Сталин. Детство и отрочество

Весть, что сын в семье родился,

Мигом разнеслась в квартале.

Лишь открыл отец калитку.

Поздравлять амкара стали.

Отложив и пест, и шило,

Кинув на плечи «багдади»,

Трижды колыбель целует

Он с улыбкою во взгляде.

У счастливца молодецки

Полы загнуты за пояс…

На подносе деревянном

Хлеб лежит, луной покоясь.

На столе — вино «Атени»

Ради маленького сына.

Блюда ждут гостей желанных

У цветистого кувшина.

Рыбки, нежные, как сливки,

С голубою чешуёю;

Курица на плоском блюде,

Жир на ней застыл росою.

На дворе гудят метели,

Злые зимние буруны.

Где же злаки с огорода?

Где найдешь ростки тархуна?

Где же ранний лук росистый,

Изумрудный и жемчужный?

Не достать его зимою,

Если веет ветер вьюжный!

Поздравители приходят —

Мастера и земледелы,

В сапогах с налипшим снегом,

С бородой заиндевелой.

Снег стряхнув и сняв папахи,

Поклонившись, молвят чинно:

— Поздравляем с прибавленьем.

Воспитай для Картли сына!

Садится великан безмолвно,

Боец, чье имя знаменито.

Его плечо — в четыре пяди,

А грудь — из мшистого гранита.

Ходели предлагает другу

Благословенное вино,

Чтоб горечь не гнездилась в сердце,

Михо знакомая давно.

Его кулак, с башку баранью,

Горийцев прославлял в боях;

С Михо тягаться не посмел бы

Архотец крепкий, даже ках!

Бок-о-бок с ним — подобный глыбе,

Эгнаташвили Иакоб.

Кто ни сходился с палаваном,

Тому он памятен по гроб.

Борцов неустрашимых доблесть

Его осилить не могла;

Ему дивились все у храма,

Где тень от купола легла.

Михо на ялике рыбачит,

В реку закидывая сеть.

«Что ж, если славно поработал,

Тебе пойдет на пользу снедь!»

Как ладно скроены ребята!

Любой могуч и крепкогруд.

Сердца, как у детей, правдивы,

Но все ж заботы их гнетут.

Амкары величавы

В черкесках тьмы черней.

Звенят о чашу чаши

И песни — веселей!

За гроздья наливные

Пьют гости без конца.

Уже звучат дудуки

И бередят сердца.

Отец гостеприимный

Не из семьи скупцов.

Известно, хлебосолы —

Не ниже храбрецов!

— Когда огонь запляшет,

Я знаю, гость спешит.

Когда кричит сорока,

Я знаю, гость спешит.

Друзей улыбкой встречу,

Пусть гость ко мне спешит!

О, гости дорогие,

Не сладок пир без вас!

Что горек хлеб без гостя,

Постиг любой из нас!

А нету вас, и солнце

Не греет в знойный час!

Дудуки слух ласкают песней,

И произносит тамада

За тостом тост еще чудесней:

— Твой сын да будет юн всегда!

Пусть долг сыновний не забудет,

Окрепнув телом и душой!

Пусть матери опорой будет

И возвеличит край родной!

И чтоб семья почет узнала,

Пускай заветы дедов чтит,

Служа народу, как забрало

И верный в испытаньях щит.

Волынщик уже на пороге,

Волнующий льется напев, —

Так птичка звенит у дороги,

К весенней поре подоспев.

Волынка над люлькой играла,

Да так, что хоть к сердцу прижми,

И близких она прославляла,

И предков, забытых людьми.

И звонкая песнь не смолкала,

Простые слетали слова;

Их дудка легко рассыпала,

Как белую пыль — жернова.

Как весело тянется ужин! —

Сидят рука об руку все;

А в песне — не слез ли жемчужин

Печаль в первозданной красе?

А в песне и сила стальная,

И горе, что в сердце впилось.

Откуда же удаль такая

С печалью несохнущих слез?!

Напевы звучат, не смолкая,

О радости будущих дней.

Дорога для чаш круговая

В кругу охмелевших гостей.

Мой плетень, зачем ты гнешься

Под пятою богача?

Почему так тускло светишь

В бедной хижине, свеча?

Почему дорогу нашу

Заградили глыбы льда?

Неужель темницей будет

Наша родина всегда?

Мы все трудимся, но где же

Хлеб и сладкие плоды?

Почему нужда и голод

Нам достались за труды?

В Грузии девятивратной

Для бесправных нет ворот.

Воронье над нами кружит,

Наше сердце зло клюет.

Черствый хлеб едим с рожденья

И бобов, как манны, ждем.

Пыль с камней нам служит пищей,

А вода из луж — питьем.

Я багром затоны пеню,

С вала я плыву на вал.

Сна и отдыха не зная,

Словно шест, я тонок стал.

На плоту шагая тесном,

Вижу, будто из тюрьмы,

В светлом утреннем тумане

Стран неведомых холмы.

Я б хотел уплыть далеко,

Не страдать в краю родном

И уже не возвращаться

В закоптелый старый дом!

От зари и до заката

Я кую у горна сталь;

Поседел, но в этой жизни

Буду сытым я едва ль!

Глину мну и обжигаю,

Но из кувшинов моих

Вина пенные струились

На пирушках у других.

Я князей одел в черкески,

От работы взор потух.

Мне ж достались лишь заплаты

На дырявый архалух.

Говорят, что в неком крае

Людям впрок идут труды;

Там земля растит обильно

Хлеб янтарный и плоды.

Небо людям не враждебно,

Мук не знает человек;

Говорят, разбой и зависть

Позабылись там навек.

Там поденщика не встретишь,

Неимущих не гнетут,

Не простерт никто во прахе,

Уважают вольный труд.

Всюду там в почете право

И не стер улыбку гнет;

Если пахарь пашет поле,

Хлеб созревший сам пожнет.

Если было бы возможно

Видеть это хоть во сне!

Только птицы побывали

В той индийской стороне…

Люди, бог, земля и небо

Пребывали древле в мире,

И усатые колосья

Золотились в вольной шири.

А земля в союзе с тучей

Людям благ давала много,

Но однажды делом грешным

Человек прогневал бога.

И господь неумолимый,

В возмущенье горделивом,

Растоптал пятой колосья,

Словно буря, мчась по нивам.

Старый пес, увидя это,

Стал взывать, скуля и лая:

— Пощади пшеницу, боже!

Мир помилуй, умоляю!

Может быть, виновны люди.

В чем моя вина, однако?

И зачем голодной смертью

Умирать должна собака?!

Я всего лишь пес голодный, —

Зерен горсточку хоть мне бы!

Хоть на кончике колосьев

Мне оставь немного хлеба!

Внял всевышний песьей просьбе,

Не лишил его подачки…

С этих дней нам служит пищей

Хлеб, оставленный собачке.

Друзья, мы хлеб едим собачий

И еле сдерживаем гнев.

Стригут нас, братья, как баранов,

И загоняют в темный хлев!

Оковы прочь! Вздыхать довольно!

Спасти нас может лишь борьба.

У ног господ валяться хватит,

Познав лихой удел раба.

Иной судьбы добиться может

Вольнолюбивая душа, —

Когда вода прорвет плотину,

Все на пути снесет, круша!

Принесли гостям любезным

Лозы с данью виноградной;

Но рассказ не умолкает

О судьбине безотрадной.

Об одном твердят: — Достались

Нам несчастья все на свете!

Раны горестного сердца,

Может быть, залечат дети.

Сыновья, мы к вам взываем!

Ждем заслуженной защиты.

Горек хлеб для нас насущный,

Кровью нашею политый.

Нет земли, и плуг заржавел.

Мы нужду до дна испили.

Покосились наши избы,

Не дождавшись изобилья.

Вовсе нас добра лишили,

Захирели мы в работе.

Мы боролись одиноко,

Вы же вместе в бой пойдете!

Уходит ночь молочная,

Закованная в льдины.

Петушья песнь полночная

Летит к заре рубинной.

Покинув хату дымную,

Шагают гости пьяно;

На снег, на тропку зимнюю

Следы легли туманно.

А стол, людьми покинутый,

Как поле после схватки —

Кувшины опрокинуты

И чаши в беспорядке.

Надеждой успокоена,

Хатенка серебрится:

То месяц глянул воином

Из облачной бойницы.

И туром отбегающим

Гремит порыв метели,

Но ветер нестихающий

Не слышен в колыбели.

Младенец улыбается,

И мать не чует боли,

Любуется, а мается:

Взрастить сынка легко ли?

— Узнает жизнь тревожную

Мальчонок мой — скиталец,

Как галька придорожная

Иль неокрепший палец.

Создатель, долю лучшую

Нам ожидать доколе?!

Трудом себя измучаю,

Чтоб сын учился в школе.

Как люди неученые

Страдают, нам знакомо!

Уж, солнцем позлащенная,

Светлеет кровля дома.

Отец глядит восторженно,

И радость не убудет, —

Работой приумноженной

Для сына хлеб добудет.

— Измучен жизнью старящей,

Слабея понемногу,

Я обрету товарища

И верную подмогу.

Грудь подвязав передником,

Он станет мне опорой,

Чтоб даже привередникам

Слепил, как мастер, взоры.

Работой занят мирною,

Заботясь и о храме,

Взращу я в жертву жирную

Овечку с бубенцами.

В бедной хижине амкара

Мать поет над колыбелью.

Песня сладостная схожа

С соловьиною свирелью.

Как певуча иав-нана,

Иав-нана, вардо-нана!

Это голуби воркуют:

Иав-нана, вардо-нана!

Или это куропатки

Тихо вторят вардо-нана?

Люлька зыблется спокойно.

Щеки мальчика румяны.

— Будь для мира слаще меда!

Вардо-нана, иав-нана!

Ты свети ему, как солнце,

Иав-нана, вардо-нана!

Что нам скажет иав-нана,

А за нею вардо-нана?

Зреет нива за поляной,

Как цветы, благоуханна.

Пусть не тронет нив жучок,

Чтоб скосить мой мальчик мог!

Светлый жемчуг и фиалка

Мальчик-с-пальчик мой!

Пусть господь тебя избавит

От судьбины злой!

А еще о чем воркует

Лунной ночью иав-нана?

— Кто взрастил сады и нивы,

Но решил несправедливо,

Обездоленных не грея,

Осчастливить богатея?

Налетит нежданно коршун, —

Как себя убережешь?

У тебя кусок отымут

Когти, острые, как нож!

Песнь взлетает алой розой,

Уносясь с метелью вдаль.

К небу звездочка прильнула.

Вплавясь в синюю эмаль.

Что же дорого амкару

В чисто убранной светелке?

Самовар, сундук с тахтою

Да горшки на тесной полке.

Стены из щербатых досок,

Дверь расшатана ветрами…

Потолок в сырых подтеках,

Схожих с лисьими следами.

Ветки вербы и колосья —

На резных столбах балкона,

И великий Руставели,

Над пергаментом склоненный.

Опаляем жаром, мальчик

В колыбели тихо стонет;

Мать, в надеждах разуверясь,

Голову печально клонит.

К облакам восходит песня,

Умоляющая небо:

— На конях своих багряных

Нас почтили батонеби.

Любят ласку батонеби,

Любят, чтобы песнь звучала,

Любят шутки-прибаутки,

Любят яхонты и лалы,

Стол с обильным угощеньем,

Сок янтарный винограда,

И шелкам, как зори, алым

Сердце батонеби радо.

— Не сердитесь, батонеби,

Окажите бедным милость!

Семь сестер и братьев в хате

Над младенцем наклонились.

В малахитовом подвале —

Сок янтарный винограда;

Стройный тополь серебрится,

Там нарциссы за оградой;

Соловьиные свирели

Оглашают кущи сада…

Задремавшего ребенка

С лихорадочным лицом

Уложили в колыбельку,

Укачавши перед сном.

— Чем уважить хворь-батони,

Коль нуждаемся и в хлебе!

Где бедняк парчи добудет

Для гостящих батонеби?

Нет у нас ковров, паласов

И атласных одеял.

Не взыщите, батонеби,

С тех, кто горе лишь знавал!

С виноградника и нивы

Мы не собираем дань.

На тахту мы скромно стелем

Войлок и простую ткань.

На порог положим ситец —

Пусть он сходит за атлас,

И, лоскутьями обвесив,

Ярко мы украсим вас.

Знаем, любите вы розы,

Ароматные плоды.

Я на грош купила сливок

Вместо розовой воды.

Молоко я в долг достану,

Поклонюсь, упавши ниц,

Напеку печений-хрусток,

Дам и крашеных яиц!

Нет у нас огней потешных, —

Вам лампадка свет прольет.

Буду жечь я в плошке масло

С разрешения господ.

О, не будьте слишком строги,

Я вожусь с чужим бельем;

Как малец покинул люльку,

Добываю хлеб шитьем.

Сколько слез я проливала,

Как измучилась душа!

Не взыщите, генацвале,

Пожалейте малыша!

Ночь черна, как черный ворон,

Ночь, как буйволова кожа.

Тучи черные нависли,

Мысли черные тревожа.

Но нежданно бурку ночи

Взрезал месяц — светлый витязь.

Черной облачной ватаге

Приказав: «Посторонитесь!»

И кудельные туманы

Потянулись вдоль нагорий,

Журавлиной серой стаей

Исчезая на просторе.

В синем небе стройный витязь,

Голубой, светловолосый,

Озаряет и долины,

И гранитные утесы.

В золотистых искрах речка

Вширь раскинутые пашни,

Лес могучий и на склонах

Храмы древние и башни.

На крыльцо дитя выносят, —

То обычай непременный,—

Поглядеть на светлый месяц,

На хранителя вселенной.

Тишь. Но слышится шуршанье

В серебрящихся затонах.

Ночь сверкает светляками,

Роем искорок взметенных.

Небо — словно виноградник,

Звезды — золотые птицы.

Дать бы горлинку в подарок

Детке в час, когда не спится!

Улыбается светилам

Мальчик в ярком лунном свете.

«Солнце — мать, а месяц — папа,

Золотые звезды — дети».

Рад малыш глядеть на купол,

Светом блещущим залитый,

Где проходит витязь-месяц,

Горд несметной звездной свитой.

Мать ребенка подымает,

Обратив лицо к светилу:

— Видишь боженьку, сыночек,

Там — за облаками, милый!

Боженька, боженька,

К сыну явись!

Странствуешь в мире немало.

Боженька, боженька,

К сыну явись!—

Мать умиленно шептала.

Но господь не сходит с неба,

Не растроганный мольбой.

У младенца слезы льются —

Тщетно хочет дотянуться

Он до месяца рукой!

Мать ребенка уложила,

Старый выполнив устав.

Древний месяц дремлет в небе,

Просьбе матери не вняв

И храня суровый нрав.

Чего же к небу мать взывала

С таким волнением тревожным?

Не для того ли, чтобы мальчик

Узнал мечту о невозможном?

Есть для детей мячи и куклы,

Но есть мечты в подлунной шири.

Уже постиг ребенок смуглый,

Что возвышает в этом мире.

Недосягаемо от века

И неподвластно нашим силам,

Оно чарует человека,

По небу странствуя светилом.

И мальчик негодует, плача,

Что тщетны все его усилья…

Ужели эта незадача

У малыша подрежет крылья?

Повествуют о прошлом медово,

Как сказители, бабка и мать;

И властительный голос былого

В тишине оживает опять.

Разве месяц не сказочник новый,

Проходящий по светлой стезе?

Погляди, — уж не серп иль подкова,

Полный круг засиял в бирюзе.

Но уж меркнет краса золотая,

Не закончив свой путь голубой.

— Я худею, бледнею и таю!

Человек, что же будет с тобой?

Трепеща перед волею рока,

Не сойдешь с предрешенных путей!

Ночь строптивца сразит так жестоко,

Что и ворон не сыщет костей!

Я не дева, а воин могучий,

Говорю непокорным мужам:

— Я прорезывал темные тучи,

Чтоб светлее пролиться лучам.

Дорожите немеркнущим светом

И сияньем моим в вышине!

Не противясь старинным заветам,

Оставайтесь покорными мне!

Поднявшись к небесам державно,

Застыл Эльбрус, и дик и глух.

К вершине подойдя недавно,

Увидел узника пастух.

Пастуший хлеб тот взял из торбы

И выжал кровь своей рукой:

— Вот хлеб отцов, добытый в скорби,

Я вам хотел добыть иной!

Молочный хлеб искал я всюду,

С пути не отступая вспять.

Восстань, народ, и хлеб добудешь,

Чтоб в долг у господа не брать.

Слежу издавна за тобою —

И воробей ничтожный сыт;

Ты счастья хлеб возьмешь борьбою! —

И поднял он скалу, как щит.

У бабки в шерстяной кудели

Сияла лунная кудель,

Отец, и мать, и сын жалели,

Что узник обречен беде.

Бесстрастен небосвод хрустальный,

Кура волной о берег бьет.

Ужель народ многострадальный

Не сокрушит свой давний гнет?!

Как нескончаем стон столетий!

Как смертных муки тяготят!

И человек, скорбя о свете,

В плену у тьмы, как аманат.

Закрыт нам купол первозданный

И бог для нас жалеет свет!

Для огненосца Амирана

Ужели избавленья нет?!

Что скорбь таить в бессильном взгляде?!

Ее ты должен побороть!

Народ! Земля твоя в три пяди,

Но что в сравненьи с ней господь?!

Ты уберег для нас героя.

Пускай поруган он судьбой, —

Он всех святых святее втрое

И благородней, чем любой!

Ты жизнь его берег вехами,

Непокоренный, как и встарь.

Что перед мощными орлами

Господь — земной тюрьмы ключарь?!

А бабка говорит про беды,

Что людям насылает бог…

И нить полуночной беседы,

Как размотавшийся клубок.

Дитя мечтой — на горном склоне

У речки, затаившей гнев,

Где волн разгневанные кони

Ущелье роют, налетев.

И мальчик видит Амирана,

К скале приросшего спиной;

Но, тверже став упорным духом,

Куда стремится он мечтой?

Людей спаяв единой волей

И для боев объединя,

Из замка он умчал Камару —

Царицу света и огня.

И для ребенка уж не ново,

Что люди стонут, жизнь кляня.

Но начинать борьбу не время —

Игрушки малому подстать;

Рученку положив на темя,

Он будет на коленях спать.

Яснеет день голубоватый

И вздохи ветра к гнездам льнут.

Петуший крик разбудит хаты,

Засуетится бедный люд.

Идут и к верстакам и к горнам,

Едва часов заслышав бой.

Отец сынишку пальцем тронул,

Не расстающимся с иглой.

Целуя нежно лоб кудрявый,

Расправит каждый волос мать;

А волосы — как-будто травы,

Что любят солнца свет впивать.

Хлеба из торни дышат паром,

А жизнь проходит с каждым днем;

И плачется народ недаром,

Нуждой подавлен и трудом.

Так терпит люд, не сознавая,

Что власть борьбою обретет,

Что вождь, светильник подымая,

На правый путь ведет народ.

Яснеет день. Заря зардела.

Над хатой — золото венца.

И нет сиянию предела,

Лучам ликующим — конца!

Как-то, с матерью играя,

Перед тем, как задремать,

Сын приник к ее коленям:

— Расскажи мне сказку, мать!

Что поют в полях свирели

Или листья тополей?

Почему пятнисты маки,

Красны лапки голубей?

Расскажи, как смелый мальчик

Стал могучим, как орел,

И, взобравшись в поднебесье,

Дружбу с солнцем он завел?..

Мама молвит: — Слушай сказку!

Хлеб в полях не уродился, Летом засуха была

И быка Никору вскоре

На мученья обрекла.

Воздух пламеннее торни,

В небе тучи ни одной;

И не падала росинка,

Чтоб поить колосья в зной.

А на треснувшие комья

Слезы лились из очей.

Небо гневалось на землю,

Как родитель на детей.

Сад умолкнул соловьиный

И от засухи увял;

Не слыхать в полях «Урмули»,

За трапезой — запевал!

А меж скал ютился в келье

Человек полуседой,

Справедливый, одинокий,

Незлобивый и простой.

Люди келью облепили,

Словно пчелы — сладкий сот:

— Подари несчастным радость,

Дай совет, спаси народ!

Туча с моря тянет влагу,

В море льются воды рек.

Хлеб сгорел, деревья вянут,

Погибает человек.

Видишь, на твоей одежде

Наших горьких слез следы.

О, наставник и спаситель,

Как избегнуть нам беды?

Тот подумал и ответил:

— Голод всяких бед страшней.

Отправляйтесь, мойте землю:

Кровь засохшая на ней.

Люди долго мыли землю

На заброшенных полях;

И остался только камень

В утомившихся руках.

— Лучше нам подняться в горы,

Где безгрешна целина! —

И народ к горам метнулся,

Как гремящая волна.

Не нашли земли без крови,

Не найдя, легли без сил.

Коршун пал на куропатку,

Кровь невинную пролил.

Барс в горах повергнул тура,

Обломавшего рога;

Сильный слабого осилил,

Как могучий дэв — врага…

Вышли к бору, — все напрасно!

Где ни ступят — кровь с землей.

Видно, зверя били в чаще

Оперенною стрелой.

Всюду кровь красней кизила,

Багровела кровью мгла;

Даже венчик медоносный

Кровь пролитая прожгла.

Люди ужасом объяты —

В мире чистой нет земли!

Но с надеждой непогасшей

То к морям, то к рекам шли.

— Может, там земля святая

Без кровинки где-нибудь?

Но везде беда все та же,

Угнетающая грудь.

Достают песок горстями —

Те же алые следы!

В ил тяжелый засосало

Убиенных у воды.

В грудь себя, стеная, били:

— Всюду с кровью смешан хлеб.

Знать, земля упилась кровью

По велению судеб!

— Мать, зачем же кровь везде?

Нищета зачем везде?

— Слабых сильный обижает.

Куропатку коршун бьет,

Человек дичину ищет,

Человека хищник жрет!

Вдовы, нищие, сироты

Исходили слезный путь;

Всюду князь подвластных мучит,

Не дает передохнуть!

Мир просторен и обилен,

Шаль его не обоймет!

Человека вместе с зверем

Валит с ног извечный гнет.

Потому-то кровь везде,

Голод и нужда везде!

О, век последний, многотрудный,

Сам воздух плесневел и стыл!

Но мрак взрывали непробудный

Грома неукротимых сил.

Как ясен Маркса возмущенный

Призыв к восстанью в дни беды!

А над землею пробужденной

Вздымалось пламя, руша льды.

Он ураганам путь прорезал,

Чтоб вековым тиранам пасть,

А век жестокий митральезам

Сердца восставших бросил в пасть.

Но битв ли убоится юный?!

Он может мстить и в дни невзгод.

Знамена уберег коммуны

В страданьях крепнущий народ.

— Мы этот путь начнем сначала

И не воротимся назад!

И клятва новая звучала

В дыму разбитых баррикад.

И мощь строптивцев не скудела, —

Подобной воли не согнуть!

И в мыслях Маркса намечался

Истории великий путь.

А там уж призывает Ленин:

— К победе мы должны прийти!

Мой брат погибший, ты ошибся,

Иные мы найдем пути!

— Народ! Для нового сраженья

Найдешь вождя, найдешь и стяг.

Увидишь ты уничтоженье

Разбитых виселиц и плах!

Кончался век, когда в России

Во мгле лишь льды узрели б вы.

Но люди шли во имя весен

К дворцу монарха у Невы.

Из громозвучного Дарьяла,

Пронзая немоту и мрак,

Властительно гремело слово:

— Мужайтесь, братья, для атак!

И там, где бил врага и камень,

Где боль сердца народов жгла,

Сменялись стоны грозным кличем,

А тишь — призывами орла.

И Карталиния будила

Подземным гулом даль и ширь.

Своих сынов неукротимых,

Друзей, закинутых в Сибирь;

Так голос Юга слился с кличем,

Потрясшим до основы мир.

Перо боролось рядом с пулей,

Страшился гибели лишь раб.

«Героев смерть — заря заката,

А не конец болотных жаб!»[2]

Родился, чтоб юность вселенной

Могла в колыбели расцвесть,

Чтоб всюду рабы восставали,

Чтоб зрела плебейская месть.

Родился… Хоть поздно эпоха

Лицо обратила к судьбе

Воздвигнувших свой Гелиополь,

Призвавших египтян к борьбе,

Чтоб дух несмиряемых Гракхов

Таил возмущенье в себе…

Чтоб вллинов ясная мудрость

Надежду вела сквозь века,

Чтоб древний семит и германец

И в Англии род бедняка,

Чтоб мастер старинного цеха

И мосх у горнила — кузнец

Сквозь пламя упорных восстаний

К свободе пришли наконец.

С Россией восстали грузины;

И тысячи новых бойцов

В Париже и Индии дальней

Громили ограды дворцов.

Но сколько великих пожарищ

Сатрап иль монарх погасил!

О, сколько заглохнувших штормов,

Повстанцев, упавших без сил!

Знамен не исчислить склоненных,

Казненных, смежающих взгляд,

Чья кровь на столбах засыхала

Лилась у дворцовых оград.

Упавший в песок гладиатор

И те, что изведали кнут,

Повстанец средь зарев и дыма,

Что был под яремом согнут,

Провидец в огне инквизиций,

Рабочий и сеятель нив,

И раб, и холоп ожидали

Спасенья, свой гнев затаив…

Скрипнет дверь. С работы долгой

В поздний час отец придет;

На его лице довольном

Чуть поблескивает пот.

Не легко пестом латунным

Мять подошву день-деньской!

Но с субботой наступает

Мирный праздничный покой.

Малыша берет на руки:

— Голубок любимый мой!

Яблоко дает, лаская,

И орехи с пастилой.

Взворошив щипцами уголь,

Сядет греться у огня.

Гости люльку окружают,

Малыша к себе маня.

И дудуки заполняют

Скромный комнатный уют:

— Только есть и пить не дело,

Пусть дудуки запоют.

Из пришедших старший — Гиа

В синих клубах табака…

Как кирпичника Сандала

Песнь протяжна и сладка!

Седовласый дед Гиорги

От живых давно ушел:

У помещика, у князя

Крепостного труд тяжел.

«Крепостным Амилахвари

Хлеб не ссыпать в закрома,

Голубой чохи не справить,

Чтобы шла по ней тесьма.

Не дадут ни поля мне,

Ни мякины на гумне!»

Убежав от бар жестоких,

В Гори дед приют обрел,

Был один ему подмогой

Лишь безрогий старый вол.

Пусть несладко жил Гиорги,

Он не стал душою злей

И смотрел, как гладит ветер

Колос зреющих полей.

С нивы сжатой не подымет

И зерна, хулы боясь:

Надо ж птахам прокормиться,

Ведь немало их у нас!

И жена, его опора

В жизни трудной и простой,

Лишь один лечак сносила,

Обездолена нуждой.

Сна и отдыха не зная,

На часок смыкала взор.

Полки вытирала чисто,

Подметала тесный двор.

Не метнет к закату пыли,

Ввечеру убрав крыльцо:

Солнце попрекнет, пожалуй, —

«Мне метнули сор в лицо!»

За мальца она молилась,

Перед образом упав;

Петушка ему растила,

Ножку лентой повязав,

На подносе деревянном

Фрукты щедро подают.

Летним ливнем освеженный

Виноград — как изумруд.

Гиа молвит: — Сон мне снился,

Не забыть его вовек,

Что земля заговорила,

Как разумный человек:

«Гиа, вечно мнущий глину,

Ты воспрянь и смелым будь!

Хватит день и ночь работать,

Время спину разогнуть!

Я тружусь, ращу колосья,

В руку толщиной — лозу,

Наряжаю виноградник

То в шелка, то в бирюзу.

Ствол, грозою опаленный,

Оживляю я водой;

Смелых воинов вскормила

Я пшеницей золотой.

В ранах грудь моя от плуга,

А быки копытом бьют…

Дай мне отдыха немного,

Города рабочих ждут.

Я, как мать, о вас забочусь,

Вас кормлю из года в год.

Дай мне воли и покоя,

Отправляйся на завод!»

— Как мне быть? — вздыхает Гиа,

Жалко торню погасить,

Бросить Картли, дол и горы,

Птиц поющих разлюбить…

Помолчал. Потом добавил:

— Если нашим предкам верить,

То до Лило Джугашвили

Проживали в древней Гери.

От долин далеко жили

Храбрецы с горы орлиной,

Где Лиахва, извиваясь,

Гривой бьется о стремнины.

— Я скажу, — отец промолвил, —

Мы ростки какого дуба…

И присел за стол рабочий,

Из обрубков сбитый грубо.

Привычны были нашим предкам

Кирка и серп, и острый плуг,

Долг храбреца, поход тяжелый,

Рубцы к мечам привыкших рук.

В былом того мы достигали,

Что недоступно и ветрам,

Дубы, как воины, ложились,

Сопротивляясь топорам.

В горах отцы открыли руды,

В реке — золотоносный ил;

Наш край обильем урожаев

Снегов обилие затмил.

Он возносил до неба башни,

В боях пролитой кровью горд;

А наши деды отражали

Нашествие азийских орд.

Пасли отары мы на склонах,

Каналы рыли для воды,

На ребрах скал киркою выбив

Неповторимых дел следы.

Мы хлеб с утра до ночи жали

Для наших бар из года в год.

Земле и ливней не хватило б,

Когда б дождем не лился пот!

Нам доставались только корки,

Бобов лишь горстка с давних пор;

И ласточки имели гнезда,

А мы — подобье темных нор…

Склонясь над посохом пастушьим,

Не отдыхали никогда,

Все отнимая, лишь могилу

Не отнимали господа.

Налогам мы не знали счета,

Чтобы владыку ублажать,

Но всех оброков тяжелее —

Перо орлиное достать.

Мы перья добывали князю,

Чтоб оперенная стрела,

Врага алмазом рассекая,

Его верней разить могла.

— Но для чего же князю стрелы,

Когда имеется кинжал?

— Князь может дом поджечь соседа,

Стрелой метнувши огонек,

Чтобы от кобеля и суки

Не уцелел и шерсти клок,

Чтоб горы обратить в пустыню,

Чтоб вражий лес сгорел дотла,

Чтоб отвоеванной добычи

Вместить и башня не могла!

— Легко ль добыть такие перья?

Ведь хищник выклюет глаза,

Тебе соткут туманы саван,

Настигнет горная гроза.

Орел парит под самым солнцем,

Крыла озолотив лучом;

А у тебя спина и плечи

Исполосованы бичом.

Орлу, пускай он даже связан,

Неведом необорный страх,

Но как дерзать возросшим в рабстве,

С рубцами на худых руках?!

В горах бушуют ураганы,

Обвалы руша с высоты…

И как тебе с орлом тягаться,

Будь даже ловким ловчим ты!

Паши, коси, не уставая!

Коса в семь пядей у тебя.

Золоторунные отары

Паси, с младенчества скорбя!

Сбирай плоды с осенних яблонь,

Взрастив с заботой княжий сад!

Лозу жемчужную взлелеяв,

Снимай медовый виноград!

И что с того, что мир огромен?

Паши чужое поле вновь.

Тягаясь с хищником пернатым,

Пролить напрасно можешь кровь!

Чужие здесь сады и нивы,

И даже полевой цветок,

А мы и без земли и влаги

Взрастали, как олений рог.

Подобно горным водопадам,

Мы сна не знали никогда.

Нас в пепел обратить могли бы

Неистовые господа.

Где водопады нагорий

В щель загоняет скала,

Он ухватился за крылья

Царственной птицы — орла.

— Дай мне упругие перья,

Я господину отдам.

Хоть залечу в поднебесье,

Барин настигнет и там.

О, уступи, не противься!

Жизнь моя слишком тяжка!

Пять малышей я питаю,

Мать и отца-старика.

— Кем же я буду без крыльев

В небе, где блещут лучи?

Надо мне звезды когтями

Щедро рассыпать в ночи.

С солнцем сдружившийся в небе

Разве опустится вниз?

Перьев орел не уступит,

Гордо взмывающий ввысь!

Клювом орел защищался,

Кровь проливая на мхи,

И на утесы летели

Клочья дырявой чохи.

В бездну песок осыпался —

Крыльями сброшенный прах;

Трещин края зачернели

На обнаженных пластах.

Так, без свидетелей, бились

Оба — один на один;

А за богатой трапезой

Сытый хмелел господин.

Горе и слезы в лачуге.

Дети, как птахи в гнезде.

Смерть и орла и безумца

Подстерегает везде!

— Мирно и дружно живите! —

Ветер к строптивцам взывал.

— Оба князей разгромите! —

Звал, громыхая, обвал.

— Перьев лишат и рубахи

Баре! — ледник прокричал.

— Бейте господ! — водопады

Грозно гремели меж скал.

Бились орел с человеком

В остервененье немом.

Жизнью ловец поплатился,

Хищник — могучим крылом.

Орел упал на голый склон нагорья,

Как с высоты — потухший метеор.

Охотник падал гибкою лозою,

Секущим градом сбитой с гор.

Леса объял неодолимый ужас.

Застыли тени на ковре травы.

И, мнилось, мир взывает возмущенный;

— Зачем тиранам покорились вы?!

Заря раскалилась жаровней,

Сиянье в горах разлилось;

А ветер лохмотья одежды

До крыши убогой донес.

И мать, причитая, вопила,

Что сгинул единственный сын;

И ветер гудел, налетая,

И путал ей пряди седин.

Чтоб слез не заметили люди,

Папаху надвинул отец…

То в буре, казалось, стонала

Сосна, нагибая венец.

О муже скорбя, о погибшем,

Упав, голосила жена

И вся извивалась от боли,

Как молния в тучах, она…

О, сколько и сотен и тысяч

Героев повергнуто в прах!

Так в Грузии выросли горы

На крови людской и костях.

Окончен сказ…

Три верных сердца

Охватывает пламя мук.

Молчат, но гнев проходит дрожью

По жилам мускулистых рук.

И помыслы троих едины,

И меч уже готов разить.

Но с кем же будет поединок?

Кого же, проклятого, бить?

Молчат и вслух еще не скажут.

Застыл бровей упрямый лук.

Но на стене метнулись тени

Грозящих барам крепких рук.

Взошла луна. Кура с Лиахвой

Шумят у Гори, волны мча,

Сверкая в серебристом свете,

Как два скрещенные меча.

И сон увидел спящий мальчик:

Застыли горы в лунной мгле,

На страже став, как великаны,

Издавна верные земле.

Примчался с Гори-Джвари всадник

И, словно буря налетев,

Бесстрашно поражает каджев,

Уже сдержать не в силах гнев.

Малыш, готовый сам сражаться,

Хватает сабли рукоять. —

Сынок, чего тебе не спится? —

С тревогой спрашивает мать.

Но стало гаснуть сновиденье,

Светлеет в небе лунный круг,

И детства омрачить не сможет

Незабываемый испуг.

— Ясно всем, что мальчик в предка,

Не сдававшегося силе,—

Молвит мать, припоминая

Деда — Зазу Джугашвили.

Заза был неукротимым,

С волей пламенной и смелой.

Говорят, что в бурке Зазы

Сорок восемь пуль засело.

И не раз отважный предок

Вражий меч ломал ударом.

Видно, к материнской груди

Заза припадал недаром!

Увлекал ребенка славой

Дед — питомец горных высей.

Помнит меч его Лиахва,

Помнит траурный Крцаниси.

Зазы род держали в тягле

Геристав и Мачабели,

Чью всегдашнюю жестокость

Подневольные терпели.

Надо было перед князем

Падать ниц, терпя удары,

На-зуб пробовать и травы

Для помещичьей отары.

Не придясь князьям по нраву,

Крикнул дед, еще безвестный:

— Этот мир широк и волен,

Почему же людям тесно?!

Хаты рушились в деревнях

Под монаршею пятой,—

Царь, прибрав богатства Картли,

Ей удел готовил злой.

И тогда собрал дружину

Заза, местью обуян,

От Лиахвы до Арагвы

Он летал, как ураган.

Род жестоких Цицишвили

В страх повергнул, разъярясь,[3]

Но от петли и Сибири

Он спасался — и не раз!

Может, в рукописях хроник

Нет о Зазе ни строки,

Но, куря чубук, героя

Вспоминают старики…

У Сосело лоб открытий,

Брови, словно два крыла,

Строги губы, а улыбка

Задушевна и светла.

Нос у мальчика — грузинский

И задорный блеск в глазах;

Взор поистине орлиный,

Хоть и бледность на щеках.

И к тому, он ладно скроен,

Строен телом, закален,

Волей тверд, отважен духом

И, как ртуть, подвижен он!

Милый мальчик, радость близких,

Будь, как дед, несокрушим!

Знать, во сне ты видел предка,

Нареченного «Большим».

Знать, в твоей груди вскипала

Деда пламенная кровь;

С ним роднит тебя и облик

И приподнятая бровь!

Картли — сад в багряных розах,

Разукрашенный эмалью.

Хрусталем сверкают ливни,

Аромат плывет над далью.

Сад горит фазаньей шеей,

Опьяненный влагой мая;

И весна рядится в зелень,

Дол и горы озирая.

Малахитовая завязь

Налита молочным соком,

Разлился румянец яблок,

Словно по девичьим щекам.

Тополь в чоху нарядился,

Как жених, к венцу готовый.

Персик — что ребенок в люльке

В бликах солнца золотого.

Близнецы алее лалов —

Глянцевитые черешни;

И тута стекает медом

С освеженной ветки вешней.

Сад сверкает в волнах ветра

Зеленеющей оградой;

И лозу склоняет низко

Крупный яхонт винограда.

Золотятся абрикосы,

И кизил зардел у ската;

И как уголья в жаровне,

Горячо цветут гранаты.

Звонкий жаворонок в небе

Бьет в ладоши, день встречая;

Земляникой и малиной

Заалело утро мая.

Картли вся — как сад огромный,

Словно пестрое кочевье,—

В изумруды и кораллы

Наряжаются деревья.

Расцветай пышнее, Картли,

В солнце и пыланье роз!

Ты того взрастила миру,

Кто земле зарю принес.

Ты росой вспоила сына.

Он окреп, свой край любя.

Детство первенца такого —

Ожерелье для тебя!

Словно сталь в багряном горне,

Закалялся детский пыл.

Край, взлелеявший ребенка,

Для боев его растил.

Над тобою золотится

Предрассветный утра час.

На твоем лице, о Картли,

Нежность к сыну разлилась.

И хвала и слава Картли,

Ограждающей собой

Гори древнего подножье,

Словно цепью золотой!