Император из стали: Сталь императора

Госсовет и комплот

Граф, общественный и государственный деятель, почетный член Императорской Академии, ближайший советник императора Александра I Михаил Михайлович Сперанский (по отцу – Васильев) получил свою фамилию при поступлении во Владимирскую семинарию не случайно. «Sperare» по-латински – надеяться. Государственный совет – главное детище Михаила Михайловича – создавался в полном соответствии с приобретенной фамилией графа и тоже был надеждой – на создание справедливого демократического общества как основы всеобщего процветания и согласия.

Безусловная демократичность Госсовета Российской империи заключалась в том, что его членами могли стать любые лица, вне зависимости от сословной принадлежности, чина, возраста и образования. Предполагалось, что учреждение объединит самых бойких, прогрессивных и профессиональных, без оглядки на происхождение. Прекрасная задумка! Беда была в том, что членов Государственного совета назначал и увольнял император, и только его личное представление о вышеперечисленных качествах имело значение. Добивало хорошую идею то, что за результаты своей работы члены Госсовета не несли вообще ни малейшей ответственности. Не удивительно, что в результате неразборчивой кадровой политики Госсовет очень быстро превратился в синекуру для приближенных к престолу, в этакий элитарный клуб, где можно было ненапряжно порассуждать о политике, экономике и заодно учесть свои собственные, насквозь шкурные интересы.

Однако в морозный зимний день 1901 года Госсовет собирался совсем в другом настроении. События последнего месяца напрочь выбили высших чиновников империи из привычной благодушно-созерцательной колеи. Атмосферу заседания можно было смело использовать для генерации электричества. Последние, пока еще полуофициальные известия из Германии о наличии польской сделки прорвали плотину привычной сдержанности, породили водовороты и цунами, их энергия вот-вот готова была выплеснуться из стен высокого собрания на бескрайние просторы России.

Вот уже сто лет Польша была любимой мозолью империи. Принципиальным отличием от всех других приобретений было достаточно высокое развитие завоеванных территорий, превышающее уровень подавляющего большинства провинций метрополии. Кроме того, своими западными границами польские владения упирались в еще более развитые, а следовательно, более привлекательные, чем в России, немецкие земли.

Естественно, что в таких условиях поляки категорически не хотели становиться русскими, искренне считая их дикарями и варварами, гуннами, разорившими «сверкающий град на холме». И через сто лет после раздела Польши они продолжали относиться к западнорусским землям как к своему достоянию. Территория, которую русские, в свою очередь, воспринимали как колыбель собственной государственности и культуры, была для поляков важнейшим геополитическим трофеем, обеспечившим золотой век Речи Посполитой. Идея восстановления Польши «в границах 1772 года» до всех ее разделов – с восточной границей по линии Смоленск—Киев – прочно владела умами практически всей польской элиты.

Весьма чувствительны были также внешние факторы. Судьба привислинских подданных моментально стала предметом международной политики, определяющим взаимоотношения России с западными соседями. Со времен второго польского восстания и знаменитой речи императора Александра II, призвавшего поляков «оставить мечтания» о возрождении собственной независимости, польская тема не переставала интересовать правительства других великих держав, ориентирующихся на мировоззрение польской элиты. «Приходится признать, – отмечал секретарь русской миссии в Ватикане Сазонов, – что наша польская политика обусловливалась не одними воспоминаниями о былом соперничестве между Россией и Польшей, оставившем глубокий след на их взаимных отношениях, ни даже горьким опытом польских мятежей, а в значительной мере берлинскими влияниями, которые проявлялись под видом бескорыстных родственных советов и предостережений каждый раз, как германское правительство обнаруживало в Петербурге малейший уклон в сторону примирения с Польшей».

Русская аристократия начала XX века в массе своей находилась под французским или английским влиянием, а в этой среде хорошим тоном было сочувствие к несчастной, страдающей Польше. Герцен «колоколил» о необходимости ликвидации самодержавной власти в России и предоставлении полной независимости территориям бывшей Речи Посполитой не от своего имени, а выражая консолидированное мнение всей западноевропейской элиты, мгновенно забывающей собственные распри, когда дело касалось возможности нагадить России.

Но печальнее было другое – внутри русской элиты не было не только какого-либо плана действий, но даже понимания, а что вообще можно сделать с этим польским чемоданом без ручки? Русская интеллигенция как нельзя лучше отражала элитный разброд и шатания. В работах «придворного историографа» Николая Герасимовича Устрялова, посвященных в том числе и периоду правления Николая I, отстаивалась позиция о необходимости «жесткого обращения» с поляками. Он писал, что сама история доказывает России – от Польши нельзя ожидать ничего, кроме «неблагодарности и предательства». Устрялов и Карамзин очень много говорили о культурной русификации, в частности, о необходимости широкого распространения православия вместо католичества и униатства. Единственное, чего избегал декан историко-филологического факультета Петербургского университета и автор гимназических учебников истории, – конкретных указаний, в чем должно заключаться «жесткое обращение» и каким же таким образом было возможно обеспечить «культурную русификацию».

Такое же «па-де-де» исполняли и оппозиционные славянофилы. В данном случае можно упомянуть Ивана Аксакова. После 1863 года он резко отказался от идей, связанных с польской независимостью. Весь свой авторитет известный славянофил-консерватор направил на открытую поддержку имперского репрессивного курса. Поляки, по его мнению, должны проявить «покорность и верность», «признать необходимость единства верховенства русского государственного начала». Один из главных интеллектуалов своей эпохи требовал растворить поляков в русской массе, иначе они поступят аналогичным образом со славянским населением Украины и Белоруссии. Единственное, чего не указал неистовый Иван Сергеевич, где взять тот самый «растворитель», приводящий поляков в состояние преданности.

А в это время шляхтичи занимались своим привычным делом – барагозили, саботировали, и как только выдавалась возможность – переходили от холодной войны с «русским игом» к горячей. Несколько поляков, в том числе братья Бронислав и Юзеф Пилсудские, вместе с братом Ленина Александром Ульяновым принимали участие в подготовке неудавшегося покушения на Александра III.

Всего на территории привислинских губерний для приведения в покорность местного населения самодержавие было вынуждено постоянно держать трехсоттысячную армейскую группировку – больше, чем будет задействовано в Русско-японской войне.

Естественно, что такая ситуация отражалась на бытовом уровне. Историк-славист Александр Львович Погодин характеризовал отношения русских и поляков в Варшаве как «взаимно раздраженные, полные недоверия и неприязни». Ему вторил Александр Александрович Корнилов, утверждая, что «в русском обществе александровской поры антипольские настроения были отнюдь не редкостью, а в войсках к полякам относились вообще враждебно». Другое дело, что в высшем обществе от этой проблемы предпочитали отгораживаться, делать вид, как будто ее вообще нет.

Только один человек в империи знал, каким образом можно интегрировать в состав государства территории с более высоким уровнем развития, чем собственные земли метрополии. После победы во Второй мировой войне он провел филигранную операцию по инкорпорации в состав СССР Пруссии во главе с Кенигсбергом, переименованным в Калининград. Опыт «умиротворения» местного населения был настолько впечатляющим, что никаких вопросов о лояльности населения присоединенных территорий впоследствии больше никогда не возникало.

В 1901 году действовать аналогичным образом в привислинских губерниях было абсолютно невозможно. Поэтому император сделал ход конем с предложением сделки для кайзера и Манифеста для собственных подданных. Сочиняя оба текста, он вспоминал слова Айтона, мысленно обращаясь к польскому социуму и германскому императору: «Все будет, как вы хотите, но совсем не так, как вы себе это представляете».

Никаких подробностей соглашения двух монархов и царского Манифеста члены Госсовета не знали, а потому страсти с самого начала закипели нешуточные. На каждый аргумент «за» сохранение привислинских губерний в составе империи во что бы то ни стало следовал немедленный аргумент «против».

– Польша – это великолепный домбровский уголь, – говорили одни.

– Который не годится для корабельных топок, поэтому приходится закупать кардифф, – парировали другие.

– Польша – это почти миллион платежеспособных налогоплательщиков!

– Да, но согласно Органическому статуту царства Польского от 1832 года, собранные налоги остаются в самой Польше…

– Польша – это почти семьсот тысяч потенциальных солдат!

– Хороши потенциальные солдаты, которых в мирное время удерживают от бунта триста тысяч регулярных войск!

– Поляки – верные офицеры империи. Вспомните шесть генералов, казненных мятежниками за отказ изменить присяге и царю!

– А вы вспомните, что казненных мятежниками было только шесть, а изменивших присяге – на порядок больше!..

Спустя час сварливых замечаний и нелицеприятных эпитетов выяснились основные противостоящие силы. В лагере, требующем удержать Польшу любыми силами, нарисовалась причудливая эклектика из сторонников жесткой русификации окраин, где первую скрипку играл генерал-губернатор Финляндии, командующий войсками Финляндского военного округа Николай Иванович Бобриков, за его спиной маячил великокняжеский комплот. К ним примыкали панслависты и чиновники, обязанные Царству Польскому своим благополучием и карьерой.

В противоположном лагере, считающем Польшу весьма сомнительным активом и почитающем за счастье сбагрить ее кайзеру, собралась не менее фантастическая коалиция из остзейских немцев и русских чиновников, требующих национального размежевания на западных окраинах Российский империи и восстановления утраченных русским народом позиций в рамках концепции «Великой России». Самым ярким выразителем этой идеи через несколько лет станет Петр Аркадьевич Столыпин[5].

– Господа! – пробовал примирить враждующих министр иностранных дел граф Ламсдорф, – вопрос польской государственности – это перезревшее яблоко, которое все равно рано или поздно упадет. Это понимают и в Вене, и в Берлине. Кто первый и при каких условиях выступит с инициативой ее восстановления, тот и окажется в глазах польской общественности «рыцарем на белом коне»[6]. Вот о чем идет речь!

Но все было тщетно. Дело уже было не в Польше, а в огромном количестве нежных струн души высшей знати, за которые последний месяц бессовестно дергал император. Польша была очень удобным поводом расплатиться за это преизрядное беспокойство. Зафиксировав разногласия, стороны разошлись каждая при своем мнении, чтобы продолжить борьбу в другом месте и другими методами.

– То, что вы предлагаете, абсолютно неприемлемо, – бросил на стол бумаги великий князь Владимир Александрович. – Россия может существовать только как самодержавие. Европейский способ правления моментально приведет к разрушению государства. Это дикость – парламентаризм в стране, которая одной ногой осталась в общинном строе. И только воспитание не позволяет мне прибавить к нему термин «первобытный».

– Дикость начнется, ваше высочество, – с поклоном собрал кинутые бумаги Витте, – когда господа Мамонтов, Шарапов и Нечволодов закончат ревизию, весь дивный самодержавный мир схлопнется для нас всех до размеров каземата Петропавловской крепости. Полторы тысячи ревизоров по высочайшему повелению денно и нощно изучают казенные траты за последние десять лет, и нет ни единой возможности хоть как-то предотвратить утечку конфиденциальной информации. Дворцовый переворот в этих условиях вряд ли будет поддержан даже союзной Францией: сосредоточение власти в руках одного лица – это опять непредсказуемые династические риски, от которых они уже устали. Дворцовых переворотов может быть много. А вот смена строя на более демократический, с опорой на политические партии, уравновешивающие друг друга, связанные деловыми отношениями с Европой, – это то, что может быть одобрено не только в Париже, но и в Лондоне… Особенно, если в результате будет предотвращено усиление Германии в виде прирастания Польшей. Правда, Британия требует еще публичного отказа от движения на юго-восток – к ее колониальным владениям.

– Вашими устами да мед пить, – усмехнулся великий князь Сергей Александрович. – Но мы помним историю Французской революции, где все началось с великосветской оппозиции маркиза Лафайета, аббата Сийеса, епископа Талейрана и графа Мирабо, а закончилось якобинской гильотиной, которая укоротила на голову первых революционеров.

– Насколько я понял, – вздохнул великий князь Алексей Александрович, – господин Витте предлагает нам выбор между судьбой жирондистов и Уильяма Твида[7]. Если вопрос стоит только так и не иначе, я бы, конечно, выбрал Жиронду…

– Наши друзья из Лондона предлагают сформировать двухпалатный парламент по типу английского, в одну из них будут входить те фамилии, список которых вы сами сформируете, ваше высочество… Вы и ваши потомки будут иметь наследуемые места в сенате, формируемом по аналогии с палатой лордов… Никто принципиально не возражает и против наличия монарха, как символа государства, весь вопрос только в объеме полномочий, которые должны быть перераспределены. Абсолютизм – это все-таки пережиток.

– А вы не боитесь, господа родственники, что я, как и полагается честному офицеру, доложу императору о вашем комплоте? – подал голос великий князь Александр Михайлович.

– Меньше всего мы опасаемся именно этого, ваше высочество, – усмехнулся Витте, – во-первых, потому, что придется доложить его императорскому величеству, на какие средства было построено ваше собственное имение «Ай-Тодор», эту информацию ревизоры найдут обязательно – я уж позабочусь…

– Ну а во-вторых, – перебил финансиста великий князь Владимир Александрович, – для доклада, Сандро, тебе придется ждать возвращения Никки, а мы сами ждать не собираемся.

– Но именно это и есть безумие!

– Нет, это как раз благоразумие, а безумие – ждать, когда все эти ревизии доберутся до военного ведомства и нас поднимет на штыки наша собственная армия.

– Хватит выспренных речей. Сколько у нас есть времени?

– Пограничная стража подчиняется министерству финансов, и она уже перекрыла границу с нашей стороны. На какое-то время это задержит царя, но только в том случае, если их поддержат немецкие коллеги.

– Наши друзья в Германии понимают, что они своими руками разваливают такую выгодную для них сделку?

– Они отдают себе отчет в этом, но сознательно разменивают приобретение территорий на сближение с Великобританией и считают, что сейчас для них это важнее… Однако просят подтвердить обязательства России по польской сделке на будущее… Естественно, без лишней огласки – секретным протоколом…

– Волкодавы! Хотят выбить уступки и с Англии, и с нас одновременно. Собственные обязательства, как я понял, они подтверждать не намерены? И что будем делать?

– Простите, но я уже подтвердил…

– Сергей Юльевич, а не рано ли вы примерили мундир руководителя правительства?

– Простите, ваше высочество, но царский поезд двигался уже к границе, и времени на согласование просто не было.

– На ходу подметки режете, господин министр!

– Просто это единственный шанс. Если император вернется раньше, чем мы объявим о новом правительстве, конституции и получим признание основных держав, то все зря.

– А у вас есть гарантии, что получим?

– Нас поддерживает деловое сообщество, и в первую очередь банки, озабоченные планами царя о реформах финансов, особенно слухами об отмене золотого рубля. Кроме того, он оговорился о возможном запрете ростовщичества и крайне неодобрительно высказался об игре на бирже. То есть успел потревожить самые могущественные финансовые центры, а они такого не прощают. И если не бурный восторг, то молчаливое одобрение своих правительств они обеспечить в состоянии. Конечно, все это не бесплатно, и нам придется раскошелиться, но в свете явных угроз это уже несущественно… Условие одно: все должно быть юридически корректно, быстро и одновременно – медицинское заключение о недееспособности государя, полученное от немецких врачей, ваш Манифест регента об учреждении Временного правительства, конституционной комиссии и переходе на республиканский тип правления… Меня больше беспокоит вопрос, на какие силы можем рассчитывать в Петербурге?

– Первый гвардейский корпус выполнит любой приказ, – кивнул головой великий князь Павел Александрович, – но, думаю, достаточно будет одной демонстрации. Не только в Петербурге, но и вообще в России не существует силы, поддерживающей царя. Не считать же серьезной боевой единицей этот потешный африканский полк генерала Максимова…