Сталинский неонэп (1934—1936 годы)

XL Политический режим

К середине 30-х годов окончательно сложились формы правления и политический быт, сохранившиеся с некоторыми модификациями на протяжении всего последующего развития советского государства. Прежде всего это касалось внутренней жизни партии, которая из жизнедеятельного организма, каким она была при Ленине, деградировала до состояния бездушного исполнительного механизма, в одинаковой степени независимого как от воли народа, так и от собственных членов и представлявшего послушное орудие в руках правящей касты.

Сталин и его приспешники в эти годы уже не считали нужным скрывать, что страной правит не партия, а её Центральный Комитет. Особенно чётко выразил эту мысль Каганович, который с удовлетворением заявлял: «ЦК находил время руководить вопросами не только международной политики, вопросами обороны, хозяйственного строительства, но и одновременно заниматься такими вопросами, как учебники, как библиотеки, как художественная литература, театры, кино, такими вопросами, как производство граммофонов, качество мыла и т. п.» [645] При этом для каждого человека, мало-мальски знакомого с механизмом выработки и принятия политических и хозяйственных решений, было очевидно, что под ЦК понимается не его формальный состав, избираемый партийными съездами, а 1) Политбюро, решавшее на своих заседаниях все вопросы, вплоть до «качества мыла»; 2) подбираемый личным секретариатом Сталина аппарат ЦК, готовивший материалы для Политбюро и осуществлявший контроль над исполнением его решений.

После подавления внутрипартийных оппозиций пленумы ЦК, собиравшиеся не более двух раз в год, механически штемпелевали подготовленные аппаратом резолюции. Большинство постановлений, издаваемых от имени ЦК, принималось не пленумами, а Политбюро, Оргбюро или секретариатом, то есть узким кругом приближённых к Сталину лиц. До известного времени «рядовые» члены ЦК пользовались правом присутствия на заседаниях Политбюро, однако могли, по словам Хрущёва, лишь «сидеть там, то есть слушать, не вмешиваясь в обсуждение вопросов» [646]. Наиболее важные вопросы выносились на закрытые заседания Политбюро, куда не допускались даже члены ЦК; им разрешалось лишь знакомиться с секретными решениями Политбюро, которые хранились в «особой папке» и не рассылались даже в республиканские и областные партийные комитеты. После убийства Кирова члены ЦК были лишены права доступа к «особой папке». Изменилась и сама атмосфера заседаний Политбюро, на которых стала «царить сдержанность», в отличие от предшествующих лет, когда «обсуждение некоторых вопросов проходило довольно бурно… Тогда это ещё допускалось» [647].

Другим главным субъектом власти было Оргбюро ЦК, на заседаниях которого в отсутствие Сталина диктовал все организационные и кадровые решения Каганович. А. Бармин, которому доводилось присутствовать на этих заседаниях, вспоминал, что там «никто не дискутировал больше, разве только для формы; лица, пользовавшиеся доверием Сталина, решали всё авторитарно» [648].

В 30-е годы окончательно сложился вертикальный и горизонтальный механизм тоталитарной власти, при котором партийные органы стали безраздельно господствовать над советскими и хозяйственными. «Первые лица» в территориальных и отраслевых органах управления оказывались всевластными по отношению к низшим звеньям аппарата — и одновременно — бесправными исполнителями воли Сталина, обладавшего абсолютной прерогативой принятия всех важнейших политических решений. При переходе к массовым репрессиям Сталин широко использовал эту властную структуру, обязывая «первых лиц» санкционировать аресты подчинённых им работников или входить в состав «троек», выносящих приговоры.

В соответствии с изменениями политического режима утвердившийся в годы борьбы с легальными партийными оппозициями догмат «Политбюро всегда право, и никто не может быть прав против Политбюро» всё определённее трансформировался в новый догмат — исключительной правоты «вождя».

Правящая верхушка превратилась в обособленную касту, к тому же связанную тесными бытовыми связями. Этот круг был закрыт даже для руководителей, занимавших высокие посты в партийной и государственной иерархии, но не входивших в ближайшее сталинское окружение. «Меня всегда удивляло,— писал Ф. Раскольников,— что вожди Советского Союза так оторвались от народа. Они отгородились от внешнего мира каменной стеной Кремля. Они варятся в собственном соку, живут в призрачном, иллюзорном мире, ощущают биение пульса страны лишь по односторонним сводкам Наркомвнудела. Кроме ложи Большого театра, где они забиваются в глубину от любопытных взоров публики, и редких официальных смотров-осмотров, они никуда не выезжают. Они живут более изолированно, чем любой монарх, и в свой тесно замкнутый кружок никого постороннего не допускают» [649].

Замкнутость «верхов» резко усилилась после убийства Кирова. Сталин, опасавшийся контртеррористических актов в ответ на «послекировский» террор, многократно увеличил собственную охрану. Как вспоминал А. Орлов, 35-километровый маршрут Сталина от Кремля до загородной дачи круглосуточно охранялся войсками НКВД, дежурившими в три смены, каждая из которых насчитывала 1200 человек. Во время поездок Сталина на курорты (никуда больше он не выезжал) перед его бронированным поездом и вслед за ним двигались два других поезда, заполненные охраной [650].

Недоступность Сталина поднимала значение каждой его встречи и даже телефонного звонка. Продолжавшиеся несколько минут его телефонные разговоры, например, с писателями (Булгаковым, Пастернаком, Эренбургом) воспринимались как некое чрезвычайное событие. Даже короткая беседа с известным партийным деятелем, если этого желал Сталин, немедленно становилась достоянием бюрократических кругов и расценивалась как акт высочайшего доверия. Раскольников вспоминал, как после одной такой беседы со Сталиным во МХАТе ему в течение всего следующего дня звонили по телефону, к нему приходили знакомые и поздравляли: «Каким-то образом все уже знали до мельчайших подробностей мой разговор со Сталиным» [651].

Сталин не только ни разу не выступил перед рабочими, но и посещал заводы (для знакомства с новой техникой, продукцией и т. п.) только во внерабочее время, не желая встречаться с рабочими лицом к лицу. Общение с трудовыми коллективами он заменял парадными встречами в Кремле, на которые приглашались передовики производства, делегации союзных и автономных республик, участники декад национальной культуры и т. д. Эти встречи, особенно часто устраивавшиеся в 1935—1936 годах, обычно завершались щедрой раздачей орденов и пышными концертами-пиршествами, на которых выступали лучшие мастера искусств. Такого рода общение «вождя» со «знатными людьми» широко рекламировалось печатью.

«Параллельно с рекламной подготовкой „сталинской конституции“,— писал Троцкий,— шла в Кремле полоса банкетов, в которых члены правительства обнимались с представителями рабочей и колхозной аристократии („стахановцы“). На банкетах провозглашалось, что для СССР наступила, наконец, эпоха „счастливой жизни“. Сталин был окончательно утверждён в звании „отца народов“, который любит человека и нежно заботится о нём. Каждый день советская печать публиковала фотографии, где Сталин изображался в кругу счастливых людей, нередко со смеющимся ребенком на руках или на коленях… При виде этих идиллических фотографий я не раз говорил друзьям: „Очевидно, готовится что-то страшное“» [652].

Символическим подтверждением этого предвидения стала судьба девочки, сфотографированной с букетом цветов на руках у Сталина. Эта фотография облетела в начале 1936 года всю страну. Спустя два года отца девочки — одного из руководителей Бурят-Монгольской АССР А. Маркизова — расстреляли, а сама девочка — Геля Маркизова — вместе с матерью была отправлена в ссылку.

Сдвиги в политической жизни сопровождались коренным изменением тональности печати и устной пропаганды. В первые годы революции выступления большевистских лидеров и статьи партийных публицистов отличались заостренностью критических оценок положения в партии и стране. При этом большевиков не смущало то обстоятельство, что критика допущенных партией ошибок будет подхвачена и использована противниками Советской власти. Положение стало меняться уже в первые годы борьбы с послеленинскими оппозициями, когда в выступлениях «вождей» и в партийных документах стали преобладать мажорные тона, а оппозиционеры обвинялись в очернении действительности, в «клевете на партию». В дальнейшем освещение положения дел в стране стало строиться по формуле «всё идёт от лучшего к лучшему», а печать заполнилась панегириками по поводу «счастливой жизни» советских людей. Просчёты, неурядицы, трудности, которые было невозможно замолчать, объяснялись, как правило, происками классового врага или «головотяпством» местных работников.

От всех членов партии, в особенности от бывших оппозиционеров, Сталин требовал непрестанного подтверждения успехов «генеральной линии» и тем самым всё глубже погружал их в атмосферу двоедушия и лицемерия. Создание такой атмосферы в партии было необходимым этапом на пути к её самоистреблению.

Говоря о положении «революционеров-антисталинцев», Г. Федотов подчёркивал, что эти «люди, особенно ненавидевшие его, должны больше других льстить ему и доказывать свою верность реальными поступками». Трагизм их положения усугублялся тем, что им приходилось наблюдать, как «злейшие враги социализма пролезают к власти, не уставая клясться именем Маркса и пролетариата, для того чтобы держать в тюрьмах и казнить защитников угнетённых рабочих и крестьян» [653]. Тип такого врага социализма (молодой чекист Шарок, стремительно продвигающийся по карьерной лестнице) выразительно обрисован в романах А. Рыбакова.

Говоря о том, что уже в первой половине 30-х годов «в партии вспыхнула тяжёлая эпидемия двуличия», Л. Треппер подчёркивал: «При Ленине политическая жизнь в большевистской партии всегда была оживленной, бурной. На съездах, на пленумах и различных совещаниях в Центральном Комитете все выступавшие откровенно высказывали всё, что думали. Такие демократические столкновения мнений, подчас довольно резкие, только сплачивали партию и укрепляли её жизнеспособность. С момента утверждения Сталиным своей власти над партийным аппаратом даже старые большевики уже больше не осмеливались возражать против его решений или просто обсуждать их. Одни молчали, и сердце их обливалось кровью, другие отходили от активной политической жизни. Хуже того, многие товарищи публично поддерживали Сталина, хотя в глубине души не соглашались с ним. Это отвратительное двуличие нарастало в партии, как снежный ком, и ускоряло процесс „внутренней деморализации“.

Вот и приходилось выбирать между официальным положением или даже личной безопасностью, с одной стороны, и революционной совестью — с другой. Многие попросту молчали, гнули спины и смирялись. Высказать своё мнение на какую-нибудь злободневную тему подчас было равнозначно проявлению личной смелости. Говорить с открытым сердцем можно было только с надёжными друзьями, да и то не всегда! А при других собеседниках приходилось снова и снова повторять официальные славословия, публикуемые в „Правде“» [654].

Описывая процесс превращения партии в покорную опору бюрократии и режима личной власти, Троцкий раскрывал несостоятельность взгляда, согласно которому все ужасы термидорианского режима вытекали из неких первоначальных черт большевизма. Такой взгляд, отмечал он, исходит из представления о партии как единственном или всемогущем факторе истории. В действительности же «партия есть временный исторический инструмент — один из многих инструментов и орудий истории… Ограниченность партии, как исторического орудия, в том и выразилась, что с удобного момента партия начала расшатываться, в ней появились трещины. С 1923 года в слабой степени, с 1927 — в грандиозной степени происходит процесс ломки, крушения, разрушения старой большевистской партии и разрушения её кадров». Пока партия жила свободной политической жизнью, многие старые щели, то есть разногласия между её отдельными деятелями и группами, зарубцовывались, полувраждебные группировки сближались, прежние противники примирялись. Когда же правящая фракция подавила внутреннюю жизнь партии, эти щели стали расширяться, а противоречия — резко обостряться. Большевистская партия «в старом своём виде, со старыми своими традициями и старым составом всё больше приходила в противоречие с интересами нового правящего слоя. В этом противоречии вся суть термидора… Для установления того режима, который справедливо называется сталинским, нужна была не большевистская партия, а истребление большевистской партии» [655].

Дискредитация, по существу, всех прежних большевистских лидеров создавала вакуум доверия к партии, который заполнялся принимавшим всё более чудовищные формы культом Сталина. Усилия, предпринимаемые мощным пропагандистским аппаратом для насаждения этого культа, несли важную политическую нагрузку. Как подчёркивал Троцкий, «власть Сталина держится не только насилием и не только бюрократической инерцией, но и его искусственным авторитетом как мнимого „вождя мирового пролетариата“» [656].