Старшая сестра

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Осень стояла сухая, теплая. Крупными кровяными каплями алела на серо-зеленых мшистых кочках клюква. Падала на ягоду желтая осенняя листва. Но клюквы было так много, что желтая «скатерть» не могла прикрыть спелые ягоды.

Анна Федотовна с Иринкой набрали полные корзины. Присели отдохнуть возле кустиков порыжевшего багульника. И мать и дочь были довольны хорошо проведенным воскресным днем.

Анна Федотовна работала уже не председателем поселкового Совета, а лишь секретарем. Поселок очень разросся, появилось много новых участков торфопредприятия — работы утроилось. А здоровье Анны Федотовны стало хуже, силы не те, что были. Да, кроме того, Анна Дружинина привыкла на жизнь смотреть прямо, не вилять перед ней. Поняла, что знаний у нее маловато, образования настоящего вовремя не приобрела — ну, и нечего хорохориться. Ясно ведь: не под силу быть председателем такого большого поселкового Совета. Народ в Соколовке грамотный — рабочие квалифицированные, не говоря уже об инженерах и техниках. И Анна Федотовна без лишних переживаний и объяснений заявила на исполкоме горсовета о том, что председателем она будет только до следующих выборов. Председатель горсовета пробовал ее уговаривать, но она негромко и коротко заявила: «Нет», что означало — будет так, как она решила.

— В общежитии после занятий-то, поди, в очереди стоите к электрической плитке и с голоду еле на ногах держитесь. Кухарки! — произнесла Анна Федотовна после молчания.

— Как бы не так — «еле на ногах»! — Иринка собрала в горсточку сосновые иголки и сухие листочки, что лежали в корзине поверх ягод. — Ты уж скажешь, мама! Плиток на кухне в общежитии полным-полно! Ну, в крайнем случае, у каждой плитки не больше трех человек.

— Ох ты мне… По три человека! — Анна Федотовна покачала головой и внимательно посмотрела на Иринку. Ей показалось, что щеки дочери несколько побледнели, но она ничего не сказала, не пожалела ее вслух. «Пусть побольше увезет сметаны, яичек, а то заморит себя», — подумала мать.

Перекатывая на изрезанной глубокими линиями ладони крупную ягоду, мать спросила:

— Ну, а Яков-то как устроился? В том же общежитии, где и ты?

Иринка вдруг заметила, что у нее развязался ботинок, склонилась над ним.

— Нет, он совершенно в другом корпусе и на другой улице. Университет имеет ведь два общежития.

Мать поднялась и сказала повеселевшим голосом:

— Хватит, Ирина, отдыхать. Пойдем. Табун, небось, скоро пригонят.

«Не нравится маме Яков…» — незаметно вздохнула девушка. Они пошли по лесной дороге, над которой шатром нависли ветви хвойных и лиственных деревьев. Золотыми пятачками лежали березовые листья, похрустывали под ногами сухие хворостинки. Держа на одной руке корзину, склонившись набок от ее тяжести, Иринка, быстро семеня ногами, шла впереди матери.

Проходя мимо росшей у самого края дороги черемухи, которая редко встречается по опушкам уральских лесов, Иринка ухватила ветку, тряхнула. Дождь желто-красных листьев осыпал ее.

— Озорница, — проговорила мать, любуясь дочерью, и улыбнулась. Но улыбка быстро исчезла, и лицо Анны Федотовны омрачилось. Она ускорила шаги, догнала дочь, пошла рядом с нею.

— Вот что, Иринка… скажи… из-за чего ты с Лизой поссорилась перед отъездом?

— Что-то я не помню, мамушка! Мы ведь с сестрицей вообще-то дружественные народы.

— А ты припомни! — сказала Анна Федотовна строго и настойчиво. — Вы еще в своем разговоре черемуху какую-то трясли…

Иринка посмотрела на мать. Та ответила ей выжидательным и долгим взглядом, каким может смотреть только мать и от которого почти невозможно ничего утаить.

— Вспомнила?.. Рассказывай!..

Иринка переняла корзинку с одной руки на другую.

— Я мыла посуду, мамушка, и громко пела песни. Настроение у меня было исключительное!

— Ну, о своих настроениях ты после расскажешь…

— Пела я «Черемуху»…

— Веселая песня — нечего сказать!

— Мамушка, когда у меня настроение хорошее, я могу и похоронный марш весело спеть!

И она шаловливо затянула:

Мать остановила ее:

— Не виляй! Я спрашиваю: чем ты обидела Елизавету?

— Мамушка!.. Я не виновата. Я даже не нагрубила и полсловечка ей. — Иринка остановилась и повела рукой. — Ей просто песня не понравилась!

— Вот как?!

— Да, вот так. Когда Лиза вошла и услышала, что я пою…

— Ну и что она? — тревожно спросила мать.

— …Она села на стул и…

— Что… «и»?

— …И ничего не сказала.

Анна Федотовна с досадой отвернулась от дочери.

— Разве у тебя что-нибудь выведаешь? Тянешь-тянешь ее, как корову за хвост, а она знай себе — му-у, му-у…

Иринка звонко расхохоталась.

— Му-у, му-у-у! А у меня, мамушка, лучше получается и громче… Даже эхо отвечает.

— Му-у-у! — громко закричала Иринка.

— У-у-у! — повторила глухо и отдаленно лесная чаща.

— Рассказывай дальше…

— Значит, я запела… Лиза молчит, тихонечко вытирает слезы. «Лиза, ты чего же плачешь?» — «В глаз соринка попала — никак не могу вытащить…» Я хотела ей вытащить соринку, а она говорит, что уже выпала. Ну, выпала — и хорошо. Я снова вовсю пою. И вдруг — на тебе! Лиза ка-а-к на меня закричит: «Перестань ты эту глупую песню петь!» Нет, ты подумай только, мамушка! «Перестань!» Как бы не так! — перестану я петь, если меня так грубо обрывают. Я пою снова.

— Как же, разве ты перестанешь, коль тебя об этом просят!

— Вот именно! — горячо подтвердила Иринка. — Пою дальше, Лиза больше не кричит на меня… Ну, я перестала. А Лиза все сидела и куксилась. И чего, не пойму, из-за пустяков обижаться?

Мать ничего не ответила. Она думала-думала: «Что-то сердце мне предсказывает… ноет…»

…Матери не спалось. Стекла окон дребезжали под монотонным осенним дождем. Шумел ветер, раскачивая голые деревья, и черемуха у крыльца царапала ветками стену дома.

Анна Федотовна вышивала по канве полотенце. На одном конце уже красовались буквы «Е. Д.», вышитые мельчайшими синими и красными звездочками.

Электрическая лампочка под старинным эмалированным абажурчиком освещала комнату и одинокую фигуру матери, склонившуюся над полотенцем. Пестрая кошка Муська мурлыкала, свернувшись в мягкий клубок на разостланной по полу белой телячьей шкурке.

Мать отложила рукоделие, подошла к комоду, вынула какой-то сверток. Возвратившись к столу, развернула раскроенное тонкое полотно. На уголке одного отреза осторожно карандашом помечено: «Для Лизы»…

«Наволочки… Надо отдать кому-нибудь, пусть выстрочат, — думает Анна Федотовна, — славно получится узор «виноград».

Хочется к приезду Лизы из института приготовить для нее все необходимое. Мать усмехнулась, что-то вспомнив. Дочь соседей Валя отлично училась в педагогическом институте, а общественница была — другой такой, говорили, среди студентов всего города не сыщешь. Она и в комсомоле — вожаком, и в самодеятельности — заводилой. И вот теперь Валя третий год живет в Соколовке. Как окончила институт, словно переродилась. Мать рассказывает (да еще и хвалится), что девка за хозяйством следит, платья научилась хорошо мастерить. В поселке ее в клуб руководить кружком тянули и лекции читать перед кино просили — ни в какую… Сидит себе украшается, жениха ждет. Видно, у Вали закваска-то на учебу некрепкая была. Пока училась, первой хотелось быть, а потом, как окончила институт, в домашность, в бабье дело ударилась. А может, подумала, что знаний у нее хоть отбавляй и учиться ей уж нечему.

Нет, Анна Федотовна не хотела бы видеть своих дочерей такими. Ширь в жизни человеку дана необъятная, и пользоваться ею надо. Материнское сердце радовалось бы и гордилось за дочерей, если бы они никогда в жизни на достигнутом-то не останавливались. Себя Анна Федотовна и по сей день ругает: успокоилась, окончив курсы. Да, потом надо было и на рабфак поступить, и в институт. Впрочем, время тогда другое было, условия не те, что у нынешней молодежи.

«Нет, семьей мои дочери успеют обзавестись, а вот лишний год поучиться, поработать до замужества — это все равно, что пять после него. Взять хотя бы Лизу. Отец покойный говорил, что у девушки склонности к исследовательской работе, дескать, есть. Значит, развивать в себе их надо. Поживет у меня на готовом, все для нее сделаю и скажу: «Не сиди лишний раз над тряпками с иголкой — читай больше, учись — не отставай от людей».

Анна Федотовна оторвалась от шитья, гордо, по-молодому тряхнула головой: «Хочу, шибко хочу, чтобы дочери не просто подучившимися бабенками по жизни шли, вцепившись в локоть мужа, а наравне с ним, а может, и пошире шагали!»

Мать вздохнула, задумчиво погладила полотно своей широкой с набухшими жилками рукой. И подумала о том, как много переделали ее руки всякой работы: стряпали, стирали, косили, заплетали детские косички. Делали и другое: красили книжные полки в клубе, шили детское белье для открывающихся в поселке яслей, неумело, но старательно выводили белилами лозунги на красных полотнищах. И тем, что руки ее трудились не только для домашнего гнезда, Анна Федотовна в душе, втайне от других, гордилась.

«Времени — полночь, а сон не манит»… Она снова взялась за полотенце. «Нет, не шьется!.. И что это Лизушка расплакалась из-за песни?..»

Ветер усилился. Жалобно зазвенели провода. Мать прислушивалась… Ей показалось, что кто-то постучал в сенную дверь. «Нет… — это черемуха бьется голыми ветками».

Руки опять потянулись к вышивке, и глаза, прищурившись, стали вглядываться в рисунок… Но, вместо рисунка, мерещилось заплаканное лицо дочери. «Лиза, что с тобой?»

Софья Захаровна смутилась и молча смотрела на Анну Федотовну большими немигающими глазами. Ее руки с длинными пальцами боязливо прикрывали листок бумаги — письмо к Лизе.

И надо же так случиться!

Софья Захаровна повернула обратной стороной листок.

— Садитесь, пожалуйста, Анна Федотовна. Как Ирочка устроилась? Она была в это воскресенье дома?

— Была, Софья Захаровна.

Анна Федотовна зашла на минутку, по пути. Хотелось узнать, не было ли от Лизы письма, сама она получила пока телеграмму с сообщением о том, что дочь доехала благополучно.

Анна Федотовна знала, как привязана Лиза к своей бывшей учительнице. Последнее время девушка часто ходила к ней. Мать тревожилась — невеселая, похудевшая, уехала из дому ее старшая дочь. Что случилось? «Нечего от матери таиться, самой надо все рассказывать, а не ждать, когда тебя об этом просить будут», — так решила Анна Федотовна, хотя видела, что у дочери на душе не все ладно. А теперь обвиняла себя: почему бы не расспросить Лизу?

Софья Захаровна, рассказывая о том, что получила от Лизы открытку, в то же время мучительно раздумывала: «Не сказать ли матери? Почему Лиза скрыла? Все равно сказать придется…» Но решила пока не говорить. Раньше времени начнутся упреки матери, помешают Лизе хотя бы некоторое время учиться спокойно.

Анна Федотовна, вздохнув, поднялась.

— Ну, извините за беспокойство, Софья Захаровна… Иду мимо, думаю, дай зайду — по пути ведь.

Уже стоя у порога, мать сказала:

— Один уж год остался… доучиться и, может, в наши края приедет.

Софье Захаровне показалось, что Анна Федотовна при этом посмотрела на нее, словно говоря: «Напрасно от матери таитесь! Мать все равно душой почувствует…»

Возвращаясь домой, Анна Федотовна перебирала в памяти слова старой учительницы, вспоминала ее смущенное лицо. «Она что-то знает о Лизе! Что-то знает». И глухая тревога заставляла ее ускорять шаги…

— Доброго пути вам! — вдруг остановил ее незнакомый человек, отирая платком потный лоб. — Скажите, где здесь управление торфопредприятия помещается?

Анна Федотовна остановилась.

— Контора, или, как вы сказали, управление, совсем близко. Мне в ту же сторону.

— Ну, значит, мы попутчики! — Он расстегнул свой серый, военного образца плащ со следами погонов на плечах. — Жарко! Воздух холодный, осенний, а, когда идешь, пот прошибает.

Анна Федотовна сбоку посмотрела на спутника и невольно подумала: «Этого, видать, мать-природа характером не обошла. Не свернешь его, покуда не убедится сам… Ишь, ведь подбородок-то какой упрямый. И по земле идет, как хозяин, твердо, осанисто».

Незнакомец снял фуражку, опять вытер платком высокий лоб.

— Хорошо! — сказал он не то ветру, который заиграл его волосами, не то Соколовке и лесу с торфяными болотами, подступающими к самому поселку. Анна Федотовна, еще раз взглянув с любопытством на него, решила: «Служащий, верно, какой-то, в командировку…» И, кивнув на чемодан, сдержанно спросила:

— С поезда ровно идете… а что-то совсем с другой стороны?

— Вы правы, с поезда, — согласился он, — и совершенно верно — с другой стороны… Болотом шел…

— Заблудились?

— Нет. — Он остановил на Анне Федотовне зеленые глаза. — Сам решил пройти так… — и улыбнулся чему-то. — Хорошая у вас здесь залежь. Богатейшая!

Анна Федотовна показала на дом, где помещалось управление.

— Вот мы и пришли, в разговорах-то… Сюда вам…

— Спасибо!

Анна Федотовна помедлила:

— У нас, что ли, работать-то будете?

— У вас… — охотно ответил он, приветливо глядя на Анну Федотовну и любуясь строгой увядающей красотой ее. — Главным инженером к вам послали… Посмотрим, что из этого получится.

В это время из управления вышел Шатров. В комбинезоне он казался еще более громадным. Анна Федотовна сказала:

— Принимайте-ко долгожданного.

— Неужто… главный? — под густыми пышными усами Шатрова затеплилась радостная улыбка. — Познакомимся! — Он протянул широкую ладонь: — Шатров — багермейстер.

— Говоров, — пожимая руку, ответил главный инженер.

— Вот вас-то нам как раз и недоставало! — Степан Петрович смотрел на Говорова добрыми умными глазами. — С дороги-то, поди, проголодались? Давайте-ка зайдемте в нашу рабочую… Вот она — рядом.

В столовой, отдавая гардеробщице плащ, Говоров спохватился:

— Извините, пожалуйста, но попрошу… там бутылочка в кармане.

Шатров смущенно закашлялся: «Э, худо дело. Руководящая-то единица, кажется, со слабостью к спиртному…»

А Говоров извлек из кармана пол-литровую зеленоватую бутылку, посмотрел на свет:

— Живы, малявки! Пожалуйста, — снова он обратился к гардеробщице, — полстакана сюда воды, только не очень холодной, если можно. И, обернувшись к недоумевающему Шатрову, пояснил: — Для сынишки… В поезде купил у одного зоолога… Живородящие рыбки. В детстве я ими до умопомрачения увлекался — об уроках забывал.

— А я больше по голубиной части действовал, — пробасил Шатров и гостеприимно потянул Говорова к столику: — Вот давайте сюда. Присаживайтесь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вот она, Москва осенняя. Она и сейчас хороша. Под скупым осенним солнцем по-прежнему радостно горят рубиновые кремлевские звезды. Серебристо-голубые ели стоят спокойные и строгие. А у дальней стены Кремля, близ Исторического музея, — высокий куст рябины. Листья у нее начинают желтеть. Ярко-красных ягод больше, чем листьев. От тяжести кистей гнутся ветви.

«Сегодня обязательно должна приехать Васса, — вспоминает Лиза, — ее одной нет в нашей комнате».

Лиза ждала Вассу и… боялась встретиться с нею. «Я же теперь не та… Совсем не та…» — шептала Лиза, чувствуя, что вот-вот заплачет. Она слышала перекличку гудков легковых машин, шелест катящихся троллейбусов, возгласы, обрывки разговоров, свистки милиционеров…

Шеренги чугунных столбов с круглыми матовыми фонарями освещали витрины. Над крышами домов в вечернем небе переливались радужные цветные рекламы.

Город жил шумной и многообразной жизнью, а Лиза чувствовала себя выключенной из этой жизни.

«Что делать? Что?!» — в сотый раз спрашивала она себя. Хотелось поговорить с близким, родным человеком, раскрыть душу.

«Если и завтра еще Васса не приедет — прямо с ума можно сойти, — думала Лиза. Усталая, расслабленная, она еле держалась на ногах. Ее тошнило. Кружилась голова. — Это, наверное, оттого что я целый день ничего не ела», — решила она.

Во дворе студенческого общежития Лиза услышала за собой быстрые шаги. «Васса!» Лиза остановилась. Ласковые руки обхватили ее.

— Васса! — Лиза повернулась к подруге и, не подымая глаз, уткнулась лбом в ее плечо.

— Лизанька, как я соскучилась! Почему ты не ответила на последнее письмо? Что молчишь? Плачешь?! Лиза! Не плачь! Что случилось? С мамой, сестрой?

— Со мной, Васса…

— Ну, ну! Не унывай! Пойдем-ка сядем вон на ту скамейку разберемся в твоем настроении.

— Ты смеешься, Васса…

— Да нет, Лизушка. Ты не обижайся. Это от радости… — Васса была убеждена, что с Лизой ничего серьезного не произошло. «Экая чувствительная! Наверное, влюбилась в этого… как его?.. в Топольского, вот теперь и кручинится дивчина…»

У Вассы было чудесное настроение. Она приехала всего лишь два часа назад, а уже обегала весь институт, просмотрела новую коллекцию разновидностей торфа, собранную второкурсниками.

— Что у тебя случилось?

— Васса… — Лиза закрыла лицо руками. Слезы сочились между пальцами. Ей было обидно и стыдно за себя — Я… вышла замуж…

— Вот как? — Васса внимательно и сердито посмотрела на подругу. Сколько раз они вместе осуждали студенток, которые, выйдя замуж, «снижали успеваемость», потом просили отсрочить сдачу экзаменов, потом шли в декретный отпуск, а иногда оставляли институт. Редкие получали диплом да и, как правило, на государственных экзаменах «плавали». Как-то Васса заявила: «На месте министра я издала бы указ: отчислять всех студенток, во время учебы вышедших замуж! Это мешает подготовке полноценных специалистов!»

И вот, пожалуйста, ее лучшая подруга выскочила замуж! В такое-то время!..

— Лиза, ведь нам предстоят диплом, госэкзамены… — с упреком сказала она.

Лиза тяжело вздохнула.

— Институт я, Вассанька, обязательно закончу — как бы трудно мне ни было.

— Ой, лыхо мне… — Васса обняла подружку, погладила ее плечо. — Ну, расскажи хоть, как твоя свадьба прошла, что ли?

Лиза горько усмехнулась, глядя в одну точку.

— Да, кажется, и рассказать-то нечего — вот что плохо.

Васса Остапчук вынула из тумбочки привезенные гостинцы. Их ей насовала тетка, жившая под Винницей, почти чудом спасшаяся от немцев. Тетка и племянница до войны не видели друг друга в глаза. В семье Вассы говорили о занозистом и горделивом характере тетки. Но, оставшись после войны, как и Васса, одинокой, дальняя родственница приняла ее как самую желанную гостью.

Васса поставила на стол банку моченых яблок, нарезала толстого слоеного сала, положила на блюдечко несколько маринованных огурцов.

Лиза задумчиво смотрела в окно. «Мама сейчас одна. Что она делает? Может быть, принесла домой работу, сидит, пишет, старательно выводя каждую букву… А может быть, шьет? Штопает чулки? Мама! Если бы ты знала… Прости… Поймешь ли ты, мама? Я жестоко поступила с тобой. Найдешь ли ты силы когда-нибудь забыть обиду?»

Из тьмы осеннего вечера выступало бледное стареющее лицо матери. Серые строгие глаза глядели проницательно и грустно…

Остывал стакан чаю. Подперев голову кулаком, сидела задумчивая Васса, смотрела на вздрагивающие плечи подруги. В ней боролись противоречивые чувства: нежность и досада.

Васса вздохнула, надкусила огурец, но есть не стала.

— Перестань, Лиза! Хватит… Надо, наконец, решить… Я не очень разбираюсь в подобных вопросах, — тут Васса не смогла сдержаться, добавила: — К счастью, непрактична в них!.. Связаться с каким-нибудь остолопом никогда не поздно… Лиза!.. Не обижайся на меня! Я злюсь… Но, черт возьми — мне обидно за тебя и досадно. Впрочем, хватит об этом… Садись ужинать!

Лиза поела только маринованных огурцов.

— Какая спесивая стала — не хочет нашего хуторского, — обиделась Васса, но, сообразив, весело расхохоталась над собой: — От це здорово! Я и не догадываюсь, что тебе, может, теперь одно нравится, а другое — нет…

Рассмеялась и Лиза, признавшись:

— Я и сама себя не узнаю.

И обеим вдруг стало на минуту весело и легко. Подружки сидели друг против друга, думали об одном и том же. В Лизе впервые шевельнулось чувство материнства, до сих пор заглушаемое горечью и страхом.

Васса точно угадала ее мысли:

— Ничего, не бойся. Рожай.

— Хорошо, — краснея, кивнула Лиза. — Ты знаешь, Васса, — начала она тихо. — Я много-много раз думала о том, что… я еще студентка и что страшно огорчу маму… И потом… наконец, просто стыдно иметь ребенка без отца… Обо всем этом я думала, но все-таки решила: пусть он у меня будет.

Васса улыбнулась.

— Правильно решила, Лиза! Грош цена той женщине, которая боится ребенка. Но, Лиза, — Васса озабоченно посмотрела на подругу: — как ты будешь с ним, куда денешь его, когда придется ходить на лекции?..

— Будет страшно трудно, — вздохнула Лиза.

В Вассе сразу же проснулся комсомольский вожак.

— Ну уж ты очень-то не горюй — поможем как-нибудь… Коллективом!

Как помочь Лизе, чем, Васса еще не знала. Она только понимала одно: помочь необходимо.

— Отдадим в ясли, — сказала Лиза.

— Идея! — обрадовалась Васса. — А ходить в ясли за ним мы вместе будем.

Густые черные брови Вассы встали «домиком», как всегда в минуту серьезного размышления.

Лиза отпила остывшего чая, на секунду задумалась:

— У тебя ко мне, Васса, может пропасть всякое уважение после того, что я тебе скажу… Но молчать перед тобой не хочу.

Она жестко усмехнулась:

— Я, кажется, довольно скверный, а больше того — слабенький человек…

— Подожди, подожди, Лиза, я, кажется, ослышалась. Ты сказала, что ребенок будет без отца. Позволь, моя дивчина, как это понимать? И кто в конце-то концов твой Топольский?

— Я и хочу тебе рассказать… Он говорил: любит меня, будем вместе… Сюда приедет. А мне теперь даже безразлично: приедет он или нет. Я буду одна.

— Да ты что говоришь? — Васса от удивления даже хлопнула себя по бедрам. И Лизу неожиданно рассмешил этот ее простой, бабий жест, ну никак не свойственный комсомольскому вожаку. Лизе представилась вдруг мать Вассы. Наверное, она была говорливой, полной и добродушной женщиной.

— Васса, ты похожа на свою маму?

Губы Вассы дрогнули:

— Да… Только моя мама была добрее меня.

Лиза погладила руку подруги, лежавшую на столе:

— Прости меня, Вассанька. Я все о себе да о себе. А у тебя горе куда больше, чем мое.

— Мое горе, Лиза, непоправимо — стало быть, и говорить о нем нечего. А вот твое поправить еще можно, только надо обдумать все. — Васса посмотрела на осунувшееся лицо Лизы, и ей опять стало жаль подругу: — Если он хочет, чтобы вы были вместе, может быть, надо согласиться. Ведь… — Васса запнулась, — в том, что между вами произошло, виноват не только он…

Лиза подняла голову и прищурилась, посмотрела почему-то на темные стекла окон. Васса увидела ее тонкий профиль, и в тот миг он ей показался решительным.

— Я не оправдываюсь, Васса. И виню больше себя, чем его. Но, поверь, сознание собственной вины не заставит… не поможет мне любить Топольского… Почему, почему исчезло то хорошее, большое, что начиналось…

Васса задумалась, потом с твердой уверенностью в голосе произнесла:

— Если ты его любила тогда, значит, любишь и сейчас. — Васса помедлила и с той же уверенностью закончила: — Если не любишь сейчас — не любила и раньше.

— Не любила! Что ты говоришь, Васса? Да разве…

— А ты разберись в себе сама. Это очень трудно, но когда сама — лучше. Вернее.

— Не знаю, — искренне вырвалось у Лизы, — не знаю, способна ли я сама в себе разобраться.

— Нет, нет, Лиза! Все, что ты говоришь, вздор! Лиза, ты должна быть моей женой. Я настаиваю на этом.

Она помолчала минуту, глядя себе под ноги. Аркадию показалось: вот-вот она заплачет. Но Лиза подняла на него грустные глаза и сказала просто:

— Мне не хочется быть твоей женой, Аркадий.

Топольский посмотрел на Лизу с удивлением. Улыбка недоверия мелькнула на его губах и исчезла. Аркадий был твердо убежден: она ждала его, желает быть его женой.

Не было случая, когда бы женщина не ответила взаимностью Аркадию — Лиза, разумеется, любит его.

— Лиза, понимаешь ли ты, что говоришь?

Они сидели на той самой скамейке во дворе общежития, где несколько дней назад встретилась Лиза с Вассой. Возле скамейки стоял чемодан Аркадия. Было еще светло, и студенты, проходя мимо, кивали Лизе, посматривали на ее собеседника. Прошел мимо и Боря Петров, задержав взгляд из-под толстых очков вначале на Аркадии, потом на Лизе. Ей показалось, что глядит он на нее с грустью. У девушки сжалось сердце: «Они все догадываются, что я не та теперь, жалеют меня…» И Лизу опять охватила жгучая боль оттого, что она почувствовала себя словно оторванной от родного, дружного и веселого студенческого коллектива. Она думала, что уже не сможет быть такой непосредственной и откровенной со своими товарищами, как прежде. У нее сейчас — свои заботы, мысли, переживания. И товарищи тоже будут относиться к ней иначе: одни, жалея, успокаивать и шутить, другие осуждать.

— Я пойду, — Лиза хотела подняться.

Аркадий вспыхнул:

— Перестань, пожалуйста… ломаться!

Лиза по-детски широко открытыми и удивленными глазами посмотрела на него:

— То есть как это… «ломаться»? В чем ты меня обвиняешь?

— Нужно быть правдивой… — спокойнее произнес Аркадий.

— Ах, ты вот о чем! — догадалась Лиза. — Ну что ж, отдаю должное твоей самоуверенности. Ты считаешь: уж теперь-то я от тебя никуда не денусь. Только и жду твоего сватовства. — Она усмехнулась. — Если бы действительно так было! Аркадий, не могу кривить душой: до сих пор не решила, что мне делать.

На лице Аркадия было замешательство, Лизе сделалось жаль его. Она снова села рядом с ним на скамейку. Что же все-таки делать? Имеет ли она право лишить своего будущего ребенка отца? Как она потом ему все объяснит… И сумеет ли она одна воспитать ребенка?

— Нет, невозможно так, — покачала головой Лиза.

— Почему же невозможно? — спросил Аркадий. — Я попросил перевод из Свердловского института в здешний. Снимем где-нибудь на окраине частную комнату.

Да, оставаться в общежитии с ребенком не разрешат, пожалуй, и девушек стеснять нельзя. Должна же она теперь в первую очередь думать о ребенке, а не о себе. Если бросить институт и со второго семестра уехать к матери? Там за ребенком будет хороший уход. Но тут же Лиза представила лицо матери, расстроенной любопытными соседками в Соколовке, ее упрек: «Доучилась. Инженером не стала, а матерью быть поторопилась. И кто ты теперь? И не инженер и не жена. Вдова соломенная…»

Стемнело. Прошла группа студентов. Из их спора можно было понять, что они возвращались из кино.

— Нет, и не говорите, не согласен — игра у этого артиста глубокая!

— А, по-моему, пейзажные съемки куда выразительнее, чем характер воспеваемого тобой героя!..

Аркадий думал:

«Я, конечно, могу отступить от своего решения, причем сделать это с чистой совестью. Не хочет — не надо. Но зачем? Рано или поздно я все равно должен жениться. Лиза моим требованиям, как жена, вполне отвечает. Зачем мне опять ждать: когда-то и кого-то я еще встречу? Тем более должен быть ребенок…»

А Лиза, в сумерках стараясь разглядеть выражение лица Аркадия, спрашивала себя:

«Куда делась наша нежность друг к другу? Я даже понимаю Аркадия больше, чем себя. Может быть, по-своему, по-мужски, как ни обидно, но он прав… Но я… Что со мной-то стало?»

В голове ее пронеслись суровые слова Вассы: «Если ты любила его тогда, значит, любишь и сейчас… Если не любишь сейчас — не любила и раньше…»

«Но, Васса, если даже и так, пусть я увлеклась, настоящая любовь не пришла еще. Но ведь она придет. Может придти. Он — отец моего ребенка. Даже ради ребенка я могу его полюбить. Да и как человека. Он способный, будет талантливым строителем… Он должен широко смотреть на жизнь…»

Лиза посмотрела на освещенные квадраты окон общежития, вздохнула:

— А из общежития не хочется уходить.

— Согласна или нет? — спросил Аркадий, беря ее за руку и пытаясь заглянуть в глаза.

«Ребенок… Ради него». И, не взглянув на Топольского, Лиза ответила решительно:

— Согласна, Аркадий.

Маленький флигель сдавался на лето, к зимним условиям он не приспособлен. Стоял он на отшибе, посреди города. Невольно думалось, что в свое время это была простая русская баня. Полок хозяева, разумеется, убрали, печь-каменку повернули топкой в предбанник. Баня стала комнатой, предбанник — кухней. Во флигеле имелось только два маленьких оконца.

Аркадий обил стены большими листами картона.

— Зимой тепло будет! — сказал он тоном опытного хозяина. Лиза кивнула с ласковой улыбкой. Аркадий уже не казался ей чужим. Лизу трогала его забота о «доме», где будут жить они и их ребенок.

Лиза прошлась по флигельку… Если говорить точнее, она протиснулась между кроватью, взятой напрокат у коменданта студенческого общежития, и расщеленным столом, великодушно подаренным хозяевами. Постояла у оконца, в которое можно было посмотреть лишь согнувшись вдвое. Сердце Лизы сжалось — вспомнились ей огромные окна общежития, вспомнились девушки, с которыми она прожила, деля радость и горе, целых четыре года.

— Что же ты не разбираешь вещи? — спросил Аркадий, вбивая гвоздь для рукомойника.

— Ах, да… — встрепенулась Лиза. И опять ей показалось странным то, что она находится в этом заброшенном флигеле. Зачем она здесь? Вспомнилась мать… она еще не получила письмо и не предполагает, что ее дочь покинула уютное и веселое студенческое гнездо… Лиза наклонилась над чемоданом, одетым в парусиновый с синей каемкой чехол, сшитый руками матери.

Из чемодана она достала два полотенца, небольшую полотняную скатерть. «Наверное, будет маловата для стола…» Но скатерть оказалась как раз по столу и, прикрыв расщелины, придала ему праздничный вид.

— Смотри, Аркаша, а стол совсем преобразился! — сказала Лиза с радостной непосредственностью.

— Угу!.. — согласился Аркадий, выглянув из-за перегородки.

«Что делает сейчас Васса? Наверное, читает перед сном «Молодую гвардию» Фадеева. И не уснет до тех пор, пока не «закроет вторую корку», как она выражается?»

— Аркаша, ты прочел уже «Молодую гвардию»? Из девушек мне там нравится больше всех Уля Громова…

— Нет, не прочел… Мне последнее время было не до книг, Лиза!

Это было сказано не без упрека.

Лиза промолчала. Ее тонкие нежные руки машинально разглаживали полотняную скатерть. Скатерть морщилась: стол был неровный.

Лиза прислушалась. Не слышно московского вечернего шума. Кажется, моросит дождь. Вдруг на крыше что-то резко стукнуло. Аркадий и Лиза переглянулись. Потом послышался монотонный дребезжащий шум.

— Это железо на крыше! — сказал мужским успокаивающим тоном Аркадий.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

«А ведь что-то не так получается…» — Максим Говоров вложил письмо в конверт, сунул его в карман. Но вдруг усомнился: «Может, я неправильно понял?» — и решил перечитать.

Жена писала:

Максим Андреевич скомкал письмо и хотел бросить в корзину под столом, но передумал… расправил, сложил и снова сунул в карман. Он прошелся по своему небольшому кабинету, мельком взглянул в зеркальце, вделанное в дверцу фанерного шкафа, где хранились прорезиненный плащ и высокие охотничьи сапоги. Увидев свое отражение, Максим Андреевич насмешливо улыбнулся: «Значит, нам «не при-ли-чест-вует» жить в одной комнате?.. И надо же такое слово выкопать? Эх, Нина, Нина! Видно, пословица «Если милый по душе — с ним рай и в шалаше» не про нас с тобой сложена».

В кабинет заглянула уборщица тетя Стеша. Не здороваясь с главным инженером, спросила:

— А вы что тут размечтались? Обедать надо!

И начала подметать ковровые дорожки.

Говоров сел в кресло, закурил.

— Ну вот, перерыв, а вы курите… — сказала тетя Стеша.

— Так в перерыв-то и положено курить! — улыбнулся Говоров.

— Смеетесь? — упрекнула тетя Стеша. Она упрятала седеющие волосы под платок, туго стянула концы его, строго косясь на Говорова. Курить в перерыв надо не в кабинете… Он проветривается.

— Это верно! — Максим Андреевич погасил папиросу. Взгляд тети Стеши смягчился. Строгую, незаменимую тетю Стешу все уважали.

Максим Андреевич был недоволен собой. С утра он хотел поехать на отдельный участок, его беспокоила медлительность, с которой шла там уборка торфа, но пришлось срочно созвать участковых механиков и разъяснить им новый приказ треста. И оттого, что поехать не удалось, у Максима Андреевича испортилось настроение. Вот он уже третий день сидит в управлении и не может вырваться на участки: то дело не отпускает, то директор. И сегодняшнее письмо жены. От него на душе какой-то неприятный осадок. «Придираюсь!.. — укорил себя Максим Андреевич. — Нина права, трудно жить вчетвером в одной комнате. И все-таки, как было бы здорово, если бы Нина, не спрашивая ни о каких «квартирно-бытовых условиях», взяла бы однажды вечерком нагрянула в мою холостяцкую комнату. В одной руке — чемодан, в другой — рука Андрюшки. Эх! — Максим Андреевич улыбнулся, потер ладонью лоб, помотал головой. — Нет, это, кажется, невозможно!»

— Чего еще «невозможно»? — спросила тетя Стеша. Говоров смотрел на нее непонимающими добрыми глазами.

— Разве я что-нибудь сказал, тетя Стеша?

— Ага, сказал.

— Странно…

— Вот что, Андреич, пойдем ко мне обедать! — неожиданно предложила тетя Стеша. Лицо ее выражало и материнскую строгую теплоту, и боязнь того, что Максим Андреевич откажется от приглашения. Он колебался, но, взглянув на тетю Стешу, понял: если отказаться — обидится.

Он поднялся.

— Согласен!.. Буфет, говорят, откроется только в три… Благодарствую, тетя Стеша!

Она занимала комнатку в здании управления, в самом конце коридора.

Когда Говоров шагнул через порог, ему показалось, что он пришел к сестре Маше — пахнуло на него родным домашним уютом.

— Сейчас щами вас угощу, — церемонно, входя в роль хозяйки, сказала тетя Стеша.

Анна Федотовна получила письмо. Сгущались сумерки, но она сквозь круглые дырки почтового ящика разглядела конверт. «Это, наверное, от Лизы…» Мать вынула письмо и поспешила в дом, на ходу разрывая конверт. Прочла несколько строк, и у нее потемнело в глазах. Комната на миг погрузилась во мрак.

— Не может быть!.. Как она смела?..

Письмо было длинное, сбивчивое. В нем было все: и мольба о прощении, и горечь, и желание услышать слово утешения, и попытка утешить мать.

Потрескивали в очаге дрова. Мать бросила письмо вместе с конвертом на мягко рдеющие угли. «У нее будет ребенок? От кого? Зачем?» Опустилась на стул, уронила голову на новое полотенце с вышитыми буквами «Е. Д.».

— Лизушка! Родная кровинушка моя, что ты наделала? Почему материнского совета не спросилась?

Под утро, когда невеселый осенний рассвет робко просочился в окна, Анна Федотовна убрала со стола мокрое от слез полотенце, скомкала его, сунула в нижний ящик комода.

— Нет, дочь, этого я тебе не прощу.

Она постояла, помедлила и неохотно пошла на работу. Впервые в жизни ей не хотелось быть на людях: сил не хватало услышать вопрос, который так радовал ее прежде: «Лиза-то твоя как поживает?.. Учится?»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В маленьком флигеле на окраине Москвы день ото дня становилось уютнее. Лиза старалась, чтобы жилище выглядело чистым и аккуратным.

На кухонных полочках стояли чайная чашка, стакан, две кастрюльки и алюминиевая сковородка.

По некрашеному полу разостлан узкий половичок, который раньше, свернутый вдвое, лежал у Лизиной кровати в студенческом общежитии. Кровать под светлым байковым покрывалом, столик, два стула — вот и вся обстановка. Да еще — и это было, пожалуй, самое главное для Лизы — книжная полка.

По просьбе жены Аркадий устроил эту полку, прикрепив к стене длинную доску. На ней стояли учебники мужа и жены, художественная литература и другие книги.

Медленно, с трудом привыкали друг к другу Аркадий и Лиза. Аркадий казался ей противоречивым и непонятным. Он то трогал ее заботой о доме, лаской, то отталкивал неожиданным равнодушием.

Лиза часто расспрашивала Аркадия о его детстве, о семье. Он рассказывал охотно.

…Главой большой крестьянской семьи был отец, грубоватый, властный. Жена подобострастно подчинялась ему. Вначале она боялась, что муж — а он был красивее и моложе — бросит ее. Потом пошли дети — она успокоилась, опустилась: столько детей — никуда теперь не денется.

Иногда Аркадию было обидно за мать, но она не жаловалась… И мальчик решил, что взаимоотношения родителей вполне нормальны и что в каждой семье должно быть именно так.

Ребят было много. Их любили, но никаких праздников им не устраивали, подарков не дарили. Бывало, отец заикнется о том, что Аркашка неплохо рисует и надо бы парнишке купить краски, но мать убеждала: «Ладно, вырастет и так… нечего деньги по ветру разбрасывать… Надо тебе вон шапку новую справить, а то прежняя совсем рыжая стала».

Однажды отец пришел домой под хмельком, в хорошем настроении, принес матери подарок — синий сатин на кофту. «Сшей, мать».

А через несколько дней Аркадий увидел, как хмуроватый смущенный отец надевал рубашку-косоворотку из синего сатина. Не радовала отца эта рубашка: приятнее было бы ему видеть на жене новую кофту… Но что делать, раз жене так нравится? Пусть будет по ее. Больше отец не делал подарков матери.

Аркадия в семье не баловали, но выделяли, потому что он учился лучше остальных.

Однажды Аркадий нечаянно подслушал, как мать сказала отцу: «Аркашка головастее всех у нас с тобой. И обличьем краше». Отец тогда, помнится, в ответ довольно крякнул: «Оно, пожалуй, верно. Далеко шагнуть парень может».

Рассказывая об этом сейчас Лизе, Аркадий спокойно заметил: «Мне запомнились слова отца. Они наложили на меня своего рода обязательство… И я верю в себя. Что тут зазорного! Без веры жить — лучше совсем не жить…»

Лиза слушала Аркадия и вспоминала свое собственное детство.

…Лизу и Иринку, одетых в теплые шубки и закутанных в пуховые платки, мать ведет из бани Приходят домой. Вместе с ними в дом врывается облако морозного воздуха и в уютном домашнем тепле сразу тает. Пока мать развязывает платки на дочерях, девочки не замечают отца, а потом обе враз бросаются к нему. Их восторгу нет предела. Еще бы! Отец — большой, плечистый — растянулся на пестрых дорожках домотканых половиков, а перед ним пляшут — да так лихо! — две куклы: одна Лизина, другая Иринкина. Мать скупо улыбается отцу: «Вот тоже мне, большой ребенок!» Но и она довольна.

Пока мать мыла дочурок в бане, Георгий Тимофеевич привязал к куклам черные нитки, перекинул их через брус полатей. Черные нитки при свете керосиновой лампы были незаметны, и казалось, что куклы пляшут сами.

Сколько радости было у девчушек тогда!..

Невольно сравнивая свои воспоминания с рассказами Аркадия, Лиза начинала оправдывать и жалеть его: он просто не знает, какое это счастье заботиться о близком человеке, не может пока этого понять.

Лиза вставала очень рано, готовила немудреный завтрак, убирала в комнатке. На все это уходило немало времени. Потом садилась заниматься. Но заниматься приходилось недолго. Нужно было спешить в институт. А чтобы добраться до него, необходимо выезжать за полтора часа из дому. С каждым днем Лиза уставала все больше. Тошнота прекратилась, но началась нестерпимая изжога. Лиза старалась переносить недомогание бодро. Ее отяжелевшая фигура даже и сейчас не потеряла прежней подвижности. Только лицо похудело, осунулось.

Однажды Лиза проснулась особенно рано. Она тревожно спала ночью, не отдохнула, чувствовала большую усталость. Под глазами легли синеватые тени. Флигель за ночь выстыл. Не хотелось вылезать из-под одеяла. Но что делать? Надо вставать, готовить завтрак, заштопать Аркадию носки. Аркадий тоже проснулся и лежал с открытыми глазами.

— Куда ты так рано? — спросил Аркадий, видя, что Лиза хочет подняться с постели. — Полежи еще…

И он привлек ее к себе. Лиза ласково улыбнулась.

— Нежиться в постели — чудесно… Но куда было бы чудеснее, если бы завтрак сам собой приготовился, а веник выбежал бы из угла и подмел пол…

Аркадий засмеялся.

— Нет, вряд ли ты от них дождешься инициативы!

— А от тебя? — полушутя спросила Лиза.

— Ну, что ж, пожалуйста, — сказал Аркадий, и Лиза уловила какую-то новую, неприятно поразившую ее нотку в голосе мужа.

Аркадий поднялся с постели.

— Я готов, что прикажете делать? — с плохо скрытой досадой проворчал он.

— А почему ты сердишься? — спросила Лиза. — Я тебя не понимаю. Знаешь, Аркадий, не параллели ради, а просто… мне вдруг захотелось рассказать тебе о нашей семье. Кстати, ты меня о ней никогда не спрашивал. Мой отец уважал женщину. Помогал матери и не раздражался при этом. Папа никогда не спрашивал маму, в чем ей помочь. Он как-то сам видел все. Нет дров в печке — несет. Видит, в кадке на кухне нет воды — идет на колодец. Мы с Иринкой были совсем малы, но я помню, как отец, перекинув через плечо кухонное полотенце, с шутками вытирает чайную посуду. Они вместе очень быстро управлялись со всеми домашними делами и вечером, после работы, шли в кино, в гости, читали книги, газеты.

Аркадий усмехнулся:

— Попробуй, не подчинись твоей матери!.. Характерец… я представляю. Отец боялся ее, наверное.

Лиза, собирая со стола учебники и конспекты, оставленные с вечера, не глядя на мужа, медленно проговорила:

— Он любил ее.

Аркадий пристально посмотрел на жену:

— Упрек мне?

— Да нет. Я просто немножко удивляюсь.

Она прошла к кухонному столику. И, словно продолжая прерванный разговор, сказала:

— И восьмое марта у нас в доме было большим праздником. Отец делал нам всем подарки. На столе — традиционный пирог с цифрой восемь.

— Это и понятно! — пошутил Аркадий. — У вас же в семье женское засилье было, а у нас — семьдесят процентов мужчин!

— Так что же мне все-таки делать? — повторил Аркадий. — Ты так и не сказала — увлеклась воспоминаниями.

— Почисти, пожалуйста, картошку. — И, словно оправдываясь, Лиза добавила: — Она такая мелкая и всегда так много отнимает времени. У нас сегодня лекции с утра.

Аркадий прошел к кухонным полкам. И Лизе показалось, что он нарочито громко стучит кастрюлей, с раздражением бросает туда очищенные картофелины.

Увидев конверт со знакомым родным почерком, Лиза радостно воскликнула: «Наконец-то!» Зная характер матери, Лиза все-таки с нетерпением ждала ласкового материнского слова. Но, увы, его не было в коротком, сухом письме.

И дальше стояла еще одна строчка, написанная неровным дрожащим почерком:

В этот день Лиза впервые за все время учебы ушла с лекции. В крошечном флигельке, который она никак не признавала своим «домом», она не переставала думать о матери. Мысли ее уносились в родную Соколовку, в домик с белыми ставнями и молодой черемухой во дворе.

«Нет, мама, ты не отречешься от своей дочери. Не могу поверить, что я — «не твоя». Так говоришь не ты, а твоя обида, ты не можешь меня простить пока…»

Тяжелее вдвойне, когда знаешь, что ты сделал больно близкому человеку. О себе тогда забываешь — и все мысли о нем, близком. Лиза видела мать то больную и плачущую, то разгневанную, сдержанную, со строгими, ничего не прощающими глазами.

Под вечер Лиза расхворалась: отяжелела голова, начались колющие боли в пояснице. Пришлось лечь. Вскоре приехал Аркадий. На его шапке-ушанке — снежинки, воротник демисезонного пальто поднят.

Лиза забыла о себе, о своей боли.

— Тебе холодно, Аркаша, — сказала она, — ты бы надевал под пальто мой шерстяной свитер.

— А ты как?

— У меня ведь пальто на вате, обойдусь и без свитера.

Аркадий присел около Лизы на кровати.

— Нездоровится?

— Ничего, пройдет. Посмотри-ка, что я купил…

Аркадий вынул из кармана пару крошечных ботиночек-пинеток. Изумленная Лиза в эту минуту почувствовала себя самой счастливой женщиной на земле.

— Спасибо, Аркаша, — почти шепотом сказала она и, сама не замечая того, прижала крошечные пинетки к груди.

Аркадий внимательно посмотрел на жену, потом молча достал папиросы и закурил.

И Лиза не сердилась сейчас на то, что он курит не в форточку, о чем она много раз просила, так как запах табака вызывал у нее приступ тошноты.

Лизе казалось, что с каждым днем ее привязанность к мужу растет. «Может быть, я полюблю его… а может быть, уже люблю?» — часто думала она.

— Ты рада им? — кивнул Аркадий на ботиночки.

— Конечно, Аркаша! — блеснула глазами Лиза и добавила совсем тихо: — Мы как-то мало с тобой говорим о нашей дочурке…

— Во-первых, о сыне… Я очень хочу, чтобы у меня был сын. Ну, а потом, чего же особенно говорить: я знаю, что он появится. Завтра куплю ему еще игрушки, назовем его, если тебе нравится, Александром.

— Ну что ж, хорошее русское имя. — И, прижимаясь лицом к плечу Аркадия, Лиза добавила:

— А если девочка, то назовем ее Галей… Галинкой. Тебе нравится?

— Ничего, нравится.

— Да, я получила письмо от мамы, Аркаша.

— Что она пишет?

Лиза вздохнула:

— Тяжело маме… Она упрекает меня. Да ты возьми, прочти письмо. Оно лежит в кармане пальто.

Аркадий, не вынимая изо рта папиросы, поднялся за письмом. Быстро пробежал его глазами, бросил на стол.

— Черствая у тебя мать, Лиза.

Лиза повернула к Аркадию вспыхнувшее лицо.

— Ты не знаешь мою маму! И я тебе… запрещаю о ней так говорить!

— Ну что ж, запрещай… — Аркадий швырнул папироску в печку. — А я бы тебе запретил писать ей вообще… Дочь создает свою личную жизнь… Беременна… А она такие письма пишет — нисколько не думает о твоем счастье.

— Замолчи, Аркадий! Ты ничего не понимаешь — я сама виновата.

— Да, конечно, я ничего не понимаю, — обиделся Аркадий. Он сел к столу и углубился в чтение первой попавшейся под руку книжки. Лиза, отвернувшись, тихо всхлипывала. Она думала, что Аркадий утешит ее, скажет, что взаимоотношения с мамой наладятся, что Лизе будет легче. «Почему он молчит? А как хочется услышать сильные и ласковые, мужские слова утешения!»

Лиза перестала плакать, а Аркадий все еще читал или делал вид, что читает. Наконец он почувствовал ее взгляд, оторвался от книги.

— У тебя глаза сейчас, как у испуганной лани…

Может быть, он хотел развеселить Лизу, успокоить ее. Но Лиза подумала, что действительно она, испуганная, робкая, как лань, боится жизни.

Аркадий подошел к Лизе, подсел. Казалось, она только и ждала, чтобы прижаться к нему, успокоиться. Молчаливо гладила его волнистые черные волосы. Он поцеловал ее, потрепал по щеке. Лиза еще крепче прижалась к нему, и опять захотелось ей услышать что-то хорошее, простое, ласковое…

— Аркашенька, ну скажи мне что-нибудь ласковое…

Аркадий еле заметно улыбнулся:

— Что же? Разве не видно, что я тебя и так люблю, а старые слова, которые в зачитанных романах сотни раз повторялись, я не хочу говорить…

— А ты скажи свои, милый…

— Я не умею сентиментальничать, Лиза…

Стучал по крыше оторвавшийся кусок железной кровли. Во флигеле стояла тишина. Лиза отвернулась к стене. В ней взбунтовалась женская гордость, стало нестерпимо обидно и горько. «Выпрашиваю… ласку».

Вечером пришли гости — Васса Остапчук и Боря Петров. Аркадия дома не было, он вышел за папиросами и за хлебом.

— Вот затащила, — смущенно кивнул Боря на Вассу. — «Зайдем, да и все. Не по-товарищески, говорит, друзей не навещать». — И он начал усиленно протирать о рукав запотевшие очки.

— Правильно, Васса! Молодец!

Лиза так обрадовалась друзьям, что не знала, куда их усадить. С Бори она сама стащила шапку, у Вассы взяла из рук портфель.

— Как хорошо, что вы зашли! — Лиза сияла. Васса и Боря уже давно не видели у нее таких оживленных лучистых глаз. Проходя мимо Бори, чтобы включить плитку, она шутя взъерошила его волосы.

— Ну как дела?

Боря вспыхнул:

— Ничего, хорошо, Лиза. Спасибо. — И, поборов смущение, мельком взглянул на ее располневшую фигуру в просторном халатике.

— Ну, а ты как себя чувствуешь?

— Спасибо, Боря, тоже хорошо…

Начался оживленный разговор о дипломах, о местах назначения на работу, обо всем, что может волновать «без пяти минут инженера».

— Да, Лиза, как у тебя диплом? Я имею в виду, в какой стадии он… — спросил Боря.

— Пишу…

Васса вздохнула и своим грудным красивым голосом вдруг тихонько запела:

— Перестань, Васса! Нашла время петь, — поморщился Боря. Видно было, что он искренне волнуется за дипломную работу Лизы.

Васса усмехнулась, и ее широкие брови-крылышки взметнулись вверх.

— Не волнуйся, Боря, диплом Лиза напишет, а как и когда — это ее дело… Зачем спрашивать? Важно, что напишет и защитит… Верно ведь, Лиза?

Лиза кивнула. Как она была благодарна подружке! Ведь, наверное, Борька полез бы со споим сочувствием, стал бы расспрашивать, как и что… И вдруг бы она расплакалась… Зачем это нужно? А Борьку она знает: молчит-молчит, а потом возьмет, да и выскажется. Он, конечно, раньше всех заметил, что настроение у нее за последнее время не из веселых.

В сенцах послышались шаги. Вошел Аркадий, поздоровался с Вассой и Борисом, взглянул на Лизу.

— Что-то мы нос повесили? — И вдруг, очевидно, вспомнив свой недавний разговор с Лизой, спросил: — Уж не на судьбу ли свою жалуешься?

— Ну, что ты, Аркадий! — не без смущения сказал Борис. Васса с заметной иронией посмотрела на Аркадия.

— А жену-то все-таки ты еще плохо знаешь, Аркадий Топольский.

— Поживем подольше, узнаем побольше, Васса Остапчук, — в тон ей ответил Аркадий.

Атмосфера непринужденности с приходом Аркадия исчезла.

— Давайте пить чай! — с деланным оживлением предложила Лиза и бросила в кастрюлю с кипятком щепотку чаю. — В хозяйстве чайника еще нет, не обессудьте, — расставила два стакана, чашку и кружку, пошутила: — А ведь честь честью получается: мужчины пьют из стаканов, женщины из чашек.

Потом Лиза принесла все, что у нее было в запасе: кусок колбасы, немного сливочного масла и три кусочка сахару. Как ей хотелось угостить друзей по-настоящему! Но был еще первый послевоенный трудный год.

Разговор за столом не клеился. Борис вдруг ни с того ни с сего заговорил с Аркадием о политике. Аркадий не в меру серьезничал и высказывал свои суждения безапелляционным тоном.

Васса молча уплетала бутерброд с маслом, насмешливо глядя на молодых людей:

— Ну и скучные же вы, мальчики! Мы ведь газеты тоже читаем. Давайте лучше о чем-нибудь другом… Лиза, я съем еще колбаски?

— Вот чудачка! Еще спрашивает! Кушай, сколько хочешь. — Лиза была рада, что Васса у нее дома впервые пьет чай. Сама она, как ни заглянешь к ней в общежитие, обязательно начнет кормить, в карманы яблок натолкает.

— Боря, а ты что не пьешь чай? Остынет ведь…

— А, я сейчас! — И Боря залпом выпил уже остывший чай.

— Аркаша, и ты пей, — попросила Лиза.

— Ладно, — вяло произнес Аркадий.

— От мамы получила письмо? — спросила Васса.

Лиза утвердительно кивнула.

— Сухое письмо… черствое, — проворчал Аркадий. — Удивительно, как это мать может писать такие письма, — одни укоры.

Васса промолчала.

А Боря, поднимаясь из-за стола, негромко сказал:

— Матери, наверное, трудно, Аркадий. — Он что-то уж очень долго отыскивал на вешалке свою шапку и некоторое время поэтому стоял спиной к товарищам: — И надо понять это. Васса, ну пошли, времени одиннадцатый час!

Гости ушли. Лиза начала убирать со стола посуду, Аркадий развернул газету.

— Аркадий, прочти что-нибудь вслух…

— Но ведь ты сама, когда уберешь посуду, можешь посмотреть газету.

Лиза стояла против Аркадия, держа в руках чайную чашку. И вдруг поняла, что она сейчас может бросить чашку на пол, раскричаться громко, с плачем. Рука, державшая чашку, дрогнула.

— Ты же прекрасно знаешь — после того, как я уберу посуду, мне нужно подшить воротничок к твоей гимнастерке. Видите ли, сам пришить ты не можешь — теперь у тебя есть жена. Но газету же мог прочесть, если тебя об этом просят.

— Да, жена у меня есть, — улыбнулся Аркадий, не отрываясь от газеты. — Правда, очень строптивая. Кстати, что ты от меня хочешь?

— Чтобы ты иногда помогал мне.

— Ты, пожалуй, права. — Аркадий отложил газету и стал помогать жене. Делал он сейчас это весело — совсем не так, как утром чистил картошку. И у Лизы на душе потеплело. Были забыты все обиды, даже боль от маминого письма утихла, стало стыдно за свою недавнюю вспышку.

Раскладывая на столе папки с заготовками для дипломной работы, Лиза тихонько напевала:

— Правда ведь, Аркаша, у Вассы — чудесный голос? Жаль, что ты не слышал, как она поет украинские песни.

Проведя рукой по волнистым волосам, Аркадий заметил насмешливо:

— Я не знаю, хорошо ли она поет украинские песни, но я знаю, что у нее завидный аппетит.

Лиза выпрямилась.

— Аркадий, ты это… серьезно?

— Вполне… И вообще я тебя не понимаю — сами порой сидим голодом, а она на стол вытаскивает каждую крошку. Я давно хотел тебе заметить, только ты не обижайся. Мы же друг другу должны говорить правду в глаза… Ты очень неэкономна. Иной раз покупаешь совсем не те продукты, какие стоило бы купить. Поверь, я не собираюсь главенствовать, хотя муж — глава семьи, но я тебя прошу считаться со мной, с моими советами.

Лиза неестественно спокойным голосом произнесла:

— Вот что, глава семьи, очень трудно экономить, когда вообще не хватает денег. Я тебя не хотела упрекать, но… Не ты ли обещал учебу совмещать с работой? Что-то я не вижу пока этого совмещения.

— Не так легко сделать это в Москве.

— При желании можно… Ну, а за Вассу и Бориса меня нечего корить — нас они не объели. И я рада, что угощала их чаем!

— На первый раз можешь радоваться, а в следующий раз, угощая, мое замечание все-таки учти. И еще о Петрове. Он мне не нравится.

— Чем?

— А тем, что слишком по-телячьи, слишком ласково смотрит на тебя.

— Какие глупости! Уж не ревнуешь ли?

— Да, если хочешь знать… — Аркадий подошел совсем близко к Лизе, сжал ее лицо ладонями: — Я люблю тебя, Лиза, и ревную даже к этому очкастому Петрову. Меня не трогает ни одна женщина с тех пор, как я узнал тебя, — я их просто не замечаю… Ты не веришь? Я люблю.

Лиза горько усмехнулась:

— Если и любишь, Аркадий, то как-то странно уж очень…

А ребенок настойчиво давал знать о себе. Лиза просыпалась по ночам и долго не могла заснуть вновь. Прижав руки к животу, она с трепетом ловила признаки зарождения жизни: маленький, еле уловимый толчок под ладонью, легкое движение. Лиза волновалась, испытывая наступающую тревожную радость материнства.

Она закрывала глаза и нежно улыбалась.

Однообразно тикают часы. С плиты спрыгнул серый кот Находка. (Его Лиза нашла в огороде — кто-то подбросил.) Тихо. Ветер бросает в стену флигелька пригоршни снега. Лизе жаль кота — он сухим языком лижет края своей пустой чашки, стоящей под табуретом. Находке хочется молока. Лиза встает осторожно, чтобы не разбудить Аркадия. Достает с полки хлеб, бросает коту мякиш, в чашку наливает теплой воды.

И снова не спится. Думается об экзаменах. Лизе кажется, что она ничего не знает. Завтра — воскресенье, будет заниматься целый день… Товарищи волнуются за нее. Вчера после лекции девушки, отведя ее подальше от ребят, спрашивали: «Не тяжело заниматься? Усваиваешь материал?» В вестибюле, неуклюже подавая пальто Лизе, Борис заметил для того, чтоб ободрить ее: «Зачеты, как и раньше, все сдадим?» Разумеется! Да уж если на то пошло, Лиза совсем спать не будет, а свой курс не подведет!

А ветер все бросает и бросает снег в стену. Во флигеле холодно. И все-таки хорошо! Лизе можно позавидовать. Она становится матерью.

В левом боку резкий щекочущий толчок. «Он толкнул меня ножкой», — думает в полусне Лиза.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Во время лекции по истории русской журналистики Ирине Дружининой на стол упала записка: «Сегодня суббота. Едешь в Соколовку? Яков». Иринка была дома в прошлый выходной. В эту субботу мама ее не ждет.

Иринка искоса, с лукавой улыбкой поглядела на Якова. Тот сделал вид, что собирается продолжать записывать лекцию, но Иринку не проведешь. Пожалуйста, записывай, ей-то какое дело! И она быстро наклонилась над тетрадью, когда Яков поднял голову от своей. Смоляные кудри упали ему на лоб. Потом он тряхнул головой, отбросил завитушки со лба и настойчиво посмотрел снова в сторону Иринки, ловя ее взгляд. Иринка открыто улыбнулась ему и кивнула: «Поеду».

Глаза Якова так и вспыхнули, но в следующий момент он уже с завидной сосредоточенностью смотрел в лицо преподавателя.

…Они шли по запорошенной свежим снегом дороге. От огней полустанка на снег ложились широкие полосы электрического света. Стоял крепкий уральский морозец. На небе высыпало множество звезд, взошла луна, большая и яркая.

— Смотри, Иринка, — Яков тихонько взял Ирину за плечи, замедлил шаги, — смотри на снег.

Ирина легонько повела плечами. Сказала совсем тихо:

— Смотрю…

— Если на снег смотреть, звезды словно отражаются в снегу… малюсенькие…

Ирина всмотрелась:

— И правда ведь!..

Ей не хотелось говорить. Она взглянула на Якова. Его серая мерлушковая шапка надвинута на лоб, на самые дуги резко очерченных бровей. «Если бы знала она, как хочется прижаться щекой к ее щеке! — думал Яков. — Если бы поверила, что он, Яков Шатров, ни к одной девушке никогда в жизни не относился так хорошо, с большим товарищеским уважением».

— Мне что-то холодно. Пойдем побыстрее, Яков.

Ей холодно! Кажется, последнюю рубашку Яков бы сбросил с себя, чтобы укутать, согреть Иринку!

И он пошел быстро, как только позволял ему протез.

Мечтательно глядя на молодые сосны, обсыпанные свежим снегом, Иринка говорила:

— А знаешь, Яков, вдруг я когда-нибудь напишу книгу! Ну, настоящую книгу, в переплете, с моей фамилией наверху!

— Ну, что? Очень хорошо, если так будет, — серьезно сказал Яков и решительно взял ее под руку. Иринка не противилась.

— Да я же никогда не напишу! — звонко расхохоталась она.

Яков задумчиво сказал:

— Нет, такая, как ты, может и написать. Понимаешь, как же бы тебе сказать?.. Ну, в тебе есть искорка, что ли… — Он засмеялся: — Ну вот такая искорка, что в снегу блестит.

— Такая?

Иринке не до шуток. Она начинает верить Якову.

— Нет, Яша, серьезно, напишу, думаешь?

Яков останавливается, берет руку девушки в теплой шерстяной рукавичке.

— Напишешь… — он запнулся, — и я буду очень рад за тебя, Ирина… Очень…

— Спасибо, Яша, — говорит Иринка, легонько вытягивая свою руку из руки Якова. Но взгляд Иринки, теплый, ясный и все-таки чуть лукавый, никак не может оторваться от его глаз.

В углу на печи Иринка увидела пару новых валенок. Сунула руку в один, чтобы узнать, не узок ли носок, мягко ли будет ноге, сунула в другой… и нащупала небольшой, туго набитый мешочек. «Что за чудо?» Иринка вытащила, развязала. «Так и есть, в мешочке — паренки, сушеные морковные паренки! Лиза очень их любит. Ясно — кому эти валенки!» Иринка сунула мешочек обратно в валенок.

Хорошо растянуться на теплой русской печи! Особенно, когда сходишь на речку, выполощешь в проруби белье после большой стирки. Лежа на печке, Иринка следила взглядом за матерью.

Анна Федотовна достала из шкафчика чернильницу, вырвала листок из тетрадки, уселась за стол.

«…Лизе собирается писать», — обрадовалась Иринка и, свесив голову с печи, внимательно стала вглядываться в лицо матери. Ей хотелось угадать по выражению знакомого каждой морщинкой, каждой складочкой лица, о чем она будет писать. Но мать глубоко задумалась, не отводя взгляда от чернильницы.

Это была простая школьная чернильница — квадратный пузырек, с резиновой пробкой. Горлышко перевязано тонким и прочным шнурочком. Когда Лиза начала учиться в первом классе и им разрешили писать чернилами, мать сама привязала шнурочек к чернильнице и сказала:

— Закрывай пузырек хорошо и привязывай его к ручке сумки. Смотри, не обливай тетради и платье.

Но Лиза, как впоследствии вспоминали отец и мать, в тот же день явилась домой с перепачканными руками, на платье огромное фиолетовое пятно.

Иринка угадала, что мать, задумавшись, видит сейчас маленькую Лизу в шубке с кроличьим серым воротником и в такой же шапке.

Заметив, что Иринка смотрит на нее, Анна Федотовна отвернулась и, достав платок, высморкалась.

— Опять навязался насморк…

— Мама, — начала осторожно Иринка, — ты пишешь Лизе? Напиши, чтобы она приехала! Ведь через месяц — каникулы.

Анна Федотовна вскинула на дочь строгие глаза, покачала головой:

— Нет… Я пишу тете Нюре… Вчера пришло от нее письмо… Елизавете я писать не буду. — Мать отодвинула от себя чернильницу, бумагу. — Вообще об Елизавете нам с тобой рассуждать нечего. Нас она не спрашивала, когда жизнь свою перестраивала. Пусть живет, как знает. Слышать о ней не хочу! Запомни. До чего дошла!.. Прижила где-то там ребенка, только и остается замуж выходить, благо берут еще. Ишь… благодетель какой-то нашелся!

Впервые Иринка видела мать такой негодующей и обиженной. Поседевшие волосы выбились из-под платка, щеки покрыл неровный румянец.

— Надо об учебе думать, а она… Мы с отцом надеялись — инженер из нее выйдет. Наглядеться на нее не могли, а у ней одно на уме было — замуж поскорее выскочить.

Мать, подавив подступившие рыдания, поднялась, ушла за кухонную перегородку и стала бесцельно передвигать с места на место горшки, кастрюли. Ока громко стучала посудой. Вдруг сорвалась с полки кринка, одна, другая, третья, черепки разлетелись по полу.

Иринка соскочила с печи, подбежала к матери, обняла ее за плечи, сбоку заглянула в глаза:

— Мамушка, родная моя… Успокойся. И Лизе там очень тяжело… Успокойся, мама…

Мать нерешительно прижалась к Иринке, может быть, впервые почувствовав в младшей озорной дочке взрослого человека.

Потом отстранила Иринку и, взяв веник, начала заметать глиняные черепки.

— Как хочешь, Ирина, суди меня, но писать я ей не могу — поперек сердца она у меня теперь лежит… Вовек я ей этого не забуду.

Иринка промолчала, но затем, взглянув на разрисованное морозом стекло, как бы невзначай сказала:

— Холода начались… В Москве, передавали по радио, ожидается понижение температуры.

— Пусть понижается! Ничего, наша молодуха с мужем… Не замерзнет…

Мать прошла к вешалке, сняла с нее коротенький полушубок.

— К соседям схожу… дело есть.

Мать ушла, а Иринка достала с печи новые валенки, засунула мешочек с морковными паренками подальше, в самый носок, потом разыскала кусок старой парусины. Когда Анна Федотовна вернулась, Иринка, зашив в парусину валенки, старательно выводила химическим карандашом адрес: «Москва…»

— Кто тебя спрашивает — не в свое дело соваться? — загорячилась было мать. — Тебе же скатаны валенки!

Иринка, подняв на нее карие глаза, спокойно сказала:

— Спасибо, мамушка… Но ведь я за зиму две пары ни за что не изношу — вот и решила поделиться с сестрой.

Мать вздохнула.

«Умница… — подумала она об Иринке. — Душа вся изболелась о Лизе, а по-другому не могу поступать. Обидно. Ведь валенки-то неделю лежали, глаза мне кололи».

Иринка, продолжая выписывать буквы адреса, рассуждала про себя: «Если Аркадий хороший и есть его за что любить, пусть Лиза любит. Ну, а, если он так себе, не настоящий человек, я свою старшую сестру, наверное, перестану уважать».

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В апреле Лиза получила от матери второе письмо. Анна Федотовна настойчиво требовала приезда дочери домой.

— Вот это — другое дело! — сказал Аркадий. — А то думаю: полгода теща не писала, неужели все еще дуется? Ну, а ты, Лиза, как думаешь: ехать — нет?

Лиза на минуту оторвалась от шитья.

— Что я думаю?

Она разгладила на коленях крошечную распашонку, к которой пришивала принесенный Вассой кусочек кружев.

— Я не поеду. Буду рожать здесь. И диплом защищать буду. Не хочу я от своего выпуска отставать.

— Ты вечно о своем выпуске… Меньше всего думаешь о себе и о ребенке.

— О себе некогда думать, а о ребенке еще будет время, все впереди — тогда и увидишь, думаю я о нем или нет.

— Ну, вот уже и раздражение! — сам раздражаясь, сказал Аркадий. Он посмотрел в невеселое, потемневшее от беременности, но все-таки миловидное лицо жены, мельком подумал: «Даже сейчас привлекательна. Удивительно!» И Аркадий не без гордости подумал о том, что не ошибся в выборе. «Есть у меня вкус! Несомненно. Правда, у Лизы гордости многовато, но со временем пройдет. За последнее время она стала неласковой. Но это, очевидно, связано с ее положением. Скоро буду отцом».

Весь последний месяц, преодолевая усталость, недомогание, Лиза засиживалась над дипломной работой далеко за полночь. Надо было успеть закончить ее.

Лиза часто думала о родной Соколовке. Глубоко в сердце хранила мечту отца… Иногда ее охватывал страх: а вдруг в Соколовке мало торфа? Один-два сезона — и придется свертывать предприятие.

Кружева к распашонке пришиты. Лиза полюбовалась своей работой, улыбнулась, представив себе крошечное розовое существо.

— Аркаша, смотри! — она подняла распашонку.

— Хорошее обмундирование, — пошутил Аркадий. Лиза посмотрела на Аркадия. Ну почему бы ему сейчас не подойти к ней, будущей матери: «Милая моя!.. Устала?..» Но Аркадий уже растянулся в постели с книгой.

Лиза вздохнула.

— Ты чему? — спросил Аркадий.

— Да просто так, ни о чем.

На самом деле, Лиза вспомнила читанный давно рассказ. Там муж поехал ночью в пургу на озеро ловить рыбу, потому что беременная жена захотела ухи.

Лиза ест обычно хлеб и картошку, после которой у нее непременно начинается изжога. Иногда ей очень хочется съесть что-то сладкое, другой раз, наоборот — острое и соленое.

Но Лиза знает: они с мужем — студенты: есть то, что хочется, даже в ее положении, для них далеко не всегда возможно. Дело не только в этом. Если бы дома, у мамы… Аркадий и недогадлив и просто невнимателен.

Как-то Аркадий собирался в магазин. Лиза два раза ему сказала: «Если я не съем хоть хвост селедки, я не могу ничего вообще есть». Но Аркадий забыл о просьбе жены. На другой день она купила селедку сама и больше Аркадию уже не жаловалась.

Лиза ехала из института в электричке, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не закричать. Она сидела, боясь разогнуть спину. Ей казалось, что больше она никогда не сможет выпрямиться. На остановке не сразу смогла подняться. Замирая от боли, держась за спинки скамеек, направилась она к выходу.

В районной женской консультации старичок-гинеколог долго и неторопливо осматривал ее.

— Кого ждете? Сына, как все, разумеется?

— Нет, доктор, дочку.

— Редко такой ответ можно слышать. Всем подавай сыновей… — Сердечко шалит у вас, — говорит доктор, — попейте брому. Каковы у вас бытовые условия, кто с вами?

— Муж.

Доктор заглядывает в медицинскую карточку Лизы, медленно читает:

— Студентка, студент… так, — вздыхает. Лиза тоже вздыхает.

— А вы-то чего вздыхаете?

— Да от того же, что и вы, доктор.

— За вами должен кто-нибудь постоянно наблюдать. Бог знает, когда вы родите… Скажите супругу, пусть глаз с вас не сводит.

Лиза собралась уходить. Прощаясь, доктор сказал по-стариковски ворчливо:

— Когда ребенок ваш подрастет, станет студенткой или студентом и вздумает жениться, отлупите его по-родительски, с чувством — пусть раньше времени не блажит. Вы на меня не обижаетесь?

— Нет, доктор. Нисколько. Вы правы.

— То-то.

Дома Лиза передала Аркадию разговор с доктором, и они решили, что Лизе надо ехать к матери, а диплом защищать со следующим выпуском студентов.

Поезд мчал Лизу домой. С осени прошлого года она не была там.

Было раннее утро. Лиза смотрела в окно, разговаривать ей не хотелось… Впрочем, и не с кем было разговаривать: женщина на нижней полке читала, а на верхней — мужчина спал беспробудно, негромко похрапывая.

Промелькнуло село, домики которого разбросаны по зеленеющим пологим берегам реки. В селе много черемухи — белые кусты возвышаются над тесовыми крышами.

Вдруг мгновенная резкая боль в пояснице заставила Лизу тихо ойкнуть. Лиза испуганно замерла, но боль так же мгновенно затихла.

Впереди показались станционные строения. Поезд остановился. Лиза вышла и, увидев соленые огурцы, обрадовалась. Купила пару? Но когда вернулась в вагон, есть не захотелось.

На следующей остановке в купе села молодая бледная женщина с ребенком на руках. За женщиной робко вошла в купе девочка лет трех, такая же черноглазая, как мать.

Соседка Лизы, та, что читала книгу, предложила свое место вошедшей, а сама, взяв чемоданчик и книгу, взобралась на верхнюю полку. Женщина окинула взглядом фигуру Лизы, устало улыбнулась:

— Как бы с вами не случилось так, как со мной.

— А что?

— Вот видите, — женщина кивнула на ребенка, завернутого в байковое клетчатое одеяльце: — Дорожная она у меня.

— Неужели? — Лиза сочувственно покачала головой и присела рядом с женщиной. Ей хотелось узнать, как это произошло… — Разрешите мне взглянуть на малышку.

— Взгляните. — Женщина осторожно отогнула уголок простыни, прикрывавшей личико ребенка. «Какая красненькая и… некрасивая», — подумала Лиза, но не могла сдержать умиления, когда увидела, как малышка во сне продолжает сосать, забавно шевеля губками.

— В вагоне разрешилась, — охотно начала рассказывать женщина. — А на следующей станции меня высадили: пролежала девять дней в больнице. У меня, правда, в том городе родственница живет, но к ней не отпустили, сказали, что девять послеродовых дней непременно надо в больнице пробыть. Ну, а эту старшенькую, — она показала на трехлетнюю дочку, — родственница пока у себя подержала. Ой, боюсь, чтобы с вами, матушка, не случилось того же! Ведь у вас девятый, наверное, пошел?

— Да, девятый, — шепнула Лиза, оглядываясь на спящего мужчину: она немного стеснялась этого разговора.

— Ну вот, видите, девятый. А дорога есть дорога — где тряхнет, где качнет…

— Нет, у меня в конце месяца должно быть, не раньше. Так и в консультации мне сказали.

— Хорошо, коли так, — сказала с некоторым сомнением женщина.

Вечером начался теплый майский дождь. Он, косой и мягкий, мыл вагонные стекла. Мелкие капли слезинками ползли по стеклу.

Лиза весь день ничего не ела и сейчас не хотела есть. Начались опять боли. Морщась, она присела рядом со спутницей, которая кормила свою крошку грудью, и шепнула ей, стараясь говорить беспечно:

— А вы знаете, со мной что-то неладно… Неужели вы напророчили?

Женщина испуганно посмотрела на нее и стала расспрашивать. Потом, тихо отняв уснувшего ребенка и положив его на подушку, поднялась с места.

«В консультации ей, видишь, сказали… а родишь ведь не тогда, когда тебе скажут, а когда приспичит… — Женщина взглянула еще раз на спящих дочурок. — Пойду разыщу сестру».

Через несколько минут в купе заглянула медсестра в белой косынке. Она позвала Лизу к себе и тоже обстоятельно расспросила:

— …На ближайшей станции вам надо выйти.

— Ну что вы? Я хочу доехать хотя бы до Свердловска…

— Она «хочет» доехать!.. Мало ли что вы хотите, — подсчитав что-то про себя, сестра сказала: — Теперь пойдут все маленькие станции, а часа через два будет большая — Канаш, где всегда луком торгуют… Я советую вам высадиться именно там. В Канаше хороший родильный дом. Мне что — рожайте, пожалуйста, в вагоне. Я приму роды — нам не привыкать. Но все-таки лучше бы вы вышли в Канаше. Я вас провожу до медпункта. А то, не дай бог, в вагоне может быть инфекция, заболеете… Нет, послушайтесь моего совета. Теперь уже забеспокоилась Лиза:

— А выдержу ли я два часа?

— Выдержите. По всем признакам — все четыре пройдут.

Эти два часа Лизе запомнились на всю жизнь. Она садилась, ложилась, снова вставала, выходила в коридор и, прижимаясь горячим лицом к холодному стеклу окна, расширенными от ужаса глазами смотрела в темноту ночи, которую разрезал мчащийся поезд. Мать девчушек сочувственно вздыхала и советовала:

— Когда схватит, вы считайте, считайте про себя и не заметите, как отпустит…

В первом часу ночи поезд, оглушительно ухнув, остановился на станции Канаш.

— Ну, готова, роженица? — спросила прибежавшая сестра.

Совершенно некстати проснулся мужчина на верхней полке и одурело уставился на сестру.

Спутница помогла Лизе надеть пальто и проводила ее из вагона.

Дождь только что перестал, на деревянном тротуаре, ведущем к медпункту, было скользко. При свете электрических фонарей там и тут блестели лужи.

Из медпункта позвонили в родильный дом. Вызвали скорую помощь.

Лиза присела на скамейку, страдальчески посмотрела на сестру.

— Скоро приедет?

— Сейчас, говорят, выедет.

В это время донесся голос из репродуктора:

— Объявляется посадка.

— Ну, прощай, милая, счастливо тебе, — сестра обняла Лизу и побежала к поезду.

Дежурная по медпункту не очень дружелюбно отнеслась к Лизе.

— И зачем только в таком положении люди куда-то еще едут.

Лиза промолчала. Она не могла говорить и, казалось, потеряла способность что-нибудь соображать. В дверях появился мужчина.

— Я за больной…

— Шофер, санитар, что ли? — спросила дежурная.

— То и другое вместе, — весело сказал он, сбив на затылок фуражку. — Поедемте, — обратился он к Лизе. Та поднялась и неуверенно шагнула к дверям.

— Смелее, гражданка, — подбодрил шофер. — Не бойтесь. В случае чего — службу повивальной бабки могу нести.

На позеленевшем лице Лизы мелькнула слабая улыбка. Она, по совету шофера, села в кабину, рядом с ним.

Проехав несколько кварталов и напрягая все усилия, чтобы не стонать при толчках машины, Лиза спросила:

— Скоро?

— Скоро, — ответил шофер и вдруг остановил машину.

— Дальше нам не проехать. Там больно узкий переулок. Вот идите прямо, я сейчас заведу во двор машину — у нас тут гараж — и сразу же догоню вас.

Не успела Лиза что-либо ответить, как шофер исчез в темноте ночи. Она прошла несколько шагов по скользкому тротуару и нерешительно остановилась. Ее охватило расслабляющее чувство жалости к себе. Одна, беспомощная, совершенно больная. С минуты на минуту может начаться страшное… Как мог Аркадий отправить ее одну и зачем вообще надо было отправлять? Впрочем, он не виноват: она сама решила одна ехать, чтобы не мешать его учебе. И сейчас не к Аркадию Лиза взывала за помощью.

«Мама, Иринка, как тяжело мне… Помогите».

Она не знала, куда идти. Ночь, темно, глухо. Кое-где в домиках мерцают огни. Еще секунда, и Лиза, кажется, закричит от ужаса, одиночества и боли или упадет молча на выщербленный, скользкий тротуар.

Но из темноты раздался веселый голос шофера.

— А вот и я. Вы уж извините меня, но машину-то ведь тоже одну нельзя оставлять на улице…

— А человека можно?

— Но ведь я всего пять минут… Ну, идемте скорее. Держитесь за меня. Вот так. Крепче! И не сердитесь, пожалуйста.

Лиза почти не помнит, как схватилась за шнурок колокольчика у дверей родильного дома. Как во сне, она увидела широкоскулое лицо женщины в белом халате.

— Ну вот и все, готово… И покричать толком не успела… — У изголовья высокого больничного стола, на котором лежала Лиза, стояла пожилая акушерка с марлевой повязкой, закрывающей рот и подбородок. Из-под сросшихся густых русых бровей на Лизу смотрели светло-карие, очень живые, не по летам, глаза.

— Кто… у меня? — спросила с трудом Лиза. Она пыталась улыбнуться, но улыбки, кажется, не получилось: не хватило сил.

— А разве ты не слышала, мы же тебе сразу сказали, еще ребенок не успел у меня в руках пискнуть.

Акушерка сняла с подбородка повязку, улыбнулась хорошей дружеской улыбкой, как бы говоря: «Все в порядке! Страшное позади…»

— Дочка у тебя родилась. — Акушерка вздохнула. — А поди сына ждала? Все ведь вы одинаковы, особенно первородящие…

— Я ждала дочку.

— Вот и умница! — Акушерка хотела отойти, но Лиза слабо потянула ее за руку.

— Ну, что такое?

— Как она?..

— Хорошая… Голосистая.

— Кушать, наверное, хочет…

Карие глаза с материнской нежностью посмотрели на Лизу.

— Рано. Она еще не будет сосать. Нужно выдержать несколько часов. — Акушерка еще раз внимательно посмотрела на Лизу и, переходя на «вы», добавила: — А дочурка, вспомните меня потом, на вас будет похожа. Любавушка! — позвала она в открытую дверь: — Поспеши-ко сюда с тележкой.

В дверях появилась молодая широкоскулая женщина с завидно ярким румянцем. Перед собой она катила больничную тележку. Акушерка и санитарка Любава подошли к Лизе. Она, приподнявшись на локте, запротестовала:

— Да что вы! Я сама смогу уйти.

— Ишь, какая храбрая! — возразила акушерка. — Кто вам позволит? Давайте-ка с нашей помощью, вот так, вот так, боком переваливайтесь на тележку… Ну и все… Любавушка, прикрой ей ноги одеялом.

Санитарка укутала ноги Лизы байковым серым одеялом, что-то сказала акушерке. Та, видимо, соглашаясь, качнула головой. Лиза вопросительно посмотрела на нее.

— Любавушка сказала по-чувашски, что вы красивая. Да и как вас звать, спрашивает.

Лиза смущенно и почему-то робко посмотрела на Любавушку, негромко промолвила:

— Меня Лизой звать, Люба.

— Ага, Лиза, — санитарка кивнула и потрогала ее разбросанные по подушке косы.

— Длинные.

— Да, длинные, — улыбнулась акушерка. — Ну, Любавушка, поехали!

В палате, где лежала Лиза, было семь родильниц. Пятеро — чувашки, двое — русские. Почти все чувашки говорили по-русски. Лиза быстро освоилась в палате, женщины сочувственно отнеслись к ней. К каждой из них приходили родственники, друзья, знакомые. К Лизе никто не мог придти.

Особенно подружилась Лиза с молоденькой маленькой и крепкой чувашкой Мотей. Та уже ходила. Она одна из первых подсела к Лизе, разговорилась с нею. Охала, ахала и тихонько взвизгивала от удовольствия, слушая рассказ Лизы о Москве, институте, о себе.

— Мотя, а где ты работаешь?

— Да нигде, — не без гордости ответила она. — Мой мужик, как мы поженились, велел мне не работать.

— Зря.

— Почему ты так говоришь — «зря»? Он меня жалеет. Мне и по дому хватает работы.

— Вот именно, хватает. Но ведь у тебя есть свекровь — пусть возится с хозяйством, а ты-то зачем в него лезешь?

— Нет, я с тобой не согласна, — упрямо сказала Мотя. — Пробуй лепешки. Свекровь их принесла, она хоть и ворчит на меня, а уважает — каждый день приходит. Я внука ей в окно показываю. Мой мужик у нее один сын. Больше нет, остальные пять — сестры.

На соседней койке лежала средних лет женщина, Маруся, курносенькая, с продолговатым худеньким лицом, не похожа на чувашку. Она была учительницей начальной школы. Почти всегда Маруся молчала.

Лиза как-то спросила у Моти:

— Почему Маруся такая грустная?

— Загрустишь, небось. Третью девку принесла.

— Ну и что же? Она ведь не виновата.

— Не виновата, а все равно невесело. Мужик-то тоже от такой радости не запляшет.

Лиза взглянула в сторону Маруси. Она лежала с полузакрытыми глазами. Вид у нее был усталый, грустный. Лизе сделалось нестерпимо жаль ее.

В коридоре послышался звон посуды. Внесли большую эмалированную кастрюлю с супом, поднос с тарелками.

Лиза с удовольствием съела мясной суп, заправленный крупой. На второе были блинчики с медом. Сестра-хозяйка сказала Лизе:

— Попробуйте нашего канашского меду! Здесь у нас и луку много, и меду, — и многозначительно улыбнулась: — В жизни ведь тоже так бывает: и сладкое, и горькое уживаются! — Она вздохнула. — Лучше бы без горького, да что поделаешь? Ешьте, ешьте, нечего меня, старую болтунью, слушать.

Наступил час отдыха. Мирно посапывала носом худощавая пожилая чувашка с некрасивым рябым лицом. Ее привезли в палату вскоре после Лизы. Сын достался ей нелегко. Родить в сорок лет впервые — не шутка.

Лиза мучилась, коротая «тихий час». Спать ей не хотелось, она не привыкла спать днем. Да и дело было не только в непривычке. Молодую мать томило нетерпенье. После «тихого часа» — скорей бы он прошел — в дверях появится всеми любимая нянюшка — детская сестра, у нее марлевая повязка на лице и два, а иногда и три сразу свертка в руках.

Ой, уже эти куколки в байковых голубых одеяльцах! Надо видеть матерей в тот момент. Их глаза, руки — все существо женское тянется навстречу нянюшке. С бережной нежностью берет каждая женщина свой сверток-куколку с розовато-желтым личиком, слипшимися глазками: «Мой», «моя»…

Когда Лиза в первый раз взяла свою дочурку и неумело коснулась грудью ее ротика, девочка плаксиво сморщилась и не хотела сосать, потом начала кричать. Лиза беспомощно оглядывалась вокруг и, не выдержав, залилась слезами. Слезы падали на личико дочурки. Подошла, не отнимая от груди своего сына, Мотя, покачала головой.

— Опять ревет… Я только один раз ревела. А ты уже третий. Потяни сосок. Он у тебя маленький, как кнопка, вот девка и ревет — нечего ей в рот взять.

Как только разрешили Лизе ходить, она подошла к Марусе. Та нисколько не удивилась.

— Вы часто смотрите в мою сторону, и я так и думала — мы обязательно разговоримся с вами. Вы угадали: мне не то, чтобы тяжело, мне просто как-то не по себе… — Маруся отвернулась и тихо закончила: — Меня не радует появление ребенка. Я сама себя осуждаю, но… не могу. И Мария Андреевна так меня стыдила… Она вам нравится? Хороший человек!

Лиза подтвердила. Ей тоже нравилась акушерка Говорова. Маруся продолжала:

— Муж у меня очень славный. Он тоже учитель. Утешает меня, а ведь и ему нерадостно. Мне обидно, что так и не могла родить ему сына.

— Это не от вас зависит, — улыбнулась Лиза. — И, по-моему, грустить об этом не стоит… — Лиза оживилась. — Я бы нисколько не огорчилась, пусть бы у меня хоть пять девочек родилось!

— Ну уж, скажете!

— Нет, честное слово! — В этот момент Лиза верила в то, что говорила, — так ей хотелось утешить Марусю. — А у Карла Маркса все одни дочери были… и он нисколько не огорчался, а любил их!.. А Чехова вы любите? Помните пьесу «Три сестры»? Какие они все там чудесные… Маша… Ирина… — Лиза рассмеялась: — А третью как звать — забыла… Слушайте, Маруся, а давайте вашу дочку назовем — знаете, как?

— Как?

— Ириной! — Лиза вздохнула. — У меня есть сестра Иринка.

— Вы любите свою сестру, я вижу…

— Очень! — с жаром воскликнула Лиза. — Если бы вы видели ее: бойкая, умная, смелая! Ну, совсем не такая, как я. Знаете, кем она хочет быть?

— Кем?

— Журналистом! Будет писать в газету, журналы, а может быть, — Лиза вдруг положила руку на плечо Маруси, — напишет книгу о нас с вами… Ну, назовете дочку Иринкой? Договорились?

Маруся протянула бледную руку Лизе.

— Договорились, — и, полузакрыв глаза, она произнесла ласково и нерешительно: — Иринка…

Вскоре все заметили, что Маруся повеселела и, беря девочку из рук няни, улыбается ей. Лиза искренне радовалась.

Она понимала — проснулось в Марусе материнское чувство.

Надоело читать и думать о незаконченной дипломной работе. Лиза попросила Любавушку купить белых ниток и вязальный крючок.

— На, вяжи… Что будешь — салфетку или просто кружева? — Любава присела на край Лизиной кровати, потрогала кончик ее косы, просительно посмотрела на Лизу.

— Дай заплету…

Лиза улыбнулась:

— Пожалуйста.

Расчесывая длинные Лизины косы, санитарка что-то ласково мурлыкала по-чувашски. Потом, когда заплела косу туго-туго, обвила ее вокруг головы.

— Так ладно?

— Положи косу сюда, заколи шпильками.

Любава быстро выполнила просьбу Лизы и опять с откровенным восхищением посмотрела на нее.

— Мужик тебя, наверно, шибко любит, — сказала она.

— Да, — поспешно ответила Лиза.

Лизе принесли телеграмму.

«От кого? — думала она, дрожащими от нетерпения пальцами разворачивая телеграмму. — От Аркадия я получила, от Иринки — тоже… Неужели… Нет, мама не пошлет!»

Весь день Лиза была необычайно весела. Она прочла телеграмму вслух и принялась рассказывать своим соседкам о подругах и товарищах-студентах. С нетерпением ждала вечера: ей хотелось поделиться радостью с Марией Андреевной. Бывает так, двое людей, не высказывая взаимных симпатий, невольно тянутся друг к другу. Лизе нравилась акушерка.

Мария Андреевна вошла в палату, ведя за руку подвижного веселого мальчика лет трех и говоря ему:

— Ты ведь хотел посмотреть маленьких ребяток, вот давай и посмотрим… Знакомьтесь — мой племянник Андрей Максимович Говоров… Мама у нас ушла на концерт. Ну, я и забрала его с собой. Спит он спокойно. Переночует в ординаторской.

— Одеяло я принес, — заявил Андрейка, чисто и резко выговаривая каждое слово.

Лиза с улыбкой смотрела на Андрейку. «И моя когда-нибудь такой будет».

— А где Галинка? Я хочу играть с ней.

— Ой, братец ты мой, вот играть-то тебе с ней не придется, а посмотреть, ты ее посмотришь…

— Вот она…

Лиза осторожно повернула спящую Галинку личиком к Андрейке. Мальчик, вытянув шейку, с любопытством взглянул на крошку.

— Она не умеет разговаривать? — спросил он Лизу, остановив на ней серьезные зеленые глаза в темных прямых ресницах.

— Нет, не умеет, Андрюша… Она умеет только плакать.

— Громко?

— Громко.

Видно было, что Андрейке очень хочется услышать, как умеет плакать Галинка. Желание его тетя вовремя разгадала.

— Пойдем, Андрюша, пусть Галочка спит. — Она хотела взять мальчика за руку, но тот отстранился.

— Немножечко еще, тетя Маша… — попросил он.

— Что «немножечко»?

— Посмотрю.

Андрейка присел на край койки. Мария Андреевна и Лиза между тем вполголоса разговаривали. Лиза поделилась с акушеркой своей радостью.

— Ну, и как вы все-таки думаете, Лиза, ехать к маме или снова в Москву?

— Не знаю, Мария Андреевна, еще не решила.

Мария Андреевна полушутя упрекнула:

— Экая ты, мать моя, нерешительная. Ну-ну, думай… — она взглянула на Андрейку и тихонько потрогала Лизу за плечо, указав глазами на племянника. Мальчик, вглядываясь в личико спящей Галинки, невольно повторял ее гримаски во сне.

— Он у вас будет богатырь, смотрите, у него сейчас уже плечи широкие…

— В отца, — уверила Мария Андреевна. — Как увидите Максима, так сразу догадаетесь, что он отец Андрейки! И надо же такому получиться — вы из Соколовки, тамошняя, а мы туда собираемся! Если будете после института работать там, то ведь, может, соседями жить придется. — Она обратилась к Андрейке, который уже, насмотревшись на Галинку, потихоньку тянул ее за рукав, выражая свое нетерпение идти куда-то еще: — Андрюшенька, тетя Лиза жила там же, в Соколовке, где сейчас твой папа.

— Ага! — он обвел вокруг себя рукой и, подражая тете, сказал: — Спло-о-шные леса!

Женщины рассмеялись, Мария Андреевна мечтательно произнесла:

— Соскучилась я по сосновому бору. Ой, Лиза, до чего я по всему, по уральскому-то соскучилась! Извините меня, старуху, болтаю я тут…

Лиза засмеялась:

— Ну, какая же вы старуха!

— За сорок давно перевалило! — сказала Мария Андреевна. Видно было, ее самое смешило слово «старуха» по отношению к ней. — Вам отдыхать пора. Давайте-ка нашу невесту, я унесу ее в спальню. — Мария Андреевна ловко подхватила на руки Галинку и, позвав Андрейку, пошла из палаты. — Спокойной ночи, мои голубушки! — обернулась она к женщинам.

Лиза собрала свои немудрые пожитки: книгу, вязанье, круглое зеркальце. Прощаясь, подошла к каждой женщине. Когда Лиза протянула руку пожилой чувашке, та, пожав ее, выдернула из-под подушки что-то завернутое в газету. Развернула, разгладила на сером байковом одеяле, салфетку, которую только что довязала. Лиза похвалила:

— Очень хорошо получилось. Красиво.

Чувашка закивала головой и, быстро завернув салфетку снова в газету, протянула Лизе.

— На…

Лиза с минуту растерянно смотрела на немолодое в оспинках лицо. Смущенная и просящая улыбка скрашивала его.

— Спасибо, — Лиза обняла женщину. — Пусть растет хорошим твой сын.

Та, улыбаясь, кивнула.

Растроганная, Лиза прошла в раздевальную. Там Мария Андреевна укутывала в одеяльце Галинку.

— Ну, вот и все, — вздохнула Мария Андреевна. — Будь здорова, милая. Сердце подсказывает — увидимся.

— Наверное.

В коридоре ждал Аркадий. Он сдержанно расцеловался с Лизой.

— Поздравляю с дочкой.

— И я вас поздравляю, — сказала Мария Андреевна, подавая ребенка Аркадию. Он взял дочку, с улыбкой произнес:

— Не сын, но что поделаешь!

С Марии Андреевны сразу слетела вся торжественность. Взглянув на смущенную Лизу, которая сейчас почему-то напомнила ей маленькую обиженную девочку, она сердито проговорила:

— Ну, уж сына-то вы сами родите! Может быть, вам это и удастся. — И, полуобняв еще раз Лизу, вышла.

Аркадий пожал плечами:

— Ну, персонал, вижу я, не из вежливых здесь.

— Нет, Аркаша, чудесный! Все они такие хорошие… А забавно, у нашей дочки место рождения — Канаш. Куда бы она ни поехала — в Москву, из Москвы, — всегда будет проезжать через свою станцию… Ну, я готова.

— Пошли. А дочке место рождения неужели ты думаешь записать Канаш?

— Конечно.

— Глупости. Только Москва!

Лиза промолчала.

Они подходили к станции.

— Поезд на Свердловск приходит через два часа. Очень удачно. Я успею тебе закомпостировать билет.

— Не надо компостировать…

— Это еще почему? — от удивления Аркадий остановился.

— Я поеду обратно в Москву.

— Ты с ума сошла! С ребенком… что ты там делать будешь?

— Защищать диплом, Аркаша. — Лиза взяла из рук мужа дочку, улыбнулась ей: — Смотришь, не спишь, моя глазастенькая. Узнай, пожалуйста, Аркадий, когда идет поезд на Москву.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Маловато мы с вами бываем на участках, Виктор Власьевич.

Позвоночников вскинул на Говорова бесцветные, как говорят в народе, «простоквашные» глаза, хотел что-то возразить, может быть, даже резкое, но только вежливо улыбнулся:

— Рационализаторскими предложениями, Максим Андреевич, был занят. Рассматривал… Уточнял.

— Одно другому не мешает. Наоборот. Теоретические рационализаторские предложения постарайтесь проверить на практике… Не за столом. Я тоже не частый гость на участках — канцелярия, черт бы ее побрал, в последнее время засасывает.

Позвоночников, не погасив все той же вежливо-заискивающей улыбки, в душе страшно злился на Говорова: этот главный инженер — здесь без году неделя, а командиром производства словно всю жизнь был. Да ему, Позвоночникову, даже директор до сих пор замечаний не делал. Что Говоров в самом деле хочет, чтобы он пропадал там и по вечерам? Нет уж, спасибо. Он, Позвоночников, человек еще молодой, холостой и должен культурно развлекаться. «А с другой стороны, — подумал Виктор Власьевич, — если главный инженер говорит так о нем и о себе, значит, и на открытом собрании не скажет, что он, Позвоночников, не бывает в гуще производства».

И Виктор Власьевич сразу повеселел.

Посмотрев на задумавшегося Говорова, он сказал почти ласково:

— Грустите, Максим Андреевич? О чем-нибудь или… о ком-нибудь?.. — Но тут же, испугавшись фамильярного, как ему показалось, тона, перешел на серьезный: — Вы, наверное, скучаете о жене, о доме?..

Максим Андреевич промолчал, взглянул в раскрытое окно дрезины. Мимо мелькали стволы деревьев — сосна вперемежку с березой. Но вот тяжелая и плотная стена леса кончилась, и на смену ей, откуда ни возьмись, — молодая, кудрявая, в искринках невысохшей росы, ярко-зеленая поросль.

Говоров вдохнул наполненный ароматом воздух.

«Почему я почти не вспоминаю Нину? Все последние дни, наверное, целый месяц… Нет, вспоминал, но не грустил… не ждал…» На минуту Максим Андреевич представил: вот здесь, в лесу, вот у этой старой задумчивой березы, сейчас он встретил бы Нину… Конечно, это было бы чудесно. Конечно, они обрадовались бы друг другу. Под развесистым зеленым шатром кряжистой березы хорошо постоять молча, обнявшись, смотря вдаль.

Но что бы сказала Нина, поздоровавшись, поцеловав его. Она бы, наверное, сказала: «Пойдем от этой противной березы… С нее сыплются муравьи…»

Мелькали сосны, сливаясь в сплошную красновато-зеленую массу. Синяя горячая даль казалась ощутимой, доступной.

«Вот, — улыбнулся про себя Говоров, — пойди, поймай эту синюю птицу. Она и дальняя и близкая, как мечта. Мечтает человек прожить не зря — отдать себя делу не жалея. И от жизни взять все, что ему положено: человеческое, простое и красивое, иными словами, — необходимое. Но далеко не всегда так получается. Вообще может не получиться. И все-таки… Если искать, не успокаиваясь, спорить, не уставая… Главное — мечту не надо терять, всегда видеть перед собой эту синюю птицу, близкую и заманчивую».

Сощурив глаза, Говоров продолжал следить за извилистой, бегущей линией леса: «А все-таки я тебя когда-нибудь, да поймаю, чертовку!»

Там, где кончалось торфяное поле стилки, рос лабазник — невысокие белые цветы с пушистыми соцветиями на упругих и тонких стеблях. Говоров и Позвоночников почти одновременно сорвали по цветку.

Ударяя венчиком цветка о ладонь и следя за пушистой рванью, падающей к ногам, Позвоночников молча шагал рядом с Говоровым.

Максим Андреевич был рад молчанию Позвоночникова. Этот приторно-вежливый, весь какой-то скользкий человек вызывал в нем что-то вроде брезгливости, и скрывать это ощущение Говорову было трудно.

Они приближались к багеру. Уже был слышен тихий шум мотора. На площадке показался багермейстер Шатров. Сняв с седых кудрей потрескавшуюся кожаную фуражку, он махал им. Взглянув на этого стареющего богатыря, с красивым и умным лицом, Максим Андреевич невольно подумал: «Наверное, мой отец вот такой же был бы на старости лет. Добрый, умный, напористый».

Максим Андреевич с уважением пожал руку Шатрова. Тот снова вошел на агрегат, включил мотор. Ковшовые цепи поползли в карьер. Наполненные черной торфяной массой ковши поднимались к элеватору машины, там мокрый торф измельчался и падал в воронку. А оттуда выходили готовые кирпичи. Они попадали на доски, которые двигались по натянутым тросам. Работницы подхватывали доски и, неся перед собой, быстро опрокидывали кирпичи на землю.

Работницы приехали из Башкирии на сезон. Невысокие, ловкие, они быстро и хорошо работали. Взгляд Позвоночникова задержался на чернобровой длиннокосой девушке в белом платке.

— Хорошо работает. Взгляните, Максим Андреевич, — и он указал на девушку с черной косой. — А?

— Машина работает лучше, Виктор Власьевич, — усмехнулся Говоров. Он все еще держал в руке цветок. Цветок завял, но Максим Андреевич, вместо того, чтобы выбросить, сунул его в карман куртки.

— Машина, говорите, лучше? — с деланным добродушием спросил Позвоночников.

— В следующем сезоне мы всех девушек от багера уберем.

— Да, да, я об этом задумывался, тут надо что-то преобразовать.

— И преобразовывать не надо!

— То есть как не надо? — Позвоночников смущенно посмотрел на Говорова, но сказал с чувством собственного достоинства. — Не обижайтесь, Максим Андреевич, но вы отстали от жизни. Сейчас рационализация — превыше всего. Преобразовать, перестроить, реконструировать — и все в этом роде! — Позвоночников делал неопределенные жесты пальцами музыканта.

— Видите ли, скоро будет серийный выпуск стилочных машин… Они сами, без людей, расстилают по полю кирпичи… Знаете, такими ровными, длинными лентами… Здесь с рационализацией, Виктор Власьевич, мы с вами опоздали. Кстати, о стилочных машинах полгода назад в журнале «Торф» писали.

Максим Андреевич уловил мгновенное замешательство Позвоночникова, но сделал вид, что не заметил: всегда щадил самолюбие людей.

— В каком номере журнала было? — спросил Позвоночников.

— Не помню.

— Я так и знал! Именно этот номер я, наверное, не получил. Представьте, пропало несколько номеров «Торфа», апрельский «Огонек» и еще что-то из газет… Такая уж почта здешняя. Я вас попрошу, дайте мне этот журнал, пожалуйста.

Потом Говоров и Позвоночников обошли весь участок, побеседовали с начальником и техническим руководителем. День близился к вечеру.

Возвращаясь на дрезине, Максим Андреевич и Позвоночников услышали позади себя быстрые шаги. Их догоняла та самая девушка, на работу которой заглядывался главный механик. Платок от быстрой ходьбы упал на плечи девушки, и черные волосы ее беспорядочно выбивались из косы.

— Проглядела тебя, главный инженер, когда ты прошел с поля. Еле догнала.

— Но все-таки догнала, — игриво улыбаясь, заметил Позвоночников.

— Максим Андреевич, — сказала девушка, обращаясь только к Говорову, — моя бригада не слушается меня… Уберите меня с бригадиров. — Лицо ее приняло плаксивое выражение. — Не умею я с ними, вон они все какие бойкущие.

— Но и ты, видать, не из робких, — вставил Позвоночников. — Почему тебе не нравится в бригадирах ходить?

Не взглянув на него, девушка продолжала:

— Не уберете меня из бригадиров, к самому директору побегу — отпрошусь. Что зря меня держать! Я не умею командовать, я работать могу — сама. И девушка протянула вперед руки вверх ладонями, на которых тонкими линейками вырисовывалась торфяная пыль. А, если не уберете, — она тряхнула головой, — ни полдня здесь не останусь — в Башкирию к себе уеду — и поминай наших!

— Ну, хорошо-хорошо, успокойся, Багирова, — сказал Говоров, — ты сейчас иди работай. Нам нужно ехать, мы торопимся, а завтра придешь ко мне, и мы обо всем переговорим с тобой, посоветуемся, как лучше.

— Прощайте покуда. — Багирова повернулась и пошла обратно по тропинке.

— С характером девица, — Позвоночников поправил галстук. Он умел поправлять его по-особенному, оттопырив мизинцы обеих рук. — Своенравный народец.

— Кто — башкиры? — полюбопытствовал Говоров.

— Да нет, женщины. Ну, бог с ними! — Он взял под руку Говорова. — А знаете, Максим Андреевич, сегодняшний наш выезд доставил мне большое удовольствие.

— И только? — иронически усмехнулся Говоров. Позвоночников не понял его, замигал в недоумении короткими серыми ресничками.

Выхода многотиражной газеты на торфопредприятии ждали давно. Очень хотелось Соколовским торфяникам иметь «свою» печатную газету, какую имеет каждое хоть сколько-нибудь уважающее себя предприятие.

И вот «своя» газета ходит по рукам. Она совсем свежая. Свежая настолько, что у тех, кто читает ее, остаются на пальцах отпечатки букв.

В обеденный перерыв багермейстеры, их помощники, слесари-профилактики собрались в кружок. Одна за другой подходили женщины, работающие на уборке торфа. Их цветные платки и кофты запестрели между синими и черными спецовками мужчин.

— Передовица дельная!

— И письма трудящихся есть! Правильно работницы жалуются на торфоснаб — почему не привозят шерстяных и шелковых тканей…

— Слесарю третьего участка досталось… Пусть лучше ремонт производит.

— О! А вот Шатров на снимке-то вышел не шибко…

— Да, подкачал передовой багермейстер.

— Не я подкачал, а фотограф! — Степан Петрович улыбнулся, но ему все-таки было неприятно, что в газете он мало на себя похож. Да и поза у него какая-то неопределенная. Стоит Шатров у своего багера, опустив руки, и в небо смотрит.

Ирина Дружинина (она во время каникул работала секретарем редакции) успокоила Шатрова:

— Ничего, Степан Петрович, в следующий раз лучше снимем.

Первый номер газеты всем понравился, за исключением тех, разумеется, кого многотиражка зацепила. А слесарь третьего участка Михеев, хотя и был «зацеплен», сказал одобрительно:

— Гляди ты, вся газета-то на две цигарки, не больше, а места на многих хватило.

Главный инженер Максим Андреевич, получив газету, тоже был рад.

В первом номере подвалом шла его статья об использовании резервов производства. Хотя редакция сократила ее наполовину, однако содержание статьи нисколько не пострадало.

Но больше всех появлению газеты радовалась бригадир Марфуша Багирова.

…Широкая лента бледно-зеленого лунного света падает на ковровую дорожку на полу. Узор дорожки такой яркий, что даже при лунном свете он совсем мало меняется. Марфуша поворачивается со спины на бок и, опираясь локтем о подушку, мечтательно улыбается. Длинные черные косы падают с плеч до самого пола. Марфуша улыбается тому, что вот уже неделю она живет в светлой и уютной комнате образцового общежития, что от ее мужа сегодня пришло хорошее, наконец, письмо. Он, видимо, перестает сердиться на самовольство жены. А больше всего она улыбается тому, что сегодня о ней напечатали в газете. Еще бы! Заметочка, правда, небольшая, Марфуша подсчитала: всего в ней 26 строчек. Но зато там прямо так и сказано: «Лучшая работница предприятия Марфа Семеновна Багирова ежедневно перевыполняет производственное задание». Газета советует всем торфяницам, работающим на уборке торфа, учиться у Марфы Багировой.

Марфуша обвивает вокруг головы косы. Мысли ее уносятся в родную деревню. И что сердится муж? Детей у них еще нет — как раз самая пора поездить, бел свет посмотреть, на производстве поработать. Ведь она заключила договор на год. После она может снова поехать домой.

Марфуша вздыхает. Нет, она все-таки мужа перетянет сюда. Обязательно. А чтобы он поверил, что его жена не последний человек на предприятии, пошлет ему газету с заметкой.

Марфуша шарит рукой под подушкой, вытаскивает оттуда вчетверо сложенную газету, замотанную в цветастую шелковую косынку, развязывает зубами маленький крепкий узелок. Хотелось бы свет включить, да подружка так сладко похрапывает. Но и без света Марфуша знает, в каком месте газеты напечатана про нее заметка.

Она не пошлет, пожалуй, мужу газету. Еще затеряется на почте. Как же быть? Потом она спохватывается. Чудачка! Да завтра она попросит у кого-нибудь еще одну или купит на почте сразу несколько штук и пошлет в деревню.

Марфуша снова бережно завертывает газету в платок, кладет под подушку и, успокоенная, счастливая, вскоре засыпает.

Раздеваясь, Максим Андреевич вполголоса напевал:

Напевал, а сам видел перед собой засыпавшего сынишку. «Родной ты мой, Андрейка! — И опять вспыхнула досада на жену. — И чего она так долго тянет с приездом».

Максим Андреевич обвел взглядом комнату. На миг представил в ней Андрейку и Нину.

«Неужели бы мы втроем не прожили несколько месяцев и в этой комнате?»

Максим Андреевич знал, что сейчас ему все равно не удастся заснуть. Бесполезно ложиться спать. «Напишу Нине! — решил он. — Пусть собирается».

Говоров писал жене, что дом, в котором он должен получить квартиру, уже построен, заканчивают отделку, звал ее скорее приехать.

Запечатав письмо, он стал просматривать записи, сделанные им на заседании бюро рационализаторов.

«Какая все-таки, черт возьми, светлая голова у старика Шатрова! Простейшую вещь предлагает сделать, а она изрядно облегчит работу багермейстера, да и качество улучшится. Сейчас мы подведем кой-какие конкретные цифры…» Максим Андреевич достал из футляра логарифмическую линейку и занялся вычислениями.

Было далеко за полночь. В открытое окно потянуло сыроватой прохладой. Максим Андреевич взъерошил рукой свои вихрастые волосы. «Дорогой ты мой старик, а ведь получаются интереснейшие цифры!» Потом он вскочил, сбросил с себя верхнюю одежду и лег на диван. «Хоть перед рассветом, да надо вздремнуть…»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Галинке пошел третий месяц. Толстенькая коротышка, она, по мнению молодой матери, была «очень умным ребенком». Стоило ее распеленать, она начинала перебирать враз ножонками и ручонками, вращала глазами, силилась улыбнуться. «Все понимает!»

Лиза многому научилась. Прошло время, когда она боялась брать в руки это крошечное розовое тельце и не умела запеленать дочку.

Теперь уже Лизу не удивляло, зачем так много пеленок послала Анна Федотовна. То и дело приходилось их вытаскивать из-под Галинки, стирать, полоскать, сушить.

Вот и сейчас Лиза стояла над тазом с пеленками, от нетерпения переступая с ноги на ногу, ласково уговаривая хныкавшую Галинку:

— Что возишься? Или опять пеленка сырая? Подожди. Сейчас постираю, накормлю, и попробуй только не усни, беспокойное созданье! Мне заниматься надо, горе ты мое!

Через какую-то неделю защита диплома, а потом государственные экзамены. Лиза с трепетом ожидала их. Она вскакивала среди ночи, чтобы покормить дочку, а потом до утра сидела и занималась, думая об одном: «Лишь бы не проснулась Галинка, лишь бы дала позаниматься!» Постоянно болела голова — результат бессонных ночей и плохого питания. От прежней Лизы остались одни глаза.

Пришел Аркадий. Лиза попросила его занять дочку. Он подошел к кроватке:

— Агу-агу. Лиза, пройдет какой-нибудь месяц, и она будет «агу» говорить, вот увидишь!

— А ты знаешь, Аркаша, когда у меня появилась сестренка, мне было пять лет. Начала она первые звуки издавать: агы, агу — ну и обрадовалась же я! Говорю маме: Иринка наша буквы знает!

— А ты сама знала буквы тогда? — спросил Аркадий.

— Да, я уже хорошо читала и некоторые детские книжки наизусть выучила: «Девочка чумазая» или Маяковского «Кем быть?» Меня мама по вечерам учила.

Лиза уловила иронический взгляд Аркадия.

— Нет, Аркадий, ты не думай, что я хвастаюсь: вот, мол, какая умная, в пять лет научилась читать. Совсем нет. Я не придаю этому значения. Можно и в пять лет уметь читать, а потом ничему не научиться.

— Бывает, — заметил Аркадий, продолжая покачивать на руках Галинку.

Лиза вышла в сени, разожгла примус, поставила подогреваться суп, вернулась в комнату. Галинка заплакала.

— Кушать она хочет… иди ко мне, моя девочка.

Лиза бережно взяла ребенка из рук Аркадия, завернула в одеяльце и начала кормить. Обняв одной рукой дочку, она другой придерживала грудь, прикрытую полой халата.

Большое, волнующее чувство охватило Лизу. Ей захотелось сказать Аркадию что-то значительное, сокровенное, помечтать вместе с ним о будущем.

— Знаешь, Аркаша, мне кажется… когда я буду на производстве, я смогу заниматься и научной работой! В нашем торфяном деле куда ни шагни — всюду проблема. Механизация, сушка торфа — все это темы, над которыми работай да работай.

— Ну, против механизации только глупец может возражать. Чем больше машин в любом производственном процессе, тем лучше. Но ведь ты не механик…

Он пожал плечами и равнодушно продолжал:

— Какие ты машины можешь… выдумать? Ну, а если говорить о сушке торфа, то я не вижу, над чем тут, собственно, думать…

Лиза осторожно положила в кроватку сытую, засыпающую Галинку, снова села к столу.

— У нас на Урале лето короткое и не очень жаркое. Торф иногда сохнет страшно плохо… И тут надо что-то изменить…

— Обогревательные печи в подспорье уральскому солнцу поставить?

Лиза с упреком взглянула на Аркадия.

— Тебе смешно, Аркадий, я вижу… — Лиза запнулась. Потом вся вспыхнула, глаза потемнели: — Я жалею, что начала говорить с тобой. Если хочешь знать, я сама не уверена… могу ли я хорошо работать. Еще не защитила диплом… У меня на руках ребенок. Ободряющее слово! Разве ты можешь его сказать? А я-то жду…

— Тебе ничего невозможно сказать. Ты любишь только дифирамбы, а их я не умею петь. И не люблю кривить душой. Я в торфодобыче не искушен, но я тоже изучал физику, механику, и твоя сушка торфа какими-то особыми способами, — он едко усмехнулся, — какими, ты еще сама не знаешь, мне кажется ерундой!

— Ерундой?! — губы Лизы дрожали, но она старалась говорить спокойно: — Ты хоть бы в словах был несколько разборчивее. Может быть, и то, что я думаю стать инженером тоже для тебя ерунда?

— Ну, не загибай, что не следует…

Аркадий снял ботинки. Не поднимаясь со стула, оттолкнул их ногой к порогу, посмотрел на свои носки:

— Один продырявился. Заштопай, пожалуйста.

— Хорошо. Положи его на стул, чтобы я не забыла, — ответила Лиза сухо. Накрывая на стол, она упрямо сказала:

— И все равно, я собираюсь не только диплом защищать, но даже и диссертацию со временем. Пусть даже это тебя смешит, а буду.

— Ученые жены! Им все кажется, что они решают «проблемы». Закипит самовар — они и на эту тему согласны диссертацию писать. Как же — проблема кипения!.. Ну, а на твоем бы месте я трезвее смотрел на вещи: надо вначале инженером стать, а потом об ученой степени беспокоиться.

Лиза вышла в сени. Примус чадил, обволакивая черным бархатом кастрюлю. Прыгала крышка, брызгал суп. Лиза стояла и думала: ей что-то надо сделать. И не знала, что. Потом машинально погасила примус.

Васса Остапчук с Галинкой на руках ходила вокруг флигеля. Ходила осторожно, так как к флигелю почти вплотную подступали гряды.

— Вон смотри, Галочка, картошка растет, а вон — лучок… Он горький, ух… сердитый.

Галинка следила за меняющимся выражением лица Вассы, не переставая хныкать. Руки Вассы устали, надоело ей колесить вокруг флигеля, но остановиться, присесть на межу было нельзя: Галинка тотчас начинала звонко и голосисто плакать.

— Какая ты несознательная, право, — упрекнула Васса. — Мама ушла защищать диплом. Тебе ясно это, плакса? Впрочем, что-то уж очень долго нет Лизы и Аркадия. Уж не провалила ли твоя мати диплом?.. Вот тогда заревете с ней разом…

«Нет, Лиза должна защитить! — думала Васса. — Рецензент так хорошо отозвался о ее работе!» Вассе очень хотелось быть на Лизиной защите диплома. А вот не получилось! Должен же кто-то побыть с ребенком, не Аркадию же оставаться, когда жена переживает такой решающий момент. Да если бы ее, Вассин, муж защищал диплом, она бы за тридевять земель приехала к нему. «А вообще я замуж скоро не пойду, — думала Васса, продолжая ходить около флигеля. — Что дальше будет, а пока я Лизе не завидую!»

Вдруг калитка распахнулась, и сияющая Лиза помчалась к флигелю. На ее бледном лице давно уже не бывало такого яркого румянца. Лиза с ходу обняла и Вассу и дочурку. Она целовала щеки Вассы, носик Галинки, шею Вассы и щечки Галинки.

— Васса, родная! Защитила… На отлично… Как я рада! Ох! Как мне весело! Ну, что дочка? Давай, Вассанька, ее мне. Нет, ты посмотри, как она таращит глазенки — так и смотрит и смотрит на меня. Что маму не узнала? Нет! Узнаешь, узнаешь, глупышка моя! Голодненькая ты у меня. Сейчас… Пойдем, Васса, в дом.

— Ну, хоть ты скажи, скажи, какие вопросы тебе были, как ты защищалась!

— Ой, Васса, на меня даже никто и не нападал!

— А рецензент как отозвался?

— Хорошо, — сказала Лиза, улыбаясь и кивая мужу, который, не спеша, шел к флигелю. — Профессор Воронцов сказал, что я правильно поднимаю вопрос о сушке торфа. Слышал, Аркадий?

Аркадий усмехнулся.

— Я не уменьшаю достоинств твоей работы… Диплом жены, действительно, получил весьма положительную оценку, Васса! Ну, а о сушке… Знаете, девочки, и у профессоров бывают причуды…

— Я не думаю, чтобы профессор Воронцов — специалист по торфу — имел менее ясное представление о нем, чем студент строительного института… — возразила Васса.

— Видишь ли, Васса, у меня тоже есть свои взгляды…

Васса Остапчук повела густой бровью.

— А по-моему, это не взгляды и не убеждения твои, Аркадий, а другое. Ты почему-то считаешь, что обо всем можешь судить безапелляционно. Завидная смелость брать на себя столько!

Лиза умоляюще смотрела то на Вассу, то на Аркадия. «Опять заспорили!» У нее было чудесное настроение. Ей хотелось шутить, смеяться и петь.

— А почему я не могу судить о том, что мне кажется достаточно ясным?

— Ну, — развела руками Васса, — я больше ничего не могу сказать. Я просто пасую перед твоей осведомленностью.

Аркадий сделал вид, что не заметил иронии Вассы, обратился к Лизе:

— Ну и мчалась же ты от остановки!.. Могла бы подождать меня, я всего на секунду задержался у киоска за папиросами.

— А надо было догнать жену, а не надеяться, что она замедлит шаги, — сказала рассерженная Васса. — А так ведь можно сбиться и… не в ногу шагать… И чего доброго — еще отстанет кто-нибудь из двоих?

Аркадий поправил свои волнистые волосы, снисходительно взглянул на Вассу.

— Не думаю, чтобы Аркадия Топольского жена потащила на буксире…

— Не зарекайся!

Лиза баюкала Галинку, в разговор не вступала. Наблюдая за Аркадием, она невольно подумала о нем: «Какой-то он не простой… Нет в нем непосредственности. А есть что-то лишнее. И оно мешает ему, нам обоим».

…Ночью Лизе снится зеленоватое зеркальное озеро… Камыши… Вот стена камышей раздвинулась, выплыл Боря Петров. Он плывет к ней быстро-быстро. Лиза хохочет, кричит: «Не догнать!» Вдруг с берега доносится детский плач. Галинка. Ее голос!

Лиза вскакивает с постели, босая, в одной сорочке, подбегает к кроватке. Перед глазами у нее все еще обрывки виденного сна — теплое озеро, камыши.

— Ну, что же ты не спишь, малютка?.. Опять, наверное, мокренькая? Какая ты беспокойная стала…

Лиза подстилает сухую пеленку, укрывает дочь одеяльцем. Галинка засыпает. Лиза выключает свет и снова ложится в постель.

Кажется, едва сомкнулись глаза, только-только успели согреться под одеялом плечи, а дочь снова плачет! «Пятый раз просыпается», — думает Лиза. Она не может открыть глаза, трогает за руку Аркадия.

— Аркаша, встань, покачай Галинку… Я не могу!..

Аркадий долго ворочается, потом просыпается.

— А я что сделаю? — говорит он сонным голосом. — Покорми ее.

— Я кормила… час назад. Ну покачай! Может, уснет.

Аркадий резко сбрасывает с себя одеяло, встает. Он раздражен, но Лиза не замечает этого. Сон ее морит. Снова озеро близ родной Соколовки, волны качают Лизу и Галинку… И опять сон обрывается.

— Лиза, ну проснись же… — тормошит жену Аркадий. — Я никак не справлюсь с Галкой. Возьми ее! — Он влезает на кровать, ложится на свое место — к стене. — И вообще я не женщина, не мать. У меня нет таких средств, которыми я мог бы успокоить ребенка.

Лиза качает Галинку, вполголоса напевая песенку.

«Теперь, пожалуй, она поспит, — думает Лиза. — Ого! Уже пять часов! Стоит ли ложиться, все равно в шесть нужно вставать, постирать пеленки, приготовить завтрак. Да и еще надо что-то сделать… Погладить рубашку Аркадию. Он сказал вчера: «Организуй-ка мне светлую рубашку — уже лето». «Сейчас «организуем», — думает Лиза. Но минутку колеблется: все-таки не лечь ли ей в постель, потом выдвигает из-под кровати чемодан, достает рубашку Аркадия. У ворота, как назло, не хватает пуговицы. Лиза вдергивает в иголку нитку. «Организуй» рубашку… А еще поэт. Стихи писал. Лиза насмешливо смотрит в спину Аркадия, который спит, похрапывая, повернувшись лицом к стене. «А с русским языком ты не особенно деликатен».

Наконец рубашка выглажена, выстираны пеленки, жарится на примусе картошка. Какое счастье, что Галинка спит! Лиза садится за стол. В голове — туман, тяжесть.

«Может быть, бросить все?.. Не сдавать госэкзамены? На будущий год сдать…»

— Нет!

Лиза встает, подходит к умывальнику, ополаскивает лицо холодной водой, брызгает «для бодрости» за ворот платья. Но ей кажется, что она еще не весь сон стряхнула с себя. Как же бы от него совсем избавиться, а? Взгляд ее падает на кухонную полочку, и лицо на миг приобретает озорное выражение. Она берет с полки перечницу и трясет над ладонью, потом слизывает красные крапинки языком… Морщится и смеется… «Ну, вот теперь, когда во рту горит, не очень-то дремать будешь».

И снова садится к столу, перелистывает конспекты, разбирает чертежи… и мало-помалу увлекается.

Что может быть лучше студенческих вечеров? Где еще можно услышать столько искреннего смеха, смелых речей, благородных обещаний? Навсегда остается в памяти вечер прощания с друзьями-товарищами по институту!

Лиза окинула взглядом тесный круг за столом: такие родные, знакомые до мельчайших черточек лица. Как маков цвет Васса Остапчук — чернобровая подружка Лизы в своем вишневом платье. Рядом — милый, неуклюжий Борис… Когда-то и где Лиза еще увидит его!

Выпили совсем понемножечку — сущие пустяки, а настроение у всех приподнятое, бурное. Хочется петь, танцевать. И вот уже одни танцуют, другие поют, третьи оживленно разговаривают о завтрашнем дне, о предстоящей работе, о новой жизни… обещают писать друг другу, мечтают вслух, спорят…

Декан факультета, Петр Алексеевич, увидев, что Лиза на минутку осталась одна, подошел к ней. Она глядела на него так, точно старалась запечатлеть в памяти грустные умные глаза, серебристые виски, весь облик этого сдержанного, но доброго и отзывчивого человека.

Петр Алексеевич сказал:

— Прежде чем приступить к работе, вам следовало бы отдохнуть хоть месяц. Трудно вам… Устали.

— Ничего, Петр Алексеевич.

— Ничего-то ничего, но все-таки постарайтесь отдохнуть.

Он помолчал.

— Только не бросайте работу. Ни в коем случае! А то дети, домашние дела могут затянуть… забудете, что вы инженер. Старайтесь совмещать то и другое. — Декан внимательно посмотрел на Лизу. — Я убежден, Дружинина, что вы можете быть незаурядным инженером.

Петр Алексеевич протянул ей руку. Лиза несмело пожала.

— Давайте, Лиза, договоримся — вы не забудете моих слов?

— Не забуду, — ответила Лиза.

Вечер еще не кончился, когда Лиза вышла из института. Вдруг она услышала за собой чьи-то поспешные шаги. Обернулась, Боря Петров догонял ее. Она остановилась. Всегда застенчивый, мешковатый, Борис сейчас был иным. Покусывая губы и хмурясь, он произнес раздельно:

— Лиза… Я завтра… уезжаю. — И, словно боясь, что Лиза не поверит, посмеется, дотронулся до нагрудного кармана на пиджаке: — Билет уже есть… Еду, значит.

Тоскливым дребезжанием раздался в ночи трамвайный звонок. «Как он неприятно звенит, удивительно, раньше не замечала», — подумала Лиза. Ей было грустно и больно. «Отчего?»

Борис поспешно взял Лизу под руку.

— Пойдем, Лиза… Прохладно, простудишься… Я провожу тебя.

Он сунул очки в карман и начал вспоминать прощальный вечер. Ему хотелось говорить непринужденно, но у него это не получалось. И Лиза его не слушала. Так они дошли до трамвайной остановки.

— Лиза, — Боря умоляюще взглянул на нее. — Вернемся!.. На несколько минут всего, Лиза. Я не задержу тебя…

— Хорошо, Борис, — серьезно и просто согласилась Лиза.

Повернули обратно к институту. Боря подвел Лизу к скамейке, на которой она сидела осенью с Вассой, уливаясь слезами, а позднее — упрямая, бледная, — с Аркадием. Боря придвинулся ближе к Лизе и с отчаянной смелостью выпалил:

— Уедем, Лиза, со мной. — И почему-то добавил: — От Ленинграда там совсем близко.

Лиза вздохнула. Провела узкой ладонью по его ершистым волосам.

— Не страдай из-за меня, Борис! Не надо.

— Лиза, ты не понимаешь!.. — Он поймал Лизину руку, прильнул к ней горячими губами.

— Нет, не надо, Боря, — сказала настойчиво Лиза, поднимаясь со скамейки. — Не сердись… — Она знала, что говорит невпопад, ненужные, сбивчивые слова, но других найти не могла. — Мы будем друзьями… Когда-нибудь встретимся. Не сердись. Я спешу… Галинка ждет. Боря, ты не сиди здесь, пойди в общежитие… Тебе холодно. Боря ты уйдешь сейчас же? Да?

Она потрогала его за плечо.

Свет от фонаря падал на лицо Бориса, и оно казалось неестественно застывшим и желтым. Чужим голосом Борис проговорил:

— Он не любит тебя!

И с досадой и болью добавил:

— Как ты этого не видишь?

Лиза хотела возмутиться, оборвать Бориса: «Не твое дело!», но сказала совсем другое:

— Не говори об этом, Боря. Прошу тебя…

Она пошла к трамвайной остановке, а Борис так и остался сидеть на скамейке.

…Все это теперь позади. Лиза взяла со стола синие твердые корочки с тиснеными буквами: «Диплом», подержала в руке. «Вот я и инженер, доченька… Завтра мы с тобой поедем на Урал… к бабушке. Будет ли она тебя любить, Галинка?»

И ответила себе убежденно:

— Будет. Она — мать.

Лиза достала чистый лист бумаги, бережно завернула в него диплом, снова взглянула на спящую дочку.

— И Галинка, и диплом есть…

Она улыбнулась.

— Я богата… и… — и глубоко задумалась.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— К вам можно? — спросил негромкий женский голос, и Говоров быстро обернулся. Впоследствии, вспоминая этот момент, он утверждал, что голос Лизы сразу показался ему удивительно знакомым. Обернувшись, Говоров увидел высокую девушку с серыми задумчивыми глазами.

— Садитесь, пожалуйста, — Максим Андреевич указал на старомодное черное кресло с высокой спинкой. — По какому вопросу?

— Елизавета Дружинина, выпускница Московского торфяного института, — отрекомендовалась Лиза.

— К нам прибывают молодые специалисты. Чудесно!

Лиза подала ему путевку министерства.

— Дружинина… Елизавета… Георгиевна направляется на работу в Свердловскую область.

Он отложил документ, дружески сказал:

— А то, что вы приехали к нам сюда, замечательно! Одобряю, радуюсь, приветствую — как хотите!

Лиза застенчиво улыбнулась. Главный инженер, о котором так хорошо отзывался Шатров, действительно, кажется простым и сердечным человеком.

— Я посоветуюсь с директором нашего предприятия… Его сегодня нет: он в Свердловске, и мы решим, на какой работе вас лучше использовать. А где бы вы сами хотели работать?

Лиза произнесла решительно:

— Только не в управлении!

— Да? Значит, на производство? Совсем хорошо. Бывает, окончит человек институт, а потом сидит в управлении, в проектном бюро не по прямой специальности, словом… и носа не показывает на торфополе!.. Мне ваше желание по душе… — Говоров посмотрел на Лизу. На фоне высокой спинки кресла, обтянутого черной кожей, ее лицо показалось ему особенно привлекательным.

— Вы, наверное, впервые на Урале? Как-то к нему привыкать будете?

Лиза весело взглянула на Говорова.

— Нет, на Урале я не новичок. Я здесь, в Соколовке, родилась, выросла.

— Вот как! — обрадовался Говоров и подумал: «Кажется, сегодня я говорю одними восклицаниями». Потом вспомнил: — А-а! Мне, наверное, о вас и говорил Степан Петрович Шатров. У вас здесь родители?

— Одна мама.

— Из Москвы вы давно?

— Только что… Да! Чуть не забыла! — Лиза оживилась… Между прочим, я знаю, товарищ Говоров, ваших родных.

— Неужели, Елизавета Георгиевна? Каким образом?

— Каким образом? — Лиза в замешательстве остановилась. — Это были несколько необычайные обстоятельства…

— И все-таки, как, когда? Кого вы знаете?

— Я видела… знаю вашу сестру.

— Машу?

— Да… и Андрюшу тоже.

— И Андрейку? — Максим Андреевич вышел из-за стола и сел на стул, напротив Лизы. — Значит, вы были в Канаше? И как там мой Андрей?

— Он такой у вас славный карапуз… и похож на вас.

— Да, похож… — Он взял со стола портсигар, достал папиросу: — Кстати, как же вы все-таки попали в Канаш? — Он хотел было закурить, но передумал, положил папиросу обратно в портсигар. — Что это за странные обстоятельства были?

Лиза не отвечала. Она так смутилась, что у нее на шее выступили неровные розовые пятна. Максим Андреевич заметил:

— Не хотите — не говорите… Простите, пожалуйста, мое любопытство.

— Нет, почему же? — постаралась справиться о своим смущением Лиза. — В Канаше у меня родилась дочка… — Она ласково улыбнулась. — И Мария Андреевна — первая знакомая моей Галинки.

— Иными словами — повивальная бабка! — пошутил Говоров, почему-то глядя в окно, добавил: — Никак не подумал бы, что вы уже мама! Скажите, а муж ваш тоже у нас будет работать?

— Ему еще год учиться. Он собирается стать инженером-строителем.

— И когда он им станет, тогда вас, очевидно, в Соколовке не будет? Уедете с мужем.

— Не думаю, — Лиза спокойно взглянула на Говорова. — Он тоже уралец и приедет работать сюда.

— А… Ну что ж, инженеры-строители Соколовскому торфопредприятию очень нужны!

В дверях появилась секретарша.

— Максим Андреевич, вам телеграмма! Пожалуйста.

Говоров прочел телеграмму:

— Ну, вот, и мой Андрюшка завтра приезжает!

Обидно, мучительно горько, когда близкий, родной человек, тем более мать, не замечает тебя.

Анна Федотовна с каждым днем все больше возилась с внучкой, не делая никаких попыток к сближению с дочерью.

А Галинка уже научилась смеяться, ловко перевертываться со спинки на животик, теребить маму за волосы, за нос. Лиза жаловалась дочке: «Плохо мне здесь. Уедем от бабушки». Однажды она призналась Иринке:

— Решила поговорить с директором… Пусть дают мне комнату. Не могу я так больше жить, Иринушка. Мама на меня и смотреть не хочет…

Сестры были одни дома. Ирина, необычно серьезная, задумчиво посмотрела на Лизу.

— Нет, Лиза, не надо ходить к директору пока. Неудобно. Что скажут в поселке?

— Но ведь так нельзя, Ирина! Я маму своим присутствием мучаю. — Похудевшее лицо Лизы выражало растерянность и внутреннюю борьбу. Иринке стало жаль ее. Девушка порывисто обняла сестру.

— Не горюй, все уладится… Я говорила с мамой… Она пока не может переломить себя. Но она очень любит Галинку, поверь!

— Вижу. А меня знать не хочет. — Она закрыла лицо руками, глухо проговорила: — Черствое сердце у нашей мамы…

— Лиза! Не нам судить маму. Ей тяжело вдвойне. Ты… ты оскорбила ее своим неожиданным замужеством! У нее все мысли были лишь о тебе… Ну, взгляни же на меня.

Лиза отняла от лица руки и посмотрела на сестру сухими тоскливыми глазами.

— Вчера мама подошла к Галинке… Я читала в это время… Мама не думала, что я наблюдаю за ней… Если бы ты видела, Лиза, как она смотрела на Галинку! — ласково-ласково, лицо будто светилось! Мне кажется, она нас с тобой так не любила, как ее! Ты очень обидела маму, Лиза. Ты же знаешь, она привыкла, чтобы ее слушались, советовались с ней, а ты даже не сказала вовремя. И вообще она боится за твое будущее.

— Но, Иринушка… все… произошло неожиданно… Тебе не понять.

Иринка с жалостью взглянула на сестру, погладила ее по волосам, отвела прядь волос за ухо. Порозовевшее маленькое ухо сестры показалось Иринке таким детским, что она невольно воскликнула тоном старшей:

— Ты — как напроказивший ребенок! Натворила дел и сама не понимаешь…

— Ой, Ирина, оставь свои умные речи! Уж если ты после первого курса говоришь, как наставница, что будет после пятого?.. Смотри, сама не оступись…

Иринка сверкнула глазами, вскинула голову:

— Не оступлюсь! Уж я-то разберусь в своей любви… А, если случится со мной что, раскаиваться не буду!

Лиза встревоженно посмотрела на сестру:

— По-твоему, я раскаиваюсь?

— А разве нет… Лиза?

— Я люблю Галинку… Я рада…

— Еще бы ты ее не любила!.. Но рада ли ты другому? Почему, Лиза, родная, — Ирина схватила Лизины руки, — ты об Аркадии так… ну, как тебе сказать, так невыразительно говоришь, без души словно?

Лиза отстранила Ирину.

— Я не умею… И вообще не отличаюсь красноречием.

— Нет, здесь не то! — Иринка отошла от Лизы и неожиданно вся засияла: — Лиза, если я буду любить… — девушка широко раскинула руки, словно подавшись к кому-то навстречу, — это будут видеть все! А о человеке, которого я любить буду, как хорошо я сумею рассказать о нем! И если я любить буду…

— Ты уже любишь, Ирина, — тихо сказала Лиза.

Иринка в ответ только рассмеялась.

Но вот Лиза опять помрачнела:

— Мама, такая умная, и не может понять, как тяжело мне, как сиротливо нам сейчас с Галинкой?

Иринка снова подошла к сестре.

— Лизушка, мама мне однажды сказала: «Чувствую сердцем, не так у Лизы все получилось…» Ты понимаешь, она в счастье твоем сомневается. И ей досадно за тебя.

— Неправда! Я не обижаюсь на свою жизнь… Аркадий мне дорог… Но как мне быть?

Лиза облокотилась на спинку стула, и рыдания, которые с таким трудом сдерживала до сих пор, вырвались из самой глубины груди ее, сотрясая хрупкие плечи. И когда в дом вошла Анна Федотовна, она увидела эти вздрагивающие плечи и светлую косу дочери, почти достающую до пола.

Седая, гладко причесанная, с холодноватым красивым лицом, она подошла к дочери, положила на ее голову обе руки, с вздувшимися жилками, с простым золотым кольцом на безымянном пальце.

— Нечего слезы лить. Поздно…

Лиза подняла мокрое лицо. На миг уловила затаенную теплоту и боль в серых материнских глазах. Чувство большой вины, страстное желание обрести вновь прежнюю материнскую любовь охватило Лизу. Она соскользнула со стула.

— Мама! — Лиза обняла материнские колени. — Прости меня, мама!

Мать нагнулась над дочерью, осторожно отняла ее руки от своих колен.

— Встань! — приказала мать. — Ни перед кем так не надо… Я запрещаю тебе! Человек должен быть гордым… Не забывай про это, дочь. Ну, иди ко мне.

Был августовский вечер. Красными тенями ложился закат на железную крышу клуба. Желтели в аллеях клубного скверика песчаные дорожки. Сквер уже после войны заложили комсомольцы торфопредприятия.

Сестры Дружинины сидели на скамейке.

— Иринка! — сказала Лиза. — Я смотрю на сквер, и он мне кажется таким молодым, задорным… ну, комсомольским. Нет, ты посмотри повнимательнее.

Иринка посмотрела на заросли низкорослого дикого смородинника, из которого на равном расстоянии то там, то тут торчали молодые задорные топольки с вихрастыми кронами. Перед самым клубом — гипсовая фигура Ленина, задумавшегося над книгой. Двумя шеренгами к клубу подступали елочки.

— Вот видишь, около старой березы, совсем близко к ней, — Иринка, приподнявшись со скамейки, указала на елку, чуть выдвинувшуюся из шеренги, — моя!

— Вижу! — засмеялась Лиза.

— Ты чего?

— Сразу видно, что твоя. Недисциплинированная. Выбежала из шеренги.

— Да нет, она просто очень пышная елка, ну и топорщится туда-сюда.

— Так я же и говорю, что на тебя похожа. И, наверное, самая колючая.

— Наверное, — засмеялась и Иринка. Она была рада, что старшая сестра сегодня в хорошем настроении.

Но Лиза, посмотрев, что у входа в клуб все еще мало народу, озабоченно сказала:

— Может быть, Ирина, пойдем домой. Опаздывают с началом. Задержимся…

Лиза беспокоилась о дочке. Приходя с работы, она старалась сразу освобождать Анну Федотовну от Галки и поэтому почти все вечера сидела дома. Но сегодня Иринка решила вытащить сестру в кино.

— Сеанс начнется вовремя, а с твоей Галкой ничего не случится. А потом… разве ты не слышала, как наша строгая мама сказала мне: «Опять собираешься в кино одна? Идите вместе с сестрой…» Ясно? — Иринка прижалась к Лизе и, смеясь, шепнула: — Не любит мама Якова. Ну всякими путями оберегает меня от него.

— Убережешь нас… Но, знаешь, ты все-таки не торопись.

— А я и не собираюсь торопиться, — дернула плечами Ирина. — Вот увидишь. — Она стала внимательно смотреть на входящих в парк, незаметно вздохнула.

— Якова ждешь? — спросила Лиза.

— Как бы не так! — Иринка презрительно опустила уголки пухлых губ.

Лиза скрыла улыбку. Помолчали.

— Слушай, Лиза, ты любишь… охоту? — Иринка заглянула в Лизины глаза.

— Я? Охоту? — Лиза растерянно посмотрела на сестру. — А почему ты об этом спрашиваешь?

— Да просто так. Вздумалось и спросила. — Иринка покусала губы, от чего они стали еще более яркими. — По-моему, вообще страшно глупо — охотиться. А еще охоту спортом называют… Засесть где-нибудь в камыши… Одному… и сиди, как дурак, неизвестно сколько. Представляю, какая идиотская физиономия в этот момент у охотника!

— Понятно! Значит, Яков увлекается охотой?

К сестрам подошла невысокая полная и миловидная женщина в модном легком пальто. Темные волосы аккуратно уложены. У нее был несколько высокомерный взгляд больших карих глаз.

— Можно к вам присесть? — спросила она. Иринка придвинулась ближе к Лизе. — Садитесь, пожалуйста.

Женщина села, откинув предварительно подол пальто. Она сидела, поглядывая то на свои золотые часики, то в сторону входа в сквер, недовольно поджимая накрашенные губы. Иринка, не умеющая долго молчать, вполголоса продолжала разговаривать с Лизой, ерзая по скамейке.

— Вы сели на мое пальто, гражданка, — холодно сказала незнакомая дама, вытягивая из-под Иринки полу своего модного пальто.

— Ах, простите, пожалуйста! — Иринка вскочила со скамейки. — И как это я не заметила?

Лиза, покраснев, взглянула с укором на сестру. Незнакомка разглаживала ладонью еле заметную складку на пальто:

— Придется в таком виде идти в кино, — она явно была раздосадована.

Иринка растерянно замигала.

— Хотите, я сбегаю с вашим пальто вон в тот соседний дом, к подружке? У нее электрический утюг.

— Нет уж, спасибо. Когда мое пальто на мне, пусть и помятое, все-таки это лучше.

Иринка вся вспыхнула.

Лиза только собралась вмешаться, предупредить резкий ответ сестры, но, оглянувшись на шум шагов, увидела за собою Говорова.

— Добрый вечер, друзья! — поздоровался он. И, заметив неладное, спросил. — Что произошло?

— Ничего особенного, — пожала плечами женщина, — просто девушка измяла мое пальто, и я… растерялась…

— Не растерялась, а оскорбила! — вспылила Иринка. И она запросто обратилась к Максиму Андреевичу, о котором слышала от сестры только хорошее: — Эта дама всполошилась так, как будто ее пальто пламя охватило!

Максим Андреевич смущенно улыбнулся. Он хотел что-то сказать, но женщина с достоинством поднялась и, застегивая пальто, произнесла:

— Идем в кино… А то мы можем из-за ничего опоздать. — И она взяла под руку Максима Андреевича.

Когда супруги оказались в некотором отдалении от сестер, Иринка ахнула.

— И это такая жена у твоего «симпатичного и умного» главного инженера? И где он откопал такую мещанскую гусыню?!

Лиза посмотрела в сторону, куда ушли Говоровы. Промолчала, словно не слышав восклицаний Иринки.