Сталинский неонэп (1934—1936 годы)

Введение

Восстановление исторической правды о сталинизме представляло длительный, противоречивый и драматический процесс. После смерти Сталина расчёт с наследием сталинизма осуществлялся сугубо половинчато и сопровождался многочисленными попятными движениями. Правящая бюрократия оказалась не способной к развенчанию сталинистских идеологических стереотипов и возрождению подлинно марксистского менталитета не только из-за своей косности и невежества. Социальный инстинкт, интересы самосохранения подсказывали ей, что развенчание насаждавшихся на протяжении нескольких десятилетий идеологических и исторических мифов опасно: оно неумолимо должно вести к устранению её с политической арены как узурпатора власти партии и народа.

Любая идеология представляет не что иное, как проект переустройства либо консервации сложившихся общественных отношений. К идеологическим мифам относятся ложные прогнозы, иллюзорные политические программы, несбыточные социальные проекты. Постсталинистские режимы, возглавляемые ограниченными и хвастливыми партократами, были не менее щедры на велеречивые и радужные обещания «светлого будущего», чем сталинский тоталитарный режим. Крах этих обещаний (от построения к 1980 году коммунистического общества до перестроечной «революции сверху», якобы несущей «социалистическое обновление») жесточайшим образом скомпрометировал в сознании миллионов советских людей коммунистическую идею. Это явилось одним из решающих факторов, позволивших реакционным силам после подавления «странного путча» в августе 1991 года осуществить беззаконный разгон коммунистической партии и открыто провозгласить программу реставрации капиталистических отношений в республиках распавшегося Советского Союза.

После этих трагических событий новая, прокапиталистическая власть перешла к насаждению идеологических мифов о скорых благодетельных последствиях «рыночных реформ». Непредвзятый поиск истины снова был вытеснен худшим видом идеологии — воинствующей социальной демагогией, представляющей, по удачному выражению советского философа М. Лифшица, «уродливый двойник демократии» [1].

Идеологические мифы, однако, не могли бы оказывать столь сильное дезориентирующее влияние на массовое сознание, если бы они не подкреплялись историческими мифами. Такого рода мифы всегда, а особенно в кризисные эпохи, выступали излюбленным духовным оружием реакционных политических сил. В отличие от псевдопрогнозов и нереальных обещаний они представляют не продукт политического заблуждения или социальной демагогии, а результат исторического невежества либо сознательного замалчивания одних фактов и тенденциозной интерпретации других.

В принципе мифы, касающиеся прошлого, развенчать легче, чем демагогические проекты «судьбоносных» преобразований, обнаруживающие свою несостоятельность лишь в ходе их проверки социальной практикой. Для опровержения исторических мифов необходимо восстановить действительные факты прошлого, скрывавшиеся или искажавшиеся заинтересованными в этом политическими силами. Однако на такой путь — очищения исторической правды от многочисленных мифологических напластований сталинской школы фальсификаций — косная постсталинская бюрократия не могла и упорно не желала встать.

Даже в лучшие времена хрущёвской «оттепели» в «партийных документах» и исторических работах, посвящённых тому, что тогда именовалось «культом личности и его последствиями», содержались многочисленные оправдания ошибок и преступлений сталинской клики. Да и как могло быть иначе, если у власти оставались запятнанные соучастием в сталинских преступлениях представители этой клики и взращённые ею партократы, обязанные своему выдвижению «большому террору».

Осудив наиболее одиозные и криминальные деяния Сталина, Хрущёв не решился довести свои разоблачения даже до пересмотра фальсифицированных процессов 30-х годов и «ограничил» преступную деятельность Сталина периодом, последовавшим за убийством Кирова. Советская историография хрущёвского периода сохраняла в неприкосновенности версии внутрипартийной борьбы 20—30-х годов, согласно которым Сталин «отстоял ленинизм» в борьбе с «антипартийными» течениями в ВКП(б). Она не сделала ни единого шага к переосмыслению идейного наследия и политической роли оппозиционных сил в ВКП(б) и международном коммунистическом движении. Над несколькими поколениями советских учёных продолжал довлеть запрет на сколько-нибудь объективное исследование и освещение данной проблематики.

Отстранение Хрущёва от власти в 1964 году означало долговременную победу консервативных сил в руководстве КПСС. Брежневско-сусловское руководство наложило табу на всякую критику Сталина и сталинизма, на пересмотр бесчисленных идеологических и судебных подлогов.

Лишь с 1987 года, на гребне обманчивой «перестройки», в советской официальной идеологии аморфный термин «культ личности Сталина», мало что дающий для понимания трагедии большевистской партии и советского народа, был заменён термином «сталинизм», впервые выдвинутым левой оппозицией 30-х годов. На основе начавшегося восстановления исторической правды открывалась возможность реконструкции логической цепи ошибок и преступлений сталинизма и раскрытия подлинно социалистической альтернативы исторически сложившемуся течению событий, той, что обосновывалась левой оппозицией в ВКП(б).

Однако с 1989 года прокапиталистические силы, захватившие ведущие политические и идеологические позиции в СССР, заменили критику сталинизма злостным извращением марксистской теории и революционной практики большевизма. Итогом этого стала реставрация (хотя и с обратным, негативным знаком) основного тезиса сталинистской пропаганды: «Сталин — верный продолжатель дела Ленина и Октябрьской революции».

Тем самым вновь были закрыты пути к объективному изучению основных этапов и сущности антибольшевистского, бонапартистского переворота, осуществлённого сталинской кликой. Место прежних мифов заняли не менее произвольные и фантастические мифы и исторические подлоги.

Ведущее место среди фальсификаторов 80—90-х годов принадлежало ренегатам коммунизма из среды партократов и псевдоучёных, сделавших карьеру на апологетике «реального социализма» и «борьбе с буржуазной идеологией». Подобное отступничество от коммунистических убеждений встречается в истории не впервые. Однако такого рода отступники приходили к своему новому идеологическому кредо разными путями. Можно не соглашаться, например, с идеями М. Джиласа, но нельзя не признать, что они родились в процессе мучительных духовных исканий и за их пропаганду автор расплатился долгими годами пребывания в «коммунистической» тюрьме. Ничего похожего нельзя сказать про бывших высокопоставленных партократов типа Ельцина или Яковлева и бывших ортодоксальных историков и философов типа Волкогонова или Ципко. Поспешное обличение ими «коммунистического режима» возникло не на основе самостоятельного идейного поиска, а на основе механического репродуцирования исторических версий, пущенных в обращение наиболее реакционной частью белоэмигрантских публицистов 20-х годов, западных советологов времён холодной войны и советских диссидентов 70—80-х годов.

На первый взгляд, работы, принадлежащие перу историков-профессионалов антикоммунистического толка, откуда черпают свои аргументы нынешние российские «демократы», производят более благоприятное впечатление, чем сталинистские и постсталинистские учебники истории. Их авторы избегают грубых и откровенных исторических передержек, используют более широкий круг источников, приводят более достоверные статистические данные и расчёты, чем официальная советская историография 30—80-х годов. Однако эти антикоммунистические труды также созданы под влиянием определённого политического заказа. Что же касается современной российской антикоммунистической публицистики, то она тенденциозна и предвзята в ещё большей степени: вся её «аргументация» сводится к кликушеским проклятиям в адрес большевизма. Подобно тому, как сталинисты многократно пытались прикрыть «окончательной гробовой плитой» ненавистный им «троцкизм», так и нынешние демократы стремятся наложить такую же «гробовую плиту» на весь «коммунистический эксперимент» и «утопическую» коммунистическую идею.

В этой книге я не вступаю в прямую полемику с нынешней исторической мифологией, полагая, что правдивое изложение и освещение событий одного из самых трагических периодов новейшей отечественной и мировой истории позволит читателю самому убедиться, какова истинная цена аргументов людей, с упоением отдавшихся антикоммунистической истерии. Ограничусь только перечислением здесь основных исторических мифов, опровержению которых служит данная работа.

Первый миф сводится к суждениям о безраздельном господстве «командно-административной системы» на всех этапах развития советского общества. Между тем данное понятие не тождественно даже понятию «сталинизм»: существовавшая при Сталине социально-экономическая система не была всецело и неизменно административной. Это относится в особенности к периоду, рассматриваемому в данной работе. «Сталинский неонэп» 1934—1936 годов характеризовался известной либерализацией экономических отношений, частичным возвращением к рыночным механизмам, разрушенным в предшествующие годы.

Второй миф касается политической жизни и борьбы в советском обществе. Он сводится к объявлению всех жертв сталинских репрессий «кроликами» (пользуясь выражением А. Солженицына), не оказывавшими никакого сопротивления тоталитарному режиму. Этот миф насаждался как антикоммунистической историографией, утверждавшей, что в 30-е годы в партии не существовало серьёзной оппозиции, так и Хрущёвым и его подголосками, экстраполировавшими свою былую веру в «величие» Сталина на всю партию. Известный вклад в поддержание этого мифа внесли реабилитационные кампании 50—80-х годов, в ходе которых делался вывод о произвольности и сфабрикованности всех политических обвинений, предъявлявшихся жертвам сталинского террора.

В пользу версии об абсолютной «монолитности» партии в 30-е годы и ослеплённости всех коммунистов тех лет культом Сталина, казалось бы, свидетельствуют широко известные мемуары очевидцев, в том числе узников сталинского режима, прозрение которых наступало только в тюрьмах и лагерях. Однако эти мемуары принадлежат, как правило, представителям младшего поколения элитарных слоёв тогдашнего советского общества (например, Е. Гинзбург, О. Адамовой-Слиозберг), которые до своего ареста были далеки от каких-либо оппозиционных настроений. Те же, кто были действительно причастны к оппозиционным элементам партии, не смогли оставить свидетельств о настроениях и поведении своей среды, поскольку они были почти полностью выжжены в годы великой чистки. Лишь в последние годы появились воспоминания нескольких уцелевших «троцкистов», которые дополняют свидетельства, принадлежавшие старым большевикам — «невозвращенцам». Нет оснований сомневаться в том, что идейные настроения этих людей, сумевших вырваться из СССР и тем самым избежать гибели в сталинских застенках (Раскольников, Райсс, Кривицкий, Бармин, Орлов), разделялись большинством деятелей старой партийной гвардии, истреблённых в 30-е годы.

Реконструкции реальных политических процессов, происходивших в то время в партии и в стране, способствует также анализ недавно обнародованных архивных документов, позволяющих полнее представить деятельность антисталинских оппозиций в 30-е годы. Этот анализ показывает, что, наряду с новыми оппозиционными группами (Сырцова — Ломинадзе, Рютина — Каюрова, А. П. Смирнова — Эйсмонта и др.), в СССР продолжала действовать левая оппозиция, которая оставалась наиболее массовым политическим движением, противостоявшим сталинизму. Как сможет убедиться читатель этой книги, работы оппозиционеров, не капитулировавших и не сломленных тоталитарным режимом, неведомыми для сталинских опричников путями переправлялись к Троцкому и публиковались на страницах «Бюллетеня оппозиции». Коммунистическое оппозиционное подполье обладало альтернативной сталинизму программой по всем коренным вопросам мирового революционного движения и социалистического строительства в СССР. Страхом по поводу возможного усиления влияния этого движения в партии и стране и объяснялась непрерывно ужесточавшаяся свирепость сталинской репрессивной машины по отношению к «троцкистам».

Специфика осуществлённого Сталиным антибольшевистского переворота, переросшего в превентивную гражданскую войну против всей плеяды большевиков-ленинцев, состояла в том, что он происходил под прикрытием нескончаемых заверений о верности делу Ленина и Октябрьской революции. Тщательно скрывая — даже от своего ближайшего окружения — подлинные мотивы и цели своего политического поведения, Сталин маскировал все свои политические акции псевдомарксистской фразеологией и грубо подтасованными цитатами из ленинских трудов.

Утверждению единоличной власти Сталина в СССР и в международном коммунистическом движении способствовали объективные исторические обстоятельства, которые он умело использовал и на которых ловко паразитировал. Главным из них было существование Советского Союза во враждебном капиталистическом окружении. Именно этим обстоятельством Сталин обосновывал закрытость советского общества, предельное сужение информационного пространства в стране, насаждение атмосферы безгласности и секретности. В результате большинство советских людей не представляло действительных масштабов политических репрессий, одни социальные группы были лишены информации о тяготах и бедствиях, выпадавших на долю других. Можно не сомневаться в том, что если бы в 30-е годы существовала система зарубежных радиопередач, через которую до советских людей могли доноситься идеи и разоблачения Троцкого, Сталину было бы намного сложнее осуществлять свои наиболее зловещие акции.

В обстановке тотальной дезинформации Сталину удавалось изображать оппозиционные ему силы заговорщиками, вынашивавшими замыслы о реставрации капиталистического строя. Официальная пропаганда всё более отождествляла партийное единство с беспрекословным подчинением воле вождя, упорно обрабатывала массовое сознание в духе культа Сталина. Успехам такого рода идеологических манипуляций благоприятствовал низкий уровень политической культуры масс, социальное сознание которых было отягощено многовековым наследием культурной отсталости. Как показал и последующий опыт маоистского Китая, идейный и нравственный вакуум, возникающий в результате крушения традиционного религиозно-патриархального сознания, способен легко заполняться тем, что К. Маркс называл светской религией, а М. Вебер — харизмой, т. е. обожествлением всеведущего и всемогущего «вождя». Впрочем, как показал исторический опыт, вождистские режимы в первой половине XX века с относительной лёгкостью утверждались и в странах, обладавших традициями демократической политической культуры.

Для людей со слабым социальным и политическим самосознанием психологически легче принимать на веру упрощённые догмы и мифы, освящённые авторитетом непогрешимого вождя, чем разбираться в сложном спектре аргументов и доказательств, которыми оперируют оппозиционные силы.

Торжество бюрократического абсолютизма стало трагедией не только большевистской партии и советского народа, но и всего мирового коммунистического движения — самого массового политического движения в истории человечества.

Большевистский прогноз о победе международной социалистической революции на исходе первой мировой войны не осуществился. Однако это не означает, что данный прогноз носил утопический характер применительно к более широкой исторической перспективе. После поражения революционной волны на Западе в 1918—1923 годах и непродолжительного капиталистического «просперити» 20-х годов новые революционные возможности открылись с наступлением мирового капиталистического кризиса 1929—1933 годов, по своей продолжительности и глубине не имевшего равных в истории капитализма. Этот всеохватывающий кризис капиталистического хозяйства дополнился в середине 30-х годов политическим кризисом всей капиталистической системы, предельным обострением межимпериалистических противоречий, расколом капиталистического мира на два враждебных военно-политических блока. Противоречия между ведущими капиталистическими странами приобрели более острый характер, чем противоречия между СССР и его капиталистическим окружением. В начале второй мировой войны Советский Союз оказался единственной крупной европейской державой, не втянутой в военный конфликт.

Неимоверно возросшие бедствия народных масс даже в самых передовых странах капитализма умножали число сторонников свержения капиталистической системы. Однако революционное движение, обладавшее могучим потенциалом, оказалось подорванным изнутри — политикой сталинизированного Коминтерна, подчинившего всю деятельность коммунистических партий государственным интересам СССР и уделявшего «борьбе с троцкизмом» намного больше внимания, чем антиимпериалистической и антифашистской борьбе. Перманентные чистки коммунистических партий и отход от коммунистического движения тысяч и тысяч людей, разочаровавшихся в «советском эксперименте», скомпрометированном сталинизмом, ослабили революционные силы как раз в тот исторический момент, когда возникли объективные возможности для их мощного подъема во всём мире.

Поражение революционных сил сначала в Германии, затем во Франции и Испании во многом явилось результатом ошибочной политики Коминтерна, в свою очередь обусловленной страхом Сталина перед возможностью спонтанного возникновения социалистических революций в других странах. Победа таких революций в Европе могла перенести центр коммунистического движения из Советского Союза в более развитые страны, вызвать подъём антисталинских коммунистических и социалистических сил (как это произошло на первых этапах гражданской войны в Испании) и в конечном счете вырвать из рук Сталина господство над зарубежными компартиями. Для Сталина были приемлемы только такие коммунистические режимы, возникновение которых было вызвано его геополитическими расчетами и которые находились под его полным контролем [2].

Вторая мировая война стала не только следствием жестоких межимпериалистических противоречий, но и расплатой за предательство сталинизмом международной социалистической революции. Поражение фашизма в этой войне было достигнуто, по словам Андре Жида, «благодаря антинацистскому тоталитаризму» [3]. После войны сталинский тоталитаризм явился, по признанию П. Тольятти, «подобием смирительной рубашки, которая не позволила коммунистическому движению в момент, когда была окончена война и оно завоевало столько новых позиций, продемонстрировать всю свою силу, развить все свои творческие способности, показать всему миру, что социалистический строй, за который мы боремся, является строем подлинной демократии во всех областях социальной жизни» [4].

Сталинистское перерождение советского общества и международного коммунистического движения привело к тому, что исторические законы стали пробивать себе дорогу другими путями. Уже в 30-е годы обнаружилось, что Октябрьская революция объективно принесла больше прав и свобод трудящимся передовых капиталистических стран, чем народам Советского Союза. Оказавшись перед лицом социального вызова социализма, правящие круги буржуазно-демократических государств были вынуждены пойти на немалые уступки трудящимся своих стран (а затем — колониальным народам), которые существенно изменили всю капиталистическую систему. «Если на другой день после Октября не совершилась мировая революция, которую исступлённо ждали массы среди гражданской войны и разрухи, то совершилась мировая реформа, и это было побочным результатом неслыханных жертв, принесённых нашим народом для общего дела социализма» [5].

Начало этой «мировой реформы», или социальной перестройки капитализма, относится к середине 30-х годов, когда в ряде крупнейших капиталистических стран было введено прогрессивное социальное законодательство (законы о социальном страховании, платных отпусках, правах профсоюзов, государственной помощи безработным, «справедливом» найме рабочей силы и т. д.) и существенно расширилось государственное регулирование экономики с использованием плановых начал. В одних странах (например, во Франции) эти реформы были вызваны революционными выступлениями рабочего класса, в других (прежде всего в США) они стали результатом гибкой и предусмотрительной политики буржуазных правительств, их стремления предотвратить социальный взрыв, грозящий потрясением и ломкой господствующей системы. Но во всех случаях такие реформы означали внедрение некоторых социалистических принципов при сохранении экономических основ капиталистического строя.

Сравнительно короткий исторический период, рассматриваемый в данной работе, был временем бурных социальных изменений не только в капиталистических странах, но и в Советском Союзе. Исторические сдвиги, произошедшие в нашей стране за эти три года, показали, что стремительные ритмы общественной жизни могут быть характерны не только для революционных эпох, но и для эпох победоносного наступления реакции.

Внимательное прочтение сталинских речей и статей той поры свидетельствует: инспирируя всё новые политические кампании против «контрреволюционного троцкизма», Сталин в то же время внимательно изучал новые работы Троцкого и использовал некоторые их идеи в своей практической политике. Так, выход из периода «экономической чрезвычайщины» был достигнут в результате переориентации внутренней политики на осуществление мер, настойчиво предлагавшихся Троцким в годы первой пятилетки: установление более низких и реалистических заданий для второго пятилетнего плана. В не меньшей степени идеи Троцкого оказали влияние на внешнеполитический курс Сталина, отказавшегося от трактовки социал-демократии как «социал-фашизма» и ориентировавшего советскую дипломатию и Коминтерн на установление широких антифашистских союзов. «Когда речь шла о безопасности собственного правления, Сталин с готовностью прислушивался к совету своего противника, хотя часто с запозданием и всегда в своей грубой и извращённой манере» [6].

Эта извращённая форма реализации даже правильных идей вытекала из того, что Сталин в вопросах большой политики неизменно оставался грубым прагматиком и эмпириком, неспособным к глубоким научным обобщениям и теоретическому предвидению. Как неоднократно подчёркивал Троцкий, Сталин никогда не обладал сколько-нибудь чётким стратегическим планом и умением предвидеть даже ближайшие последствия своей политики; он никогда не исходил в выработке своей тактики из теории и стратегии, а, наоборот, приспосабливал теорию и стратегию к потребностям тактики. Он изменял свой политический курс лишь под влиянием явных и непосредственных трудностей, с которыми сталкивался в своей политической практике, причем немалая часть этих трудностей была порождена его бессистемной и лишённой всякого научного обоснования политикой.

Об отсутствии у Сталина политической дальновидности писал и Ф. Раскольников: «Предпринимая какой-нибудь шаг, он не в состоянии взвесить его последствий. Он постериорен. Он не предусматривает события и не руководит стихией, как Ленин, а плетётся в хвосте событий, плывёт по течению» [7]. Этот сталинский хвостизм не мог быть скорректирован и его ближайшим окружением, откуда Сталин с конца 20-х годов последовательно изгонял самостоятельно мыслящих людей и в котором он предпочитал оставлять самоучек, способных лишь к беспрекословному служению его личной власти. Хотя в середине 30-х годов в сталинском окружении ещё оставались яркие личности, «вождь» подавлял их индивидуальность, добивался от них слепого повиновения и при малейшем намёке на сопротивление прибегал к беспощадным репрессиям.

В 1933 году в Советском Союзе завершилась растянувшаяся на шесть лет фактическая гражданская война правящей бюрократии с большинством крестьянства. Едва одержав победу в ней, бюрократия «стала изо всех сил взращивать новую аристократию» [8]. Формирование новых привилегированных групп, составлявшее социальное содержание сталинского неонэпа, не могло не вызывать протеста в народных массах и в рядах большевистской партии. Этим объясняется то парадоксальное, на первый взгляд, обстоятельство, что ослаблению «чрезвычайщины» в сфере экономики и стабилизации социально-политической обстановки в стране сопутствовало ужесточение «чрезвычайщины» в политической жизни.

Эта «чрезвычайщина» нашла выражение в новой волне террора, который сопровождался чудовищными судебными подлогами, положившими начало компрометации большевизма в сознании миллионов людей. Согласно этим подлогам большевистская партия с первых лет её существования возглавлялась людьми, способными к самым низким уголовным преступлениям. Вакуум доверия к партии стал заполняться верой в исключительность и величие Сталина. Цепочка возникших на этой основе ложных схем распалась сразу же после разоблачения на XX съезде сталинских преступлений. Это в свою очередь породило новый вакуум доверия: Сталин представал теперь в своём истинном обличии тоталитарного злодея, с его же главных политических противников не были сняты пятнавшие их обвинения.

Вместо того, чтобы прояснить неизбежно возникающие в этой связи недоумённые вопросы, преемники Сталина избрали постыдную фигуру умолчания. На всякое положительное или даже нейтральное упоминание о деятельности большевистских лидеров, возглавлявших оппозиционные группировки после смерти Ленина, по-прежнему налагалось безусловное табу. В советских энциклопедиях 50—80-х годов содержались персоналии Гитлера, Муссолини и т. д., но отсутствовали какие бы то ни было биографические справки о Троцком, Зиновьеве, Бухарине и других ведущих деятелях большевизма. Положительно характеризовались лишь несколько ближайших соратников Ленина, которым «посчастливилось» умереть до сталинского террора.

Тянувшаяся десятилетиями дезориентация советского общественного мнения относительно основных вопросов истории большевизма явилась решающей идеологической предпосылкой того, что в условиях горбачёвской «гласности» антикоммунистической пропаганде удалось сравнительно легко «развенчать» в глазах широких масс весь большевизм во главе с Лениным.

«Перестройщики» и «реформаторы» создали — совсем в духе сталинской «методологии» — очередную амальгаму [9], отождествляя на этот раз — под общим клеймом «тоталитаризма» — большевизм и сталинизм. В этой оголтелой антикоммунистической кампании терялись голоса немногих честных исследователей, пытавшихся объективно осветить содержание внутрипартийной борьбы 20—30-х годов, воздать должное мужеству тех большевиков, которые сохраняли верность своему делу и своим убеждениям перед лицом жестокой клеветы, свирепых преследований и надвигающейся неминуемой гибели.

Необходимая дифференциация должна быть проведена и внутри внешне монолитного лагеря сталинцев 30-х годов. Одна из задач данной работы состоит в проведении чёткой грани между трагической виной тех, кто был обманут или сломлен тоталитарной машиной сталинизма, и преступлениями Сталина (вкупе со сравнительно узкой кликой его приспешников). Политические заблуждения и нравственные компромиссы отнюдь не равнозначны на весах истории с ответственностью тех, кто сознательно насаждал ложь и террор ради сохранения собственной власти.

Адекватное понимание событий 30-х годов возможно лишь с позиций марксистского взгляда на историю, т. е. взгляда «с точки зрения тех, кто её творит, не имея возможности наперёд непогрешимо учесть шансы, а не с точки зрения интеллигента-мещанина, который морализирует: „Легко было предвидеть… не надо было браться…“» [10]

Говоря о судьбах большевизма, мы не склонны забывать, что прогрессивность и жизненность всякого политического движения измеряются прежде всего результатами его деятельности. В этой связи коснемся прогноза одного из наиболее честных и глубоких теоретиков русской эмиграции Г. П. Федотова (к его идеям мы ещё не раз будем обращаться в этой книге). «Пятнадцать лет для партии революции — срок огромный, небывалый,— писал он в 1933 году.— В революции годы должны считаться за десятилетия… Пятнадцать лет власти, успехов и побед — в величайшую, ответственнейшую эпоху в жизни России — и Европы — дают право на исторический памятник… Очертания этого памятника… зависят теперь от двух величин, с которыми связано их (большевиков.— В. Р.) историческое дело. Эти величины: Россия и социализм. Если Россия не развалится, а будет жить как великое государство и великий народ, то её революция войдёт тоже как „великая“ на скрижали истории… То же самое с социализмом. Если победит в мире социализм, или даже просто трудовое рабочее общество, оно канонизирует всех борцов за рабочее дело, и в ряду этих борцов Ленину отведёт одно из первых мест. Рядом с Марксом и, может быть, впереди его» [11].

На первый взгляд может показаться, что этот прогноз потерпел полный крах. Великая страна, ещё недавно именовавшаяся во всём мире сверхдержавой, распалась на конгломерат государств, переживающих жесточайший экономический и политический кризис. Большинство стран с национализированной собственностью и плановой экономикой совершают откат к отсталому полуколониальному капитализму. В этих странах памятники Ленину и другим борцам за рабочее дело сбрасываются с постаментов в буквальном смысле этого слова. Память большевиков оскверняется клеветнической кампанией, не имевшей себе равных в истории. Националистические и «демократические» силы призывают к дальнейшему развязыванию вандализма, направленного на уничтожение большевистской символики.

Однако исторический процесс, открытый Октябрьской революцией, не завершён, а лишь временно приостановлен. Огромное историческое поражение, понесённое социализмом на рубеже 90-х годов, не означает, что грядущие десятилетия пройдут под знаком триумфального шествия капитализма во всём мире. Политический застой 70—80-х годов вновь сменяется вступлением человечества в эпоху стремительных исторических ритмов. Распад «социалистического содружества» привел к нарушению глобального исторического равновесия. Смена общественного строя в СССР и странах Восточной Европы ввергает народы этих стран в пучину небывалых бедствий и кровавых междоусобных войн. Подобно странам «третьего мира» эти страны становятся объектами неоколониальной экспансии со стороны передовых капиталистических государств и транснациональных корпораций.

Все эти кризисные процессы не могут не вызвать нового подъёма коммунистического движения. Его успех будет в немалой степени зависеть от его вооружённости научной идеологией, обогащённой глубоким анализом исторического опыта XX века, переосмыслением уроков прежних социалистических революций.

Автор этой книги надеется, что она внесёт посильный вклад в решение этой насущной задачи.