Становой хребет (сборник)

Становой хребет

– Тихо, тихо, ребята, – говорит Петр Никанорович и легонько стучит карандашом по краю стола. – Я ведь все слышу.

И в классе становится очень тихо.

– Нехорошо, ребята, – говорит Петр Никанорович. – Вы что же, хотите, чтоб он обманул меня? Стыдно, ребята.

Класс молчит. Молчит и тот, кому только что подсказывали. Он мнется у карты и смотрит в пол.

– Так прямо бы и сказал, что не знаешь, не выучил, поленился читать. К следующему разу, мол, все буду знать… А то на подсказку надеяться – это последнее дело.

Петр Никанорович говорит негромко и серьезно. Если бы он закричал, затопал ногами, было бы не так обидно. А то от этих правильных слов никуда не денешься. Петра Никаноровича очень уважают в школе: когда он рассказывает географию, в классе так тихо, что слышно, как деревянная указка касается карты. Он рассказывает о городах, реках и горах. Во время Гражданской войны он сам брал эти города, втаскивал на эти горы пушки Красной Армии, сам, подняв винтовку над головой, по горло в воде, переходил вброд эти реки. И сейчас, когда в школе устраивается какой-нибудь праздник или большое собрание, Петр Никанорович Бокарев приходит с орденом на пиджаке. В будни он его не носит. Но все и так знают, что у Петра Никаноровича, учителя географии, орден Красного Знамени за боевые заслуги.

– Нехорошо, ребята, – продолжает Петр Никанорович, – не только меня, себя вы обманываете этой подсказкой. Стыдно!

– Ну да, – раздается вдруг голос с задней парты. – Наверно, когда сами учились, так тоже подсказывали. И вам, небось, подшептывали…

– Мне? – говорит Петр Никанорович. – Никогда! Никогда не подшептывали… А впрочем, постойте, постойте! Верно, было раз. Подсказали. Но ведь это – совсем другое дело было… Мне вот сейчас сорок, а тогда, следовательно, двадцать лет было. Как раз половинку прожил при старом режиме. Это в семнадцатом году было. Я тогда только что вернулся с фронта к себе домой. Я еще на фронте был выбран в солдатский комитет. Но в голове у меня еще много было бестолковщины. А в Питере довелось мне слышать самого Ленина. Первый раз я тогда его увидел. Владимир Ильич говорил с балкона. Тысячи людей стояли вокруг меня, и все слушали Ленина. Но мне казалось, что Ильич говорит именно для меня, потому что говорил он так, ребята, словно я ему заранее все свои бестолковые вопросы задал, а он теперь на них ответить взялся. После его речи мне все стало понятно и ясно. Я пошел записываться в большевики. Меня приняли в партию и послали в родимый город.

В Октябрьские дни, когда в Петрограде и в Москве уже шли бои, началось и у нас в нашем тихом городке… У нас был крепкий большевистский комитет, и совет рабочих депутатов действовал тоже неплохо. Но из губернии послали к нам для порядка вооруженных юнкеров на усмирение. Комитет вооружил рабочих. Но до нас дошли сведения, что юнкера пристали на пароходе ниже города по Волге и могут нас опередить, занять для боя участки. Меня послали произвести разведку в прибрежном районе города.

Жизнь в городе шла своим порядком. Торговал базар, работали учреждения. В школах шли уроки. Как раз недалеко от берега, пристаней находилось высшее начальное училище. Когда я подошел к училищу, я вдруг заметил, что в переулке рядом с ним показались юнкера. Они оцепляли район. Хотя я был переодет – знакомый телеграфист дал мне свою казенную куртку, – меня все же могли сцапать. Среди юнкеров и офицеров многие знали меня как большевика. У меня не раз бывали с ними стычки в губернии на собраниях. Юнкера шли прямо на меня. Долго думать было некогда. Я вбежал в подъезд училища. Училище стояло на высоком месте, и в боевом отношении это был очень важный для нас пункт.

В училище шли занятия. Коридор, в котором я очутился, был пуст. Из-за закрытых дверей классов доносились размеренные голоса учителей, слова диктанта, скороговорка таблицы умножения, ребячьи запинающиеся голоса, отвечающие Закон Божий. Только из одного класса доносился шум и гул. Двери этого класса были открыты. В это время у подъезда на дощатом тротуаре зазвенели шпоры, стукнули приклады, затопали тяжелые сапоги. Очевидно, юнкера подходят к школе. Что делать, куда деться?..

В это самое время из открытых дверей класса высунулся мальчик. Лицо у него было очень знакомо мне.

– Дядя Петя! Вы чего тут делаете? – удивился мальчик.

И я узнал его: Сережа Покатов, сын одного из наших рабочих-железнодорожников. Я часто бывал у Сережиного отца: он тоже состоял в большевистском комитете. Я быстро, в двух словах, объяснил Сереже, в чем дело.

– Идемте к нам в класс, – зашептал Сережа. – У нас пустой урок: учитель не пришел. Мы вас спрячем. Вы под парты поместитесь?

– Навряд ли.

– Ну тогда вы скажите, что вы новый учитель по географии. У нас теперь бывает, что меняются. А на вас вон и пуговицы золотые, телеграфные. Все поверят. А я дежурный сегодня. Молитву надо читать?

– Да нет, говорю, как-нибудь обойдемся и так, без молитвы. Некогда тут. У вас как, ребята, разбираются вообще в делах-то наших?

– Ясно, разбираются, – говорит Сережа. – У нас только один буржуй есть – Семка Скудеев, лавочник.

– Скудеев? Так он же меня знает. Я его папашу из Совета выгнал. Мы у него один лабаз под склад заняли. Он же, чертенок, меня выдаст разом.

– Не выдаст… он у нас пикнуть не посмеет, – говорит Сережа, а сам задумался. – Нет, правда, тогда лучше будет уж ребятам сказать как есть. Ничего, дядя Петя, наши не выдадут.

И вот Сережа влетел в класс и, слышу, говорит ребятам:

– А ну-ка, ребята, цыц! Давай тихо… Мигом! Ну? Вот чего. У нас сейчас новый учитель будет по географии. Только он большевик. Его юнкера могут убить. Он против буржуев. Чур не выдавать! Он с самим Лениным знаком. Кто пикнет, тому – во! И чтоб было тихо, как при настоящей географии.

Вот я вхожу в класс вроде как учитель. Восемь лет в классе не был. Учиться мне до того времени пришлось лишь два года в приходской школе. Но я стараюсь держаться со всей важностью. А ребята смотрят на меня, хихикают. Однако встали, как полагается, дружно. Сережа, дежурный, подал журнал. Я взгромоздился на кафедру. Сижу, как на голубятне, смотрю на все и что дальше делать не знаю. Слышу: уже в коридоре сапоги топают, позвякивают шпоры. Сережа шепчет: «Дядя, юнкера уже зашли, говорите скорей, будто урок объясняете». А что я мог объяснить тогда? Вижу: висит за спиной большая карта. На ней коричневой, голубой и зеленой краской всякие извилины нарисованы. А как в них разобраться?

И вдруг двери раскрываются, входят офицер и трое юнкеров. Я чуть было по привычке во фронт не стал, но сдержался, усидел.

«Прошу прощения, – говорит офицер и отдает мне честь под козырек, – я должен оставить в классе у окон моих людей. Они вам не помешают, надеюсь? И предлагаю вам продолжать урок своим порядком. Во избежание вредных толков среди населения ни в коем случае не прерывать занятий. Повторяю, прошу соблюдать абсолютно нормальный ход учений. Ясно?»

Откозырял и ушел. А юнкера остались стоять: один у дверей, двое у окон на улицу.

Стоят, идолы, и смотрят на меня. И лица у них не простые: видать, не то из чиновников, не то из конторщиков. С образованием, словом. Как же тут при них урок вести, когда я ровным счетом ничего в географии не понимаю? Тут я догадался.

– Покатов Сергей, – вызвал я. – Что у нас на сегодня задано? Отвечай.

Сережа выскочил из-за парты, подошел к моей кафедре, расшаркался и давай катать без остановки.

– Так, так, – говорю, – хорошо, Покатов. Только не торопись. Мне нужно время протянуть, а он частит.

Вдруг Скудеев поднял руку и сам косится на юнкеров. «Выдаст, думаю, негодяй». Вижу: все к нему повернулись и под партами кулаки показывают. Скажи, мол, только.

– Позвольте выйти, – говорит Скудеев.

Нет, думаю, нельзя его выпускать: он сейчас же офицеру все расскажет.

– Сиди, сиди, говорю, потерпи немножко.

Он посидел немножко, потом опять поднял руку.

– Ну чего тебе? Сказано: сиди.

– А я не прошусь, – говорит Скудеев, – я вопрос имею. Как вон тот горный хребет называется, что сбоку на карте нарисован?

Я обернулся к карте. Но карта немая. Ничего на ней не написано. Кто его знает, какой там хребет?

И вот тут-то мне, я слышу, класс подшептывает. Ученики подсказывают учителю: «Становой и Яблоновый… Становой хребет и Яблоновый».

– Ты про какие горы спрашиваешь, Скудеев? – говорю я спокойно. – Про эти? А-а, так бы и сказал. Это Становой хребет и Яблоновый. Тебе надо бы знать это. Вы это давно проходили. Давай-ка сюда свой дневник.

Он оробел, подал мне свой дневник, я ему влепил там такую единицу, что она из географии даже в арифметику влезла.

– За что же единицу? – говорит он. – Вы же меня не спрашивали.

– А за то, что ты таких простых вещей не выучил, – говорю я и шепотом добавляю: – Ничего, ничего, получай, гаденыш! – А потом как закричу: – И пошел в угол носом! На уроках ему не сидится. Становые и Яблоновые горы он не знает! Стой до звонка!

Я покосился на юнкеров. Вот я какой строгий учитель! Ну тут, на мое счастье, звонок раздался: конец урока. Уф!.. Я взял журнал, пошел к учительской, зашел за угол, огляделся: в коридоре юнкеров нет – и прыг через окно в сад, благо там оцепления не поставили.

Вот как я провел свой первый урок. И вот как ребята мне подсказали. Не знал тогда, что мне предстоит потом стать настоящим учителем. После Гражданской войны пошел я учиться и вот теперь занимаюсь, ребята, с вами.