Бабушкины старины
От собирателя
Есть сказочный край на Руси… Все поражает человека, попавшего на русский север впервые: и неожиданная красота высоких алебастровых берегов с черными таинственными пещерами над чистой широкой рекой, и переливы красок двухмесячного дня, пересекаемого только краткой сонной тишиной, и крестьянский быт, так непохожий на уклад мужицкой жизни в средней России, и эта удивительная любовь к слову, к песне, к сказке ко всему чудесному.
Там в реке еще живет «чертушко» с тремя телячьими головами; в лесу — «он»; в дому — «хозяин»; в теплой баенке (бане) — ласковый, шутливый «байницек».
Там, на реке Пинеге, когда жонки идут за малиной, они всегда должны быть готовы к встрече с медведем, встрече мирной и кроткой (медведь всегда уходит), но от этой встречи и у мужиков волосы встают «дымом», и шапки на голове приподнимаются… Там не ходят по грибы, а ездят «на конях в телёгах» целыми семьями, всей деревней в темные сузёмы (тайга) «ломать грибы»… и за несколько часов с непрерывным ауканьем, чтобы не закружиться в глубоких, одинаковых с виду «мургах» (огромные воронкообразные ямы — следы исчезнувших лесных озер), семья наломает столько грибов, что их засолу хватит на целую зиму. Это большое важное дело, о котором говорят с такой же заботой и волнением, как и о страдных работах, добыть грибов, которые подкормят зимою.
Там, по берегам Пинеги, где корабельные леса пересекаются наволоками (лугами), окруженные высокими черными пряслами (на них сушат снопы золотого ячменя) стоят задумчивые села с дивными церквами, в высоких домах просторно живется крестьянину с большой семьей. Избы в пять-шесть покоев не редкость; всегда есть «гостиная горница» с городской обстановкой, со множеством цветов на окошках.
И хозяин такой избы — не кулак, не мироед, а только здоровый работник. Было бы здоровье, а северянин лесом, зверем, да рыбой всегда наживет денег и от излишка нарядит жонку и дочку в узорчатые сарафаны, в бархатный повойник или парчевую повязку. Любят и берегут там старинные наряды, как и старинные песни, как и вековечные обряды.
Ну, рядом с богатством встречаешь, конечно, и убогость — лютые морозы да ветры убивают и хлеб на корню и здоровье человека — и тогда удивляешься терпенью, выносливости и той силе благочестия, которое всегда, словно радостный золотой венчик, украшает северную «сиротину» (нищего).
В этом сказочном краю, где крестьянин, никогда не знавший крепостного ига, жил свободно, хранил и любил слово и украшал им свою жизнь, как скатным жемчугом, должна была случиться сказка, и она случилась.
Давным-давно, в деревне Усть-Ежуга, при впадении реки Ежуги в Пинегу, стояла маленькая черная избушка, в ней семь голодных ртов и одна только пара рабочих рук, да и то женских. Это — мать, работница неустанная, а с нею четверо ребятишек, да старая бабка, да огромный столетний дед.
Дед с детьми водился, растил их вместо таты. Мама оставит ребятишек в избе, уйдет на работу, а дед, старый, таинственный, притягательный, много видевший, много слышавший дед — с ними. Им и любо. Дед в молодости ходил по Зимним Кедам, бил морское зверье; оттуда вынес свои старины.
И ребятишки пристают.
— Дедушко! спой старину… Дедушко! спой былину!
Дедушко заповорачиватся, запокашливат, — то скоро дедушко запоет… Споет былину про Илью про Муровича, длинную, длинную.
— Дедушко, спой коротеньку!
Споет дедушко коротеньку, дети просят длинну. Ребятишек отколе ни возьмись штук пятнадцать в избу уж набилось; все слушают: распелся дедушка.
И «внялась» в эти старины одна крошечная Машутка, все упомнила и пронесла сквозь скудную, тяжкую жизнь драгоценный светильник поэзии и донесла, уже старческими руками, до большого города, до молодой толпы, ей на улыбку и на радость.
А жизнь была скудная. С десяти лет пришлось побираться, ходить по кусочкам. Пришли годы: выдали Машу замуж в деревню Шотогорку. Для сиротины разве найдешь хорошего жениха? Хоть и работница была Маша, а хозяйство все кривилось: муж пил, и на руку нечист был, и бродяжить любил.
А тут «зеленые года[45] пришли; семь подряд. Пришлось Марье на телег ездить по деревням, собирать. Дети умирали, мужа убили бродяги на дороге, осталась одна дочь.
Дочь вышла замуж в деревню Веегоры тоже бедно; хоть старалась оприютить мать, да откуда возьмешь, когда у самой ребятишки живут впроголодь.
И на старости лет, с корзиной в руках, крошечная сморщенная Марьюшка бегает по деревням, собирает кусочки. Белые, теплые внучатам снесет, черные высушит и сухарьки в лавочку продаст (там их для скота покупают).
Ночует, где Бог приведет; добрым хозяевам и духовный стих споет и старину, где рады. А кто не попросит, так для них, что и «горло драть понапрасну». Своя гордость есть.
Было одно событие в жизни: наезжал «Москвец»[46], записал все старины, на машину с трубой голос снял. Пела ему с радостью.
А потом еще пятнадцать лет мыкалась, нигде не имея угла; даже у дочки заживаться не смела: не быть бы в тягость. И так до 72 лет, до чуда, до счастливой встречи.
Дочь не раз говорила:
— Мама, да съезди ты в город Пинегу: там хорошо подают. Набрала бы, — нам помогла.
— Я Пинега не знаю, не бывала. Лучше в Архангельско поеду. Там знакомци есть. Хоть и дальше ехать, да уж знаю куда.
И собралась бабушка в дальний путь из деревни Веегоры в Архангельск. Забрала хлебца, сколько могла. Капитан знакомый даром посадил на пароход. Поехали вниз по Пинеге.
А бабушку подстерегали горе и радость: над ее дочерью замахнулась уже смерть, а под городом Пинегой в деревне сидела с карандашом и толстой тетрадью «Московка».
Задул ветер и загнал пароход на мель. Два дня сидели на мели, — бабушка и приела весь свой хлеб.
Надо в город Пинегу выходить: не с чем дальше ехать.
Вышла бабушка на берег. И впрямь хорошо подают в городе. «Пойду-ка в соседнюю деревню — в Великий Двор».
День серый, ветер дует бабушке в спину, так и гонит ее к новому домику, где сейчас произойдет неслыханная встреча с «Московкой».
Ну, теперь два слова о Московке. И она была когда-то маленькой девочкой, жила в большом городе, и у нее был сказочник: отец, по положению офицер, по способностям математик, а по призванию — сказочник. Он своей младшей девочке рассказывал чудесные сказки, а больше всего любил мечтать вслух, как они поедут на лошадях по всей Руси, куда глаза глядят. И так умел он описать сладость краткого знакомства с Анюткой, дочкой толстопузого хозяина постоялого двора, ночевку в избе с задумчивыми тараканами, так научил любить эту вечную безпутную дорогу, что и маленькая девочка из всех сказочных чудес больше всего полюбила тот сыренький клубочек, который катится неведомо куда и тянет своей тонкой ниточкой вперед да вперед.
И когда девочка выросла, судьба послала ей прилежный клубочек. Он неустанно катался, сжигаемый волшебным любопытством, выбирал неожиданные тропинки, благополучно докатывался до боярских хором, отдыхал, свертывался серенький и снова развертывался, катился, сверкая блестящими нитями, к крестьянскому порогу. И подкатился к ногам нищенки.
Обе женщины зорко смотрели друг на друга. Голодная нищенка подумала, не подаст ли «Московка» больше чем кусок хлеба, а Московка подумала, не лежит ли у нищенки под корками хлеба скатный жемчуг. И оказалось полно лукошко.
Есть примета на Севере: если съешь у нищего от трех кусков, будет тебе счастье.
М. Д. Кривополенова.
Старая нищенка, Марья Дмитриевна Кривополенова так сердечно угощала меня теплыми, только что поданными в городе шанежками (шаньга — лепешка), что я незаметно для себя съела заветные три куска.
И вышло счастье. Для нас обеих.
Нельзя было не полюбить бабушки с первой встречи. А когда рассыпала она перед нами свой старинный словесный жемчуг, ясно увидели мы, что перед нами настоящая артистка.
— Бабушка, поедем в Москву?
— Поедем!
Храбрая, как артист. Односельчане руками всплескивали:
— Куда ты, бабка? Ведь помрешь!
— А невелико у бабушки и костьё, найдется-ле где место его закопать!
И поехала бабушка со мной в Москву. А в Москве не одной мне, а многим тысячам показала, какая она артистка.
Маленькая, сухенькая, — а дыханье, как у заправского певца!
Три зуба во рту, — а произношенье четкое на диво!
72 года, а огня, жизни — на зависть молодым!
И не поразили ее чудеса большого города. Трамваи, автомобили, магазины с невиданными товарами — все это скользнуло, не задев души лесной бабушки. Но ее артистическая душа жадно впитала в себя тот дух старины, которым веет от Москвы для всякого художника. Бабушка здесь в Москве получила оправдание своим песням, и по той огромной радости, с которой она говорила об этом, можно заключить, как дороги были ей ее песни.
Подумайте: всю жизнь пела о Каменной Москве, об Иване Грозном, о Марье Демрюковне и все здесь нашлось:
— Уж правда, каменна Москва: дома каменны, земля камен-на… Ивана Грозного своими глазами видела (т. е. портрет), знаю уж, что не врака, а быль-же, бывало!
Ехать в Замоскворечье — значить ехать к Скарлютке (к дому Малюты Скуратова); Каменный мост — стал «калиновым» мостом…
Но и сама Москва ответила любовью на бабушкину радость. Все, кто бывал на ее выступлениях, помнят то умиленное восхищение, с каким толпа смотрела на бабушку.
В Петрограде, где бабушка провела две недели, был такой же прием. В газетах о ней писались восторженные, огромные статьи.
Обе столицы обеспечили бабушке старость, и бабушка уехала на родину, после трехмесячного пребывания здесь, осыпанная подарками, богатая и напоенная славой и радостью.
То, что бабушка называет одним словом «старины», мы разделяем на три вида эпических песен: былины, исторические песни и скоморошьи.
Из былин она больше всего любит самую длинную про «Илью Муровича и Калина царя».
Так как многие слышали бабушку, восхищались ею и даже успели полюбить ее, то им, думается, приятно будет прочитать или спеть былину так, чтобы исполнение напомнило бабушку возможно живее; поэтому текст напечатан с сохранением бабушкиного произношения.
Местоимения и прилагательные в родительном падеже она произносит так, как мы пишем: молодого, его, а не молодова, ево, как произносим мы; когда слог начинается звуком и, она его произносит, как йи: у йих, Йилья. Но это в тексте не обозначено.
В неударных слогах у всех северян о звучит, как о, но у бабушки произношение в этом случае ближе к московскому: она часто неударное о произносит как а. в этих случаях и напечатано а. Звук ч у нее звучит очень мягко, похоже на ц, большей частью ближе к ч, а иногда ближе к ц, в духовных стихах, которые она выучила от матери, чаще звучит явное ц вместо ч, в старинах — реже. Возможно, что у деда было московское или близкое к нему произношение, потому что произношение Марьи Дмитриевны Кривополеновой заметно уклоняется от произношения ее земляков в сторону московского. Такие случаи в Архангельской губернии не редки.
У нее, как и у всех северян, и в песнях, и в речи встречается одна любопытная особенность, сохранившаяся от очень древнего времени, — приставки в конце имен существительных (или заменяющих последние имен прилагательных, местоимений, числительных, причастий). Приставки эти как бы ближе определяют предмет, привлекая к нему большее внимание. Сообразно роду и числу существительного, они изменяются: для мужского рода от, для женского — та, для среднего то, для множественного числа — те: царь-от, матушка-та, лапоньки-те беленьки. Изобилие подобных приставок особенно заметно в «Кастрюке».
Исполнители былин называются сказителями, и это верное название: нельзя бедный по музыке мотив называть песней, и в то же самое время в исполнении былин чрезвычайно важно уменье выразительно «сказывать».
Бабушка Кривополенова и пленила всех своим драматическим талантом: своей мимикой, своим искусством менять тембр голоса в зависимости от развития действия содержания.
Часто пение она прерывает своими собственными замечаниями или пояснениями, потому что вся она во власти своих образов, и от полноты переживания ей мало былинного текста. Эти ее собственные замечания напечатаны курсивом в скобках.
Бабушка выступила со своими старинами в Москве, Твери и Петрограде: 8 раз публично, в научных и литературных кружках 4 раза; в 5 высших учебных заведениях, в 40 средних и б низших.
Как не растерялась старая нищенка перед лицом тысячной толпы?
Это тайна артистической власти. Пусть она неграмотная нищенка, а в первых рядах сидят знатные, богатые, ученые, — но бабушка властвует над ними, потому что в эту минуту чувствует себя и богаче и ученее всех слушателей. Она поет «Небылицу», эту пустую, забавную чепуху и так властно приказывает всем подтягивать, что тысячная толпа, забыв свой возраст и положение, в это мгновение полна одним желаньем: угодить лесной старушенке. Обаяние ея личности, твердой, светлой, и радостной, выкованной дивным севером, отражается в ея исполнении, и так понятен возглас толпы, одинаковый во всех городах: «Спасибо, бабушка!» Так понятно желание тысячи человек пожать старую, сморщенную руку, всю жизнь горестно протягивавшуюся за подаянием, пожать с чувством любви и уважения к бабушке, как к образу нашего народа.
Соловей Будемерович и Запава Путевисьня
Из-под ветерья[47] как кудрявого,
Из того орешва зеленого
Тут бежит, выбегает тридцать насадов
А и три, и два, и един карапь;
Тут и нос-корма по змеинному.
У прибегишша как ладейного,
У того присталишша карабельнего
Опускали парусы полотненны,
Ишша те жа якори булатные;
Оне ходенки мечют коньци на берег.
А пришол кок тут младый Соловей,
Ишша младый Соловей Будемерович.
А пришол как он з-за-Синя моря
Он Владимеру князю подарки берë:
Он ведь сорок сороков и черных соболей.
Он кнегины Опраксеи подарки берë:
Педесят аршин хрущатой камки;
Ишша в золоти камоцька не помнитсе,[48]
И не помнитсе, и не согнитьсе.
А пошел как тут младый Соловей,
Он пашол ка городу ко Непрському.
Он ведь будя в городи во Непрськом;
Он в гридню идё не с упадками, —
Отпираë он двери на пету.
Он идё в гридню, — да Богу молитсе,
Он Владимеру князю поклоняитьсе;
Он Владимеру князю подарки дарит:
Он ведь сорок сороков и черных соболей;
Он кнегины Опраксеи подарки дарит,
Педесят аршин хрущатой камки,
А и в золоти комоцька не помнетсе,
И не помнитьсе, и не согнитьсе.
Ишша князь комоцьку розвертывал,
Ишша князь узоры высматривал:
А хитры-мудры узоры заморские.
Говорил как тут Володимёр князь:
«Уж ты ой еси младый Соловей!
А и што тибе тако надобно?
Ишша надобно ле дворы мои,
А дворы мои все стоялые,
А стоялы дворы мои, боярьские?»
Говорил как тут младый Соловей,
Ишша младый Соловей Будимирович,
Гаварил как он таково слово:
«А и не надобно мне дворы твои,
А и дворы твои все стоялые,
А-й стоялы дворы твои, боярьские;
Уж ты дай мине загон земли
Ишша супратив Запавьина вишенья».
(Што ли у ей што есть: сад какой!)
Ишша тот жа как Владимёр князь
Отдает как Соловью загон земли,
Што ва той ва улици Жироевлиньской,
Ишша супротив Запавьина вишенья.
Как у Соловья были плотницьки,
Они шшолканы и прошшолканы:
(Таки были бойкие).
Они к утру, к свету построились,
Они пастроили тут как три терема,
А три терема златоверховаты.
Ишша та Запава Путевисьня
А ставала по утру ранешенько,
Умывал асе водой ключевою,
Утиралась полотеньцем тоненьким.
А-й взглянула Запава в свое вишеньё,
(Што нибудь сажено было, кто знает!)
Ишша тут Запава здивоваласе:
«Ишша што така за диковинка?
Ишша кто вново построилса?
И построил тут как три терема.
А три терема златоверьховаты?
Я пайду ко князю-ту спрашивать».
Ишша та Запава Путевисьня
А-й пошла ко князю ведь спрашивать:
Айв гридню идё не с упадками. —
Отпираёт двери тут на пету;
Айв гридню идё, — да Богу молитьце,
А Владимеру князю поклоняитсе:
«Ты Владимёр, князь стольнекиевской!
Ишша што така за диковина?
Ишша хто такой вново настроилса»?
Гаварил как тут Владимёр князь:
«Уж ты ой еси, Запава Путевисьня!
А построился младый Соловей Будимерович;
А пришол как он з-за синя моря,
Ишша он тут вново настроилса».
Ишша та Запава Путевисьня
Говорит она таково слово:
«Уж ты ой еси, ты Владимёр князь!
Я пайду к нему насватыватьсе;
Не возьмет ле он в-за собя взамуж»?
Как та Запава Путевисьня
А пошла ко Соловью навязыватьсе.
По первой терем припала, послушала:
Тут шолчят-молчят, ничего не говорят;
Ишша тут Запава догадаласе:
«Ишша тут у Соловья казна стоит».
По второй терем припала, послушала:
Тут шолчят-молчят, ничего не говорят;
Ишша тут Запава догадаласе:
«Тут живет Соловьева тут матушка,
Ишша молитця за Соловья здоровьице».
По третей терем припала, послушала:
Тут песни поют и гудки гуд нут;
Ишша тут Запава догадаласе:
«А-й седит как тут младый Соловей
А и младый Соловей Будимерович.
А сидит на стуле ременьчатом,
А играт во гусли во звоньчяты».
А в гридню идет не с упадками,—
Отпираёт двери тут на пету;
А в гридню идет, — Богу не молитьсе».
Гаварил как тут младый Соловей:
«Уж ты ой еси, Запава Путевисьня!
Ишша што тя, Запава, нынь кретня взяла,
А кретня взяла неизумелая»?
(Безумничала, вииіъ ты, говорит…)
Гаварит Запава Путевисьня:
«А меня Запаву не кретня взяла,
Не кретня взяла неизумелая, —
Я пришла к тебе ведь насватыватьсе;
Не возьмешь ле ты за собя взамуж»?
Гаварит как тут младый Соловей:
«Уж ты дай ты строку на малой чяс
Мне сходить к государыни ка матушки,
Попросить у ей благословеньиця».
Он пошел ведь тут младый Соловей,
А пошел ведь он к своей матинки,
Он ведь падат матушки в резвы ноги:
«Уж ты гой, государыня матушка!
Бласлови ты миня нынь жонитисе
А на той Запавы Путевисьны:
Ишша нынь Запава сама пришла».
Гаварит ведь тут Соловьёва матушка:
«Тибя Бог бласловит чядо милоë,
А тобе на Запаве жонитисе».
А пошел как тут млады Соловей,
А пошел к Запавы Путевисьни.
Они сватались, тут сосватались,
По рукам они тут ударились,
Слово на слово ведь положили;
Они клали заповедь крепкую,
Они клали заповедь на три года ведь,
А сходить ведь Соловью за синё море.
Наставляли парусы полотняны,
Направляли якори булатные;
Отправлялса тут младый Соловей,
Отправлялса он за синё море.
Ему дал Бог поветерь попутную.
Как ва ту пару, во то времечько
Из-вод ветерья как кудрявого,
Из того орешва зеленого
А бежит прибегищо лодейноë,
А лодейноë карабельнёё:
А се три, се два, се един карапь.
У прибегища как лодейного,
У того присталища карабельнего
Опускали парусы полотнены
Опускали якори булатные,
Они ходенки мечют коньци на берег.
А пришол как тут ишша шшап молодой,
Ишша шшап маладой и Давыд Попов.
Он Владимеру князю подарки берë:
Он ведь сорок сороков и черных соболей;
Он кнегины Опраксеи подарки берë:
Педдесят аршын хрущатой камки
Ишша в золоти камоцька не помнетьсе,
И не помнетьсе, и не согнитьсе.
А-й пошёл как тут ишша шшап молодой,
Ишша шшап малодой и Давыд Попов;
И пошел ко городу ко Непрському,
А и будя во городи во Непрськом;
Он в гридню идё не с упадками, —
Отпираёт он двери на пету.
Он в гридню идет, — Богу молитьсе,
Он Владимеру князю поклоняитьсе;
Он Владимеру князю подарки дарит,
Он ведь сорок сороков и черных соболей;
Он кнегины Опраксеи подарки дарит,
Педдесят аршын хрущатой камки.
Ишша кнезь камоцьку развертывал;
Ишша князь узоры высматривал:
А хитры-мудры узоры заморские,
Ишша в золоти камоцька не помнетсе,
И не помнетсе и не согнетсе.
Гаварил как тут Владимёр князь:
«Уж ты ой еси, ишша шшап молодой,
Ишша шшап молодой и Давыд Попов!
А и што тибе да тако надобно?
Ишша надобно ле дворы мои
А-й дворы мои ле боярьсюе?»
Гаварил как тут ишша шшап маладой:
«Ишша надо мне и дворы твои,
А и дворы твои все стоялые,
А-й стоялы дворы твои все боярьские».
Гаварил ведь тут ишша шшап моладой:
«Я пайду топер к Соловьевой матушки,
Я скажу ведь ей как про Соловья.
Ишша нынь ведь Соловья живаго нет:
Розметало по морю по синему,
(Ишь какой враль!)
По тому жа по полю по чистому;
Мы ведь друг друга не спознали».
Как пашёл ведь тут шшап маладой,
Он пашел ведь тут к Соловьёвой матушки
(Врать пошел!)
Ишша сказывать ей про Соловья:
«Уж ты зрасвуёшь, Соловьева матушка!
Я пришол сказать тобе про Соловья.
Ишша нынь ведь Соловья живаго нет:
Розметало по морю по синему,
По тому жа по полю по чистому;
Мы ведь друг друга не спознали».
Ишша та тут Соловьева тут матушка
А-й пошла ведь к Запавы отказыватьсе:
«Уж ты гой еси, Запава Путевисьня!
Ишшо нынь, Запава, те своя воля,
Те своя воля: куды хошь поди;
Ишша нынь ведь Соловья живаго нет:
Розметало по морю по синему,
По таму жа по полю по чистому».
А пришел ведь ныньче и шшап молодой,
Ишша шшап маладой и Давыд Попов;
Он ведь стал на Запавы тут свататьси.
Они сватались, тут сосватались,
По рукам они тут ударились.
А Владимёр князь у их тысяцким,
А кнегина Опраксея матушкой.
Повелась у их тут ведь свадёбка.
Из-под ветерья как кудрявого,
Из того орешва зеленого
А бежит, выбегает тридцать насадов:
А и три, и два, и един карапь.
У того присталища карабельнего
Опускали парусы полотнены,
Опускали якори булатные.
Они ходенки мечют коньци на берег,
А пришол как тут младый Соловей
А и младый Соловей Будимирович.
Он пашол ко городу ко Непрському.
Он ведь будя в городи во Непрськом:
Он идет в гридню не с упадками, —
Отпираёт двери он на пету;
Он в гридню идет, — да Богу молитьсе,
А корминици матенки поклоняитьсе:
«Уж ты зрасвуёшь, родна матушка!» —
«Уж ты зрасвуёшь, млады Соловей
А и младый Соловей Будимирович!
А пришол как нынь з-за синя моря,
А пришол как нынь ишша шшап маладой;
А сказал про Соловья: „живаго нет: —
Розметало по морю по синему,
По тому жа по полю по чистому".
Я хадила к Запавы отказыватьсе:
„Нынь тебе, Запава, своя воля
А-й своя воля: куды хошь, поди”.
А и шшап молодой и Давыд Попов
Он ведь стал на ей тут ведь свататьсе;
Они сватались, тут ведь сосватались,
По рукам они тут ударились;
А Владимёр князь у их тысяцким,
А кнегина Опраксея матушкой;
А ведетьсе у их нынь ведь свадёбка».
Гаварит как тут младый Соловей:
«Уж ты ой, государыня матушка!
Я пойду к им ведь на свадебку».
А пашел как тут младый Соловей,
А-й пашел ведь к ним на свадёбку.
Он в гридню идет не с упадками, —
Отпираë двери он на пету;
А в гридню идё, — Богу молитьсе,
А Владимеру князю поклоняитьсе,
Поклоняитьсе со кнегиною;
А ишша сам говорил таково слово:
«Уж ты ой еси, ишша шшап маладой!
Ты зачем омманывашь мою матушку,
Ты зачем берешь мою обрушьницю?»
Его за руку хватил, дак выхватил;
На долонь посадил, другой росхлопнул.
(Этакой боготыригишо! Сохрани его Бог! Его
и судить нихто не может.)
Он ведь брал Запаву за белы руки,
А поехали они ко Божьей церкви.
А Владимёр князь у их тысяцким,
А кнегина Опраксея матушкой.
Повелась у них тут свадёбка.
Из-под ветерья[47] как кудрявого,
Из того орешва зеленого
Тут бежит, выбегает тридцать насадов
А и три, и два, и един карапь;
Тут и нос-корма по змеинному.
У прибегишша как ладейного,
У того присталишша карабельнего
Опускали парусы полотненны,
Ишша те жа якори булатные;
Оне ходенки мечют коньци на берег.
А пришол кок тут младый Соловей,
Ишша младый Соловей Будемерович.
А пришол как он з-за-Синя моря
Он Владимеру князю подарки берë:
Он ведь сорок сороков и черных соболей.
Он кнегины Опраксеи подарки берë:
Педесят аршин хрущатой камки;
Ишша в золоти камоцька не помнитсе,[48]
И не помнитсе, и не согнитьсе.
А пошел как тут младый Соловей,
Он пашол ка городу ко Непрському.
Он ведь будя в городи во Непрськом;
Он в гридню идё не с упадками, —
Отпираë он двери на пету.
Он идё в гридню, — да Богу молитсе,
Он Владимеру князю поклоняитьсе;
Он Владимеру князю подарки дарит:
Он ведь сорок сороков и черных соболей;
Он кнегины Опраксеи подарки дарит,
Педесят аршин хрущатой камки,
А и в золоти комоцька не помнетсе,
И не помнитьсе, и не согнитьсе.
Ишша князь комоцьку розвертывал,
Ишша князь узоры высматривал:
А хитры-мудры узоры заморские.
Говорил как тут Володимёр князь:
«Уж ты ой еси младый Соловей!
А и што тибе тако надобно?
Ишша надобно ле дворы мои,
А дворы мои все стоялые,
А стоялы дворы мои, боярьские?»
Говорил как тут младый Соловей,
Ишша младый Соловей Будимирович,
Гаварил как он таково слово:
«А и не надобно мне дворы твои,
А и дворы твои все стоялые,
А-й стоялы дворы твои, боярьские;
Уж ты дай мине загон земли
Ишша супратив Запавьина вишенья».
(Што ли у ей што есть: сад какой!)
Ишша тот жа как Владимёр князь
Отдает как Соловью загон земли,
Што ва той ва улици Жироевлиньской,
Ишша супротив Запавьина вишенья.
Как у Соловья были плотницьки,
Они шшолканы и прошшолканы:
(Таки были бойкие).
Они к утру, к свету построились,
Они пастроили тут как три терема,
А три терема златоверховаты.
Ишша та Запава Путевисьня
А ставала по утру ранешенько,
Умывал асе водой ключевою,
Утиралась полотеньцем тоненьким.
А-й взглянула Запава в свое вишеньё,
(Што нибудь сажено было, кто знает!)
Ишша тут Запава здивоваласе:
«Ишша што така за диковинка?
Ишша кто вново построилса?
И построил тут как три терема.
А три терема златоверьховаты?
Я пайду ко князю-ту спрашивать».
Ишша та Запава Путевисьня
А-й пошла ко князю ведь спрашивать:
Айв гридню идё не с упадками. —
Отпираёт двери тут на пету;
Айв гридню идё, — да Богу молитьце,
А Владимеру князю поклоняитсе:
«Ты Владимёр, князь стольнекиевской!
Ишша што така за диковина?
Ишша хто такой вново настроилса»?
Гаварил как тут Владимёр князь:
«Уж ты ой еси, Запава Путевисьня!
А построился младый Соловей Будимерович;
А пришол как он з-за синя моря,
Ишша он тут вново настроилса».
Ишша та Запава Путевисьня
Говорит она таково слово:
«Уж ты ой еси, ты Владимёр князь!
Я пайду к нему насватыватьсе;
Не возьмет ле он в-за собя взамуж»?
Как та Запава Путевисьня
А пошла ко Соловью навязыватьсе.
По первой терем припала, послушала:
Тут шолчят-молчят, ничего не говорят;
Ишша тут Запава догадаласе:
«Ишша тут у Соловья казна стоит».
По второй терем припала, послушала:
Тут шолчят-молчят, ничего не говорят;
Ишша тут Запава догадаласе:
«Тут живет Соловьева тут матушка,
Ишша молитця за Соловья здоровьице».
По третей терем припала, послушала:
Тут песни поют и гудки гуд нут;
Ишша тут Запава догадаласе:
«А-й седит как тут младый Соловей
А и младый Соловей Будимерович.
А сидит на стуле ременьчатом,
А играт во гусли во звоньчяты».
А в гридню идет не с упадками,—
Отпираёт двери тут на пету;
А в гридню идет, — Богу не молитьсе».
Гаварил как тут младый Соловей:
«Уж ты ой еси, Запава Путевисьня!
Ишша што тя, Запава, нынь кретня взяла,
А кретня взяла неизумелая»?
(Безумничала, вииіъ ты, говорит…)
Гаварит Запава Путевисьня:
«А меня Запаву не кретня взяла,
Не кретня взяла неизумелая, —
Я пришла к тебе ведь насватыватьсе;
Не возьмешь ле ты за собя взамуж»?
Гаварит как тут младый Соловей:
«Уж ты дай ты строку на малой чяс
Мне сходить к государыни ка матушки,
Попросить у ей благословеньиця».
Он пошел ведь тут младый Соловей,
А пошел ведь он к своей матинки,
Он ведь падат матушки в резвы ноги:
«Уж ты гой, государыня матушка!
Бласлови ты миня нынь жонитисе
А на той Запавы Путевисьны:
Ишша нынь Запава сама пришла».
Гаварит ведь тут Соловьёва матушка:
«Тибя Бог бласловит чядо милоë,
А тобе на Запаве жонитисе».
А пошел как тут млады Соловей,
А пошел к Запавы Путевисьни.
Они сватались, тут сосватались,
По рукам они тут ударились,
Слово на слово ведь положили;
Они клали заповедь крепкую,
Они клали заповедь на три года ведь,
А сходить ведь Соловью за синё море.
Наставляли парусы полотняны,
Направляли якори булатные;
Отправлялса тут младый Соловей,
Отправлялса он за синё море.
Ему дал Бог поветерь попутную.
Как ва ту пару, во то времечько
Из-вод ветерья как кудрявого,
Из того орешва зеленого
А бежит прибегищо лодейноë,
А лодейноë карабельнёё:
А се три, се два, се един карапь.
У прибегища как лодейного,
У того присталища карабельнего
Опускали парусы полотнены
Опускали якори булатные,
Они ходенки мечют коньци на берег.
А пришол как тут ишша шшап молодой,
Ишша шшап маладой и Давыд Попов.
Он Владимеру князю подарки берë:
Он ведь сорок сороков и черных соболей;
Он кнегины Опраксеи подарки берë:
Педдесят аршын хрущатой камки
Ишша в золоти камоцька не помнетьсе,
И не помнетьсе, и не согнитьсе.
А-й пошёл как тут ишша шшап молодой,
Ишша шшап малодой и Давыд Попов;
И пошел ко городу ко Непрському,
А и будя во городи во Непрськом;
Он в гридню идё не с упадками, —
Отпираёт он двери на пету.
Он в гридню идет, — Богу молитьсе,
Он Владимеру князю поклоняитьсе;
Он Владимеру князю подарки дарит,
Он ведь сорок сороков и черных соболей;
Он кнегины Опраксеи подарки дарит,
Педдесят аршын хрущатой камки.
Ишша кнезь камоцьку развертывал;
Ишша князь узоры высматривал:
А хитры-мудры узоры заморские,
Ишша в золоти камоцька не помнетсе,
И не помнетсе и не согнетсе.
Гаварил как тут Владимёр князь:
«Уж ты ой еси, ишша шшап молодой,
Ишша шшап молодой и Давыд Попов!
А и што тибе да тако надобно?
Ишша надобно ле дворы мои
А-й дворы мои ле боярьсюе?»
Гаварил как тут ишша шшап маладой:
«Ишша надо мне и дворы твои,
А и дворы твои все стоялые,
А-й стоялы дворы твои все боярьские».
Гаварил ведь тут ишша шшап моладой:
«Я пайду топер к Соловьевой матушки,
Я скажу ведь ей как про Соловья.
Ишша нынь ведь Соловья живаго нет:
Розметало по морю по синему,
(Ишь какой враль!)
По тому жа по полю по чистому;
Мы ведь друг друга не спознали».
Как пашёл ведь тут шшап маладой,
Он пашел ведь тут к Соловьёвой матушки
(Врать пошел!)
Ишша сказывать ей про Соловья:
«Уж ты зрасвуёшь, Соловьева матушка!
Я пришол сказать тобе про Соловья.
Ишша нынь ведь Соловья живаго нет:
Розметало по морю по синему,
По тому жа по полю по чистому;
Мы ведь друг друга не спознали».
Ишша та тут Соловьева тут матушка
А-й пошла ведь к Запавы отказыватьсе:
«Уж ты гой еси, Запава Путевисьня!
Ишшо нынь, Запава, те своя воля,
Те своя воля: куды хошь поди;
Ишша нынь ведь Соловья живаго нет:
Розметало по морю по синему,
По таму жа по полю по чистому».
А пришел ведь ныньче и шшап молодой,
Ишша шшап маладой и Давыд Попов;
Он ведь стал на Запавы тут свататьси.
Они сватались, тут сосватались,
По рукам они тут ударились.
А Владимёр князь у их тысяцким,
А кнегина Опраксея матушкой.
Повелась у их тут ведь свадёбка.
Из-под ветерья как кудрявого,
Из того орешва зеленого
А бежит, выбегает тридцать насадов:
А и три, и два, и един карапь.
У того присталища карабельнего
Опускали парусы полотнены,
Опускали якори булатные.
Они ходенки мечют коньци на берег,
А пришол как тут младый Соловей
А и младый Соловей Будимирович.
Он пашол ко городу ко Непрському.
Он ведь будя в городи во Непрськом:
Он идет в гридню не с упадками, —
Отпираёт двери он на пету;
Он в гридню идет, — да Богу молитьсе,
А корминици матенки поклоняитьсе:
«Уж ты зрасвуёшь, родна матушка!» —
«Уж ты зрасвуёшь, млады Соловей
А и младый Соловей Будимирович!
А пришол как нынь з-за синя моря,
А пришол как нынь ишша шшап маладой;
А сказал про Соловья: „живаго нет: —
Розметало по морю по синему,
По тому жа по полю по чистому".
Я хадила к Запавы отказыватьсе:
„Нынь тебе, Запава, своя воля
А-й своя воля: куды хошь, поди”.
А и шшап молодой и Давыд Попов
Он ведь стал на ей тут ведь свататьсе;
Они сватались, тут ведь сосватались,
По рукам они тут ударились;
А Владимёр князь у их тысяцким,
А кнегина Опраксея матушкой;
А ведетьсе у их нынь ведь свадёбка».
Гаварит как тут младый Соловей:
«Уж ты ой, государыня матушка!
Я пойду к им ведь на свадебку».
А пашел как тут младый Соловей,
А-й пашел ведь к ним на свадёбку.
Он в гридню идет не с упадками, —
Отпираë двери он на пету;
А в гридню идё, — Богу молитьсе,
А Владимеру князю поклоняитьсе,
Поклоняитьсе со кнегиною;
А ишша сам говорил таково слово:
«Уж ты ой еси, ишша шшап маладой!
Ты зачем омманывашь мою матушку,
Ты зачем берешь мою обрушьницю?»
Его за руку хватил, дак выхватил;
На долонь посадил, другой росхлопнул.
(Этакой боготыригишо! Сохрани его Бог! Его
и судить нихто не может.)
Он ведь брал Запаву за белы руки,
А поехали они ко Божьей церкви.
А Владимёр князь у их тысяцким,
А кнегина Опраксея матушкой.
Повелась у них тут свадёбка.
Илья Мурович и Калин царь
Што из далечя да из чиста поля,
Из того роздолья широкого,
Тут не грузна тучя подымаласе,
Тут не обол око накаталосе,
Тут не оболоко обкаталосе, —
Подымался собака злодей Калин царь,
За им сорок царей, сорок царевичей,
За им сорок королей, королевичей,
За им силы мелкой числу-смету нет.
Как по-руському на сороки верстах
Тут и Киев град знаменуетсе,
А и церькви соборны оказаютсе.
Становил собака тут бел шатер.
У его шатра золоченой верхь,
Он садился на стул на рименьчятой,
А писал ерлык, скоро написывал,
Он скорей того запечятывал,
Отдает паслу немилосливу
А-й тому Борису королевичю:
«Уж ты ой еси, Борис, королевич сын!
Уж ты будешь в городи в Киеви
У великого княза у Владимера, —
Не давай ты строку на малой чяс».
Ишшо тут Борис, королевич сын,
Он берет ерлык, во корман кладет,
Он ведь скоро скачёт на добра коня,
Он ведь едёт к городу Киеву,
Ко великому князю, ко Владимеру.
Становил коня к дубову столбу,
Он везал коня к золоту кольцю.
Он в гридню идет не с упадками, —
Отпираёт двери он на пету;
Он в гридню идет, — Богу не молитьсе;
Через стол скочил, сам во место сел.
Он вымат ерлык, на стол кладет,
Ишша сам говорит таково слово;
«Ты Владимёр, князь стольникиевьской!
Ты бери ерлык, роспичятывай,
Ты скоре того прочитывай;
Ты миня посла не задерживай».
Как Владимёр, князь стольнекиевьской,
Он берет ерлык во свои руки,
Отдает Добрынюшки Микитичю.
Говорил Добрынюшка Микитичь сын:
«Я не знаю грамоты латыньскоë,
Ты отдай Олеши Поповичю».
Отдают Олеши Поповичю.
(У того было мозгу в головы, дак…)
Как Алешичька и Поповиць сын,
Он ведь скоро ерлык роспичятывал,
Он скоре того прочитывал.
Он скорее того же прочитывал.
Говорил как он таково слово:
«Ты Владимёр, князь стольникиевьской!
Харошо в ерлычьки написано
А написано со угрозою,
А су той угрозой великою:
Как стоит собака царь середи поля;
За им сорок царей, сорок царевичей,
За им сорок королей, королевичей,
За им силы мелкой числу-смету нет.
Как по руському на сороки верстах
Он ведь просит города Киеева
Без бою, без драки, без сеченья,
(Как нынешний ерманец.)
Без того кроволитья великого».
Запечалилса наш Влодимер князь,
Запечалилса-закручинилса;
Он повесил буйную голову
А на ту на правую сторону,
Потупил он очи в мать сыру землю.
Как во ту пору, во то времечько
Выходил как стар казак Илья Муровичь;
Говорил как он таково слово:
«Ты Влодимёр стольнокиевьской!
Ты бери свои золоты ключи,
Отмыкай-ко погребы глубоки-жа;
Ты насыпь ралечь нисту золота,[49]
Ты второй насыпь чиста серебра,
Ты третей ларец скатна земчюга;
Ты дари-ко Бориса королевичя,
Ты проси-ко строку на три месяця,
Штобы всем во городи покаятьсе,
Нам покаятьсе да исповедатьсе».
Ишша тут жа как Владимёр князь
Он берет свои золоты ключи,
Отмыкаë погребы глубоки жа;
Он насыпал ралечь нисту золота,
Он второй насыпал чиста серебра,
Он третей насыпал скатна земьчюга,
А дарит Бориса королевичя,
А просил ведь строку на три месяця,
Штобы всем во городи покаятьсе,
Нам покаятьсе да исповедатьсе.
Ишша тут Борис, королевичь сын,
Не дает ведь строку на три месеця;
Он дает ведь строку только на три дня.
(Все-жь таки дал!)
Спроважали Бориса королевичя,
Спроважали кнезья и бояра;
А во ту пору, во то времечько
Запечялилса наш Владимёр князь,
Запечялилса-закручинилса:
Он повесил буйную голову
Што на ту на праву сторону,
Потупил он очи в мать сыру землю.
Как во ту пору, во то времечько
Выходил как стар казак Илья Муровичь,
Выходил на середу кирпичнею;
Он ведь молитьсе Спасу Пречистому,
Он ведь Божьей Матери, Богородици.
Он пошел Илья на конюшон двор;
Он берет своёго добра коня;
Он накладыват уздицю тасмянную;
Он вуздат во уздилиця булатные;
Он накладывал тут ведь войлучёк,
Он на войлучёк седелышко;
Подпрягал двенадцеть подпруженёк,
А ишша две подпружки подпрягаюци
А не ради басы,[50] ради крепости,
А не шшиб бы богатыря доброй конь,
А не шшиб бы богатыря в чистом поли.
Он ведь скоро скачёт на добра коня;
У ворот приворотников не спрашивал, —
А махал через стену городовую,
А и ехал он день до вечера,
А и темну ночь до бела свету.
Приезжает он ко меньшой реки,
Ко меньшой реки, ко синю морю;
Он нашел тут тридцать три богатыря.
Он с добра коня слезываючи,
Он низкой поклон им воздаваючи:
«Уж вы здрастуйте, доньски казаки!»
«Уж ты зрасвуëш, наш ведь батюшко,
Уж ты стар казак да Илья Муровичь!
Ты давно ли из города Киева?
Але все ли у нас там по старому,
А и все ли у нас там по прежному?»
Говорит как тут да Илья Муровичь:
«Уж вы ой еси, доньски казаки!
И во городи у нас, во Киеви
Не по старому, не по прежному;
Как стоит царь собака середи поля;
За им сорок царей, сорок царевичей,
За им сорок королей, королевичей,
За им силы мелкой числу-смету нет.
Как по-руському на сороки верстах
Он ведь просит города Киева
Без бою, без драки, без сеченья,
Без того кровопролитья великого».
Говорил как тут да Илья Муровичь:
«Уж вы ой еси, доньски казаки!
Уж вы будите стоять ле за Киёв град,
Вы за те за церкви соборные,
Вы за те манастыри церьковные,
За того за князя, за Владимера?»
Говорят как тут доньски казаки:
«Уж ты батюшко наш, стар казак!
Ишша как не стоять нам за Киёв град,
Нам за те за церькви соборные,
Нам за те манастыри церьковные,
За того за князя за Владимера?»
Они скоро скачют на добрых коней
И поехали к городу к Киеву,
Ко великому князю ко Владимеру,
И поехало тридцеть три богатыря, —
Затресласе матушка сыра земля.
Они будут в городи в Киеви,
У великого князя у Владимера.
Зрадовался тут Владимер-от
Он на радошшах им и пир средил,
Он и пир средил, пировати стал.
Ишше все на пиру напивалисе,
Они все на чесном наедалисе.
Как один на пиру не упиваитсе
А и стар казак да Илья Муровичь;
Ишша сам говорил таково слово:
«Уж вы ой еси, доньски казаки!
Нынь приходит времечко строчьнеё.
А кому у нас ныньче ехати
На ту ли силу неверную?»
Говорят как доньски казаки:
«Уж ты батюшко наш, стар казак!
Ты останьсе в Киеви в городи
Стерекчи-сберекчи кнезя Владимера».
Гаварил как тут да Илья Муровичь:
«Тут не честь-хвала молодечькая,
Ой не выслуга богатырская —
Как Илейки в Киеви остатисе,
Будут малы робята все смеятисе».
Ишша тут Илья поежжаёт жа
А на ту на силу неверную.
Он берет с собою только товарышша,
Он берёт Добрынюшку Микитичя;
И берет ведь второго товаришша,
Он Тороп-слугу да мала паруха;
Он троима тут поежжаёт ведь
Он на ту на силу неверную.
А выходят на середу кирпичнею
Они молиться Спасу Пречистому,
Они Божьей Матери, Богородици;
Они скоро скачют на добрых коней,
У ворот приворотников не спрашивали, —
Они машут через стену городовую.
Они едут как по чисту полю, —
Во чистом поли курева стоят,
В куревы богатырей не видети.
Выежжают на поле чистое
А на ту на силу неверную.
Ишша тут два братьця испужалисе,
Испужалисе-устрашилисе
Они той ведь силы неверною;
Говорят они таково слово:
«Уж ты батюшко наш, стар казак!
Ты поставь этта нам бел шатёр,
Дай ты нам опочин дёржать».
Как поставил Илья тут им бел шатёр,
Ишша дал ведь им опочин дёржать;
Сам он тут им ведь наказывал
А наказывал наговаривал:
«Ой еси, вы два братця родимые!
Уж вы ой еси, доньски казаки!
Как Елейки худо будë можитьсе, —
Натену я стрелоцьку каленую
Я спушшу этта вам во бел шатер;
Уж вы гоните тогды во всю голову,
Вы рубите старого и малого».
Ишша сам Илья думу думаёт:
Он не знает, котору да ехати;
Он поехал силой середкою;
Поворотитсе, — дак переулками.
Он ведь день рубился до вечера,
Он и темну ночь до бела свиту,
Не пиваючи, не едаючи,
А добру коню отдоху не даваючи.
Как Илейки стало худо можитьсе;
Натенул он стрелочку каленую,
Он спустил богатырям во бел шатёр.
Ишша тут богатыри ото сну скочили,
Они скоро скачют на добрых коней,
Они гонят тут во всю голову,
Они рубят стараго и малого.
Они день рубились до вечера,
Они темну ночь до бела свету,
Не пиваючи, не едаючи,
А добрым коням отдоху не даваючи;
А прибили всех до единаго.
Ишша тут два братця не натешились,
Не натешились приросхвастались.
А один говорил таково слово:
«А было-б в матушки, в сырой земли,
А было бы в ей золото кольцë, —
Поворотил бы матушку сыру землю».
А другой говорил таково слово:
«А была бы на небо листвиця,[51]
Я прибил бы там до единого».
По грехам по их так ведь сделалось:
А который сечен был на двое,
А возстало тут два тотарина;
А которой сечен был на трое,
И возстало тут три тотарина.
Гаворит как тут да Илья Муровичь:
«Уж вы гой еси, два братёлка!
По грехам по нашим так сделалось».
Они поехали силой, середкой;
Поворотятсе, — дак переулками.
Они бились день да до вечера,
Они темну ночь до бела свету,
Не пиваючи, не едаючи,
А добрым коням отдоху не даваючи;
И прибили всех до единого.
Ишшо тут два братця где девалисе,
Я не знай, куда подевалисе.
(За похвасны слова скрозь землю прошли).
А один Илья оставаитьсе.
Он поехал к городу к Киёву
Ко великому князю ко Владимеру.
(Дальше не поетця, а говоритця. Дедушко так).
Становил коня к дубову столбу,
Он везал коня к золоту кольцю.
Он в гридню идет не с упадками, —
Отпираë двери он на пету;
Он ведь молитьсе Спасу Пречистому,
Он ведь Божьей Матери, Богородици;
Он Владимеру князю поклоняитьсе:
«Ты Владимёр князь стольникиевьской!
Ишша то ведь дело у нас сделано,
Ишша та роботушка сроблена.
Только не знать, где два братця девалисе
И не знать, куда потерялисе.
Как перва они да испужалисе;
А потом они не натешились,
Не натешились, приросхвастались.
А один говорил таково слово:
„А было бы в матушки в сырой земли,
А было бы в ей золото кольцë, —
Поворотил бы матушку сыру землю,
Я прибил бы там до единого".
А другой говорил таково слово:
„А было бы на небо листвеця, —
Я прибил бы там до единого".
По грехам по нашим так сделалось:
А которой сечен был на двое,
А востало тут два тотарина;
А которой сечен был на трое,
А востало тут три татарина».
Говорит как тут Владимёр князь:
«Ишша нет как их, — дак не искать же стать».
Он на радошшах тут и пир средил,
Он и пир средил, пировати стал.
Што из далечя да из чиста поля,
Из того роздолья широкого,
Тут не грузна тучя подымаласе,
Тут не обол око накаталосе,
Тут не оболоко обкаталосе, —
Подымался собака злодей Калин царь,
За им сорок царей, сорок царевичей,
За им сорок королей, королевичей,
За им силы мелкой числу-смету нет.
Как по-руському на сороки верстах
Тут и Киев град знаменуетсе,
А и церькви соборны оказаютсе.
Становил собака тут бел шатер.
У его шатра золоченой верхь,
Он садился на стул на рименьчятой,
А писал ерлык, скоро написывал,
Он скорей того запечятывал,
Отдает паслу немилосливу
А-й тому Борису королевичю:
«Уж ты ой еси, Борис, королевич сын!
Уж ты будешь в городи в Киеви
У великого княза у Владимера, —
Не давай ты строку на малой чяс».
Ишшо тут Борис, королевич сын,
Он берет ерлык, во корман кладет,
Он ведь скоро скачёт на добра коня,
Он ведь едёт к городу Киеву,
Ко великому князю, ко Владимеру.
Становил коня к дубову столбу,
Он везал коня к золоту кольцю.
Он в гридню идет не с упадками, —
Отпираёт двери он на пету;
Он в гридню идет, — Богу не молитьсе;
Через стол скочил, сам во место сел.
Он вымат ерлык, на стол кладет,
Ишша сам говорит таково слово;
«Ты Владимёр, князь стольникиевьской!
Ты бери ерлык, роспичятывай,
Ты скоре того прочитывай;
Ты миня посла не задерживай».
Как Владимёр, князь стольнекиевьской,
Он берет ерлык во свои руки,
Отдает Добрынюшки Микитичю.
Говорил Добрынюшка Микитичь сын:
«Я не знаю грамоты латыньскоë,
Ты отдай Олеши Поповичю».
Отдают Олеши Поповичю.
(У того было мозгу в головы, дак…)
Как Алешичька и Поповиць сын,
Он ведь скоро ерлык роспичятывал,
Он скоре того прочитывал.
Он скорее того же прочитывал.
Говорил как он таково слово:
«Ты Владимёр, князь стольникиевьской!
Харошо в ерлычьки написано
А написано со угрозою,
А су той угрозой великою:
Как стоит собака царь середи поля;
За им сорок царей, сорок царевичей,
За им сорок королей, королевичей,
За им силы мелкой числу-смету нет.
Как по руському на сороки верстах
Он ведь просит города Киеева
Без бою, без драки, без сеченья,
(Как нынешний ерманец.)
Без того кроволитья великого».
Запечалилса наш Влодимер князь,
Запечалилса-закручинилса;
Он повесил буйную голову
А на ту на правую сторону,
Потупил он очи в мать сыру землю.
Как во ту пору, во то времечько
Выходил как стар казак Илья Муровичь;
Говорил как он таково слово:
«Ты Влодимёр стольнокиевьской!
Ты бери свои золоты ключи,
Отмыкай-ко погребы глубоки-жа;
Ты насыпь ралечь нисту золота,[49]
Ты второй насыпь чиста серебра,
Ты третей ларец скатна земчюга;
Ты дари-ко Бориса королевичя,
Ты проси-ко строку на три месяця,
Штобы всем во городи покаятьсе,
Нам покаятьсе да исповедатьсе».
Ишша тут жа как Владимёр князь
Он берет свои золоты ключи,
Отмыкаë погребы глубоки жа;
Он насыпал ралечь нисту золота,
Он второй насыпал чиста серебра,
Он третей насыпал скатна земьчюга,
А дарит Бориса королевичя,
А просил ведь строку на три месяця,
Штобы всем во городи покаятьсе,
Нам покаятьсе да исповедатьсе.
Ишша тут Борис, королевичь сын,
Не дает ведь строку на три месеця;
Он дает ведь строку только на три дня.
(Все-жь таки дал!)
Спроважали Бориса королевичя,
Спроважали кнезья и бояра;
А во ту пору, во то времечько
Запечялилса наш Владимёр князь,
Запечялилса-закручинилса:
Он повесил буйную голову
Што на ту на праву сторону,
Потупил он очи в мать сыру землю.
Как во ту пору, во то времечько
Выходил как стар казак Илья Муровичь,
Выходил на середу кирпичнею;
Он ведь молитьсе Спасу Пречистому,
Он ведь Божьей Матери, Богородици.
Он пошел Илья на конюшон двор;
Он берет своёго добра коня;
Он накладыват уздицю тасмянную;
Он вуздат во уздилиця булатные;
Он накладывал тут ведь войлучёк,
Он на войлучёк седелышко;
Подпрягал двенадцеть подпруженёк,
А ишша две подпружки подпрягаюци
А не ради басы,[50] ради крепости,
А не шшиб бы богатыря доброй конь,
А не шшиб бы богатыря в чистом поли.
Он ведь скоро скачёт на добра коня;
У ворот приворотников не спрашивал, —
А махал через стену городовую,
А и ехал он день до вечера,
А и темну ночь до бела свету.
Приезжает он ко меньшой реки,
Ко меньшой реки, ко синю морю;
Он нашел тут тридцать три богатыря.
Он с добра коня слезываючи,
Он низкой поклон им воздаваючи:
«Уж вы здрастуйте, доньски казаки!»
«Уж ты зрасвуëш, наш ведь батюшко,
Уж ты стар казак да Илья Муровичь!
Ты давно ли из города Киева?
Але все ли у нас там по старому,
А и все ли у нас там по прежному?»
Говорит как тут да Илья Муровичь:
«Уж вы ой еси, доньски казаки!
И во городи у нас, во Киеви
Не по старому, не по прежному;
Как стоит царь собака середи поля;
За им сорок царей, сорок царевичей,
За им сорок королей, королевичей,
За им силы мелкой числу-смету нет.
Как по-руському на сороки верстах
Он ведь просит города Киева
Без бою, без драки, без сеченья,
Без того кровопролитья великого».
Говорил как тут да Илья Муровичь:
«Уж вы ой еси, доньски казаки!
Уж вы будите стоять ле за Киёв град,
Вы за те за церкви соборные,
Вы за те манастыри церьковные,
За того за князя, за Владимера?»
Говорят как тут доньски казаки:
«Уж ты батюшко наш, стар казак!
Ишша как не стоять нам за Киёв град,
Нам за те за церькви соборные,
Нам за те манастыри церьковные,
За того за князя за Владимера?»
Они скоро скачют на добрых коней
И поехали к городу к Киеву,
Ко великому князю ко Владимеру,
И поехало тридцеть три богатыря, —
Затресласе матушка сыра земля.
Они будут в городи в Киеви,
У великого князя у Владимера.
Зрадовался тут Владимер-от
Он на радошшах им и пир средил,
Он и пир средил, пировати стал.
Ишше все на пиру напивалисе,
Они все на чесном наедалисе.
Как один на пиру не упиваитсе
А и стар казак да Илья Муровичь;
Ишша сам говорил таково слово:
«Уж вы ой еси, доньски казаки!
Нынь приходит времечко строчьнеё.
А кому у нас ныньче ехати
На ту ли силу неверную?»
Говорят как доньски казаки:
«Уж ты батюшко наш, стар казак!
Ты останьсе в Киеви в городи
Стерекчи-сберекчи кнезя Владимера».
Гаварил как тут да Илья Муровичь:
«Тут не честь-хвала молодечькая,
Ой не выслуга богатырская —
Как Илейки в Киеви остатисе,
Будут малы робята все смеятисе».
Ишша тут Илья поежжаёт жа
А на ту на силу неверную.
Он берет с собою только товарышша,
Он берёт Добрынюшку Микитичя;
И берет ведь второго товаришша,
Он Тороп-слугу да мала паруха;
Он троима тут поежжаёт ведь
Он на ту на силу неверную.
А выходят на середу кирпичнею
Они молиться Спасу Пречистому,
Они Божьей Матери, Богородици;
Они скоро скачют на добрых коней,
У ворот приворотников не спрашивали, —
Они машут через стену городовую.
Они едут как по чисту полю, —
Во чистом поли курева стоят,
В куревы богатырей не видети.
Выежжают на поле чистое
А на ту на силу неверную.
Ишша тут два братьця испужалисе,
Испужалисе-устрашилисе
Они той ведь силы неверною;
Говорят они таково слово:
«Уж ты батюшко наш, стар казак!
Ты поставь этта нам бел шатёр,
Дай ты нам опочин дёржать».
Как поставил Илья тут им бел шатёр,
Ишша дал ведь им опочин дёржать;
Сам он тут им ведь наказывал
А наказывал наговаривал:
«Ой еси, вы два братця родимые!
Уж вы ой еси, доньски казаки!
Как Елейки худо будë можитьсе, —
Натену я стрелоцьку каленую
Я спушшу этта вам во бел шатер;
Уж вы гоните тогды во всю голову,
Вы рубите старого и малого».
Ишша сам Илья думу думаёт:
Он не знает, котору да ехати;
Он поехал силой середкою;
Поворотитсе, — дак переулками.
Он ведь день рубился до вечера,
Он и темну ночь до бела свиту,
Не пиваючи, не едаючи,
А добру коню отдоху не даваючи.
Как Илейки стало худо можитьсе;
Натенул он стрелочку каленую,
Он спустил богатырям во бел шатёр.
Ишша тут богатыри ото сну скочили,
Они скоро скачют на добрых коней,
Они гонят тут во всю голову,
Они рубят стараго и малого.
Они день рубились до вечера,
Они темну ночь до бела свету,
Не пиваючи, не едаючи,
А добрым коням отдоху не даваючи;
А прибили всех до единаго.
Ишша тут два братця не натешились,
Не натешились приросхвастались.
А один говорил таково слово:
«А было-б в матушки, в сырой земли,
А было бы в ей золото кольцë, —
Поворотил бы матушку сыру землю».
А другой говорил таково слово:
«А была бы на небо листвиця,[51]
Я прибил бы там до единого».
По грехам по их так ведь сделалось:
А который сечен был на двое,
А возстало тут два тотарина;
А которой сечен был на трое,
И возстало тут три тотарина.
Гаворит как тут да Илья Муровичь:
«Уж вы гой еси, два братёлка!
По грехам по нашим так сделалось».
Они поехали силой, середкой;
Поворотятсе, — дак переулками.
Они бились день да до вечера,
Они темну ночь до бела свету,
Не пиваючи, не едаючи,
А добрым коням отдоху не даваючи;
И прибили всех до единого.
Ишшо тут два братця где девалисе,
Я не знай, куда подевалисе.
(За похвасны слова скрозь землю прошли).
А один Илья оставаитьсе.
Он поехал к городу к Киёву
Ко великому князю ко Владимеру.
(Дальше не поетця, а говоритця. Дедушко так).
Становил коня к дубову столбу,
Он везал коня к золоту кольцю.
Он в гридню идет не с упадками, —
Отпираë двери он на пету;
Он ведь молитьсе Спасу Пречистому,
Он ведь Божьей Матери, Богородици;
Он Владимеру князю поклоняитьсе:
«Ты Владимёр князь стольникиевьской!
Ишша то ведь дело у нас сделано,
Ишша та роботушка сроблена.
Только не знать, где два братця девалисе
И не знать, куда потерялисе.
Как перва они да испужалисе;
А потом они не натешились,
Не натешились, приросхвастались.
А один говорил таково слово:
„А было бы в матушки в сырой земли,
А было бы в ей золото кольцë, —
Поворотил бы матушку сыру землю,
Я прибил бы там до единого".
А другой говорил таково слово:
„А было бы на небо листвеця, —
Я прибил бы там до единого".
По грехам по нашим так сделалось:
А которой сечен был на двое,
А востало тут два тотарина;
А которой сечен был на трое,
А востало тут три татарина».
Говорит как тут Владимёр князь:
«Ишша нет как их, — дак не искать же стать».
Он на радошшах тут и пир средил,
Он и пир средил, пировати стал.
Илья Мурович и Чудище
Было у нас во Царе-гради
Наехало проклятоë чюдишшо.
Да сам ведь как он семи аршын,
Галова у его да как пивной котел,
А ножишша как-быть лыжишша,
Да ручишша да как-быть граблишша,
Да глазишша да как-быть чашишша.
У царя Костянтина Атаульевичя
Сковали у его да ноги резвые
Тема жа залезами немецькима,
А свезали его да руки белые
Тема же опутьеми шолковыма,
Кнегину Опраксею в палон взели.
Во ту-то пору да во то времечько
Перепахнула веска за реку Москву,
Во тот же как ведь Киев град
К тому же ведь да к Ильи Муровичю:
«Да ой еси ты, Илья Муровичь!
Уж ты знаёшь ле, про то ведаёшь?
Помёркло у нас да соньцо красное
Потухла звезда да поднебесная:
И ныньче у нас во Царе-граде
Наехало проклятое чудишшо;
А сам как он из семи аршын,
Голова его да как пивной котел,
А ножишша как-быть лыжишша,
А ручишша как-быть граблишша;
А глазишша как-быть чашишша.
У царя Костянтина Атаульевичя
Сковали у его да ноги резвы же
Тема же залезами немецькима,
Свезали его руки белые
Тема же опутьями шолковыма,
Кнегину Опраксею в полон взели».
Да тут же ведь да Илья Муровичь
Надеваёт он тут платье цветное
Выходит на середу кирпицнею
Молитьсе Спасу Пречистому.
Да Божьей Матери, Богородици.
Пошел Илья на конюшон двор
И берет как своего добра коня,
Добра коня со семи цепей;
Накладыват уздицю тасмянною,
Уздат во уздилиця булатные,
Накладыват тут ведь войлучек,
На войлучек он седелышко;
Подпрегал он двенадцать подпруженёк,
Ишша две подпружки подпрягаютси
Не ради басы, да ради крепости,
Не шшиб бы богатыря доброй конь,
Не оставил бы богатыря в чистом поли.
Да скоро он скачёт на добра коня;
У ворот приворотников не спрашивал, —
(Они думали, поедет воротами.)
Да он машот через стену городову жа.
Едёт он по чисту полю, —
Во чистом-то поли да курева стоят,
В куревы-то богатыря не видети.
Да ехал он день до вечера,
А темну-то ночь до бела свету,
Не пиваючи он, да не едаючи,
Добру коню отдоху не даваючи.
Конь-от под им как потпинатьсе стал.
Бьет он коня и по тучьним ребрам:
«А волчья сыть,[52] травяной мешок!
А што тако подпинаисьсе,
Надо мной над богатырём надсмехаисьсе?»
А конь скочил, — за реку перескочил.
А прошло три дороги широких — е
А не знат Илья, да куда ехати.
А во ту пору, во то времечько
Идет как калика да перехожая,
Перехожа калика безымянная.
Говорит как тут да Илья Муровичь:
«Уж ты здравсвуёшь, калика перехожая,
Перехожа калика безымянная!
А где ты был да ты куда пошёл?»
Отвечает калика да перехожая,
Перехожа калика да безымянная:
«Я иду ведь тут из Царя-града,
Я пошёл ведь тут во Киёв град».
Говорил как тут да Илья Муровичь:
«Уж ты ой еси, калика перехожая,
Перехожа калика безымянная!
А што у вас да во Царе-гради?
Ишша всё ле у вас там по старому,
Ишша все ле у вас там по прежному?»
Говорит как калика перехожая,
Перехожа калика безымянная:
«Уж ты ой еси, да Илья Муровичь!
А у нас ведь нынь во Царе-гради
Не по старому, не по прежному.
А потухло у нас соньцë красноë,
А помёркла звезда поднебесная:
Как наехало проклятоë чюдишшо;
Ишша сам как он семи аршин,
Голова его как пивной котёл,
А и ножишша, как-быть лыжишша,
А и ручишша, как-быть граблишша,
А и глазишша как-быть чяшишша.
У царя Костянтина Атаульевичя
Ишша скованы ноги резвые
А тема жа залезами немецькима,
Ишша связаны руки белые
А-й тема опутьями шолковыма».
Говорит как тут Илья Муровичь:
«Уж ты ой еси, калика перехожая,
Перехожа калика безымянная!
Ишша платьем с тобой мы поминямьсе:
Ты возьми у мня платье богатырскоë,
А отдай мине платье калицькоë».
Говорит как калика перехожая:
«Я бы не взял платья богатырьскаго,
Я бы не отдал платья калицького,
А едно у нас солнышко на неби,
А един у нас могут богатырь
А старо казак да Илья Муровичь;
А с тобой с Ильей дак и слова нет».
Они платьём тут да поминялисе.
Ишше тут же ведь Илья Муровичь
Он ведь скинул платьё богатырскоë,
А одел собе платьё калицькоë
И оставил калики добра коня.
Он ведь сам пошел тут каликою;
Ишша клюцькой[53] идё потпираитьсе, —
Ишша клюцька под им изгибаитьсе:
Говорит тут Илья Муровичь:
«Не по мне ета клюцька и кована,
Ишша мало залеза ей складено;
Ишша сорок пуд во единой фунт».
(Не худой видно сам был.)
А идет как калика да по Царю-граду;
А скрыцял как он да по калицькому,
Засвистел как он по богатырьскаму, —
А проклятоë тут чюдишшо
Оно чуть сидит на лавици.
А та же калика перехожая,
А идет ведь к чюдишшу в светлу гридню.
Он ведь молитьсе Спасу Пречистому,
Он ведь Божьей Матери, Богородици.
А сидит проклятоë чюдишшо,
А сидит оно ведь на лавици;
Ишша сам как он семи аршын,
Голова его как пивной котел,
Ишша ножишша, как-быть лыжишша,
Ишша ручишша, как-быть граблишша,
Ишша глазишша, как-быть чашишша.
Говорит как проклятое чудишшо:
«Уж ты ой еси, калика перехожая!
Уж ты где ты был, куды ходил?» —
«Уж я был во городи во Киеви
У стара казака да Ильи Муровичя».
Говорит как тут ведь ишше чюдишшо:
«А каков у вас и могут богатырь,
Ишша стар казак да Илья Муровичь?»
Говорит калика перехожая,
Перехожа калика безымянная:
«А таков у нас могут богатырь,
Ишша стар казак да Илья Муровичь:
А в один мы день с им родилисе,
А в одной мы школы грамоты училисе,
А и ростом он такой, как я».
Говорит проклятоë чюдишшо:
«Ишша много ле он хлеба к выти[54] съес?»
Говорит калика перехожая:
«От ковриги краюшецку отрушаёт,
А и той краюшкой трое сутки живет».
Говорит проклятое чюдишщо:
«По сторублевому быку да я ведь к выти ем!»
Говорит как калика перехожая,
Перехожа калика да безымянная;
«У нас, у попа была коровушка обжориста
Да много жорила, ей и розорвало!»
Говорит проклятое чюдишшо:
«Я и буду в городи въ Киеви, —
Ишше буду я как баран тусён,
Как баран тусён, как сокол есён;
Стару казака да Илью Муровичя
На долонь посажу, другой росхлопну, —
У его только и мокро пойдë».
Стоит как калика перехожая,
Он смыаë шляпоцьку воскрыньцату,
Он и взгрел чюдишша по буйной главы.
Покатилась голова, как пивной котел.
Тут ведь павелы и юлавелы.
Ишше та его сила неверна жа
И схватали тут да Илью Муровичя,
А сковали его ноги резвы жа
А-й тема залезами немецькима,
А свезали его руки белы жа
Тема же опутьями шолковыма.
Говорит как тут да Илья Муровичь:
«Уж ты Спас, уж ты Спас Многомилослив,
Уж ты, Божья Мать, Богородиця!
Уж вы што на миня да ек прогневались?»
Приломал все залеза немецкие,
Он прирвал опутьни шолковые;
Он ведь стал по силы тут похажывать,
Он ведь стал ту силу поколачивать,
Он прибил их всех до единого.
Ишша ихны те ведь тулова
Он выкидыват окошечьком на улоцьку,
Ишша сам он им приговариват:
«А пушшай ваши те ведь тулова
А-й серым волкам на розрываньё,
А черным воронам на росклеванье,
Ишша малым робятам на изрыганьё».
У царя Констянтина Атаульевичя
Росковал у его да ноги резвые,
Розвезал у его руки белые;
А кнегину Опраксею назад ведь взял;
Посадил он их тут на царство жа.
А пошел как тут да Илья Муровичь,
А приходит он ко меньшой реки
Ко тому калики перехожое.
Ишша тут калика перехожая,
Перехожа калика безымянная
И не можот он его конем владать,
А его коня в поводу водит.
Они платьём тут розминялисе:
Ишша тот ведь да Илья Муровичь.
Он ведь скинул платье калицькоë,
Он одел ведь платье богатырское.
Ишша тут они розъезжжалисе,
Ишша они тут роспрошшалисе;
А Илья поехал домой ведь тут,
А калика пошел, куды надомно.
Было у нас во Царе-гради
Наехало проклятоë чюдишшо.
Да сам ведь как он семи аршын,
Галова у его да как пивной котел,
А ножишша как-быть лыжишша,
Да ручишша да как-быть граблишша,
Да глазишша да как-быть чашишша.
У царя Костянтина Атаульевичя
Сковали у его да ноги резвые
Тема жа залезами немецькима,
А свезали его да руки белые
Тема же опутьеми шолковыма,
Кнегину Опраксею в палон взели.
Во ту-то пору да во то времечько
Перепахнула веска за реку Москву,
Во тот же как ведь Киев град
К тому же ведь да к Ильи Муровичю:
«Да ой еси ты, Илья Муровичь!
Уж ты знаёшь ле, про то ведаёшь?
Помёркло у нас да соньцо красное
Потухла звезда да поднебесная:
И ныньче у нас во Царе-граде
Наехало проклятое чудишшо;
А сам как он из семи аршын,
Голова его да как пивной котел,
А ножишша как-быть лыжишша,
А ручишша как-быть граблишша;
А глазишша как-быть чашишша.
У царя Костянтина Атаульевичя
Сковали у его да ноги резвы же
Тема же залезами немецькима,
Свезали его руки белые
Тема же опутьями шолковыма,
Кнегину Опраксею в полон взели».
Да тут же ведь да Илья Муровичь
Надеваёт он тут платье цветное
Выходит на середу кирпицнею
Молитьсе Спасу Пречистому.
Да Божьей Матери, Богородици.
Пошел Илья на конюшон двор
И берет как своего добра коня,
Добра коня со семи цепей;
Накладыват уздицю тасмянною,
Уздат во уздилиця булатные,
Накладыват тут ведь войлучек,
На войлучек он седелышко;
Подпрегал он двенадцать подпруженёк,
Ишша две подпружки подпрягаютси
Не ради басы, да ради крепости,
Не шшиб бы богатыря доброй конь,
Не оставил бы богатыря в чистом поли.
Да скоро он скачёт на добра коня;
У ворот приворотников не спрашивал, —
(Они думали, поедет воротами.)
Да он машот через стену городову жа.
Едёт он по чисту полю, —
Во чистом-то поли да курева стоят,
В куревы-то богатыря не видети.
Да ехал он день до вечера,
А темну-то ночь до бела свету,
Не пиваючи он, да не едаючи,
Добру коню отдоху не даваючи.
Конь-от под им как потпинатьсе стал.
Бьет он коня и по тучьним ребрам:
«А волчья сыть,[52] травяной мешок!
А што тако подпинаисьсе,
Надо мной над богатырём надсмехаисьсе?»
А конь скочил, — за реку перескочил.
А прошло три дороги широких — е
А не знат Илья, да куда ехати.
А во ту пору, во то времечько
Идет как калика да перехожая,
Перехожа калика безымянная.
Говорит как тут да Илья Муровичь:
«Уж ты здравсвуёшь, калика перехожая,
Перехожа калика безымянная!
А где ты был да ты куда пошёл?»
Отвечает калика да перехожая,
Перехожа калика да безымянная:
«Я иду ведь тут из Царя-града,
Я пошёл ведь тут во Киёв град».
Говорил как тут да Илья Муровичь:
«Уж ты ой еси, калика перехожая,
Перехожа калика безымянная!
А што у вас да во Царе-гради?
Ишша всё ле у вас там по старому,
Ишша все ле у вас там по прежному?»
Говорит как калика перехожая,
Перехожа калика безымянная:
«Уж ты ой еси, да Илья Муровичь!
А у нас ведь нынь во Царе-гради
Не по старому, не по прежному.
А потухло у нас соньцë красноë,
А помёркла звезда поднебесная:
Как наехало проклятоë чюдишшо;
Ишша сам как он семи аршин,
Голова его как пивной котёл,
А и ножишша, как-быть лыжишша,
А и ручишша, как-быть граблишша,
А и глазишша как-быть чяшишша.
У царя Костянтина Атаульевичя
Ишша скованы ноги резвые
А тема жа залезами немецькима,
Ишша связаны руки белые
А-й тема опутьями шолковыма».
Говорит как тут Илья Муровичь:
«Уж ты ой еси, калика перехожая,
Перехожа калика безымянная!
Ишша платьем с тобой мы поминямьсе:
Ты возьми у мня платье богатырскоë,
А отдай мине платье калицькоë».
Говорит как калика перехожая:
«Я бы не взял платья богатырьскаго,
Я бы не отдал платья калицького,
А едно у нас солнышко на неби,
А един у нас могут богатырь
А старо казак да Илья Муровичь;
А с тобой с Ильей дак и слова нет».
Они платьём тут да поминялисе.
Ишше тут же ведь Илья Муровичь
Он ведь скинул платьё богатырскоë,
А одел собе платьё калицькоë
И оставил калики добра коня.
Он ведь сам пошел тут каликою;
Ишша клюцькой[53] идё потпираитьсе, —
Ишша клюцька под им изгибаитьсе:
Говорит тут Илья Муровичь:
«Не по мне ета клюцька и кована,
Ишша мало залеза ей складено;
Ишша сорок пуд во единой фунт».
(Не худой видно сам был.)
А идет как калика да по Царю-граду;
А скрыцял как он да по калицькому,
Засвистел как он по богатырьскаму, —
А проклятоë тут чюдишшо
Оно чуть сидит на лавици.
А та же калика перехожая,
А идет ведь к чюдишшу в светлу гридню.
Он ведь молитьсе Спасу Пречистому,
Он ведь Божьей Матери, Богородици.
А сидит проклятоë чюдишшо,
А сидит оно ведь на лавици;
Ишша сам как он семи аршын,
Голова его как пивной котел,
Ишша ножишша, как-быть лыжишша,
Ишша ручишша, как-быть граблишша,
Ишша глазишша, как-быть чашишша.
Говорит как проклятое чудишшо:
«Уж ты ой еси, калика перехожая!
Уж ты где ты был, куды ходил?» —
«Уж я был во городи во Киеви
У стара казака да Ильи Муровичя».
Говорит как тут ведь ишше чюдишшо:
«А каков у вас и могут богатырь,
Ишша стар казак да Илья Муровичь?»
Говорит калика перехожая,
Перехожа калика безымянная:
«А таков у нас могут богатырь,
Ишша стар казак да Илья Муровичь:
А в один мы день с им родилисе,
А в одной мы школы грамоты училисе,
А и ростом он такой, как я».
Говорит проклятоë чюдишшо:
«Ишша много ле он хлеба к выти[54] съес?»
Говорит калика перехожая:
«От ковриги краюшецку отрушаёт,
А и той краюшкой трое сутки живет».
Говорит проклятое чюдишщо:
«По сторублевому быку да я ведь к выти ем!»
Говорит как калика перехожая,
Перехожа калика да безымянная;
«У нас, у попа была коровушка обжориста
Да много жорила, ей и розорвало!»
Говорит проклятое чюдишшо:
«Я и буду в городи въ Киеви, —
Ишше буду я как баран тусён,
Как баран тусён, как сокол есён;
Стару казака да Илью Муровичя
На долонь посажу, другой росхлопну, —
У его только и мокро пойдë».
Стоит как калика перехожая,
Он смыаë шляпоцьку воскрыньцату,
Он и взгрел чюдишша по буйной главы.
Покатилась голова, как пивной котел.
Тут ведь павелы и юлавелы.
Ишше та его сила неверна жа
И схватали тут да Илью Муровичя,
А сковали его ноги резвы жа
А-й тема залезами немецькима,
А свезали его руки белы жа
Тема же опутьями шолковыма.
Говорит как тут да Илья Муровичь:
«Уж ты Спас, уж ты Спас Многомилослив,
Уж ты, Божья Мать, Богородиця!
Уж вы што на миня да ек прогневались?»
Приломал все залеза немецкие,
Он прирвал опутьни шолковые;
Он ведь стал по силы тут похажывать,
Он ведь стал ту силу поколачивать,
Он прибил их всех до единого.
Ишша ихны те ведь тулова
Он выкидыват окошечьком на улоцьку,
Ишша сам он им приговариват:
«А пушшай ваши те ведь тулова
А-й серым волкам на розрываньё,
А черным воронам на росклеванье,
Ишша малым робятам на изрыганьё».
У царя Констянтина Атаульевичя
Росковал у его да ноги резвые,
Розвезал у его руки белые;
А кнегину Опраксею назад ведь взял;
Посадил он их тут на царство жа.
А пошел как тут да Илья Муровичь,
А приходит он ко меньшой реки
Ко тому калики перехожое.
Ишша тут калика перехожая,
Перехожа калика безымянная
И не можот он его конем владать,
А его коня в поводу водит.
Они платьём тут розминялисе:
Ишша тот ведь да Илья Муровичь.
Он ведь скинул платье калицькоë,
Он одел ведь платье богатырское.
Ишша тут они розъезжжалисе,
Ишша они тут роспрошшалисе;
А Илья поехал домой ведь тут,
А калика пошел, куды надомно.
Молодость Добрыни и бой его с Ильей Муровичем
Во славном во городи во Киеви
Был тут Никита Родомановичь.
Девеносто он лет жил, пристарилса,
Он пристарилса, да тут припокоилса.
Оставаласе семья любимая
Да чесна вдова Омыльфа Тимофеёвна;
Оставалса Добрынюшка Микитичь млад
Он не в полном уми, не в полном разуми,
Не в великом Добрынюшка возрости:
Он не можот Добрыня на кони сидеть,
Он не можот Добрынюшка канем владать.
Ишша стал как Добрыня лет двенадцети,
Он падал своей матушки в резвы ноги:
«Уж ты ой, государыня матушка!
Чесна вдова, Омыльфа Тимофеёвна!
Блаослови-тко миня выйти на улоньку
Ишша с малыма робятами поиграти».
Да которы робята двадцети петй,
Ишша он ведь Добрыня да лет двенадцети.
«Тибя Бог бласловит, чядо милоë,
А молоду Добрынюшку Микитичя млад,
А тибе жа как выйти на улоньку
Ишша с малыма робятами поиграти».
Да которы робята двадцети пети,
Ишша он ведь Добрыня да лет двенадцети.
А пошел как Добрынюшка на улоньку,
Ишшо стал он шутоцьки зашучивать:
Куго за руку возьмет, — руку выдернёт,
Куго за ногу подопнет, — ногу вышыбë,
По белой шеи ударит, — голова ведь с плеч.
Доходили ети жалобы великие жа,
Доходили до его ведь до матинки,
До чесной вдовы Омельфы Тимофеёвны.
А молодый Добрынюшка Микитичь млад
Он падал своей матинки в резвы ноги.
«Уж ты ой, государыня матушка!
Блаослови-тко миня итти-ехати
Да во далечë во чисто полë
Да учитьсе натуры богатырской жа».
Добрынина та матушка росплакалась:
«Уж ты молоды Добрынюшка Микитичь млад!
Ты не в полном уми, не в полном разуми,
Не в великом, Добрынюшка, возрости:
Да напрасно головушка погибнет ведь».
Он ведь падает своей матушки во второй након[55]
«Уж ты ой, государыня матушка!
Блаословишь ты миня, я поеду жа.
Не благословишь ты миня, я поеду жа».
«Тибя Бог бласловит чядо милоë,
Да молоду Добрынюшку Микитичя,
Тибе ехать во далечë в чисто полë
А учитьсе натуры богатырской жа».
А молоды Добрынюшка Микитичь млад
Он выходит на середу кирписьнею,
Он молитьсе Спасу Пречистому,
Он Божьей-то Матери, Богородици.
Да пошел как Добрыня на конюшон двор.
Он берёт ведь тут добра коня,
Он добра-та коня со семи цепей;
Он накладыват уздицю тасмяную,
Уз дат во уздилиця булатные;
Он накидывал Добрынюшка войлучек,
Он на войлучек Добрынюшка седелышко;
Подпрягал он двенадцать подпруженек,
А ишша две подпружки подпрягаютци
Да не ради басы, ради крепости:
Да не шшиб бы богатыря доброй конь,
Не оставил бы богатыря в чистом поли.
Надеваёт он латы булатные,
Да берет он с собой палку воинную,
Да берет он с собой саблю вострою,
Он берет ведь с собой востро копье,
Берет он с собой и булатный нож,
Скоро он скачёт на добра коня;
У ворот приворотников не спрашипал, —
Он махал через стену городовую.
Ишша ехалъ Добрыня по чисту полю, —
В чистом-то поли курева стоят,
В куревы как богатыря не видети.
Как во ту-то пору, в то-то времечько
Ко той вдовы Омыльфи Тимофеёвны
Приежжала полениця удалая,
Ишша стар-от казак Илья Муровичь.
Становил он коня к дубову столбу.
Да вязал он коня к золоту кольцю.
Да в гридню он идет не с упадками, —
Отпирает он двери тут на пету.
А молитьсе Спасу Пречистому,
А Божьей-то Матери, Богородици,
А чесной вдовы Омыльфы поклоняитьсе.
А чесна вдова Омыльфа Тимофеёвна
А поит поленицю, она кормит тут;
А сама поленици наказыват,
Да наказыват поленици, наговариват:
«Уж ты, ах, полениця удалая,
Уж ты стар казак, Илья Муровичь!
Ты поедёшь, Илья, во чисто поле;
Ты увидишь мое чядо милоë,
Ишша молоды Добрынюшку Микитичя;
Не придай ты ему смерти скорое».
Ишша тут полениця поежжаёт ведь,
А чесна вдова Омыльфа спровожаёт тут.
Скоро полениця скачёт на добра коня,
Ишша едет Илья по чисту полю, —
А молоды Добрынюшка Микитичь млад
Ишша ездит Добрыня по чисту полю,
А учитьсе натуры богатырской жа:
А правой рукой копьем шурматит,
А левой рукой он подхватыват.
А крыцит, как зыцит полениця удалая
Да стар казак Илья Муровичь:
«А пора, полениця, с тобой съехатьсе,
А пора, полениця, нам побрататьсе».
А Добрынюшка тут испужаитьсе,
А конь-от под им и подпинаитьсе.
А бьет он коня по тучьним ребрам:
«Уж ты, волчья ты сыть, травеной мешок!
И што тако ты подпинаисьсе,
Надо мной над богатырем надсмехаисьсе?»
Крицит как полениця, да во второй након:
«На уезд уж тобе не уехати!»
Как две горы вместях столконулисе, —
Два богатыря вместях съежжалисе.
Они бились палками воинныма;
По насадкам палки розгорялисе;
Они друг ведь друга не ранили,
А кидали палки на сыру землю.
Они секлись саблеми вострыма;
Ишше сабельки пошшорбалисе;
Они ведь друг друга не ранили,
Они кидали сабли на сыру землю.
А кололись копьеми вострыма,
Друг ведь друга не ранили;
По насадкам у них копья обломалисе;
А кидали они копья на сыру землю.
Слезовали богатыри со добрых коней,
А схватались богатыри во плотной тут бой.
Ильина нога да окатиласе,
Окатиласе да нога левая;
Ишша сплыл Добрыня на белы груди,
Ишша хочёт пороть груди белые,
Он хочë смотреть ретиво серьцë,
Ишша сам говорил таково слово:
«Не чесь-то-хвала молодецькая,
А-й не выслуга-та богатырска жа —
А убить полениця во чистом поли
А без спросу ей и без ведома;
Уж ты, ох, полениця удалая!
Ты коей земли, коёго города?»
Говорит полениця удалая:
«Ишша был бы у тя я на белых грудях, —
Не просил бы ни дядины, не вотьчины,
А порол бы у тя я груди белы жа,
А смотрел бы у тя я ретиво серьцë.
Я из славнаго городя из Киева;
Ишше старо казак да Илья Муровичь,
Илья Муровичь сын Ивановичь».
А и молоды Добрынюшка Микитичь млад
Ишше скачёт он со белых грудей,
Ишше падать ему во резвы ноги:
«Уж ты, батюшко наш, старый казак!
Ты старо казак да Илья Муровичь!
Ты прости миня в таковой вины».
Они скоро скачют на добрых коней.
А Илья поехал по чисту полю.
А Добрыня поехал к своей матёнки,
А к чесной вдовы Омыльфы Тимофеёвны;
Становил коня к дубову столбу,
Он везал коня к золоту кольцю.
А в гридню идет, — Богу молитьсе,
Своей матёнки до поклоняетьсе:
«Уж ты здрастуёшь, моя матушка,
Чесна вдова да Омыльфа Тимофеёвна!»
«Уж ты здрасвуёшь, мое дитятко,
Да молоды Добрынюшка Микичь млад!»
Говорил Добрынюшка Микитичь-от,
Говорил он ведь своей матёнки:
«Ишша был я Добрыня во чистом поли;
Я побил поленицю удалую,
Я стару казака Илью Муровича»,
Говорит тут да родна матушка,
Ишша та вдова Омыльфа Тимофеёвна.
«Уж ты ой еси, мое дитетко,
Ишша молоды Добрынюшка Микитичь млад!
Ишша то ведь тибе родной батюшко».
Ишша тут ему за беду стало,
За ту кручинушку великую.
(Ишь, мать сказала, што он не замужем был
прижит, он ведь не знал, што сколотной[56] был.)
Он ведь скоро скачёт на добра коня,
Он поехал тут по чисту полю.
(Хотел найти Илью Муровичя да убить его, да где
его сыскать. Илью-то? Поездил, да так и приехал.)
Во славном во городи во Киеви
Был тут Никита Родомановичь.
Девеносто он лет жил, пристарилса,
Он пристарилса, да тут припокоилса.
Оставаласе семья любимая
Да чесна вдова Омыльфа Тимофеёвна;
Оставалса Добрынюшка Микитичь млад
Он не в полном уми, не в полном разуми,
Не в великом Добрынюшка возрости:
Он не можот Добрыня на кони сидеть,
Он не можот Добрынюшка канем владать.
Ишша стал как Добрыня лет двенадцети,
Он падал своей матушки в резвы ноги:
«Уж ты ой, государыня матушка!
Чесна вдова, Омыльфа Тимофеёвна!
Блаослови-тко миня выйти на улоньку
Ишша с малыма робятами поиграти».
Да которы робята двадцети петй,
Ишша он ведь Добрыня да лет двенадцети.
«Тибя Бог бласловит, чядо милоë,
А молоду Добрынюшку Микитичя млад,
А тибе жа как выйти на улоньку
Ишша с малыма робятами поиграти».
Да которы робята двадцети пети,
Ишша он ведь Добрыня да лет двенадцети.
А пошел как Добрынюшка на улоньку,
Ишшо стал он шутоцьки зашучивать:
Куго за руку возьмет, — руку выдернёт,
Куго за ногу подопнет, — ногу вышыбë,
По белой шеи ударит, — голова ведь с плеч.
Доходили ети жалобы великие жа,
Доходили до его ведь до матинки,
До чесной вдовы Омельфы Тимофеёвны.
А молодый Добрынюшка Микитичь млад
Он падал своей матинки в резвы ноги.
«Уж ты ой, государыня матушка!
Блаослови-тко миня итти-ехати
Да во далечë во чисто полë
Да учитьсе натуры богатырской жа».
Добрынина та матушка росплакалась:
«Уж ты молоды Добрынюшка Микитичь млад!
Ты не в полном уми, не в полном разуми,
Не в великом, Добрынюшка, возрости:
Да напрасно головушка погибнет ведь».
Он ведь падает своей матушки во второй након[55]
«Уж ты ой, государыня матушка!
Блаословишь ты миня, я поеду жа.
Не благословишь ты миня, я поеду жа».
«Тибя Бог бласловит чядо милоë,
Да молоду Добрынюшку Микитичя,
Тибе ехать во далечë в чисто полë
А учитьсе натуры богатырской жа».
А молоды Добрынюшка Микитичь млад
Он выходит на середу кирписьнею,
Он молитьсе Спасу Пречистому,
Он Божьей-то Матери, Богородици.
Да пошел как Добрыня на конюшон двор.
Он берёт ведь тут добра коня,
Он добра-та коня со семи цепей;
Он накладыват уздицю тасмяную,
Уз дат во уздилиця булатные;
Он накидывал Добрынюшка войлучек,
Он на войлучек Добрынюшка седелышко;
Подпрягал он двенадцать подпруженек,
А ишша две подпружки подпрягаютци
Да не ради басы, ради крепости:
Да не шшиб бы богатыря доброй конь,
Не оставил бы богатыря в чистом поли.
Надеваёт он латы булатные,
Да берет он с собой палку воинную,
Да берет он с собой саблю вострою,
Он берет ведь с собой востро копье,
Берет он с собой и булатный нож,
Скоро он скачёт на добра коня;
У ворот приворотников не спрашипал, —
Он махал через стену городовую.
Ишша ехалъ Добрыня по чисту полю, —
В чистом-то поли курева стоят,
В куревы как богатыря не видети.
Как во ту-то пору, в то-то времечько
Ко той вдовы Омыльфи Тимофеёвны
Приежжала полениця удалая,
Ишша стар-от казак Илья Муровичь.
Становил он коня к дубову столбу.
Да вязал он коня к золоту кольцю.
Да в гридню он идет не с упадками, —
Отпирает он двери тут на пету.
А молитьсе Спасу Пречистому,
А Божьей-то Матери, Богородици,
А чесной вдовы Омыльфы поклоняитьсе.
А чесна вдова Омыльфа Тимофеёвна
А поит поленицю, она кормит тут;
А сама поленици наказыват,
Да наказыват поленици, наговариват:
«Уж ты, ах, полениця удалая,
Уж ты стар казак, Илья Муровичь!
Ты поедёшь, Илья, во чисто поле;
Ты увидишь мое чядо милоë,
Ишша молоды Добрынюшку Микитичя;
Не придай ты ему смерти скорое».
Ишша тут полениця поежжаёт ведь,
А чесна вдова Омыльфа спровожаёт тут.
Скоро полениця скачёт на добра коня,
Ишша едет Илья по чисту полю, —
А молоды Добрынюшка Микитичь млад
Ишша ездит Добрыня по чисту полю,
А учитьсе натуры богатырской жа:
А правой рукой копьем шурматит,
А левой рукой он подхватыват.
А крыцит, как зыцит полениця удалая
Да стар казак Илья Муровичь:
«А пора, полениця, с тобой съехатьсе,
А пора, полениця, нам побрататьсе».
А Добрынюшка тут испужаитьсе,
А конь-от под им и подпинаитьсе.
А бьет он коня по тучьним ребрам:
«Уж ты, волчья ты сыть, травеной мешок!
И што тако ты подпинаисьсе,
Надо мной над богатырем надсмехаисьсе?»
Крицит как полениця, да во второй након:
«На уезд уж тобе не уехати!»
Как две горы вместях столконулисе, —
Два богатыря вместях съежжалисе.
Они бились палками воинныма;
По насадкам палки розгорялисе;
Они друг ведь друга не ранили,
А кидали палки на сыру землю.
Они секлись саблеми вострыма;
Ишше сабельки пошшорбалисе;
Они ведь друг друга не ранили,
Они кидали сабли на сыру землю.
А кололись копьеми вострыма,
Друг ведь друга не ранили;
По насадкам у них копья обломалисе;
А кидали они копья на сыру землю.
Слезовали богатыри со добрых коней,
А схватались богатыри во плотной тут бой.
Ильина нога да окатиласе,
Окатиласе да нога левая;
Ишша сплыл Добрыня на белы груди,
Ишша хочёт пороть груди белые,
Он хочë смотреть ретиво серьцë,
Ишша сам говорил таково слово:
«Не чесь-то-хвала молодецькая,
А-й не выслуга-та богатырска жа —
А убить полениця во чистом поли
А без спросу ей и без ведома;
Уж ты, ох, полениця удалая!
Ты коей земли, коёго города?»
Говорит полениця удалая:
«Ишша был бы у тя я на белых грудях, —
Не просил бы ни дядины, не вотьчины,
А порол бы у тя я груди белы жа,
А смотрел бы у тя я ретиво серьцë.
Я из славнаго городя из Киева;
Ишше старо казак да Илья Муровичь,
Илья Муровичь сын Ивановичь».
А и молоды Добрынюшка Микитичь млад
Ишше скачёт он со белых грудей,
Ишше падать ему во резвы ноги:
«Уж ты, батюшко наш, старый казак!
Ты старо казак да Илья Муровичь!
Ты прости миня в таковой вины».
Они скоро скачют на добрых коней.
А Илья поехал по чисту полю.
А Добрыня поехал к своей матёнки,
А к чесной вдовы Омыльфы Тимофеёвны;
Становил коня к дубову столбу,
Он везал коня к золоту кольцю.
А в гридню идет, — Богу молитьсе,
Своей матёнки до поклоняетьсе:
«Уж ты здрастуёшь, моя матушка,
Чесна вдова да Омыльфа Тимофеёвна!»
«Уж ты здрасвуёшь, мое дитятко,
Да молоды Добрынюшка Микичь млад!»
Говорил Добрынюшка Микитичь-от,
Говорил он ведь своей матёнки:
«Ишша был я Добрыня во чистом поли;
Я побил поленицю удалую,
Я стару казака Илью Муровича»,
Говорит тут да родна матушка,
Ишша та вдова Омыльфа Тимофеёвна.
«Уж ты ой еси, мое дитетко,
Ишша молоды Добрынюшка Микитичь млад!
Ишша то ведь тибе родной батюшко».
Ишша тут ему за беду стало,
За ту кручинушку великую.
(Ишь, мать сказала, што он не замужем был
прижит, он ведь не знал, што сколотной[56] был.)
Он ведь скоро скачёт на добра коня,
Он поехал тут по чисту полю.
(Хотел найти Илью Муровичя да убить его, да где
его сыскать. Илью-то? Поездил, да так и приехал.)
Купанье Добрыни и бой его со Змеем Горынищем
А молоды Добрынюшка Микитичь млад
Не в полном уми, не в полном разуми.
Не в великом Добрынюшка возрости.
Надевает Добрынюшка платьё цветноë;
Он пошол как Добрыня на конюшон двор;
Берет как своего добра коня,
Он добра-та коня со семи цепей;
Он накладыват уздицю тосмянную;
Он вуздат во уздилиця булатные;
Он накидывал Добрынюшка войлучек,
Он на войлучек Добрынюшка седелышко;
Подпрегал он двенадцеть подпруженек,
Ишша две подпружки потпрегаютси
Да не ради басы, ради крепости;
Да не шшиб бы богатыря добрый конь,
Не оставил бы богатыря в чистом поли.
Скоро он скачёт на добра коня;
А берет он с собой только тугой лук,
Ишша тугой-от лук, калену стрелу.
Ишша едёт Добрыня по чисту полю, —
Во чистом-то поли курева стоит,
В куревы как богатыря не видети.
Ишша ехал Добрыня день до вечера,
Он темну-то ночь до бела свету,
Не пиваючи он, не едаючи
Да добру коню отдоху не даваючи.
Да приехал Добрыня ко меньший реки,
Ко меньшой-то реки, ко синю морю.
Скиновал тут Добрыня платьё цветное,
Ишша наг ведь Добрынюшка до ниточьки,
Оставлят только Добрыня един пухов колпак.
Ишша поплыл Добрыня по синю морю,
Ишша выплыл Добрыня на перву струю;
Богатырьско-то серьцë зарывьчиво:
Да зарывьчиво-то серьцë заплывьчиво:
Ишша поплыл Добрыня на втору струю, —
Да втора-та струя добре относиста;
Отнесла как Добрыню за синё море.
И там плават змеишшо Горынишшо:
(Змеишшо летал на Святую Русь, со Святой Руси
людей живком уносил и унес у Владимера-князя
Племянницю, и Добрынюшка зажалел ей, так
здумал воротить…)
«Сказали, от Добрыни мне-ка смерть будë;
А нынь ведь Добрыня у меня в руках;
А хочю я, Добрыню хоть целком сглону,
Да хочю я, Добрыню хоть с конем стопчю».
А молоды Добрынюшка Микитичь млад
Ишша тут жа змеишшу возмолилосе:
«Уж, ты ох, змеишшу Горынишшо!
Уж ты дай мне строку на малой чяс
Ишша выплыть Добрынюшки на крут берег
А и на тот же Добрыни россыпной песок».
Тут же змеишшо Горынишшо
Да дает ему строку на малой чяс
А молоды Добрынюшки Микитичю.
А выплыл Добрынюшка на крут берег
Да на тот Добрыня россыпной песок.
Ишша наг ведь Добрынюшка до ниточьки,
Только у Добрыни един пухов колпак.
Он сымат как пухов колпак со буйной главы,
Засыпат он песку, хрещу серого,
Он шшыб как змеишшу во черны глаза:
Он шшыб как у змеишша три хобота,
А три хобота шшыб он три головы.
Ишша тут же змеишшо возмолилосе:
«Уж ты молодый Добрынюшка Микитичь млад!
Не придай ты мине смерти скорое;
Уж я дам тобе заповедь крепкою:
Не летать бы мне змеишшу на светую Русь,
Не носить бы со святой Руси живком людей;
Ишша дам те Добрыни платьё цветноë,
Ишша дам те Добрынюшки добра коня,
Я Владимера князя дам племянницю».
А пошли они на гору Окатову
Да писали они заповедь крепкую:
Не летать больше змеишшу на светую Русь,
Не носить бы со светой Руси живком людей;
Да дает ведь Добрыни платье цветное,
Да дал он Добрынюшки добра коня,
Да Владимера князя дал племянницю.
А молоды Добрынюшка Микитичь млад
Не в полном уми, не в полном разуми.
Не в великом Добрынюшка возрости.
Надевает Добрынюшка платьё цветноë;
Он пошол как Добрыня на конюшон двор;
Берет как своего добра коня,
Он добра-та коня со семи цепей;
Он накладыват уздицю тосмянную;
Он вуздат во уздилиця булатные;
Он накидывал Добрынюшка войлучек,
Он на войлучек Добрынюшка седелышко;
Подпрегал он двенадцеть подпруженек,
Ишша две подпружки потпрегаютси
Да не ради басы, ради крепости;
Да не шшиб бы богатыря добрый конь,
Не оставил бы богатыря в чистом поли.
Скоро он скачёт на добра коня;
А берет он с собой только тугой лук,
Ишша тугой-от лук, калену стрелу.
Ишша едёт Добрыня по чисту полю, —
Во чистом-то поли курева стоит,
В куревы как богатыря не видети.
Ишша ехал Добрыня день до вечера,
Он темну-то ночь до бела свету,
Не пиваючи он, не едаючи
Да добру коню отдоху не даваючи.
Да приехал Добрыня ко меньший реки,
Ко меньшой-то реки, ко синю морю.
Скиновал тут Добрыня платьё цветное,
Ишша наг ведь Добрынюшка до ниточьки,
Оставлят только Добрыня един пухов колпак.
Ишша поплыл Добрыня по синю морю,
Ишша выплыл Добрыня на перву струю;
Богатырьско-то серьцë зарывьчиво:
Да зарывьчиво-то серьцë заплывьчиво:
Ишша поплыл Добрыня на втору струю, —
Да втора-та струя добре относиста;
Отнесла как Добрыню за синё море.
И там плават змеишшо Горынишшо:
(Змеишшо летал на Святую Русь, со Святой Руси
людей живком уносил и унес у Владимера-князя
Племянницю, и Добрынюшка зажалел ей, так
здумал воротить…)
«Сказали, от Добрыни мне-ка смерть будë;
А нынь ведь Добрыня у меня в руках;
А хочю я, Добрыню хоть целком сглону,
Да хочю я, Добрыню хоть с конем стопчю».
А молоды Добрынюшка Микитичь млад
Ишша тут жа змеишшу возмолилосе:
«Уж, ты ох, змеишшу Горынишшо!
Уж ты дай мне строку на малой чяс
Ишша выплыть Добрынюшки на крут берег
А и на тот же Добрыни россыпной песок».
Тут же змеишшо Горынишшо
Да дает ему строку на малой чяс
А молоды Добрынюшки Микитичю.
А выплыл Добрынюшка на крут берег
Да на тот Добрыня россыпной песок.
Ишша наг ведь Добрынюшка до ниточьки,
Только у Добрыни един пухов колпак.
Он сымат как пухов колпак со буйной главы,
Засыпат он песку, хрещу серого,
Он шшыб как змеишшу во черны глаза:
Он шшыб как у змеишша три хобота,
А три хобота шшыб он три головы.
Ишша тут же змеишшо возмолилосе:
«Уж ты молодый Добрынюшка Микитичь млад!
Не придай ты мине смерти скорое;
Уж я дам тобе заповедь крепкою:
Не летать бы мне змеишшу на светую Русь,
Не носить бы со святой Руси живком людей;
Ишша дам те Добрыни платьё цветноë,
Ишша дам те Добрынюшки добра коня,
Я Владимера князя дам племянницю».
А пошли они на гору Окатову
Да писали они заповедь крепкую:
Не летать больше змеишшу на светую Русь,
Не носить бы со светой Руси живком людей;
Да дает ведь Добрыни платье цветное,
Да дал он Добрынюшки добра коня,
Да Владимера князя дал племянницю.
Иван Грозный
(историческая)
Было у нас да во Царе-граде,
Да не было ни дядины, не вотчины,
Да жил как был прозвитель царь,
Прозвитель-от царь Иван Васильевичь
Была семья его любимая,
А был у его только большой сын,
А и большое сын Федор Ивановичь.
Говорил как он таково слово:
«А по этому мосту по калинову
А много и было хожоно,
А много было и ежжоно,
А горячей крови много пролито».
А тут как царю за беду стало
А за ту кручинушку великую.
(Царь своим судом судил, много народу бил.)
Он крыцит-зыцит громким голосом:
«Уж вы, эх, палачи вы да немилосливы!
Вы берите царевичя за белы руки,
Вы ведите царевичя во чисто полë
Вы ко той ко плахи ко липовой,
Вы рубите его да буйну голову
Вы на той на плахи на липовой».
Ишша все палачи испужалисе,
Ишша все палачи устрашилисе.
Как адин палачь не устрашилса,
Тут Скарлютка вор, Скурлатов сын.
Он берет царевичя за белы руки,
Он ведет царевичя во чисто полë
Он ко той ко плахи ко липовой,
Да хочë рубить да буйну голову.
А во ту пору, да во то времечько
Перепахнула веска за реку Москву,
А во тот жа во Киев град,
А к тому же ведь ко дядюшки,
А к тому же Микиты Родомановичю:
«Уж ты ой еси, наш дядюшка,
Уж ты же Микита Родомановичь!
Уж ты знаёшъ ле, про то ведаёшь:
Как померкло у нас соньцë красноë,
А потухла звезда поднибесная, —
Как погиб цяревич за Москвой рекой
А и большоë Фëодор Ивановичь?»
Ишша тут же ведь как и дядюшка,
Ишша тот жа Микита Родомановичь,
Он ведь скачë с постелюшки со мяхкою;
Он обул как сапожки на босу ногу,
Он схватил талуп за един рукав;
Он крыцит-зыцит своим конюхам:
«Уж вы ой еси, мои конюхи!
Подводите мне и добра коня».
Он ведь скоро скачёт на добра коня,
Он ведь гонит тут во всю голову;
Крычит он зычит громким голосом:
«Розодвиньтесь-ко да вы, народ Божей».
Он застал Скарлютку на замахи;
А сам говорил таково слово:
«Ты Скарлютка вор, ты Скарлатов сын!
Ты не за свой гуж ты примаисьсе.
А кабы те тем гужом подавитисе.
Ты поди, Скарлютка, во чисто полë,
А сруби у тотарина буйну голову;
Ты приди к царю, — саблю на стол клади,
Ишша сам говори таково слово:
„Ишша то дело у нас сделано,
Ишша та работушка сроблена“».
Он берет цяревичя за белы руки,
Он садил цяревичя на добра коня;
Он сам коня в поводу повел.
Скарлютка вор да как Скарлатов сын,
Пошел как он да во чисто поле.
Он срубил у тотарина буйну голову.
Он пришел к царю, — саблю на стол кладёт:
А сам говорит таково слово:
«Ты прозвитель царь, Иван Васильевичь!
У нас то ведь дело нынь сделано,
У нас та роботушка сроблена».
Зажалел как тут прозвитель царь,
Зажалел как он своего сына,
Ишша большого Фёдора Ивановичи;
Ишша сам говорил таково слово:
«А как по вори да по Гогарини
Ишша много есь как жалобных тут,
А по моем по сыни по Федори
Некуго-то нету жалобного».
Приходила панафида шесьнедельняя,
А прозвитель царь Иван Васильевичь
А паходит он поминать сына
А и большего Федора Ивановичя.
А итти то нать мимо Киев град,
Да мимо дядьево-то подворьиця.
А у дядюшки и за пир такой,
А што тако да за весельицë.
А скрыцял как тут прозвитель царь,
Он скрыцял ведь тут громким голосом:
(Нихто не велел тебе разгоречитьсе то!)
«Уж ты ой еси, мой дядюшка!
А што у тя и за пир такой,
А што у тя и за весельицë?
Ты не знаёшь-ле, не выдаёшь:
А помёркло у нас соньцë красноë,
(Экой был герой! Бойсе его, перебоисе, все народ
своим судом судил.)
А потухла звезда подьнебесная, —
Как погиб царевич за Москвой рекой,
Ишша большоë Федор Ивановичь?»
Как выходит тут его дядюшка,
Ишша тот жа Микита Родомановичь;
Он выходит тут на красно крыльце.
Говорил как тут прозвитель царь:
(Эка громогласна старина!)
«Уж ты ой еси, ты мой дядюшка!»
Ишша ткнул копьем во праву ногу:
(Эк разгорячился как!)
Ишша што у тя и за пир такой,
Ишша што у тя за висельицë?
Ты не знаёшь-ле, не ведаёшь:
А померкло у нас соньцë красноë,
А потухла звезда поднебесная,—
А погиб царевичь за Москвой рекой,
Ишша большое Фëодор Ивановичь?»
Говорит как тут его дядюшка,
Ишша тот же Микита Радамановичь:
«Уж ты ой еси, мой племянничёк,
А прозвитель царь Иван Васильевичь!
Уж ты хош, — чем тобя обрадую,
Тибя большим-то сыном Федором,
Ишша Федором тибя Ивановичем».
Он выводит цяревичя на красно крыльце
Да большого-то Федора Ивановичя.
Зрадовался тут прозвитель-царь,
Прозвитель царь Иван Васильевичь:
Он берет тут ведь своего сына,
Он берет его за белы руки;
Он целует в уста во сахарны жа;
Ишша сам говорил таково слово:
«Уж ты гой еси, ты мой дядюшка!
Ишша чем тобя буду жаловать?
У тебя злата-серебра не мене моего».
(Пир средили, пировать стали. Не осудите бабушку.)
Было у нас да во Царе-граде,
Да не было ни дядины, не вотчины,
Да жил как был прозвитель царь,
Прозвитель-от царь Иван Васильевичь
Была семья его любимая,
А был у его только большой сын,
А и большое сын Федор Ивановичь.
Говорил как он таково слово:
«А по этому мосту по калинову
А много и было хожоно,
А много было и ежжоно,
А горячей крови много пролито».
А тут как царю за беду стало
А за ту кручинушку великую.
(Царь своим судом судил, много народу бил.)
Он крыцит-зыцит громким голосом:
«Уж вы, эх, палачи вы да немилосливы!
Вы берите царевичя за белы руки,
Вы ведите царевичя во чисто полë
Вы ко той ко плахи ко липовой,
Вы рубите его да буйну голову
Вы на той на плахи на липовой».
Ишша все палачи испужалисе,
Ишша все палачи устрашилисе.
Как адин палачь не устрашилса,
Тут Скарлютка вор, Скурлатов сын.
Он берет царевичя за белы руки,
Он ведет царевичя во чисто полë
Он ко той ко плахи ко липовой,
Да хочë рубить да буйну голову.
А во ту пору, да во то времечько
Перепахнула веска за реку Москву,
А во тот жа во Киев град,
А к тому же ведь ко дядюшки,
А к тому же Микиты Родомановичю:
«Уж ты ой еси, наш дядюшка,
Уж ты же Микита Родомановичь!
Уж ты знаёшъ ле, про то ведаёшь:
Как померкло у нас соньцë красноë,
А потухла звезда поднибесная, —
Как погиб цяревич за Москвой рекой
А и большоë Фëодор Ивановичь?»
Ишша тут же ведь как и дядюшка,
Ишша тот жа Микита Родомановичь,
Он ведь скачë с постелюшки со мяхкою;
Он обул как сапожки на босу ногу,
Он схватил талуп за един рукав;
Он крыцит-зыцит своим конюхам:
«Уж вы ой еси, мои конюхи!
Подводите мне и добра коня».
Он ведь скоро скачёт на добра коня,
Он ведь гонит тут во всю голову;
Крычит он зычит громким голосом:
«Розодвиньтесь-ко да вы, народ Божей».
Он застал Скарлютку на замахи;
А сам говорил таково слово:
«Ты Скарлютка вор, ты Скарлатов сын!
Ты не за свой гуж ты примаисьсе.
А кабы те тем гужом подавитисе.
Ты поди, Скарлютка, во чисто полë,
А сруби у тотарина буйну голову;
Ты приди к царю, — саблю на стол клади,
Ишша сам говори таково слово:
„Ишша то дело у нас сделано,
Ишша та работушка сроблена“».
Он берет цяревичя за белы руки,
Он садил цяревичя на добра коня;
Он сам коня в поводу повел.
Скарлютка вор да как Скарлатов сын,
Пошел как он да во чисто поле.
Он срубил у тотарина буйну голову.
Он пришел к царю, — саблю на стол кладёт:
А сам говорит таково слово:
«Ты прозвитель царь, Иван Васильевичь!
У нас то ведь дело нынь сделано,
У нас та роботушка сроблена».
Зажалел как тут прозвитель царь,
Зажалел как он своего сына,
Ишша большого Фёдора Ивановичи;
Ишша сам говорил таково слово:
«А как по вори да по Гогарини
Ишша много есь как жалобных тут,
А по моем по сыни по Федори
Некуго-то нету жалобного».
Приходила панафида шесьнедельняя,
А прозвитель царь Иван Васильевичь
А паходит он поминать сына
А и большего Федора Ивановичя.
А итти то нать мимо Киев град,
Да мимо дядьево-то подворьиця.
А у дядюшки и за пир такой,
А што тако да за весельицë.
А скрыцял как тут прозвитель царь,
Он скрыцял ведь тут громким голосом:
(Нихто не велел тебе разгоречитьсе то!)
«Уж ты ой еси, мой дядюшка!
А што у тя и за пир такой,
А што у тя и за весельицë?
Ты не знаёшь-ле, не выдаёшь:
А помёркло у нас соньцë красноë,
(Экой был герой! Бойсе его, перебоисе, все народ
своим судом судил.)
А потухла звезда подьнебесная, —
Как погиб царевич за Москвой рекой,
Ишша большоë Федор Ивановичь?»
Как выходит тут его дядюшка,
Ишша тот жа Микита Родомановичь;
Он выходит тут на красно крыльце.
Говорил как тут прозвитель царь:
(Эка громогласна старина!)
«Уж ты ой еси, ты мой дядюшка!»
Ишша ткнул копьем во праву ногу:
(Эк разгорячился как!)
Ишша што у тя и за пир такой,
Ишша што у тя за висельицë?
Ты не знаёшь-ле, не ведаёшь:
А померкло у нас соньцë красноë,
А потухла звезда поднебесная,—
А погиб царевичь за Москвой рекой,
Ишша большое Фëодор Ивановичь?»
Говорит как тут его дядюшка,
Ишша тот же Микита Радамановичь:
«Уж ты ой еси, мой племянничёк,
А прозвитель царь Иван Васильевичь!
Уж ты хош, — чем тобя обрадую,
Тибя большим-то сыном Федором,
Ишша Федором тибя Ивановичем».
Он выводит цяревичя на красно крыльце
Да большого-то Федора Ивановичя.
Зрадовался тут прозвитель-царь,
Прозвитель царь Иван Васильевичь:
Он берет тут ведь своего сына,
Он берет его за белы руки;
Он целует в уста во сахарны жа;
Ишша сам говорил таково слово:
«Уж ты гой еси, ты мой дядюшка!
Ишша чем тобя буду жаловать?
У тебя злата-серебра не мене моего».
(Пир средили, пировать стали. Не осудите бабушку.)
Смерть Князя Долгорукого
(историческая)
Нам не дорого не злато да чистое серебро
И дорога-то наша любовь да молодецькая.
Ишша злато, чисто серебро скоро минуитьсе,
А и дорога-то наша любовь не позабудитьсе.
Середи то было Китаю да славного города:
А и тут стояли палаты да белокаменны.
Што во тех-жа да во палатах было да белокаменных,
Тут не мурава трава в поли да шаталасе,
Не лазурьевы цветоцьки к земли преклонялисе,
Тут и бьют челом царю солдаты, да ниско кланяютьсе;
«Уж ты гой еси, надежда да православной царь,
Уж ты дай нам суд на князя да Долгорукого».
Говорил как тут надежда православной царь:
«У меня на Долгорукого суда нету,
Вы судите-ко Долгорукого своим судом,
Вы своим судом судите да рукопашкою,
Вы берите-ко слегу[57] да долгомерною,
Долгомерною слегу да семи аршин,
Семи она аршин да семи она верьхов.
Вы ломайте у Долгорукого хрустальни ворота».
Тут берут ведь как солдаты да все долгу слегу,
Долгу слегу да все семи аршин,
Семи-то аршин она была семи верьхов.[58]
Они ломают у Долгорукого хрустальни ворота.
Как выходит Долгорукой он на красно крыльцë.
Уж вы гой еси, солдаты да новобраны,
Ишшо што да вам, робята, да тако надомно?
Ишшо надо вам робятам да разе чисто серебро?»
Тут спроговорят солдаты да новобраные:
Нам не надомно солдатам чисто-серебро,
Ты отдай нам наше жалованье
Хлебно и мундерно и денежно».
Нам не дорого не злато да чистое серебро
И дорога-то наша любовь да молодецькая.
Ишша злато, чисто серебро скоро минуитьсе,
А и дорога-то наша любовь не позабудитьсе.
Середи то было Китаю да славного города:
А и тут стояли палаты да белокаменны.
Што во тех-жа да во палатах было да белокаменных,
Тут не мурава трава в поли да шаталасе,
Не лазурьевы цветоцьки к земли преклонялисе,
Тут и бьют челом царю солдаты, да ниско кланяютьсе;
«Уж ты гой еси, надежда да православной царь,
Уж ты дай нам суд на князя да Долгорукого».
Говорил как тут надежда православной царь:
«У меня на Долгорукого суда нету,
Вы судите-ко Долгорукого своим судом,
Вы своим судом судите да рукопашкою,
Вы берите-ко слегу[57] да долгомерною,
Долгомерною слегу да семи аршин,
Семи она аршин да семи она верьхов.
Вы ломайте у Долгорукого хрустальни ворота».
Тут берут ведь как солдаты да все долгу слегу,
Долгу слегу да все семи аршин,
Семи-то аршин она была семи верьхов.[58]
Они ломают у Долгорукого хрустальни ворота.
Как выходит Долгорукой он на красно крыльцë.
Уж вы гой еси, солдаты да новобраны,
Ишшо што да вам, робята, да тако надомно?
Ишшо надо вам робятам да разе чисто серебро?»
Тут спроговорят солдаты да новобраные:
Нам не надомно солдатам чисто-серебро,
Ты отдай нам наше жалованье
Хлебно и мундерно и денежно».
Князь Дмитрий и Домна
Ишша сватался Митрей князь
Ишшо сватался Михайловичь
На Домны Фалилеёвны
Он по три года, по три зимы,
От дверей не отходучи.
Да от ворот не отъедучи,
Да как пошел, пошел Митрей князь
Да он ко ранной заутрени
Да к чесной ранной воскрисеньское.
Увидала его Домнушка
Да Домна Фалилеёвна:
«Да ево Митриё кутыра йидë,
Да как кутыра-та боярьская,
Да как сова заозерьская:
Голова-та у Митрея
Да как котёл пивоваренной,
Глаза-ти у Митрея
Да как две кошки ордастые,[59]
Да как брови у Митрея
Да как собаки горластые».
Да как услышел Митриё князь,
Да как услышил ведь Михайловичь-от,
Воротилса к своей сестрици,
Да ко Ульяны Михайловны:
«Уж ты гой еси, сестриця,
Да ты Ульяна Михайловна!
Да собирай-ка беседушку;
Да созови красных девушок
Да молодых-то молодушок,
Да созови-сходи Домнушку
Да как Домну ту Фалилеёвну;
Созови на беседушку
Да скажи: „Митрея-та дома нет“,
А скажи: „Михайловича дома нет:
Да он ушёл за охвотами,
Он за утками, за гусями,
Да он за белыма лебедеми“».
Да пошла, пошла сестриця
Да Ульяна Михайловна,
Да собирала беседушку,
Да созвала красных девушок
Да молодых то молодушок;
Да позвала она ведь Домнушку
Да как Домну-то Фалилеёвну:
«Да ты пойдём, пойдём, Домна, к нам,
Да ты пойдем на беседушку
Да посидеть с красныма девушками
Да с молодыма молодушками».
Посылаёт ей матёнка:
«Да ты поди, поди, Домнушка,
Да ты Домна Фалелеёвна;
Да ты поди на беседушку
Да посидеть с красныма девушками».
Говорила тут Домнушка
Да как Домна Фалилеёвна:
«Ты кормилица матёнка!
Не посол идёт, — омман за мной».
Да говорила тут сестриця
Да как Ульяна Михайловна:
«Да ты пойдём, пойдём,
Домна, к нам,
Да ты пойдём, Фалилеёвна;
Да у нас Митрея-то дома нет,
У нас Михайловича дома нет:
Он ушел за охвотами,
Да он за утками, за гусями,
Да он за белыма лебедеми».
Да как пошла, пошла Домнушка
Да посидеть на беседушку,
Да посидеть с красныма девушками
Да с молодыма молодушками.
Да идёт, идёт Домнушка,
Да идё Фалилеёвна.
У ворот стоят приворотничьки,
У дверей стоят притворьничьки.
Да сохватали тут Домнушку,
Да сохватали Фалелеёвну
Да ей за белые руцюшьки
За злачены персни серебреные;
Подводили ей к Митрею,
Да подводили к Михайловичю.
Ишша Митрей князь за столом стоит
Да со всема кнезьями, боярами.
Да наливаёт он чару вина,
Наливаёт зеленого;
Да подаваёт он Домнушки,
Да подаваёт Фалелеёвны:
«Да выпей, выпей, выпей, Домнушка,
Да выпей, выпей, Фалелеёвна,
Да от кутыры боярьское,
Да от совы ты заозерьское,
От котла-та пивоваренного,
Да ты от кошки ордастое.
Да от собаки горластое».
Не примаёт как Домнушка
Да не примаёт Фалелеёвна,
Говорила тут Домнушка,
Да говорила Фалелеёвна:
«Да ты спусти, спусти, Митрей князь,
Да ты спусти, спусти, Михайловичь
Да ко кормилици матёнки
Да как сходить к ей за платьицëм:
Да перво платьё рукобитноë,
Да второ платьё обрученное,
Да третьё платьё подвинесьнеё».
Да не спускаёт ей Митрей княсь
Да как сходить ей ко матёнки.
Да как сходить ей за платьицëм:
Да перво платьё рукобитноë,
Да второ платьё обруценноë,
Да третьё платьё подвинесьнеё.
Да говорила как Домнушка,
Да говорила Фалелеёвна:
«Уж ты ой еси, Митрей князь!
Да ты спусти на могилочьку
Да ко родителю батюшку
Да попросить блаословленьиця;
Да уж мы с тем бласловленьицëм
Да будём жыть-красоватисе,
Будём гулять-проклаждатисе».
А спустил, спустил Митрей князь,
Да как спустил, спустил Михайловичь
Да ко родителю батюшку
Да сходить на могилочьку
Да попросить бласловленьиця:
«Да уж мы с тем бласловленьицëм
Да будём жить-красоватисе,
Будём гулять-проклаждатисе».
Пошла, пошла Домнушка,
Да как пошла Фалелеёвна,
Да пошла на могилочьку;
Да брала с собой два ножичка
Да как два друга быдто милых-е.
Да как пришла на могилочьку,
Да ко родителю-батюшку.
Да первой ножечёк наставила
Да против серьця ретивого,
Да второй ножичёк наставила
Да противу горла ревливого;
Да сама она сибе тут смерть придала.
Ишша сватался Митрей князь
Ишшо сватался Михайловичь
На Домны Фалилеёвны
Он по три года, по три зимы,
От дверей не отходучи.
Да от ворот не отъедучи,
Да как пошел, пошел Митрей князь
Да он ко ранной заутрени
Да к чесной ранной воскрисеньское.
Увидала его Домнушка
Да Домна Фалилеёвна:
«Да ево Митриё кутыра йидë,
Да как кутыра-та боярьская,
Да как сова заозерьская:
Голова-та у Митрея
Да как котёл пивоваренной,
Глаза-ти у Митрея
Да как две кошки ордастые,[59]
Да как брови у Митрея
Да как собаки горластые».
Да как услышел Митриё князь,
Да как услышил ведь Михайловичь-от,
Воротилса к своей сестрици,
Да ко Ульяны Михайловны:
«Уж ты гой еси, сестриця,
Да ты Ульяна Михайловна!
Да собирай-ка беседушку;
Да созови красных девушок
Да молодых-то молодушок,
Да созови-сходи Домнушку
Да как Домну ту Фалилеёвну;
Созови на беседушку
Да скажи: „Митрея-та дома нет“,
А скажи: „Михайловича дома нет:
Да он ушёл за охвотами,
Он за утками, за гусями,
Да он за белыма лебедеми“».
Да пошла, пошла сестриця
Да Ульяна Михайловна,
Да собирала беседушку,
Да созвала красных девушок
Да молодых то молодушок;
Да позвала она ведь Домнушку
Да как Домну-то Фалилеёвну:
«Да ты пойдём, пойдём, Домна, к нам,
Да ты пойдем на беседушку
Да посидеть с красныма девушками
Да с молодыма молодушками».
Посылаёт ей матёнка:
«Да ты поди, поди, Домнушка,
Да ты Домна Фалелеёвна;
Да ты поди на беседушку
Да посидеть с красныма девушками».
Говорила тут Домнушка
Да как Домна Фалилеёвна:
«Ты кормилица матёнка!
Не посол идёт, — омман за мной».
Да говорила тут сестриця
Да как Ульяна Михайловна:
«Да ты пойдём, пойдём,
Домна, к нам,
Да ты пойдём, Фалилеёвна;
Да у нас Митрея-то дома нет,
У нас Михайловича дома нет:
Он ушел за охвотами,
Да он за утками, за гусями,
Да он за белыма лебедеми».
Да как пошла, пошла Домнушка
Да посидеть на беседушку,
Да посидеть с красныма девушками
Да с молодыма молодушками.
Да идёт, идёт Домнушка,
Да идё Фалилеёвна.
У ворот стоят приворотничьки,
У дверей стоят притворьничьки.
Да сохватали тут Домнушку,
Да сохватали Фалелеёвну
Да ей за белые руцюшьки
За злачены персни серебреные;
Подводили ей к Митрею,
Да подводили к Михайловичю.
Ишша Митрей князь за столом стоит
Да со всема кнезьями, боярами.
Да наливаёт он чару вина,
Наливаёт зеленого;
Да подаваёт он Домнушки,
Да подаваёт Фалелеёвны:
«Да выпей, выпей, выпей, Домнушка,
Да выпей, выпей, Фалелеёвна,
Да от кутыры боярьское,
Да от совы ты заозерьское,
От котла-та пивоваренного,
Да ты от кошки ордастое.
Да от собаки горластое».
Не примаёт как Домнушка
Да не примаёт Фалелеёвна,
Говорила тут Домнушка,
Да говорила Фалелеёвна:
«Да ты спусти, спусти, Митрей князь,
Да ты спусти, спусти, Михайловичь
Да ко кормилици матёнки
Да как сходить к ей за платьицëм:
Да перво платьё рукобитноë,
Да второ платьё обрученное,
Да третьё платьё подвинесьнеё».
Да не спускаёт ей Митрей княсь
Да как сходить ей ко матёнки.
Да как сходить ей за платьицëм:
Да перво платьё рукобитноë,
Да второ платьё обруценноë,
Да третьё платьё подвинесьнеё.
Да говорила как Домнушка,
Да говорила Фалелеёвна:
«Уж ты ой еси, Митрей князь!
Да ты спусти на могилочьку
Да ко родителю батюшку
Да попросить блаословленьиця;
Да уж мы с тем бласловленьицëм
Да будём жыть-красоватисе,
Будём гулять-проклаждатисе».
А спустил, спустил Митрей князь,
Да как спустил, спустил Михайловичь
Да ко родителю батюшку
Да сходить на могилочьку
Да попросить бласловленьиця:
«Да уж мы с тем бласловленьицëм
Да будём жить-красоватисе,
Будём гулять-проклаждатисе».
Пошла, пошла Домнушка,
Да как пошла Фалелеёвна,
Да пошла на могилочьку;
Да брала с собой два ножичка
Да как два друга быдто милых-е.
Да как пришла на могилочьку,
Да ко родителю-батюшку.
Да первой ножечёк наставила
Да против серьця ретивого,
Да второй ножичёк наставила
Да противу горла ревливого;
Да сама она сибе тут смерть придала.
Молодец Добрыня губит невинную жену
Охвочь молодець по пирам ходить,
Охвочь молодець чюжых жон смиять;
Да нынь мы молодцю самому отсмеем:
«Да нынь у молодця и молода жона
Пиво варила да вино курила,
А звала как гостей не свою ровню:
Попов, дьяков да людей грамотных,
Людей грамотных да коих надомно».
Да тут как молодцю и за беду стало
Да за ту жа за кручинушку великою.
Собирался молодець со беседушки,
А идёт молодець ко своёму двору.
Отпират жона его воротечька
Да в едной рубашечьки, без поеса,
В единых чюлочиков, без чоботов,
А он ведь тут он ей смерть придал.
А порол он у ей груди белы же,
А смотрел он у ей ретиво серьцë.
А пошёл как Добрыня во светлу гридню;
Во светлой-то гридни да тут книга лежит,
Как книга-та лежит, да всё свеща горит:
За его-то она Богу молила,
Молила Добрынюшки здоровьиця.
Зашёл как Добрыня в нову горенку, —
А во горёнки-то колубель весит,
Колубель-та весит, и младень плачет.
Он и байкат, он и люлькат чядо милое свое:
«Уж ты спи-тко, усни чядо милоë:
Уж ты спи-тко, усни, дитя безматерно».
Да не сделать колубелюшки без мастера,
Не утешишь младеня без матери.
Да сам он сибе тут и смерть придал.
Охвочь молодець по пирам ходить,
Охвочь молодець чюжых жон смиять;
Да нынь мы молодцю самому отсмеем:
«Да нынь у молодця и молода жона
Пиво варила да вино курила,
А звала как гостей не свою ровню:
Попов, дьяков да людей грамотных,
Людей грамотных да коих надомно».
Да тут как молодцю и за беду стало
Да за ту жа за кручинушку великою.
Собирался молодець со беседушки,
А идёт молодець ко своёму двору.
Отпират жона его воротечька
Да в едной рубашечьки, без поеса,
В единых чюлочиков, без чоботов,
А он ведь тут он ей смерть придал.
А порол он у ей груди белы же,
А смотрел он у ей ретиво серьцë.
А пошёл как Добрыня во светлу гридню;
Во светлой-то гридни да тут книга лежит,
Как книга-та лежит, да всё свеща горит:
За его-то она Богу молила,
Молила Добрынюшки здоровьиця.
Зашёл как Добрыня в нову горенку, —
А во горёнки-то колубель весит,
Колубель-та весит, и младень плачет.
Он и байкат, он и люлькат чядо милое свое:
«Уж ты спи-тко, усни чядо милоë:
Уж ты спи-тко, усни, дитя безматерно».
Да не сделать колубелюшки без мастера,
Не утешишь младеня без матери.
Да сам он сибе тут и смерть придал.
Князь Михайло
Ишша жил как кнезь Михайло была Катерина пожила
А была ведь дочь Настасья, да чядо милоë у их.
Говорит как кнезь Михайло да он кнегины пожилой:
«Скиновай-ко цветно платьё да надевай-ко черно платьё;
Ты садись в корету в темну, да ты поедём-ко со мной».
Она байкат, она люлькат да дочь Настасьюшку свою:
«Уж ты спи, усни, Настасья да чядо милое мое;
Уж ты спи, усни, Настасьюшка, вплоть до миня».
Как повез тут кнезь Михайло свою кнегину да пожилу.
Он во далече в чисто поле, во роздольицë;
А убил ведь кнезь Михайло да там кнегину да пожилу;
Схоронил ведь кнезь Михайло да он под белую берёзу,
Он под белу под березу да он под саму под вершину.
Приежжаёт кнезь Михайло да ко своёму да ко двору.
Пробужаитсе дочь Настасья да чядо милоë его.
Он и байкат, он и люлькат дочь Настасьюшку свою:
«Уж ты спи, усни, Настасья да чядо милое мое;
Уж ты выростешь больша, я сошью тебе шубу кунью».
Говорила дочь Настасья да чядо милое его:
«Мне не надо, мне не надо да шуба куньея твоя;
Только надо, только надо да мне-ка матушка родна».
Он и байкат, он люлькат да чядо милое свое:
«Уж ты спи, усни, Настасья да чядо милоë моё;
Я срублю тобе, Настасья, да златоверховат терем».
«Мне не надо, мне не надо да златоверховат терем
Только надо, только надо да мне как матушка родна».
«Уж ты спи, усни Настасья да чядо милое мое;
Я возьму тобе, Настасья, да тибе матерь молоду».
Говорила дочь Настасья да чядо милое его:
«Мне не надо, мне не надо да твоя мати молода, —
Только надо, только надо да мине матушка родна;
Ты возьмешь-ка мне не матерь, — злую мачеху лиху:
Уж вы седите как с ей за дубовые столы,
Посадите же вы миня да край дубового стола,
Уж вы станите кусочек да рукодано мне давать».
(Сама не засмеет взять, — из рук давать будут.)
Как пошла ведь дочь Настасья да в нову горенку
Ишша села дочь Настасья да под окошечько.
А бежат ведь волки серы да всё розрывчетые.
Тут спроговорит Настасья да чядо милоë его:
«Уж вы где жа, волки, были, да уж вы што, волки, чюли?» —
«Ишша были мы волки да во чистом поли,
Ишша ели мы волки да мясо свежее:
А убил ведь кнезь Михайло да он кнегину да пожилу.
Схоронил ведь он кнегину да он под белу да под березу,
Он под белу под березу да он под саму под вершину».
Ишша та же дочь Настасья да чядо милоë его
А кидаласе, бросаласе да выше лавици брусятой,
А сибе ведь тут Настасья да и смерть придала.[60]
Ишша жил как кнезь Михайло была Катерина пожила
А была ведь дочь Настасья, да чядо милоë у их.
Говорит как кнезь Михайло да он кнегины пожилой:
«Скиновай-ко цветно платьё да надевай-ко черно платьё;
Ты садись в корету в темну, да ты поедём-ко со мной».
Она байкат, она люлькат да дочь Настасьюшку свою:
«Уж ты спи, усни, Настасья да чядо милое мое;
Уж ты спи, усни, Настасьюшка, вплоть до миня».
Как повез тут кнезь Михайло свою кнегину да пожилу.
Он во далече в чисто поле, во роздольицë;
А убил ведь кнезь Михайло да там кнегину да пожилу;
Схоронил ведь кнезь Михайло да он под белую берёзу,
Он под белу под березу да он под саму под вершину.
Приежжаёт кнезь Михайло да ко своёму да ко двору.
Пробужаитсе дочь Настасья да чядо милоë его.
Он и байкат, он и люлькат дочь Настасьюшку свою:
«Уж ты спи, усни, Настасья да чядо милое мое;
Уж ты выростешь больша, я сошью тебе шубу кунью».
Говорила дочь Настасья да чядо милое его:
«Мне не надо, мне не надо да шуба куньея твоя;
Только надо, только надо да мне-ка матушка родна».
Он и байкат, он люлькат да чядо милое свое:
«Уж ты спи, усни, Настасья да чядо милоë моё;
Я срублю тобе, Настасья, да златоверховат терем».
«Мне не надо, мне не надо да златоверховат терем
Только надо, только надо да мне как матушка родна».
«Уж ты спи, усни Настасья да чядо милое мое;
Я возьму тобе, Настасья, да тибе матерь молоду».
Говорила дочь Настасья да чядо милое его:
«Мне не надо, мне не надо да твоя мати молода, —
Только надо, только надо да мине матушка родна;
Ты возьмешь-ка мне не матерь, — злую мачеху лиху:
Уж вы седите как с ей за дубовые столы,
Посадите же вы миня да край дубового стола,
Уж вы станите кусочек да рукодано мне давать».
(Сама не засмеет взять, — из рук давать будут.)
Как пошла ведь дочь Настасья да в нову горенку
Ишша села дочь Настасья да под окошечько.
А бежат ведь волки серы да всё розрывчетые.
Тут спроговорит Настасья да чядо милоë его:
«Уж вы где жа, волки, были, да уж вы што, волки, чюли?» —
«Ишша были мы волки да во чистом поли,
Ишша ели мы волки да мясо свежее:
А убил ведь кнезь Михайло да он кнегину да пожилу.
Схоронил ведь он кнегину да он под белу да под березу,
Он под белу под березу да он под саму под вершину».
Ишша та же дочь Настасья да чядо милоë его
А кидаласе, бросаласе да выше лавици брусятой,
А сибе ведь тут Настасья да и смерть придала.[60]
Вавило и скоморохи
У чесной вдовы да у Ненилы
А у ей было чядо Вавило.
А поехал Вавилушко на ниву
Он ведь нивушку свою орати,
Ишша белую пшоницю засевати:
Родну матушку свою хочë кормити.
А ко той вдовы да ко Ненилы
Пришли люди к ней веселые,
Веселые люди не простые,
Не простые люди, скоморохи.
«Уж ты здрасвуёшъ, чесна вдова Ненила!
У тя где чядо да нынь Вавило?»
«А уехал Вавилушко на ниву
Он ведь нивушку свою орати,
Ишша белую пшоницю засевати:
Родну матушку хочë кормити».
Говорят как те ведь скоморохи:
«Мы пойдем к Вавилушку на ниву;
Он не йдет ле с нами скоморошить?»
А пошли скоморохи к Вавилушку на ниву:
«Уж ты здрасвуёшъ, чядо Вавило,
Тибе дай Бог нивушка орати,
Ишша белую пшоницю засевати,
Родну матушку тибе кормити».
«Вам спасибо, люди веселые,
Весёлые люди, скоморохи;
Вы куды пошли да по дороги?»
«Мы пошли на инишшоë[61] царьсво
Переигрывать царя Собаку,
Ишша сына его да Перегуду,
Ишша зятя его да Пересвета,
Ишша дочь его да Перекрасу.
Ты пойдем, Вавило, с нами скоморошить».
Говорило то чядо Вавило:
«Я ведь песён петь да не умею,
Я в гудок играть да не горазён».
Говорил Кузьма да со Демьяном:
«Заиграй, Вавило, во гудочик
А во звоньчятой во переладец;
А Кузьма с Демьяном припособит».
Заиграл Вавило во гудочик
А во звоньчятой во пореладец,
А Кузьма с Демьяном припособил.
У того ведь чяда у Вавила
А было в руках-то понюгальцë, —
А и стало тут ведь погудальцë;
Ишша были в руках у его да тут ведь вожжи, —
Ишша стали толковые струнки.
Ишшо то чядо да тут Вавило
Видит, люди тут да не простые,
Не простые люди-те, светые;
Он походит с има да скоморошить.
Он повел их да ведь домой жа.
Ишша тут чесна вдова да тут
Ненила Ишша стала тут да их кормити.
Понесла она хлебы-те ржаные, —
А и стали хлебы-те пшоные;
Понесла она куру-ту варёну, —
Ишша кура тут да ведь взлетела
На пецьней столб села да запела.
Ишша та вдова да тут Ненила
Ишша видит, люди тут да не простые.
Не простые люди-те, светые,
И спускат Вавила скоморошить.
А идут скоморохи по дороги.
На гумни мужык горох молотит.
«Тобе Бох помож, да те кресьянин,
На бело горох да молотити!»
«Вам спасибо, люди весёлые,
Веселые люди, скоморохи;
Вы куда пошли да по дороги?»
«Мы пошли на Инишьшоë царьсво
Переигрывать царя Собаку,
Ишша сына его да Перегуду,
Ишша зятя его да Пересвета,
Ишша дочь его да Перекрасу».
Говорил да тут да ведь кресьянин:
«У того царя да у Собаки
А окол двора да тын залезнои,
А на кажной тут да на тычиньки
По человечей-то сидит головки,
А на трех ведь на тычинках
Ишша нету человечьих тут головок;
Тут и вашим-то да быть головкам».
«Уж ты ой еси да ты крестьянин!
Ты не мог добра нам тут ведь сдумать,
Ишша лиха ты бы нам не сказывал.
Заиграй, Вавило, во гудочик
А во звоньчятой во переладец;
А Кузьма с Демьяном припособят».
Заиграл Вавило во гудочик,
А Кузьма с Демьяном припособил:
Полетели голубята-ти стадами,
А стадами тут да табунами;
Они стали у мужика горох клевати.
Он ведь стал их кичигами сшибати;
Зашибал, он думат голубяток,
Зашибал да всех своих ребяток.
Говорил да тут да ведь кресьянин:
«Я ведь тяжко тут да согрешил:
Это люди шли да не простые,
Не простые люди-те, светые, —
Ишша я ведь им да не молилса».
А идут скоморохи по дороги.
А на стречю им идё мужык горшками торговати.
«Тобе Бог помож да те кресьянин,
А-й тибе горшками торговати!» —
«Вам спасибо, люди веселые,
Весёлые люди, скоморохи;
Вы куды пошли да по дороги?»
«Мы пошли на инишьоë царьсво
Переигрывать царя Собаку.
Ишша сына его да Перегуду,
Ишша зятя его да Пересвета,
Ишша дочь его да Перекрасу».
Говорил да тот да ведь кресьянин:
«У того царя да у Собаки
А окол двора да тын залезной,
А на каждой тут да на тычинки
По человечей-то седит головки,
А на трех-то ведь да на тычинках
Нет человечих то да тут головок;
Тут и вашим-то быть головкам».
«Уж ты ой еси, да ты кресьянин!
Ты не мог добра да нам ведь сдумать,
Ишша лиха ты бы нам не сказывал.
Заиграй, Вавило, во гудочик
А во звоньчятой во переладец;
А Кузьма с Демьяном припособит».
Заиграл Вавило во гудочик
А во звоньчатой во переладец,
А Кузьма с Демьяном припособил:
Полетели куропци с ребами,
Полетели пеструхи с чюхарями,
Полетели марьюхи с косачями;
Они стали по оглоблям-то садитьсе.
Он ведь стал их тут да бити
И во свой ведь воз да класти,
А наклал он их да ведь возочек.
А поехал мужик да во городочик,
Становилса он да во редочик,
Розвезал да он да свой возочикъ, —
Полетели куропци с ребами,
Полетели пеструхи с чюхарями,
Полетели марьюхи с косачями.
Посмотрел ведь во своем-то он возочьку, —
Ишше тут у его одны да черепочьки.
«Ой! я тяжко тут да согрешил ведь:
Это люди шли да не простые,
Не простые люди-ти, светые, —
Ишша я ведь им да не молилса».
А идут скоморохи по дороги.
Ишша красная да тут девиця
А оны холсты да полоскала.
«Уж ты зрасвуёшь красна девиця,
На бело холсты да полоскати!»
«Вам спасибо, люди веселые,
Весёлые люди, скоморохи;
Вы куды пошли да по дороги?»
«Мы пошли на инишьшое царьсво
Переигрывать царя Собаку,
Ишше сына его да Перегуду,
Ешше зятя его да Пересвета,
Ешше дочь его да Перекрасу».
Говорила красная девиця:
«Пособи вам Бох переиграти
И того царя да вам Собаку,
Ишша сына его да Перегуду,
Ишша зятя его да Пересвета
А и дочь его да Перекрасу».
«Заиграй, Вавило, во гудочик;
А во звоньчятой во переладец;
А Кузьма с Демьяном припособит».
Заиграл Вавило во гудочик
А во звоньчятой во переладец
А Кузьма с Демьяном припособил.
А у той у красной у девици
А были у ей холсты-ти ведь холшовы, —
Ишша стали атласны да толковы.
(Как нам с тобой эти старины дороги,
так им слово доброе.)
Говорит как красная девиця:
«Тут ведь люди шли да не простые,
Не простые люди-те, светые, —
Ишша я ведь им да не молилась».
А идут скоморохи по дороги,
А идут на инишьшое царьсво.
Заиграл да тут да царь Собака,
Заиграл Собака во гудочик
А во звоньчятой во переладец, —
Ишша стала вода да прибывати:
Он хочë водой их потопити.
«Заиграй, Вавило, во гудочик
А во звоньчятой во переладец;
А Кузьма с Демьяном припособит».
Заиграл Вавило во гудочик
А во звоньчятой во переладец,
А Кузьма с Демьяном припособил:
И пошли быки-те тут стадами
А стадами тут да табунами,
Ишша стали воду да упивати:
Ишша стала вода да убывати.
«Заиграй, Вавило, во гудочик
А во звоньчятой во переладец;
А Кузьма с Демьяном припособит».
Заиграл Вавило во гудочик
А во звоньчятой во переладец,
А Кузьма с Демьяном припособил:
Загорелось инишьшоë царьсво
И сгорело с краю и до краю.
Посадили тут Вавилушка на царьсво
Он привез ведь тут да свою матерь.
У чесной вдовы да у Ненилы
А у ей было чядо Вавило.
А поехал Вавилушко на ниву
Он ведь нивушку свою орати,
Ишша белую пшоницю засевати:
Родну матушку свою хочë кормити.
А ко той вдовы да ко Ненилы
Пришли люди к ней веселые,
Веселые люди не простые,
Не простые люди, скоморохи.
«Уж ты здрасвуёшъ, чесна вдова Ненила!
У тя где чядо да нынь Вавило?»
«А уехал Вавилушко на ниву
Он ведь нивушку свою орати,
Ишша белую пшоницю засевати:
Родну матушку хочë кормити».
Говорят как те ведь скоморохи:
«Мы пойдем к Вавилушку на ниву;
Он не йдет ле с нами скоморошить?»
А пошли скоморохи к Вавилушку на ниву:
«Уж ты здрасвуёшъ, чядо Вавило,
Тибе дай Бог нивушка орати,
Ишша белую пшоницю засевати,
Родну матушку тибе кормити».
«Вам спасибо, люди веселые,
Весёлые люди, скоморохи;
Вы куды пошли да по дороги?»
«Мы пошли на инишшоë[61] царьсво
Переигрывать царя Собаку,
Ишша сына его да Перегуду,
Ишша зятя его да Пересвета,
Ишша дочь его да Перекрасу.
Ты пойдем, Вавило, с нами скоморошить».
Говорило то чядо Вавило:
«Я ведь песён петь да не умею,
Я в гудок играть да не горазён».
Говорил Кузьма да со Демьяном:
«Заиграй, Вавило, во гудочик
А во звоньчятой во переладец;
А Кузьма с Демьяном припособит».
Заиграл Вавило во гудочик
А во звоньчятой во пореладец,
А Кузьма с Демьяном припособил.
У того ведь чяда у Вавила
А было в руках-то понюгальцë, —
А и стало тут ведь погудальцë;
Ишша были в руках у его да тут ведь вожжи, —
Ишша стали толковые струнки.
Ишшо то чядо да тут Вавило
Видит, люди тут да не простые,
Не простые люди-те, светые;
Он походит с има да скоморошить.
Он повел их да ведь домой жа.
Ишша тут чесна вдова да тут
Ненила Ишша стала тут да их кормити.
Понесла она хлебы-те ржаные, —
А и стали хлебы-те пшоные;
Понесла она куру-ту варёну, —
Ишша кура тут да ведь взлетела
На пецьней столб села да запела.
Ишша та вдова да тут Ненила
Ишша видит, люди тут да не простые.
Не простые люди-те, светые,
И спускат Вавила скоморошить.
А идут скоморохи по дороги.
На гумни мужык горох молотит.
«Тобе Бох помож, да те кресьянин,
На бело горох да молотити!»
«Вам спасибо, люди весёлые,
Веселые люди, скоморохи;
Вы куда пошли да по дороги?»
«Мы пошли на Инишьшоë царьсво
Переигрывать царя Собаку,
Ишша сына его да Перегуду,
Ишша зятя его да Пересвета,
Ишша дочь его да Перекрасу».
Говорил да тут да ведь кресьянин:
«У того царя да у Собаки
А окол двора да тын залезнои,
А на кажной тут да на тычиньки
По человечей-то сидит головки,
А на трех ведь на тычинках
Ишша нету человечьих тут головок;
Тут и вашим-то да быть головкам».
«Уж ты ой еси да ты крестьянин!
Ты не мог добра нам тут ведь сдумать,
Ишша лиха ты бы нам не сказывал.
Заиграй, Вавило, во гудочик
А во звоньчятой во переладец;
А Кузьма с Демьяном припособят».
Заиграл Вавило во гудочик,
А Кузьма с Демьяном припособил:
Полетели голубята-ти стадами,
А стадами тут да табунами;
Они стали у мужика горох клевати.
Он ведь стал их кичигами сшибати;
Зашибал, он думат голубяток,
Зашибал да всех своих ребяток.
Говорил да тут да ведь кресьянин:
«Я ведь тяжко тут да согрешил:
Это люди шли да не простые,
Не простые люди-те, светые, —
Ишша я ведь им да не молилса».
А идут скоморохи по дороги.
А на стречю им идё мужык горшками торговати.
«Тобе Бог помож да те кресьянин,
А-й тибе горшками торговати!» —
«Вам спасибо, люди веселые,
Весёлые люди, скоморохи;
Вы куды пошли да по дороги?»
«Мы пошли на инишьоë царьсво
Переигрывать царя Собаку.
Ишша сына его да Перегуду,
Ишша зятя его да Пересвета,
Ишша дочь его да Перекрасу».
Говорил да тот да ведь кресьянин:
«У того царя да у Собаки
А окол двора да тын залезной,
А на каждой тут да на тычинки
По человечей-то седит головки,
А на трех-то ведь да на тычинках
Нет человечих то да тут головок;
Тут и вашим-то быть головкам».
«Уж ты ой еси, да ты кресьянин!
Ты не мог добра да нам ведь сдумать,
Ишша лиха ты бы нам не сказывал.
Заиграй, Вавило, во гудочик
А во звоньчятой во переладец;
А Кузьма с Демьяном припособит».
Заиграл Вавило во гудочик
А во звоньчатой во переладец,
А Кузьма с Демьяном припособил:
Полетели куропци с ребами,
Полетели пеструхи с чюхарями,
Полетели марьюхи с косачями;
Они стали по оглоблям-то садитьсе.
Он ведь стал их тут да бити
И во свой ведь воз да класти,
А наклал он их да ведь возочек.
А поехал мужик да во городочик,
Становилса он да во редочик,
Розвезал да он да свой возочикъ, —
Полетели куропци с ребами,
Полетели пеструхи с чюхарями,
Полетели марьюхи с косачями.
Посмотрел ведь во своем-то он возочьку, —
Ишше тут у его одны да черепочьки.
«Ой! я тяжко тут да согрешил ведь:
Это люди шли да не простые,
Не простые люди-ти, светые, —
Ишша я ведь им да не молилса».
А идут скоморохи по дороги.
Ишша красная да тут девиця
А оны холсты да полоскала.
«Уж ты зрасвуёшь красна девиця,
На бело холсты да полоскати!»
«Вам спасибо, люди веселые,
Весёлые люди, скоморохи;
Вы куды пошли да по дороги?»
«Мы пошли на инишьшое царьсво
Переигрывать царя Собаку,
Ишше сына его да Перегуду,
Ешше зятя его да Пересвета,
Ешше дочь его да Перекрасу».
Говорила красная девиця:
«Пособи вам Бох переиграти
И того царя да вам Собаку,
Ишша сына его да Перегуду,
Ишша зятя его да Пересвета
А и дочь его да Перекрасу».
«Заиграй, Вавило, во гудочик;
А во звоньчятой во переладец;
А Кузьма с Демьяном припособит».
Заиграл Вавило во гудочик
А во звоньчятой во переладец
А Кузьма с Демьяном припособил.
А у той у красной у девици
А были у ей холсты-ти ведь холшовы, —
Ишша стали атласны да толковы.
(Как нам с тобой эти старины дороги,
так им слово доброе.)
Говорит как красная девиця:
«Тут ведь люди шли да не простые,
Не простые люди-те, светые, —
Ишша я ведь им да не молилась».
А идут скоморохи по дороги,
А идут на инишьшое царьсво.
Заиграл да тут да царь Собака,
Заиграл Собака во гудочик
А во звоньчятой во переладец, —
Ишша стала вода да прибывати:
Он хочë водой их потопити.
«Заиграй, Вавило, во гудочик
А во звоньчятой во переладец;
А Кузьма с Демьяном припособит».
Заиграл Вавило во гудочик
А во звоньчятой во переладец,
А Кузьма с Демьяном припособил:
И пошли быки-те тут стадами
А стадами тут да табунами,
Ишша стали воду да упивати:
Ишша стала вода да убывати.
«Заиграй, Вавило, во гудочик
А во звоньчятой во переладец;
А Кузьма с Демьяном припособит».
Заиграл Вавило во гудочик
А во звоньчятой во переладец,
А Кузьма с Демьяном припособил:
Загорелось инишьшоë царьсво
И сгорело с краю и до краю.
Посадили тут Вавилушка на царьсво
Он привез ведь тут да свою матерь.
Усишша
Ишша за рекой, рекой было чётыре двора,
А четыре двора да из ворот и в ворота.
Ишша жил такой кресьянин:
Он и солоду не ростил, завсегда пиво варил;
Он ведь денёг не кует, да деньги в займи дает.
Ишша шли таки Усишша да атаманишша:
Стуки-стуки, стуки-стуки, стуки-стуки на крыльцë:
Бряки-бряки, бряки-бряки, бряки-бряки за кольцë:
«Ты ставай-ко, хозяин, отпирай ворота;
Ты ставай-ко, хозяйка, добывай огня».
Как хозяин-от встават да ворота им отпират,
Как хозяйка-та встават да огонь им достават.
«Ишша што бы нам, хозяин, как попить бы, нам поись,
А попить бы нам, поись да нам позавтракати?»
А хозяин-от идет да ишше куль толокна несёт,
А хозяйка-та идет да им ушат молока несет
Они по кусу хватили, — призаправилисе;
По другому-ту хватили, — Богу кланялисе.
«Да спасибо те, хозяин, на овсяном толокни;
Да спасибо-те, хозяюшка, на кислом молоки.
Ишша ты бы нас, хозяин, напоил бы, накормил,
Напоил бы, накормил да животом нас наделил».
Да хозяин-от божитьсе: «правда, денёк нет;»
Да хозяйка-та ратитце: «нам негде взеть».
«Ты поди, Самсон, да колупай заслон;
Вы кладите-ко хозяину пылу под дыру:
Ишша скажо хозяин особину[62] свою» —
Да хозяин-от идё да свою собину несет,
Да хозяйка-та бежит да достальни деньги ташшыт.
Они делили, розделили по петидесятъ рублёв,
Да большому-ту Усишшу девяносто рублёв.
«Да спасибо те, хозяин: напоил нас, накормил,
Напоил нас, накормил да животом нас наделил.
Мы и дворы твои знаем, опять зайдем».
Ишша за рекой, рекой было чётыре двора,
А четыре двора да из ворот и в ворота.
Ишша жил такой кресьянин:
Он и солоду не ростил, завсегда пиво варил;
Он ведь денёг не кует, да деньги в займи дает.
Ишша шли таки Усишша да атаманишша:
Стуки-стуки, стуки-стуки, стуки-стуки на крыльцë:
Бряки-бряки, бряки-бряки, бряки-бряки за кольцë:
«Ты ставай-ко, хозяин, отпирай ворота;
Ты ставай-ко, хозяйка, добывай огня».
Как хозяин-от встават да ворота им отпират,
Как хозяйка-та встават да огонь им достават.
«Ишша што бы нам, хозяин, как попить бы, нам поись,
А попить бы нам, поись да нам позавтракати?»
А хозяин-от идет да ишше куль толокна несёт,
А хозяйка-та идет да им ушат молока несет
Они по кусу хватили, — призаправилисе;
По другому-ту хватили, — Богу кланялисе.
«Да спасибо те, хозяин, на овсяном толокни;
Да спасибо-те, хозяюшка, на кислом молоки.
Ишша ты бы нас, хозяин, напоил бы, накормил,
Напоил бы, накормил да животом нас наделил».
Да хозяин-от божитьсе: «правда, денёк нет;»
Да хозяйка-та ратитце: «нам негде взеть».
«Ты поди, Самсон, да колупай заслон;
Вы кладите-ко хозяину пылу под дыру:
Ишша скажо хозяин особину[62] свою» —
Да хозяин-от идё да свою собину несет,
Да хозяйка-та бежит да достальни деньги ташшыт.
Они делили, розделили по петидесятъ рублёв,
Да большому-ту Усишшу девяносто рублёв.
«Да спасибо те, хозяин: напоил нас, накормил,
Напоил нас, накормил да животом нас наделил.
Мы и дворы твои знаем, опять зайдем».
Кастрюк
Во тау-ль и во городи
Во тау-ли в хорошом е
Поизволил наш царь государь,
Да царь Иван Васильевичь,
А поизволил жонитисе
Да не у нас, не у нас на Руси,
Да не у нас в каменной Москвы,
Да у царя в Бальшой орды
Кастрюка, сына Демрюковичя
Да у его на родной сестры
Да на Марьи Демрюковны.
Собиралса наш царь государь.
Да собиралса с чесным поездом;
Да во ту-ли поход учинил,
Да во ту-ли с каменной Москвы.
Ишше здраво стал государь
Да через реки быстрые,
Да через морë синеё,
Да через полë чистоë
К Кострюку в Бальшу орду,
К Кострюку сыну Демрюковичю.
Говорил его дядюшка
Да Микита Родомановичь:
«Уж ты ой еси, Кастрюк-Демрюк!
Ишша мы к табе пришли
Да не с боём, не с дракою;
Да мы пришли к тобе посвататьсе
Да у тобя на родной сестры
Да на Марьи Демрюковны».
Они сватались, сосваталисе
По рукам они ударилисе
Да слово на слово положилисе.
Собирался наш царь государь
За столы-те за дубовые,
Да за ясва сахарные;
Да за напиточки стоялые.
Пировал-жировал государь,
Да царь Иван Васильевичь,
Говорил его дядюшка
Да Микита Родомановичь:
«Уж ты ой еси, Кастрюк-Демрюк!
Об чем слово было молвленоë,
По рукам было удареноë»;
Кастрюк поскакиваë,
Кастрюк поплясываë;
Он тому то не ослышитсе;
Он выводит родну сестру
Да ино Марью Демрюковну
Да за нашого прозвителя царя
Да за Ивана-та Васильевичя,
Да за столы-ти за дубовые,
Да за ясва сахарные,
Да за напитоцьки стоялые.
А пировал-жировал государь;
А оттули поход учинил,
Да оттули из Бальшой орды.
Ишше здраво стал государь
Через поле чистоë,
Через море синее,
А через реки быстрые.
Ишше здраво стал государь
Во свою-ту в каменну Москву
Да он ко церкви соборное
Да ко манастырям церковное
Да они веньцями повеньцялисе
Да перснями поменялисе.
Ишше здраво стал государь
Да во своей то в каменной Москвы
За столы-те за дубовые,
Да за ясва сахарные,
За напитоцьки стоялые.
Да пировал-жировал государь,
Говорил его шурин тут
Кастрюк Демрюков сын:
«Уж ты ой еси, царь государь!
У вас есь-ли в каменной Москвы,
У вас есь-ли таковы борьци
А со мной поборотисе,
А с Кастрюком поводитисе?
Да из дани, да из пошлины,
Из накладу-ту великого?»
А говорил тут царь государь
Да царь Иван Васильевичь;
«А любимой дядюшка!
Да Микита Родомановичь,
Уж ты выйди-ко на улоньку;
Затруби ко в золотую трубу,
Штобы чюли за рекой за Москвой,
Штобы чюли три брателка
Да три братьця родимые;
Первой брат и Мишенька!
Второй брат и Гришенька!
Втретьей брат и Васенька!»
Как выходит тут дядюшка,
Да Микита Родомановичь
Затрубил он в золотую трубу.
Да учили за рекой за Москвой,
А учюли три брателка:
А первой брат Мишенька,
А второй брат Гришенька
Да третей брат Васенька.
Говорил как тут царь государь
Да царь Иван Васильевичь.
«Любимой шурин мой!
Кастрюк Демрюков сын!
У миня пития на столи,
У миня борьци на двори,
Ковда есь вера боротисе
Те из дани, из пошлины
Да из накладу ту великого».
Кастрюк поскакивае,
Кастрюк поплясывае;
(Вишь коль боек!)
Кастрюк через стол скочил,
Кастрюк пития сплескал.
Говорила как родна сестра,
Да цариця-благоверниця,
Да ино Марья-та Демрюковна:
«Уж ты ой еси, Кастрюк-Демрюк!
Не ходи ты боротисе
Ты из дани, да из пошлины
Да из накладу-то великого».
Кастрюк паскакиваë,
Кастрюк поплясываë,
(Какой-то скакливый был.)
Он тому то не ослышитьсе;
Он выходит на улоньку,
(При публике.)
На крылечюшко красноё.
О перила облегаитьсе.
Говорил как Мишенька:
«Уж ты гой еси, царь государь!
Царь Иван Васильевичь!
Мне-ка не с ким боротисе».
Говорил как Гришенька:
«Уж ты гой еси, царь государь!
Мне-ка не с ким руки патрать»[63]
Да говорил как Васенька:
«Уж ты ой еси, царь государь!
Уж бы рад я боротисе,
С Кастрюком бы поводитисе,
Я из дани, из пошлины,
Из накладу-ту великого, —
Да я топеря со царева кабака,
У мня болит буйна голова,
Шипит ретиво серьцë».
А наливают как чяру вина,
Да не велику, четьвертиною;
А подавают Васеньки,
Да выпиваёт Васенька:
«Да спасибо тибе, царь государь!
Опохмелил буйну голову, —
Не окатил ретива серьця,
Не звеселил добра молодця».
А наливают вторую чяру,
Да не велику, четьвертиною;
А подавают Васеньки,
А выпиваёт Васенька:
«Да спасибо тебе, царь государь
Да царь Иван Васильевичь!
Опохмелил буйну голову
Окатил ретиво серьцë, —
Не взвеселил добра молодця».
Наливают третюю чяру,
Да не велику четвертинною;
Подавают Васеньки,
Выпиваёт Васенька:
«Да спасибо тебе, царь-государь,
Царь Иван Васильевичь!
Опохмелил буйну голову,
Окатил ретиво серьцë,
Взвеселил добра молодця;
Уж я рад нынь боротисе,
Да с Кастрюком и поводитисе,
Я из дани, из пошлины
Из накладу-ту великого!»
Они стали боротисе.
Первый Кастрюк бросил,
Вторый Кастрюк бросил.
Как и Васенька хроменькой
Он на ножку-ту справилса,
За лопотья[64] ти сграбилса,
Он и прирвал лапотьё все.
На руках то ей потрехиваёт,
До земли то не допускивает.
Ишшо думали Кастрюк-Демрюк,
А и Марфа Демрюковна.
Да она проклиналасе
Да она заклиналасе:
«Да не дай, Бог, бывати здесь
У царя в Каменной Москвы
(Ни за што не заманишь ей преником.)
Да не детям, не внучатам,
Да не внучетам, не павнучетам!»[65]
Во тау-ль и во городи
Во тау-ли в хорошом е
Поизволил наш царь государь,
Да царь Иван Васильевичь,
А поизволил жонитисе
Да не у нас, не у нас на Руси,
Да не у нас в каменной Москвы,
Да у царя в Бальшой орды
Кастрюка, сына Демрюковичя
Да у его на родной сестры
Да на Марьи Демрюковны.
Собиралса наш царь государь.
Да собиралса с чесным поездом;
Да во ту-ли поход учинил,
Да во ту-ли с каменной Москвы.
Ишше здраво стал государь
Да через реки быстрые,
Да через морë синеё,
Да через полë чистоë
К Кострюку в Бальшу орду,
К Кострюку сыну Демрюковичю.
Говорил его дядюшка
Да Микита Родомановичь:
«Уж ты ой еси, Кастрюк-Демрюк!
Ишша мы к табе пришли
Да не с боём, не с дракою;
Да мы пришли к тобе посвататьсе
Да у тобя на родной сестры
Да на Марьи Демрюковны».
Они сватались, сосваталисе
По рукам они ударилисе
Да слово на слово положилисе.
Собирался наш царь государь
За столы-те за дубовые,
Да за ясва сахарные;
Да за напиточки стоялые.
Пировал-жировал государь,
Да царь Иван Васильевичь,
Говорил его дядюшка
Да Микита Родомановичь:
«Уж ты ой еси, Кастрюк-Демрюк!
Об чем слово было молвленоë,
По рукам было удареноë»;
Кастрюк поскакиваë,
Кастрюк поплясываë;
Он тому то не ослышитсе;
Он выводит родну сестру
Да ино Марью Демрюковну
Да за нашого прозвителя царя
Да за Ивана-та Васильевичя,
Да за столы-ти за дубовые,
Да за ясва сахарные,
Да за напитоцьки стоялые.
А пировал-жировал государь;
А оттули поход учинил,
Да оттули из Бальшой орды.
Ишше здраво стал государь
Через поле чистоë,
Через море синее,
А через реки быстрые.
Ишше здраво стал государь
Во свою-ту в каменну Москву
Да он ко церкви соборное
Да ко манастырям церковное
Да они веньцями повеньцялисе
Да перснями поменялисе.
Ишше здраво стал государь
Да во своей то в каменной Москвы
За столы-те за дубовые,
Да за ясва сахарные,
За напитоцьки стоялые.
Да пировал-жировал государь,
Говорил его шурин тут
Кастрюк Демрюков сын:
«Уж ты ой еси, царь государь!
У вас есь-ли в каменной Москвы,
У вас есь-ли таковы борьци
А со мной поборотисе,
А с Кастрюком поводитисе?
Да из дани, да из пошлины,
Из накладу-ту великого?»
А говорил тут царь государь
Да царь Иван Васильевичь;
«А любимой дядюшка!
Да Микита Родомановичь,
Уж ты выйди-ко на улоньку;
Затруби ко в золотую трубу,
Штобы чюли за рекой за Москвой,
Штобы чюли три брателка
Да три братьця родимые;
Первой брат и Мишенька!
Второй брат и Гришенька!
Втретьей брат и Васенька!»
Как выходит тут дядюшка,
Да Микита Родомановичь
Затрубил он в золотую трубу.
Да учили за рекой за Москвой,
А учюли три брателка:
А первой брат Мишенька,
А второй брат Гришенька
Да третей брат Васенька.
Говорил как тут царь государь
Да царь Иван Васильевичь.
«Любимой шурин мой!
Кастрюк Демрюков сын!
У миня пития на столи,
У миня борьци на двори,
Ковда есь вера боротисе
Те из дани, из пошлины
Да из накладу ту великого».
Кастрюк поскакивае,
Кастрюк поплясывае;
(Вишь коль боек!)
Кастрюк через стол скочил,
Кастрюк пития сплескал.
Говорила как родна сестра,
Да цариця-благоверниця,
Да ино Марья-та Демрюковна:
«Уж ты ой еси, Кастрюк-Демрюк!
Не ходи ты боротисе
Ты из дани, да из пошлины
Да из накладу-то великого».
Кастрюк паскакиваë,
Кастрюк поплясываë,
(Какой-то скакливый был.)
Он тому то не ослышитьсе;
Он выходит на улоньку,
(При публике.)
На крылечюшко красноё.
О перила облегаитьсе.
Говорил как Мишенька:
«Уж ты гой еси, царь государь!
Царь Иван Васильевичь!
Мне-ка не с ким боротисе».
Говорил как Гришенька:
«Уж ты гой еси, царь государь!
Мне-ка не с ким руки патрать»[63]
Да говорил как Васенька:
«Уж ты ой еси, царь государь!
Уж бы рад я боротисе,
С Кастрюком бы поводитисе,
Я из дани, из пошлины,
Из накладу-ту великого, —
Да я топеря со царева кабака,
У мня болит буйна голова,
Шипит ретиво серьцë».
А наливают как чяру вина,
Да не велику, четьвертиною;
А подавают Васеньки,
Да выпиваёт Васенька:
«Да спасибо тибе, царь государь!
Опохмелил буйну голову, —
Не окатил ретива серьця,
Не звеселил добра молодця».
А наливают вторую чяру,
Да не велику, четьвертиною;
А подавают Васеньки,
А выпиваёт Васенька:
«Да спасибо тебе, царь государь
Да царь Иван Васильевичь!
Опохмелил буйну голову
Окатил ретиво серьцë, —
Не взвеселил добра молодця».
Наливают третюю чяру,
Да не велику четвертинною;
Подавают Васеньки,
Выпиваёт Васенька:
«Да спасибо тебе, царь-государь,
Царь Иван Васильевичь!
Опохмелил буйну голову,
Окатил ретиво серьцë,
Взвеселил добра молодця;
Уж я рад нынь боротисе,
Да с Кастрюком и поводитисе,
Я из дани, из пошлины
Из накладу-ту великого!»
Они стали боротисе.
Первый Кастрюк бросил,
Вторый Кастрюк бросил.
Как и Васенька хроменькой
Он на ножку-ту справилса,
За лопотья[64] ти сграбилса,
Он и прирвал лапотьё все.
На руках то ей потрехиваёт,
До земли то не допускивает.
Ишшо думали Кастрюк-Демрюк,
А и Марфа Демрюковна.
Да она проклиналасе
Да она заклиналасе:
«Да не дай, Бог, бывати здесь
У царя в Каменной Москвы
(Ни за што не заманишь ей преником.)
Да не детям, не внучатам,
Да не внучетам, не павнучетам!»[65]
Вознесение
Проходит Христово да Воскрисение,
Доходит Христово да Вознисение,
Вознесса Христос на небесй,
Со лангилами да с херуимы,
Со опостолами да сарафимы,
Оставил нас нишшую братью,
Оставил убогую сироту.
Заплакала нишшая братья,
Зарыдала убогая сирота:
«На куго ты нас, Христос, да оставляёшь?
На куго нас да спокидаёшь?
Будём мы и холодны и голодны,
Да будем не обуты да не одены,
От темной-то ночи не укрыты!»
Спроговорит Христос, да царь небесной:
«Не плачьте-тко, нишшая братья
Не рыдайте убогая сирота:
Оставлю вам гору да золотую,
Оставлю вам реку да медовую,
Оставлю вам сад с виноградом,
Даг будете вы сыты и пьяны,
Да будете обуты и одены,
А от темной-то ночи и укрыты».
Спроговорил как Иван-от да Златоусто:
«Уж ты истиной Христос, да царь небесной!
Не оставляй нишшим горы да золотою,
Не оставляй нишшим реки да медовою,
Того жа сада да с виноградом,
Нишшим горою да не бладати,
Медовой им реки да не видати,
Того жа сада да с виноградом:
Узнают купци — власти торговы,
Отнимут у их гору да золотую,
Отнимут у их реку да медовую,
Отнимут у их сад да с виноградом,
Да будут они холодны и голодны,
Да будут не обуты да не одены,
От темной-то ночи да неукрыты.
Оставь им своё имё Христово —
Ходить по селам, по деревнем,
Да чясто Христа будут поминати,
Да истиною будут звеличати,
Дак будут они сыты и пьяны,
Дак будут одены и обуты,
От темной то ночи прикрыты».
Слава Христу ту да Сыну Богу,
Да слава Христу и на небесах!
Проходит Христово да Воскрисение,
Доходит Христово да Вознисение,
Вознесса Христос на небесй,
Со лангилами да с херуимы,
Со опостолами да сарафимы,
Оставил нас нишшую братью,
Оставил убогую сироту.
Заплакала нишшая братья,
Зарыдала убогая сирота:
«На куго ты нас, Христос, да оставляёшь?
На куго нас да спокидаёшь?
Будём мы и холодны и голодны,
Да будем не обуты да не одены,
От темной-то ночи не укрыты!»
Спроговорит Христос, да царь небесной:
«Не плачьте-тко, нишшая братья
Не рыдайте убогая сирота:
Оставлю вам гору да золотую,
Оставлю вам реку да медовую,
Оставлю вам сад с виноградом,
Даг будете вы сыты и пьяны,
Да будете обуты и одены,
А от темной-то ночи и укрыты».
Спроговорил как Иван-от да Златоусто:
«Уж ты истиной Христос, да царь небесной!
Не оставляй нишшим горы да золотою,
Не оставляй нишшим реки да медовою,
Того жа сада да с виноградом,
Нишшим горою да не бладати,
Медовой им реки да не видати,
Того жа сада да с виноградом:
Узнают купци — власти торговы,
Отнимут у их гору да золотую,
Отнимут у их реку да медовую,
Отнимут у их сад да с виноградом,
Да будут они холодны и голодны,
Да будут не обуты да не одены,
От темной-то ночи да неукрыты.
Оставь им своё имё Христово —
Ходить по селам, по деревнем,
Да чясто Христа будут поминати,
Да истиною будут звеличати,
Дак будут они сыты и пьяны,
Дак будут одены и обуты,
От темной то ночи прикрыты».
Слава Христу ту да Сыну Богу,
Да слава Христу и на небесах!
Михайло Архангел
Да зайдут человече да на Хивон на гору
Да згленут человечя да ино верьх по земли.
Ишша чем мати земля изукрашеная?
Изукрашёна земля черьквями божьима,
Да зайдут человече да на Хивон на гору,
Да згленут человечя да ино вниз по земли,
Ишша чем мати земля принаполненая?
Принаполнена земля душами грешныма.
Протекла река да река огненая
От востоку-ту протекала да вплоть до западу;
Ширина глубина да не намереная.
Через огнену реку да перевоз ведь есь.
Перевошшиком Михайло Архангил со Гавриилом.
Ишша праведных как душ дак перевозит за реку,
Перевозит да переносит их на ту сторону,
Их на ту сторону да ко присветлому раю,
Ко присветлому раю, да к самому Христу.
А и грешны те души да ходят по берегу
А крычят-зычят да громким голосом своим:
«Ты, Михайло Архангил со Гаврилом,
Перевези нас, перенеси да через огнену реку,
Через огнену реку да нас на ту сторону,
Нас на ту сторону да к присветлому раю,
Ко присветлому раю, да ко самому Христу!»
Отвичяë Михайло со Гавриилом:
«Ишшо, души, вы души, да души грешные таки,
Ишша нам ведь вас да нам не велено везти,
Нам не велено везти, да не приказано нам;
Ишша жили, вы душечьки, на вольнем на свету,
Вы не знали, вы ни середы, ни пятници,
Да не светлого Христова да воскресеньиця.
Уж вы божьей то церкви не хаживали,
Уж вы звону колокольнему не варывали[66]
Как четья-петья[67] церковнаго не слушивали,
Вы подите, бредите, вы души, да душа в огнену реку,
Души в огнену реку, да муку вечную!»
Тут заплак'ли, зарыдали да души грешный:
«Ты прости-тко, прости да нам ведь белой свет,
Ты ишшо-ко, прошшай да сам Исус Христос,
Ты прошшай-ко, прошшай ты, Михайло Архангил со Гавриилом!
Вы прошшайте, прошшайте да отцы — матери,
Вы прошшайте, прошшайте, да братии, сестрици,
Вы прошшайте, прошшайте, да мужьи мудрые,
Вы прошшайте, прошшайте, да жены мужнии!» Зарыдали, заревели да души грешные.
Присвета мать Богородиця не могла да на пристоли усидеть…[68]
Не могла же как она ихно горë притерпеть,
Столконула как она да две горы;
Тут гора же с горой да столконулиси.
Засыпало реку песками хрешшами сыпучима.
Да зайдут человече да на Хивон на гору
Да згленут человечя да ино верьх по земли.
Ишша чем мати земля изукрашеная?
Изукрашёна земля черьквями божьима,
Да зайдут человече да на Хивон на гору,
Да згленут человечя да ино вниз по земли,
Ишша чем мати земля принаполненая?
Принаполнена земля душами грешныма.
Протекла река да река огненая
От востоку-ту протекала да вплоть до западу;
Ширина глубина да не намереная.
Через огнену реку да перевоз ведь есь.
Перевошшиком Михайло Архангил со Гавриилом.
Ишша праведных как душ дак перевозит за реку,
Перевозит да переносит их на ту сторону,
Их на ту сторону да ко присветлому раю,
Ко присветлому раю, да к самому Христу.
А и грешны те души да ходят по берегу
А крычят-зычят да громким голосом своим:
«Ты, Михайло Архангил со Гаврилом,
Перевези нас, перенеси да через огнену реку,
Через огнену реку да нас на ту сторону,
Нас на ту сторону да к присветлому раю,
Ко присветлому раю, да ко самому Христу!»
Отвичяë Михайло со Гавриилом:
«Ишшо, души, вы души, да души грешные таки,
Ишша нам ведь вас да нам не велено везти,
Нам не велено везти, да не приказано нам;
Ишша жили, вы душечьки, на вольнем на свету,
Вы не знали, вы ни середы, ни пятници,
Да не светлого Христова да воскресеньиця.
Уж вы божьей то церкви не хаживали,
Уж вы звону колокольнему не варывали[66]
Как четья-петья[67] церковнаго не слушивали,
Вы подите, бредите, вы души, да душа в огнену реку,
Души в огнену реку, да муку вечную!»
Тут заплак'ли, зарыдали да души грешный:
«Ты прости-тко, прости да нам ведь белой свет,
Ты ишшо-ко, прошшай да сам Исус Христос,
Ты прошшай-ко, прошшай ты, Михайло Архангил со Гавриилом!
Вы прошшайте, прошшайте да отцы — матери,
Вы прошшайте, прошшайте, да братии, сестрици,
Вы прошшайте, прошшайте, да мужьи мудрые,
Вы прошшайте, прошшайте, да жены мужнии!» Зарыдали, заревели да души грешные.
Присвета мать Богородиця не могла да на пристоли усидеть…[68]
Не могла же как она ихно горë притерпеть,
Столконула как она да две горы;
Тут гора же с горой да столконулиси.
Засыпало реку песками хрешшами сыпучима.
Егорей
Как у Федора купця,
У черниловця,
Уродил осе и два отрока,
И два отрока и две дочери,
У родил се еси да тут Егорей свет.
Понесли Егорья да по суду по Божьему.
В людях то да таки трех годов,
Егорей свет да такой трех недель;
В людях-то да таки ш'сти годов,
Егорей свет да такой ш'сти недель.
Роспозналосе царишшо Демьянишшо,
Он ведь Федора купца да все под низ кланёт
А он Егорья света к собе берë,
Он к себе берë, да во свою землю,
Во свою землю, да в проклету орду.
Сам жа Егорью да возглаголуёт:
«Уж ты чью Егорей да веру варуёшь?
(Вер ведь много, двенадцать, может.)
Уж ты варуёшь-ле веру жидовьскою,
Уж ты молисьсе-ле ты богам нашим, долы-долам?»
Тут же Егорей да возглаголует;
Он стихи поет да каруимские,
Он глазы возносит да все по ангельски,[69]
Тут жа царишшо да осержалосе,
Тут же Демьянишше да воспылуитсе:
«Хошь-ли, Егорей, на огни сожгу?»
Взял как Егорья на огни жокчи,
Не добре Егорей на огни горит,
Под светым Егореём вода тецет,
И вода тецет и трава ростет,
И трава ростет и цветы цветут.
Тут жа Егорей да возглаголуë,
Он стехи поё да харуимьские,
Он влазы возносит да как по ангельски.
Тут жа царишшо да осержалосе,
Тут жа оно да воспылуитьсе:
«Хошь-ле Егорей, на воды стоплю?»
Не добры Егорей на воды тонë,
Свет Егорей да по верьх плаваë.
Он стихи поет да харуимьские
Он глазы возносит да все по ангельски.
Тут жа царишшо да осержалосе
Тут жа оно да воспылуитси:
«Хошь-ле, Егорей, да на пилы спилю?»
Взял как Егорья да на пилах пилить,
Не добры Егорея пилы берут,
От света Егорья да пилы сыплютсе.
Тут же Егорей да возглаголуë,
Он стихи поет да харуимьские.
Тут жа царишшо осержалосе,
Тут жа оно да воспылуетси.
Взял как Егорья за белы руки,
Он повел как Егорья да во чисто полë,
Закопал Егорея да во глубок погреб;
Он не мелок, не глубок да сорока сажон.
Засыпал он песком хрешшом сыпучим-е,
Закатал он каменьём серым-е.
Забросал он плитьём залезным-е.
Сам же Егорью да возглаголуë:
«Не бывать те, Егорей, на белом свету,
На белом свету да на светой Руси,
Не видать те, Егорей, да свету белого!»
Тут жа Егорей да возглаголуë
Он стихи поет да харуимьские
Он блазы возносит да все по ангельски.
«Спас уж, ты Спас, да многомилослив,
Присветая ты мати, да Богородиця!
Уж вы дуньте-тко, ветры, да ветры буйные,
Соносите пески-хрешши сыпучие
Сокатайте каменьё сероë,
Собросайте плитьё залезноë!»
Как по божьей да было милости,
По Егорьевськой было таланисти, —
Дунули ветры, да ветры буйные,
Соносили пески-хрешши сыпучие,
Сокатали каменьё сероë,
Собросали плитьё залезноë,
Стал и как Егорей на белом свету,
На белом свету и на светой Руси.
Он пошол как Егорей да по чисту полю,
Он зашел как Егорей да во Божью церькву,
Во Божьей церкви да все пустым пусто,
Все пустым пусто да некуго нету.
Тут стояла Елена премудрая,
Все премудрая да богомольнея,
Тут жа Егорью да возглаголуë:
«Уж ты чью, Егорей, да веру варуёшь,
Уж ты варуёшь веру жидовськую;
Уж ты молисьсе ли богамъ ихным долы-долам?»
Тут жа Егорей да возглаголуёт:
Он стихи поет да харуимськие,
Он влазы возносит да все по ангельски.
Тут жа Елена да возглаголуёт:
«Уж ты ой жа еси, да ты Егорей Свет,
Ты поди-тко, Егорей, на конюшен двор,
Ты бери-тко, Егорей, коня доброго,
Коня доброго да со семи цепей,
Поежжай-ко в заставы жидовськие:
Есь там три заставы жидовських-е,
Добрым молодцям да все проезду нет,
Ясным соколам да тут пролету нет».
Тут жа Егорей как послушлив был,
И послушлив был да послухмянён был,
Он пошол и как Егорей да на конюшон двор
Он берет ведь Егорей коня доброго,
Коня доброго да со семи цепей.
Скоро он скачёт на добра коня,
Он поехал к заставы жидовськие.
Приежжая к первой заставы жидовськие;
Пришли горы высокие,
Пришли леса дремучие,
Добрым молодцям да все проезду нет,
Ясным соколам да тут пролету нет.
Тут жа Егорей да возглаголуë;
Он стихи поет да харуимськие,
Он власы возносит да все по ангельски:
«Спас, уж ты Спас, да многомилослив,
Присвета ты мати, да Богородиця,
Розодвиньтесь-ко горы высокие,
Розодвиньтесь-ко леса дремучие
На все стороны да на четыре же:
Добрым молодцям да все проезд бы был,
Ясным соколам да все пролет бы был!»
Как по Божьей да было милости,
По Егорьевской было таланисти —
Розодвинулись горы высокие,
Розодвинулись леса дремучие,
На вей стороны, да на четыре же —
Пролегла туды да путь дорожечка
Добрым молодцям да все проезд тут стал
Ясным соколам да все пролет тут стал.
Приежжаёт Егорей ко второй заставы жидовськое,
Тут сидит как ведь да Вострогор птиця.
А хватат, имат да все живком людей.
Тут-жа Егорей да возглаголуë:
Он стихи поёт да харуимськие,
Он блазы поёт да все по ангельски;
«Он жа еси да, Вострогор птиця!
Полетай-ко жа ты да на синё морë
А хватать имать да серых утицей,
А ишша имать да белых лебедей!»
Как по Божьей да было милости,
По Егорьевськой было таланисти
Полетела как тут да Вострогор-птиця,
Полетела она да на синё морë
А хватать-имать да серых утицей,
Ишша имать да белых лебедей.
Пролегла туды да путь дорожечка,
Добрым молодцям да все проезд тут стал
Ясным соколам да все пролет тут стал.
Приежжаë к третьей заставы жидовською.
Он стехи поет да харуимськие,
Он влазы возносит да все по ангельски,
Слезовал как Егорей с добра коня,
Розувал как сапог да со правой ноги,
Засыпал он песку да хрешшу серого,
Он и шшиб Змеишшу да во черны глаза…
Как у Федора купця,
У черниловця,
Уродил осе и два отрока,
И два отрока и две дочери,
У родил се еси да тут Егорей свет.
Понесли Егорья да по суду по Божьему.
В людях то да таки трех годов,
Егорей свет да такой трех недель;
В людях-то да таки ш'сти годов,
Егорей свет да такой ш'сти недель.
Роспозналосе царишшо Демьянишшо,
Он ведь Федора купца да все под низ кланёт
А он Егорья света к собе берë,
Он к себе берë, да во свою землю,
Во свою землю, да в проклету орду.
Сам жа Егорью да возглаголуёт:
«Уж ты чью Егорей да веру варуёшь?
(Вер ведь много, двенадцать, может.)
Уж ты варуёшь-ле веру жидовьскою,
Уж ты молисьсе-ле ты богам нашим, долы-долам?»
Тут же Егорей да возглаголует;
Он стихи поет да каруимские,
Он глазы возносит да все по ангельски,[69]
Тут жа царишшо да осержалосе,
Тут же Демьянишше да воспылуитсе:
«Хошь-ли, Егорей, на огни сожгу?»
Взял как Егорья на огни жокчи,
Не добре Егорей на огни горит,
Под светым Егореём вода тецет,
И вода тецет и трава ростет,
И трава ростет и цветы цветут.
Тут жа Егорей да возглаголуë,
Он стехи поё да харуимьские,
Он влазы возносит да как по ангельски.
Тут жа царишшо да осержалосе,
Тут жа оно да воспылуитьсе:
«Хошь-ле Егорей, на воды стоплю?»
Не добры Егорей на воды тонë,
Свет Егорей да по верьх плаваë.
Он стихи поет да харуимьские
Он глазы возносит да все по ангельски.
Тут жа царишшо да осержалосе
Тут жа оно да воспылуитси:
«Хошь-ле, Егорей, да на пилы спилю?»
Взял как Егорья да на пилах пилить,
Не добры Егорея пилы берут,
От света Егорья да пилы сыплютсе.
Тут же Егорей да возглаголуë,
Он стихи поет да харуимьские.
Тут жа царишшо осержалосе,
Тут жа оно да воспылуетси.
Взял как Егорья за белы руки,
Он повел как Егорья да во чисто полë,
Закопал Егорея да во глубок погреб;
Он не мелок, не глубок да сорока сажон.
Засыпал он песком хрешшом сыпучим-е,
Закатал он каменьём серым-е.
Забросал он плитьём залезным-е.
Сам же Егорью да возглаголуë:
«Не бывать те, Егорей, на белом свету,
На белом свету да на светой Руси,
Не видать те, Егорей, да свету белого!»
Тут жа Егорей да возглаголуë
Он стихи поет да харуимьские
Он блазы возносит да все по ангельски.
«Спас уж, ты Спас, да многомилослив,
Присветая ты мати, да Богородиця!
Уж вы дуньте-тко, ветры, да ветры буйные,
Соносите пески-хрешши сыпучие
Сокатайте каменьё сероë,
Собросайте плитьё залезноë!»
Как по божьей да было милости,
По Егорьевськой было таланисти, —
Дунули ветры, да ветры буйные,
Соносили пески-хрешши сыпучие,
Сокатали каменьё сероë,
Собросали плитьё залезноë,
Стал и как Егорей на белом свету,
На белом свету и на светой Руси.
Он пошол как Егорей да по чисту полю,
Он зашел как Егорей да во Божью церькву,
Во Божьей церкви да все пустым пусто,
Все пустым пусто да некуго нету.
Тут стояла Елена премудрая,
Все премудрая да богомольнея,
Тут жа Егорью да возглаголуë:
«Уж ты чью, Егорей, да веру варуёшь,
Уж ты варуёшь веру жидовськую;
Уж ты молисьсе ли богамъ ихным долы-долам?»
Тут жа Егорей да возглаголуёт:
Он стихи поет да харуимськие,
Он влазы возносит да все по ангельски.
Тут жа Елена да возглаголуёт:
«Уж ты ой жа еси, да ты Егорей Свет,
Ты поди-тко, Егорей, на конюшен двор,
Ты бери-тко, Егорей, коня доброго,
Коня доброго да со семи цепей,
Поежжай-ко в заставы жидовськие:
Есь там три заставы жидовських-е,
Добрым молодцям да все проезду нет,
Ясным соколам да тут пролету нет».
Тут жа Егорей как послушлив был,
И послушлив был да послухмянён был,
Он пошол и как Егорей да на конюшон двор
Он берет ведь Егорей коня доброго,
Коня доброго да со семи цепей.
Скоро он скачёт на добра коня,
Он поехал к заставы жидовськие.
Приежжая к первой заставы жидовськие;
Пришли горы высокие,
Пришли леса дремучие,
Добрым молодцям да все проезду нет,
Ясным соколам да тут пролету нет.
Тут жа Егорей да возглаголуë;
Он стихи поет да харуимськие,
Он власы возносит да все по ангельски:
«Спас, уж ты Спас, да многомилослив,
Присвета ты мати, да Богородиця,
Розодвиньтесь-ко горы высокие,
Розодвиньтесь-ко леса дремучие
На все стороны да на четыре же:
Добрым молодцям да все проезд бы был,
Ясным соколам да все пролет бы был!»
Как по Божьей да было милости,
По Егорьевской было таланисти —
Розодвинулись горы высокие,
Розодвинулись леса дремучие,
На вей стороны, да на четыре же —
Пролегла туды да путь дорожечка
Добрым молодцям да все проезд тут стал
Ясным соколам да все пролет тут стал.
Приежжаёт Егорей ко второй заставы жидовськое,
Тут сидит как ведь да Вострогор птиця.
А хватат, имат да все живком людей.
Тут-жа Егорей да возглаголуë:
Он стихи поёт да харуимськие,
Он блазы поёт да все по ангельски;
«Он жа еси да, Вострогор птиця!
Полетай-ко жа ты да на синё морë
А хватать имать да серых утицей,
А ишша имать да белых лебедей!»
Как по Божьей да было милости,
По Егорьевськой было таланисти
Полетела как тут да Вострогор-птиця,
Полетела она да на синё морë
А хватать-имать да серых утицей,
Ишша имать да белых лебедей.
Пролегла туды да путь дорожечка,
Добрым молодцям да все проезд тут стал
Ясным соколам да все пролет тут стал.
Приежжаë к третьей заставы жидовською.
Он стехи поет да харуимськие,
Он влазы возносит да все по ангельски,
Слезовал как Егорей с добра коня,
Розувал как сапог да со правой ноги,
Засыпал он песку да хрешшу серого,
Он и шшиб Змеишшу да во черны глаза…
(Как тут у меня стало нескладно, и мама не складно говорила, тут уж я не умею.)
Тут Змеишше в землю по поесу!
Розувал сапог да со левой ноги,
Засыпал песку-хрешшу серого,
Шшиб как Змеишшу во черны глаза
Тутъ и Змеишшо скрозь землю прошло.
Приежжат Егорей свет к отцю, к матери
Отец-матушка не признали Егорея.
(Тут уж боле ничего не знаю, не слыхала…)
Виноградье
Виноградне красно-зеленоë[70]
Да ишшо хто такой стучит
Да во светых-то вечерах?
Да во светых-то вечерах
Да виноградчицы стучят.
Да ишшо спрашивают робята
Господина да во дворах.
Да ешшо около двора
Да все трава да мурава.
Да все трава ли мурава
Цветы лазуревые,
Да ворота те тут как были
Да как хрустальнего стекла;
Да ободверенки те были
Как чистого серебра;
Да приворотенки те были
Да все решетчетые;
Да блаослови, сударь хозяин,
Да ко двору притти.
Да ко двору притти,
Да на красно крыльце взойти.
Со красного со крыльця
Да на новы сени ступить,
Со новых-то со сеней
В нову горенку зайти,
Въ нову горенку зайти
Да середи на полу стать.
Да блаослови, сударь хозяин,
Да виноградиë испеть
Да как у хозяина (имярек)
Как во горенке у их
Стоит тесовая кровать,
Да на тесовой на кровати
Да пуховая перина.
Да на пуховой на перине
Тут белая простыня.
Да как подушечки те были
У их шолковые,
Одеялышко лежало
Тут чёрного соболя,
Да тут и спит опочивает
Тут ведь сам-от господин
Да со своею госпожею,
Да со умною жоной.
Меж има-то ведь каталса
Да злачен перстень,
Да не злачён перстень катался —
Крепка дума меж има.
Они думали гадали
Да ясна сокола сряжали.
Да ясён сокол летит,
Да им куниць-то догонит
На житье им на бытье,
Да на богатесьво.
Да выходил ведь господин
Да на прекрасноë крыльцë.
Да выносил он господин
Да он серебряной рупь,
Да подарил он господин
Да виноградчицей.
Да выходила госпожа
Да на прекрасноë крыльцë,
Да выносила госпожа
Да золоту гривну,
Подарила госпожа
Да виноградчицей.
Да выходили малы дети
На прекрасноë крыльцë
Да выносили малы дети
Да бел крупичатой калачь.
Виноградне красно-зеленоë[70]
Да ишшо хто такой стучит
Да во светых-то вечерах?
Да во светых-то вечерах
Да виноградчицы стучят.
Да ишшо спрашивают робята
Господина да во дворах.
Да ешшо около двора
Да все трава да мурава.
Да все трава ли мурава
Цветы лазуревые,
Да ворота те тут как были
Да как хрустальнего стекла;
Да ободверенки те были
Как чистого серебра;
Да приворотенки те были
Да все решетчетые;
Да блаослови, сударь хозяин,
Да ко двору притти.
Да ко двору притти,
Да на красно крыльце взойти.
Со красного со крыльця
Да на новы сени ступить,
Со новых-то со сеней
В нову горенку зайти,
Въ нову горенку зайти
Да середи на полу стать.
Да блаослови, сударь хозяин,
Да виноградиë испеть
Да как у хозяина (имярек)
Как во горенке у их
Стоит тесовая кровать,
Да на тесовой на кровати
Да пуховая перина.
Да на пуховой на перине
Тут белая простыня.
Да как подушечки те были
У их шолковые,
Одеялышко лежало
Тут чёрного соболя,
Да тут и спит опочивает
Тут ведь сам-от господин
Да со своею госпожею,
Да со умною жоной.
Меж има-то ведь каталса
Да злачен перстень,
Да не злачён перстень катался —
Крепка дума меж има.
Они думали гадали
Да ясна сокола сряжали.
Да ясён сокол летит,
Да им куниць-то догонит
На житье им на бытье,
Да на богатесьво.
Да выходил ведь господин
Да на прекрасноë крыльцë.
Да выносил он господин
Да он серебряной рупь,
Да подарил он господин
Да виноградчицей.
Да выходила госпожа
Да на прекрасноë крыльцë,
Да выносила госпожа
Да золоту гривну,
Подарила госпожа
Да виноградчицей.
Да выходили малы дети
На прекрасноë крыльцë
Да выносили малы дети
Да бел крупичатой калачь.
Микола
Светитель Микола, Меркольской Чюдотворец!
А где жа твои мошшы? Неверной страды немьцях,
Ах, во земли во турьской, в славном Балеградьи.
Питом лик твой на свету икону,
Ставим мы икону в новую чесовню,
В кивоварену божницю,
Украшаём мы Светителя, мы жа чистым серебром,
Мы жа красным золотам, жемчугом окатистым,
Прибегаём к Светителю с верою, с любовью,
А просим у Светителя великой мы помошшы,
В бедах и в напастях он свет сохраняë,
В болезнях лёжашших он свет истеляет,
В темницях сидяшших он свет избавляë,
А по морю плаушших он свет направляë,
Волны да усмиряë, врагов прогоняëт.
Слава Христу Богу со своим угодником,
Со светителем Миколой, с Мерькольским чюдотворьцем.
Светитель Микола, Меркольской Чюдотворец!
А где жа твои мошшы? Неверной страды немьцях,
Ах, во земли во турьской, в славном Балеградьи.
Питом лик твой на свету икону,
Ставим мы икону в новую чесовню,
В кивоварену божницю,
Украшаём мы Светителя, мы жа чистым серебром,
Мы жа красным золотам, жемчугом окатистым,
Прибегаём к Светителю с верою, с любовью,
А просим у Светителя великой мы помошшы,
В бедах и в напастях он свет сохраняë,
В болезнях лёжашших он свет истеляет,
В темницях сидяшших он свет избавляë,
А по морю плаушших он свет направляë,
Волны да усмиряë, врагов прогоняëт.
Слава Христу Богу со своим угодником,
Со светителем Миколой, с Мерькольским чюдотворьцем.
Небылица
Небылиця в лицях небывальшына,
Да небывальшына, да неслыхальшына.
Старину спою да стародавною,
Да небылиця в лицях, небывальшина,
Да небывальшына да неслыхальшына.
Ишша сын на матери снопы возил,[71]
Все снопы возил, да все коноплены.
Как стара матерь да в кореню была,
Молода жона да в пристяжи была.
Как стару матерь да попонюгивал,
Молоду жону да присодерживал.
На гори корова белку лаела,
Ноги росширя, да глаза выпуча.
Ишша курица под осеком[72] траву секет,
Как овця в гнезди да яицë садит.
По поднебесью да сер медведь летит.
Он ушками, лапками помахивал,
Он черным хвостом да принаправливал.
По синю морю да жорнова пловут,
Жорнова пловут да тут певун поет.
Как гулял гулейко[73] сорок лет за печью,
Ишша выгулял гулейко ко печьню столбу.
Как увидел гулейко в лоханки воду:
«А не то-ле, братьци, все синё морë?»
Как увидел гулейко, из чяшки ложкой шти хлебают:
«А не то-ле братци, корабли бежать,
Корабли бежать, да все гребци гребут?!»
Небылиця в лицях небывальшына,
Да небывальшына, да неслыхальшына.
Старину спою да стародавною,
Да небылиця в лицях, небывальшина,
Да небывальшына да неслыхальшына.
Ишша сын на матери снопы возил,[71]
Все снопы возил, да все коноплены.
Как стара матерь да в кореню была,
Молода жона да в пристяжи была.
Как стару матерь да попонюгивал,
Молоду жону да присодерживал.
На гори корова белку лаела,
Ноги росширя, да глаза выпуча.
Ишша курица под осеком[72] траву секет,
Как овця в гнезди да яицë садит.
По поднебесью да сер медведь летит.
Он ушками, лапками помахивал,
Он черным хвостом да принаправливал.
По синю морю да жорнова пловут,
Жорнова пловут да тут певун поет.
Как гулял гулейко[73] сорок лет за печью,
Ишша выгулял гулейко ко печьню столбу.
Как увидел гулейко в лоханки воду:
«А не то-ле, братьци, все синё морë?»
Как увидел гулейко, из чяшки ложкой шти хлебают:
«А не то-ле братци, корабли бежать,
Корабли бежать, да все гребци гребут?!»
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги