие кубы сложены в виде красивой лодки, что пятилетнему ребенку сделать явно не под силу. В другом углу строительные блоки дети используют, чтобы строить город — по рисунку, а не просто складывать самую, самую, самую высокую башню. В уголке природы стоит клетка с попугаем, аквариум с рыбками и несколько цветов в горшках, причем все это так аккуратно, что явно сделано не руками ребенка.

Посторонний человек, зашедший в хороший западный школьный класс, довольно быстро сможет составить себе представление о том, какие в нем учатся дети: читая рассказы, рассматривая рисунки и другие предметы детского творчества, как это привыкли делать американские родители, глядя на акварельные рисунки или портреты одноклассников. В советских же классах на полках и стенках нет ничего, сделанного детьми, и невозможно понять, кто здесь учится.

Школьнику нечасто представляется возможность испачкать руки, занимаясь лепкой или оформлением, скажем, класса. Нет ничего экспериментального, такого, что говорило бы ребенку: «Погляди на меня. Что я такое? Что ты сможешь из меня сделать?» Например, нет стола, на котором бы стояли различные твердые и мягкие предметы — специально для того, чтобы их трогать и обсуждать. Нет стола с детскими книгами, чтобы дети могли при желании подойти и полистать книжку. После нашего визита в детский сад № 104 Дебора заметила, что в саду нет ни одной комнаты, посвященной творческому анализу мира, такой комнаты, где ребенку все бы говорило: «Слушай, твое восприятие так важно!»

Ярче всего стиль образования и предъявляемые к нему требования видны на уроках изобразительного искусства. Основной упор здесь делается на реалистичное рисование или моделирование, часто исходящее из строгого образца. В одной группе все дети лепили совершенно одинаковых пластилиновых петухов. Воспитатель был ими очень доволен. На полке лежали — лежали, а не висели — рисунки вьющегося стебля растения. И вновь все они были одинаковы, за исключением одного довольно патетического наброска. Смущенный директор детсада сказал, что это рисунок новенькой девочки, которая пришла в группу всего несколько дней назад и которая скоро будет рисовать как все. Согласно обычаю, принятому в советских детских учреждениях, рисунки были подписаны не спереди, где подписи могли бы стать заявлением о себе, а на обороте бледным карандашом.

Вообще, учителя испытывают неловкость за рисунки, не похожие на остальные. Мой знакомый, попав в школу на урок рисования, видел, как 30 восьмилетних детей перерисовывали изображение снеговика с такой аккуратностью, как будто копировали через кальку. Один мальчик раскрасил своего снеговика желтым цветом, за что получил строгое замечание от учителя.

В Душанбе мне показали сделанные школьниками аппликации из бархатной бумаги. Все они изображали дерево. К чрезвычайному неудовольствию учительницы, у одного дерева листья были черные. «А, это наш афганец сделал», — с нервным смешком, как будто по секрету, объяснила она, видимо ожидая, что я ей заговорщически подмигну в ответ: мол, большего от афганца и ожидать нечего.

В упоминавшемся выше детском саду я просматривал пачку рисунков, которые дети сделали на строительной площадке, получив указание рисовать только то, что видят. С разной степенью умения ребята выполнили задание учителя. И только один мальчик внес в свой рисунок замечательный, как мне показалось, элемент выдумки и фантазии: прямо в центре площадки он нарисовал золотоволосую принцессу, похожую на волшебницу. Я показал на нее учителю, который, решив, что мне это не нравится, поспешил заверить меня, что на стройплощадке действительно стояла светловолосая девушка.

Фантазия существует в совершенно конкретных образцах: в старинных русских сказках, мультфильмах, цирке, но если дети пытаются фантазировать в рисунках, рассказах или играх, взрослыми это чаще всего не поощряется. Игры в детсадах, видимо, ценятся выше всего, если максимально приближены к реальности. Они задумываются как уроки познания большого мира, а не как попытка дать волю личным чувствам или переживаниям.

Бреннан и Нина Клоуз, отец которых, Кевин, два года работал московским корреспондентом «Вашингтон пост», рассказали мне о своих впечатлениях от двух лет учебы в советской начальной школе. «Они совсем не творческие личности, — сказал мне Бреннан о своих бывших одноклассниках. — Совсем. У них, по-моему, мало творческого воображения». По его словам, на уроках изобразительного искусства хорошие отметки ставили за две веши — точность и аккуратность.

Не могу сказать, что происходит в этом отношении в домах, которые в любом обществе необычайно разнообразны в зависимости от интеллектуального уровня и социального поведения хозяев. С огромным удовольствием в СССР читают книги Корнея Чуковского и стихи Пушкина. Но я почти уверен, что родители следуют принципам, разработанным школьными учителями. В ответ на вопрос Деборы, как их дети играют, мы увидели непонимающее выражение лица двух родителей, а ведь спрашивали мы у довольно высокообразованных людей. Несколько раз родители говорили мне, что они специально не дают своим детям фантазировать, как будто фантазия — что-то нездоровое. Возможно, это следствие общей нелюбви к самоанализу. Погружения в подсознание в стиле Достоевского мало популярны в современном советском обществе, за исключением общего интереса к самим классикам, книги которых исчезают с прилавков, не успев на них появиться. В повседневной жизни совсем не прибегают к социологическому и психологическому анализу в воспитании детей, в отличие от традиционного западного интереса к личности. Общее внимание привлечено к внешним проявлениям личности, к ее деятельности, а не к внутренним мотивам, хотя внутри может кипеть котел чувств, которые никому не интересны до тех пор, пока они не начинают выплескиваться через край…

Не разбираясь в мыслительных процессах и не задаваясь целью обсудить проблему, в советских школах все учебные предметы излагают примерно так же, как и рисование в детском саду. Существуют ответы правильные и неправильные. На самых ранних стадиях развития советские дети учатся узнавать, где — какие… Вообще, в основе советской системы образования лежат уверенность и однозначность, и к окончанию школы многие русские подростки вырабатывают что-то вроде иммунитета к какому-то иному толкованию и неоднозначности.

Я имел возможность убедиться в этом на конкретном примере. Дело было в 10-м классе московской спецшколы. Я увидел — в первый и последний раз за четыре года ходьбы по школам, — как школьников просят думать самостоятельно. Четырнадцать юношей и девушек в комнате чувствовали себя в этой непривычной для них ситуации очень неловко. Их учительница, женщина средних лет, была из тех учителей, которых потом помнишь всю жизнь: веселая, требовательная, полная творческого задора и энергии.

Ее подопечные, дабы попрактиковаться в современном английском, читали роман Артура Хейли «Окончательный диагноз». Они учили язык со второго класса и говорили совершенно свободно. Учительница предложила им рассказать об их личном отношении к героям романа.

«Итак, что вы думаете о поведении доктора Пирсона в этой ситуации?» — спросила она. Школьники были поражены. Все замолчали. Они всматривались в глаза учительницы в поисках ответа на ее же вопрос. Она тоже молчала, только улыбалась. Учащиеся опустили глаза, начали перекладывать карандаши с места на место. Если бы учительница поставила вопрос так: «Почему он вам нравится?», или: «Почему он вам не нравится?» — был бы лес поднятых рук.

Наконец она подняла с места мальчика и предложила ему ответить. «Он мне не очень нравится, но его поведение мне понятно», — неуверенно начал он. Вслед за ним встала девочка. «Лично я совершенно не понимаю, почему…» — сказала она, и началось обсуждение. В классе выявились противоположные точки зрения на межличностные отношения, причем учительница не подвергала ни одну из них автократическому анализу на правильность. Ей это, к невероятному удивлению учеников, удалось, после чего она разделила класс на две группы и устроила маленький диспут. Одна половина класса должна была защищать доктора Пирсона, а другая — доктора Коулмана. Два эти персонажа не занимают сколько-нибудь видного места в истории английской литературы, но вполне могут возбудить работу мозга.

Поначалу подросткам было не так-то просто. Они смеялись, отвлекались, стеснялись играть свои роли, подмигивали друг другу, неуверенно формировали мысли, не демонстрируя особого искусства или энтузиазма в споре. Они походили на 17-летних подростков, которые, впервые в жизни встав на коньки и почувствовав, что способны лететь за ветром, вдруг поскользнулись и упали. В конце урока учительница подвела итог: «Надо иногда думать не только о себе, но и о других. Люди старшего возраста и талантливая молодежь должны уважать друг друга». Резко прозвенел звонок, и школьники устремились к двери.

Как показывает неловкость учеников, учительница эта нетипична для советской системы образования. Общий стиль преподавания — педантичность, даже в предметах, свободных от тяжелого груза, который лежит на общественных науках, в частности на истории. Основной метод — выяснить, как усвоен пройденный материал, как будто ученик — это сосуд, который можно в зависимости от воли учителя заполнять знаниями, а затем опустошать его…

Уже во втором классе учат наизусть стихи Пушкина — скорее всего, для того, чтобы взрослые могли порадоваться, слушая знакомые строчки, произносимые чистым, звонким голосом ребенка, не обремененным невнятным жаргоном взрослой жизни… Как отметил Хедрик Смит в книге «Русские», на протяжении многих лет учат одно и то же: его дочь заставили выучить отрывок из Гоголя, который в свои школьные годы учили два его русских приятеля — одному было 26 лет, а другому — 52 года: «Чуден Днепр при тихой погоде…» Есть старая русская поговорка: повторение — мать учения.

Метод зубрежки применяется во многих областях и приводит к появлению безупречно подготовленных лингвистов, танцовщиков и скрипачей. Если вы, гуляя по московским или ленинградским переулкам, случайно пройдете мимо музыкальной школы, вы вдруг окажетесь в волне очаровательных звуков, смеси нот, гамм и мелодий, исполняемых на уроках фортепиано, флейты, кларнета и скрипки. Семи- и восьмилетние дети старательно ходят после уроков на занятия в музыкальные школы, аккуратно держат виолончели и скрипки, локти и кисти под идеально правильными углами к телу, смычки грациозно двигаются по струнам именно с такой скоростью, с какой это необходимо для данной ноты и громкости звука.

Подавляющее большинство этих детей останутся любителями; заниматься музыкой их уговорили родители, как они когда-то уговорили меня заниматься фортепиано с доброй пожилой женщиной по имени миссис Мерфи. Но нет здесь традиционного американского стремления заниматься весело. Это — серьезное занятие, требующее усилия. Пока ученик не усвоит определенный урок, каким бы скучным он ни был, ни один учитель не разрешит ему сыграть забавную мелодию только лишь потому, что, видите ли, так веселее и интереснее. Не может быть и речи о Моцарте, пока не усвоены все необходимые этюды. Вознаграждение за труд будет позже, на экзамене, когда ученик блестяще сыграет пьесу под одобрительный шум зрителей — родителей, их детей и нервничающих учителей, которые тоже в этот момент сдают экзамены.

Результаты такого образования нам хорошо известны. СССР славится множеством прекрасных музыкантов, среди которых иногда появляются такие фигуры, как Давид Ойстрах, Мстислав Ростропович и Святослав Рихтер. Однако профессиональные музыканты в США и Израиле, где в последние годы многие советские исполнители начали свою новую карьеру, часто сталкиваются с тем, что игра этих исполнителей пуста и деревянна — абсолютно точна, технически безупречна, но холодна и бесчувственна, ибо педантичность у них победила внутреннюю суть…

Недостатки такого образования не так заметны, когда русские находятся в привычных им условиях советского общества, а не в открытых обществах Запада, куда они эмигрируют… Не всем удается выполнить предъявляемое там требование — стоять на своих ногах и самостоятельно мыслить. Профессор в Иерусалиме с горечью рассказал мне, что он ведет в группе русских студентов занятия по методике воспитания отсталых детей. Его подопечные идеально выполняют все его инструкции, но оказываются не в состоянии предложить оригинальное решение неожиданно возникшей проблемы. Как рассказывал мне один профессор в Тель-Авиве, он издает журнал, где периодически публикует статьи советских эмигрантов, которые постоянно просят у него совета, о чем им написать, уделяя внимание поиску правильной линии поведения, а не правды.

Отличительными чертами мировоззрения становятся страх перед неизвестным, растерянность перед неопределенным. Внешний мир безопасен только тогда, когда он полностью упорядочен в сознании; внутренний мир хорош лишь при условии, что он лишен неуверенности. Главное — понимать, где и на чем ты стоишь.

В московском Центральном Дворце пионеров Дебора и я встретились с группой комсомольских активистов. Они в четырнадцать лет вышли из пионерского возраста, вступили в ВЛКСМ, а во Дворце пионеров занимались в кружках по изучению США, Африки, Латинской Америки, Ближнего Востока и т. д. Наши юные собеседники принадлежали к наиболее обеспеченному слою советского общества. Принадлежность к нему требует полной политической ортодоксальности, в обмен на которую дети профессоров, ученых и дипломатов получают всевозможные привилегии и следуют за своими родителями, вступая в партию и погружаясь в относительно комфортную жизнь.

Я давно просил советские власти организовать такую встречу. Мне хотелось понять, чем живут советские юноши и девушки, что они думают о мире, что для них важнее всего, что задевает их души. Когда, наконец, я получил «добро» на встречу, меня просто отвезли во Дворец пионеров и усадили во главе длинного стола. Напротив меня сидело человек 50 в возрасте не больше 15–17 лет. Они — совершенно очевидно — хорошо приготовились к нашей встрече. Я — нет.

Сидя за столом, я вглядывался в молодые, чистые, искренние лица моих собеседников. Один из немногих находившихся в комнате взрослых сказал, что можно начинать. На протяжении нашего полуторачасового разговора в комнату входили все новые и новые люди. В общей сложности пришло человек 12 взрослых и очень много молодежи. Значительно позже один русский в неофициальном порядке рассказал мне, что такая встреча — событие беспрецедентное; на его памяти не было ни одного случая, когда американскому журналисту разрешили бы встретиться с группой комсомольских активистов и говорить с ними о том, о чем он сочтет нужным. Принято считать, что слишком велик риск заразиться чужеродными идеями, а люди в таком возрасте считаются особенно впечатлительными. Мне показалось, что те немногие из бывших на встрече, которые вообще что-либо говорили, достаточно безразлично относились к любым точкам зрения, отличным от их собственной. Правда, чтобы контролировать, что это так будет на протяжении всей встречи, рядом со мной сидел человек средних лет — идеологический руководитель группы, заведующий отделом астрофизики, который выполнял функции сторожа и на всем протяжении разговора вставлял тенденциозные замечания.

Я спросил моих собеседников, изменилась бы их жизнь, если бы они уехали жить в США? Никто даже и не попытался ответить. Я прекрасно понимал их чувства застенчивости и страха перед сторожем. Поэтому обратился с тем же вопросом к девушке, сказавшей, что она занимается в кружке по изучению США. Она ответила, что ее жизнь будет зависеть от финансового положения той американской семьи, в которую она попадет. Если оно будет хорошим, то жизнь ее будет примерно такая же, как и в СССР. Я попытался получить ответ по какому-нибудь другому аспекту этой проблемы, а не только экономическому. Желающих выступить не нашлось.

«Какие пороки этого мира вы бы хотели исправить?» — задал я следующий вопрос. После секундного замешательства ответы посыпались один за другим, и все — вдоль линий, давно проведенных советской прессой. «Диктаторские режимы, лишение человека его элементарных прав, как в Чили и Родезии», — сказал один мальчик. «Дискриминацию, как, например, против народа Палестины», — ответил другой. «Войну, — сказала девочка. — Если она начнется, то погибнет все живое на Земле. У США столько никому не нужного оружия, а люди с голода умирают». «Безработицу», — произнес один мальчик, имея в виду безработицу в «капиталистических странах». «Расовую дискриминацию». «Рост преступности в США и других западных государствах: убийства, грабежи», — произнес новый выступавший. «Делом надо заниматься, а не преступлениями», — заявил другой мальчик, а его товарищ добавил: «В Западной Европе и Америке вновь возникает фашизм, и настало время демократических реформ».

Я обратил внимание моих собеседников на то, что они говорили о проблемах только западной жизни, а не в своей собственной стране, и спросил: «А что бы вы хотели исправить у себя?» Молчание. «Неужели вы не хотите сделать ваше общество еще лучше?» — продолжал я спрашивать у будущих представителей правящей элиты. Наконец один мальчик сказал: «Надо построить коммунизм». Больше от них по этому поводу я не услышал ни слова. Сидевшая рядом со мной Дебора вглядывалась в лица ребят — ни на одном не было даже тени желания ответить.

Тогда я спросил, чем они занимаются в своих кружках. Девочка из латиноамериканского кружка рассказала, что они пытаются глубже разобраться в происходящих в мире процессах, в особенности экономических. Она все время говорила о солидарности с народами Латинской Америки. «А в чем проявляется ваша солидарность?» — поинтересовался я. «Дети продавали сувениры, чтобы собрать деньги для латиноамериканских коммунистов. Послали подарки на фестиваль в Гавану, — пояснил один мальчик. — Была проведена кампания солидарности с Дином Ридом» (американским фолк-певцом, как оказалось, очень популярным в коммунистическом мире, но никому не известным в США. Он поддерживает компартию Чили, живет в восточном Берлине и гастролирует с концертами по Восточной Европе и Советскому Союзу, приводя молодежь в полный восторг. Стоит ему только приехать в США и попасть за решетку за участие в какой-нибудь демонстрации, он сразу становится cause celebre (знаменитым. — Примеч. перев.) на страницах «Правды», являя собой новое доказательство репрессивности американского режима по отношению к инакомыслящим. Этого певца недавно арестовали за пребывание на частной территории во время демонстрации). Одна девочка гордо сказала: «Мы (Дин Рид трагически погиб в июне 1986 года. — Примеч. перев.) собрали десять тысяч подписей в поддержку Дина Рида. А еще у нас проводится кампания солидарности с коммунистами Чили. Мы в феврале звонили в Чили и сказали им о нашей поддержке их борьбы».

Дебора шепотом предложила мне возможный вопрос, и я спросил: «У вас когда-нибудь бывают разногласия с родителями по политическим проблемам?» Все покачали головой: «Нет». — «А с друзьями?» — «Нет, никогда». — «Но политические-то вопросы вы обсуждаете?» — «Да, но разногласий не бывает никогда». Я попросил поднять руки тех, кто все-таки не соглашался с родителями. Ни одного человека. Я засмеялся и сказал, что они, наверное, единственные дети во всем мире, которые никогда не спорят с родителями.

«Кто ваши кумиры?» — поинтересовался я. Длинное молчание, перешедшее в чувство общей неловкости. Наконец мальчик, говоривший о своем желании «строить коммунизм», произнес: «Ленин». Снова молчание. Я оглядел комнату. Взрослым стало явно не по себе.

Девочка из латиноамериканского кружка сказала: «Фидель Кастро и Че Гевара». И снова — тишина. «А кто еще?» — не успокаивался я. Молчание.

Я предложил им задавать вопросы мне. Кто-то спросил о положении в мире. Я сказал, что, по-моему, обе сверхдержавы играют в очень опасную игру, продавая оружие и соперничая из-за сфер влияния в «третьем мире», раздувая региональные конфликты, никому, особенно местному населению, не принося никакой пользы. Реакцией на мои слова был общий шок и негодование по поводу того, что я поставил на одну доску СССР и США: «Соединенные Штаты занимаются такими вещами, но мы, русские, — нет». Мальчик с чуть пробивающимися усиками набросился на меня: «США — империалистическая страна, сосущая кровь из небольших, слабых государств, отнимающая у них урожаи и ничего не дающая взамен. Напротив, СССР чем может помогает этим странам. Посмотрите, как отстали в экономическом отношении страны, которые пользуются поддержкой США: Южная Корея, например, или Филиппины — это же просто колония CLUÄ». «Сторож», сидевший слева от меня, похвалил мальчика: «Молодец!» Я предположил, что ни США, ни СССР не действуют из чисто альтруистических побуждений. Мальчик парировал тем, что СССР часто ничего, кроме неблагодарности, за свою помощь не получает. Например, сказал он, Египет отвернулся от нас и отказался сотрудничать. Он также упомянул Кубу, которая стоит его стране много денег. Может быть, предположил я, СССР что-то получил от Кубы взамен. «Что-то?» — умехнулся «сторож». «Ну да, — сказал я, — например, ремонтную базу для советских подводных лодок, воздушные базы всего в 90 милях от территории США, живую силу для ведения военных операций в Африке».

Моя слабая попытка объяснить, что наши государства никогда не действуют просто из добрых побуждений, вызвала вспышку изумления и негодования, боли и раздражения. Невольно я кинул вызов фундаментальному видению мира, аккуратно разделенного на хороших и плохих; и взрослые, и дети отчаянно боролись за то, чтобы сохранить в целости и сохранности такой образ. Как это напоминало мне мои собственные взгляды 50-х годов, когда мой мир, мир подростка, был поделен пополам железным занавесом, а Америка казалась оплотом нравственности! В этой комнате на меня с полным недоумением смотрело зеркальное отражение того наивного и милого времени.

Разговор переходил от темы к теме. Я привел моим собеседникам пример оппортунизма в международных отношениях: несколькими годами ранее США поддержали Эфиопию, а СССР — Сомали. Затем Эфиопия переметнулась на другую «сторону» и сверхдержавы сменили клиентов. При этом Сомали, новый «друг» США, использовал советское оружие для нападения на Эфиопию (возгласы недоверчивого недоумения).

Мои собеседники не просто играли, они набрасывались на меня с враждебными вопросами, декларативными заявлениями, пытались набрать очков в споре, а не обменяться мнениями. «Сторож» их подгонял, пытаясь заставить делать буквально экстремистские, полные ненависти к США заявления. Безусловно, их удивила моя готовность критиковать как СССР, так и США; я не подходил под стереотип пропагандиста. И постепенно их запал стал уступать место интересу: изменился характер вопросов, ребята стали спрашивать об американском образе жизни, о наркомании, о молодежи, о реакции американцев на войну во Вьетнаме, о Ближнем Востоке, об ограничении вооружений.

«А каковы причины столь высокого уровня преступности и наркомании?» — спросил один мальчик. «Сторож» ответил, что это — следствие бедности низших классов. Я дополнил, сказав, что это только часть ответа, никак не объясняющая феномен наркомании среди благополучного среднего класса, что точного ответа у нас нет, как нет и объяснения проблемам с преступностью в СССР. «Ну у нас преступности не так уж и много», — сказал «сторож». Я возразил, заявив, что немного занимался этой проблемой и выяснил, что в Москве серьезно стоит вопрос с подростковой преступностью. «Да, как же!» — усмехнулись дети. «Например, — продолжил я, — у меня украли довольно много вещей, и потом был случай, когда три подростка забрались в фургон в Бресте…»

«Сторож» тут же поднял с места мальчика, который заявил, что уровень преступности в СССР значительно ниже, чем в США.

Возможно, сказал я, но точно этого никто не знает. Советские власти не публикуют статистики по преступности. «Нет, ну можно же найти данные», — сказал мальчик, столь невинный в своем заблуждении насчет своей страны. Я объяснил, что нельзя. Я пробовал, и Министерство внутренних дел мне официально заявило, что статистика данных по преступности считается государственной тайной. Мальчик был очень удивлен, и мы сменили тему разговора.

Дебора следила за выражением лиц ребят. Им было интересно, они были просто поражены, рассказывала она мне после встречи, но ни в одном лице не увидела она даже тени согласия со мной. Группа ребят вынуждена была уйти, чтобы присутствовать на другой встрече, и уходили они с явной неохотой. Однако общая атмосфера была столь враждебна, что Юрий Демин, представитель молодежного комитета, организовавшего эту встречу, решил в конце ее прочесть детям небольшую лекцию-внушение.

Он сказал, что я гость, поэтому меня нужно уважать и обращаться со мной вежливо, даже если ребята не согласны со мной. Кроме того, когда я спрашивал их о проблемах в СССР, следовало честно отвечать. Как же они могли сказать, что у нас нет никаких проблем? Он только вчера купил ручку, а сегодня она сломалась. Большая проблема — качество. «А, Качество!» — повторили они все, сразу узнав слово, ежедневно повторяемое средствами массовой информации в критических материалах об экономических трудностях. «Качество» — слово разрешенное, обобщающее проблемы общества. И, наконец, Демин отругал их за неискренность по поводу разногласий с родителями. «У всех детей бывают с родителями разногласия», — сказал он.

В советском обществе фантазии должны обязательно содержать в себе элементы коллективистской этики. Личные потребности да и сама личность в определенном кругу людей (в школьном классе, цехе на заводе, в отделе, в институте) или в обществе вообще — это не просто кусочек из Маркса и Энгельса, отполированный Лениным и торчащий, как заноза, в теле русского человека. Эта концепция внедрена в ценностную структуру с такой тщательностью, что попытка ее опровергнуть вызывает у многих искреннее отвращение. Если ученый пошел против всех и просит денег под свои неортодоксальные эксперименты, его скорее всего сочтут эгоистом и старательность его не поймут. Именно так произошло с одним моим знакомым, который разработал методику вживления искусственного хрусталика в поврежденный в результате ожога или катаракты глаз. Когда он был молодым ученым, он зашел слишком далеко в своих исследованиях, его лабораторных кроликов по приказу сверху убили, а его самого перевели в маленький сибирский городок. Через много лет он с огромным трудом добился возможности вернуться в научный истеблишмент и теперь является ведущим хирургом-офтальмологом, директором института. Если архитектор создал новаторский проект, он скорее всего по политическим соображениям откажется от авторства, только бы его не обвинили в том, что он всю честь создания проекта приписывает себе. Так было в Мурманске, где строили микрорайоны в форме подковы, расположенной таким образом, чтобы образовать надежную защиту от постоянного зимнего ветра: под защитой этих стен сооружали школы и игровые площадки. Придумавший все это архитектор благородно отказался от авторства. «Эту идею нам продиктовала сама наука», — заявил он. Заведующий отделом международной информации МИДа Всеволод Софинский объяснил нам, почему официальные лица так редко дают интервью: «Это считается нескромным, чем-то вроде саморекламы».

Подобное навязанное самоунижение, безусловно, есть способ общественного контроля, но оно, кроме этого, прекрасно вписывается в советские представления о хорошем вкусе и правильном поведении. Диссиденты, будущие эмигранты, меняющие гражданство балерины и шахматисты не только нарушают довольно загадочные принципы патриотизма своей страны, но и допускают грех самовозвеличивания, т. е. рассматривают себя выше и вне коллектива. Это оскорбление элементарной нравственности, а нравственность эту мало кто из русских ставит под сомнение. Многие готовы поверить публикуемым в «Правде» и «Известиях» официальным обвинениям, согласно которым тот, кто критикует положение вещей в стране или просто собирается уехать, стремится лишь к личной славе и материальным благам. В более мягкой форме то же самое обвинение часто применяют к вполне лояльным гражданам, которые на своем рабочем месте тихо жалуются на некачественное изделие или несправедливое решение. «Вы что, хотите к себе привлечь внимание?» — скажут им. Кроме того, если юноша, заканчивая школу, захочет немного подзаработать себе на карманные расходы, на него посмотрят с очень большим неудовольствием, а родителей его сочтут некультурными людьми. Это положение вещей постепенно меняется к лучшему, но согласно старым этическим нормам, пока что имеющим силу во многих домах, все заработанные деньги есть общая собственность и дети обязаны свою получку вносить в общий котел, т. е. отдавать родителям. Любой малыш, который попробует на американский манер установить свою собственную стойку по продаже лимонада, чтобы попробовать себя в частном предпринимательстве, будет сурово выруган за то, что пытался заниматься таким одновременно нехорошим и частным делом.

У меня есть друг — не член партии, но один из немногих истинно убежденных марксистов, которых я встречал в СССР. Он как-то привел мне старую русскую пословицу, по его словам, идеально выражающую суть коллективизма: «На пшеничном поле поверх остальных — только пустой колос стоит». С его точки зрения, это очень глубокая мысль, затрагивающая самую суть человеческой деятельности, отражающая трансцендентальность традиционных общинных позывов по сравнению с современной коммунистической доктриной, т. е. укрепляющая идеологию коллективизма на русской почве…

В наши дни коллективистская этика выражается и в неявной форме, и в конкретных чертах социальной и экономической организации общества. На работе, на транспорте, даже в прогулках по лесу русские собираются в кучу, находя успокоение в толкании друг друга, неизбежном в переполненном магазине или в маленькой квартире. Не говоря уже об общем напряжении, которое создает эта привычка, а также о трудностях новобрачных, вынужденных жить с родителями под взаимным наблюдением друг друга, возникает даже некоторый вкус к межличностным контактам и определенное чувство общности…

Одиночества мало кто ищет. По воскресеньям в лесах Подмосковья группами по 20–30 человек ходят туристы, ради этого организуя целые клубы. «А вы что, одна или там с двумя-тремя подругами никогда не ходите?» — спросил я у женщины средних лет.

Вопрос очень смутил ее. Люди, с которыми она ходила в турпоходы, ей нравились, и разговаривать с ними нравилось. «Это же коллектив», — сказала она.

Слово «коллектив» стало палочкой-выручалочкой. На работе, в школе или на конвейере человек должен по идее, не выставляя острых локтей, влиться в коллектив. Если же он этого не делает, если у него есть симпатии и антипатии, если он молчун, застенчив или талантлив и скрывает это, если он не ходит выпивать с дружками, если он по каким-то причинам не нравится людям, о нем начинают говорить, что он не вписывается в коллектив, т. е. что он, в общем-то, не на своем месте. Начаться это может с мелкого спора, со столкновения личностей и перейти к страшному оскорблению типа «плохой коллективист», а это пятно ничем не отмоешь…

Сила коллективистской этики была продемонстрирована в 1966 году в ходе очень интересного исследования сравнительной значимости авторитета группы для личности в СССР, США, Великобритании и ФРГ. Как выяснилось, советские школьники очень большое значение придают тому, как их одноклассники оценят их хорошее поведение.

Результаты приведены в книге Урии Бронфенбреннера «СССР и США: два мира детства». Он возглавлял группу исследователей, которые в каждой стране отобрали по 150 12-летних детей и предложили им набор ситуаций, в которых дети должны были выбрать между правильным и неправильным поведением, например: обман на контрольной или сокрытие факта порчи чьего-либо имущества. Тесты проводили при трех различных условиях. В первой ситуации детям говорили, что результаты их деятельности никто не узнает — ни родители, ни учителя, ни одноклассники, и что их ответы в анонимном порядке занесут в компьютер. Во второй — что их ответы станут известны на родительском собрании, но одноклассники о них не узнают; в третьей — что узнают только одноклассники, а не родители или учителя.

Как отмечает в своей книге Бронфенбреннер, «результаты показывают, что во всех трех ситуациях советские дети гораздо менее охотно идут на антиобщественное, неправильное поведение, чем их сверстники из западных стран. Кроме того, эффект группы имел на советских детей влияние совсем отличное от того, какое он имел на американских ребят. Если американским детям говорили, что их одноклассники обо всем узнают, они с еще большей охотой шли на неправильные поступки. Советские же подростки проявили прямо противоположную тенденцию. На самом деле их одноклассники были для них так же важны, как и родители и учителя, в плане выбора правильного поведения. Советские подростки, как показано было в параллельном исследовании, наибольшее значение по сравнению с другими группами детей придавали внешней правильности — т. е. аккуратной одежде, соблюдению порядка и хорошему поведению и значительно меньше, чем дети из других стран, тому, что надо говорить правду и искать интеллектуального взаимопонимания».

…Итак, эти результаты показывают, как жизненно важен коллективизм в формальной системе ценностей, и оставляют открытым вопрос, в какой степени он определяет поведение. По этому поводу мои сведения довольно противоречивы. В некоторых школах я обнаруживал явное нежелание использовать коллектив в качестве инструмента для установления дисциплины. А в других учреждениях молодые люди объясняли мне, что их старшие товарищи имеют в своих руках всю необходимую власть и авторитет, чтобы вызвать правильное поведение и привычку к хорошей учебе. «Коллектив куда более важен, чем родители, — сказал мне студент-юрист. — Нам гораздо важнее, что о нас думают в коллективе, чем что о нас думают родители». В средних школах в повседневной практике используется коллективное «уговаривание», рассказал он мне, а в случае необходимости — и коллективное «наказание»…

Представление о том, что коллектив поднимает и воспитывает в человеке его лучшие качества, занимает важное место в системе советской этики. Даже если в кинематографе и в театре показывают разрушительную силу коллектива, все время остается впечатление, что было извращено нечто весьма благородное. Идею коллективизма не критикуют никогда: западные ценности индивидуализма никогда не имеют первостепенного значения. Считается, что коллектив — огромная сила, если ее правильно применять. Этот тезис, безусловно, на руку советской политике лакирования реальности слоем тщательно отполированного оптимизма.

Важным моментом этой концепции является, в частности, то, что за поведение и успехи ребенка отвечают и учителя и родители… Вообще, в школе деятельность ребенка очень тесно связывают с его родителями… Советские классные комнаты выглядят нешуточными помещениями для изучения основ чтения, письма и арифметики: твердые старые парты и скамейки прикреплены к полу строгими рядами; стены увешаны лозунгами и портретами. Пять или шесть раз в году класс заполняется родителями, которые садятся за парты, как дети, и слушают сообщение учителя о том, как эти дети учатся и ведут себя.

Институт открытого родительского собрания резко разделяет советское и американское общество, ибо, даже если некоторые учителя более жестоко раскрывают грехи ребенка всем родителям его класса, чести личной, уединенной встречи с учителем в американском стиле никто из советских родителей не удостаивается. Уйти от этого нельзя. Ирина Макклеллан (русская учительница английского языка, вышедшая замуж за американца. — Примеч. перев.) испытала на себе и родительскую, и учительскую долю и считает, что эта система ужасна. «Родители боятся, — сказала она с раздражением в голосе. — Они боятся ходить на собрания, потому что они себя там чувствуют, как дети».

Элизу и Кевина Клоузов этот процесс невероятно заинтересовал. Прочитав фамилии хорошо и плохо успевающих учеников, учительница каждому родителю по очереди рассказывает о пороках его ребенка. «Родители трудных детей вставали один за одним и пытались хоть что-то объяснить, — рассказал Кевин. — Они даже стояли за партами, мы просто вынуждены были, совсем как маленькие, втиснуться за парту, а потом встать и попытаться хоть как-то объяснить учителю, в чем проблема и почему такой-то и такой-то ребенок плохо учится. Например, «поздно прихожу с работы», «бабушка приболела» или еще что-нибудь в том же духе. Это меня невероятно удивило — так просто говорить о таких глубоко личных вещах на глазах у всех…»

«Ну было и кое-что другое, — сказала Элиза. — Некоторые родители начали жаловаться, что заболел учитель английского языка и вместо него прислали непрофессионала. Родители стали говорить: «А кто детей учить будет? Английский в этой школе — важный предмет, мы хотим, чтобы был хороший учитель». Все закричали: «Хотим!»

Никогда не знаешь, когда представится возможность познакомиться с неизвестными тебе до этого сторонами советской жизни. В моей квартире и в бюро «Таймс» очень часто звонил телефон. Незнакомые люди просили встретиться с ними. Чаще всего они отказывались назвать свое имя и вообще говорить по телефону. Я, как правило, соглашался на встречу. Большинство из них — это потерявшие всякую надежду люди, для которых американская пресса — последний шанс. Другие были просто сумасшедшие.

Однажды мне позвонила женщина и официальным голосом сообщила, что композитор Иосиф Аршакович Андрасян написал статью для «Нью-Йорк таймc». Не могу ли я ее забрать? Я решил, что говорю с его секретаршей, и поехал по указанному ею адресу. Выяснилось, что там была не контора или студия Андрасяна, как я предполагал, а квартира, и женщина эта была его жена. Андрасян оказался полным, дружелюбным человеком. Он усадил меня в гостиной и упросил прочесть длинное заявление — напечатанную по-русски через один интервал на машинке декларацию, содержащую жалобы на то, что ему не дают уехать в его родной город Ереван, что в его квартире невозможно сочинять музыку и т. д. Когда я все это прочел, он стал излагать мне свои проблемы. Во-первых, он открыл концепцию нравственности в музыке. Это открытие было сделано, когда он сочинял свою вторую симфонию, и он написал про это целую книгу. Тут композитор принялся нараспев читать из массивной рукописи. По его словам, он послал эту книгу знакомому приятеля дальнего родственника кого-то из членов Политбюро, и отрывок из нее украл Брежнев, использовав в одной из своих речей… «Украл?» — «Да, да, вот этот кусок, — ответил он, размахивая пачкой листов, — но он же все переврал!»

Я встал и собрался уходить, но Андрасян сказал, что это еще не все. «Меня поселили прямо рядом с заводом, — заявил он, широким жестом указывая на окно, — а там одна машина стучит со скоростью 40 ударов в минуту — «бам, бам, бам, бам», а еще какая-то машина жужжит «вж-ж-ж-ж-ж», точно на ноте «ре» второй октавы. Можно в таких условиях сочинять музыку?» Я прислушался. Дело было сразу после полудня в будний день. Я ничего не услышал. В комнате было так тихо, как вообще только может быть в советской квартире. Он увидел удивление на моем лице и сказал: «Ну там же знают, что вы пришли, поэтому все машины выключили».