Сталинский неонэп (1934—1936 годы)

XLVIII Советский союз глазами Лиона Фейхтвангера

После посещения СССР в конце 1936 — начале 1937 года Фейхтвангер выпустил свою печально знаменитую книгу «Москва 1937. Отчёт о поездке для моих друзей».

Одной из её главных целей было развенчание критических оценок А. Жида. Уже в первые дни пребывания в Москве Фейхтвангер опубликовал статью «Эстет о Советском Союзе», в которой называл книгу Жида «ударом по социализму, ударом по прогрессу всего мира» [828]. Однако, как явствует из недавно опубликованных архивных материалов, Фейхтвангера во время его поездки не покидала мысль о правдивости наблюдений Жида. Приставленная к писателю переводчица Каравкина в одном из своих донесений сообщала, что во время подготовки к публикации в «Правде» статьи о Жиде Мехлис предложил Фейхтвангеру переделать некоторые её места, снять критические замечания о культе Сталина. По этому поводу Фейхтвангер излил переводчице «всё своё негодование» и заявил, что оправдываются слова Жида об отсутствии в СССР свободы мнений. Хотя Каравкина поспешила разъяснить писателю, что «отношения советских народов к товарищу Сталину совершенно ложно называть „культом“», Фейхтвангер «долго кипятился, говорил, что ничего не будет менять, но когда пришла Мария Остен (сотрудница «Правды».— В. Р.), он уже остыл, смирненько сел с ней в кабинете и исправил то, что она просила, за исключением фразы о „терпимости“, которую ни за что не хотел выбросить» [829].

В другом донесении Каравкина докладывала о тягостном впечатлении Фейхтвангера от встречи с Димитровым, которого писатель специально посетил для беседы о процессе троцкистов. Фейхтвангер рассказывал, что Димитров очень волновался, говоря на эту тему, «объяснял ему полтора часа, но его не убедил» [830].

Кульминационным моментом пребывания Фейхтвангера в СССР стала его трёхчасовая встреча со Сталиным. Рассказывая о ходивших по Москве слухах, И. Райсс писал, что в кругах, где ещё рискуют «откровенничать» среди близких, говорили об отрицательном впечатлении, сложившемся у Фейхтвангера от этой встречи, и передавали друг другу частушку:

Однако, если судить по описанию этой встречи самим Фейхтвангером, Сталин явно сумел «переиграть» своего собеседника. Писатель рассказывал о своих опасениях, что разговор со Сталиным может превратиться «в более или менее официальную приглаженную беседу, подобную тем, которые Сталин вёл два-три раза с западными писателями». В начале встречи эти опасения показались ему оправданными: Сталин говорил общими фразами, пересыпанными шаблонными оборотами партийного лексикона. Но затем, как не без гордости сообщал Фейхтвангер, Сталин проникся к нему доверием: «Я почувствовал, что с этим человеком могу говорить откровенно… И он отвечал мне тем же… Не всегда соглашаясь со мной, он всё время оставался глубоким, умным, вдумчивым» [832].

Взаимная откровенность собеседников выразилась, по словам писателя, прежде всего в том, что Сталин не уклонился от обсуждения темы о «безвкусном и не знающем меры культе его личности». Переведя это обсуждение в русло выдвинутого Фейхтвангером аспекта вкуса, он «извинил своих рабочих и крестьян тем, что они были слишком заняты другими делами и не могли развить в себе хороший вкус». Сталин утверждал, что ему «докучает такая степень обожания, и он сам иногда над этим смеётся», однако «всю эту шумиху терпит только потому, что он знает, какую наивную радость доставляет праздничная суматоха её устроителям». Когда же Фейхтвангер привел вовсе абсурдные примеры, например, с установкой сталинского бюста при входе на выставку Рембрандта, Сталин заявил, что «тут действует умысел вредителей, пытающихся таким образом дискредитировать его». Подобными высказываниями Сталин вселил в писателя уверенность, что он, «в противоположность другим стоящим у власти лицам, исключительно скромен» [833].

В целом повествование Фейхтвангера оказалось выдержанным в духе, всецело отвечающем канонам сталинистской пропаганды. Оно включало три основные темы: 1) благосостояние советских людей; 2) их мироощущение; 3) политический режим.

Говоря о благосостоянии, Фейхтвангер исходил из предоставленных ему официальных данных советской статистики. Он сообщал читателю, что на одного жителя в СССР приходится продуктов больше и лучшего качества, чем в Германии и Италии, что реальная заработная плата советских рабочих выросла с 1929 года на 278 процентов, что каждый работающий пользуется месячным оплачиваемым отпуском, а Москва по степени развитости общественного транспорта находится на первом месте в мире. Прибавляя к этим статистическим данным свои «личные наблюдения», писатель утверждал, что «благодаря электрификации Москва сияет ночью, как ни один город в мире», что в московских магазинах можно «в большом выборе получить продукты питания по ценам, вполне доступным среднему гражданину Советского Союза», и в целом «весь громадный город Москва дышал удовлетворением и согласием и более того — счастьем» [834].

В повествование об образе жизни советских людей Фейхтвангер вносил и некоторые «критические» ноты. Он упоминал о жилищной нужде, отсутствии комфорта и наличии «множества мелких неудобств, осложняющих повседневный московский быт». К таким «неудобствам» он относил, например, доступность «бесчисленных домов отдыха» и других социальных объектов только членам профсоюзов, в результате чего, как полушутливо добавлял писатель, иностранный посол «с тоской стоит в праздничные дни перед рабочими бассейнами для плавания: он никуда не имеет доступа». Выражая уверенность, что в ближайшем будущем исчезнут и «мелкие недочёты», писатель приписывал такую же уверенность советским людям, которые «точно знают, что через два года у них будет одежда в любом количестве и любого качества, а через десять лет и квартиры в любом количестве и любого качества» [835].

Осуждая с особым негодованием высказывания Жида о социальном неравенстве в СССР, Фейхтвангер утверждал, что «товарищ строительный рабочий, поднявшийся из шахты метро, действительно чувствует себя равным товарищу народному комиссару» [836]. Его рассказы о «счастливой жизни» советских людей в ряде случаев основывались на наблюдениях над бытом той среды, в которой он вращался,— учёных, писателей, художников, актёров, которых, по его словам, государство «бережёт, балует почётом и высокими окладами» [837]. Однако с такой же непререкаемостью Фейхтвангер уверял, что «больше всех разницу между беспросветным прошлым и счастливым настоящим чувствуют крестьяне», которые имеют обильную еду и «ведут своё сельское хозяйство разумно и с возрастающим успехом» [838].

Такое описание советской действительности, похожее на нарядный лубок, сопровождалось рассказами о «наивной гордости», с которой советские люди воспринимают свою «счастливую жизнь», и о «таком доверии к руководству, какого мне нигде до сих пор не приходилось наблюдать».

Повествуя о политическом режиме, Фейхтвангер высказывал неожиданную в устах либерального писателя мысль о том, что «никогда правительство, постоянно подвергающееся нападкам со стороны парламента и печати и зависящее от исхода выборов, не смогло бы заставить население взять на себя тяготы, благодаря которым только и было возможно проведение этого (социалистического.— В. Р.) строительства» [839]. Такое принуждение со стороны бесконтрольного правительства писатель считал полностью оправданным, поскольку «тяготы», по его мнению, остались уже позади, а «большая часть пути к социалистической демократии уже пройдена» [840]. Правда, он называл некоторые «недочёты» и в этой области, выражавшиеся в господстве «стандартизованного оптимизма»: «собрания, политические речи, дискуссии, вечера в клубах — всё это похоже, как две капли воды, друг на друга» [841]. Однако, Фейхтвангер не находил «предосудительным» этот «пресловутый конформизм», равно как и политические запреты, распространявшиеся, по его словам, лишь на высказывания о невозможности победы социализма в одной стране без мировой революции. По всем остальным вопросам, как он заявлял, существует полная свобода критики. Свой рассказ о политическом режиме Фейхтвангер завершал утверждением: хотя средства, применявшиеся Сталиным, «зачастую и были не совсем ясны… Сталин искренен, когда он называет своей конечной целью осуществление социалистической демократии» [842].

Возвращаясь к вопросу о «безвкусно преувеличенном культе Сталина», писатель давал такое объяснение этому «чрезмерному поклонению» и «обожествлению»: советские люди «чувствуют потребность выразить свою благодарность, своё беспредельное восхищение. Они действительно думают, что всем, что они имеют и чем они являются, они обязаны Сталину… Народ должен иметь кого-нибудь, кому он мог бы выражать благодарность за несомненное улучшение своих жизненных условий, и для этой цели он избирает не отвлечённое понятие, не абстрактный „коммунизм“, а конкретного человека — Сталина». К этому писатель присовокуплял излюбленную западными интеллектуалами ссылку на специфические свойства «русской души»: «Русский склонен к преувеличениям, его речь и жесты выражают в некоторой мере превосходную степень, и он радуется, когда он может излить обуревающие его чувства» [843].

Утверждая, что он нигде не находил признаков, указывающих на искусственность любви к Сталину, Фейхтвангер ссылался на то, что в народе якобы ходят сотни «анекдотов» о Сталине, неизменно сводящихся к тому, «как близко он принимает к сердцу судьбу каждого отдельного человека». В подтверждение писатель приводил переданный ему «анекдот» о том, как Сталин «буквально насильно заставил одного чересчур скромного писателя, не заботящегося о себе, переехать в просторную, приличную квартиру». Чтобы читатель не мог подумать, что подобные «анекдоты» спускаются сверху, Фейхтвангер специально подчёркивал, что они «передаются только из уст в уста и лишь в исключительных случаях появляются в печати» [844].

Для доказательства того, что всевластие Сталина благополучно сочетается с демократией, Фейхтвангер приводил «шутливые слова» некоего «советского филолога»: «Чего вы, собственно хотите? Демократия — это господство народа, диктатура — господство одного человека. Но если этот человек является таким идеальным выразителем народа, как у нас, разве тогда демократия и диктатура — не одно и то же?» Комментируя этот верноподданнический (с претензией на некую «смелость» и «оригинальность») софизм, Фейхтвангер замечал, что он «имеет очень серьёзную почву» [845].

Не менее софистический характер носила трактовка Фейхтвангером вопроса о причинах обильного «засорения» страны вредителями. Осуждая «психоз вредительства», охвативший население, писатель, однако, тут же заявлял: «Если, например, проблема снабжения кожей и обувью всё ещё недостаточно урегулирована, то, несомненно, виновниками этого являются те кулаки, которые в своё время вредили в области скотоводства». Помимо кулаков, Фейхтвангер считал бесспорными вредителями и тех коммунистов, которые были хорошими борцами в гражданской войне, но не сумели стать умелыми руководителями в мирное время. За это их сняли с высоких постов и «понятно, что многие из них теперь стали противниками режима» [846].

В свою книгу Фейхтвангер включил отдельную главу «Сталин и Троцкий» (к ней примыкает глава «Явное и тайное в процессах троцкистов», анализ которой выходит за рамки проблематики нашей книги). Здесь известный мастер политического портрета выступает в роли жалкого ремесленника, превосходящего своим усердием даже подмастерьев сталинской школы фальсификаций.

Мера «объективности» Фейхтвангера ограничилась тем, что он признавал Троцкого «превосходным писателем» и «хорошим оратором, пожалуй, лучшим из существующих» [847]. Во всём остальном писатель считал неоспоримым политическое и нравственное превосходство Сталина над Троцким. Выражением этого превосходства он называл распоряжение Сталина поместить портрет Троцкого в «Истории гражданской войны» [848], несмотря на то, что книга Троцкого (по-видимому, «Моя жизнь».—В. Р.) «полна ненависти, субъективна от первой до последней страницы, страстно несправедлива по отношению к Сталину» [849].

В трактовке личности и судьбы Троцкого Фейхтвангер исходил из того, что Троцкий, будучи «типичным только-революционером», оказался «ни к чему не пригоден там, где требуется спокойная, упорная, планомерная работа», и к тому же отличался «повышенной требовательностью», которая «сделала из него сварливого доктринёра, стремившегося принести и принесшего несчастья, и это заставило огромные массы забыть его заслуги» [850].

Глава о Сталине и Троцком — яркий пример того, в какой степени публицистическая предвзятость и заданность выводов способны оглуплять даже талантливого художника, берущего на себя роль судьи в современном политическом противоборстве. Вступая в сферу, казалось бы, являющуюся его стихией,— обрисовки и характеристики крупнейших политических фигур своего времени, автор искал объяснение судеб их идей и дела не в исторических обстоятельствах, а в особенностях их характеров (в том виде, как они ему представлялись). «Молниеноснейшим, часто неверным внезапным идеям» Троцкого он противопоставлял «медленные, тщательно продуманные, до основания верные мысли» Сталина. Контрастностью личностных черт и образа мышления Фейхтвангер объяснял и взаимную неприязнь Сталина и Троцкого, добавляя при этом к портрету Троцкого самые непривлекательные мазки: «Разве эта красочность, подвижность, двуличие, надменность, ловкость в Троцком не должны быть Сталину столь же противны, как Троцкому твёрдость и угловатость Сталина?» [851]

Психологическими различиями Фейхтвангер пытался объяснить и смену ролей Троцкого и Сталина в истории. По его словам, Сталин долгое время «оставался в тени рядом со сверкающим, суетливым Троцким… Он упорным трудом завоевал себе популярность, которая другому легко давалась». В силу всё той же «медленности» Сталина «блеск Троцкого, не всегда неподдельный, в продолжении многих лет мешал заметить действительные заслуги Сталина. Но наступило время, когда идеи только-борца Троцкого начали становиться ошибочными и подгнивать; первым это заметил и высказал Сталин» [852].

Не утруждая себя освещением содержания «подгнивающих» идей Троцкого, Фейхтвангер сводил дело к противопоставлению «революционаризма» Троцкого и «прагматизма» Сталина, благодаря которому тот якобы добился победы над своим противником. Однако «Троцкий не хотел признать себя побеждённым. Он выступал с пламенными речами, писал блестящие статьи, брошюры, книги, называя в них сталинскую действительность иллюзией, потому что она не укладывалась в его теории». Когда же «весь мир признал, что социализм в одной стране построен», Троцкий отказался согласиться с этой истиной, «видной каждому ребёнку» [853].

Особенно серьёзные трудности возникали перед Фейхтвангером, когда он пытался объяснить, почему в Советском Союзе многие люди верили не «неопровержимым аргументам Сталина» и «очевидным фактам», а «фальшивым возражениям» Троцкого. Читатель узнавал из его книги, что в то время, когда «дело Сталина процветало», «реальная заработная плата повышалась», а крестьяне «всё более возрастающей массой устремлялись в колхозы», немало коммунистов почему-то «не хотели верить в это реальное, осязаемое дело». Такие люди, «поверившие больше в слово Троцкого, чем в дело Сталина», оказались даже среди тех, «другом которых был Сталин, которым он поручил ответственные посты». Они «всё ещё продолжали тянуться к его врагу Троцкому, тайно переписывались с ним и, стремясь вернуть своего старого вождя в СССР, старались нанести вред его — Сталина — делу». За это «они были привлечены к ответственности», однако «Сталин простил их, назначил их снова на высокие посты» [854].

В заключительной части главы Фейхтвангер поднимался до патетики в своём сочувствии диктатору за то, что тот «вынужден отдавать очень значительную часть своих сил на ликвидацию вредных последствий блестящих и опасных причуд Троцкого». Он называл ненависть Сталина к Троцкому оправданной, во-первых, потому, что «всем своим существом тот не подходит к Сталину», а во-вторых, потому, что «Троцкий всеми своими речами, писаниями, действиями, даже просто своим существованием подвергает опасности его — Сталина — дело» (курсив мой.— В. Р.). Однако эта ненависть, по уверениям Фейхтвангера, не распространялась на «троцкистов». Утрачивая всякое чувство меры и реальности, писатель утверждал, что Сталин — «великий организатор… великий математик (sic! — В. Р.) и психолог… заведомо окружил себя многими людьми, близкими по духу Троцкому. Его считают беспощадным, а он в продолжение многих лет борется за то, чтобы привлечь на свою сторону способных троцкистов, вместо того, чтобы их уничтожить, и в упорных стараниях, с которыми он пытается использовать их в интересах своего дела, есть что-то трогательное» [855] (курсив мой.— В. Р.).

Так писатель, снискавший во всём мире репутацию гуманиста, создавал софистические конструкции о чрезмерной «мягкости» Сталина — в дни, когда в Советском Союзе гибли сотни тысяч людей по подозрению в малейшем сочувствии к Троцкому и «троцкизму».

Книга Фейхтвангера была высоко оценена Сталиным. В выходных данных к ней значится: «Тираж 200 000. Сдано в производство 23 ноября 1937 г. Подписано к печати 24 ноября 1937 г.». Фейхтвангеру была дана возможность существенно поправить своё тяжёлое материальное положение эмигранта. Он получил высокий гонорар не только за эту книгу, но и за свои романы, ранее опубликованные в Советском Союзе (в то время зарубежные авторы, за исключением избранных «друзей», не получали гонораров за издания переводов их книг в СССР).

Ответом на писания Фейхтвангера о Советском Союзе явилась статья И. Райсса, в которой ставились вопросы, возникавшие у многих людей в Москве: «Столь ли наивен Фейхтвангер? Сознателен ли его подлог? …Чем же объяснить, что Фейхтвангер пошел на прислужничество Сталину?» Рассказывая, что некоторые люди объясняли это желанием Фейхтвангера выторговать таким путём у Сталина голову Радека, Райсс прибавлял: «Пусть это будет только гипотеза, слух, но разве не свидетельствуют они о том, что в Москве искали какое-то особое объяснение поведению Фейхтвангера, так лживо звучали его восхваления Сталина и гнусных процессов».

Райсс подчёркивал: «Человек, не владеющий (русским.— В. Р.) языком, видящий Москву из окон кафе „Метрополь“, посещающий лишь образцовые учреждения, не может судить о Москве. Подлинную Москву можно описать лишь кровью и слезами, могут описать лишь те, кто знал её в героическую эпоху, кто вместе с народом участвовал в борьбе и пережил предательство революции».

С негодованием разоблачая рассуждения о благосостоянии советского народа, Райсс писал, что благосостояние Фейхтвангер мог встретить лишь «в тех кругах, где он вращался, прежде всего в кругу писателей всех разновидностей, конкурирующих между собой в восхвалениях Сталина. Среди паразитов советской жизни». Только общением с такого рода людьми и одурманенностью официальной ложью можно объяснить, что Фейхтвангер не упоминает «ни единым словом того террора, того ужаса, который сковывает массы, той эпидемии самоубийств, которая всё усиливается в Москве» [856].

Особенно лживыми Райсс называл утверждения об органичности культа Сталина и искренней приверженности ему большинства советских людей. «Неужели Фейхтвангер не догадывается,— писал он,— что культ Сталина и все популяризирующие Сталина басни исходят непосредственно из сталинской канцелярии, а отнюдь не из народа?» По поводу восторженного описания демонстраций, проходящих под портретами Сталина, Райсс замечал: «Фейхтвангер и это принимает за чистую монету. Мы же в СССР знаем, что не энтузиазм, а страх гонит массу, дрожащую за своё существование, на подобные демонстрации. Чего стоит один пример вдовы генерала Якира, которая по требованию Сталина обесчестила память своего погибшего мужа».

Конечно, Райсс, опровергая слащавые панегирики Фейхтвангера, не раскрывал всей картины советской жизни того времени. Пожалуй, лишь касаясь изображения Фейхтвангером ликующей советской молодёжи, он давал более дифференцированное освещение действительности: «Разная есть в Советском Союзе молодёжь. Часть её насквозь пропитана национализмом… и торопится занять места, освободившиеся после уничтожения революционного поколения… Но есть в Советской России и другая молодёжь. Не относятся ли к ней те героические комсомольцы, которые погибают на Лубянке со словами: „Да здравствует Троцкий!“ [857]?» [858]