СССР и Запад в одной лодке

Спасет ли Запад сохранение статус-кво?

Уважаемые дамы и господа!

Цель моего доклада — познакомить вас с точкой зрения советского диссидента на развитие событий в СССР и на отношения СССР с Западом. Поскольку в основу подхода Запада к СССР — иногда неявно, а иногда явно положена идея сохранения статус-кво, я коснусь сначала самого этого понятия. Вполне возможно, что я повторю при этом вещи, уже высказанные до меня, причем с большей ясностью, — но поскольку я скажу их, исходя из моего собственного опыта, для Запада пока не типичного, это даст сказанному до меня некоторую добавочную убедительность.

Орвелл писал, что общество можно разделить на три части: верхи — не заинтересованные в изменениях, середину — заинтересованную в том, чтобы занять место наверху, используя низы, и низы — готовые смести оба верхних слоя. Запад — это привилегированная часть мирового сообщества, а вы принадлежите к привилегированному слою Запада, так что, казалось бы, вдвойне заинтересованы в сохранении статус кво, причем не только на Западе, но — ввиду все более растущей взаимозависимости — и во всем мире, в том числе и в СССР.

Вместе с тем всем более или менее ясно, что так или иначе мир меняется, и подлинная стабильность — скорее в движении, чем в насильственном сохранении того, что есть. Правда, никогда нельзя с достаточной уверенностью сказать, в каком направлении это движение происходит и есть ли оно результат Божьего промысла, объективных исторических законов или человеческой воли. Но поскольку человеческая воля — это единственное, что зависит от нас самих, мы должны возлагать все надежды только на нее.

XIX век — век относительного сохранения статус-кво, наиболее характерно представленный фигурой Меттерниха, но за это желание сохранить социально-политическую структуру неизменной пришлось в следующем веке заплатить страшной ценой революций и мировых войн. Одновременно развитие технологии для многих стало казаться смыслом истории — на Западе шел процесс отмирания идеологии у истеблишмента, политические доктрины становились скорее следствием технологического развития, а руководителей с политическим мышлением все более вытесняли технократы. Развивающаяся экономика кажется сейчас гарантией политической стабильности, хотя именно экономически сильные, но политически нецеленаправленные и безвольные общества потенциально представляют весьма опасный источник напряжения как вовне, так и внутри. В частности, лево-радикальный терроризм особенно силен в тех странах, где экономическому росту сопутствовало отсутствие политической перспективы и воли у «верхов», — а именно в Западной Германии, Италии и Японии.

Мне кажется не совсем честной передержкой выдавать отсутствие идеологии и политической воли за присущее демократии нахождение баланса всех интересов в обществе, печально, если равнодействующая интересов близка к нулю. Но ведь само западное общество было сформировано христианской и либеральной идеологиями, и демократии проявили достаточно воли для экспансии в мире. Идеи и воля всегда предшествовали их материальному воплощению, и если мы наблюдаем технологический рост в обществах без идеологий, то это нечто вроде роста волос и ногтей у мертвеца.

Технологическому развитию способствовала вера в разум, но трудно поверить, что рационализм лежит в основе человеческой истории и человеческой натуры. Если бы Иуда Искариот пустил 30 сребреника в оборот из самых скромных 5 % годовых, то сейчас его наследники имели бы капитал, при переводе в золото превышающий вес земного шара, но, увы, человечество почти столько же разрушало, сколько и строило. Да и стремление производить и продавать, пожалуй, есть не проявление разума, а такой же инстинкт, как и стремление разрушать. Мы знаем много примеров, когда «созидательный инстинкт» противоречил самым разумным интересам самосохранения, — и прав был Ленин, когда сказал свою знаменитую фразу, что мы повесим капиталистов на той веревке, которую они нам продадут. Инстинкт не внемлет голосу разума, для бизнесмена так же естественно производить и продавать, как для Божьей птички петь, и потому я не буду здесь делать никаких призывов не торговать с СССР. Но не рассчитывайте и на те, что СССР будет вести себя «разумно» по отношению к вам, — никакими рациональными доводами вообще нельзя объяснить существование этой бесчеловечной системы.

Советский Союз представляет пример, когда, наоборот, иррациональная идеология и политическая воля ведут технологию за собой. Хотя и идеология, и воля сейчас все в более значительной степени результат инерции, но инерция действует тем дольше, чем сопротивление слабее. Не будет ошибкой назвать СССР больной системой, однако больные часто живут дольше здоровых и порядком отравляют им жизнь. Быть в кризисе — это естественное состояние СССР, и сам по себе кризис — не есть свидетельство его слабости, но перманентный кризис — есть свидетельство исторической недолговечности этой системы.

Одна из самых болезненных проблем сейчас — это конфликт между меняющейся структурой общества и неизменной структурой власти, которая сложилась на рубеже двадцатых-тридцатых годов, когда большинство населения составляли малограмотные крестьяне, а высшие и средние классы общества были уничтожены. Сейчас подавляющее большинство населения имеет образование, появился новый средний класс, и он не хочет, чтобы с ним обращались как с бессловесной массой.

Этот конфликт может принимать драматические формы открытого диссидентства, но в значительной степени носит характер пассивного сопротивления и разрушает основы системы незаметно.

Другая болезненная проблема — национальная. В СССР 22 национальности численностью свыше миллиона каждая, само разнообразие народов, часть из которых ранее имела свои государства, вступает в конфликт с советской унитарной системой. Наличие союзных и автономных республик, несколько смягчая национальный антагонизм, все же носит декоративный характер, и стремление центральной власти заменить национальные обычаи и языки общесоветским, то есть русским, становится все сильней. Но хотя число лиц, знающих русский язык, и растет, он остается только средством коммуникации между разными народами. Как знание немецкого языка не делает голландца немцем, так и знание русского не превращает узбека в русского, скорее необходимость говорить по-русски способствует обострению ущемленной национальной гордости. Два процесса идут параллельно: 1) рост национального самосознания, вызванный ростом национальной интеллигенции, особенно второго поколения, и 2) изменение национального баланса — уже сейчас русские составляют менее 50 % населения, неславянские народы — более 30 %, русские только воспроизводят себя, тогда как среди мусульманских народов уровень рождаемости высок, и если эта тенденция сохранится, то к 1984 году русские будут в значительном меньшинстве. Как и в социальных конфликтах, основная масса не выражает своих национальных чувств открыто, но пассивно оказывает ощутимое сопротивление русификации. Даже среди русских возникло интеллектуальное движение, желающее, чтобы они отказались от своей имперской роли и жили только национальными интересами.

Рост национализма и усиление русификации — два инспирирующих один другой процесса — отчасти объясняются кризисом идеологии. Все более заметно превращение марксизма из живой идеологии, каким он был в России первую половину XX века, в обязательный, но мертвый ритуал. Если считать молодежь наиболее характерным идеологическим индикатором, то можно сказать, что она наиболее дезидеологизирована. Между тем тоталитарная власть нуждается в идеологии как своей первооснове и оправдании. И мы замечаем в советском обществе подспудные, но интенсивные поиски новой идеологии — для сторонников сильной власти это может быть только национал-большевизм, который вступит в неизбежный конфликт с региональным национализмом.

Признаки экономического кризиса видны в неэффективности сельского хозяйства, снижении эффективности капиталовложений, замедлении роста производства, диспропорциональном развитии отдельных отраслей, надвигающемся энергетическом кризисе и все возрастающей апатии рабочих. Сердцевина этого кризиса — кризис управления экономикой, за последние двадцать лет делалось несколько попыток перестроек, опирающихся скорее на здравый смысл, чем на разработанную экономическую теорию, и ни одна из них не была доведена до конца. Существует, по крайней мере, три скрытых конфликта: 1) между партаппаратом и менеджерами, 2) между менеджерами и рабочими; 3) между рабочими и партаппаратом.

Один из постоянных для СССР кризисов — болезненный кризис преемственности власти. Поскольку власть сосредоточивается в руках одного человека и нет легального механизма, который позволил бы у него эту власть отобрать или ему самому назначить преемника, то его смерть или ожидание смерти приводит к борьбе «наверху». Положение сейчас более всего напоминает время перед смертью Сталина, когда «ортодоксальная» фракция, включая самого Сталина, начала борьбу с «умеренными» за сталинское наследство, сопровождаемую антисемитской кампанией и репрессиями, — Сталин хотел сделать невозможным какое-то ослабление режима даже после своей смерти. Ожидание смерти Брежнева, чистки в Политбюро и усилившиеся репрессии против диссидентов — при общей атмосфере неуверенности — повторяют это, хотя и не в таком страшном масштабе.

Наиболее серьезная внешнеполитическая проблема СССР — это проблема Китая; хотя угроза прямого конфликта как бы отошла на задний план, но смерть Мао Цзе-дуна скорее увеличила эту угрозу, поскольку новое, более прагматичное руководство сразу же взялось за ускоренную модернизацию военной промышленности и армии.

Во-вторых, это проблема Восточной Европы и еврокоммунизма. Советское руководство долго может удерживать Восточную Европу военной силой, но его политическое и экономическое влияние ослабевает. Еврокоммунизм, с одной стороны, может служить инструментом для разложения Западной Европы, но, с другой, в гораздо большей степени — идеологическим орудием восточноевропейских стран против СССР, у СССР не хватит гибкости, чтобы использовать феномен еврокоммунизма в своих целях, а в его общей тенденции руководство КПСС видит угрозу ортодоксальной идеологии.

В-третьих, это проблема отношений СССР с «третьим миром». Деколонизация создала обширные зоны с политическим вакуумом, и для такой агрессивной и идеологически ориентированной страны как СССР открыла огромные возможности. Правда, СССР постепенно вытесняют из тех районов, где он сначала доминировал — с Дальнего, а затем и с Ближнего Востока, но этот процесс долог и противоречив, а кроме того, СССР «открывает» для себя все новые районы и действует все увереннее, как это показывает советско-кубинская экспансия в Африке. Весь опыт России говорит, что пока возможна внешнеполитическая экспансия, внутренних реформ не будет. Как это ни странно, пусть «человек с улицы» где-то в Рязани даже не знает, где находится Эфиопия, но советские успехи в Эфиопии примиряют его с тем, что в Рязани нет молока и мяса. Так что отношения СССР с «третьим миром» — хотя и несущие в себе потенциальную опасность — в настоящее время скорее способствуют стабилизации режима.

Наиболее же стабилизации режима способствуют отношения с Западом. Можно сказать, что нигде в мире г-н Брежнев не имеет таких хороших друзей, как г-да Жискар д'Эстен или Хельмут Шмит, которые не только в прямом смысле слова помогают ему встать на ноги, но и позволяют стоять на ногах его режиму.

Запад — даже помимо своей воли — всегда играл роль стабилизующего фактора для советской системы. Во-первых, наличие «идеологического врага», причем богатого, а не бедного, оправдывало существование агрессивной и репрессивной системы, ибо какой же был бы в ней смысл, если бы у нее не было врагов. Во-вторых, технологически развитый Запад давал стимул для развития: его все время надо было «догонять и перегонять». Если бы технологически Запад достиг состояния стагнации, то и технологическое развитие СССР остановилось бы, ибо идея социализма — это остановка исторического развития: история не нужна, когда ее цель достигнута.

Наконец, стабилизации режима в СССР содействует сознательный подход западных политиков и бизнесменов, в котором можно выделить три взаимосвязанных стороны: 1) сохранение статус-кво, 2) воспитание, 3) политический компромисс.

Поскольку западному обществу «есть что терять», стремление сохранить статус-кво понятно. С этой точки зрения, надо сделать СССР как можно более богатым, чтоб ему тоже было что терять, а также нужно «платить» СССР кредитами, технологией, продовольствием, чтоб он не нарушал статус-кво в мире — нечто вроде отношений лавочника и рекетира. Но СССР наиболее заинтересован в том, чтобы с помощью «низов» — «третьего мира» — уничтожить «верхи» — индустриальный Запад, и все попытки вовлечь его в «клуб богатых» СССР примет при условии, что остальные из него выйдут.

Идея «воспитания» СССР начинается еще со времен Ллойд-Джорджа, который считал, что торговля цивилизует даже людоеда. Увы, людоед часто требует, чтоб ему продавали человеческое мясо, продает же Запад полицейское оборудование для КГБ. Боюсь, что за 60 лет не людоед был цивилизован, а торговец все в большей степени принимал навязываемые ему людоедом правила. Еще более СССР равнодушен к «уговариванию»: пока г-н Киссинджер рассуждал, как дурно поступает СССР в Анголе, СССР прибрал Анголу к рукам; сейчас он прибирает к рукам Эфиопию — под проповеди г-на Картера, что поведение СССР «может повредить разрядке» — при этом делаются заверения, что ни торговле, ни поставкам технологии и зерна, ни переговорам о разоружении это не повредит, — тогда чему же?

Идея «политического компромисса» — основа западной политики, но основа советской политики — это бескомпромиссная идеология, это достижение конечной цели, а не примирение интересов. Там, где один хочет наступать, а другой только обороняться, результат легко предсказуем. И если компромисс все же достигается и статус-кво устанавливается, то только для того, чтобы в скором времени СССР, обходя очередную политическую «линию Мажино», потребовал бы нового компромисса и нового статус-кво. В частности, совсем нелепой мне кажется попытка либерально-консервативных кругов Запада взамен внешнеполитических уступок получить от СССР гарантии против своих «левых» это только позволит СССР быть арбитром внутриполитической борьбы этих стран.

Комбинация трех этих подходов дает Западу иллюзию успокоения, а СССР сознание силы, но, в сущности, они не помогут и СССР избежать кризиса. Даже тоталитарный режим не в состоянии контролировать всё, и рано или поздно накапливаются противоречия между контролируемым сектором и не поддающимся контролю. Конечно, экономическая помощь Запада помогает режиму Брежнева не проводить экономические реформы — но тем самым она только усугубляет экономический кризис. Нежелание Запада всерьез обратить внимание на проблему прав человека помогает режиму Брежнева расправляться с политическими инакомыслящими — но тем тяжелее будет грядущий политический кризис. Западноевропейские кредиты помогли царскому правительству справиться с революцией 1905 года, целью которой был буржуазно-демократический парламентаризм, — но именно задержанная революция привела через 12 лет к развалу страны и созданию тоталитарного режима, который, кстати сказать, царские долги платить отказался.

И сейчас попытка Запада помочь СССР избежать «малого кризиса» — то есть кризиса, из которого можно выйти путем реформ, в конечном счете может привести систему к большему кризису, который кончится внутренней «войной всех против всех». Я не берусь предсказывать сроки, но с уверенностью могу сказать, что первое же крупное внешнеполитическое поражение необычайно ускорит все деструктивные процессы в советском обществе. И не надо обольщаться, что чем труднее будет положение внутри, тем осторожнее будет подход СССР к Западу. Наоборот, если Запад к тому времени утратит остатки политической воли, то СССР — чувствуя смертельное дыхание кризиса — захочет разрешить внутренние трудности ударом по Западной Европе. Наконец, проблема отношений Запад-СССР — это проблема, какие ценности будут господствовать в складывающемся сейчас миропорядке. Если Запад идет в мир только с технологией, то СССР — с идеологией, и сколько бы эта идеология ни «отмирала» в СССР, в мире она жива. И страны, испытавшие на себе советское влияние, даже если им удастся от этого влияния избавиться, будут уже в значительной степени заражены тоталитаризмом и менее восприимчивы к идеям демократии.

СССР странным образом соединяет в себе черты развитой, европейской, и слаборазвитой, азиатской, страны. Экономически он тяготеет к Западу, но идеологически — к «третьему миру». Быть может, трагически разрешившаяся конфронтация между «развитыми» и «неразвитыми» группами русского общества страшная русская революция 1917-20 годов — явилась предвестником того, что должно произойти в мировом масштабе. Тем более наша попытка «очеловечивания» ее наследия должна казаться важной для вас.

Тоталитарный характер советской системы не позволил создать в стране параллельную политическую элиту и политическую альтернативу, что скажется особенно болезненно, как только кризисная ситуация станет достаточно явной. Движение диссидентов было преимущественно движением «морального неучастия», но, по-видимому, мы прошли эту необходимую стадию, и в обществе начал расти интерес к чисто политическим проблемам, а среди рабочих — к проблемам защиты своих экономических прав. Движение за права человека всегда было немногочисленным, но тот факт, что за 12 лет его не удалось уничтожить, говорит о том, что оно выражает глубокое потребности общества. Благодаря диссидентам настроения в советском обществе меняются, и если только движение сумеет выработать политические цели — этот процесс необычайно ускорится, поскольку в обществе существует потребность в позитивной оппозиционной идеологии.

Роль в формировании этой идеологии смогут сыграть и диссиденты в эмиграции, тем более что идеологическая проблема — хотя и в другой форме существует и на Западе. Можно сказать, что уже сейчас общественное мнение Запада не безразлично к диссидентам, на нас указывают как на живую иллюстрацию того, к чему приводит левый тоталитаризм. Но это очень утилитарный подход, будет гораздо важнее, если на Западе поймут роль диссидентов в превращении советской системы из закрытой в открытую, что одно только даст Западу уверенность в своей безопасности. Для Запада значение диссидентов в том, что мы начали преодоление тоталитарного марксизма не справа — что не привело ни к каким результатам, а слева путем мучительных и порой неправильных, но все же поисков новой гуманистической идеологии. Как идеология просвещения родилась из кризиса христианства, а марксизм из кризиса просветительной идеологии, так наша идеология рождается в муках из отвергнутого нами антигуманистического воплощения марксизма. В интересах тех на Западе, кто верит в достоинство человеческой личности, поддержать нас.