Стакан молока, пожалуйста

В те редкие дни, когда они выходили на улицу, Дорте только смотрела по сторонам. Лара произносила норвежские слова. Но к тому, что находилось на улице, тоже нельзя было прилепить бумажку, и Дорте быстро забывала эти слова. Их было слишком много. На улице речь становилась более сложной, чем та, что звучала в магнитофоне. Люди на улице, в магазинах, в кафе говорили совсем не так, как голос на кассете, которому она подражала; слова звучали иначе, и потому понять их было труднее. Дорте пожаловалась на это Ларе, и та объяснила ей, что в этом городе говорят на особом диалекте, который трудно понять даже самим норвежцам. Слабое утешение. Ведь жила–то она именно здесь.

— Никогда не видела человека, которому норвежский давался бы так легко, как тебе! — отвечала Лара на жалобы Дорте. Наверное, из вежливости. Хотя вообще Лара вежливостью не отличалась.

Отец всегда говорил, что Дорте надо учиться в художественной школе. Однако что–то в его голосе мешало ей поверить его словам. А может, виной тому были возражения матери, у которой относительно Дорте были свои планы. Однажды Дорте вернулась из школы и застала отца рассматривающим ее рисунки.

— У тебя несомненно есть дар, — почти грустно сказал он.

От смущения Дорте обдало жаром.

— Но иметь дар — это еще мало. Мало даже иметь хорошую руку. Нужна еще одержимость. Умение жить только искусством.

— Одержимость? — прошептала она и села к отцу на колени.

— Да. Многие предпочитают вышивание, мама очень умно поступила, предпочтя именно его.

Дорте смутилась, она не поняла, какое отношение мать имеет к ее рисункам. Она не знала, что мать любила рисовать. Вот отец другое дело. Он рисовал карты и делал наброски пейзажей, но никогда не доводил их до конца.

— Хорошая голова ко многому обязывает, особенно женщину.

Дорте не могла понять, нравится ли ей, как отец говорит о матери, да и о ней самой тоже. Он словно перечеркивал все, что сказал раньше. Гордость. О вышивках матери он говорил без всякой гордости. И когда мать вошла и обратилась к отцу с какой–то просьбой, он спустил Дорте с колен на пол, словно она была котенком, и вышел из комнаты. Больше он никогда не заговаривал о даре. А спустя десять дней на них опустилась тишина. Тишина смерти.

Дорте не помнила, что она делала и говорила ли с кем–нибудь после этого. Рисовать она, во всяком случае, перестала. Со временем все, что было связано с Белоруссией, тоже исчезло. Исчезла жизнь, которую они вели, когда отец ежедневно возвращался с работы, ел, читал газету или, расположившись в кресле, разговаривал с ними. Все исчезло.

Они не были богатыми, но не были и бедными. Их дом стоял на краю города в окружении полей и деревьев. Уехав из Белоруссии, Дорте еще долго слышала пение птиц, они начинали петь по утрам намного раньше, чем она просыпалась. Потом слышались осторожные шаги отца, старавшегося, чтобы половицы или ступени лестницы не скрипели у него под ногами. По утрам он любил пить кофе в одиночестве и варил его сам.

Отец заведовал библиотекой в их городке. Кроме того, он преподавал в гимназии русскую историю и литературу. И почти всегда что–нибудь читал. Художественную литературу, книги о политике и языке и еще газеты. Или разговаривал с Верой и Дорте. Назвать беседой это было бы трудно, обычно он говорил о том, что в данную минуту занимало его самого. Но он так и не объяснил им, что подразумевал под одержимостью. А потом было уже поздно. Это стало всплывать уже после их приезда в Литву. Особенно когда Дорте открывала коробку с красками и подаренный отцом альбом для набросков. Но она тут же откладывала их, словно это были чужие вещи.

18

Николай наверняка ждет от нее писем. Она написала ему три письма, но так и не решилась попросить Лару их отправить. Он мог легко понять, что все написанное ею — ложь. От такого не отмоешься. И все–таки она писала ему. Как будто все было в порядке. Она работает официанткой в кафе шесть дней в неделю, один день у нее свободный. Тогда она ходит в кино и гуляет по берегу реки. Встречается с подругой, которую зовут Лара и которая говорит по–русски. Правда, она начала учить и норвежский. Писала ему про погоду и про вид из окна квартиры. Письма к Вере и матери Дорте тоже не отправляла. В них она тоже писала про то, чего не было, но могло бы быть. И что сбудется, когда она выучит язык и сможет найти себе обычную работу.

Дорте сложила все письма в пластиковый пакет и спрятала его под своими двумя джемперами, она всегда следила за тем, чтобы они были чистые. Третий джемпер был на ней. Иногда она доставала письма и пыталась перевести их на норвежский. Но это еще плохо получалось. Она могла бы показать их Ларе и попросить ее исправить ошибки, правда, ей будет неприятно, если Лара увидит, что она лжет, ведь она–то все знала о Дорте. Знала, что кровотечение у нее прекратилось, но менструации еще не восстановились. Что она пьет много молока и черничного сока, потому что у нее недостаток железа. И какие норвежские слова она выучила после того, как они виделись в последний раз. Но об этих письмах Лара не знала ничего.

Однажды Дорте нашла старое письмо к матери от бабушки. Бабушка обвиняла мать в том, что та опозорила их семью. Дорте никому не сказала, что прочитала это письмо. Даже Вере. Читать чужие письма нельзя. Но она поняла, что бабушка ей не нравится, несмотря на их кровное родство. Самое страшное, что бабушка с презрением писала о любви ее родителей друг к другу. Все остальное было не важно. Чего стоила одна такая фраза: «Адвокат на государственной службе никогда не отдаст свою дочь какому–то еврею из провинции». Дорте представила себе бабушку в виде старой лошади с седловатой спиной, грязной гривой и стертыми зубами. Ничего более отвратительного она в ту минуту вспомнить не могла.

Но задолго до тою, как она нашла это письмо, они с матерью и Верой ездили в город, который теперь назывался Санкт–Петербург. На похороны дедушки. Сама поездка была похожа на сказку. Люди. Запахи. Паровозные гудки. Летящий мимо пейзаж, Дорте даже не успевала понять, что он настоящий. Таких больших квартир, как у бабушки, она не видела еще никогда. Стояла теплая осень. Во всех комнатах благоухали букеты цветов с прикрепленными к ним маленькими твердыми визитными карточками. Вера и Дорте — им было тогда десять и восемь лет — впервые попали в такой большой город.

В новых лакированных туфельках они семенили среди взрослых, которые плакали и тихонько говорили о том, кого девочки не знали и кто теперь был уже мертв. К ним почти никто не обращался. Ведь отца с ними не было. Но они решили, что так даже лучше. Все здесь было не таким, как дома. Дедушкина секретарша открывала дверь, когда раздавался звонок, и вообще занималась всеми делами. Ночью она спала в чулане возле кухни. В доме была старая капризная собачонка, которая ненавидела всех, кроме бабушки. Когда Дорте хотела погладить собаку, та ее укусила. Мать потеряла самообладание, такой Вера и Дорте ее еще не видели. Но Дорте не плакала, хотя из руки у нее шла кровь. Она вообще забыла об укусе собаки, потому что боль матери была больше, чем ее собственная. Мать закричала: «Это чудовище давно пора усыпить!» Странная это была сцена — девочки никогда не слышали, чтобы мать кричала.

Поднялся страшный переполох. Пришла бабушка и попросила мать не вести себя как избалованный ребенок. Но тут за мать вступилась Вера. «Она же твоя дочь!» — крикнула она. Сестра матери, которую они называли тетей, проговорила: «Бедная девочка!» — и ушла прочь. Дорте теребила пальцы и все время поправляла волосы. Бабушка сделала вид, будто не слышала Вериных слов, попросила секретаршу промыть и перевязать Дорте руку. Все взрослые делали вид, словно матери здесь вообще нет. В том числе и секретарша.

Когда они легли спать, Вера назвала бабушку ведьмой. Это было до того, как мать пришла пожелать им доброй ночи и сказала, что они уедут на день раньше, чем собирались. Дорте поняла Веру. Думать об этом ей не хотелось. Но уже тогда стало ясно — мать здесь чужая, и вполне естественно, что она уехала к отцу в Белоруссию. Дорте поняла также, почему мать ездила в Петербург только на пару дней, когда хоронили кого–нибудь из близких.

Дедушка в красивом костюме лежал в гробу. Но познакомиться с ним было уже невозможно. Кожа на лице была восковая, с грубыми порами. Словно кто–то шилом проделал у него на лице много крохотных дырочек. Кустистые брови выглядели так, будто дедушка наклеил их, чтобы пугать людей. Они были неправдоподобно большие. Как и волосы, что торчали из носа. Руки в белых перчатках сложены на груди. Между пальцами кто–то воткнул розу, ей следовало умереть вместе с дедушкой. От колеблющегося пламени свечей роза казалась темно–красной. Уже вернувшись домой, Дорте иногда снова видела ее перед собой. Так роза как будто получила вечную жизнь. Но о дедушке Дорте ничего не знала.

Мать ездила в Петербург дважды. На похороны родителей. В последний раз она узнала, что ее часть отцовского наследства будет отдана какому–то курорту на Черном море, потому что там бабушка лечилась от нервов. Отец хотел, чтобы мать обратилась в суд, и потребовала то, что ей причиталось. Но мать сказала «нет». Дорте слышала, как они разговаривали, когда уже легли спать. Голос отца звучал строго, как у учителя. Но мать просто перестала ему отвечать.

После смерти отца, когда они остались без денег, Вера пыталась поговорить с матерью. Адвокат! — сказала она голосом отца.

— Нельзя требовать наследства после человека, за которого не можешь молиться, — без гнева сказала мать. Но этого было достаточно. Девочки сами побывали в Петербурге и всё видели.

Дорте не с кем было упражняться в норвежском. Собственно, она могла говорить только с Ларой. Еще можно было разговаривать с Пресвятой Богородицей. Простые благодарственные молитвы Дорте произносила по–норвежски, но когда наступала очередь длинных и сложных, ей приходилось прибегать к русскому. В этих молитвах она просила о прощении и о том, чтобы ей было дано вернуться домой.

Лара часто приносила с собой норвежские газеты, по которым Дорте училась читать. Это было трудно. Чтобы понять даже простейшие фразы, она пользовалась словарем. Входя в квартиру, Лара обычно кричала по–норвежски:

— Добрый день, моя девочка!

Но послушав, как Дорте говорит и как отвечает норвежский урок, она огорчалась и переходила на русский.

Через город протекала река. Не очень широкая, но красивая. Из окна квартиры Дорте видела небольшую излучину. По мере того как она поправлялась после операции и ей становилось легче передвигать ноги, она часто просила Лару прогуляться с ней вдоль реки. Как правило, Лара находила предлог, чтобы избежать прогулки. Она предпочитала побродить по магазинам или посидеть в кафе и выпить какао или кофе со сливками. Прогулки вдоль реки ее не соблазняли. Но в тот день, когда она осмотрела Дорте и нашла ее здоровой, сама предложила.

— Там очень красиво! Прогуляемся вдоль реки! — гордо сказала она, как будто все являлось делом ее рук Что, впрочем, было не слишком далеко от истины.

Дорте не хотелось думать, чем ей грозит то, что ее нашли здоровой. Календарь показывал первое декабря, и она колебалась, стоит ли говорить Ларе о том, что это за день. Но потом отбросила эту мысль. День был холодный и ясный. Однако темноватый, солнце светило с неохотой. Они шли по людной улице и, остановившись у красного моста, долго смотрели, как внизу бежит вода, неся с собой птиц, ветки, мусор. Лодки. Берега здесь были не такие, как в Литве. Дома и машины вынудили природу отступить. Но она дарила тот же покой, что и в Литве.

Неожиданно под мостом показалось лицо Николая. Черты расплывались, на лбу у него сидела утка.

Они покинули реку и пошли по улице, где людские толпы двигались как упрямые косяки рыбы. Посыпал снег. Сухие белые зернышки кололи лицо и ложились на одежду. Ледяной ветер подкарауливал за каждым углом. На площади раскачивалась рождественская иллюминация, с фонарей и карнизов свисали гирлянды. Витрины были похожи на глянцевые картинки с изображениями ангелов и всяких блестящих мелочей. Люди ежились и жались к стенам домов, забегали в магазины. В одном месте два человека в форме собирали пожертвования в черный котелок. Из торгового центра доносилось пение — кажется, пели псалмы. Дорте, наклонив голову, придерживала рукой воротник куртки.

— Скажи на милость, чего ты ревешь? — недовольно спросила Лара.

— Не знаю. Надеюсь, маму и Веру не выставили на улицу.

— Мы, во всяком случае, сделали все, что могли. И будь довольна!

Лара имела в виду, что Том обещал перевести матери Дорте тысячу крон. Это были большие деньги! Дорте написала на желтой бумажке печатными буквами имя и адрес матери. Лара считала, что на Тома можно положиться, но Дорте не была в этом уверена. Она даже не помнила, как Том выглядит.

— Почему ты не отправила им деньги сама? Тогда я могла бы пойти на почту с тобой? — спросила она.

— Не стоило посылать их отсюда.

— Почему?

— Том не любит, когда начинает рыскать полиция, ведь твоя мать могла объявить тебя в розыск. Будь благодарна, если он вообще пошлет деньги, до сих пор с тобой были одни расходы!

— Я знаю, — пробормотала Дорте. Она замерзла, но пыталась скрыть это: ей не хотелось возвращаться домой.

Лара бросила на нее быстрый взгляд, потом перевела его на свою шубку и вздохнула.

— Твоя куртка не годится для здешней зимы. Знаешь что. Давай пойдем и купим тебе что–нибудь теплое и красивое! Это поднимет тебе настроение! Я сама раскошелюсь! — объявила она и втолкнула Дорте в дверь магазина, откуда слышалось пение псалмов.

Их обдало теплом, и Дорте забилась в угол, чтобы не мешать снующим мимо людям. Наконец они влились в общий поток. Люди рассматривали вещи, щупали их, переговаривались друг с другом. Хватали одежду с полок и бросали обратно, даже не взглянув на нее. От ярких красок и движения у Дорте закружилась голова. Шум. Тепло. Чужие лица. На нее никто не смотрел. Будто бы ее здесь и не было.

Зазвонил Ларин мобильник. Она достала его, послушала, и из нее, как из мешка, посыпались норвежские слова. Наконец она широко улыбнулась и отключила телефон.

— Поздравляю с днем рождения! Почему ты мне ничего не сказала? Том увидел в твоем паспорте, что сегодня тебе исполнилось шестнадцать! Звонил, чтобы поздравить. Я сказала, что ты промерзла насквозь и что тебе нужна теплая куртка и сапоги. И он велел, чтобы мы все это купили! — ликуя, воскликнула она и сунула телефон в карман. — Знаешь, что он ответил, когда я спросила, должна ли я прибавить эти расходы к тому, что ты должна ему?

— Нет, — пробормотала Дорте.

— Он сказал, о деньгах мы с Дорте сами договоримся! — Смех Лары поднимался откуда–то из живота.

— Как это? — удивилась Дорте.

— Не притворяйся! Радуйся, что ты ему нравишься. Это тебе выгодно.

Они приобрели красную стеганую куртку и толстые белые зимние сапожки на искусственном меху и со шнуровкой. Вера бы сказала, что они сладенькие. Словно теплые руки, они обхватили ступни Дорте. Она вдруг вспомнила, как Том держал ее ступни, заворачивая ее в плед. Или она все это придумала? Куртка была легкая, как пушинка. Новенькая застежка–молния, видно, никогда не открывалась. Дорте отвернулась, чтобы Лара не видела, что она опять вот–вот расплачется.

— Останься в сапожках, если они тебе нравятся! — сказала Лара, шаря руками по бокам, будто карманы у нее были повсюду. Вытянув губы трубочкой, она вытащила деньги и тут же крепко сжала их в руке. Для Дорте это было целое состояние. Расплатившись, Лара повертелась перед прилавком, словно демонстрируя свою шубку. — Надень и куртку, а твою одежку сложим в пакет!

— Наверное, зря мы купили такие дорогие вещи? — спросила Дорте.

— Три клиента. Но для тебя всего один или два, — прошептала Лара, потом повысила голос — Ведь приятно ходить и покупать все, что хочется, правда?

Дорте жалела, что Лара упомянула клиентов. Теперь она будет думать об этом всякий раз, когда одевается, чтобы выйти из дому.

Они зашли в кафе, чтобы отпраздновать день рождения Дорте. Яблочный пирог и горячее какао с шапкой взбитых сливок. Дорте не хотелось снимать куртку, но пришлось. Ей стало жарко. Она повесила куртку на спинку своего стула и прислонилась к ней.

В кафе было полно народу. Какой–то мужчина в одиночестве читал газету, но большинству нашлось с кем поболтать. У всех были пластиковые или бумажные пакеты с подарками. Цветная рождественская бумага отовсюду смотрела на Дорте. Надо бы послать маме и Вере что–нибудь к Рождеству. Почтальон доставит им ее посылку. Сперва он свистнет под окном, сунув в рот два пальца. Это будет означать, что у него есть что–то для них. Потом Вера выбежит во двор. Дорте уже видела как сестра возвращается к матери с пакетом в руках.

— Я, пожалуй, пошлю эту куртку Вере, моей сестре, — сказала она.

Лара испуганно взглянула на нее и громко звякнула ложечкой о чашку.

— Ни в коем случае! — заявила она. — Куртка нужна тебе самой. Здесь зимой бывает ужасно холодно. Несколько месяцев. И если ты заболеешь, то мы опять потеряем много денег.

— Сколько платит один клиент? — прошептала Дорте, глядя в пространство, и обхватила чашку обеими руками. Чашка была теплая, и на ней были отпечатки ее губ. Она потерла чашку пальцем, чтобы стереть их.

— Полторы тысячи за полчаса. Две пятьсот за час. Столько Том берет с особых клиентов. Хотя его в любое время могут вытеснить с рынка, — прошептала Лара, низко нагнувшись над столом. Губы у нее были пухлые и яркие.

— Что такое особые клиенты? — Дорте тоже перешла на шепот.

— Ведь ты почти девственница! Красивая, невинная. Ты сама не знаешь, как ты очаровательна! Выше голову и убеди себя, что ты можешь многого достичь. У тебя есть пять, максимум — шесть лет. А потом — все! Спортсмены стараются достичь высших результатов и побольше заработать, пока они в силе. Человек изнашивается. И клиенты это замечают. А тогда уже будет поздно. Но должна предупредить тебя. Не вздумай пить или колоться. Пока я за тебя в ответе, этого не будет. Слышишь?

— А зачем мне пить или колоться?

Лара задумалась, разглядывая Дорте из–под тщательно подкрашенных ресниц.

— Не думай, будто я не знаю, что жизнь не всегда легка и приятна. Нельзя поддаваться соблазнам или стараться как–нибудь избежать неизбежного. Я сама попалась на этом. В результате моя фамилия Йенсен.

— Почему Йенсен?

— Потому что я поверила, будто норвежские мужчины святые и что, если я выйду замуж, у меня будет легкая жизнь. Однако тот тип оказался гангстером и дерьмом! Я бы его убила, но, к счастью для меня, эту работу проделал другой…

— Какую работу? — Дорте сидела с открытым ртом.

— Не заставляй меня рассказывать, я просто зверею, когда все вспоминаю! А здесь, в кафе!.. Просто учти, что не все норвежцы ангелы. Я знаю столько сволочей, что у тебя не хватит пальцев на обеих руках, чтобы их пересчитать. Да ладно, плевать! Теперь для тебя важно прилежно работать три месяца, и конец! Может, потом ты начнешь работать только на себя. Если будешь правильно себя вести и выучишь язык.

— Так быстро его не выучить. Ведь мне не с кем разговаривать.

— Мы же с тобой разговариваем! — Лара была задета. — Давай начнем прямо сейчас! Сапожки! — она нагнулась, показывая на новые сапожки Дорте.

Дорте невольно сунула голову под стол и повторила то, что сказала Лара. На полу были лужи от растаявшего снега и грязные следы от подошв. За соседним столиком сидела молодая пара. На женщине были черные сапожки с меховой оторочкой. На одном молния застегнута не до конца. Носы задрались вверх, каблуки сбились. Серая полоска от уличной соли и сырости доходила до самых щиколоток. На ногах у мужчины были шерстяные носки и красные кроссовки. Он не потрудился даже зашнуровать их. Видно, в этой стране обувь носят не жалея. Так бывает, наверное, когда люди богаты и им не приходится думать, что сколько стоит.

— Как сказать по–норвежски: «Норвежцы так богаты, что они не берегут свою обувь?» — спросила она.

Лара засмеялась и сказала. Дорте повторила несколько раз, пока не заметила, что сидящие за соседним столиком обратили на нее внимание. Она сразу замолчала и опустила глаза.

— Будем упражняться, когда останемся одни, — решительно сказала Лара.

Еще когда они в первый раз вместе вышли из дома, она внушила Дорте, что не следует привлекать к себе внимания. Но это касалось только Дорте, ведь Лара понимала, что сама она выделяется из толпы. В том числе и своей манерой говорить по–норвежски. Дорте пришло в голову, что в новой одежде она может сойти за норвежку, если будет молчать.

Оказавшись на улице, Дорте попыталась себе представить, каково быть обычным жителем этого города. Разговаривать, с кем захочешь. Ходить на какую–нибудь работу. Расплачиваться собственными деньгами. Открывать дверь своим ключом. Закрывать ее за собой и знать, что никто не войдет. Иметь подругу,

с которой можно вместе посмеяться. Которая приходила бы к тебе не потому, что это ее работа.

На углу смеялись молодые люди. В витрине за ними стоял рождественский ниссе{7} в красной шапке и с поварешкой в руке. Он автоматически кланялся миске с кашей, безуспешно пытаясь зачерпнуть кашу поварешкой.

— Мы поедем на автобусе. Мне до вечера нужно навестить еще и других девушек, — сказала Лара. Она редко упоминала о них, но Дорте знала об их существовании.

Пожилая дама остановила их и что–то спросила. Похоже, она заблудилась. Лара улыбнулась, объяснила и показала, куда ей идти, дама несколько раз поблагодарила ее. Дорте ждала, потупившись.

— У тебя такой испуганный вид! Ты должна научиться смотреть людям в глаза! — сказала Лара, когда они остались одни. — Люди, которые не смотрят в глаза, внушают подозрение. Можно подумать, что они чего–то боятся, или глупые, или что–нибудь и того хуже.

—Что хуже?

— Может, они непорядочные, нечестные. Если клиент решит, что ты нечестная, он больше к тебе не придет.

От сознания, что она может кому–то показаться нечестной, Дорте покраснела. Когда они подошли к большой церкви, она спросила, нельзя ли им зайти внутрь и поставить свечку. Но у Лары не было на это времени. Высокие деревья стояли в инее, и тучи громоздились друг на друга. Над крышами из самых высоких труб спиралями поднимался дым.

— Как по–норвежски называется то, что делают клиенты?..

Лара громко захохотала. Это в ней больше всего нравилось Дорте. То, как она неожиданно и будто беспричинно начинала смеяться. Лара одна смеялась за двоих.

— Ебля! — сказала Лара. Им навстречу попался мужчина, под расстегнутым зимним пальто на нем была лиловая рубашка. Он строго посмотрел на Лару и быстро прошел мимо.

— Господи, ведь это был пастор! — Лара захлебнулась смехом и толкнула Дорте в бок.

— Это неприличное слово?

— Как сказать. Люди его употребляют.

— А они говорят его своим детям?

— Этого я не знаю. Смотря по тому, кто они сами.

— Ты бы, например, сказала?

— Ты с ума сошла! Это же похабщина!

19

Вечером Дорте вытирала волосы после душа, стараясь не думать о завтрашнем дне. Зеркало показывало, что ее лицо стало почти прежним. Только белый шрамик возле брови и синеватая припухлость над верхней губой напоминали о том, что ей хотелось забыть.

Неожиданный звук сообщил Дорте, что в квартире кто–то есть. Ее и раньше пугали разные звуки, но сегодня он был особенно явственен. Сердце у нее подскочило. Она глотнула воздуха. Прислушалась.

Кто–то там был, это точно! Очевидно, этот кто–то проник в квартиру, пока она стояла под душем. Лара никогда не приходила в такое время. К тому же она всегда кричала: «Дорте! Ты дома?» Как будто могло быть иначе.

Не могла же она сама впустить кого–то в квартиру! На свой страх и риск. Без Лары. Дорте сбросила с себя полотенце и быстро надела халат, продолжая прислушиваться к тому, что происходит в коридоре. Кто–то шуршал одеждой и, кажется, пакетами. Потом послышались медленные шаги, пришедший разулся. Мягко, но уверенно он удалился, но вскоре вернулся и подошел к двери ванной. Дорте быстро заперла дверь. Щелчок замка прозвучал как выстрел. Шаги замерли словно пришедший прислушивался.

— Это я. Том!

Дорте еле дышала, уткнувшись подбородком в грудь. Потом, стараясь выиграть время, подвязала халат. Сперва она даже не поняла, почему чувствует облегчение, почти радость. Потом сообразила, что фактически понимает норвежские слова. Она сунула ноги в тапки с заячьими ушками и открыла дверь. Он стоял сразу за дверью в одних носках, без пальто и улыбался. Рубашка была не белая, как в прошлый раз, а голубая, в клеточку. Он был в джинсах и совершенно не похож на того, каким был в тот далекий вечер, когда жарил яичницу с беконом, а после запер ее здесь и ушел. Быстро обежав глазами коридор, она поняла, что он пришел без своего портфеля.

— Happy birthday for you!{8} Ты такая красивая после душа! — весело сказал он, как будто они были старые знакомые, встретившиеся после долгой разлуки.

Но она не подала виду, что поняла его слова. Ему незачем это знать, хотя она и помнила наставление Лары, что Тома лучше не злить. Дорте глотнула воздуха. Он снял пальто — наверное, решил побыть здесь некоторое время.

— Я принес цыпленка, жареную картошку и колу, — сказал он и вопросительно поглядел на нее.

Не получив никакого ответа, он взял пакет и отнес его на кухню. Там он выложил еду на тарелки, нарезал и красиво разложил помидоры и огурцы. Накрыл кухонный стол, положил ножи, вилки, поставил стаканы. Дорте стояла в дверях, не зная, что ей делать.

— Ты собиралась ложиться? Ради меня можешь не одеваться, я пробуду недолго, — сказал он и повторил сказанное по–английски, потому что Дорте так ему и не ответила. Как будто от нее зависело, сколько он здесь пробудет!

Она села на краешек стула и смотрела на жареного цыпленка, который цветом напоминал кожу Лары. Тот тоже был не совсем естественный. Том поглядел на нее, потом сказал:

— Лара говорит, что ты уже немного понимаешь норвежский.

— Да, немного… — До нее вдруг дошло, что со дня приезда она ни с кем не разговаривала, кроме Лары. Сколько же времени прошло с тех пор?

— Замечательно! Лара говорит, что ты уже совершенно здорова… Это правда?

Дорте почувствовала пустоту. Пустота нарастала, не позволяя ни кивнуть, ни отрицательно помотать головой.

— Давай вместе поужинаем! Составь мне компанию! — сказал он и ловкими пальцами снял с цыпленка кожу.

Дорте хотела сделать так же, но цыпленок улетел от нее, невзирая на свою жареную неподвижность. Нож и вилка не подчинялись пальцам, которые вдруг стали чужими. Она вспомнила, что такое уже было. Во время поездки с Томом. Он отложил нож с вилкой, выпил колы и посмотрел на Дорте сквозь опущенные, почти невидимые ресницы. Неожиданно он показал на себя и спросил:

— Ты меня боишься?

Не отвечая, она опустила глаза и покраснела. Но вспомнив, что Лара учила ее смотреть людям в глаза заставила себя встретить его взгляд. Потом взяла на вилку ломтик картошки и положила в рот. У картошки был вкус зубной пасты.

— Ты учишь норвежский? — серьезно спросил он глядя на развешанные кругом бумажки с норвежскими словами.

— Да, — прошептала она наконец.

— Молодец! «Окно», — прочитал он вслух слово, написанное на бумажке, приклеенной к подоконнику.

— Окно, — повторила она.

Он улыбнулся с открытым ртом. Передний зуб был как будто вдавлен внутрь. Она не знала, понял ли Том, что она улыбнулась ему в ответ.

Том сам убрал посуду на кухне, так же как в прошлый раз. Было видно, что он любит порядок. Тщательно вымыл тарелки, ножи и вилки горячей водой и сложил их на мойке. Кости бросил в пластиковый пакет, завязал его и поставил возле входной двери. Потом вложил в ведерко для мусора новый пакет. Дорте стояла у стола и смотрела на него, не понимая, что требуется от нее. К счастью, он не выглядел сердитым, хотя и убирал все один. Скорее даже добрым. Покончив с уборкой, Том поманил ее за собой в гостиную.

— Сядем и поговорим? — предложил он.

— Поговорить по–норвежски? — выдавила она из себя и села на диван. Ей тут же пришло в голову, что может быть, она села на его место. Ведь это была его квартира. Но было бы странно, если бы она сейчас встала.

— Хорошо! — сказал он и уселся рядом с ней. Непринужденно, как садятся в машину.

Сперва Дорте сидела как на иголках, пытаясь понять каждое слово, которое слетало с его губ. Потом поджала под себя ноги, укрыла их краем махрового халата и откинулась на спинку дивана, слушая его голос. Он оказался более высоким, чем она помнила. Как будто у Тома порвались голосовые связки. Иногда норвежские слова обретали для нее смысл. «Вы с Ларой подружились?», «Тебе здесь нравится?», «Я послал деньги твоей матери».

Последнее заставило ее проговорить «Большое спасибо!». Он улыбнулся. Верхняя губа стала совсем узкой, а уголки губ еще глубже. Неожиданно он заговорил о музыке, тут было много слов, которых она не знала. Но вот он поднялся и вынул из кармана кожаной куртки, что висела на вешалке, какой–то круглый предмет. Открыл крышку и вставил диск. Потом воткнул в уши пробочки с проводами и нажал кнопку. Некоторое время он слушал, покачивая головой. Дорте старалась не смотреть на него. Наконец Том вынул пробки из ушей и вставил их в уши Дорте. Она отпрянула от него. Его пальцы оказались слишком близко.

Но музыка постепенно успокоила ее, словно теплая вода. Руки неподвижно лежали на коленях. Зубы уже не были судорожно сжаты. Плечи опустились на диван, потянув за собой все тело, как будто, кроме нее, в комнате никого не было.

— Красиво? — спросил он через некоторое время.

Когда она, не поняв, вопросительно посмотрела на него, он спросил:

— Хорошая музыка?

— Да!

— Оставь себе. У меня есть еще. Баха и Моцарта тоже оставь. А это был Сибелиус.

Дорте невольно подняла на него глаза. Это получилось само собой. Что–то тут было не так. После всех Лариных наставлений она совершенно забыла, каким был Том, когда они оставались вдвоем. В машине. В гостиницах, где они ночевали. Предупреждения Лары исчезли, как что–то нелепое. И когда он положил голову ей на колени, поднял ноги на подлокотник дивана и закрыл глаза, Дорте оказалась застигнутой врасплох. Не знала, как ей себя вести. Она полулежала, чувствуя тяжесть его головы на своих коленях. Его тепло проникало к ней сквозь толстую махровую ткань. Он не двигался. Только грудь поднималась и опускалась. На клетчатой рубашке три пуговки были расстегнуты. Штанина на одной ноге задралась и обнажила щиколотку. Кожа над черным носком была почти белая. Живот — впалый. На лице кожа плотно обтягивала скулы.

Он, конечно, слышал, что музыка уже кончилась, хотя наушники оставались у Дорте, потянулся и сменил диск. Потом повернулся на бок и поджал колени. Вскоре его рука осторожно скользнула под халат полежала там и забралась под ночную сорочку. Дорте замерла. Все ее поры застыли. Она не двигалась. Том, впрочем, тоже. Казалось, он просто бессознательно передвинул руку, когда повернулся.

Постепенно к Дорте вернулось дыхание. Том не шевелился. Один раз он машинально, словно во сне, погладил ей щиколотку и бедро. Потом его теплая рука легла ей на колено. Она не знала, спит он или бодрствует. Небо за окном казалось затянутым непроницаемой пеленой. Снег ждал момента, чтобы обрушиться на город Фонари на холме над городом сливались в одну цепочку и сонно мигали. Когда музыка умолкла, Дорте продолжала сидеть неподвижно, словно на этом все должно было кончиться.

Она постепенно очнулась — что–то изменилось. Наушники выпали у нее из ушей. Теперь ей на колени давил уже не его затылок, а лицо. Губы. Прижавшиеся к ее коже. Он не спеша положил ее на диван. Она почувствовала что–то влажное. Мягкое. Его щетина царапнула ей ногу.

У нее перехватило дыхание, сердце подпрыгнуло. Это был его язык! Ей следовало отодвинуться, встать. Но она по–прежнему лежала. Как бабочка, уснувшая на подоконнике в начале осени. Он лизал ее, медленно и осторожно. Время от времени его рука скользила вверх и ложилась ей на живот. Или он замирал и переводил дыхание, словно к чему–то прислушиваясь.

Дорте не подавала признаков жизни, она просто лежала неподвижно, но кровь, заполнив каждую жилку, сделала ее тело гибким и мягким. Один раз она даже чуть–чуть приподнялась ему навстречу. Тогда он подсунул под нее обе руки, поднял голову, обнажил ее живот и вздохнул, а потом она снова почувствовала на себе его губы. Она и не подозревала, что бывает такое ощущение. Не успев подумать, она подняла руки и обхватила его за плечи. Упругие мышцы под тонкой рубашкой двигались в такт с его прикосновениями. Дорте стала только точкой, и этой точки он касался языком. Все остальное, то, что было, что случилось или не случилось, куда–то исчезло.

Второй раз она очнулась, когда он, крепко обняв, нес ее в постель. В темноте, не отпуская ее, он снял с нее халат. Потом положил на кровать и укрыл пуховым одеялом. Оба молчали. Когда темнота окружила Дорте стеной, потому что он закрыл дверь в коридор она поняла, что Тома в комнате уже нет.

Что бы случилось, если бы она его окликнула. И что в таком случае она могла бы крикнуть? «Вернись! Не уходи от меня!» А если бы он все–таки ушел? Или засмеялся? Все было бы испорчено, стало бы невыносимым. Вот он запер за собой входную дверь, и простыня показалась Дорте холодной и опасной. Как непредсказуемая пустота.

20

— Где ты это взяла?

Лара стояла посреди гостиной с круглым плеером в руке. Наушники беспомощно болтались на проводках.

— Том! — ответила Дорте.

— Том был у тебя? Почему ты сразу мне этого не сказала?

— Ты же только что пришла…

— Ну и что… О, господи! Ты должна была сразу же рассказать мне, что он был у тебя!

— Ты ведь обычно сама говоришь с ним.

— Не дерзи мне! — крикнула Лара и натянула короткий джемпер на пупок, там в узловатой складке висело маленькое золотое колечко, которое тут же выскочило наружу.

— Я не хотела тебя обидеть.

— Ладно, наплевать! Что он говорил?

— Он говорил по–норвежски, я мало что поняла. Я поблагодарила его за то, что он отправил маме деньги.

— Хорошо. А что ему было нужно?

— Я не поняла… По–моему, он просто хотел отдохнуть.

Лара подошла к ней и впилась в нее прищуренными глазами.

— Отдохнуть? Что ты несешь? Послушай, девочка, не вздумай что–нибудь скрывать от меня! Мы должны быть заодно, или все кончится очень плохо. Во всяком случае, для тебя!

— Он открыл дверь своим ключом… вчера, поздно вечером… — пропищала Дорте. Без Лары она осталась бы совсем одинокой.

Лара швырнула плеер на стол. Наушники свалились со стола и попытались обвиться вокруг одной из его ножек.

— Не вздумай заводить интриги против меня! Слышишь! Расскажи все, что было!

Ни за что в жизни Дорте не рассказала бы то, что было. Она бы скорее умерла от стыда. И, стоя с бегающими глазами перед Ларой, она поняла, что ей уже стыдно. Стыдно потому, что ей понравилось все, что делал Том.

Лара отвернулась и вздохнула.

— Понимаешь, он сам не спит со своими девушками…

— Даже с тобой? — невольно вырвалось у Дорте.

Лара мгновенно повернулась к ней и процедила сквозь зубы:

— Заткнись! — Но тут же сказала: — А черт его знает, с кем он там спит. И спит ли вообще с кем–нибудь! Он монах… Темный тип! Монах! Мне не раз казалось, что с ним что–то не так…

— Что именно не так?

— Забудь, что я сказала! И никогда не говори об этом! — Лара смахнула невидимую пылинку со своего джемпера. На нем были серебряные пряжки, и в них отражался свет. — Что он говорил обо мне? — спросила она.

Дорте задумалась, она боялась сказать что–нибудь, из–за чего Лара могла бы снова обидеться.

— Я почти ничего не поняла… Но он хвалил твою работу, — солгала она. — И еще он спросил… совсем ли я поправилась…

Одно мгновение они стояли и мерили друг друга взглядом, наконец Дорте не выдержала. Она натянула воротник джемпера на голову и зарыдала. Стоя посреди комнаты. Тень Лары виднелась сквозь джемпер, купленный еще дома в «секонд–хенде».

— Он к тебе неравнодушен, — услыхала она. — Подумай сама, поселил тебя в эту большую квартиру совершенно одну! Позволил себе такую роскошь! Мне он никогда ничего подобного не предлагал, хотя я делаю все, что он ни попросит. Ебал он тебя, что ли?

— Перестань! — закричала Дорте так, что у нее зазвенело в ушах Воротник джемпера стал мокрым и липким.

— Не кричи на меня! Возьми себя в руки!

В эту минуту зазвонил телефон Лары. Она порылась в сумке, нашла его и ответила. Сказала несколько слов по–норвежски и снова стала слушать. Потом ушла в ванную и говорила оттуда, как будто боялась, что Дорте поймет, о чем она говорит по–норвежски, вернулась она мрачная, со складкой между бровями.

— Что ты с ним сделала? Он хочет, чтобы у тебя был один свободный день в неделю! Кроме того, мы с тобой должны пойти и купить тебе одежду.

— Мне ничего не надо, — пробормотала Дорте и поплелась на кухню варить кофе. Она подумала, что это облегчит ей разговор с Ларой.

— Не прикидывайся! — шумела Лара, идя за ней следом. — Быстро ты насобачилась в этих делах. Да у тебя прямо талант! Так раскрутить Тома! Мне это никогда не удавалось.

— Что значит — раскрутить?

— Тома не интересуют проститутки. Мы его не возбуждаем. Он хочет, чтобы его дама принадлежала только ему. По мне, так пожалуйста. Меньше забот. Хотя во многих отношениях он мужик приятный… Но уж слишком требовательный. Прямо педант, — вздохнула она и принесла из прихожей покупки. Коричневый пакет с пирожными шлепнулся на стол прежде, чем она села.

— В каком смысле требовательный? — спросила Дорте и вспомнила, как Том вчера убирал после еды.

— Он ненавидит беспорядок и людей, которые не держат своего слова. Один раз он заставил Стига избить клиента, который плюнул на пол.

— А кто такой Стиг?

— Один из парней… Но у Тома и у самого тяжелая рука. По виду не скажешь, что он занимается каратэ или какой–то другой борьбой. Радуйся, пока не попробовала это на своей шкуре! — заключила Лара и ткнула в Дорте кружкой с кофе. Потом она развернула пакет и причмокнула от удовольствия.

— В этом городе пекут замечательный «наполеон»! А вот лепешки–лефсе тут никуда не годятся!

Дорте налила кофе, и Лара занялась «наполеоном».

— Помнишь, я тебе говорила, что из России должна приехать девушка и что она поселится с тобой? А теперь он говорит, что она будет жить вместе с Мартой и Анной, хотя у них квартира гораздо меньше твоей. — Лара обожглась кофе и скривилась.

— Пожалуйста, пусть живет со мной, — сказала Дорте и огляделась. Может, тогда ей будет не так грустно, было бы с кем поговорить. Она вспомнила Надю, которая наверняка обманула ее, но сразу же прогнала эту мысль.

— Дуреха ты! Если Том что–то решил, то это закон, у него на тебя свои планы. — Уголки губ у Лары опустились. — Он велел передать тебе, чтобы ты написала матери, что у тебя все в порядке. Разумеется, мне придется прочитать твое письмо, прежде чем я его отправлю. Может быть, он пошлет ей еще денег.

Дорте отставила стакан с молоком. Лавина облегчения выжала из глаз слезы.

— Опять не слава богу? — пошутила Лара, наклонилась над столом и толкнула Дорте в плечо.

— Что я должна написать? — всхлипнула Дорте.

— Напиши, что ты живешь в большом городе, в красивом доме, расположенном в хорошем месте, с красивым видом из окна. Что тебе нравится гулять вдоль реки с подругой, с которой ты говоришь по–русски. Но никаких имен! Слышишь! Напиши, что ты работаешь в сфере обслуживания, что у нас много служащих. Что У тебя один выходной в неделю и хорошая зарплата. Что тебе здесь нравится и ты пока не знаешь, когда вернешься домой. Что ты учишь норвежский, что была в церкви и поставила свечку! Это твоей маме понравится.

— Но ведь я этого еще не сделала.

— О, боже мой! — Лара закатила глаза. — Послушай! Что касается Тома, тебе удалось невозможное. Если ты будешь продолжать в том же духе, ты сможешь получить мою работу, когда я вернусь в Россию. У меня там будет пансионат.

— Пансионат?

— Да. Я уже присмотрела один. Но сперва должен умереть его хозяин.

Грязный солнечный свет пробился сквозь серое оконное стекло.

— Да пойми ты, он старик. Словом, посмотрим.

Дорте попыталась себе представить, каково ждать чьей–нибудь смерти, но у нее это не получилось. Вероятно, она была не так заинтересована в пансионате, как Лара.

— Не думаю, что мне хотелось бы получить такую работу, как у тебя…

— Еще бы! Ведь ты у нас принцесса! — фыркнула Лара.

— Я хочу домой… Если бы ты знала, как я хочу домой… — прошептала Дорте.

Лара растерялась, потом, как будто приняв решение, схватила Дорте за руки и добродушно их встряхнула. Ладони у нее были сухие и теплые, как у матери.

— Ну–ну… Все это непросто, — проговорила Лара почти ласково. — Просто вообще ничего не бывает. Но, поверь мне, наше ремесло тоже может приносить радость. Если у тебя есть цель, настоящая цель, смириться с ним гораздо легче. Не забывай, что ты должна помогать матери и сестре!

— Но мама… Ей бы это не понравилось… Она не должна знать об этом…

— Конечно нет! Матерям такое знать ни к чему. Они годами столько вкалывали, не щадя себя, что заслужили право не знать. Заслужили спокойный сон и спокойную жизнь до самой смерти. Ты согласна со мной? А сейчас, пожалуйста, вытри нос! Видок у тебя тот еще!

— Но ведь это страшный грех! Тело — это храм. После всего… я не решаюсь даже молиться, потому что знаю, Бог гневается на меня.

Лара встала, оторвала большой кусок от бумажного полотенца и протянула его Дорте. Та послушно высморкалась, рука Лары лежала у нее на плече.

— Послушай меня! То, что Бог на тебя гневается, — это страшная чепуха. Бог как раз любит таких, как мы. Безупречным людям Он не нужен. Они упиваются собственным совершенством и следят за грехами других. А вот мы, помогающие одиноким людям, мы любим своих ближних. Бог уважает нас, иначе и быть не может. Он видит, что ты держишься изо всех сил. Конечно видит. Он же не идиот! Он поможет тебе выучить норвежский за короткое время. Я верю, черт меня подери, что Бог гордится тобой. И, по–моему, тебе надо молиться по вечерам, чтобы Он не забыл тебя, — решительно заключила Лара.

— Я почти не умею молиться. Не то что мама. Она разговаривает с Богом вслух обо всем на свете. Так можно многое узнать про нее.

— Хм! Ты знаешь свою мать не только благодаря ее молитвам! — воскликнула Лара, массируя ей плечи. Это было больно, но в то же время приятно.

— Мама замкнулась в себе после смерти папы. Кроме нас с Верой, у нее никого нет. Родители отказались от нее, потому что она выбрала не того мужа.

— Как это — не того мужа?

— Она выбрала моего папу. Для нас он был самым лучшим на свете, но ее семья его не приняла.

— Вот сволочи! Расскажи подробнее!

— Вера зовет бабушку злобной ведьмой, но мама и слышать об этом не желает. Говорит, что просто некоторым людям не дано понимать чужие трудности. А злой человек — совсем другое дело.

— Она права. Но что же там все–таки случилось? Почему они не приняли твоего отца?

— Они прочили маму за другого — за какого–то важного адвоката.

— И этот начальник к ней сватался? — спросила Лара, затаив дыхание.

— Да, он был старый и соблюдал все формальности. Мама рассказывала, что они были одни в беседке и она так испугалась, что убежала оттуда.

— Сколько ей тогда было лет?

— Кажется, восемнадцать. Бабушка считала, что это из–за мамы ее отец не получил той должности, которую ему обещали. Тот человек был начальником над всеми адвокатами и решил наказать папу.

— Боже мой! Твой дед был адвокатом? — с уважением воскликнула Лара. — А ты оказалась здесь! — пробормотала она почти про себя.

— А твоя мать молится? — спросила Дорте, прижавшись щекой к руке Лары.

Воцарилось молчание. Руки Лары замерли на плечах Дорте.

— Не знаю. Я ее никогда не видела. Даже не знаю, жива ли она. Я росла в Москве в детском доме. Когда жить там стало невмоготу, сбежала на улицу, — сказала Лара и глубоко вздохнула, а потом продолжала: — Приставала к прилично одетым мужчинам и пыталась выглядеть милой девочкой. Я просто прилипала к ним и старалась возбудить их. Сама не знаю, где я этому научилась. Скорее всего, на практике. Я старалась держаться поближе к оградам богатых домов или к дорогим гостиницам. Когда стемнеет. Одна. Не попадаться на глаза милиции и охране, но быть под рукой, когда им приспичит. Такой скромной, но настойчивой. Смотреть на них несчастными глазами и в то же время быть достаточно развязной. Это у меня получалось.

— У тебя никогда не было дома? — испуганно спросила Дорте.

— Иногда бывал. Если везло. Но вообще–то я все время слонялась по улицам. Толпу я никогда не любила. Там нужно доказывать свою силу или подчиняться тому, кто сильнее тебя. А сильной я не была, зато была привлекательной и доброй, — будто хвастаясь, сказала Лара. — Я хорошо помню первого старика, к которому я сунула руку в штаны. Инстинкт, так сказать. Рука у меня тут же стала горячей, честное слово. Я сделалась для него чем–то вроде домашней кошки, то появлялась, то уходила. Старик потерял все свои деньги во время последней реформы, но его сынок процветал за границей. Этот старик научил меня читать. Я ведь почти не училась в школе, помню только, что нас там лупили. Я дрочила его или сосала, как он хотел, а он щипал меня. Он жил один, у него всегда было что поесть, и я могла у него вымыться. У него были темные комнаты и куча пыльных книг. Я помню одну, она называлась «Анна Каренина».

— Толстого? — воскликнула Дорте, но Лара не позволила себя перебить.

— Очень грустная книжка. В конце Анна бросилась под поезд, — сказала она, но Дорте уже умчалась в свою комнату.

— Мы со стариком были, можно сказать, друзьями! — крикнула Лара ей вслед.

Дорте опустилась на колени и вытащила из–под кровати чемодан. Через мгновение «Анна Каренина» была уже у нее в руках. Когда она вернулась к Ларе, та широко раскрыла глаза и схватила книгу.

— Да! — потрясенно воскликнула Лара. — Эта самая!

— Это мамина книга, но я взяла ее с собой. Хочешь взять почитать?

Лара полистала книгу и вздохнула.

— Нет! Не хочу вспоминать то время. Хуже мне никогда не было! — Она бросила книгу на стол.

Не встретив у Лары заинтересованности, Дорте закусила губы от разочарования и села.

— А что потом стало со стариком?

Лара опустилась на другой стул, она рассматривала свои ногти, прищурив глаза и вытянув губы трубочкой.

— Я уже сказала, мы со стариком были, можно сказать, друзьями, но однажды я прихожу, а он, оказывается, умер. В доме была толпа жадных родственников, которые копались в его вещах. Стояла весна. Я спряталась за цветущей вишней в палисаднике и наблюдала за ними в открытое окно. Я никогда не бывала в театре, но, по–моему, это было похоже на театр. Правда, зритель был только один. Я. Они не заметили, как я проникла в дом. Фамилия старика была Белинский, он лежал в гробу без крышки. Они подвязали ему голову платком, чтобы рот не открылся, пока не окостенеет. Казалось, он прилег, потому что у него болят зубы. Книжка лежала на столе. «Анна Каренина». Я взяла ее себе. Глупо, конечно. Можно было взять что–нибудь ценное. Мне за нее почти ничего не дали.

Лара замолчала, а Дорте пыталась представить себе все, что там происходило.

— Сколько тебе тогда было лет? — спросила она.

— Наверное, тринадцать. Старики стали вроде моей специальностью. Я находила их повсюду. У них были грустные глаза. Важно было выбирать тех, кто одет поприличней. Такие выгодней. По ботинкам сразу поймешь, чистоплотный человек или нет. Я запах издалека учую.

— А что ты делала в праздники и в воскресенье? — спросила Дорте.

— Заходила в открытые церкви и грелась там, пока меня не выгоняли.

— Неужели оттуда выгоняли?

— Да, и частенько. Я была оборванная и не очень чистая. Меня принимали за воровку или за кого–нибудь похуже. И были правы.

— И тебя ни разу не поймали?

— Почему же, ловили. Но если и сажали, это было не страшно. В подвалах и на улице были крысы. А в милиции было хотя бы тепло.

— Но эти… Неужели они хотели тебя, ведь ты не мылась?

— Знаешь что? Некоторым мужчинам до того не терпится найти дырку, чтобы кинуть палку, что они, если припрет, пользуют и собак! А от собак тоже воняет.

— Собак? — с испугом воскликнула Дорте.

— Забудь все, что я сказала. Ты еще так невинна. Этим и хороша. Том тоже так считает, — вздохнула Лара.

21

Коричневые ботинки с узором из дырочек на носках были начищены до блеска. Над ботинками — костюм и расстегнутое пальто. Огромное тело. Оно заполнило весь дверной проем. Дорте отвернулась. Кулаки сжались с такой силой, что ногти впились в ладонь. Она отступила в гостиную и попыталась закрыть за собой дверь. Подбородок дрожал, несмотря на все ее усилия унять дрожь. Она прислонилась к стене. В дверях стоял Хозяин Собаки.

— Возьми себя в руки! Успокойся! И перестань вести себя как идиотка, — прошептала ей Лара. Она не сердилась, но говорила очень решительно. Гость снял пальто, повесил его на вешалку и скрылся в ванной.

— Не… не уходи, пожалуйста, — заикаясь проговорила Дорте. — Не оставляй меня… одну! — Ее руки шарили в сразу погустевшем воздухе и пытались ухватиться за Лару.

— Все в порядке, успокойся! Я буду на кухне, мне надо еще кое–кому позвонить. Он заплатил за час, но всего времени не использует. Вот увидишь. Пробудет самое большее полчаса, и то разве что устанет и захочет передохнуть, — сказала Лара, пытаясь освободиться от цеплявшихся за нее рук Дорте. — Он знает, что у тебя нет опыта. Это–то ему и понравилось. Помни, что ты особенная, и все будет хорошо. Это будет твое боевое крещение. Потом все пойдет легче. У тебя все замечательно зажило! Почти незаметно. А это просто работа. Как у тренера или медсестры.

Низкий голос Лары звучал дружески и убедительно. Она подтолкнула Дорте в прихожую, а оттуда в комнату с красными бра. Гость был все еще в ванной.

— Надень черный корсет, и чулки, и нижнее белье. Только быстро! Помни, Том обещал снова послать деньги твоей матери — это же аванс! Будь умной девочкой. Я задержу его, пока ты не будешь готова. Это культурный человек. Работает в пароходстве. Денег куча! Он тебе плохо не сделает. Дурочка, перестань стучать зубами! Никто не собирается тебя убивать. Просто ты выполняешь работу, за которую чертовски хорошо платят. За час ты получишь больше, чем президент Литвы! — бормотала Лара. В то же время она приладила на Дорте черный корсет с металлическими планками, нетерпеливым движением повернула ее и застегнула крючки. Потом помогла надеть чулки и правильно пристегнуть к ним подвязки. После этого она раздвинула ей ноги и велела намазаться кремом–смазкой для влагалища.

— Бери побольше. Еще больше. Ведь это первый раз, — решительно сказала она. Дорте оставалось только повиноваться.

— Все будет хорошо! — еще раз подбодрила ее Лара, а потом вышла и закрыла за собой дверь.

Когда он вошел, Дорте сидела на кровати.

Металлические планки впивались в тело. Даже если не шевелиться и выпрямить спину. Он снял башмаки и костюм. Его ноги подошли совсем близко. Кровать скрипнула, когда он сел. Он кашлянул, и она почувствовала его руку на своем плече. Глаза ее приковались к бра. Оно висело немного криво. Руки гостя сомкнулись вокруг нее, но Дорте заставила себя не замечать этого.

Она была статуей. Одной из тех, которые видела на картинках Обнаженные юные девушки стояли в парке на пьедесталах или в большой зале с полукруглыми окнами и высоким потолком. Отлитые из металла или вытесанные из камня. В мире их было очень много. Люди прогуливались мимо или останавливались и глазели на них. Как хотели. Они могли подойти совсем близко и даже потрогать этих девушек. Прикоснуться к любому месту. Сделать с ними все что угодно. Особенно если их никто не видел. Статуи не обращали внимания на то, что происходило вокруг. Не видели ни птиц, строивших гнезда. Ни поломанных веток. Ни сорванных лилий. Ни собачьего дерьма, на котором можно было поскользнуться. Ни пластиковых пакетов, гонимых ветром. Ни разбитых бутылок. Ни людей на скамейках. Ни матерей с колясками. Не чувствовали мороза, приходившего каждую осень и сковывавшего льдом пруды и тропинки.

Ничто не могло причинить вред такой статуе, даже если она изображала юную обнаженную девушку. О них никто ничего не знал. Люди могли подходить к ним, трогать, играть с ними. Прижиматься к их мраморным телам. Если в статуе есть дырка, можно всунуть туда свой член. Что с того? Ведь рано или поздно его вынут и уйдут. Статуя не чувствует чужой кожи или усиливающегося сопения. Что, наверное, самое омерзительное.

Странный хриплый голос прошептал что–то, чего Дорте, к счастью, не поняла. Теперь влажное дыхание касалось ее шеи. Он наклонился и вытащил ее груди из корсета. Статуя сидела на кровати, опираясь на руки. Окно закрывали красные шторы, но они были задернуты неплотно. На белом комоде стояла лампа с таким же красным абажуром, как на бра. Справа от лампы была видна стена. В одном месте краска осыпалась, словно кто–то вырвал из стены крючок.

Глухой и в то же время резкий звук подсказал ей, что входная дверь открылась и захлопнулась. Значит, Лара все–таки ушла. По какой–то причине все вдруг разладилось. У нее потекло из глаз и из носа. Она сжала губы и, помимо своей воли, сопела как будто наперегонки с мужчиной, который вдруг перестал сопеть. Но только на мгновение, потом он схватил ее пальцами за сосок Словно это был предмет, который он мог унести с собой. Она задержала дыхание. Нет! Мысль о том, чтобы смешать свое дыхание с его, была невыносима. К счастью, статуя одержала верх. Она снова окаменела и не издавала ни звука. Она больше не защищалась и не всхлипывала — позволила всему идти своим чередом.

Отец часто говорил, что время — это обман, выдумка для тех, кто верит в начало и конец. Иногда оно несется стрелой, потому что ты счастлив и не можешь следовать за ним. Иногда ополчается против тебя, принимая сторону того, чего тебе хотелось бы избежать. Особенно когда ты мечтаешь, чтобы все неприятное прошло легко и быстро, как щелчок пальцев. Но в таком случае нужно хотя бы уметь щелкать пальцами.

На серой стене возникли картины. Окна у них дома с двумя пеларгониями на каждом, полка с Вериными и ее любимыми разноцветными игрушками. Косы матери на белой ночной сорочке, когда она перед сном молилась на своем раскладном диване. Вот Вера вскидывает голову, когда у нее плохое настроение, и уголки ее губ опущены книзу. Только бы деньги Тома не пришли к ним слишком поздно! Неужели Веру и маму уже выбросили из дома и их мебель и чемоданы стоят на улице? — думала Дорте. Несмотря на то, что вообще–то статуи не могут думать.

Мужчина расстегнул брюки и тихонько застонал. Хотел заставить ее расшевелить себя. Она увидела что–то морщинистое, волосатое и потное. Он приподнялся и показал ей, что надо делать, но остался недоволен. Потом он встал и хотел, чтобы она сделала ему минет. У Дорте стиснулись не только зубы, но и весь череп. Челюсти превратились в две железные полоски. Зазора между ними не было. Он трудился и жалобно пыхтел, можно было подумать, что ему больно. Наконец он сдался и начал снимать одежду. В свете, падавшем от красных абажуров, показались ляжки, покрытые черными волосами. Щиколотки отекли, на них давил слишком тяжелый груз. Носки, закрепленные резинками, он снимать не стал. Однако галстук, рубашку и белую майку положил на стул. Трусы с длинной ширинкой впереди туго облегали его живот, но свободно болтались на ляжках. Нелепо балансируя, он снял их и сунул вниз под стопку одежды. Это было чудно, ведь потом придется начать одеваться именно с них. Член, почти невидный из–под живота, болтался, как кусок теста.

Неожиданно он повалил ее в кровать. Рывком отбросил рубашку и грубо, нетерпеливо засадил руку ей между ног. Из него вырвался звук, будто кто–то слишком сильно надул воздушный шар, а потом выпустил воздух. Шар прошипел где–то под потолком и шлепнулся на пол, как комок резины. Ей пришлось раздвинуть ноги. Одна ее щиколотка в черной сетке чулка уперлась в стену, гость продолжал трудиться. Ему пришлось нелегко. Он весь вспотел, и его пот закапал на Дорте.

Статуя не испытывает ни боли, ни стыда. Она погружена в себя. В этом все дело. Он по очереди касался открытым ртом ее сосков и всхлипывал, как ребенок.

Неожиданный звук заставил его, хлюпнув, остановиться и уставиться в пространство. Щелк! Это в соседнюю квартиру вторглась действительность. Тяжелые и легкие шаги. Хлопнула дверь, и все опять стихло.

Он навалился на Дорте всей своей тяжестью. Кровать провисала, словно гамак. Его живот лежал между ними, как посторонний кожаный мешок. Мужчина плавал на своем животе, стараясь удержать равновесие, стонал и корчился, а его руки сновали по Дорте. Время от времени он старался поцеловать ее. Но она уперлась лбом ему в лицо, и он сдался. Когда он засунул в нее пальцы, хлюпнул Ларин крем. Наверное, его это обрадовало, потому что он довольно хмыкнул. Это хмыканье повторялось по мере того, как его пальцы проникали все глубже и глубже. Наконец он почувствовал, что готов, обхватил рукой свой член и прицелился. Гордо приподнявшись на одной руке, он грубо вошел в нее.

Она услыхала крик. Гость тоже услыхал его и шикнул на Дорте, но толчки продолжались. Снова и снова. Он нашел ритм, совпадающий с его короткими, радостными вскриками.

Статуя не чувствует отвращения. Она неподвижна и не мешает времени идти своим чередом. Поверхность окна в щели между занавесками превратилась в запотевшее зеркало. Где–то там была и она. Кружилась, свободная от всего. Лишь на мгновение, по ошибке, ее тело оказывалось в этой комнате. Оно лежало неподвижно с раскинутыми ногами и чуть согнутыми коленями. Taк было проще. Ее руки по бокам вцепились в простыню. Нужно было за что–то держаться.

22

Ей не нужно было с ними разговаривать. Но они этого даже не замечали. В каком–то смысле Лара оказалась права. Это можно выдержать. Потому что другого выхода все равно не было. В основном Дорте знала, что и как будет происходить. Сначала руки и то, чего она не могла предусмотреть. Потом тяжесть чужого тела. И все пронизывающая боль. Тут приходилось просто подчиняться здравому смыслу, как это называла Лара. Быть спокойной и терпеть, пока это длилось. Рассчитать заранее, сколько все продлится, невозможно. Особенно если клиентам трудно настроиться. Но, похоже, от них это не зависело. К тому же приходилось терпеть эту слизь. Лара объяснила ей про презервативы, но поскольку ее клиенты были люди здоровые, они платили дополнительно, чтобы обойтись без презервативов. Бывало, они, даже кончив, не спешили слезть с нее, и пока она лежала, слизь засыхала.

Случалось, что все заканчивалось гораздо быстрее, если она помогала клиенту рукой. Тогда его тело не было к ней так близко. Если от клиентов дурно пахло, Лара весьма решительно советовала им сначала принять душ. В этом отношении Лара была незаменима.

Лиц у них не было. Просто одни были тяжелее, другие — легче. У одних руки были более жесткие, у других — менее. Одни вели себя шумнее, другие — тише. Одни потели больше, другие — меньше. Возились кто дольше, кто меньше. Но постепенно Дорте уже стала различать их, понимать звуки и движения, которые говорили ей, что скоро все кончится. И останется только запах тухлых яиц.

Когда захлопывалась входная дверь, Дорте могла наконец прийти в себя. Тогда она отрывала большой кусок от бумажного полотенца — рулон всегда стоял возле кровати — и тщательно вытиралась, чтобы с нее не капало, когда она пойдет в душ. Каждое утро она принимала таблетки, которые Лара дала ей, чтобы она не забеременела.

Однажды Лара задержалась, и клиент позвонил прямо в дверь. Дорте никогда не слышала, как звонит дверной звонок, и ее бросило в дрожь. Позвонили еще раз, но она не двинулась с места. Потом все стихло. Через несколько минут прибежала запыхавшаяся и сердитая Лара с клиентом, которого не впустила Дорте. Она влепила Дорте здоровенную оплеуху и обругала по–русски.

— Ты ведь сама сказала, чтобы я никому не открывала! — всхлипнула Дорте.

Неожиданно Лара устыдилась.

— Не обижайся на старую каргу! — сказала она и погладила Дорте щеку, которую только что ударила.

Однажды пришел клиент, от которого пахло той же туалетной водой, что и от Тома. Лара впустила его прямо в комнату.

— Он очень богатый и заплатил за все услуги. Если ты ему понравишься, он будет приходить постоянно, — радостно сообщила Лара, когда они стояли в ванной.

— Все услуги? Что это такое?

— Будь готова к тому, что он попросит тебя сделать ему минет. Или захочет употребить тебя сзади. Не бойся. Только получше смажь кремом все места. Надеюсь, стул у тебя сегодня был?

Дорте плюхнулась на табуретку возле раковины. Пластиковое сиденье сразу прилипло к коже.

— Нет, — прошептала она. — Нет, этого я не смогу!

— Послушай, — процедила Лара сквозь зубы. — Все это время я была тебе как мать. И клиенты и я были очень терпеливы. Просто чудо, что они приходят снова и снова, несмотря на твои капризы! Я уже не говорю о терпении Тома! Ты должна привыкнуть к своей работе. Или я не выдержу и отдам тебя кому–нибудь из парней. Мы не можем неделями нянчиться с тобой. Пора уже стать взрослой! Понятно?

— Лара… Пожалуйста… — рыдала Дорте.

Оплеухи посыпались с обеих сторон. Но Дорте их почти не чувствовала. Она сложила руки, сунула пальцы в рот и прикусила. У пальцев был вкус мыла и соли. Лара снова набросилась на нее с пощечинами, а потом вышла из ванной.

Дорте натянула на себя корсет. Металлические планки царапали кожу. Ей пришлось застегнуть крючки спереди и потом на себе повернуть корсет так, чтобы чашки бюстгальтера оказались на месте. После этого она вытерла лицо полотенцем. У нее текло из носа. Она громко высморкалась, словно можно было высморкаться раз и навсегда. Умылась, высморкалась еще раз, вытерла лицо и стала краситься, как ее учила Лара.

В приоткрытую дверь она слышала, как Лара говорит с клиентом по–норвежски, извиняется, что пришлось ждать. Потом Лара зашла в ванную, оглядела Дорте и милостиво кивнула.

— Так бы всегда! А теперь я ухожу! Он хочет остаться с тобой наедине. Все будет хорошо, помни это!

Когда Дорте вошла, он, уже голый, лежал на кровати. Густые заросли на груди. Взгляд его тут же приклеился к ее коже. Она подошла и остановилась перед ним. Его руки обхватили ее талию, и он привлек ее к себе на колени. Сначала все было как всегда. Он вздыхал и время от времени подправлял свой член, прижимая его к ее попе. Потом поднял ее и насадил на свой член. Насадил жестко и стал двигаться вместе с ней, выпростав из корсета ее груди.

Она смотрела на стену. На бра. И старалась не замечать висевшего рядом плаката. Но она знала, что на нем изображено. Справа сидела девушка; расставив ноги и засунув в себя пальцы, из–под опущенных век она смотрела в пространство. Рот был приоткрыт, кончик языка высунут. Другая девушка, поставив ногу на табурет, демонстрировала себя таким же образом. Груди у нее были величиной с воздушные шары.

Волосатый возбуждался все больше. Но статуя у реки не позволяла вывести себя из равновесия. Вдоль берега цвели цветы. Тюльпаны и крокусы. И эти, маленькие голубенькие… как же они называются. Под бра, в том месте, где они с Николаем вытаскивали лодку на берег, колыхалась трава. Вдали тянулась светлая полоса пирса, во время дождя пирс всегда становился серым. Когда наступало мелководье, из воды выступали острые камни. Над рекой свисали ветви деревьев. Течение кружило воду, по ней шли пузыри, а она бежала дальше мимо камней, веток, купающихся в иле, железного хлама и всякого другого мусора. Оттенки зеленого, от темного в тени до белесоватого на солнце, переливались один в другой. То тут, то там они сверкали почти золотым блеском, как будто эльф взмахнул над ними волшебной палочкой. Цветы выпускали бутоны и распускались меньше чем за две секунды. На деревьях вдоль берега висели венки из цветов. На опушке тянули свои головки одуванчики.

Берег реки исчез, когда клиент бросил Дорте на пол и потащил за волосы. Его член превратился в биту. Он крепко держал ее голову и попытался всунуть эту биту ей в горло. У биты был вкус солоноватой плесени. Когда Дорте чуть не вырвало, он со злобным хрюканьем повернул ее. И зажал, как в тисках, попой наверх, лицо ее уткнулось в простыню. Ее тело пронзил шест, который ритмично повторял одно и то же движение. Она закричала и услышала его хриплый смех, потом его зубы впились ей в шею.

Правая рука Дорте сама собой оказалась сзади. Ногти вонзились во что–то мягкое. Тем не менее его крик был для нее неожиданностью. Он отпустил ее и, ругаясь, откатился назад. Освободившись от него, Дорте вскочила и выбежала из комнаты. В ванной она заперла дверь на ключ, боясь, что он разнесет дверь. Но он только постучал, продолжая ругаться. Вскоре захлопнулась входная дверь. Дорте стояла, тяжело дыша, и смотрела на свою руку. И снова почувствовала под ногтями его глазное яблоко.

Отец однажды сказал, что река вечна. Она рождается из источников и родничков в горных трещинах набирает силу и становится непобедимой, пока не исчезает в море. Солнечные лучи, просвечивая через голую крону на берегу, бросали на воду широкую красную полосу. Все было тихо. По реке плыли три лодки. Она ясно видела тела гребцов. Медленные, упругие движения. Крыши домов в городке были склеены из черной бумаги. Черная полоска на фоне желтого неба. Тут и там, как растопыренные вороньи когти, торчали антенны, небрежно заброшенные в небо. Трубы тянули к вечности свои серые нити, сплетающиеся друг с другом. У края воды рос карликовый лес стеблей. Между ними пробивалось что–то зеленое. Скоро она поедет домой. К маминому обжигающе горячему борщу. Когда она уходила из дома, на столе лежала свекла. Теперь у мамы, наверное, красные руки и вода уже закипела.

23

Лара поставила в холодильник двухлитровый пакет молока, из–за чего Дорте поняла, что не совсем впала к ней в немилость. Но поток слов так и лился у нее изо рта.

— Ты вела себя как идиотка! Он мог бы потерять зрение! — заявила она. — У него поврежден кровеносный сосуд и зрение ухудшилось! Пришлось даже обратиться к врачу. Теперь он требует назад свои деньги! С чего ты вдруг взбесилась?

— Не делай этого! — быстро сказала Дорте.

— Чего?

— Не отдавай ему денег!

— Думаешь, я полная дура? Но больше он к нам не придет, это уж точно! К тому же он может устроить какую–нибудь подлость, чтобы отомстить нам.

— Что, например?

— Откуда я знаю? Никому не открывай дверь!

— Ты же знаешь, что я и так ее не открываю! Я тоже не дура!

— Что за тон ты себе позволяешь? — в бешенстве крикнула Лара и с силой захлопнула холодильник — Думаешь тебе присвоят титул чемпиона мира по борьбе, потому что ты чуть не ослепила человека? А?

Дорте не ответила. Но в охватившем ее чувстве было нечто почти незнакомое. Словно Вера прислала ей частицу своей ярости.

— А? — повторила Лара, глаза у нее потемнели.

— Я не желаю больше его видеть! Можете содрать с меня кожу, можете забить меня насмерть, но я не желаю его видеть! Я еще могу стерпеть, если они входят в меня спереди, но только не так! Следующего убью!

Дорте с удивлением слушала собственный голос. И Лара тоже. Ее пухлые подкрашенные губы крепко сжались. Глядя на Дорте, она обеими руками схватилась за край стола..

— Что это с тобой? Ты никогда не была… такой бешеной… такой вульгарной! Ты честно заслужила парочку хороших оплеух! Но знаешь что? Я этого не сделаю! Пусть Том полюбуется, к чему приводит, когда он балует девушек и превращает их в своих фавориток! Радуйся, что он еще ничего не знает! Потому что тот мужик был одним из его лучших клиентов!

— Ты ему все расскажешь? — тихо спросила Дорте.

Лара вздохнула. Она, по обыкновению, стояла посреди кухни, упершись руками в бока. Четыре браслета с амулетами и брелоками звенели при каждом ее движении. Наконец она подошла к Дорте и почти прижала ее к столу.

— Садись!

Дорте послушно села. Она ждала. Лара тоже села.

— У Тома хватает своих трудностей, чтобы добавлять к ним еще и эту. Я не знаю, как он отнесся бы к этому случаю, если б я ему все рассказала. К тому же он надеется, что ты отработаешь эту квартиру… — Она замолчала и прикусила губу.

Открыв рот, Дорте уставилась на нее.

— Всю квартиру? — прошептала она.

— Нет, конечно… Но ты хоть понимаешь, что натворила? Если этот мужик вздумает мстить, он может очень нам навредить.

— Каким образом?

Глаза Лары стали круглые, как маленькие планеты… и чуть не выкатились из орбит.

— Пустит слухи… Или заявит в полицию. Откуда я знаю?

— Он знаком с Томом?

— Нет, конечно.

— Значит, Том ничего не узнает, если ты ему не расскажешь!

Лара стукнула кулаком по столу.

— Что и как — я и без тебя знаю! Слышишь?

Дорте сочла уместным не защищаться. Несмотря на золотистый загар, Лара выглядела усталой. Через минуту она сказала со злорадством:

— Можешь забыть о сегодняшней прогулке.

Она обещала Дорте, что они пойдут гулять вдоль реки. Через мост. Может быть, даже зайдут в церковь, чтобы Дорте могла наконец поставить свечку. Дорте очень ждала этой прогулки. Алтарь, восковые свечи. Но больше всего ей хотелось увидеть берег реки.

— Ну что ж, — пробормотала она, встала и открыла холодильник, чтобы налить себе стакан молока. Она выпила его, стоя спиной к Ларе.

Вскоре она услыхала, что Лара протащила из ванной в прихожую пакет с грязным бельем.

Ты тратишь безобразно много полотенец и простыней! — крикнула она. — Мы разоримся на этой стирке! — Она появилась в дверях, растрепанная, с капельками пота на носу. Голос у нее был сердитый. — Ты каждому клиенту стелешь чистую простыню?

Дорте молча кивнула.

— А надо просто перевернуть простыню на другую сторону! Использовать ее на все сто! — приказала Лара и ногой подтолкнула пакет к входной двери.

— Мне это противно!

Лара повернулась и приблизилась к лицу Дорте, грозя ей пальцем. Кольцо с большим красным камнем таило в себе угрозу. Дорте зажмурила глаза.

— Черт подери, я заставлю тебя делать то, что я велю! Или я расскажу Тому, что ты артачишься. И уж тогда точно твоя мама больше не получит никаких денег!

Услышав, что Лара отошла от нее, Дорте осторожно открыла глаза. Лара занялась кофеваркой, и Дорте поняла, что выговор на сегодня окончен. А когда они, как обычно, уселись за кухонный стол, — Дорте со стаканом молока, Лара с кружкой кофе, — обе как будто забыли обо всех размолвках.

— На Рождество я на несколько дней уеду, — объявила Лара, откусывая булочку с вечной копченой колбасой. Губы ее двигались и кривились, потому что она говорила, не переставая жевать.

— На Рождество?

— Да. Ты ведь следишь за календарем и потому должна знать, что скоро будет Рождество, — сказала Лара. — Во всяком случае, у тебя будет несколько спокойных дней.

Дорте осушила стакан с молоком, уже третий за это утро.

— У меня не будет клиентов?

— Пока я буду в отъезде, нет. Без меня это невозможно!

В комнате стало как будто светлее.

— Я уеду накануне сочельника, двадцать третьего.

— А кто же мне принесет молоко?

Лара откинула голову, тряхнув соломенной гривой, и засмеялась.

— Занятная ты все–таки девушка! — воскликнула она — Каждый день к тебе приходят шесть или семь клиентов, а у тебя как будто нет других забот в жизни, кроме как свежее молоко! Знаешь что? Молоко прекрасно хранится в холодильнике. Я принесу достаточно, тебе будет с чем встретить Рождество!

Дорте промолчала. Довлеет дневи злоба его. Темнота сгустилась. Главным образом у нее в душе. Стены комнаты с красными бра как будто засасывали Дорте в себя. Если Лара уедет, пыль покроет Дорте, и никто не будет об этом знать. И останется только тишина.

Дорте решила не переворачивать простыни на другую сторону. Она надеялась, что Лара все–таки ничего не скажет Тому. Представить себе, каким Том бывает в гневе, ей было трудно.

За день до отъезда Лара привела с собой двух мужчин в комбинезонах, которые принесли стиральную машину. Они установили ее в ванной, тем временем Лара шутила и смеялась с ними. Когда один из них ушел, Лара, войдя в гостиную, закрыла за собой дверь.

— Ну вот, чудо установлено. Но тебе придется расплатиться с тем, кто его наладил, — сказала она и кивнула на прихожую.

— Как расплатиться? — беспомощно спросила Дорте.

— Как обычно. Тот, что повыше, у них главный. Это займет всего несколько минут. Я останусь здесь, почитаю пока инструкцию и потом научу тебя, как стирать. А сейчас ступай в комнату и приготовься!

Дорте медленно встала и вышла в прихожую, пройдя мимо открытой двери в ванную. Высокий сложил инструменты в железный ящик. Когда она проходила мимо, он протяжно свистнул и вытер лицо рукавом рубашки. Не отрывая глаз от стены, Дорте прошла в комнату.

Лара оказалась права. Все кончилось относительно быстро. Но пахло от него противно.

Наступил последний день, теперь Лара вернется только через пять дней. Она не сказала ни куда едет, ни на чем. Впрочем, это Дорте было безразлично. Но само сознание, что ей это безразлично, было для нее важно. Она постаралась поскорее вымыться в душе, потому что Лара обещала дождаться ее, чтобы немного поговорить. Однако в конце концов у Лары уже не осталось времени ждать. Она ходила по квартире и давала указания. А когда ушла, все поглотила пустота.

Дорте пришла в голову мысль открыть дверь и позвать первого, кто появится на площадке. Она знала слова «одна» и «я хочу домой!». Ей стало страшно, что она поддастся искушению. Нет, надо быть осторожной и не наделать глупостей.

Вместо этого она снова пошла в душ. От частого мытья кожа у нее сделалась сухой. Особенно в промежности и с внутренней стороны ляжек. В большом пластмассовом флаконе крема почти не осталось. Это был уже третий. Лара упрекнула ее за транжирство. О клиенте с поврежденным глазом они больше не вспоминали, но было ясно, что Тому Лара ничего не сказала. А теперь решился вопрос и с простынями.

Если бы у матери была такая машина, это сберегло бы ей руки. Машина была подобна живому существу — отмывая простыни, она пела. Они положили в ее блестящее чрево простыню и полотенце, нажали кнопку «90 градусов» и запустили машину. Тут же в нее полилась вода. И машина запела на несколько голосов. Неожиданно она как сумасшедшая застучала в пол. Словно хотела сказать, кто Дорте на самом деле. «Шлюха, шлюха, шлюха!» — с бешенством кричала машина. Все быстрее и быстрее.

Дорте закрыла дверь в ванную. Закрыла дверь между прихожей и гостиной, включила плеер и вставила в уши наушники. Через некоторое время все стихло. Когда она вернулась в ванную, машина смотрела на нее большим стеклянным глазом. Закручивая в полотенце мокрые волосы, Дорте заметила, что все предметы вокруг вдруг потеряли форму. Она села на пластмассовую табуретку, прислонилась к стенке душевой кабины и ждала, когда пройдет дурнота. Потом надела махровый халат, сунула ноги в тапочки с заячьими ушами и прошлепала в гостиную. Взяла кассеты с норвежским языком и села на диван упражняться.

Наконец она поняла, что не сознает того, что говорит. Голос звучал пискляво и отказывался произносить слова членораздельно. Тогда она встала и начала ходить. Из комнаты в комнату. Кроме одной.

Остановилась перед стиральной машиной. Все было тихо, но Дорте помнила, как простыня и полотенце крутились там в мыльной пене. Круг за кругом. Она прогнала это видение и снова заходила по квартире. Неожиданно в памяти всплыла картина.

У ее школьной подруги был хомяк. Он бегал в колесе, носик его дрожал, коготки царапали колесо. Хозяйка редко доставала его из клетки — за ним так трудно уследить! Хомячка было жалко, и в то же время он вызывал у Дорте отвращение.

Она снова пошла, с трудом, шаг за шагом. Вокруг висели желтые бумажки и смотрели на нее как квадратные глаза. За темным оконным стеклом горели огни. Окна. Там жили люди. Она попыталась представить себе, что чувствует каждый из них. Но не смогла. Стала повторять вслух слова, написанные на желтых бумажках. Выключатель. Стол. Стул. Шкаф. Картина. Диван. Окно!

Потом снова пошла в ванную. Душ. Унитаз. Стирка. Мыло. Зеркало. Взгляд наткнулся на что–то, отраженное в его блестящей поверхности.

— Шлюха! — сказала она громко и пустила горячую воду. Подставила под струю руку, но тут же отдернула. Вода была как кипяток. — Шлюха! — повторила она, снова подставила руку под струю и держала ее, пока боль не стала невыносимой. Тогда она закрыла кран, верхняя часть ладони была багровой. Ее затошнило, но рвоты не было.

Когда в гостиной стало совсем темно, Дорте поняла, что ей уже давно хочется пить. Но тут она оказалась бессильна, потому что все время прислушивалась, не раздастся ли звонок в дверь. А в кухне, где стояло молоко и была вода, звонка не слышно. Пока она кружила по квартире, на нее навалилась тоска. Словно кто–то выкачал из гостиной весь воздух. Или надышал в прихожей. Если б она и услышала сейчас дверной звонок, то все равно не открыла бы дверь.

24

— Как здесь темно!

В коридоре вспыхнул свет и бросил к ее ногам желтый квадрат, похожий на окно. Затем в дверях, будто темная картонная фигура, появился Том. Она даже не слышала, как он открыл дверь? Он зажег свет в гостиной, и его лицо выступило из темноты, почти белое, словно лунный пейзаж.

— Привет! Почему ты сидишь в темноте? — Во всяком случае, ей показалось, что Том сказал именно это. Он стоял в носках, но еще не успел снять шарф и кожаную куртку. Не ожидая ответа, он повернулся и снова вышел в прихожую. Слабо скрипнула вешалка. Он не выглядел сердитым. Значит, Лара ничего не сказала ему про клиента с глазом. Наконец Том вернулся, в одной Рубашке, осмотрелся по сторонам и спросил, все ли у нее в порядке.

— Все хорошо, — заикаясь, произнесла она. Не зли Тома, подумала она и хотела встать. Но, потянувшись, поняла, что слишком долго сидела в одном положении. Ноги затекли и болели. Нащупывая подлокотник кресла, чтобы на него опереться, она почувствовала боль в руке и осталась сидеть, разглядывая свою руку. Красную, покрытую волдырями.

Том тут же очутился рядом с ней. Схватил ее запястье и поднял всю руку вверх. Теперь они уже вместе разглядывали ее ожог.

— Что это? — спросил Том.

— Рука, — машинально ответила она.

— Что случилось?

Поскольку она не ответила, он сделал свои предположения, но она не поняла их. Конфорка? Духовка? Кипяток? Повторив это по–английски, но опять не получив ответа, Том прошел в ванную и стал рыться там в шкафчике. Показавшись в дверях, он снова что–то сказал. Одно слово она поняла: «автомобиль». Хлопнула входная дверь.

Она задумалась о том, как это случилось, но теперь было бы глупо говорить ему правду, поэтому она встала и снова начала ходить. Гостиная, прихожая, спальня, ванная. От этого боль в руке не прошла, но Дорте хотя бы могла считать круги. Когда он вернулся, Дорте стояла в гостиной. Число сосчитанных кругов исчезло.

Он раскрыл пластмассовую сумку, полную каких–то лекарств и бинтов. Дорте уже видела ее в машине. Они снова сели на диван, Том надел резиновые перчатки, вынув их из запечатанного пакета. Потом осторожно смазал ей руку какой–то мазью. Вокруг волдырей. Иногда он останавливался, потому что она вскрикивала. Один раз он поднял глаза и сказал: «Больно?», «Так хорошо?», «Левая рука, не правая. Хорошо!» Она пыталась понять его и выглядеть довольной, но это было трудно. В конце концов он, как заправский врач, забинтовал ей руку.

Покончив с этим, он поднял баночку с мазью, чтобы Дорте поняла, что должна оставить ее себе. Мазь и бинт он положил на стол, застегнул на молнию свою сумку и поставил ее в прихожей возле вешалки. Только тут она вдруг сообразила, что не видит его черного портфеля.

Потом Том прошелся по комнатам, совсем как она. Он тоже избегал заходить в ту комнату. После этого позвал ее, она нашла его в своей спальне. Наверное, она все–таки ждала, что он рассвирепеет оттого, что она чуть не выцарапала глаз клиенту, и начнет ее бить. Но ничего такого не случилось.

— Хорошо! Порядок! Очень хорошо! — сказал он и открыл дверцы шкафа.

Цветастое платье, доставшееся ей от Веры, слегка качнулось. Юбка клеш, слишком дамская, была ее единственной нарядной вещью. Джинсы, спортивные брюки. Куртка, в которой она приехала, и новая красная теплая куртка! Ей было неприятно даже подумать о том, что ее куртка могла бы висеть на вешалке в прихожей. Том показал на куртку и произнес что–то, чего она не поняла, но на всякий случай кивнула, как будто была с ним согласна.

С правой стороны на полке лежали ее джемперы и топики. Аккуратной стопкой. И нижнее белье. Корсет и чулки, купленные Ларой, лежали в той комнате.

Дорте испугалась, что он приподнимет белье и найдет пакет с письмами, которые она так и не отправила. Но, к счастью, он ни к чему не прикоснулся. Только кивнул и закрыл шкаф. Потом что–то пробормотал и показал на нее, наморщив лоб. Она поняла, что, по его мнению, у нее мало одежды. Пока они стояли у шкафа, он вдруг обнял ее за талию и привлек к себе. Она почувствовала его пальцы на шее под волосами и подумала, что ему ничего не стоит сжать их. И тут же ощутила на горле его сильные руки.

Но он не задушил ее, его пальцы делали круговые движения, отчего она вся покрылась гусиной кожей. Невольно она прижалась головой к его груди. Но тут же отпрянула.

Дорте иногда вспоминала, каким он был, когда они вдвоем ехали в машине. Их ночевку в гостинице. Мать назвала бы Тома добрым. Но, судя по рассказам Лары, его настроение могло быстро меняться. А его поведение здесь в последний раз! На диване. Конечно, она думала и об этом. Но он не должен делать этого здесь, в ее спальне! И снова она увидела перед собой лицо Лары, когда та говорила: «Не давай ему повода! Не серди его!»

Но он не рассердился, просто отпустил ее и вывел из спальни, пытаясь что–то рассказать ей, но она поняла только несколько отдельных слов: «Поездка» и «Рождество». Ее бумажки с норвежскими словами имели существенный недостаток в них были только названия предметов и прилагательные. Но не было глаголов. А выучить язык без глаголов невозможно. Она подражала голосу на кассетах, но этого было мало.

Как будто поняв, чего ей недостает, он взял блок желтых бумажек и поманил ее к себе на диван. Потом изобразил черточками несколько человечков, они бежали, сидели на стуле, ехали в машине, пили, лежали на диване, слушали музыку, в ушах у них были большие наушники, и над ними летали нотные знаки. Рядом с человечками Том писал слова и тут же произносил их вслух.

Его почерк был похож на сухие веточки. Дорте повторяла слова, а он серьезно кивал и говорил: «Хорошо!» — или: «Еще раз!» Так они упражнялись некоторое время. От усердия Дорте порозовела.

Неожиданно ему как будто надоело быть учителем, он встал и вопросительно посмотрел на нее.

— Пить? — спросил он и как будто что–то поднес ко рту.

— Да! Стакан молока, пожалуйста! — ответила она и тоже встала. На кухне, стоя рядом друг с другом, они выпили — он воду из–под крана, она молоко из холодильника. Потом снова наполнили свои стаканы и взяли их с собой в гостиную.

— Послушаем музыку? — спросил он и приложил руку к уху.

— Да, послушаем музыку! — повторила она, делая ударение на каждом слове.

Она поставили стаканы на стол, он принес магнитофон и включил Баха.

— Ляжем на диван? — предложил он и показал на лежащего человечка.

У нее не было сил ответить ему, она просто легла, стараясь занять как можно меньше места. Он молча погасил верхний свет и лег рядом с нею. Ее забинтованную руку он осторожно положил себе на плечо. Потом вставил ей в ухо один наушник, себе — другой. Сквозь махровый халат она ощущала его жесткую голову. Где были его руки, она не знала, она их не чувствовала.

— Бах! — сказал он сонным голосом. Потом замер и стал слушать.

Мало–помалу боль в руке почти прошла. Но на этот раз Дорте не спала. И знала, что последует за тем, когда он вынет наушник из уха. Том разделся, сняв все, кроме трусов. Распахнул на ней халат, и она почувствовала нежное прикосновение чужой кожи. Сперва он долго лежал, просто прижавшись к ней, словно грелся. Свернувшись и держа между ними согнутые руки. Он ни разу не потревожил забинтованную руку Дорте. Дыхание его было ровным, точно он спал. Потом оно стало доноситься откуда–то снизу. Оттуда, где его руки скользили теперь теплыми тенями. Она только этого и ждала. Его губ. Его языка.

— Нет! Не думай об этом! — решительно сказал Николай. Они лежали на ржаном поле, что не разрешалось. Ведь под ними стебли мялись и ломались. Но это было еще полбеды.

— Если нас кто–нибудь увидит, то всем расскажет, — сказала Дорте, боясь, что ее единственное летнее платье измажется в земле.

— Мы не делаем ничего дурного, просто лежим здесь, и все. Кроме того, все поймут, что виноват в этом я.

— Почему?

— Если бы я не привел тебя сюда, тебе такое и в голову бы не пришло.

Он был прав, однако…

— Ты же не притащил меня сюда под мышкой, — обиженно возразила она.

— А мог бы. Ведь ты легкая, как перышко, — поддразнил он ее. Сначала улыбка задрожала у него в уголках губ, потом растеклась по всему лицу. Он был так близко, что его кожа сливалась с ее.

Над ними на ветру дрожали колосья ржи. Почти слышался их золотистый звон. Но это был не звон, а комары, жаждавшие крови. Они гудели над Николаем и Дорте, их крылышки трепетали, и тельца были похожи на мышиный помет.

Николай был особенно беззащитен перед ними, потому что прикрывал Дорте своим телом. Когда он спрятал лицо у нее на шее, ее глаза уставились прямо в солнечное око. Оно посылало им на землю беспредельное тепло. Много миллиардов лет оно берегло свою энергию только для одной этой минуты.

Через освещенную прихожую Том пронес ее в полутемную ванную. Горела только лампочка над раковиной. Он нашел пластырь и закрепил пластиковый пакет на ее забинтованной руке. Потом пустил душ и снял с нее махровый халат. Когда он стал намыливать ее, Дорте замерла с закрытыми глазами и думала, что он промокнет. Его руки играли с ней. Но не в ней. Как будто он знал, что Дорте этого боится. Она наклонила голову, чтобы он не видел ее лица. Оно было слишком обнажено. Наконец он отпустил ее. Она не знала, что ей делать дальше, а он сидел на табуретке, набросив на колени полотенце, и смотрел на нее. От сознания, что он видит ее нагой, кожа у нее покрылась пупырышками. Она не двигалась, хотя выдержать эту неподвижность было трудно. И все это время она старалась не замочить забинтованную руку. Вода бурлила у ее ног и сливалась в водосток. Дорте напоминала гладкую, пахнущую мылом рыбку под струями воды.

Ванная наполнилась паром. Том сидел, уронив Руки, такой же серьезный, с полотенцем на коленях. Руки его выглядели какими–то брошенными. Дорте не смела встретиться с ним глазами, но ощущала их как пылающий костер. Наконец он встал, выключил воду и закутал ее в махровую простыню. Потом бережно ее вытер, как будто думал, что у нее ожоги по всему телу. Она подняла руки, чтобы ему было удобнее. Обе, ту, что с пакетом, — тоже.

Когда он хотел вытереть ей бедра, она сделала шаг ему навстречу, поскользнулась и потеряла равновесие. Он попытался удержать ее, но она упала на пол, ухватившись за первое, что подвернулось. Это были его трусы. Он наклонился над ней, опустив руки. Его жилистое тело было неподвижно, оно замерло, как будто чего–то ждало. Дорте подняла глаза и все увидела. Увидела, что низ живота у него совсем не мужской, он скорее напоминал женский.

Теперь он меня убьет, подумала она.

25

Часы на тумбочке показывали чуть больше восьми, свет был еще скупой. Помедлив, Дорте сложила руки на одеяле.

— Пресвятая Богородица, — начала она с закрытыми глазами. — Лара считает, что я должна просить Тебя помочь мне избавиться от чувства стыда. Вот я и прошу. Может быть, Ты не совсем хорошо знаешь Тома, но, конечно, знаешь, каким Бог создал его или как получилось, что он стал таким. Я многого не понимаю, но, думаю, Николаю было бы страшно тяжело, если бы он был таким, как Том. Том не рассердился на меня, хотя я все увидела. И когда он позже сказал, чтобы я написала маме, что мне здесь хорошо, я не могла ему отказать. Прости меня, что я позволила Тому послать ей эту ложь. Ты ведь понимаешь: я не могла написать ей, что мое тело перестало быть храмом. Спасибо и на том, что я сплю в хорошей постели и никто не мучает меня, что у меня достаточно еды и молока. Спасибо, Лара помогла мне, и я не осталась калекой, как Том. Не знаю, что он сделал, но прости его за все! И, пожалуйста, прости меня! Умоляю Тебя, подай мне какой–нибудь знак! Я буду ждать до завтра, или сколько захочешь. Пошли радость маме и Вере сделай их Рождество приятным. И Николаю! Аминь.

Дорте заправила постель, потом надела тапки и халат. В комнате было холодно. Стены в прихожей злобно смотрели на нее. Входная дверь была коричневыми воротами, которые стерегли ее. На кухне эхо откликалось на каждый ее звук. Поэтому она взяла хлеб и стакан молока и ушла в теплую гостиную. Остановилась у большого низкого окна. Земля была покрыта снегом. Машины оставляли на мостовой широкие черные полосы. На крышах домов лежали белые шапки с тенями, выступами и возвышениями. Стеклянное небо было окутано морозом и зимним светом. Если она прижималась лицом к окну и смотрела вверх, ей было видно, как ветер гонит замерзшие облака. А внизу под огромными белыми шапками стояли блеклые домики. Деревья были похожи на засыпанную снегом капусту брокколи. Одно дерево было черное и невыразимо беззащитное.

Том подтянул трусы, оделся, он держался будто ничего не случилось. Потом, когда они сидели в гостиной, он с улыбкой нарисовал человечка, который пишет письмо. У слова «мать» он поставил вопросительный знак. Письмо маме было давно написано, ей оставалось только принести его. Он посмотрел на письмо, но откуда он мог знать, что в нем написано? Наверное, Том не отправит письмо, пока Лара его не прочтет.

Перед уходом он отнес Дорте в спальню и укутал перинкой, так же как в прошлый раз. И все–таки все было уже иначе. Она не притворялась, будто спит. Она даже чувствовала себя более спокойной: если он не наказал ее сразу, как она увидела его, значит, уже никогда этого не сделает.

Дорте попробовала представить себе, как она идет по улице. У нее в кармане ключ. Она идет по делу и может в любое время вернуться в квартиру. Может быть, у нее назначена встреча с какими–нибудь знакомыми. Нет, лучше думать, что она должна встать, привести себя в порядок и пойти по делам в красной стеганой куртке и белых сапожках. Были у нее и другие желания. Невнятные мысли о том, что бы она могла сделать, если б хотела. Она бы отметила Рождество не одна и, может быть, рассказала, как они праздновали его дома.

Люди внизу походили на игрушечные фигурки. Кого из них она должна встретить? Ту, в красной шапке, которая идет, наклонившись вперед от ветра? Или того, без шапки, который быстро сел в машину и завел мотор? Их было так много. Они бежали во всех направлениях, как одетые знаки препинания на снежной поверхности. Точка, запятая, точка с запятой. Один знак наклонился к своему автомобилю. Она попробовала толковать их как знаки Пресвятой Богородицы, но быстро сообразила, что это бесполезно.

Она не шла по улице. Она сидела здесь. И не знала, сколько ей еще придется ходить между желтыми бумажками и упражняться в норвежских словах, стоять у окна, есть, слушать музыку. Входить с клиентами в ту комнату. Мыться под душем, почти сдирая с себя кожу. Быть пленницей пустоты. Неужели Том тоже все это чувствует? С кем он будет праздновать Рождество?

Выходя в слезах из гостиной, она увидела, как отец перед рождественским обедом в сочельник встал и преломил квадратный колядочный хлебец. Обычно они делили его между собой, прощали друг друга и желали друг другу всего самого хорошего. Маленькие неровности на скатерти показывали, куда мать подложила стебельки соломы в память об Иисусе в яслях. В детстве Дорте была не в силах оторвать глаз от вазочки с маленькими пирожными.

Мать обычно говорила, что они празднуют литовское Рождество ради отца. Но самого отца праздники мало интересовали, хотя он и зажигал свечи в еврейском подсвечнике. Мать, со своей стороны, не любила напоминаний о русском Рождестве и научилась готовить по старинным литовским рецептам. Двенадцать блюд без мяса. Селедка с сушеными грибами, которые она сама собирала. Селедка со свеклой, жареная рыба с морковью и салаты из вареных овощей с собственного огорода.

Сейчас она подает домашний клюквенный кисель. Они почти не разговаривают, праздник есть праздник. Но Дорте знала, что Вера сгорает от нетерпения, когда ей наконец разрешат есть. Главное, не приставать, а думать можно о чем угодно.

— Как приятно, что дядя Иосиф прислал письмо к Рождеству, — неожиданно сказала мать. Они ели, и все казалось мирным и приятным.

— Вот человек, которым я особенно восхищаюсь, — сказал отец. — Просто невероятно, что ему пришлось пережить. Когда я видел его в последний раз, он рассказал мне о маленьких хитростях, к которым прибегал в тюрьме, чтобы не сойти с ума.

— Милый, не надо сейчас об этом. — Мать попыталась перевести разговор на другую тему, но никто не обратил внимания на ее слова.

— Какие хитрости? Что он тебе рассказал? — спросила Вера, затаив дыхание, и наклонилась к отцу.

— Он пел про себя разные мелодии, которые напоминали ему о жизни. Читал про себя стихи. Беззвучно. Видел перед собой фотографию Анны, ту, что стояла в рамке у них дома.

— Фотографию? А почему не саму Анну? — спросила Вера.

Отец задумался, проглотил ложку супа, сказал матери:

— Вкуснота! — и только потом ответил: — Нам трудно сохранять четкое представление о самом человеке, ведь лицо все время меняется. А фотография, напротив, способна запечатлеть мгновение. Поэтому мы и окружаем себя фотографиями.

— Но как фотография могла спасти его рассудок? — не сдавалась Вера.

— Особенность мысли в том, что никто не может отнять ее у тебя. Ты можешь решить, что не сдашься, и тогда никто не сможет помешать тебе так думать. Об этом никто даже не узнает.

— Но если его будут бить, морить голодом и всякое такое? Он все равно сможет сам управлять своими мыслями? — прошептала Дорте.

— Да, кое–кому это удается. Поэтому я и восхищаюсь дядей Иосифом, — серьезно ответил отец.

— А кто его арестовал, немцы или русские? — спросила Вера и быстро взглянула на мать, которая, отловив ложку, с мольбой смотрела на отца.

— Литовцы думали, что немцы освободят их от русских. Так же думали и многие евреи. Но на Рождество тысяча девятьсот сорок первого года немецкая Einsatzgruppen{9} вместе с местными литовцами уничтожила большую часть из двухсот тысяч литовских евреев, которые не успели бежать из Литвы до начала войны.

— Милый, у нас Рождество… — взмолилась мать.

— А что такого сделали евреи? — почти беззвучно спросила Дорте.

— Достаточно и того, что они были литваки, евреи! В литовской компартии было много евреев, их обвинили в том, что коммунисты захватили власть.

— Мы тоже литваки? — спросила Вера.

— Кроме мамы. Ты с Дорте наполовину. А я полноценный литвак!

— Тебе это неприятно или ты этим гордишься?

— Вы совсем забыли о Рождестве, — сказала мать срывающимся голосом, еще чуть–чуть — и она рассердилась бы не на шутку.

— Прежде всего я рад, что я свободомыслящий человек. Но я восхищаюсь дядей Иосифом! — Повернувшись к матери, он прибавил: — Ты права! Надо встретить Рождество! — Он поднял бокал и по очереди посмотрел на каждого. Его взгляд сказал Дорте, что он любит их всех.

Она остановилась в прихожей. Что–то здесь было не так. Неожиданно она поняла! На комоде возле вешалки лежало что–то, чего там раньше не было. Она подошла и увидела сложенную карту. И тут же к ее ногам упала связка ключей. Она долго стояла перед дверью, потом приоткрыла ее. Площадка лестницы была освещена. Там никого не было. Ключи были зажаты в руке, а тело служило ограничителем для двери. Дрожащими пальцами она попробовала один из ключей. Он не подошел. Может, Том просто случайно забыл их у нее?

Зато другой ключ мягко вошел в замок. Легкий щелчок — и металлический язычок отодвинулся в сторону. Это был ключ от квартиры! Несколько раз она открывала и закрывала замок, плечом придерживая дверь. По ее желанию квадратный язычок послушно открывал и запирал замок! У нее перехватило дыхание.

Она снова вошла в квартиру, заперла за собой дверь и подняла карту, которая упала на пол. Знакомый изгиб реки, набережные с причалами, пакгаузы с острыми или закругленными коньками крыш. За мостом она увидела колокольню большого храма. Масштаб 1:50 ООО, 1:20 ООО и 1:5000, прочитала она. Внутри в карту был вложен пакет, на котором было написано: «Счастливого Рождества, Дорте!» Она открыла его и увидела пачку денег. Оставалось только пересчитать их. Тысяча пятьсот норвежских крон! Она еще никогда не держала в руках столько денег.

Это был знак, о котором она просила!

26

Дорте положила карту в сумочку, чтобы карта не привлекала внимания. Перед уходом она записала на желтой бумажке, по каким улицам надо идти, чтобы прийти к церкви. Так ей будет легче вернуться назад. Все выглядело довольно просто. Ее дом был высокий, его нетрудно узнать. Она нашла на карте мост, который ей предстояло перейти. С Ларой они обычно ездили на автобусе, идущем другим путем, но не так уж далеко было до храма, чтобы она не смогла добраться туда пешком.

По лестнице она тоже спускалась пешком. Один раз ей послышались шаги на нижней площадке, но она никого не встретила. Прежде чем выйти, Дорте попробовала, откроет ли ее ключ входную дверь, когда она вернется. Был некий соблазн в том, чтобы провести на улице несколько дней. Но второй ключ также действовал исправно. Ключи ей подчинялись.

Если Лара вернется раньше, чем предполагала, и найдет квартиру пустой, она позвонит Тому, решив, что Дорте сбежала. А он ей скажет: «Я дал Дорте ключи!» Ей бы хотелось услышать, как он говорит именно эти слова.

Пусть у нее все сложилось и не так, как она мечтала, но теперь она могла идти по тротуару и радоваться лаская пальцами лежавшие в кармане ключи. Могла любоваться белыми улицами и почти не затоптанными тротуарами и обрести относительный покой. Кругом было так тихо! Светило круглое, красное солнце. Она уже так давно не ходила по улицам без сопровождающего, что теперь ей все казалось нереальным. Голова как будто летела по воздуху. Приходилось соблюдать осторожность, чтобы не упасть. Еще и потому, что тротуары были скользкие.

Мимо проходили люди, по одному или парами. Некоторые разговаривали друг с другом. Но чаще просто шли, подставляя лицо ветру и солнцу. Краски были яркие. И среди всей этой красоты маячила одна тень, исходившая от нее самой. Мысли, мешавшие ей в эту минуту, мысли, прочно прилипшие к ней и осквернявшие все, напоминавшие, что все это не для нее, а для других. Для незнакомых людей, с которыми она не могла даже поговорить. Для тех, кто проходил мимо, будто ее вообще не существовало.

Она дошла до моста, здесь, совсем как дома, вдоль берега, точно битое стекло, лежал лед. Дорте вспомнила, что еще до того, как получила подарок Тома, велела себе думать только о хорошем. Даже когда все было хуже некуда. Но сегодня–то все было замечательно! Мать обычно говорила: «Человек — это то, что он ест и о чем он думает». Если это правда, она все–таки могла добиться своего. Ты справишься! — уговаривала она себя.

Мороз щипал щеки. Дорте забыла смазать лицо кремом. Привыкнув сидеть дома, она не подумала, что кожа так чувствительна к морозу. Остановившись у фонаря и спрятав в карман купленные Ларой перчатки, она порадовалась новым, белым теплым сапожкам. Потом немного расстегнула молнию на куртке, чтобы лучше ощущать воздух, и вступила на мост. Уже на мосту она услыхала тяжелый металлический зов церковных колоколов. Она остановилась, держась за перила Небо набросило на крыши плащ абрикосового цвета и кучки облаков разделяла еле заметная темная черта. Под мостом спокойно текла вода. Дорте крепче ухватилась за перила и попыталась представить себе, что бы она почувствовала, если бы перевалилась через перила и полетела вниз. Куртка бы расстегнулась, и ветер ударил бы ей в грудь. Потом она бы испугалась и раскаялась в своем поступке. Почувствовала бы ледяной холод. Представить себе самый конец было невозможно.

— Нет!

Отпустив перила, она пошла на звук колоколов. Если следовать за людским потоком, никто не поймет, что она здесь чужая. Не узнает, что она шлюха, в руки которой случайно попал ключ. Словно падающая звезда, которую она ловила в детстве, вспыхнула надежда. Надо радоваться, пока можно.

Найти церковь оказалось совсем просто. Она со своими башенками возвышались надо всем. Когда Дорте уже шла под заснеженными деревьями, она поняла, как церковь огромна. Серая и старая, с арками и орнаментом. Высоко наверху, словно колонны, высился ряд фигур, на плечах у них лежал снег. Это, должно быть, норвежские святые. В таком случае, их было много. Какое–то время она стояла под деревом, пока мимо нее шли в церковь люди. Колокола больше не звонили. Поток людей, которых и сосчитать невозможно, исчезал в желтом чреве церкви. Дорте подошла поближе. В конце концов она осмелела и встала в очередь.

Люди толпились. В церкви было сумрачно. Окна с витражами не пускали внутрь ни дневной свет, ни внешний мир. Стеариновые свечи не могли осветить все стены и уголки. Они горели, образуя маленькие колеблющиеся нимбы, способные лишь создать настроение. Стены на каждый звук откликались эхом. Голоса, скрип стульев, шарканье ног. Шорох вещей, которые люди принесли с собой. Дорте оказалась неготовой к тому, что здесь окажется столько народу.

Молоденькие девушки в многоярусных юбках и куртках или коротких пальто, казалось, пришли на праздник. Маленькая девочка сняла верхнюю одежду и показывала всем свое новое розовое платьице. Носик у нее был красный, как ягодка. Она тянула за руку женщину и что–то говорила звенящим голоском. Дорте подумала, что, наверное, в детстве такой же была и Вера.

Люди вели себя как будто находились не в церкви, а искали свои места в цирке. Они не обращали внимания на торжественность и серьезность храма. Дорте в толкучке пробралась вдоль стены. Стараясь быть тоньше бумажки, она нашла себе свободное место, откуда могла бы видеть елку. Стулья были обиты золотисто–коричневой тканью. Она сложила руки на сумочке, чтобы случайно не задеть старую даму по соседству. С другой стороны от Дорте вертелся мальчик. Его ноги, словно барабанные палочки, стучали по ножкам стула. У мальчика текло из носа, и он все время громко шмыгал. Старшая сестра, сидевшая рядом, так сильно толкнула его, что он полетел на Дорте, но не угомонился. Женщина сзади, очевидно мать, сделала замечание девочке, а не мальчику.

Дорте не чувствовала ни подозрительных, ни удивленных взглядов. Никто не заметил, что она пришла одна. А все остальное скрывала одежда. И все–таки она крепко прижала к себе локти и сжала колени. Было странно оказаться рядом с совершенно чужими людьми. Старую даму, как изгородь, окружал резкий запах духов. Когда заиграл орган и люди начали петь, дама не раскрыла свой псалтырь, однако издавала звуки, похожие на пение. Жилы на ее белых, лежавших на коленях руках проступали, как дороги на карте. А суставы выглядели белыми бездорожными холмами.

Все были нарядно одеты. Однако никто не стремился выделиться. Все были равны. Семьи сидели вместе. Дорте заметила, что они не смотрят друг на друга, а внимательно рассматривают свечи, стены, потолок Появился хор в лиловых одеждах с вышитыми на груди крестами. Пение заставило людей опустить глаза. Едкий запах мокрой шерсти смешивался с ароматом духов старой дамы. Как ни странно, но они пели псалом «Oh happy day».

У пастора был высокий и чистый голос. Но самого его Дорте не увидела. Звук лился из динамиков, хотя пастор находился где–то в церкви. Взгляды людей были обращены в одну сторону, всем, как и ей, хотелось посмотреть на пастора. Неужели он и правда сказал: «Не дергайте ниссе за бороду слишком сильно»? Наверное, правда. Потому что люди засмеялись. Мальчик пнул ее по лодыжке, но, по–видимому, не нарочно. Возможно, из–за того, что все в церкви смеялись. Как бы там ни было, она тоже пнула его в ответ. Он быстро повернулся и уставился на нее круглыми испуганными глазами. В церкви вдруг стало тихо. Но ненадолго.

«Маски…», поняла Дорте. Пастор говорил, что не надо надевать маски перед Богом. Что Бог всегда видит наше истинное лицо. Она радовалась, что понимает отдельные слова, и общий смысл проповеди уже не имел для нее значения. А потом на нее накатило. Ее не спасло даже то, что она сидела в церкви. Шлюха в норвежской стеганой куртке. Люди встали. Дорте тоже. «Аминь», поняла она. И «Да будет воля Твоя». Это пастор всех благословил. И было непохоже, чтобы он исключил ее из общего числа.

Когда все сели и шарканье ног затихло, перед нею отчетливо возникло лицо Тома. Она попробовала представить себе своих домашних, но не смогла.

Потом заиграл орган, и Дорте сложила руки, чтобы молиться, но до Бога и Пресвятой Богородицы было так далеко! Раз или два из динамиков прозвучало имя дяди Иосифа. Это когда пастор читал Евангелие.

Людской поток хлынул в двери церкви. На улице он разделился и потек в разные стороны. Маленькими группами пары останавливались и разговаривали друг с другом. Кое–кто смеялся. Покинув церковь и выбрав улицу наугад, Дорте шла, прижимаясь к стенам домов. Словно в том, что она идет одна, было что–то позорное.

Тротуар не подметали. Под ногами хрустел песок. Витрины магазинов были завалены вещами, которые напоминали о празднике, так, видно, здесь принято на Рождество. Ниссе, ангелы, блестки, гирлянды, звезды. Но нигде не стояли ясли с Богоматерью и младенцем.

Дорте пыталась представить себе, что сказала бы Вера при виде всей этой красивой одежды и обуви. Она так и видела, как Вера останавливается, показывает на что–нибудь и вздыхает. Пока она стояла перед витриной с постельным бельем и подушками, мимо прошла молодая пара. Они шли обнявшись, женщина подняла к мужчине лицо и смеялась над чем–то, что он сказал. Они ей ничего не сделали, но внутри вдруг возникла черная пустота.

Вскоре Дорте поняла, что идет не в ту сторону. Пришлось доставать большую карту. Под фонарем она увидела, что может идти, как шла, и придет к мосту, по которому проходили они с Ларой. Когда она встала и сложила карту, неожиданно оказалось, что людей на улице уже нет. Все разошлись. По домам. Друг к другу.

Улица и тротуары были сине–фиолетовые, и небо казалось панцирем, покинутым черепахой. Тут и там трубы выплевывали в него дым. Окна напоминали картинки на желтом фоне. Цветы, фигуры, лампы, занавески. Дома превращались в освещенные витражи. На некоторых окнах стояли зажженные свечи. Иногда пахло жареным мясом. А у них дома сейчас едят рыбу. Деньги Тома так и лежали в кармане джинсов. При ходьбе она ощущала их бедром. Даже если бы она нашла кафе или ресторан, где могла бы поесть рыбы, она не осмелилась бы войти туда. Люди сразу поняли бы, что она одна.

Дорте прошла мост и хотела спуститься к реке. Но всюду, на сколько хватало глаз, были сугробы, дома или другие помехи. Мост был похож на китайский павильон. Красные столбы с крутой крышей образовывали портал с сугробами и маленьким шпилем. На снегу лежала его синяя копия. Дорте остановилась на мосту. Вдоль реки бок о бок стояли высокие пакгаузы. С темными окнами и запертыми воротами они застыли в неподвижности. Острые коньки крыш упирались в небо и отражались в воде. Кое–где висели сосульки, похожие на покрытые глазурью слоновьи бивни. Лишь в редких пакгаузах окна были освещены, что выдавало присутствие там людей. Дорте обдало холодным ветром, когда мимо нее прошествовала группа из четырех человек. Казалось, им понадобятся месяцы или даже годы, чтобы высвободиться из своих пальто, шуб, платков и шапок. Из открытых ртов вылетал пар, слова и смех. Они шли, наклонившись вперед, словно в хороводе, чтобы привлечь к себе внимание. Но все это продолжалось не больше мгновения, и она снова осталась одна.

Мороз колол пальцы ног самыми острыми иголками в мире. Пора было идти дальше. Быстро. Она нашла дорогу домой — мимо церкви к мосту, по которому проходила раньше. И испытала что–то похожее на радость, поняв, что может сама решать, куда ей идти. Может, стоит переехать в дешевый пансионат и ходить по городу в поисках работы? Или сесть в поезд или на автобус? Но она быстро отогнала прочь эти мысли. Деньги. Того, что ей дал Том, не хватит даже на то, чтобы изучить норвежский.

Том вернулся раньше Лары. Услыхав, как он крикнул «Привет, Дорте!» своим особым голосом, она поняла, что все время ждала этого. Черного портфеля с ним не было и сегодня. Зато он принес угощение. Мясо, картошку, брокколи. Этим утром она тоже ходила на прогулку, но, когда стемнело, вернулась в квартиру.

Он увидел карту, и Дорте поняла, что ему хочется знать, где она гуляла. Она раскрыла карту и показала ему, он удивился дальности ее прогулки. Показав на реку, он что–то сказал, но она не поняла. Перед ними на столе лежали карта и мясо. Вот он отложил нож и вытер руки бумажным полотенцем. Потом обнял ее обеими руками и стал покачивать, шепча что–то ей в волосы. Ей показалось, что он говорит, что скоро они уже будут понимать друг друга, но, может, и что–нибудь другое. Масло зашипело, и он отпустил ее чтобы положить мясо на сковородку.

Дорте вдруг нестерпимо захотелось снова ощутить его тепло, и она обхватила руками его талию и замерла так, а запах жареного мяса распространялся по кухне и чад вытягивало в вытяжку. Где–то в стене что–то загремело. Том не пытался освободиться и не оттолкнул ее. Пока он обжаривал куски мяса с обеих сторон, она стояла сзади него, прижавшись щекой к его клетчатому плечу. Иногда он оборачивался и смотрел на нее с таким выражением, будто только что нашел ее.

Дорте уже не помнила, когда в последний раз ей хотелось есть. Они ели, поглядывая друг на друга, но молчали. Она понимала, что он пришел, потому что сам захотел этого. Его манера заходить в квартиру означала, что происходящее принадлежит только им. И никого не касается. Все, что Лара рассказывала о нем, исчезало и теряло значение.