Сталин

Глава сорок первая

Пятнадцатого января 1936 года Япония покинула конференцию по морским вооружениям с участием США, Англии и Франции, не получив удовлетворения в своих претензиях.

Шестнадцатого февраля в Испании, где активно действовал Коминтерн, на парламентских выборах победил Народный фронт, в который входили левые партии, включая коммунистическую и протроцкистско-марксистско-ленинскую рабочую (ПОУМ).

Седьмого марта германские войска без предупреждения вошли в Рейнскую область, демилитаризованную согласно Версальскому договору и находившуюся под военным контролем союзников. Франция, чьи интересы затрагивались в первую очередь, не решилась на военные действия, так как о ее поддержке заявили лишь Чехословакия и Румыния, Англия же промолчала. Известно, что немецкое военное руководство до последнего момента старалось убедить Гитлера не делать этот крайне рискованный шаг, но тот заставил их ввести в эту промышленную область 35-тысячную группировку и занять там все основные города. Авторитет Гитлера в Германии мгновенно вырос до небывалых размеров. (Год назад, 21 мая 1935 года, германский рейхсвер был переименован в вермахт, стал подчиняться непосредственно фюреру; военная присяга теперь давалась не государству, а Гитлеру. Военная промышленность стала открыто производить боевую технику.)

Второго мая император Абиссинии Хайле Селассие бежал из страны, итальянские войска оккупировали Аддис-Абебу.

Третьего июня во Франции на парламентских выборах победил Народный фронт.

Двенадцатого июля в Испании был убит лидер правых (монархист) Кальво Сотело. 17 июля началось восстание против республиканского правительства. 19 июля войска под командованием генерала Франко были переброшены из Северной Африки (Испанское Марокко) в Кадис.

К середине 1936 года мало кто в Европе сомневался, что Версальская система не удержит мир от грядущего передела. На часах западных политиков начался обратный отсчет времени: как только Германия выстроит оборонительный рубеж на границе с Францией и обеспечит, по выражению Уинстона Черчилля, защиту своей «парадной двери», она двинется через другие свои «двери» на Юг и Восток.

Началась самая трудная шахматная партия Сталина, в которой его противниками оказались почти все сильные страны мира. Но для того, чтобы объединиться против СССР, этим странам требовалось согласовать друг с другом свои интересы и составить оборонительные союзы. Вот здесь он и надеялся стравить их, ослабить, а затем продиктовать свои условия. Это выглядело примерно так, как планировали к своей выгоде и американцы, наблюдая за европейскими и тихоокеанскими конфликтами. Поэтому те, кто спешит обвинить Сталина в цинизме и коварстве, должны оглянуться и на других лидеров.

Еще в начале абиссинского конфликта Сталин в письме Кагановичу и Молотову (2 сентября 1935 года) подчеркнул значение «драки» между европейскими странами: чем она сильнее, «тем лучше для СССР». И уточнил: «Мы можем продавать хлеб и тем, и другим, чтобы они могли драться. Нам вовсе невыгодно, чтобы одна из них теперь же разбила другую. Нам выгодно, чтобы драка у них была как можно более длительной, но без скорой победы одной над другой»²⁸⁹.

Вспомните письмо Буллита Рузвельту: суть та же.

Характерно, что в апреле 1935 года, стремясь к заключению с Францией договора о взаимопомощи, Сталин предупреждал советских переговорщиков от уступок французам: «Мы не так слабы, как предполагают некоторые»²⁹⁰.

Секретные материалы из «Особой папки» свидетельствуют о крайней взвешенности шагов Сталина по продвижению в Европу. Теперь не было ничего подобного 1923 году, когда Троцкий настаивал на военном вторжении в Германию.

Мятеж генерала Франко и начавшаяся в Испании гражданская война вдруг перевернули характер шахматной партии: медленные позиционные действия сменились рискованной игрой.

Именно гражданская война в Испании, где, как и в России в 1917 году, 80 процентов населения составляли крестьяне, а у армии был опыт нескольких конституционных переворотов, вскоре повлияла и на отношение Сталина к советским маршалам. Эта страна с великим прошлым и в другом напоминала Россию: неравномерностью экономического развития регионов, оппозиционностью местных финансово-промышленных кругов к транснациональным компаниям, противоречиями национального характера между более развитыми приморскими провинциями Бискаей и Каталонией и внутренней — Кастилией.

В 1931 году на муниципальных выборах выиграли оппозиционные республиканские и социалистические партии, начались стихийные демонстрации и беспорядки, король Альфонс XIII покинул страну. Была провозглашена республика. На внеочередных выборах в кортесы (парламент) подавляющее число мест получили социалисты и республиканцы. В принятой конституции нашли заметное отражение идеи Веймарской, а также советской конституции 1918 года. Земельная реформа, всеобщее избирательное право, отделение Церкви от государства, права на труд, образование, социальную помощь, достойную жизнь, забастовку, свободный развод — все это было в ней. Но при всей своей прогрессивности Основной закон Испании резко отрицательно оценивал национальное прошлое, традиционную мораль, Церковь. То, что последовало дальше, уже было в России: оскорбление армии и офицерства, разрушение помещичьих усадеб и спешка в земельной реформе, разгром храмов, превращение монахинь в «невест революции» (изнасилование).

В результате страна прошла через несколько кровавых потрясений с участием военных, пока весной 1936 года не был создан Народный фронт, который и победил на парламентских выборах. (Через три месяца Народный фронт победит и во Франции.)

Испания с 1923 года входила в зону внимания Коминтерна. В ней были сильны анархисты, почитавшие Бакунина и Кропоткина, а также профсоюзные организации, республиканцы и социалисты. Коммунистов было мало, но они были организованны. Весной 1936 года в Испанию прибыли из Москвы представители Коминтерна, аргентинец Витторио Кодовилья, итальянец Пальмиро Тольятти и венгр Дьердь Гере. Благодаря их работе компартия стала активизироваться и быстро пополнять свои ряды.

Но Сталин не хотел социалистической революции в Испании, так как это повернуло бы против СССР весь Запад. Наш герой вообще отнесся к испанским делам как к неожиданной помехе, обострившей всю ситуацию в Европе.

С другой стороны, мог ли Сталин оставить без помощи республиканскую Испанию? Если бы это случилось, он не оправдался бы перед советскими коммунистами, а сталинская группа оказалась бы в идеологической блокаде и в меньшинстве.

Однако напрямую вмешаться в войну на Пиренейском полуострове все же не представлялось возможным хотя бы из-за отсутствия общей границы. Поэтому по решению Исполкома Коминтерна, принятому 18 сентября 1936 года, стали создаваться интернациональные бригады добровольцев.

Соотношение сил воюющих сторон было таким: на стороне мятежников почти вся армия (80 процентов сухопутных войск), гражданская гвардия, авиация и флот — всего свыше 200 тысяч человек; на стороне республиканцев — 25 тысяч. Кроме того, воюющие стороны опирались на своих партийных приверженцев.

Уже первые бои отличались крайней жестокостью, пленных не брали, раненых добивали штыками и прикладами, что увидел весь Мадрид уже 19 июля, когда республиканцы взяли штурмом мятежную казарму Ла Монтанья.

Возможно, Сталин ограничился бы только посылкой интербригад, но воюющие стороны обратились за помощью, республиканцы — к новому правительству Франции Леона Блюма (Народный фронт), а франкисты — к Гитлеру и Муссолини. С 28 июля по 1 августа на марокканском аэродроме в Тетуане приземлились 20 транспортных самолетов «Юнкерс-52» для переброски мятежников в метрополию. 30 июля 12 итальянских бомбардировщиков «Савойя-81» вылетели из Сардинии в Испанское Марокко, но один самолет из-за неполадок в моторе был вынужден сесть в Алжире. Мир узнал о вмешательстве в испанские события.

Франция отреагировала мгновенно: 2 августа ее правительство обратилось к заинтересованным государствам Европы и США с целью заключить соглашение о невмешательстве. СССР принял это предложение. Тогда отношение Сталина вполне достаточно выражалось в директиве секретариата ИККИ в адрес ЦК Компартии Испании: «Не забегать вперед, не сходить с позиций демократического режима и не выходить за рамки борьбы за подлинно демократическую республику»²⁹¹.

Восемнадцатого августа Сталин телеграфировал Кагановичу и Чубарю указание о немедленной продаже республиканскому правительству «на самых льготных условиях» нефти и продовольствия. К этому времени ему уже стало известно, что Троцкий предсказывает революционные события во Франции, поражение рабочего класса и переход к троцкистам руководства французской компартии. Если бы прогноз Троцкого осуществился, то всей европейской политике Сталина пришел бы бесславный конец. Тогда вся Европа была бы вынуждена пойти на соглашение с Германией против СССР, и Сталин столкнулся бы с объединенным фронтом Запада.

Фигура Троцкого приобретала угрожающее значение, так как на него возлагались надежды многих европейских и советских коммунистов по продолжению (во Франции и Испании) мировой революции.

Что оставалось Сталину?

Оставалось, как когда-то в Китае, вести изощренную работу «под крышей» тактических союзников, социалистов и анархистов. Кроме того, все увеличивающееся военное вмешательство Германии и Италии неожиданно давало ему шанс втянуть эти страны в длительный военный конфликт, в котором СССР воевал бы руками испанцев.

При этом положение оппозиции в СССР становилось безнадежным. Открытый судебный процесс показывал «агентами гестапо» троцкистов и зиновьевцев, сторонников террора против советских руководителей, боровшихся с фашизмом.

Сталин постоянно получал информацию об идущем в Москве судебном процессе. Его внимание было так велико, что некоторые историки даже полагают, что он вообще сидел за ширмой в Доме союзов и наблюдал за допросами подсудимых. Конечно, он наблюдал, — находясь в Сочи.

Девятнадцатого августа Каганович и Ежов сообщили, что все подсудимые признали себя виновными в терроризме и получении директив от Троцкого. На иностранных журналистов признание произвело «ошеломляющее впечатление».

Двадцатого августа Сталину было направлено новое письмо, в котором сообщалось, что подсудимые назвали своими единомышленниками Рыкова, Томского, Бухарина, а Радека, Сокольникова, Пятакова, Серебрякова — организаторами своего «Запасного центра».

Двадцать первого августа центральные газеты напечатали статьи бывших оппозиционеров Раковского, Радека и Пятакова, резко осуждавших Троцкого, Зиновьева и Каменева и требовавших их расстрела.

В тот же день застрелился Томский. Накануне, на собрании в Объединенном государственном издательстве, он признал, что несколько раз встречался с Зиновьевым и Каменевым, высказывал «свое недовольство».

Двадцать второго августа Сталин получил проект приговора и внес в него поправки. Особо он подчеркнул, что надо обязательно упомянуть, что Троцкий и Седов (сын Троцкого) подлежат привлечению к суду. Также указал, что не надо писать: «приговор окончательный и обжалованию не подлежит». И объяснил: «Эти слова лишние и производят плохое впечатление. Допускать обжалование не следует, но писать об этом в приговоре неумно».

Почему же неумно? Здесь что-то недоговорено. Существует версия, что он не хотел, чтобы осужденных расстреливали, так как они еще могли выступить свидетелями по другим делам, а Ягода, в чьих интересах было уничтожить своих бывших соратников (вспомним скандальную встречу Бухарина с Каменевым), сразу привел приговор в исполнение.

Однако, судя по переписке, решение о ночном расстреле было принято Политбюро. А раз так, то Ягода был ни при чем.

Кое-что проясняет телеграмма Сталина Кагановичу и Молотову (6 сентября 1936 года), в которой он, оценивая статьи в «Правде» о процессе, писал: «Надо было сказать в статьях, что борьба против Сталина, Ворошилова, Молотова, Жданова, Косиора и других есть борьба против Советов, борьба против коллективизации, против индустриализации, борьба, стало быть, за восстановление капитализма в городах и деревнях СССР. Ибо Сталин и другие руководители не есть изолированные лица, — а олицетворение всех побед социализма в СССР, олицетворение коллективизации, индустриализации, подъема культуры в СССР, стало быть, олицетворение усилий рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции за разгром капитализма и торжество социализма.

Надо было сказать, что кто борется против руководителей партии и правительства в СССР, тот стоит за разгром социализма и восстановление капитализма»²⁹².

Ближайшие события показали, что он не ошибся в своих комбинациях. Практически вся либеральная интеллигенция Запада воспринимала завязывающуюся в Испании борьбу как общую войну против фашизма, а в СССР и его руководителе видела, несмотря ни на что, единственную организованную антифашистскую силу. Такие известные люди, как физик Альберт Эйнштейн, художник Анри Матисс, писатели Эрнест Хемингуэй и Антуан де Сент-Экзюпери и многие другие, выступили в защиту республиканской Испании.

Шестого сентября Сталин телеграфировал Кагановичу об отправке в Испанию (через Мексику) 50 скоростных бомбардировщиков и стрелкового вооружения.

Четырнадцатого сентября на Лубянке было проведено совещание, на котором приняли решение «координировать» действия ОГПУ с деятельностью испанской компартии, то есть главным игроком в поставках оружия и тайных операциях стали советские спецслужбы. В течение короткого времени в Европе была организована закупка и отправка в Испанию военной техники и вооружения. Это происходило на фоне поставок оружия мятежникам через Португалию.

Первое советское судно «Комсомолец» прибыло в Картахену 12 октября, имея на борту 50 танков «БТ-6», снаряды, патроны, станковые и ручные пулеметы, медикаменты. К декабрю 1936 года в Испанию доставили 136 самолетов, 106 танков «Т-26», 30 броневиков, 174 орудия, боеприпасы, запчасти и т. д. Всего за три года войны в Испании Советский Союз поставил 648 самолетов, 347 танков, 1186 орудий. Причем более 70 процентов вооружений составляли новейшие образцы. Испания стала полигоном для испытания оружия. Советские техники регулярно присылали в Москву дипломатической почтой свои замечания о боевой практике.

В это же время Сталин проявил холодную расчетливость и озаботился компенсацией расходов. Иногда историки упрекают и даже обвиняют его в этом, что представляется малообоснованным. Во-первых, у него не было лишних денег, а во-вторых, периферийная Испания (в отличие, например, от Китая) была всего лишь небольшим эпизодом в его стратегии.

По решению правительства Испанской республики для закупки военной техники была использована часть «металлических резервов» Национального банка. Депозитарием испанцы выбрали СССР. 5 ноября золото (510080 килограммов) доставили в Москву. СССР предоставил Испании кредит, погашаемый за счет продажи депонированного золота, которая проводилась по распоряжениям министерства финансов Испании. (Всего до марта 1938 года испанцы передали таких распоряжений о продаже 450 тонн. Но и после этого СССР продолжал поставки вплоть до 1939 года.)

Как только республиканцы увидели советские самолеты и танки, авторитет СССР взлетел, а испанские коммунисты приобрели в сравнении с представителями других партий положение реальных лидеров.

Правда, изменившийся внутренний баланс сил вскоре привел ко «второй гражданской войне» уже в среде самих республиканцев, где социалисты и троцкисты стали бороться против коммунистов, а анархисты — против коммунистов и социалистов, в какой-то мере повторяя недавнюю ситуацию в ВКП(б).

После процесса «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра» перед Сталиным встала проблема укрепления НКВД. Ягода, который не смог бы организовать должного ведения следствия, если бы не бульдожья хватка Ежова, больше не должен был оставаться во главе наркомата.

В смещении наркома большую роль сыграл его заместитель Агранов. Ежов передал ему указание Сталина, что в деле троцкистского центра делаются ошибки и что надо раскрыть «явно невскрытую террористическую банду и личную роль Троцкого в этом деле».

Принципиальным открытием Агранова было создание сценариев дел, подчинение воли подследственных, стравливание их друг с другом и демонстрация публике целостного «заговора». Этот метод был вскоре растиражирован в сотнях других дел.

Агранов руководил делом «Ордена русских фашистов» и создал впечатляющую картину подпольной фашистской русской организации. Именно с этого дела, по которому проходил и Сергей Есенин, началась линия борьбы ОГПУ с национальной интеллигенцией. Поэты Осип Мандельштам, Николай Клюев, Павел Васильев, Леонид Мартынов — все они его «крестники». Агранов сильно влиял и на культурную обстановку в стране, дружил с многими писателями и артистами (Бабель, Кольцов, Мейерхольд, Маяковский).

После самоубийства Маяковского он содействовал появлению письма Лили Брик Сталину, на котором вождь начертал резолюцию, сделавшую поэта великим. («Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи».)

Этот чекист (его сравнивают с инквизитором) проделал главную работу, которая и показала Сталину, что Ягоду надо менять. Пока что Сталин доверял Агранову: сеть аграновских осведомителей и добровольных помощников захватывала и верхний уровень партийной элиты, поэтому никто не мог быть уверен, что не находится под наблюдением.

Так, Агранов представил Сталину донесение о высказываниях Пятакова, заместителя Орджоникидзе: «Я не могу отрицать, что Сталин является посредственностью и что он не тот человек, который должен был стоять во главе партии; но обстановка такова, что, если мы будем продолжать упорствовать в оппозиции Сталину, нам в конце концов придется оказаться в еще худшем положении: наступит момент, когда мы будем вынуждены повиноваться какому-нибудь Кагановичу. А я лично никогда не соглашусь подчиняться Кагановичу!»²⁹³

Одиннадцатого сентября 1936 года Пятакова вывели из состава ЦК партии и арестовали. Вскоре благодаря этому началось дело Пятакова — Сокольникова — Радека («Параллельный антисоветский троцкистский центр»).

Двадцать пятого сентября Сталин и Жданов направили Кагановичу и Молотову письмо: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей Наркомвнудела. Замом Ежова в Наркомвнуделе можно оставить Агранова»²⁹⁴.

Ягоду предполагалось назначить наркомом связи, освободив от этой должности Рыкова. Вероятнее всего, тогда Сталин не предвидел, что Ягода будет репрессирован. Из его записки Ягода видел, что вождь не настроен в какой-либо степени враждебно: «Наркомсвязь дело очень важное. Это Наркомат оборонный. Я не сомневаюсь, что Вы сумеете этот Наркомат поставить на ноги. Очень прошу Вас согласиться на работу Наркомсвязи. Без хорошего Наркомата связи мы чувствуем себя как без рук. Нельзя оставлять Наркомсвязь в нынешнем ее положении. Ее надо срочно поставить на ноги»²⁹⁵.

Ежов же сохранял посты секретаря ЦК и председателя КПК, что свидетельствовало об усилении власти партийного аппарата.

Конечно, никто не мог предположить, что вслед за этим в НКВД начнется чистка, жертвой которой станут тысячи чекистов, еще вчера контролировавших страну, и что за сменой чекистских кадров стали меняться и методы следствия. В дальнейшем дело дошло до пыток. Если в течение многих лет оппозиционеров, членов партии не пытали и не расстреливали, признавая их своими, то после убийства Кирова и особенно после августовского процесса 1936 года произошел перелом.

Почему стала разрастаться эта жестокая непримиримость, трудно понять без учета «фактора Гитлера», то есть приближающейся войны. В глубокой старости соратник Сталина называл главным именно это обстоятельство. «Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было „пятой колонны“. Ведь даже среди большевиков были и есть такие, которые хороши и преданны, когда все хорошо, когда стране и партии не грозит опасность. Но, если начнется что-нибудь, они дрогнут, переметнутся»²⁹⁶.

Вернемся в Европу. 24 октября 1936 года Гитлер и Муссолини, уже объединенные операцией в Испании, объявили о создании «оси» Берлин — Рим. 15 ноября в Берлине министры иностранных дел Германии и Японии, Нейрат и Муякодзи, подписали Антикоминтерновский пакт. В течение одного месяца сложился военный союз, мощь которого трудно было недооценить. Гитлер заявил, что теперь Германия и Италия могут победить не только Россию, но и Великобританию.

Теперь были предрешены дальнейшие действия Германии: захват Австрии для создания общего фронта с Италией и выхода в Средиземное море, затем — разгром полуокруженной Франции, прорыв в Восточную Пруссию, поворот к Англии… А что потом?

ВВС Германии уже превосходили английские и постоянно наращивали превосходство. Осенью 1936 года Берлин принял четырехлетний план реоганизации экономики страны, чтобы достичь самообеспеченности на случай военных действий.

Перед лицом очевидной угрозы Париж и Лондон никак не могли определить стратегические приоритеты — назревание революции в Испании страшно пугало их политические элиты. Сталин казался им еще более опасной фигурой, чем Гитлер.

Восемнадцатого ноября правительства Германии и Италии признали режим Франко, что было нарушением подписанного ими соглашения о невмешательстве в гражданскую войну на Пиренеях. Они объяснили это оказанием советской помощи республиканцам и формированием интербригад.

Вскоре из Гамбурга в Кадис прибыл авиационный отряд добровольцев «Кондор» (около 300 самолетов), а также танковый корпус. Из Италии — пятидесятитысячный экспедиционный корпус. (Общая военная помощь Германии и Италии значительно превысила советскую.)

Положение Сталина еще более осложнилось. Как ни старался он продемонстрировать Западу ограниченность своих планов, но обстановка быстро накалялась и не поддавалась контролю. Кадровые перемены в Мадриде тоже свидетельствовали об укреплении революционных сил. В республиканское правительство вошли сразу четыре представителя Национальной конфедерации труда, самой многочисленной и боевой организации анархо-синдикалистского направления. Вся Испания была заражена верой в неизбежную победу революции, доминировало боевое настроение ПОУМ, Федерации анархистов Иберии и Конфедерации труда.

В результате Париж и Лондон не восприняли аргументов сталинской группы, доказывающих, что Москва не стремится к мировой революции и коммунистическому заговору. Это было поражением Сталина. Враждебность Европы оказалась непреодолимой.

Что он мог сделать? Он был вынужден поддержать Испанию. Бросать ее было еще опаснее. Надо было воевать.

А внутри страны необходимо было успеть довести до конца кадровую перестройку, дочистить злосчастных сторонников Троцкого, которые даже в Испании так отравляли его планы. Но дочистить — это полдела. Еще надо было встроить в советскую практику совершенно новый механизм — механизм саморазвития, который стимулировал бы общество подобно буржуазной жажде прибыли и был бы сильнее угроз из Кремля или с Лубянки. Однако в этом Сталин не преуспеет никогда.

Двадцать девятого сентября 1936 года Политбюро приняло решение, которое напрямую можно связать с арестом Пятакова. В нем говорилось о том, что «необходима расправа» абсолютно со всеми оппозиционерами. Другими словами, левых должны были «дочистить» окончательно. Следует учесть и огромное давление, которое оказывало на сталинцев большинство партии, состоявшее из представителей иного социокультурного слоя. Сегодня это давление уже нельзя представить в полном объеме, как нельзя мысленно охватить взглядом извержение вулкана или шторм.

Советское общество было критически нестабильным. Под тонкой коркой еще клокотала магма. Миллионы людей, чью жизнь перевернули социальные катаклизмы, вырвав из привычных и прочных устоев бытия, при малейшем ослаблении государственного порядка были готовы к резким и разрушительным действиям. В «испанском зеркале» отражалось недавнее российское прошлое, «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Недовольство существовало и в рядах рядовых коммунистов, быт которых мало отличался от быта остального населения. Они отличались другим, тем, что сегодня не поддается анализу, — сильным духовным напряжением, похожим на религиозную страстность. В таком состоянии люди видят в инакомыслящих своих врагов и готовы на крайние меры борьбы с ними.

То есть рабоче-крестьянская (простонародная) партия отторгала чужеродный слой, который видел будущее не так, как она. Этот слой не хотел стабилизации, тогда как большинство — жаждало.

Государство тоже больше не могло мириться с существованием дестабилизирующей его силы. Ему не нужна была даже партия в ее природном, самостоятельном виде. Властным структурам для решения своих задач требовался только партийный управленческий механизм. Поэтому новая конституция и должна была дать государству, то есть представляющей его группе, необходимый инструментарий.

А что при этом должны были ощущать несколько тысяч партийных руководителей? Они были встревожены, а некоторые — возмущены. Их привычной жизни со сложившимися связями (которые способствовали формированию кланов) грозил конец. Это была мощная группа, она имела большинство в ЦК, в местных организациях, наркоматах, в том числе оборонном.

Двадцать пятого ноября 1936 года в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца открылся VIII Чрезвычайный съезд Советов СССР для обсуждения и принятия новой конституции.

Обычно перед мероприятиями такого рода собирали пленум ЦК, который выдвигал соответствующие рекомендации. Однако на сей раз Политбюро решило созвать пленум только после доклада Сталина, на следующий день, 26 ноября, вослед главному событию.

В своем докладе Сталин, по сути, повторил известные мысли об изменениях, происходящих в стране: об отсутствии эксплуатации, о всенародной собственности на средства производства, недра и землю, о необходимости создать более гибкую и мощную, чем диктатура пролетариата, систему управления обществом.

Сказанное далее задело многих: он решительно отверг предложения запретить отправление населением религиозных обрядов, а также выступил против сохранения института «лишенцев». Объясняя свое отношение к лишенцам, он подчеркнул, что нетрудовые и эксплуататорские элементы лишены избирательных прав временно, и что пора пересмотреть их положение. Он также не согласился с опасениями, что «кое-кто из бывших белогвардейцев, кулаков, попов» полезет в верхние органы власти. Во-первых, сказал Сталин, не все они враждебны советской власти, а во-вторых, если изберут враждебных, то это будет означать, что «наша агитационная работа поставлена плохо, а мы вполне заслужили такой позор». Показательно, что Сталин не вспомнил осужденных или арестованных оппозиционеров, явно не желая направлять обсуждение в сторону борьбы с этой группой.

На следующий день должен был пройти пленум ЦК, на котором предполагалось обсуждение доклада Сталина, но этого не случилось.

В первый день работы съезда сразу стала выделяться своеобразная драматургия выступлений, которую можно определить как неприкрытое столкновение разных позиций.

Секретари областных, краевых и республиканских организаций словно не поняли Сталина и стали взывать к духу мщения, адресуя его троцкистам, зиновьевцам, националистам, меньшевикам и белогвардейцам. Можно сказать, они громили всех, кто мог представлять мало-мальски ощутимую угрозу на будущих альтернативных выборах.

Однако сталинская группа не сбилась с направления и продолжала обсуждать именно конституцию. Особенно весомо прозвучало выступление Молотова. Наверное, после его слов некоторые ощутили холод приставленного к виску револьвера.

Молотов высказал два принципиальных положения: первое — кандидатов в Советы будут выдвигать не только парторганизации, но и другие, беспартийные образования; второе — новая система должна ударить по бюрократам, оторвавшимся от масс, и облегчить выдвижение «новых сил из передовых рабочих, из крестьян и интеллигентов, которые должны прийти на смену отсталым и обюрократившимся».

Публика в Свердловском зале была искушенная и поняла, что наступают не лучшие времена, что надо срочно придумывать, как защититься.

Скрытая полемика продолжалась, и не было ясно, к чему она приведет. Сталинская группа решила свернуть обсуждение и провела открытым голосованием решение передать обсуждение проекта конституции редакционной комиссии. Список же комиссии был предложен и утвержден без голосования. В нем представителей местных парторганизаций, членов и кандидатов в члены ЦК, естественно, оказалось меньшинство в сравнении с представителями аппарата.

Кроме того, Сталин вообще избежал обсуждения конституции на пленуме, где соотношение сил было бы не в его пользу.

Накануне заседания редакционной комиссии, 2 декабря 1936 года, Сталин встретился в своем рабочем кабинете с большой группой ее членов и разговаривал с ними четыре (!) часа. Кроме того, на совещании присутствовали все члены Политбюро и трое кандидатов, а также Вышинский, Литвинов, Стецкий, Таль, Яковлев, Акулов. Стенограмма не велась, но можно представить все напряжение столь длительного разговора.

Четвертого декабря состоялся пленум ЦК. Проект конституции на нем не зачитывался и фактически не обсуждался. Были высказаны всего три формальных замечания. Всего три! В зале же сидели 123 человека.

После такого бессмысленного времяпрепровождения председательствовавший Молотов предложил проголосовать за проект. Проголосовали единогласно поднятием рук.

Пятого декабря на пленарном заседании делегаты принимали новый Основной закон. Председательствовал секретарь ЦК А. А. Андреев, входивший в сталинскую группу. Он читал весь текст, и по каждой статье шло открытое голосование. 146 раз делегаты дружно поднимали свои красные мандаты под строгим присмотром президиума.

Сталин добился своего. Отныне выборы были всеобщие, прямые, тайные, а избирательным правом обладали все. Теперь следовало провести не менее сложную операцию — обновить состав ЦК партии и партийное руководство на местах.

Только учитывая эту стоявшую перед кремлевским ядром задачу, можно понять, почему на пленуме 4 декабря в повестку был неожиданно включен доклад Ежова «О троцкистских и правых антисоветских организациях». Казалось, эта тема отвечала настроениям местных руководителей, требовавших усиления репрессий. Однако это только на первый взгляд. Ударным моментом ежовского выступления был обнародованный им метод раскрытия враждебных группировок. Бывших участников оппозиции, работавших в разных отраслях и регионах, он связал с их коллегами из непосредственного производственного окружения, а также с вышестоящими руководителями и подчиненными. Так создавались «шпионские и вредительские» организации. Метод Ежова был примитивен и универсален, применять его можно было повсеместно. Далее нарком внутренних дел поведал о следствии в отношении Пятакова, Сокольникова, Радека, Сосновского и других и обвинил по результатам очной ставки с Сокольниковым присутствующих на пленуме Бухарина и Рыкова.

Говоря о летнем решении Политбюро, призывавшем расправляться с «мерзавцами», он произнес грозную фразу: «Мне кажется, что эта директива имеет прямое отношение ко всем партийным организациям, ко всем членам партии».

И его поняли моментально. Почти все, кто выступал после, призывали безжалостно расправляться с троцкистами. Даже Бухарин захотел до конца «истреблять сволочь».

Эйхе говорил о «зверином лице» троцкистов и взывал: «Их нужно расстреливать! Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко!»

Но Каганович, Молотов, Сталин говорили не столь радикально. (Напомним, что назавтра должны были утвердить новую конституцию.) К тому же Сталин, как видно, еще не знал, как сложится борьба, и предложил отложить решение о Бухарине и Рыкове до следующего пленума, а материалы текущего обсуждения вообще не публиковать.

Не исключено, что Бухарин, уже фактически отстраненный от работы в «Известиях», редакцию которых контролировал кремлевский идеолог Таль, еще не стал недругом лично для Сталина. Он был одним из авторов новой конституции, поэтому отдавать его на растерзание членам ЦК Сталин не хотел. А то, что они жаждали крови, у него не вызывало сомнений.

Так сошлись в одной точке три мощных вектора: необходимость вмонтировать через новую конституцию конкурентный принцип саморазвития общества; необходимость обновления кадров на местах; стремление региональных руководителей усилить репрессии против конкурентов.

К этому надо добавить «проблему Орджоникидзе». Фактический экономический диктатор СССР не понимал политики Сталина. В его представлении почти не существовало ни троцкистско-зиновьевских изменников, ни вредителей, ни шпионов. Он жил в мире строек и заводов, которыми управляли его люди, пусть и не безгрешные, но преданные и ему, и партии, и стране.

Метод Ежова, связывавший многих подчиненных Орджоникидзе в сети заговорщиков, задевал прежде всего самого Серго. Арестованный Пятаков был его первым заместителем, правой рукой. Не мог он сдать без сопротивления и других работников наркомата, защищал их как мог. Авторитет Орджоникидзе был огромен. Все помнили, что именно он, сменив не справившегося Куйбышева на посту председателя ВСНХ, вытащил план первой пятилетки. Но все помнили и то, как он сопротивлялся разделению ВСНХ на три наркомата (тяжелой, легкой и лесной промышленности), как выступал против Молотова и как его одергивал Сталин.

Осенью 1936 года произошло событие, сильно ударившее по Орджоникидзе: арестовали его брата Папулию (Павла), руководителя грузинской железной дороги. Тот был известен как кутила, охотник, любитель разгульной жизни. Он был крайне несдержан на язык и даже младшего брата называл «дерьмом». Доставалось и Сталину, которого Папулия прилюдно величал «усатой свиньей»²⁹⁷.

Несмотря на то что Орджоникидзе знал цену родственнику и даже не останавливался у него во время приездов в Тбилиси, арест он воспринял как личное оскорбление. Даже больше, чем оскорбление, — еще одно посягательство на свой клан. Он знал, что Папулия бестолковый и никчемный партиец, но зачем его арестовывать? Разве он враг?

Серго еще не догадывался, что и его жизнь уже висит на волоске и что дело не в бедном гуляке.

Наступал 1937 год. Он вошел в советскую историю как символ расправы Сталина с невинными жертвами.

Возможно, Серго думал, что происходит нечто похожее на дело о поставке некомплектных комбайнов, когда он действительно перегнул палку, защищая своих производственников от товарищей из Политбюро.

Параллельно следствию по «Кремлевскому делу» и как его своеобразное продолжение произошло разделение Украинского военного округа на Киевский и Харьковский. Это случилось в мае 1935 года и должно было ослабить единство украинских военных.

Армия и сейчас была в зоне особого внимания Сталина, так как начавшаяся в Европе перегруппировка обострила старые угрозы СССР. Но если до заключенного в 1934 году германо-польского договора о ненападении советский стратегический план войны на западном направлении основной задачей ставил разгром Польши, то сейчас, по мнению Тухачевского, выдвигается новая задача — «необходимость борьбы с польской и германской армиями».

В декабре 1935 года маршал предложил провести в Генеральном штабе большую стратегическую игру для проработки мер и способов активного отражения нападения Германии.

Эта игра состоялась с 19 по 25 апреля 1936 года. Перед ней Тухачевский побывал в Лондоне на похоронах короля Георга V, в Париже и Берлине, где пытался встретиться с Гитлером, но тот категорически отказался от контактов (обратим внимание, что Тухачевский в Париже и Берлине имел несанкционированные в Москве длительные беседы с белогвардейцами из РОВСа, пытаясь через них довести до французских и немецких верхов взгляды Кремля). Поездка показала, что руководство всех трех стран не хочет союзнических отношений. Никто не собирался связывать себе руки, надеясь перехитрить соседей.

Поэтому предложенная штабная игра не могла не состояться. Согласно заданию, утвержденному начальником Генштаба маршалом Егоровым, «воюющими» сторонами командовали: Западным фронтом СССР — Уборевич, польскими войсками — Якир, германскими — Тухачевский.

В начале игры Тухачевский раскритиковал стратегическую установку Генштаба. Он заявил, что немцы будут наступать главными силами через Украину, так как планируют захват этой территории, но Генштаб этого не учитывает, планируя войну только с Польшей. К тому же Тухачевский считал, что немцы выставят вдвое больше дивизий, чем в начале Первой мировой войны (тогда их было 92). Только имея такое превосходство, они начнут войну, которая так или иначе будет для них войной на два фронта. И начнут ее внезапно. Предложенный Тухачевским вариант был очень трудным для советских войск: неожиданность нападения позволила немцам продвинуться на начальном этапе на 100–250 километров; первые 8–12 месяцев РККА ведет упорные оборонительные бои и, только восполнив потери и полностью отмобилизовавшись, переходит в решительное наступление.

Эта позиция противоречила установке Егорова. Начальник Генерального штаба считал, что советские войска раньше немцев завершат сосредоточение: никакого превосходства противника он не допускал.

Победила точка зрения Егорова, причем Сталин прямо выразил Тухачевскому неодобрение: «Вы что, советскую власть запугать хотите?»

В этих словах явно звучала политическая угроза. Но Тухачевский не понимал Сталина. У них не получалось диалога: один рассуждал как военный, другой — как геополитик с гораздо большей, чем у оппонента, степенью неопределенности.

К примеру, маршал предложил «повторить Бельгию», то есть занять территории Эстонии, Латвии и Литвы для фланговой угрозы наступающим на Белоруссию немецким войскам. С военной точки зрения это было абсолютно правильно. Именно так поступило и русское командование в 1914 году, когда проводило наступление в Восточной Пруссии. Тогда, пожертвовав 2-й армией генерала А. В. Самсонова, достигли стратегической победы — немцы отступили от, казалось бы, обреченного Парижа («чудо на Марне»).

Сталин же, видя на Западе полную неразбериху в отношениях с ключевыми странами, не мог и помыслить о кавалерийских атаках на независимые государства. В целом же штабная игра закончилась как бы вничью. Поскольку был исключен фактор внезапности нападения, развернулись фронтальные пограничные сражения, подобные начальному периоду Первой мировой. Штабная игра подтвердила правоту «красного Бонапарта»: Уборевич увлекся наступлением на Литву и получил удар Тухачевского («немцы и поляки») с минского направления.

Но Сталин отвергал далеко не все предложения Тухачевского.

Так, тот предлагал увеличить численность армии и довести число дивизий до 250 (вместо существующих 150), а также срочно развивать бронетанковые силы и авиацию, резко повысить боеспособность войск. Повторился на новой стадии конфликт Тухачевского с наркомом обороны 1928 года. Однако на сей раз Сталин не пошел навстречу Ворошилову.

Седьмого апреля Тухачевский решением Политбюро был назначен первым заместителем наркома обороны и начальником Управления боевой подготовки РККА, которое было выведено из организационной структуры Генштаба.

В результате маршал занял в военной иерархии второе место, обойдя Егорова и Гамарника. Косвенно признавалась правота Тухачевского в его споре с Егоровым по поводу недостаточной боевой подготовленности соединений.

Трудно сказать, насколько Сталин был волен в своем решении, если иметь в виду недостатки в боеподготовке, вскрывшиеся на маневрах осенью 1935 года в Киевском и Белорусском округах. Французская военная делегация, приглашенная туда, была несколько разочарована увиденным, хотя и отметила оснащенность РККА военной техникой.

Правда, Ворошилов не полюбил сильнее повышенного в должности Тухачевского. С чего было ему любить этого выходца из другого культурного мира, который был сильнее как профессионал и сбивал с многих коллег оптимистическую спесь? Возвышение Тухачевского означало поражение соперничающей группы Якира — Гамарника — Уборевича, которую поддерживал начальник Генштаба Егоров. Одновременно с возвышением положение «победителя» становилось критическим, так как против него сосредоточивались слишком крупные силы.

Уже после августовско-сентябрьских маневров 1936 года, на которых снова был выявлен низкий уровень подготовки войск, на заседании Военного совета при наркоме обороны 19 октября Ворошилов раскритиковал Тухачевского как главного виновника, хотя у того было очень мало времени для радикальных перемен к лучшему. Это свидетельствовало об ухудшении его позиций.

Говоря о резком изменении отношения к Тухачевскому, надо иметь в виду и донесения советской разведки о его несанкционированных встречах с белогвардейскими генералами в Париже и Берлине. Скорее всего, именно эта информация легла в основу подозрений Сталина в отношении военачальника и заставила вспомнить о показаниях Какурина и Троицкого, которые, как мы помним, уже обвиняли Тухачевского в подготовке заговора.

К тому же после того, как на Пиренейском полуострове началась гражданская война, в которой приняла участие вся Европа, у Тухачевского появилась небывалая возможность вернуть утраченные позиции: он рвался в Испанию. На войне, имевшей общемировое революционное значение, его талант был бы востребован. В своих устремлениях он невольно совпадал с Троцким, который как «мировой революционер», не отягощенный никакими экономическими проблемами, был готов всячески содействовать социалистической революции в Испании. Конечно, Сталин не мог направить маршала Тухачевского на Пиренеи. Туда поехали малоизвестные молодые офицеры, специалисты без политических амбиций.

Таким образом, 1936 год поманил Тухачевского и ничего не дал. И возможно, в том году уже была отлита его расстрельная пуля.

Но не у одного «красного Бонапарта» земля качнулась под ногами. У командующих БВО и КВО, Уборевича и Якира, — тоже. Они, как и многие их соратники, почти отыграли роли военно-политических деятелей. Уже слышались отдаленные гулы «большой чистки».

Не случайно после штабной игры Уборевичу было предложено оставить БВО и занять пост заместителя наркома по авиации и начальника авиации РККА. Он отказался, обратившись за поддержкой к Орджоникидзе.

Вскоре и Якиру были предложены эти громкие, но малозначащие посты.

Из этого вытекало, что сталинская группа больше не желала терпеть в армии враждебность виднейших командиров в отношении Ворошилова.

Орджоникидзе тоже некстати влез не в свое дело. Неужели он считал, что в кадровых тонкостях Наркомата обороны он разбирается лучше Сталина?

Шестого июля 1936 года в Киеве был арестован соратник Якира комдив Д. Шмидт по обвинению в подготовке покушения на Ворошилова. За этим последовали аресты заместителя командующего Ленинградским военным округом комкора В. Примакова (14 августа), комбрига М. Зюка (15 августа), военного атташе в Англии комкора В. Путны (20 августа), заместителя командующего Харьковским военным округом комдива С. Туровского (2 сентября), начальника Летичевского укрепрайона в КВО комдива Ю. Саблина и других.

Все они были близкими Якиру людьми, без них он терял политическую устойчивость.

О тревожном положении Тухачевского свидетельствуют появившиеся в сентябре 1936 года в парижской эмигрантской газете «Возрождение» (использовавшейся НКВД для «слива» информации) статьи о скором аресте маршала. С этого времени над головой Тухачевского начинают сгущаться тучи.

Двадцать шестого декабря 1936 года на стол Сталина легла папка с информацией НКВД, полученная из Германии. В ней сообщалось, что Тухачевский был завербован немецкой разведкой, когда был в плену; во время Гражданской войны связь с ним прекратилась, но была восстановлена в 1925 году во время его пребывания на маневрах в Германии.

Сегодня известно, что эти сведения были ложными и были инициированы НКВД, для чего переданы тайному агенту советской разведки (жене высокопоставленного работника германского МИДа), а от нее попали в Москву как достоверная информация из надежного источника.

Но почему был такой заказ?

В исторической литературе, посвященной Тухачевскому, есть свидетельства о попытке привлечь маршала к заговору против Сталина. Так, начальник Управления по начальствующему составу РККА, комкор Б. Фельдман, близкий приятель Тухачевского, говорил ему: «Разве ты не видишь, куда идет дело? Он всех нас передушит, как цыплят. Необходимо действовать»²⁹⁸.

Маршал тем не менее отказался участвовать в военном перевороте.

Во время следствия по делу Ягоды и «красных генералов» выяснилось, что зондирующие разговоры с Тухачевским действительно велись, но не более того. В глазах многих он был потенциальным главой потенциального заговора, как и в 1923–1924, 1928 и 1930 годах. Поэтому в глазах Сталина он представлял явную опасность, степень которой зависела от политической ситуации.

Пятаков, конечно, являлся троцкистом. Названный Лениным в «Завещании» одним из лидеров партии, он был крупной личностью. Член партии с 1910 года, он командовал армиями в Гражданскую войну, был первым председателем Временного революционного правительства Украины, руководил восстановлением Донбасса, был заместителем председателя Госплана РСФСР, председателем Главного концессионного комитета, заместителем председателя ВСНХ, председателем правления Госбанка СССР. Его политические взгляды несколько раз вступали в противоречие с линией партии: он выступал против «Апрельских тезисов» Ленина, Брестского мира, введения НЭПа. После смерти Ленина стал сторонником Троцкого. В 1927 году на XV съезде он был исключен из партии, но после заявления о своем разрыве с Троцким получил партбилет обратно.

Во время следствия по делу «Объединенного троцкистско-зиновьевского центра» был назван среди руководителей «Параллельного антисоветского троцкистского центра». 28 июля 1936 года арестовали его жену. Она дала показания о своих связях с троцкистами.

Находившийся в Сочи Пятаков срочно прибыл в Москву. Ежов предъявил ему показания, свидетельствующие против него, а также показания жены. Кроме того, Ежов сообщил, что Пятаков снят с должности заместителя наркома и назначен начальником Чирчикстроя в Среднюю Азию.

Растерявшийся Пятаков стал заверять Ежова, что не виноват, но за то, что не заметил контрреволюционной деятельности жены, достоин большего наказания и готов лично расстрелять ее и всех участников троцкистско-зиновьевского заговора.

На этом его мучения не кончились. 22 августа, завершая судебный процесс, прокурор СССР Вышинский сообщил, что решено начать новое расследование в отношении ряда лиц, в том числе и Пятакова. Далее последовал арест.

Пятаков был идейным коммунистом. Он держался в течение 33 дней, отвергая все обвинения. Потом признал свою вину. А. Орлов объясняет это тем, что Орджоникидзе уговорил Пятакова «уступить требованию Сталина и принять участие в жульническом судебном процессе, — разумеется, в качестве подсудимого». Нарком гарантировал, что смертного приговора не будет²⁹⁹. Как и многое в книге Орлова, это утверждение является апокрифом.

На самом деле Пятакова сломали во время многочасовых непрерывных допросов, применяя так называемую «конвейерную систему» и «стойки», во время которых подследственному не дают спать двое-трое суток подряд и не позволяют изменить положение тела.

Орджоникидзе в это время находился в Кисловодске, и ему туда присылали протоколы допросов Пятакова.

Тот признавался во вредительстве. Но то, что он называл вредительством (ошибки в планировании, ввод в эксплуатацию незавершенных объектов, отставание в строительстве жилья, «долгострой» и т. д.), было повсеместным явлением.

Орджоникидзе не верил в его виновность до момента очной ставки с ним в январе 1937 года. Жена Бухарина, который тоже присутствовал там, так передала его рассказ: «Внешний вид Пятакова ошеломил Н. И. еще в большей степени, чем его вздорные наветы. Этобыли живые мощи, как выразился Н. И., „не Пятаков, а его тень, скелет с выбитыми зубами“… Пятаков говорил опустив голову, стараясь ладонью прикрыть глаза. В его тоне чувствовалось озлобление, как считал Н. И., против тех, кто его слушал, не прерывая абсурдный спектакль, не останавливая неслыханный произвол.

— Юрий Леонидович, объясните, — спросил Бухарин, — что вас заставляет оговаривать самого себя?

Наступила пауза. В это время Серго Орджоникидзе, сосредоточенно и изумленно смотревший на Пятакова, потрясенный измученным видом и показаниями своего деятельного помощника, приложив ладонь к уху… спросил:

— Неужто ваши показания добровольны?

— Мои показания добровольны, — ответил Пятаков.

— Абсолютно добровольны? — еще с большим удивлением спросил Орджоникидзе, но на повторный вопрос ответа не последовало»³⁰⁰.

После этого свидания судьба Пятакова была решена, Орджоникидзе уже не мог защищать его. Однако нарком не оставил попыток оградить свое ведомство от чрезмерного внимания НКВД. Он не мог не понимать, что его личные права «неприкасаемого» члена Политбюро уменьшаются и что никаких особых отношений со Сталиным уже нет.

Скорее всего, под влиянием Орджоникидзе 13 февраля 1937 года на места была послана директива секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, начальникам управлений НКВД по краю, области. В ней выражалось прямое указание не арестовывать «директоров, инженеров и техников, конструкторов промышленности и транспорта и других отраслей» даже по согласию секретарей местных партийных комитетов, которые часто дают его ради собственной страховки. Аресты могут производиться только с согласия «соответствующего наркома». Если нарком противился, за разрешением спора надо было обращаться в ЦК ВКП(б).

Тут все понятно. Политбюро сдерживало усердие региональных властей, оставляя контроль за собой.

Вместе с тем Орджоникидзе не являлся оппозиционером, его сталинизм был более мягким, более человечным по отношению к соратникам, чем сталинизм Кагановича или Молотова.

Не случайно Серго накануне февральско-мартовского пленума ЦК (1937), на котором он должен был выступать с докладом о вредительстве в промышленности, отправил на заводы несколько комиссий для проверки обвинений НКВД.

Можно сказать, что Орджоникидзе остался на позициях ленинской внутрипартийной демократии, принципы которой не позволяли рассматривать идейных противников как врагов. Во всяком случае, политическая практика конца 1920-х годов, когда оппозиционеров не заключали в тюрьмы, а ограничивались их ссылкой, была ему ближе, хотя именно ему принадлежала идея использовать труд заключенных на северных стройках. (В сентябре 1936 года стали переводить репрессированных оппозиционеров в тюрьмы и лагеря.)

Сталин же к 1936 году уже был полновластным диктатором, проводившим заключительные операции по устранению оппонентов. Его директива «об уничтожении мерзавцев», согласно духу которой НКВД можно было не утруждаться сбором доказательств, фактически легла в основу всех публичных судебных процессов, на которых подсудимые покорно соглашались с приписываемыми им преступлениями.

Иногда их признания красноречиво свидетельствовали об обратном — о фальсификации. Так, Пятаков говорил, что, будучи в Берлине в декабре 1935 года, летал к Троцкому в Осло и что самолет совершил посадку на аэродроме «Хеллер», однако норвежцы опубликовали в своей прессе справку, что «никакие гражданские самолеты там не приземлялись».

К тому же Троцкий развернул пропагандистскую работу, обличая Сталина. Он выразил готовность участвовать в открытом процессе. Москва на это ничего не ответила, так как любой европейский суд, рассматривая ордер на выдачу Троцкого, потребовал бы убедительных доказательств. А что мог предъявить Сталин?

По сути, он был загнан в угол надвигающейся войной, к которой СССР не был готов. Ему требовалось устранить потенциальных врагов, но законных, юридически выверенных средств не было. Следственный аппарат НКВД располагал только заданием Сталина.

Поэтому репрессии 1936–1938 годов — это не имеющая аналогов по изощренности и средневековая по характеру операция одного, низшего, ядра населения против другого, высшего. Столкнулись две культуры.

И чем цивилизованнее Сталин хотел показать проводимые судебные процессы, тем ужаснее они казались в Европе. Там не могли даже и помыслить, что у него нет иных средств и расценивали его действия как расправы без суда и следствия.

Однако и такие расправы тоже были. Хотя эта практика (и философия) противоречила линии Сталина на конституционный порядок и альтернативные выборы.

Когда многие биографы Сталина и исследователи его времени, опираясь на апокриф чекиста-невозвращенца А. Орлова, пишут о том, что Сталин давал личные гарантии своим врагам в обмен на их публичные признания, они не задаются вопросом: а зачем Сталину были нужны признания?

На первый взгляд — чтобы показать западной публике «черные» дела троцкистов.

Но есть еще более глубокий пласт. Это столкновение ментально-религиозного плана, подобное тем, которые были во времена протопопа Аввакума, когда царь Алексей Михайлович безжалостно расправлялся со сторонниками старой веры, не желавшими подчиниться светской власти и принять церковную реформу.

Второе обстоятельство не хотят замечать, останавливая взгляд только на кровавых фальсификациях.

Сталин должен был объясниться с простонародными «красными сотнями», главной своей опорой, почему он ведет внутреннюю войну. Это объяснение было продолжением конституционной реформы. Он поднимал их против чужих (троцкистов, двурушников, вредителей). Начиналось уничтожение узкого слоя «революционного поколения», фрагмента разбитого «петербургского ядра», что вызвало, несмотря на относительно малые размеры репрессий, ощущение глобального ужаса, запечатленного во всей истории СССР. Это можно объяснить тем, что Сталин вел войну с культурным слоем, создавшим идеологию отрицания ценности национального государства и опиравшимся на леворадикальное видение мира.

Не случайно сталинская группа выводила на улицы сотни тысяч человек для поддержания судебных решений. Так, Хрущев организовал на Красной площади в Москве при 27-градусном морозе грандиозный митинг с участием двухсот тысяч человек, которые единодушно приветствовали смертный приговор участникам «Параллельного центра». В газетах января — февраля 1937 года — письма, телефаммы, резолюции митингов со всей страны. 26 января в «Известиях» помещено мнение знаменитых рабочих Алексея Стаханова и Макара Мазая: «Стереть с лица земли Пятакова, Радека, Сокольникова и всю их подлую банду! Пощады не будет никому!» Писатели А. Толстой, А. Корнейчук, Вс. Иванов, академики Н. Вавилов, В. Комаров, А. Бах, И. Губкин, Г. Кржижановский, художники, композиторы, артисты — все единодушны в осуждении.

Несколько забегая вперед обратимся к одному поразительному высказыванию нашего героя. 7 ноября 1937 года в кремлевской квартире Ворошилова отметить двадцатилетие Октябрьской революции собралось советское руководство. Там присутствовал и генеральный секретарь ИККИ Георгий Димитров, записавший в своем дневнике сталинский тост:

«Хочу сказать несколько слов, может быть, непраздничных… Русские цари сделали много плохого. Они грабили и порабощали народ. Они вели войны и захватывали территории в интересах помещиков. Но они сделали одно хорошее дело: сколотили огромное государство до Камчатки. Мы получили в наследство это государство… Впервые мы, большевики, сплотили и укрепили это государство как единое, неделимое государство не в интересах помещиков и капиталистов, а в пользу трудящихся, всех великих народов, составляющих это государство. Мы объединили это государство таким образом, что каждая часть, которая была бы оторвана от общего социалистического государства, не только нанесла бы ущерб последнему, но и не могла бы существовать самостоятельно и неизбежно попала бы в чужую кабалу… Поэтому каждый, кто пытается разрушить это единое социалистическое государство, кто стремится к отделению от него отдельной части и национальности, он враг, заклятый враг государства, народов СССР. И мы будем уничтожать каждого такого врага, был бы он и старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью, каждого, кто своими действиями и мыслями покушается на единство социалистического государства, беспощадно будем уничтожать… За уничтожение всех врагов до конца, их самих, их рода!»³⁰

Он поднял тост за самую главную свою ценность. Но средневековая жестокость его угрозы — немыслима в российской политической культуре. И кому он адресует ее? Своим соратникам. А те отвечают одобрительными возгласами.

Было еще одно обстоятельство, которое можно назвать «испанским зеркалом». В нем они увидели страшные угрозы, еще более страшные, чем обещал вождь.

Гражданская война на Пиренеях породила новую политическую реальность — «пятую колонну». Впервые эти слова произнес по радио 1 октября 1936 года франкистский генерал Эмилио Мола, вскоре погибший в авиакатастрофе. Он сказал, что наступление на Мадрид будет вестись четырьмя колоннами, а правительственный центр будет атакован «пятой», которая уже находится в столице. («Пятая», впрочем, напоминала действия японского полковника Акаси вкупе с революционными партиями в 1905 году и Циммервальд Ленина в 1915 году.)

Но, кроме «пятой колонны», в Испании на стороне республиканцев действовала сильная боевая партия ПОУМ (Рабочая партия марксистского единства), которую возглавлял хорошо известный в Москве Андреу Нин. Он в 1921 году приехал в Москву, был соратником Троцкого, председателем Красного интернационала профсоюзов, избирался депутатом Моссовета и входил в руководство Коминтерна. В 1930 году, когда Троцкого выслали из СССР, Нин вернулся в Испанию. После победы на выборах в 1936 году он стал министром юстиции в правительстве Каталонии. Именно Нин и ПОУМ выступили за диктатуру пролетариата и социалистическую революцию, передачу предприятий рабочим, создание рабоче-крестьянского правительства, не принимая в расчет доводов, что эта программа неизбежно сплотит большинство населения против республиканцев и приведет их к краху.

В декабре 1936 года советские агенты, внедренные в ПОУМ, сообщали, что поумовцы и анархисты готовят вооруженный мятеж в Барселоне. (Мятеж произошел в мае 1937 года.)

Поумовская газета «Баталья» выступала с резкой критикой Сталина и СССР. «Каждый день „Баталья“ сообщала, что в Москве вспыхнуло восстание, что Коминтерн ликвидирован и Димитров арестован и сослан в Сибирь, что советская печать выступает против Народного фронта, что в Ленинграде голод…»³⁰²

В начале 1937 года берлинская резидентура ИНО НКВД передала, что германские агенты проникли в ряды троцкистов в Барселоне и готовят в ближайшее время путч. Также из Испании в Москву шла информация о готовящихся поумовцами террористических актах против республиканцев-коммунистов.

Суммируя все донесения, можно было сделать вывод о союзе троцкистов с немецкими спецслужбами, о новой «пятой колонне» и угрозе переворота. При этом Сталин не придавал значения тому, что в механизм чекистских расследований был заложен системный брак: следствие было отделено от оперативной работы и вместо сбора реальных доказательств опиралось на признание арестованными своей вины. Более того, он верил этим признаниям, как средневековый монах, для которого признание имело сакральное значение.

Его память еще подсказывала, как во время Первой мировой войны на оборонных заводах России происходили странные пожары и взрывы, причину которых можно было объяснить только диверсиями противника.

Оперативные сводки НКВД свидетельствовали о диверсионных планах иностранных спецслужб. На заводах и на железных дорогах постоянно происходили аварии, крушения с человеческими жертвами. (Так, за десять месяцев 1936 года произошло 300 аварий на железнодорожном транспорте, погибли 50 человек.)

Можно представить, что чувствовал Сталин, когда ежедневно получал сводки о крушениях, взрывах на шахтах, пожарах на заводах и фабриках, отравлениях людей некачественными консервами.

Вождь пришел к выводу, о котором сказал 2 июня 1937 года на расширенном заседании Военного совета: «Хотели из СССР сделать вторую Испанию…»³⁰³

Он нашел нужную формулу, убедившую его в оправданности репрессий. Это означало: вы нам «вторую Испанию», а мы в ответ уничтожим вашу «пятую колонну».

Спустя девять лет, размышляя в кругу членов Политбюро над итогами закончившейся Великой Отечественной войны, Сталин неожиданно признался: «Война показала, что в стране не было столько внутренних врагов, как нам докладывали и как мы считали. Многие пострадали напрасно. Народ должен был бы нас за это прогнать. Коленом под зад. Надо покаяться»³⁰⁴. Это признание переворачивает традиционное представление о 1937 годе как символе расчетливой и жестокой политики. Сталин понял, что ошибся. Возможно, к нему во сне приходили тени расстрелянных и мучили его неизвестными нам беседами.

Но ведь «испанское зеркало» реально существовало!

Как вспоминал в беседе с автором этих строк Ф. Д. Бобков, в 1930-е годы в СССР действовала сеть сторонников Троцкого, члены которой постоянно обменивались информацией, передавали своему лидеру сообщения, закладывая их в почтовые посылки (это были детские тряпичные куклы) и даже вели агентурное наблюдение за работниками НКВД. Руководила этой подпольной работой жена И. Н. Смирнова, Александра Сапронова. В 1950-е годы, уже после смерти Сталина, Ф. Д. Бобков встречался с ней, и она все подтвердила.

Даже вполне независимый свидетель, посол США Д. Дэвис, присутствовавший на судебном заседании по делу «параллельного центра», сказал зарубежным корреспондентам: «Они виновны. Я был окружным прокурором, и у меня наметанный глаз». В письме Рузвельту он сообщил, что «процесс выявил существование определенного политического заговора, направленного на свержение нынешнего правительства»³⁰⁵. Впрочем, английский посол Чилстон и немецкий — Шуленбург не поверили в существование заговора.

Говоря другими словами, советская политическая реальность была далеко не такой ясной, как это сейчас нам кажется.

Прибавим к характеристике ситуации агентурное донесение ИНО НКВД Сталину из Вашингтона: «21 января 1937 г. помощник госсекретаря США Мур сообщил, что на основании всех данных сохранение мира в 1937 году исключено»³⁰⁶.

В перехваченном в то же время разговоре посла Англии в США Линдсея с Муром британец назвал международное положение очень похожим «на июнь — июль 1914 года». (Как известно, Первая мировая началась 1 августа 1914 года.)

Мир стоял накануне новой войны, и сталинская группа, похоже, была застигнута врасплох надвигающейся бурей.

Орджоникидзе застрелился вечером 18 февраля 1937 года в своей квартире.

На 20 февраля был назначен пленум ЦК, где он должен был выступить с докладом.

Повестка, утвержденная Политбюро 5 февраля, включала:

доклад Ежова «Дело Бухарина и Рыкова»;

доклад Орджоникидзе (по НКТМ), Кагановича (по НКПС), Ежова (по НКВД) — «Уроки вредительства, диверсий и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов»;

доклад Сталина «О политическом воспитании партийных кадров и мерах борьбы с троцкистами и иными двурушниками в парторганизациях».

Если прибегнуть к стилистике того времени, можно сказать: партия объявила боевую готовность.

О серьезности положения свидетельствовало и то, что 7 февраля постановлением Политбюро был переведен на особый режим охраны ряд крупных электростанций.

Прошедший в январе судебный процесс о «параллельном центре» был построен на фактах производственных аварий и катастроф, то есть своим острием нацелен на Наркомат тяжелого машиностроения и Орджоникидзе. Прокуратура СССР в ноябре — декабре 1936 года проанализировала и обобщила все уголовные дела о крупных пожарах, авариях, поставках бракованной продукции. Объективно говоря, картина получилась удручающая. В 1935–1936 годах из 823 человек, входивших в номенклатуру наркомата, были уволены 56, из которых арестованы 34.

Орджоникидзе, вероятно, до конца не понимал, что происходит, и поэтому пытался объяснить Сталину ошибочность карательной политики и придания делу политического звучания.

По-своему он был прав, но не подозревал, что напоминает недавно уволенного наркома Ягоду, который тоже за узким составом троцкистско-зиновьевского заговора не смог разглядеть общей тенденции.

Анализ личного состава НКТМ позволяет сделать вывод о социально-культурных корнях репрессий. Среди работников наркомата были: 71 бывший офицер белой армии, 287 офицеров царской армии, 94 имели судимость за контрреволюционную деятельность, 41 — за должностные преступления; выходцами из семей торговцев и промышленников были 131 человек, из дворян — 131, из семей священнослужителей — 73³⁰⁷.

Орджоникидзе чувствовал, что существует какая-то грань, которую Сталин не должен переступать, и это давало ему силы для полемики. Так, в публичных выступлениях он говорил, что за последние десять лет советские вузы выпустили около ста тысяч инженеров и техников, они «являются плоть от плоти нашими, это наша кровь, наши сыновья, наши друзья, наши товарищи».

И Сталин считал точно так же. Его кадры уже начинали штурмовать экономические высоты.

Поэтому Орджоникидзе был прав, называя их «нашей плотью и кровью», но он оставался с уходящим поколением, с уставшими от постоянной гонки героями, для которых непрекращающееся давление Сталина было все более неприемлемо.

Другими словами, экономическая власть находилась в руках больших и малых кланов, сложившихся в отраслях промышленности и в регионах, где партийное руководство и директора заводов образовывали свои союзы и скрытно сопротивлялись Москве. Партийно-хозяйственные «мафии» распоряжались значительными ресурсами, они стремились в полном объеме не доводить до центра местные конфликты и проблемы, чтобы не подвергаться угрозе попасть в «чистку» или угодить под следствие по обвинению в саботаже, вредительстве или шпионаже. Сталинизм в его основном облике Всеобъемлющего Государства был им чужд. Они хотели более мягкого режима, который закрывал бы глаза на их умеренную буржуазность и стремление чуть-чуть «пожить для себя».

Можно сказать, что поколение, совершившее Октябрьскую революцию, начало медленно стагнировать. Кроме того, оно стало ощущать изменение кадровой ситуации: к середине 1930-х годов «голод» на специалистов был преодолен. За вторую пятилетку вузы окончили 369,9 тысячи человек (за первую — 170 тысяч). К концу второй пятилетки Советский Союз стал первой страной в мире по числу студентов и учащихся, по темпам и объему подготовки специалистов.

Когда в 1935 году Постышев назвал стахановцев «самой сокрушительной силой для всей контрреволюции» и поставил их как фактор власти в один ряд с армией и чекистами, он был прав. Давление «низов» стало системным фактором.

Философ определил состояние тогдашнего общества так: «Сталинизм способствовал созданию новой сети власти, вырастал на ее основе, но вместе с тем он противостоял ей, боролся против нее, стремился сдержать ее рост и рост ее силы. Миллионы шакалов устремились в эту сеть власти. И не будь сталинской сверхвласти, они сожрали бы все общество с потрохами, разворовали бы все, развалили бы все…»³⁰⁸

Но относится ли это определение («шакалы») к старым партийцам? Судя по действиям вождя, относится. Круговая порука «удельных князей», групповщина, кумовство создавали новые формы социального неравенства и закупоривали директивные каналы управления.

Когда Орджоникидзе отстаивал перед Сталиным право быть «вождем промышленности», а не рядовым наркомом, он оказывался по ту сторону баррикад.

К этому надо добавить убийственную оценку Троцкого, которую он дал сталинской политике в книге, вышедшей в конце 1936 года: «Изнутри советского режима вырастают две противоположные тенденции. Поскольку он, в противоположность загнивающему капитализму, развивает производительные силы, он подготовляет экономический фундамент социализма. Поскольку, в угоду высшим слоям, он доводит до все более крайнего выражения буржуазные нормы распределения, он подготовляет капиталистическую реставрацию. Противоречие между формами собственности и нормами распределения не может нарастать без конца. Либо буржуазные нормы должны будут, в том или ином виде, распространиться и на средства производства, либо, наоборот, нормы распределения должны будут прийти в соответствие с социалистической собственностью»³⁰⁹.

«Демон революции» был прав. Через 38 лет после смерти Сталина по этой линии разлома пройдет крушение великой державы.

В 1937 году наш герой тоже понимал эту опасность, отчего в его социальной инженерии и появилась неприемлемая Орджоникидзе нетерпимость.

Во время подготовки к пленуму ЦК конфликт между ними стал быстро созревать.

Орджоникидзе подготовил проект резолюции пленума, подчеркивая, что враги уже в основном разоблачены и что главное внимание надо обратить на решение инженерных и экономических вопросов. В том числе предлагалось поручить НКТМ доложить ЦК в десятидневный срок о положении на Кемеровском химкомбинате, Уралвагонстрое и Средуралмедстрое, наметить мероприятия по устранению там последствий вредительства и аварий «с тем, чтобы обеспечить пуск этих предприятий в установленные сроки». Это положение было крайне важным для наркома: он хотел получить право на самоличную проверку материалов НКВД, который «вскрыл» «вредительские организации» на этих стройках.

Пятого февраля 1937 года Сталин вернул своему соратнику проект резолюции с серьезными критическими замечаниями. Он потребовал дополнить текст следующими данными:

«1) какие отрасли затронуты вредительством и как именно (факты),

2) причины зевка (аполитичный, деляческий подбор кадров)»³¹⁰.

В этот же день, 5 февраля, Орджоникидзе стал выполнять указания, однако повернул дело совсем в ином направлении. Он послал в Кемерово, Донбасс и на Урал три комиссии, дав им задание «отличить сознательное вредительство от непроизвольной ошибки». Вскоре комиссии доложили о природе недостатков, не найдя самого главного — вредительства. Орджоникидзе рассказал об этих выводах Сталину. 17 февраля состоялось заседание Политбюро, на котором обсуждались проекты решений пленума. После заседания Политбюро Орджоникидзе и Каганович вместе с Поскребышевым два с половиной часа дорабатывали проект резолюции, внеся в него замечания членов Политбюро. Затем нарком поехал в свой офис, где встретился с рядом сотрудников, из которых надо выделить руководителей проверочных комиссий в Кемерове и Донбассе, профессора Гальперина и заместителя наркома О. П. Осипова-Шмидта. После полуночи, уже 18 февраля, Орджоникидзе вернулся домой, в кремлевскую квартиру. Здесь у него состоялся тяжелый телефонный разговор со Сталиным. Оказывается, незадолго до возвращения Орджоникидзе в его квартире был произведен обыск. На возмущенные тирады Сталин спокойно ответил, что не надо так волноваться, ведь НКВД может произвести обыск даже у него, у Сталина. Конечно, это была скрытая насмешка. Сталин пригласил Орджоникидзе тотчас прийти к нему для разговора. Они говорили около полутора часов без свидетелей. Орджоникидзе вернулся крайне взволнованный.

Наутро он не вышел к завтраку, остался в спальне, что-то писал. Когда стало темнеть, его жена, Зинаида Гавриловна, услышала выстрел. Нарком выстрелил себе в сердце, как Надежда Аллилуева.

Девятнадцатого февраля 1937 года в газетах появилось сообщение о скоропостижной кончине наркома от паралича сердца. Молотов даже в конце своей жизни, когда табу на признание факта самоубийства уже не существовало, раздраженно отзывался о смерти Орджоникидзе: «Есть разные мнения об Орджоникидзе. Хотя я думаю, что интеллигентствующие чересчур его расхваливали. Он последним своим шагом показал, что он все-таки неустойчив. Это было против Сталина, конечно. И против линии, да, против линии. Это был шаг очень плохой. Иначе его нельзя толковать»³¹¹.

В этих словах, безусловно, выражена и оценка Сталина. Не случайно вскоре были репрессированы братья Орджоникидзе: 9 сентября 1937 года расстрелян Павел (Папулия), а затем арестованы братья Иван (Вано) и Константин (Котэ).

Пышные государственные церемонии, увековечивание памяти наркома в названиях городов и заводов не отражали подлинных чувств нашего героя. Самоубийство в православной культуре считается страшным грехом. Косвенно этот грех падал и на всю сталинскую группу.

Однако уже в постсоветское время появилась информация о том, что нарком был неизлечимо болен и, чтобы избежать мучений, предпочел добровольно уйти из жизни, выбрав для этого очень трудный для себя день.

Со смертью Орджоникидзе завершился важный период. С именем этого человека связаны огромные успехи в модернизации и укреплении обороноспособности страны. Куда ни глянь — везде были видны результаты его работы, от производства тракторов для сельского хозяйства (их уже делали сотни тысяч в год) до создания первого реактивного двигателя. По абсолютным объемам производства СССР в конце 1930-х годов первенствовал в Европе и уступал в мире только США, хотя в 1913 году Россия занимала только пятое место. СССР стал одной из трех-четырех стран, где могли создать любой вид промышленного изделия, доступного по тогдашнему мировому уровню науки и техники. Действительно, не было таких крепостей, которые в Москве не могли бы взять.

И вот этого человека не стало. Прощаясь с ним, Сталин должен был вспомнить многое, что их связывало: ссылку в Вологду, приезд туда Серго, побег, совместное выступление против сепаратистов в Грузии… И еще он мог вспомнить, как Орджоникидзе буквально вытащил план первой пятилетки. Именно Орджоникидзе предложил использовать заключенных на строительстве в Заполярье Норильского никелевого комбината, когда понял, что вольнонаемные рабочие не выдерживают.

Со смертью Серго уходила в прошлое былая товарищеская дружба, которая связывает людей крепче, чем родных братьев. Орджоникидзе понял, что Сталину не нужны равные ему соратники.

А Сталин мог повторить мысль Пушкина: «Ты — царь. Живи один». Он уже погружался в свое нечеловеческое одиночество.

Пушкин не случайно появился в этом месте рядом со смертью наркома. 11 февраля в Большом театре Сталин был на торжественном вечере, посвященном памяти поэта (столетие со дня смерти).

Пушкин, гений имперской России, европеец по духу и интегратор ее культуры, был востребован Сталиным. Именно вождь стал инициатором масштабной пропагандистской кампании, в которой незримо присутствовал политический подтекст: величие державы и всемирность ее культуры.

Тогда только ограниченный круг людей знал, что в те дни за Пушкина боролись две силы: наследники имперской России в лице белой эмиграции и руководители советской культурной политики. Борьба достигла апогея 11 февраля, в этот день и в Москве, и в Париже прошли торжественные вечера.

В Центральный (Парижский) Пушкинский комитет входили вьщающиеся люди: Иван Бунин, Федор Шаляпин, Иван Шмелев, Сергей Рахманинов, Сергей Лифарь, Марина Цветаева, Константин Бальмонт, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, другие деятели культуры. Кроме того, в нем работали крупные политики: П. Н. Милюков, В. А. Маклаков, Н. Д. Авксентьев… Особое место среди них занимала жена нефтепромышленника Генри Детердинга — спонсора антисоветского террора, Лидия Павловна Детердинг.

Зарубежная Россия провела удивительную манифестацию русской культуры в 42 странах и 231 городе на всех континентах.

Всемирное и советское чествование Пушкина, кроме всего прочего, являлось продолжающейся полемикой: Россия (под «псевдонимом СССР») вела спор с Российской республикой, созданной в результате либеральной Февральской революции. При этом в Париже пытались представить поэта законченным либералом (для оправдания своего исторического поражения), а в Москве — державником и патриотом.

Поразительно, и примиряюще, и воинственно прозвучало выступление Д. С. Мережковского: «Непреложное свидетельство единой России — Пушкин. Он — примиритель, соединитель, тот, кто делает из двух одно и разрушает стоящую посреди преграду… И это там, в плену, уже знают, уже начинают чувствовать. Там услышат, что мы говорим здесь. Мы и они любим ту же Россию, ту же Свободу»³¹².

Сталин дотянулся до главной фигуры русской культуры и словно призвал Александра Сергеевича послужить социалистическому Отечеству.

Двадцать третьего февраля 1937 года начался пленум ЦК. Он продлился 11 дней и стал Голгофой Бухарина и Рыкова.

Кто такой Бухарин? «Любимец партии», никогда вполне не понимавший диалектики, как говорил о нем Ленин; лидер «правого уклона», видевший в постепенном накоплении капитала основу для постепенной же индустриализации; руководитель Коминтерна, ярый интернационалист; называл поэзию Сергея Есенина «идеологическим знаменем кулацкой контрреволюции»; обладатель коллекции бабочек, которую собирал всю жизнь; академик Академии наук СССР; оказал большую поддержку Сталину в борьбе с Троцким, а затем с Зиновьевым и Каменевым в 1920-е годы, в 1928 году в пылу полемики назвал Сталина «мелким восточным деспотом»; на XVII съезде партии заявил: «Обязанностью каждого члена партии является сплочение вокруг товарища Сталина как персонального воплощения ума и воли партии»; женат третьим браком. Что еще можно сказать о Бухарине? «Бухарин, невысокий, рыжебородый человек с глазами фанатика, о котором говорили, что он более левый, чем сам Ленин»³¹³. Он выступал против Брестского договора. После смерти Ленина, возглавляя «Правду», обладал «монополией» на пропаганду в партии и Коминтерне. В 1928 году он в борьбе против Сталина обратился за поддержкой к Зиновьеву и Каменеву. В 1935 году, после убийства Кирова, Бухарин писал о них как о «фашистских перерожденцах». Он был соавтором новой конституции. Во время судебного процесса в августе 1936 года подсудимые сообщили о «преступных связях» с Бухариным, Рыковым, Томским и другими бывшими «правыми». В ноябре во время очных ставок с Бухариным арестованные утверждали, что существует контрреволюционный и террористический центр, который тот возглавляет. Один из его бывших учеников, Ефим Цейтлин, показал, что Бухарин передал ему свой револьвер для покушения на Сталина. 7 декабря 1936 года во время работы пленума ЦК, на котором Ежов требовал ареста Бухарина, была организована еще одна очная ставка. На ней присутствовали Ю. Пятаков, К. Радек и другие арестованные, а также Бухарин, Сталин, Ворошилов, Андреев, Каганович, Орджоникидзе, Жданов.

Бухарин опроверг все обвинения. Сталин прислушался к нему и предложил отложить дело до следующего пленума ЦК.

Если Сталин оттягивал роковое решение, это означало, что он колеблется.

Двадцатого февраля 1937 года Бухарин совершил большую ошибку. Он отказался явиться на пленум, объявил голодовку и направил в Секретариат ЦК заявление почти на 100 страницах с просьбой распространить его среди участников пленума. Сталин воспринял это как ультиматум. Заявление Бухарина было распространено и вызвало отрицательную реакцию. Политбюро осудило голодовку и отказ прийти на пленум. Сталин сам позвонил Бухарину. «А что мне делать, если вы собираетесь исключать меня из партии?» — ответил Бухарин. «Никто не собирается исключать тебя из партии», — сказал Сталин.

Первый доклад на открывшемся в Кремле пленуме делал Ежов, обвинивший Бухарина и Рыкова в подготовке ряда террористических групп для убийства Сталина. Докладчик потребовал исключить их из ЦК и партии. Затем с обвинениями выступил Микоян. Третьим на трибуну поднялся Бухарин. Сейчас это трудно понять, но он говорил о каких-то мелких случаях, опровергая Микояна и мало касаясь основного обвинения.

Двадцать четвертого февраля на вечернем заседании снова выступал Бухарин, он извинился перед ЦК «за необдуманный и политически вредный акт» объявления им голодовки. Показательно, что, услышав это, Сталин воскликнул: «Мало, мало!»

Чего же хотел Сталин?

Должно быть, это ключевой момент в их противостоянии. Имея все основания отдать Бухарина под суд или в руки НКВД, Сталин тем не менее предпочел разбирательство в партийной аудитории. Зиновьев и Каменев этого права были лишены, Пятаков и Радек — тоже. Сталин явно надеялся что-то услышать. Но что? Это осталось неизвестным.

Затем пришла очередь Рыкова. Он открещивался от Бухарина, цеплялся за отдельные высказывания выступавших и тоже оставлял впечатление, что не понимает значения происходящего.

Двадцать пятого февраля обсуждение продолжилось. Все выступавшие дружно громили Бухарина и Рыкова. Бухарин часто не выдерживал и кричал: «Ложь!», «Клевета!», «Абсолютная чушь!»

Возможно, он пожалел о том, что не остался во Франции, куда в начале 1936 года выезжал в командировку на переговоры о покупке архива Маркса и Энгельса. Тогда же к нему выехала и беременная жена. Взял бы да и стал невозвращенцем! Но нет, не решился.

Б. Николаевский, эмигрант-меньшевик, участвовавший в переговорах по архиву, имел с Бухариным длительные беседы, на основании которых написал статью «Как подготовлялся Московский процесс (Из письма старого большевика)». Она была опубликована в декабре 1936 года. Конечно, в ней не говорилось об источниках информации.

Учитывая активную работу советской разведки, похитившей у Николаевского хранящийся у него архив Троцкого, можно считать, что о настроении Бухарина было сообщено в Москву. В частности, Бухарин просил достать последние номера «Вестника оппозиции» и высказывался о «нарастании антигуманистической стихии» в СССР.

Возможно, Сталин хотел услышать от Бухарина покаяние за сомнительные разговоры в Париже и за высказываемое желание посетить Троцкого?

Пленум создал комиссию для подготовки решения по делу Бухарина и Рыкова. В нее вошли все члены Политбюро, а также члены ЦК, в числе которых были вдова Ленина Крупская, сестра Ленина Мария Ульянова, нарком иностранных дел Литвинов, маршал Буденный, секретарь Московского обкома Хрущев, всего 36 человек. Председателем комиссии был Молотов.

Рассматривали три предложения: Ежова — исключить Бухарина и Рыкова из ЦК и партии, передать Военному трибуналу и расстрелять; Постышева — исключить из ЦК и партии, передать суду, но «без применения расстрела»; Сталина — исключить из ЦК и партии и направить дело в НКВД. Правда, сначала он думал о ссылке. После выступления Ежова за расстрел высказались Мануильский, Косарев, Шверник и Якир, остальные поддержали Сталина. В итоге решение передать дело в НКВД было принято единогласно.

На заседании пленума 27 февраля Сталин сообщил о решении комиссии и уточнил, что «нельзя валить в одну кучу Бухарина и Рыкова с троцкистами и зиновьевцами, так как между ними есть разница, причем разница эта говорит в пользу Бухарина и Рыкова».

Исключенные Бухарин и Рыков покинули зал. В вестибюле их арестовали.

Во внутренней тюрьме НКВД Бухарин пробыл до марта 1938 года. Ему были предоставлены достаточно комфортные условия, привезли книги из его домашней библиотеки, пишущую машинку. Там он написал большую работу «Философские арабески» (310 страниц), книгу стихов, первые семь глав автобиографического романа. Несколько стихотворений были посвящены Сталину.

Как видим, положение Бухарина сильно отличалось от положения коллег, угодивших в жернова Наркомата внутренних дел. Да и целый год, который прошел от ареста до суда, свидетельствует о долгом размышлении Сталина, его колебаниях.

В это время следователи НКВД, можно сказать, отжимали рассеянный в московском воздухе дух заговора и преподносили на тысячах страницах показаний виновных (полувиновных, немного виноватых, чуть-чуть виноватых и могущих быть виноватыми). Это была правда, смешанная с ложью и помноженная на будущую войну.

Третьего февраля 1937 года был арестован нарком внутренних дел Белоруссии Г. А. Молчанов. До конца ноября 1936 года он был начальником Секретно-политического отдела (СПО) НКВД, куда был выдвинут Постышевым. Именно Молчанов тормозил следствие в отношении троцкистов и зиновьевцев («пружинил», по выражению Ежова). Теперь он должен был дать показания о наличии заговора в НКВД. Вскоре эти показания он дал, с чего и начались аресты (Ягода, Паукер, Прокофьев, Шанин, Островский и другие).

Между тем партийный пленум решал и другие важные вопросы, в частности, о порядке проведения выборов в Верховный Совет. Альтернативные выборы — это было пострашнее происков Бухарина и Рыкова, это напрямую касалось всей партийной элиты и должно было определить ее судьбу.

Жданов буквально оглушил участников пленума первыми же словами. По его мысли (все понимали, что это и мысли Сталина), будут отброшены всякие ограничения для политических «лишенцев», ликвидированы «бюрократические органы», устранены извращения в работе советских организаций и, самое важное, — партийные органы «должны быть готовы к избирательной борьбе» против враждебных кандидатов и враждебных агитаций.

Можно представить самочувствие услышавших это руководителей. Могло показаться, что вернулись дни «керенщины» или возрождается разогнанное Учредительное собрание. Но это говорил член Политбюро, особо приближенный к Сталину человек! Но как же сопоставить с тайными альтернативными выборами действия чекистов, подавление инакомыслящих и только что прошедший суд над кандидатами в члены ЦК Бухариным и Рыковым?

Более того, Жданов напомнил, что «коммунистов в нашей стране два миллиона», а беспартийных «несколько больше», то есть он не оставил сомнения в том, кто от кого будет зависеть на выборах.

Далее докладчик вторгся уже в зону ответственности партийного руководства и раскритиковал повсеместно существующую практику подмены выборов кооптацией удобных для руководства людей. Жданов предложил утвердить принципы партийной демократии, ликвидировать кооптацию и голосование «списком», перейти от открытого голосования к тайному, обеспечить «неограниченное право» отводить кандидатуры и подвергать их критике.

Строго говоря, в этом не было ничего революционного, все эти нормы присутствовали в уставе партии. Но в сочетании с избирательными новшествами конституции вырисовывалось четкое направление на общую демократизацию.

Жданов предложил провести перевыборы во всех парторганизациях до 1 апреля, но пленум проголосовал за предложение Косиора и Хатаевича — отнести восстановление уставных норм до 20 мая.

При этом Жданов (а потом и Калинин) не мог внятно ответить на вопросы о содержании проекта Закона о выборах и обещал сделать это позже на сессии ЦИК, когда будут обсуждать проект.

После прений по ждановскому докладу стало ясно, что все 16 выступавших своей главной задачей увидели усиление борьбы с «вражескими элементами», но не внедрение демократических принципов. То есть сталинская группа осталась в меньшинстве, ощутив неожиданную сплоченность партийного руководства.

Вы хотите демократии? А мы требуем гарантий своей власти!

Собственно, сталинская группа не намеревалась покидать Кремль, она стремилась укрепить свое положение иными методами. Но пока что не очень получалось с альтернативными выборами.

Создается впечатление, что Сталин, как и в вопросе с Бухариным, занял половинчатую, неопределенную позицию. Должно быть, он разделял точку зрения Орджоникидзе о «ста тысячах» советских инженеров, воспитанных в последние годы. Именно этим можно объяснить неожиданно примирительный пафос доклада Молотова, призывавшего прекратить огульную кампанию «поиска врагов». Он напоминал, что растет число инженеров и техников, что почти треть из них — коммунисты, что две трети рабочих учатся на различных курсах технической учебы.

Молотов призывал затормозить раскручиваемый маховик репрессий против бывших троцкистов, «охоты на ведьм», которая приобрела разрушительный характер. В качестве примеров он привел случаи в Перми и Днепропетровске, где местные партруководители вынудили органы НКВД арестовать директоров крупных заводов. Эти примеры заставили аудиторию снова вернуться к положениям ждановского доклада и задуматься о своем соответствии новым веяниям.

Молотов же, говоря о методах работы, повернул дело к проблеме организации производства, технологической дисциплине, выполнению технических правил. Это была область, где партийным функционерам нечего было делать, где главная роль принадлежала специалистам.

Тем не менее в прениях по его докладу повторилась «ждановская» ситуация: выступавшие дружно обсуждали борьбу с вредителями. Они не поняли или не захотели понять, что председатель правительства призвал их не мешать хозяйственной работе.

Таким образом, встал вопрос о месте и роли партии, о радикальной перестройке ее деятельности. Из «подхлестывающих» организаций обкомы и наркоматы должны были превратиться только в политические органы, контролирующие своих депутатов и воспитывающие кадры.

В соответствующей резолюции пленума основной упор делался на работу наркоматов (а не на НКВД) по устранению «причин, делающих возможной подрывную работу фашистской агентуры», то есть на производственную дисциплину, соблюдение технологии, своевременную профилактику и ремонт оборудования, охрану труда, учебу кадров. Получалось, что доклады и резолюции не совпадали с настроением участников пленума. Что это означало?

Вслед за Молотовым свой второй доклад сделал Ежов, осветивший борьбу с «вредительством» внутри НКВД. Главным виновником он сделал Молчанова, что почти автоматически поставило Ягоду в трудное положение. По словам Ежова, в НКВД на данный момент были арестованы 238 человек.

В прениях выступили нарком водного транспорта Ягода, начальник управления НКВД по Ленинградской области Л. М. Заковский, первый заместитель наркома Агранов, нарком внутренних дел Балицкий, начальник управления по Московской области Реденс, начальник контрразведывательного отдела Л. Г. Миронов. Они согласились с Ежовым, что при Ягоде резко ослабела борьба с «вражеским подпольем», и обвинили в этом бывшего наркома. (Сам Ягода, естественно, обвинял не себя, а Молчанова.)

Лишь два человека, Литвинов и Вышинский, низко оценили деятельность НКВД, причем прокурор СССР подчеркнул непрофессионализм следователей, вопиющую неграмотность, преступные подтасовки.

И вот на трибуну поднялся Сталин. Его доклад явно свидетельствовал о внутренних противоречиях нашего героя и далеко не во всем поддерживал высказанные Ждановым и Молотовым установки.

Он, в частности, сказал о политической близорукости руководства, о недооценке «сил наших врагов», об «одуряющей атмосфере зазнайства и самодовольства». Если бы «мы сумели наши партийные кадры, снизу доверху, подготовить идеологически и закалить их политически, чтобы они могли свободно ориентироваться во внутренней и международной обстановке… стали способными решать без серьезных ошибок вопросы руководства страной, то мы разрешили бы этим девять десятых наших задач».

Как видим, ни об альтернативных выборах, ни о производственной дисциплине Сталин почти ничего не сказал. Вместе с тем его доклад в отношении переустройства партийной бюрократии совпадает со ждановским и молотовским. Это был сигнал региональным вождям, но какой-то неотчетливый, слишком теоретический.

В прениях по этому докладу выступили 24 человека, 15 из них говорили о борьбе с «врагами, троцкистами», словно не понимали, чего хочет от них руководство партии.

Для вразумления понадобилось выступление первого заместителя председателя КПК Я. А. Яковлева и заведующего отделом руководящих партийных органов (ОРПО) ЦК Г. М. Маленкова. Оба говорили о том, что распространенное в партии наказание — исключение из ее рядов — чрезмерно и неуместно, так как число исключенных значительно больше числа «врагов». Маленков даже привел данные, какую долю от общего числа исключенных составляют «троцкисты» — одну десятую часть. Например, первый секретарь Московского комитета Хрущев просто «нагонял нужный процент» исключенных из партии «врагов».

В заключительном слове Сталин высказал несколько рекомендаций, направленных на уменьшение власти партийной бюрократии: освободить партийные организации от хозяйственной работы; прекратить массовые «чистки»; повысить политический уровень секретарей первичных парторганизаций; сократить численность секретарей райкомов и горкомов за счет совместительства их должностей с должностями секретарей обкомов и крайкомов; провести обязательное обучение и переподготовку всех секретарей, включая руководство обкомов и национальных компартий; выдвинуть кадровый резерв для их замены.

Он потребовал от партократии перестроиться и даже быть готовыми к замене более образованными кадрами. Другими словами, он, подобно Ивану Грозному, намеревался вытеснить старых «бояр» молодыми «дворянами».

В резолюции по его докладу эта мысль выражалась предельно ясно: «наши партийные руководители» перестали замечать «наши недостатки»; отходят от «прямой ответственности» перед рядовыми коммунистами; отбросили принцип выборности руководства; «страдают отсутствием должного внимания к людям»; «искусственно создается недовольство и озлобление».

Услышав это, любой член ЦК мог подумать: «Эдак в любую минуту нас можно объявить „вредителями“!»

На основании этой резолюции альтернативными выборами можно было полностью перекроить политическую обстановку в стране. И любой член ЦК наверняка ощутил тревогу за свое будущее, которое отныне представлялось вовсе не светлым.

А чем можно было возразить Сталину?

За десять лет, с 1927 по 1937 год, под его руководством Советский Союз победно прошел путь индустриализации, для чего другим странам понадобилось 100 лет. Он разгромил оппозицию. Он ведет борьбу с империалистами в Китае и Испании. Он — символический центр мирового противостояния фашизму.

Так чем же ему возразить?

Сказать, что надо передохнуть, попробовать пожить в свое удовольствие? Этого не скажешь. Но кроме этого, и сказать-то в общем нечего.

Большинству членов ЦК оставалось одно — пассивно сопротивляться новшествам и пытаться использовать свое численное превосходство.

Обратим внимание, что на пленуме не было кандидата в члены ЦК маршала Тухачевского. Все остальные военачальники — присутствовали.