Старшая сестра

ГЛАВА ПЕРВАЯ

До рассвета еще далеко. Торфополе, освещенное прожекторами, спокойно, безлюдно: не слышно вдали голосов, постукивания машин.

Но жизнь на участке идет. Правда, это не та слаженная работа, к которой стремится каждый из находящихся здесь людей… Стоят три новых агрегата!

Степан Петрович поворачивает к Лизе усталое лицо. Свет прожектора падает на его покрасневшие глаза.

— В технике я смыслю, конечно, не так уж много, но повадки багера за эти годы изучил. — Он развел руками, сердито сплюнул: — Не пойму, в чем дело? Все три стоят, как вкопанные!

— И я убеждена, все — по одной причине! — Лиза прошлась вдоль карьера, чтобы согреться. Сентябрьские ночи на Урале не отличаются теплом. — Тут, по-моему, дело в сборке!

— Да как же в сборке-то, Елизавета? — покачал головой Шатров. — Не может того быть. Ведь на заводе-то отдел контроля существует, за качество борются. Первый день багер мой хорошо работал…

— Ваш-то работал, а эти два… — Лиза кивнула в темноту и сразу отвернулась. Не могла она смотреть на эти неживые машины. — Всего только по три часа проработали, — закончила она тихо.

— Эй, кто там дымит? — сердито крикнул Шатров, заметив быстро приближающийся от леса огонек папиросы. — Подожжешь торф, неровен час.

— Забылся… Виноват, — к ним подбежал запыхавшийся Василий Багиров, на ходу прямо о спецовку гася папиросу.

— Багиров? — удивилась Лиза. — Что же ты не дома?

— Да я с центрального поселка. Решил завернуть сюда… Заседание у директора было… Мне наш главный механик рассказал — по дороге встретился. Долго заседали…

— Заседают, обсуждают, докладывают, — покачал головой Шатров. — Слов-то сколько наговорят за вечер, да часть ночи прихватят еще. Вот и получается: словесно работают. Ведь иной говорит, а сам зеркало на стене ищет — себя посмотреть. Другой говорит не шибко букетисто, а послушаешь и подумаешь: сказал самое главное, насущное — и точка!

Лиза и Багиров засмеялись.

— Директор, рассказывал Мед, нас разносил в пух и в прах, — продолжал Багиров, — говорит, на международный империализм работаем, раз план участка срываем! Вам, Елизавета Егоровна, выговор сулился вкатить. Говоров заступился было…

— Пусть! — махнула рукой Лиза. — Чем выговоры выносить, так лучше бы приехал на участок, да и помог.

— Это верно! — Шатров повертел в руках отвертку и с досадой сунул ее в карман.

— Главный приедет сейчас… Дрезину велел за ним отправить.

— Не выдумывай, Багиров! — упрекнул Шатров. — Куда он на ночь глядя поедет… А впрочем, от Андреевича этого можно ожидать…

— Он в механический завернул… Прямо с совещания… Горчаков его там ждет.

— Идея! — почтительно сказал Шатров, подняв палец.

— Что? — не понял Багиров.

— Идея, говорю, возникла у Говорова.

— Угу, — подтвердил Багиров, жуя хлеб, предложенный Шатровым.

— Василий, возьмите вот колбасу, — спохватилась Лиза, — что вы один-то хлеб… — Она протянула ему завернутый в пергамент кусок колбасы…

— Спасибо! Я и так хорошо… с лесным воздухом вприкуску.

Но Лиза настойчиво совала ему сверток. Тот взял:

— Спасибочко…

Повернувшись в сторону двух других багеров, Лиза громко прокричала:

— Федченко, Дроздов! Идите сюда-а! — И, обращаясь к Багирову и Шатрову, добавила: — Вместе-то легче горе горевать, — и серьезно: — Подумаем еще раз все вместе, посоветуемся.

Лизе хотелось понять, почему стало так радостно на душе? Ведь несколько минут назад она испытывала растерянность, горечь, была почти в отчаянии.

«Да, конечно, Максим Андреевич поможет… Если не он, так кто же? Горчаков утром сказал, что Максим Андреевич его очень подробно расспрашивал о моторах».

Раздался сухой треск дрезины.

— Приехал Говоров! — враз сказали Шатров и Багиров.

— Здравствуйте, товарищи полуночники! — главный инженер шагнул из темноты и, попав в полосу электропрожектора, сощурился на обступивших его.

— То, что полуночники мы, — это ничего, а вот что бездействующие, — это худо, — заметила Лиза.

— Да, неважно… — Максим Андреевич сдвинул на затылок фуражку и вдруг беззаботно рассмеялся.

Говоров эти три дня тоже не находил себе места — искал, разбирался, несколько раз бывал на их участке, и, как все, очень устал. Только теперь, когда причина ясна, когда найдено то, над чем мучительно бились десятки людей, ему стало легко и радостно.

— Отдыхайте, друзья… Поехали по домам… До утра! Все дело в моторах. Промышленный дефект. Завтра электрообмотку сменим… И — работать, работать! Три дня, товарищ Дружинина, нагонять надо!

— Нагоним, Максим Андреевич, обязательно.

Когда шли к узкой колее, Шатров по-отечески ворчливо выговаривал Говорову:

— Сам-то зачем приехал? Телефонной связи нет, что ли, у нас?.. Сообщил бы. Отдыхать и тебе надо.

Говоров на секунду задумался, а потом, обращаясь ко всем сразу, сказал:

— Просто, товарищи, хотелось посмотреть на вас… как вы обрадуетесь…

Он взглянул на Лизу и прочел в ее ответном взгляде горячую благодарность. И что-то еще непонятное, но относящееся, как ему показалось, только к нему, Максиму Говорову.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мечтой Ани Ромашкиной после строительного техникума было поступление в художественный институт на скульптурный факультет.

Но, едва успев закончить техникум, Аня попала на фронт в саперный отряд. И тем, что она на фронте находилась пусть и короткое время, но в саперном отряде — не в медсанбате где-нибудь! — Аня не на шутку гордилась.

Война закончилась, а в институт Аня так и не собралась поступить. «Папенек-маменек у меня нет, чтобы сделаться освобожденной студенткой», — думала Аня. Надо было работать. Но скульптуру она не забыла. В управлении торфопредприятия, в комнате, где они работали с Топольским, за шкафом стояла небольшая оцинкованная ванна с глиной, тщательно заслоненная листами фанеры.

Начальство предприятия обычно не заходило в кабинет Ани Ромашкиной, а предпочитало ее вызывать к себе. Прорабам же, бывавшим здесь ежедневно, было строго-настрого запрещено «совать свой нос», куда не положено, ибо листы фанеры предназначены «для особых нужд».

Об Аниной тайне знала только одна уборщица тетя Стеша, от внимания которой, как известно, в управлении не скроется не то, что ванна с глиной, но и каждая пустая спичечная коробка, окурок, обитающие вне пепельницы.

Конечно, уже через несколько дней и Топольский был посвящен в тайну. Снисходительно, осматривая результаты несмелых творческих замыслов Ани, Топольский сказал:

— Что-то в вас все-таки есть… Вон, например, тот старик, похожий и на кузнеца и на кудесника, он чем-то трогает… Или вот эта балеринка — право неплохо. Конечно, пластики у вас еще никакой…

Аркадий подошел поближе к шкафу, осторожно повернул балерину боком, спиной:

— Нет, ничего, ничего балеринка…

Мужественная Аня хотела в своем творчестве передать тему труда, волю и силу человека, но незаметно для себя она тянулась совсем к другому. Ей и самой больше нравилась девочка-пионерка, трогательно обнявшая козочку, или вон та юная вышивальщица. Любила Аня и свою балерину — хотелось передать в ней всю грациозность танца и уверенность исполнительницы.

И теперь Ане похвала Топольского была приятна. Она даже думала: «Мы с ним, пожалуй, сработаемся», — что с Аней, кстати, не часто случалось. По натуре была она резковатой и неуживчивой.

Закрывая шкаф, Аня смущенно произнесла:

— Да, конечно, все это и близко с настоящим искусством не лежало! — И вдруг, еще больше покраснев и став совсем не той Аней, какой ее знали все, кроме тети Стеши, призналась: — А бросить, знаете, не могу!

— И не надо, — сказал наставительно Топольский. — Если все ваши фигурки, — он кивнул на шкаф, — раскрасить — неплохо получится. Можете даже подработать на этом.

Аня гневно вспыхнула. Топольский, не замечая этого, продолжал:

— Впрочем, об искусстве мы с вами еще поговорим. А сейчас давайте — о работе…

Но разговора об искусстве между двумя строителями больше почему-то не возникало.

— Ну, вот, мы с тобой и дома… Давай сама снимай шубку, повесь ее… Валеночки тоже сними и надень тапки… — говорила Лиза, сбрасывая с себя теплый синий жакет, опушенный белой цигейкой, и такую же белую шапочку-кубанку. Путешествуя по участку и добираясь до него то на дрезине, то на попутной машине, а иногда и пешком, Лиза чувствовала себя прекрасно в этом коротком жакете.

— Разделась, Галочка?

Но Галинки уже не было. Лиза прошла во вторую комнату.

Аркадий сидел за небольшим письменным столом. Галинка в своей красной бархатной шубке, в белых пуховых рукавичках взобралась к отцу на колени.

— А кто же у нас раздеваться будет? — спросил Аркадий.

— Мама, — ответила Галинка.

— Мама уже сняла пальто, — сказала Лиза. — А ну, стрекоза, марш снимать шубку.

На письменном столе Аркадия — хаос. По-видимому, он много и с увлечением работал.

— Как дела? — спросила Лиза, положив руки на плечи мужа. — Давно сидишь?

— Как пришел с работы — так и засел… А ты поздно — как всегда!

— Что же поделаешь, Аркаша, у меня ведь дальний участок. Если за час доберешься до дому — хорошо.

Аркадий повернулся к Лизе.

— Подожди, скоро тебе будет легче! Я сам слышал, как говорится, из достоверных источников… Тебя собираются выдвинуть в производственный отдел.

Лиза покачала головой.

— Ну и ну! Не очень умно кто-то придумал, собираясь меня «выдвигать в производственный отдел».

Аркадий обеими руками коснулся своей пышной шевелюры:

— Раз выдвигают, значит, считают, что справишься.

— Пусть считают, — равнодушно, отмахнулась Лиза, выходя из комнаты.

— Лиза! — позвал Аркадий.

— Что?

— Нет, ты в самом деле не согласилась бы на отдел?

— Конечно, нет! — ответила Лиза, оборачиваясь к мужу. — Да пойми ты, Аркадий, жаль мне оставлять свой участок. — Он — один из самых интересные по залежи. Весной на нем, на первом, будут испытывать стилочные машины. И вообще в смысле применения механизации перспективный участок. Разве ты от меня обо всем этом впервые слышишь?

Аркадий пожал плечами:

— И все-таки я тебя не понимаю. Тебе, как женщине, было бы удобнее работать в управлении. Там можно думать и решать вопросы механизации в широких масштабах.

— Может быть. Зато на своем участке — конкретнее.

— Конечно, твое дело, — холодно сказал Аркадий. Он потянулся, расправил плечи.

— Есть хочется, Лиза!

— Сейчас…

Лиза прошла в кухню, открыла шкафчик, бросила взгляд на электрическую плитку. Невольно подумалось: «Неужели Аркадий не мог поставить на плитку картошку, включить чайник. Сейчас бы можно было поджарить колбасу, а картошка была бы уже готова. Никогда не догадается».

Следом прибежала Галинка. Одна косичка расплелась, на другой развязался бантик. Сколько эти коротышки-хвостики доставляли беспокойства и маме и дочке! Из-за них иной раз Лизе не удавалось утрем поесть: надо расчесать, заплести, выгладить ленточки, Анна Федотовна говорила дочери: «Остриги ты Гале волосы. Не мучай ребенка и себя». Лиза не соглашалась. «Вырастут же они…» Но волосенки росли очень медленно, и заплетать их было по-прежнему нелегко — трехлетняя Галинка пищала и капризничала: «Туго! Больно!»

Весной Лиза и Аркадий получили в новом доме отдельную квартиру: две комнаты и кухня. Строительством дома руководил Аркадий. Он попросил у начальника отдела разрешение установить в своей квартире камин.

Лиза вначале была против этой затеи. Большие окна, просторные комнаты, простенькая, даже бедноватая обстановка, и вдруг камин! Нелепо.

Но вскоре мнение ее изменилось. Когда заунывно напевала вьюга и кидала снегом в окна, затянутые морозными узорами, так уютно было сидеть, обнявшись с Галинкой, перед камином, на мягкой телячьей шкурке — подарке Анны Федотовны.

…На столе дымится жареный с кружочками колбасы картофель и весело поблескивает никелированный чайник, но Аркадий не выходит из комнаты. Лиза зовет его. Он садится к столу. Взгляд Аркадия — отсутствующий. Он думает о том, что сейчас читал, писал. Лизе немножко завидно: ей тоже хочется заниматься. Лежит незаконченная статья в журнал «Торф». Надо пробежать свежие газеты.

«Ничего… Прочту после ужина», — успокаивает себя Лиза. Она раскладывает по тарелкам еду, подает Аркадию вилку, пододвигает к нему чайный стакан.

Галинка дремлет и ежится.

— Спать хочешь, доченька? — спрашивает Лиза.

— Холодно, мама…

— В самом деле, у нас прохладно, — замечает Лиза. — Ты наколол дров?

— Нет, забыл.

— Ну, знаешь ли, дрова все-таки твоя забота.

После ужина Лиза раздевает Галинку. Оставшись в одних штанишках и рубашонке, Галинка бегает по комнате, прыгает, хохочет. Лиза ловит ее и почти силой укладывает в кроватку.

Потом идет на кухню. Аркадий, одетый в старую ватную куртку, вносит дрова.

— В этой глуши не хватает только коптящей лучины, вместо электрической лампочки. Ни парового отопления, ни ванны! — Аркадий с грохотом бросает дрова в коридоре около входной двери.

— Будет и водопровод и паровое отопление, — весело говорит Лиза. — Многое ведь и от вас, строителей, уважаемый Аркадий Иванович, зависит.

Аркадий не отвечает. Он снимает куртку и прямо в валенках шагает в комнату, снова садится за письменный стол.

А Лиза берет влажную тряпку, обтирает с мебели пыль. Мебели немного: стол обеденный и стол письменный, две кровати — большая и маленькая, покрашенные в голубой цвет, две тумбочки, простенький коричневый диван — это их собственная мебель. Стулья, кухонный шкафчик — из коммунального отдела. Мечта Лизы — шифоньер, но пока его нет. Вся одежда помешается в узеньком стенном шкафчике.

Несмотря на скромную обстановку, в квартире уютно. Приученная матерью к порядку, Лиза, вставая раньше и ложась позднее, всячески поддерживает чистоту. Простые парусиновые шторы, салфетки на тумбочках, хорошо простиранные и проглаженные, полосатые дорожки на полу, комнатные цветы украшают жилье.

Ну, вот, с домашними делами на сегодня покончено. Спит спокойно дочурка. Лиза пришла к Аркадию, присела на диван, поближе к письменному столу. Свет настольной лампы падал на правую щеку Аркадия, отблески лежали на его волнистых черных волосах.

Просматривая журнал «Огонек», Лиза сказала:

— Как хочется побывать в театре!

— А ты слышала? В следующий выходной состоится коллективный выезд в театр.

— Вот замечательно! Поедем?

— Можно, пожалуй.

Аркадий снова сосредоточенно и серьезно углубился в книгу. Лизе захотелось отвлечь его шуткой:

— Вид у тебя прямо профессорский… Так и вертится на языке: «Аркадий Иванович»… Ну, Аркадий Иванович, оторвись хоть на минутку… Взгляни сюда. Картинки-то какие! На обложке женщина, инженер-химик, лауреат. — Лиза вздохнула: — А знаешь, Аркадий, и в наше время все-таки очень не легко еще женщине. Когда я вижу такой портрет, — она кивнула снова на журнал, — мне невольно думается: эта женщина — профессор, изобретатель или крупный руководящий работник — она, наверное, одинокая женщина. Ей не приходится разрываться между своими общественными стремлениями и семьей.

Аркадий поднял голову и посмотрел на Лизу. Лениво усмехнулся:

— Все-то ты жалуешься на свою долюшку женскую!..

Лиза полулежала на узеньком диване. В простеньком темном домашнем платье, гладко причесанная, она напомнила Аркадию девушку-курсистку из какой-то старой пьесы.

«А она в самом деле, пожалуй, синий чулок», — вдруг подумал он, и ему стало скучно ее слушать.

Лиза сделала вид, что не заметила его зевка.

Она смотрела на Аркадия и думала о том, что за последние годы он изменился внешне. Его уже нельзя было назвать худощавым. У него появился небольшой округлый подбородок, смуглое лицо приобрело приятный розовый оттенок — признак здорового и довольного собою человека.

— Видишь ли, я не говорю, что нашей женщине трудно жить вообще. Ей дано многое. Она равная — это самое главное. Я только говорю, что возможно, но все-таки еще трудно совмещать основную работу, домашнюю и… ну, свои научные, творческие, что ли, стремления.

— Короче, ты завидуешь мне?

На листке бумаги он стал набрасывать какие-то штрихи, приглядываясь к рисунку. Вот появился контур здания, а сверху — острый шпиль…

— Как же! — в его голосе прозвучала знакомая Лизе интонация раздражения. — С твоим тщеславием это обидно! Муж сдает кандидатский минимум, а ты — нет!

Лиза предостерегающе подняла ладонь:

— Тише. Галочка спит. — И, понизив голос, продолжала: — Я не обижаюсь. И не завидую тебе. Ни в чем. Разве только в одном — ты можешь располагать временем как хочешь. А я… я могу сейчас отложить этот «Огонек», сесть заниматься и просидеть до трех часов. Я могу себя заставить. Но в шесть мне надо встать, приготовить завтрак, погладить Галке костюмчик, одеть ее. И три часа — это не сон. С какой головой я пойду на работу завтра? И потом, это возможно раз-другой, но не всегда. — Она потянулась, сказала просто: — Хоть бы ты мне посочувствовал — и то, глядишь, полегче. Я ведь женщина, может, и зря плачусь — не обижайся. Ладно?

Аркадий встал:

— Ладно. А сейчас не отрывай меня. Я серьезно решил работать. Ты умный человек и прекрасно знаешь, что такое удовлетворение работой. Оно тебе знакомо.

— Да! — вырвалось у Лизы радостно. — Мне это знакомо.

— Ну, вот. А я этого удовлетворения не нахожу. Я кончил московский институт не для того, чтобы строить на Соколовском торфопредприятии бараки да нужники на производственных участках… Я — инженер. Может быть, я дворцы смогу строить, а мне тут… к черту! — он сел. — И потом я вообще не очарован своей специальностью.

— Странно, — задумчиво заметила Лиза. — А мне всегда казалось, ты работаешь с огнем, увлеченно. Аркадий, да ты, может быть, не понял еще себя? Ну, как можно не находить удовлетворения в том, что делаешь для людей? Ведь разве может человек спокойно работать, если у него нет крыши над головой? А ты создаешь ему светлое, удобное жилье. Если бы ты знал, как рабочие на участках ждут каждый дом.

— Чудачка! — со снисходительным смешком проговорил Аркадий. — Да я разве против строительства вообще? Если хочешь знать, меня интересует высшая строительная теория. И ты, пожалуйста, не отговаривай меня.

— Хорошо, не буду, — спокойно сказала Лиза… — И все-таки выслушай меня. Сидеть, заниматься, не поднимая головы от стола, ты еще успеешь. У тебя много будет таких вечеров. А я, может быть, больше не заговорю о том, о чем сейчас хочу сказать.

— Ну, что ж, говори, — согласился Аркадий. — О себе, конечно? Я охотно послушаю.

— Нет, о тебе.

— Совсем интересно!

Не придавая значения его снисходительному тону, Лиза начала с вопроса:

— Аркадий, ты твердо решил, что инженер-строитель — это для тебя не то?

— Да! Знаешь, когда я учился в средней школе, мне математик говорил: вы с математикой обращаетесь виртуозно. Из вас выйдет прекрасный инженер. А историк советовал по социальным наукам, пророчил мне профессорство. И, может быть, оно — мое истинное призвание, кто знает.

— Ты должен знать.

— Стремлюсь.

— Видишь ли, Аркадий, дело не в профессорстве.

Аркадий быстро взглянул на жену, и она тотчас же догадалась, что он подумал о ней: «Однако ты, милая, не очень болеешь за мужа. Тебе, кажется, все равно: будь он ученым или кочегаром».

Аркадий подошел к дивану, прилег головой на круглый столик.

Мечтательно воззрившись в потолок, сказал:

— Я не обижаюсь на тебя за то, что не веришь в меня… Но поверишь, Лиза, бывают люди с крыльями и без крыльев… Ты усмехаешься, я вижу…

— То, что ты говоришь, Аркадий, старо, поверь.

— А я ведь и не собираюсь открывать Америк, Елизавета Георгиевна. Я повторяю только старые истины… на новый лад.

— Себя ты относишь, разумеется, к категории крылатых?

Аркадий приподнялся на локте, черные, близко поставленные глаза сверкнули:

— Да! — Потом добавил: — И ты — тоже… С полетом!

Лиза, перекидывая через плечо косу, покосилась на спину.

— Нет, не вижу крыльев. — Она развела руками, засмеялась: — Увы, не выросли!

Аркадий пожал плечами, вздохнул, отошел к столу.

— Дело твое, что ты обо мне думаешь… Время на моей стороне. Я сам-то знаю, Аркадий Топольский на кое-что способен!

— Я вовсе не отрицаю твоих способностей, Аркадий. Я верю в них. Но только хочу сказать, что каждый человек должен за то дело браться, которое волнует его, без которого он не может жить. Иначе лучше не берись.

Лиза придвинулась к мужу:

— Аркадий!

Это вырвалось у нее так тоскливо, что Топольский встревожился. Спросил ласково:

— Что, Лиза?

— Мы не так живем, Аркадий.

За окном мимо дома прошел человек, отчетливо проскрипел снег под его шагами.

— Почему не так?

— Не хватает чего-то между нами…

— А… — усмешка скользнула по лицу Топольского, — характерами не сошлись. Нынешние разводы этим обычно объясняются. И как же мы «не так живем»? Объясни.

— Не пойму еще, не знаю, как тебе объяснить, но не так.

Лиза задумалась.

Аркадий поднялся с дивана, опять сел к столу:

— Нет, это поистине интересно. Живут двое людей. Один доволен своей жизнью, женой. Другая — ни жизнью, ни мужем. — Он откинулся на спинку стула, уставился в потолок: — Если бы я… таскал сковородки из кухни в комнату и обратно, стирал бы твои чулки, словом был бы под башмаком, тогда…

— …тогда ты мне надоел бы на другой же день.

— Друг мой, в чем же причина, если не в «сковородках»? Ведь только сейчас ты меня точила за то, что у тебя нет времени, что тебе, как работающей женщине, трудно.

— Знаешь, Аркадий, если бы у нас были другие отношения, мы бы не спорили и о «сковородках»… Как-нибудь бы уже решили эту «проблему». Дело в другом…

— Я считаю, — упрямо и уже зло сказал Аркадий, — наличие семейного конфликта у нас все-таки — в «сковородках».

— А я считаю — в отсутствии понимания.

Степан Петрович Шатров стряхнул у порога с широких плеч и бороды снежную пыль, снял старомодную теплую шапку с бархатным верхом, мохнатую собачью доху.

Максим Андреевич искренне обрадовался его приходу.

Он сидел в своем маленьком кабинете, стены которого были заставлены стеллажами с книгами, и настраивал радиоприемник.

— Поймай, папа, какую-нибудь песню о моряках, — просил Андрейка.

— О моряках? А! Все ясно. Мечта быть морским волком по-прежнему сидит в нас?

— Да! — весело подтвердил Андрейка.

Услышав голос Шатрова, Говоров крикнул в переднюю:

— Привет, Степан Петрович! Идите сюда, к нам! — привстав, он с удовольствием пожал большую руку Шатрова.

— Здравствуйте, Максим Андреевич! — ответил Шатров.

Он осмотрел Говорова, по-домашнему одетого в темно-синюю полосатую пижаму, ласково взглянул на прильнувшего головой к плечу отца Андрейку, улыбнулся:

— Друзья, видать?

— А как же — друзья.

— Друзья! — повторил и Андрейка.

— Большой, в школу скоро пойдет, а все к отцу на руки, — сказал, поддразнивая сына, Максим Андреевич. Андрейка застыдился, моментально соскользнул с колен отца, убежал в столовую. За ним пошли и Максим Андреевич с Шатровым.

Просторную столовую мягко освещала лампа под шелковым абажуром. Шатров окинул взглядом круглый стол, покрытый белоснежной скатертью, диван и стулья в белых чехлах, репродукцию с картины Шишкина в массивной раме, сказал:

— Уютно живете…

— Ага, — Говоров улыбнулся своей открытой простодушной улыбкой. — Так, что ли, говорят на Урале?

— Ага, — улыбнулся и Шатров, поглаживая свою роскошную кудрявую бороду. — Я ведь к вам, Андреевич, просто так… Безо всякого заделья. Шел мимо — дай, думаю, зайду. — Он вздохнул. — После смерти Борисовны не могу дома один сидеть. А ведь, почитай, год, как схоронил…

— Ну и очень хорошо, что зашли. Да вы садитесь, Степан Петрович!

— Бело у вас кругом, — Степан Петрович сел. — У меня тоже при Борисовне бело в доме было, а сейчас… Близнецы хозяйничают… Что с ребят спросишь? Сколько комнат-то занимаете?

— Три… Вот эта столовая — самая большая, мой кабинет, восемь квадратных метров, — самый маленький.

— Да вы, Андреич, оправдываетесь, что ли? А я к тому это спрашиваю… Непросторно мы еще живем. — Он подошел к двери кабинета, заглянул. — Ну, что это за кабинет? Конура! Диванишко некуда поставить. А ведь знаю: по ночам сидите… поваляться с полчаса-час не мешало бы… Ну, да вы еще хорошо устроены, а вот многие у нас пока худо живут. Мало строим-то, а?

— Маловато.

— То-то… О себе я ничего не говорю — хоть и дряхлый, а домишко у меня. А у других? — Шатров снова сел на диван, сложив на коленях жилистые руки. — Я, Максим Андреевич, смотрю на наше торфяное дело так: закреплять кадры надо. Хватит на одной сезонщине жить. Основного кадра надо больше иметь. Растить надо. А закрепить их на месте можно хорошей квартиркой, огородиком. И коровку пусть люди заведут, чтобы честь честью все было. Сенокосных угодий у нас кругом довольно. А места-то какие — раздолье для охотников!

Шатров оживился.

— Да, поохотился я немало, сколько километров исходил по лесу со своим дружком-товарищем Егором Тимофеевичем Дружининым…

— Вы были близко знакомы с отцом Елизаветы Георгиевны? — спросил Говоров, не глядя на Шатрова.

— Большими друзьями были.

Помолчали. Говоров достал папиросы:

— Курите, Степан Петрович?.. Елизавета Георгиевна — старшая дочь в семье Дружининых?

— Да. Их две сестры. — Шатров нахмурился. Его широкий лоб прорезали две тяжелые складки морщин: — Старшему сыну Юрию Елизавету в невесты мы с женой прочили — не довелось.

Говоров надолго затянулся папиросой. Шатров не выдержал:

— Отчаянно, Андреич, куришь. Зря…

В дверях появилась Нина Семеновна.

— Добрый вечер! — приветливо кивнула она Шатрову.

— Вечер добрый! — ответил Шатров. — Мне пора, — вдруг засобирался он. — Засиделся!

— Да вы совсем недавно, кажется, и пришли? — возразила Нина Семеновна. — Давайте чай пить.

Она обернулась:

— Анюта! Накрывай на стол… и не забудь чайных ложек!.. А то их вечно на столе не оказывается.

На Нине Семеновне был яркий, весь в оборках халат. На полной груди красовался пышный бант, прикрывая чересчур глубокий вырез.

«А женушка у него дома-то поприветливее, — подумал Шатров. — И собой видная, холеная. Только халат этот зря напялила. Попугаистый больно».

Нина Семеновна не любила, когда к мужу приходили люди с предприятия, но к Шатрову она относилась благосклонно: «Пожилой, рассудительный… понимает толк в хозяйстве».

Надо сказать, что Нина Семеновна за последнее время взяла бразды правления в свои руки, отстранив Марию Андреевну. Муж и золовка только дивились: откуда в ней взялось усердие в хозяйственных делах и… скупость? Максим Андреевич однажды сказал жене:

— Зачем ты, Нина, скряжничаешь? На столе у нас не всегда есть сливочное масло… в супе не видать мяса. Мне кажется, моего оклада хватает, чтобы питаться по-человечески.

Маленькие пухлые губы жены обиженно дрогнули:

— На еду-то хватит… Да одеваться по-человечески невозможно. — И она тут же, боясь рассердить мужа, добавила: — Ведь ты всегда хотел, чтобы я хорошо одевалась, правда?

— Правда.

— Я была поражена, когда на днях встретила Мохову в котиковой дохе…

Максим Андреевич усмехнулся:

— И решила, что у тебя будет каракулевая? Пожалуйста, покупай, как только я получу премиальные. Это, очевидно, будет осенью, как раз к следующему сезону.

На гладком лбу Нины Семеновны наметились морщинки.

— Но это же будет через полгода. К тому времени я что-нибудь бы скопила, а на твои премиальные можно купить другую ценную вещь.

Максим Андреевич ответил раздраженно:

— Ну, делай, как хочешь. Только не корми нас чем попало!

— Пожалуйста… А кормить я вас буду вкусно… Уж поверь своей хозяюшке.

Нина Семеновна бойко повернулась перед мужем. Максим Андреевич невольно отметил, что такая шаловливость не шла ей.

Этот разговор был с неделю назад, и они оба успели забыть о нем.

— Мария-то Андреевна, видать, в ночную смену работает? — спросил Говорова Шатров, когда сели за стол.

— Да нет… Но она всегда задерживается — дела! — Максим Андреевич тепло улыбнулся. — Послушать ее, так весь мир только на родильных домах и держится.

— А ведь, пожалуй, и так, — сказал повеселевший Шатров, — заведенье-то важное. А ведь чудно́ получается, — покачал головой Шатров.

— Что чудно́? — спросил Говоров.

— Да я о твоей сестре, Максим Андреевич, — тряхнул седыми кудрями Шатров. — Поди, сотни, десятки сотен на своем веку держала новорожденных Андреевна, а собственного-то не было…

— Убежденная старая дева! Так и говорит о себе.

— А зря! Ну что она для вас — сбоку-припеку, вы уж не обижайтесь, Нина Семеновна, в молодости-то и я на таких же птичьих правах жил у старшего брата… Знаю. — И, заметив, что этот разговор не очень приятен хозяйке, Шатров быстро перестроился. — Налейте-ка, Нина Семеновна, еще чашечку. Только погуще. Привык дома к крепкому чаю. Слушайте, Максим Андреевич, — повернулся Шатров в сторону Говорова, который машинально помешивал в стакане ложечкой. — До каких пор у нас в таких вагонах торф будут возить? Нагрузят с верхом, а он по дороге сыплется. Вагоны надо на две-три доски наростить. А то не по-хозяйски, брат.

— Уже делается, Степан Петрович… Половина вагонов, как вы выразились, нарощены…

Нина Семеновна мягко улыбнулась.

— Наш Максим Андреевич не всегда мыслит по-хозяйственному… Вот рассудите нас. Я за то, чтобы в доме все было на учете… ничего даром не пропадало. Ведь мы живем не на ренту, на свои трудовые рубли…

— Это верно, — согласился Степан Петрович.

— Например, представьте, Степан Петрович, картофель… Некоторые хозяйки делают так — очищенный сырой картофель помоют, а воду выливают…

— А куда же ее, если не выливать? — поднял густые брови Шатров.

— Я вам скажу, куда… — хитровато прищурилась Нина Семеновна. — Воду нужно поставить, пусть стоит, а потом смотришь — на дне кастрюли пол-ложечки крахмала. На другой день еще пол-ложечки. И, пожалуйста, — на кисель уже хватит.

— Вот как? — удивился Шатров. — Андреич, а, каково?

— Ага… — ироническая улыбка мелькнула на четко очерченных губах Говорова. Он залпом выпил остывший чай.

Нина Семеновна продолжала:

— А вот этот торт вы не попробовали еще? — она отрезала кусок желто-серого рассыпчатого торта и придвинула на тарелке к Шатрову. — Кушайте, пожалуйста… Ну, как, вкусно?

— Ничего, приятно…

— И вид приятный, правда? А из чего, угадайте, я его приготовила? — Нина Семеновна поправила бант. — Ни за что не угадаете! Так и быть скажу: из крошек! Ведь некоторые так называемые хозяйки выбрасывают со стола крошки, а я — на тарелочку их! Подсохнут — в мешочек, а потом масло, сахар, смотришь, — торт…

При последних словах хозяйки Степан Петрович незаметно отодвинул от себя тарелку и попытался улыбнуться. Взглянув на багрового от возмущения Говорова, подумал: «Э, как мужика-то сконфузила!.. Умом-то она, видно, не шибко сильна».

А Максиму Андреевичу в первую минуту захотелось сбросить со стола торт, накричать на жену… Он еле сдерживался. Предложил Шатрову закурить, завел разговор об охоте. На жену, которая время от времени пыталась делать замечания, он даже не смотрел. Вскоре пришла Мария Андреевна. Она была в темно-зеленой кофточке, в белой батистовой косынке. От ее добрых карих глаз, от щек, подрумяненных морозом, в комнатке стало уютнее.

— Здравствуйте, Мария Андреевна, здравствуйте, — ответил на приветствие Шатров. — А я вот зашел к братцу вашему, да и засиделся. — Он отер высокий лоб тыльной стороной ладони, потом вынул платок и вытер им руки. Степан Петрович явно испытывал смущение.

— А у нас сегодня денек горячий был! — сказала Мария Андреевна, наливая себе чаю… — Да вы что это меня оставили одну чаевничать-то?.. Жена вашего слесаря с пятого участка родила троих… И все — хлопцы!

— Эх, Иван Савельевич, постарался! — покачал головой Шатров. — Надо, Андреич, ему в новом доме обязательно квартиру дать. Был один ребенок, а теперь сразу четыре. Ну, я пойду. А то мои близнецы забыли, поди, и уроки учить. — И, кинув взгляд на Марию Андреевну, добавил: — Ну, бывайте здоровы, в гости к нам!

Максим Андреевич пошел к себе в кабинет: хотел было заниматься, но почувствовал, что не сможет. Он сидел в кресле, курил и задумчиво смотрел на покрытое изморозью окно. Вошла Нина Семеновна. Осмотрелась вокруг и, не найдя на что сесть, сказала:

— У тебя же раньше всегда стоял второй стул…

— Стоял. — Он поднялся с кресла: — Садись, Нина.

Жена села. Максим Андреевич вышел в столовую за стулом. Сестра спросила:

— Зачем это Шатров приходил?

Максим Андреевич лукаво сощурился:

— Знаешь, Маша, а мне вдруг захотелось об этом у тебя спросить! Именно у тебя. — Он обнял сестру. — Не сердишься?

Мария Андреевна зарделась и стала совсем молодой.

— Сержусь… — Она ласково потрепала его каштановые волосы. — И когда исчезнут, наконец, эти мальчишечьи, вихры? Когда у тебя будет солидная прическа, Максим?

— Когда полысею… — улыбнулся Говоров. Но улыбка исчезла сразу, как только он возвратился в кабинет. Там он молча стал настраивать приемник.

Нина Семеновна ближе пододвинулась к мужу.

— Ты недоволен мною? — спросила она тоном обиженного ребенка. — На что ты сердишься?

— На крошки, черт бы тебя побрал! — Максим Андреевич оставил приемник: — Да, да! Ты состоишь вся из крошек, как твой торт! Ты стала мелочной! Обывательски пошлой! И все потому, что сидишь дома… занимаешься только тряпками и… крошками.

— Все ясно, мне все понятно, — захныкала Нина Семеновна. — Как только я захотела иметь дорогую вещь, так ты…

— Замолчи! Тебе нет и тридцати лет. Надо учиться. Обязательно. Я говорил тебе много раз и прежде.

Максим Андреевич вынул папироску, но, не закурив ее, скомкал и бросил в пепельницу.

— На кого же мне прикажешь учиться? — полные плечи Нины Семеновны нервно подернулись.

— Я не приказываю, Нина. Я прошу. Ты одно время совсем было собралась учиться, а потом, видимо, забыла. Сейчас все условия есть: Андрюша большой, домработница живет. Ну, в конце концов, занимайся общественной работой, что ли… Хочешь, мы тебя включим в опекунский совет нашего детского дома? Я сам там работаю с большим удовольствием.

— Да, но… — Нина Семеновна всхлипнула, — я хотела бы иметь второго ребенка… моя мечта…

Максим Андреевич поморщился:

— Когда я вернулся с фронта, я тоже хотел, чтобы у нас был второй ребенок. А теперь не хочу… Ясно?

Нина Семеновна широко открытыми глазами уставилась на него.

Максим Андреевич прошелся по комнате, остановился около жены:

— Нина, знай, если все останется по-прежнему, я тебя разлюблю… Я боюсь этого и не хочу. Но… может быть, Нина! Подумай! Помоги мне сама… Я не знаю как сделать тебя другой. С чего начинать?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В ночь под Новый год Степану Петровичу было особенно не по себе. Старшая дочь Ольга уехала с мужем в Свердловск к его родне. Ждал с вечернего поезда Якова, но он не приехал. Известное дело, раз Ирина Дружинина осталась в городе — он тоже.

Степан Петрович уложил близнецов спать. Достал из шкафчика граненый графинчик, выпил рюмочку. Вспомнил покойную жену, погибшего сына… Прослезился.

Закрыл графинчик хрустальной пробкой, искусно сделанной в виде еловой шишки. Задумался. С улицы доносились веселые песни. Поселок встречал Новый год. Степан Петрович поднялся. Некоторое время он в раздумье стоял перед графинчиком. Потом надел доху, решительно подошел к столу и сунул графинчик в объемистый карман.

Он шел по узкой тропинке к новому поселку И чем ближе был длинный одноэтажный освещенный дом, тем быстрее шагал Шатров.

«А вдруг уже отдежурилась?» — думал он. Кнопку дверного звонка родильного дома Степан Петрович нажал с силой и озорно, по-молодому улыбнулся: «Поди, подумают: кому это родить приспичило?»

За дверью послышались торопливые шаги. Открыли. Степан Петрович, отбросив полы своей широкой дохи, шагнул через порог и столкнулся лицом к лицу с Марией Андреевной.

В белоснежном халате, на нагрудном кармане которого вышиты инициалы «М. Г.», Мария Андреевна показалась Шатрову молодой, и он невольно подумал: «А я… старик совсем». Но тут же расправил молодецкие плечи, стянул с головы мохнатую шапку с бархатным верхом, отряхнул заиндевелую бороду.

— С Новым годом, с новым счастьем, Мария Андреевна! — Он почтительно пожал ее маленькую крепкую руку.

— С Новым годом, Степан Петрович! — вся сжалась от смущения Мария Андреевна. Она видела, что этот большой, грузный человек, которого, несмотря на буйную бороду и годы, трудно назвать стариком, как-то смущенно и нерешительно топчется у дверей, и сама растерялась еще больше:

— Кто-нибудь рожать собрался?

— Нет, мать моя, никто.

Шатров повесил доху на гвоздь.

— Главный-то врач дома Новый год встречает — так ведь? Ну, а я иду мимо, дай, думаю, зайду, Андреевну поздравлю… Да, что же мы, мать моя, стоим, у порога-то… Ты проведи меня куда-нибудь.

— Не положено ведь, Степан Петрович… Только роженицы могут…

— Ну, что ж, не положено, так не положено, давай здесь в передней посидим. — И Степан Петрович сел на узкий фанерный диванчик.

За стеклянной дверью по коридору прошла дежурная няня. Мария Андреевна кивнула ей: дескать, скоро приду…

Степан Петрович пододвинул к столу стул и пересел на него с дивана спиной к двери, загородив собой Марию Андреевну.

Она все порывалась уйти — и не уходила.

Степан Петрович убеждающе сказал:

— А ты, мать моя, сиди спокойно. Если ты там потребуешься, тебя найдут. Посиди и няне дай вздремнуть. Видела — сон-то так ее всю и перекосил.

— Да вы скажите, в чем дело-то, Степан Петрович? Может, мы завтра поговорим.

— Нет уж, давай сегодня…

Степан Петрович извлек из дохи графинчик, поставил его на стол, из кармана достал крошечный стаканчик.

— С Новым годом, Мария Андреевна! Выпей-ко давай. Я чуток успел, ну а больше без тебя неохота.

Но Мария Андреевна с таким испугом замахала руками, что Степан Петрович сам поспешно взялся за стаканчик.

— Ладно, от греха подальше… — за твое и мое здоровье, Андреевна! — Он выпил. — А жаль, что струсила. Смородинная ведь! Сам приготовил. И слабенькая, женская… Ну, что поделаешь, ты на работе — неволить не стану.

Он снова убрал графинчик в карман дохи.

— Так вот, пришел… Посоветоваться, решить… Нам вместе с тобой около ста лет. О любви в этом возрасте говорить необязательно… Ну, а коль она появится, греха не будет. — Степан Петрович вздохнул и сделался серьезным. — Так вот… — И он прямо взглянул в лицо порозовевшей, взволнованной Марии Андреевне: — Давай вместе век доживать!

Мария Андреевна смущенно молчала. Что греха таить? — нравился ей этот сильный и веселый, строгий и ласковый человек, портрет которого она так часто видела на доске «Лучшие люди предприятия».

Степан Петрович поднялся.

— Так, если я вам по нраву прихожусь, нечего тут и раздумывать, Мария Андреевна.

— А что люди-то скажут, Степан Петрович? Старики ведь мы с вами! Да и слово я себе давала: никогда ни с кем себя не связывать.

— Слово — это ничего, когда себе. Сама себе дала, сама у себя и взяла — и вся тут недолга. А люди? Люди мне сами на вас указали. Так, значит, решили?

Мария Андреевна задумчиво покачала головой.

Помолчали.

— Близнецов-то моих будешь любить? — спросил Шатров. — Али они чужие тебе?

— Да как же не любить-то? — воскликнула Мария Андреевна. — Столько я их приняла за свою жизнь.

— Вот и хорошо… — Степан Петрович тихо погладил ее по плечу: — Дай бог нам с тобой доброй жизни…

После работы Максим Андреевич спешил к магазину поселка.

«Завтра день рождения Андрейки. Шесть лет хлопцу! Мужчина! — думал Максим Андреевич, шагая к магазину. — Надо подарить что-нибудь… особенное!»

В магазине Максим Андреевич долго выбирал подарок, советовался с продавцом. «Купить вельветовый костюмчик?.. Это скучно. Так получит, не в день рождения… Велосипед у Андрейки есть…»

В это время в магазине кто-то несмело заиграл на пианино: до-ре-ми. Максим Андреевич обернулся. У пианино стояла девочка лет четырех. На личике ее была радость и растерянность. Ручонки осторожно опустили крышку. «Да это же дочка Дружининой!» Рассерженная бабушка строго отчитывала девочку.

— А тебе, Галинка, я вижу, хочется научиться играть? — спросил Говоров.

— Очень хочется, — сказала Галинка и посмотрела на Говорова мамиными серыми глазами.

У Максима Андреевича сильнее забилось сердце.

— Я покупаю пианино, — сказал он продавцу, — пусть сын учится. В школе есть музыкальный кружок. — Ему хотелось еще поговорить с дочкой Дружининой, но бабушка, неприветливо взглянув на Говорова, повела ее из магазина. Галинка бабушки нисколько не боялась, весело болтала.

— А я знаю, кто этот дядя, бабуся! Это Андрейкин папа.

— Ну, знаешь, так и знай… Что об этом разговаривать.

А Галинка продолжала:

— Андрейка меня на санках с горы всегда катает. Если ему папа купит, я научу его играть… Нас в садике учили… Все старшие и средние умеют играть, а малышам не разрешают. Малыши-карандаши, малыши-карандаши! — пропела Галинка. — Бабушка, сегодня выходной. Возьми меня ночевать, я очень хочу молока с пенками. Только ты молока дай мне одну-одну капельку, а остальное все пенки. Хорошо?

— Ладно, егоза… — ответила бабушка, думая о чем-то своем.

Вечерело. Падал большими хлопьями снег. Он слепил глаза, налипал на плечи. Слабо мерцали редкие звезды. Впереди, на дороге, по которой шел Максим Андреевич, огромным ежом катался клок сена, оброненного с подводы. Тишина.

Максим Андреевич снял шапку, чтобы стряхнуть с нее снег, да так и остался с непокрытой головой. Снег таял, капли ползли по щекам. Это было приятно. Не хотелось возвращаться в жарко натопленные комнаты, где от одного обилия салфеток, подушечек, ковров и ковриков становилось душно.

Чернели сосны. Поселок остался далеко позади. Снегопад кончился. Подул холодный встречный ветер. Максим Андреевич надел шапку, повернул обратно. Теперь ветер подгонял его. Идти стало легко. Говоров усмехнулся:

«С попутным-то ветром куда легче идти! Иди, не спорь, знай соглашайся и примиряйся. Ветер попутный… — и вдруг остановился на последнем слове: — А вот в жизни, когда близкий человек оказывается лишь попутчиком — плохо дело! С ним далеко не уйдешь: он друг тогда, когда дорога твоя гладка и небо безоблачно…»

Он снова круто повернул назад, и резкий ветер ударил в лицо: «Нет, не попутчик, а спутник мне нужен. Верный. Надежный. Понимающий».

Он вспоминал о женщине, о которой было запретил себе вспоминать, чего-либо ждать, надеяться.

Лицо Лизы, голос, характерные только для нее одной жесты, движения представлялись ему особенно отчетливо.

«Что она делает сейчас? Наверное, занимается или с дочуркой возится… С ней бы идти по этой дороге, борясь с ветром».

Зимние сумерки быстро сгущались. Сквозь облака пыталась прорваться желтолицая луна, но это ей никак не удавалось.

По заснеженной дороге к поселку шла женщина.

«Как в сказке… Шел-шел, хотел встретить и в самом деле встретил», — подумал Максим Андреевич, приближаясь к Лизе.

— Елизавета Георгиевна, добрый вечер!

— Вечер добрый, Максим Андреевич!

Говоров вздрогнул. Ее голос прозвучал особенно задушевно в снежных сумерках.

— Елизавета Георгиевна, зачем вам торф? — кивнул Максим Андреевич на сеточку в руках Лизы, в которой лежали крупные куски смерзшейся торфяной земля. — Печку топить собираетесь, что ли? Так тогда надо кирпичами, а не землей.

— Смейтесь, смейтесь, Максим Андреевич! — добродушно сказала Лиза. — А у меня — идея.

— Идея — великое дело. Ради идеи прогуляться в выходной день за несколько километров — пустяки.

— Правильно, пустяки. И полезно, и приятно… А это мы с техноруком еле отдолбили из-под снега. Промерзла очень почва.

На Лизе был ее всегдашний рабочий жакетик, опушенный белой цигейкой.

— Сушка торфа не дает мне покоя, Максим Андреевич!

— У каждого свое, — шутливо вздохнул он. — У кого сушка торфа, у кого торфоуборочная машина… Я вот сейчас шел и думал…

— О торфоуборочной машине?

— О ней…

— Ну и что же решили? Опять что-нибудь переделывать? Да?

— Ничего не решил, Елизавета Георгиевна. — Он с грустной улыбкой посмотрел сбоку на Лизу. — И ничегошеньки переделывать не собираюсь.

— А это очень плохо! — горячо возразила Лиза и невольно тоже заглянула в лицо Максима Андреевича. — По лицу вижу, что эта конструкция вас чем-то не устраивает.

— Ничем не устраивает…

— А вы не хотите ее переделывать! Надо добиваться… Как это не похоже на вас — складывать оружие!

— Не похоже? — Максим Андреевич хотел что-то сказать, но промолчал. Он думал: «Если бы с Ниной можно было бы так говорить и видеть с ее стороны такое же понимание, поддержку…»

— Все-таки зачем вам этот необработанный торф, Елизавета Георгиевна?

— Максим Андреевич, все расскажу потом… Для опыта.

— Но почему же вы за торфом ходили на свой участок… когда можно было взять его ближе?

Лиза смущенно улыбнулась:

— Знаете, Максим Андреевич, хотелось взять со своего участка… Там, мне кажется, и залежь-то другая, и торф особенный. Осенью он лежит в штабелях, как бархатный…

— Ой, фантазерка вы… Уж нашли что-то бархатное в торфе! — И мысленно докончил: «Милая моя фантазерка!» — А статью я вашу в журнале прочел… Кой с чем не согласен, а в принципе, хорошая статья, проблемная… По душам скажите: диссертацию-то готовите, а? По крупинкам собираете?

— Собираю, Максим Андреевич, — созналась Лиза.

— Условия для научной работы у вас пока неважные… Трудно…

— Разумеется, нелегко, когда и работа, и… дом. Но не только это мне мешает… Максим Андреевич, порой мне кажется, что я неспособна… Мне все хочется внести что-то свое, не повторяться, не перепевать.

Они приближались к поселку. Максим Андреевич подумал о том, что завтра в это же время он, если и захотел бы, не сможет ее видеть. После работы он будет сидеть у себя в кабинете или дома, будет курить и… все время думать вот об этой женщине, которая ни о чем не хочет догадываться. И забылось вдруг решение: «не тревожить ее». Максим Андреевич остановился, бережно взял Лизины руки.

— Елизавета Георгиевна, мне бы очень хотелось чем-нибудь помочь вам… У меня ведь неплохая техническая библиотека — все новинки. Если вам потребуется что-нибудь для работы над диссертацией, я всегда… — Он умолк. Лизе показалось — кроме его голоса, она сейчас совершенно неспособна слышать что-либо другое. Как во сне, до нее донесся слабый шорох голых ветвей на обочине дороги, далекий паровозный шум.

— И я еще хотел бы сказать… Вы будете помнить, что у вас есть надежный друг?..

Лиза пошевелила носком черного валенка снежный комочек на дороге. Он рассыпался.

— Вы будете об этом помнить?

Нет, ему совсем не обязательно слышать ее ответ. Он видит — пушистые ресницы дрогнули и замерли.

У дверей кабинета главного инженера сидела Марфуша Багирова. Увидев Говорова, поднялась ему навстречу.

— Я к вам, Максим Андреевич, — в ее голосе, всегда звонком, задорном, сегодня слышалась явная растерянность.

— Что это вы, товарищ Багирова, сегодня этакая… кислая? Здорова ли?

— Здорова, Максим Андреевич.

Говоров, чтобы помочь ей преодолеть смущение, спросил:

— Торфоуборочную машину хорошо изучили?

— Да, ровно, каждый винтик, Максим Андреевич, знаю…

— А курсы водителей этих машин, Марфуша, все равно нужно будет окончить… Винтик-то в машине ты знаешь каждый, но на ощупь. Этого маловато…

— Окончим и курсы, — согласилась Багирова, опустив черные глаза, уголки которых были скошены к вискам.

«Молодец. Просто молодец, — думал Максим Андреевич, глядя на Багирову. — Увидела, что ее профессия исчезает, что торф не руками будут убирать, а машиной, и устремилась учиться! И увлечена этим по-настоящему. Трудно ей будет — с механизмами не сталкивалась. Ну, ничего, поможем. Такие справятся…»

— Я вот съезжу в Ленинград, окончательно уточню там конструкцию машины. И мы еще повозимся с ней, в работе посмотрим побольше. А ведь здорово, Марфуша, получится, — с искренним восторгом сказал Говоров, — осенью прибудет к нам эта машина, и ты сядешь за руль, — Говоров взмахнул рукой вдаль, — и поехала… Оглянулась, а за тобой торфа нету! Поле чистое, где проехала. А сбоку целый караван готового, убранного тобой одной торфа, и не надо десяткам подружек твоих спину гнуть. Здорово, а?

— Здорово! — откликнулась Марфуша.

— Ну, а теперь давай рассказывай, зачем пришла, — сказал Говоров.

Она помолчала. Лицо ее вдруг плаксиво сморщилось:

— С мужиком хочу разводиться.

Рука Максима Андреевича, перелистывавшая настольный календарь, остановилась. Он растерянно посмотрел на молодую женщину:

— Рассказывай, Багирова, слушаю.

— Плохо, Максим Андреевич, живем с Васильем. Попрекает меня. Ворчит… Неласков стал… с дитенком — хорош, а меня не видит, ровно…

— И давно так?

— Да весь последний год, посчитай…

Максим Андреевич подумал, что именно в последний год бригада Багировой прочно заняла первое место. Бойкая, звонкоголосая Марфуша ездила на областной смотр художественной самодеятельности, получила премию. Теперь ее выдвинули кандидатом в депутаты городского Совета.

А ее муж Василий Багиров? Он по-прежнему дежурный электрослесарь на участке. Незаметно, но хорошо работает. «Парень он, кажется, самолюбивый… Может быть, здесь кроется причина?»

— Марфуша, а ты… сама ласкова с мужем?

— А как же, Максим Андреевич! — воскликнула она. — Встаю раным-рано… свежим кормлю его… А видели у него рубаху вышитую?

— Видел.

— По ночам сидела!.. Люблю его, черта белобрысого… — Марфуша всхлипнула и уткнулась в платок.

Максим Андреевич улыбнулся.

— Свекровь ходит, шипит. Душу всю вымотала. Уеду от них… Брошу! — воскликнула Марфуша. — Проучу — будут знать! Вот я и пришла — отпустите меня.

— Постой, Марфуша, — сказал неуверенно Говоров, — скажи мне… а как, где ты… полюбила Василия? Как вы полюбили друг друга?

— Да где же полюбила, Максим Андреевич, известно, дома у себя. Он работал в колхозе… Убирал хлеб, сено косил… А как здорово косил! — Марфуша широко развела руками. — Как пройдет, бывало, Василий, так полоса за ним шириной с вашу комнату!

— А ты что в колхозе делала?

— Картошку выращивала…

— И тоже больше других, лучше?

— Ага, Максим Андреевич, лучше!

— И Василий заметил тебя, а ты его? И полюбили?

— Ага, — вздохнула Марфуша. — Полюбили, на горе.

— Ну уж скажешь — на горе! Раз любите друг друга, а это главное, и я не верю, что ты можешь прожить без него, а он без тебя.

— И я не верю… — всхлипнула Багирова, вытирая полушалком глаза. — Но как же быть-то? Шибко невесело мы живем.

— А вот, давай подумаем, как… Слушай, — оживился Говоров, — а не поехать ли вам обоим снова в колхоз, на родину?

— Нет, Максим Андреевич, я не поеду. Торф убирать — шибко-шибко мне глянется… Не поеду… Переведите лучше меня на какое-нибудь другое торфопредприятие.

— Но Василий бы поехал?

Марфуша задумалась.

— Нет, без меня бы не поехал. Да ведь ему и здесь хорошо. Он любит робить слесарем… все умеет делать… Багер, стилочную машину быстро-быстро исправит… Даже сама не пойму, и что мой Василий хмур, как дождливый день.

Говоров поерошил и без того вихрастые волосы, задумался. Потом решительно сказал:

— Вот что, Багирова, иди сейчас домой и… не нервничай… Депутату, лучшему бригадиру разводиться с мужем нельзя.

— Если дома будет, как в могиле, заберу дитенка — убегу! — сверкнула глазами Марфуша. — Не могу больше!

— Убежать никогда не поздно… Ты иди домой и пришли ко мне…

— Василия? — обрадовалась Марфуша.

— Нет, свекровь…

Багирова удивленно и недоверчиво посмотрела на главного инженера.

— Да-да, свекровь, — подтвердил Максим Андреевич. — Кстати, как ее имя, отчество?

— Матрена… Семеновна.

Максим Андреевич записал на настольном календаре «Матрена Семеновна»…

— Иди и спокойно скажи ей, что главный инженер хочет побеседовать с нею.

— А Василию… тоже «спокойно»… — не надо?

— Нет, не надо, — улыбнулся Говоров.

Дверь за Марфушей закрылась. Максим Андреевич снял телефонную трубку и… задумался. «Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу… Других убеждаю, что нельзя семью разрушать, а сам к чему иду?» Ему вдруг стало мучительно стыдно, будто его уличили во лжи.

— Слушаю… слушаю вас, Максим Андреевич, — настойчиво повторяла коммутаторная телефонистка, а в голове Говорова стремительно возникали какие-то-обрывки мыслей: «Коммунист, руководитель предприятия… а у нее тоже ребенок, муж… Но мы с Ниной совершенно чужие люди…»

Наконец, он овладел собой.

— Четвертый участок… Дружинину… Здравствуйте, Елизавета Георгиевна! — голос Говорова был подчеркнуто официален и сух. — Я вот о чем… Полагаю, что Василий Багиров у вас слишком долго ходит в рядовых слесарях… Надо его перевести в старшие. Парень он деловой. Зимой пошлем его на курсы механиков. Может быть, из него получится участковый механик… Договорились?

Наступило молчание. Дружинина не отвечала на его вопрос, и Максим Андреевич снова почувствовал смятение. А Лиза была поражена даже не столько категорической формой услышанного, вообще не свойственной Говорову, сколько его тоном.

— Договорились? Ну о чем тут долго размышлять? — с ноткой раздражения, неожиданной для него самого, сказал Говоров. — Помнится, вы хорошо отзывались о Багирове…

— Да! Он неплохой работник, — Лиза говорила спокойно и так же сухо. — Но выдвигать его еще рано. Пусть поучится, приобретет такое же уважение в коллективе, как его жена…

— Ради жены-то и надо поднять парня… — попробовал убедить ее Говоров. — Семейная жизнь у них разлаживается.

— Почему мы должны мужа за женой продвигать. Его сама Марфуша всячески тянет-тянет, а он упирается. Выдвинем, задерет нос. — В этих словах прозвучала горечь, непонятная Говорову, и совсем уже жестко Лиза закончила: — Нет, я решительно против, Максим Андреевич. Пока против.

Разговор продолжался еще несколько минут, все с увеличивавшейся горячностью и раздражением обеих сторон.

— Вы что думаете, чуткостью своей красоваться собираюсь? — спрашивал Говоров.

— Ничего я не думаю… о вас! — вырвалось у Лизы.

— Ну что же, и на этом спасибо. До свидания, — злясь на себя и на Лизу, Говоров бросил трубку на рычаг. И так же, как Лиза, там, далеко на участке, подумал, что вчерашний разговор в сумерках был ошибкой, непростительной глупостью.

«Может, я был слишком резок, но так лучше», — подумал Максим Андреевич и горько усмехнулся.

Вскоре пришла свекровь Багировой, маленькая старушка, на вид тихая и скромная.

— Здравствуйте, здравствуйте, Матрена Семеновна, — пожал ей руку Говоров, — садитесь, пожалуйста.

Старуха села.

— Матрена Семеновна, у вас нелады в семье. Марфуша собирается уезжать отсюда.

Тонкие губы старухи собрались в оборочку.

— Вольному — воля. Захочет — держать не станем.

Он сказал строго:

— Вы-то, может быть, и держать не станете ее, да сыну — горе.

Старуха вздохнула:

— Кто его знает…

— Вот что, Матрена Семеновна, вы — старшая в семье, сноха вас уважает. От вас зависит ее благополучие. Внука-то любите?

— Какая бабушка своих внучат не любит — разве волчица только.

— Правильно… Уезжать кому-либо из вашей семьи не надо никуда. Скоро вы получите новую квартиру, отдельную — две комнаты, с разными там кладовками. Вам ведь тоже свой угол надо, что с ними, с молодыми, в одной комнате ютиться.

— А как же, конечно, надо, — лицо старухи потеплело. — А огородик-то близ новой фатеры будет ли?

— Будет, Матрена Семеновна, будет. И сад коллективный будет. У вас был сад дома?

— Махонький был.

— Ну, а здесь в коллективном саду получите большой участок. Только знайте, ухаживайте. Видели ведь, наверно, какая громадная площадь огорожена? Все это наш сад будет. Скоро саженцы привезем.

Максим Андреевич умолк, что-то соображая.

— Внук-то у вас дома? Нянчитесь с ним?

— Нет, в садик водим его…

— Так ведь вам совсем скучно день-то одной коротать… Корову надо завести… Вы вот что, Матрена Семеновна, скажите сыну, чтобы он ссуду взял у предприятия, взаймы денег на корову.

— Скажу, скажу, сынок. Коровку-то охота мне… — старуха посветлела. — И совсем как в деревне зажили бы.

— Ну, вот… А сноху, Матрена Семеновна, обижать не надо. Она ведь у нас уважаемый человек на предприятии, депутат… Только жить да радоваться.

— Да нешто, сынок, мы забижаем… Ну, поворчу, когда… мало ли дома бывает! По вечерам ей клубы разные задались…

— Добрее надо быть, Матрена Семеновна. Молодые ведь они с Василием-то. А вы так делайте: пошла сноха в клуб, цыкните на сына: чего, мол, дома-то сидишь. Иди тоже!

Старуха заулыбалась: уж больно прост да весел этот начальник.

— Ну, ладно, буду, нето, говорить так… А сноха ничего у нас и собой видная. Но задириста!.. — Старуха вздохнула. — Уступать, наверно, мне придется.

— А вы не бойтесь молодым уступать — любить вас будут больше.

— Ой ли! — усомнилась старуха.

— Увидите.

— Ладно уж… — махнула она рукой. У дверей вдруг остановилась, спросила:

— В гости-то зайдешь когда-нибудь?

— Зайду, Матрена Семеновна… На новоселье.

— Всего доброго вам, — сказала старуха.

«А хорош начальник… Добрый, веселый».

Но начальнику было совсем невесело.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Коллективный выезд в город, в оперный театр, наконец состоялся.

Максим Андреевич, прогуливаясь в фойе, приветливо кивал направо и налево.

Вот идут Багировы. Чернобровая румяная Марфуша держит под руку своего невзрачного белобрысого мужа Василия, любовно заглядывая ему в глаза.

В черной тонкого старинного сукна тройке, в скромном темном галстуке прошел своей прямой походкой Степан Петрович Шатров с кульком яблок, ни на кого не обращая внимания, потому что еще издали заметил белоснежную косынку Марии Андреевны.

Наблюдая за Шатровым и сестрой, Максим Андреевич радовался. Он понимал, что сестра решилась, наконец, «устроить свою личную жизнь». Это было единственное, что отвлекало его сегодня от мрачных мыслей, от непонятного душевного беспокойства.

Утренний разговор с женой не улучшил настроения Говорова, хотя, казалось, они вполне поняли друг друга.

…Максим Андреевич сидел у себя в кабинете, разбирал чертежи новой торфоуборочной машины. Вариантов было несколько, но Максима Андреевича пока ни один из них не удовлетворял. Он начал набрасывать дополнения, изменения. И, кажется, стало получаться. В этот момент вошла жена. Сев около него, она спросила:

— И сейчас ты на меня сердишься?

— Из-за чего же?

Нина Семеновна кивнула на книжную полку, где стояли сочинения Толстого, потупилась:

— Ну, из-за того, что тогда в Канаше я продала «Анну Каренину» и «Воскресение».

— Что ж делать… — миролюбиво сказал Максим Андреевич, — правда, мне вначале обидно было. Главное — на этих книгах были надписи тебе, а потом, ты сама знаешь, с каким трудом до войны я собирал каждый том Толстого…

— Извини меня, — сказала. Нина Семеновна и виновато приникла головой к груди мужа. — Но я иначе не могла поступить. В Канаше нам жилось трудно.

Максим Андреевич знал, что жене было не так уж трудно. Он аккуратно посылал солидные переводы, сестра работала. И сейчас Нина заговорила об этом просто потому, что взглянула мельком на полку, где стояли произведения Толстого. Кокетничает, ясно. Все это понимал Максим Андреевич, но спорить с женой не мог, да и не хотел. В последнее время он старался быть терпеливым и ласковым.

— Ну, полно. Нечего огорчаться. Достанем и «Анну Каренину»… Ты что-то еще хочешь мне сказать?

— Да… Осенью я думаю поступить на заочное отделение пединститута. Буду географом. Я когда-то страшно увлекалась книгами про путешественников. И собираюсь готовиться к экзаменам… Подбери мне, пожалуйста, для этого книги. Я решила твердо.

Не совсем поверив жене, Максим Андреевич все-таки обрадовался. А может быть, она серьезно решила. Должно же и у нее, наконец, появиться стремление к чему-то…

В фойе все больше и больше прибывало народу. Там и тут мелькали лица соколовцев.

— Видимо, пришел еще один автобус, — сказал Максим Андреевич жене.

— Да, должно быть, последний, — лениво заметила Нина Семеновна. Она была в голубом платье-костюме из модного панбархата. Пышная юбка и жакет в оборках на груди еще больше полнили ее. Жена главного инженера имела весьма представительный вид.

Идя с ней рядом, Максим Андреевич не раз замечал взгляды мужчин и женщин, останавливавшиеся на Нине Семеновне. Но странно, раньше ему это нравилось, он даже в душе гордился женой, а сейчас почувствовал, что внимание посторонних людей к Нине ему безразлично.

— Пойдем, Максим, в зал, — попросила Нина Семеновна. Новые лакированные туфли немилосердно жали, она с трудом шла.

— Нет, погуляем еще немножко. Ты думаешь, это последний автобус от нас пришел?

Нина Семеновна посмотрела на часики:

— Думаю, что да… До начала только десять минут.

И вдруг Говоров отчетливо понял: весь смысл потеряет сегодняшняя поездка, если сейчас здесь он не встретит Елизавету Дружинину.

Прозвучал второй звонок, и Нина Семеновна сказала:

— Ну, идем же, наконец, на свои места.

Раздались плавные, а потом бурные звуки увертюры, которую Говоров так любил, так искусно насвистывал, но ему стало скучно, раздражала жена, прижавшаяся к его плечу.

И вдруг он вздрогнул и невольно отодвинулся от Нины, увидев Елизавету Дружинину. Она и ее муж несколько запоздали. Лиза, пробираясь между тесно сидящими людьми, извинялась и смущенно улыбалась. Топольский же, следуя за ней, ни на секунду не терял чувства собственного достоинства.

Лиза уже сидела, а Аркадий все еще неторопливо и важно шел к креслу, задевая колени сидящих и небрежно роняя: «Виноват!»

Говоров не смотрел на Лизу. Совсем не обязательно видеть, он чувствовал ее присутствие. И ему казалось, нет, ему верилось, что и Лиза… «Не может быть, чтобы Лиза не думала обо мне, когда я мысленно с нею…» Раньше Говоров гнал подобные мысли, а теперь уже не мог и не хотел расстаться с ними.

…Марфуша Багирова слушала оперу, позабыв обо всем на свете, смуглое лицо выражало глубокое наслаждение.

Зато муж ее, Василий, заскучал. Он громко шепнул жене, кивнув на сцену:

— Он орет, она орет — пойдем домой!

— А ты не ори! — пробасил сдержанным шепотом Шатров. Подавшись в сторону Багирова, он добавил: — Дождешься антракта — и до свидания. Только жену оставь с нами — она понимает в музыке толк, не чета тебе.

Дерзкий Василий Багиров в другое время за словом в карман не полез бы, но Шатрова он уважал, да и к тому же со всех сторон смотрели укоризненно-насмешливые глаза.

Правда, сам Степан Петрович оперу слушал тоже не очень внимательно из-за сидящей рядом Марии Андреевны.

Он смотрел на ее маленькие руки, спокойно лежавшие на пуховом платке, сложенном на коленях. Ему захотелось коснуться этих рук, но он лишь вынул из кулька большое румяное яблоко и положил на пуховый платок.

Когда кончилось первое действие, Нина Семеновна сказала мужу:

— Я не пойду в фойе… Погуляй один.

Причиной такого решения были лакированные туфли, которые во время действия стояли у ног Нины Семеновны. Она не могла подумать без ужаса о том, что придется надеть их.

Говоров обрадовался, как школьник. Быстро вышел из зала, отыскал глазами Елизавету Дружинину. Она разговаривала с какой-то незнакомой молодой женщиной. Когда Говоров приблизился, женщина, приветливо кивнув Лизе, отошла.

Лиза увидела Говорова, он стоял почти рядом с ней. На секунду она замерла — столько радости, и какой-то новой, необычной, было в глазах Максима Андреевича. Она даже отвернулась, боясь выдать взглядом и свое волнение.

На Лизе было простое темно-зеленое шерстяное платье со старинными шелковыми кружевами у ворота. Шею обвивала нитка мелкого жемчуга — подарок матери. Сама Анна Федотовна никогда его не носила. «Подрастут девицы — пусть носят, если им поглянется». И жемчуг лежал в одном из ящиков комода, пока его не нашла вездесущая Иринка. Нить была разрезана пополам. Одна половина — Лизе, другая — Иринке.

Сегодня Лиза впервые надела ожерелье, и от непривычки ей все время хотелось дотронуться до зернышек жемчуга.

Тяжелая коса, уложенная на затылке, чуть оттягивала голову назад, что придавало женщине немножко горделивый и независимый вид.

Говорову Лиза показалась даже несколько чужой. Роднее, ближе была ему та, какую он видел в Соколовке. Может быть, поэтому, здороваясь, он не задержал ее руку в своей. Преодолевая смущение, сказал:

— Вы, Елизавета Георгиевна, сегодня какая-то… неожиданная!

Она хотела что-то ответить, но только улыбнулась. Почему — он не понял.

— …Извините, Максим Андреевич, мне нужно идти… Меня ждут.

Но он, вдруг найдя ответ своему недавнему настроению, понял себя, удержал:

— Подождите. Сейчас…

И торопясь, зная, что в любой момент могут подойти, помешать, заговорил горячо:

— Недавно я вас встретил вечером, когда вы шли с работы, вы были такая простая, радостная… Сегодня вы — совсем другая. Гордая, строгая. Может быть, тот телефонный разговор… — Он говорил путанно, бессвязно, но не мог остановиться. — Вы опоздали… Я смотрел на дверь… Я не видел вас в Соколовке неделю, но это равно месяцам… Боялся, что вы не приедете в театр, очень боялся.

Лиза не то испуганно, не то насмешливо посмотрела на Говорова.

— Максим Андреевич, на вас опера действует…

Она дотронулась до своих щек. Они горели. И, увидев, что этот жест заметил Максим Андреевич, вспыхнула еще больше.

К ним приближалась Нина Семеновна. Они заметили ее одновременно. Нина Семеновна, несмотря на свои туфли-оковы, решила выйти.

Лизе на миг показалось: вот сейчас перед Ниной Семеновной она будет выглядеть как напроказившая девчонка. Но затем вспыхнуло возмущение: а в чем, собственно, она виновата?!

Нина Семеновна низким, томным голосом изрекла:

— Кармен изумительна!

— Ничего изумительного в ней нет, — возразил Говоров. — Пойдемте, сейчас будет третий звонок.

— И не говори, пожалуйста, — уже капризно сказала Нина Семеновна. — Фигура такая прелестная… А костюм — настоящий цыганский, колоритный костюм!

Лиза почувствовала, что ей противен голос Нины Семеновны, противна вся она в ее голубом платье и лакированных туфлях…

В следующем антракте Максим Андреевич не встретил Лизу: она ушла из театра.

— Слушайте, Топольский, идите-ка вы к черту! — У Ани Ромашкиной в характере всегда не хватало выдержки, как она ни старалась ее воспитывать. — Еще мужчина, считаете себя, наверное, широкой русской натурой, а спорите по мелочам.

— Анна Дмитриевна, я прошу покорректнее.

— Э, да бросьте… ну, вы инженер, я техник — хотите сказать? Мы с вами — ровесники, одно поколение. Во-первых. Во-вторых, вы еще зеленоватый инженер, а я вполне зрелый техник. Короче говоря, мы примерно одинаковы. Да! Вы фронтовик, и я — тоже. Так давайте, как говорится, вести беседу «на полном сурьезе». Что вам не нравится в проекте? Зачем вы предлагаете вернуть его авторам и этим оттянуть строительство стадиона?

— Я уже сказал, что такой проект — дрянь, безвкусица…

Аня плотно сжала губы, смолчала. Но, конечно, не надолго:

— Вся безвкусица в проекте сводится, как я понимаю вас, к тому, что колонны арок должны быть круглыми?

— Хотя бы в этом. Ведь такая, на ваш взгляд, мелочь портит внешний вид ворот стадиона. Круглые колонны придают любому сооружению монументальность, а ваши шести-восьмигранные очень воздушные, легкомысленные.

Аня усмехнулась:

— Вот уж никак не думала, что арке над входом на стадион нужна какая-то особая монументальность. Да что вы, Аркадий Иванович, стадион-то строите для людей или для слонов?

Топольский снисходительно улыбнулся:

— Вы обладаете некоторой долей юмора. Неплохо. Такое свойство в характере усиливает кровообращение. — Но, видимо, он все-таки обиделся на Аню, так как добавил: — Правда, одиноким женщинам усиленное кровообращение вредно… Зачем напрасно будоражить кровь?

Аня медленно оторвалась от проекта, который все время рассматривала, потянулась на стуле:

— Такой сидячий день сегодня… Даже спина устала. Кровообращение, говорите? А оно, по-моему, будоражит не только душу, но и ум. Ну, а это, очевидно, мне поможет не превратиться в самонадеянного человека, вроде… — Аня увидела в окно идущего к управлению Говорова и более спокойно продолжала: — О проекте… Все-таки считаю, что монументальность, которую вы видите в круглых колоннах, стадиону не нужна. Спортивное сооружение должно быть легким по архитектуре и простым. Но… вас, я вижу, не переубедишь?

— Разумеется… Необходимо об изменениях в проекте уведомить авторов. Написать коротенькое письмо о том, что я… мы с вами внесли изменения. Надо, чтобы официально…

— Бумажная переписка, волынка, опять затянет строительство. Как вы этого не учитываете? — Она складывала пополам, потом еще и еще вдвое клочок ватманской бумаги, пока не получилась гармошка. Аня прекрасно понимала: просто Топольскому хотелось, чтобы заговорили о его «творческом отношении к делу», и она не собиралась сдаваться. Отведя за уши коротко стриженные черные волосы, она решительно поднялась:

— Пойду к главному инженеру, директору, пусть решат, как строить — нужны, наконец, пресловутые круглые колонны или нет?

Топольский аккуратно сложил циркуль, которым измерял расстояние на чертеже:

— Я люблю отстаивать свои убеждения, Анна Дмитриевна. А следовательно, и других убеждать, у директора я уже был. Он согласился со мной.

— Уф! — вздохнула Аня, покачав головой.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Как-то в выходной день Лиза, одетая по-домашнему в ситцевый пестрый халатик, целое утро возилась на кухне. Она еще с вечера завела квашню. Тесто теперь отчаянно лезло через края глиняной плошки. И сколько Лиза ни пыталась водворить его обратно, оно еще больше вздувалось и плыло. Молодую хозяйку и радовало, что тесто обещало быть удачным, и пугало.

Медлить было нельзя — скорее стряпать пироги и в печку. А навыка у Лизы явно не хватало. Стряпня двигалась медленно. Когда была раскатана верхняя корка к рыбному пирогу, то оказалось, что не приготовлен лук, пришлось тесто отставить на время.

Обливаясь слезами, Лиза торопливо начала чистить и резать шуршащие головки лука.

На кухню прибежала Галинка, потянулась было к матери, но, почувствовав запах лука, сморщилась:

— Горько… — и видимо, вспомнив сказанное бабушкой, крикнула: — Горе луковое!

Лиза звонко расхохоталась:

— Правильно! Мама твоя поистине горе луковое… Аркаша! Пойди сюда на минутку. Дочь наша не лишена чувства юмора.

— Юмора, юмора! — пропела Галинка.

— Беги, Галчонок, позови папу… Он нас не слышит.

Галинка прибежала обратно.

— Папа спит на диванчике и оделся газетой.

«…В бумажном футляре, значит. Неужели за ночь не выспался. Уснул с газетой. Или скучно ему с нами. Не пойму».

— Ну, ладно, ты мне не мешай, Галчонок, или давай стряпать вместе. Тебе тоже пригодится. Не подходи к луку и к печке. Я сейчас — за дровами… Этих не хватит.

Наконец, два пышных, закрытых пирога лежали на кухонном столе. Один — с рыбой по-уральски, другой — с малиновым вареньем. Рыбный пирог хозяйку вполне устраивал, а вот сладкий… У него верхняя корка была морщинистой и кое-где изрядно подгоревшей. А Лизе так хотелось похвастаться перед мужем своими кулинарными способностями.

— Сейчас мы это дело исправим…

Она достала из шкафа банку с вареньем и намазала верхнюю корку сладкого пирога-неудачника.

Дальше захотелось большего. На намазанную вареньем корку Лиза в виде мозаичных вензелей разложила конфеты «цветной горошек».

— Готово! За стол, друзья мои…

Галинка была уже за столом. Выходил из спальни и Аркадий с румянцем на щеках.

Приподнятое настроение Лизы не снижалось, она продолжала шутить:

— Аркадий, где хочешь бери букет цветов для хозяйки!.. Пироги изумительны! — На секунду задумалась, окинув взглядом стол: «В самом деле, букет цветов был бы так кстати…»

Галинка болтала под столом ногами и ныла:

— Ск-а-а-рей пироска!

Лиза торжественно взяла нож и начала резать рыбный пирог. Вдруг руки бессильно опустились.

— Что я наделала…

Из разрезанного пирога, вместо рыбы, показалось варенье.

— Чего же ты испугалась? — удивился Аркадий. — Режь вначале рыбный — и только.

— Вот он… рыбный, — уныло кивнула Лиза на пирог, разукрашенный вареньем и конфетами.

Потом ей стало смешно: что поделаешь — бывает. Аркадия ее неудача с пирогом, наверное, рассмешит — должен же он посочувствовать. Но Аркадий сидел молчаливый, нахмурившийся. В довершение он взял газету, недочитанную на диване, и уткнулся в нее.

— Я осторожно срежу корку с вареньем; ведь сладкое, наверное, не попало на рыбу, как ты думаешь, Аркадий?

— Думаю, что попало. Пирог испорчен. Извини меня, но я всегда замечал за тобой и рассеянность и расточительность. Обычно первое вытекает из второго и…

В коридорную дверь постучали. Аркадий отложил газету.

— Позвоночников, — сказал он, поднимаясь.

— Позвоночников? Зачем?

— Я пригласил его на пирог. Что ж тут особенного. — Он вышел из столовой, оставив Лизу недоумевающей: «Что за дружба? Неужели Аркадию по душе Позвоночников?.. И чем я его буду угощать теперь?» Она схватила сладко-рыбный пирог, умчалась с ним в спальню. Когда она вышла, Виктор Власьевич уже сидел за столом. Аркадий нес из кухни бутылку вина.

— Напрасно беспокоитесь, — жеманился Позвоночников. — Я ведь не пью.

За последний год Виктор Власьевич, под постоянным нажимом Говорова, стал работать значительно лучше, даже почувствовал в себе некоторую силу.

Прежняя услужливость, медоточивость сменились откровенным чувством превосходства над окружающими.

Смущение Лизы, вызванное кулинарными неудачами, он истолковал по-другому: хозяйка расстроена тем, что при таком госте стол не ломится от закусок. И, когда Лиза поставила Перед ним селедку, пересыпанную мелко нарезанным зеленым луком, он опять снисходительно заверил:

— Да не беспокойтесь же… Я не очень претенд… — и закашлялся. Слово оказалось ему не под силу и, поправив оттопыренным мизинцем галстук, он закончил по-другому: — Я человек простой, в претензии обычно не ударяюсь.

Лиза невольно фыркнула, что было услышано Аркадием. Разливая вино в рюмки, он послал ей укоризненный взгляд и извиняющимся тоном обратился к Позвоночникову:

— Хотели вас, Виктор Власьевич, угостить пирогом со свежей рыбой, но… — Топольский развел руками, — не удалось.

— Еще бы, рыба, тем более свежая, в Соколовке — редчайшее явление.

— Да, да, — начал было Аркадий, но Галинка, которая внимательно всматривалась в веснушки Позвоночникова, перебила его:

— А мама пирог с рыбой намазала вареньем!..

Лиза и Топольский расхохотались, она — весело, он — смущенно.

— Ничего не поделаешь, — сказал Аркадий Лизе. — Видит небо, я не хотел тебя выдавать… Сетуй на дочь.

— Вот, Виктор Власьевич, — призналась Лиза, — такая история со мной сегодня случилась.

— Бывает… — неодобрительно проговорил Позвоночников, разглядывая кусочек селедки. — Я обычно из селедки предварительно кости выбираю: Но можно и с костями подавать — вид у селедки наряднее.

— И тут подкачала. Хозяйка, конечно, я плохая. Досадно немножко, но думаю со временем приобрести кое-какие навыки. Как, по-твоему, Галина Аркадьевна? — спросила Лиза у дочери.

— Хоросо, — ответила Галинка и засмеялась.

— В ведении дома главное — продуманное отношение к делу. — Виктор Власьевич перестал жевать. — Это необходимо. Хозяйничать надо… с чувством… с толком, с расстановкой.

Лизе вдруг вспомнилась одна история, которую ей рассказывали о Позвоночникове. Шутили, что в годы войны он намазал по ошибке кусок хлеба, вместо повидла, жидким мылом. Выбросить хлеб было жаль. Съел.

Она невольно улыбнулась. Позвоночников, решив, что она смеется над его высказываниями, обиделся.

— Нет, вы, право, легкомысленная хозяйка, простите, пожалуйста, меня. Это, конечно, у вас еще от молодости. Хотя Нина Семеновна Говорова, пожалуй, не старше вас, а в хозяйстве — профессор!

— Э, Лиза всегда такая будет, — махнул рукой Топольский. — Бытовая сторона ее мало интересует…

Он был явно недоволен. Но Лиза уже не слушала никого. Встревоженная упоминанием фамилии Говорова, она встала и вышла на кухню.

А Позвоночников разговорился:

— Когда-то я ехал в поезде, уже после окончания войны, с одним пожилым солдатом, Аркадий Иванович. Как он восхищался своей женой! И, по-моему, были полнейшие основания, — сказал он, обращаясь к вошедшей Лизе. — Я рассказываю об одной жене.

— Красавица необыкновеннейшая была? — спросила Лиза, подражая Позвоночникову.

— Больше, Елизавета Георгиевна, больше!

— Очень умна?

— По-моему, да. — Позвоночников расчистил перед собой место на столе, поставил локти, продолжая с подъемом: — Она была простая женщина. Не какой-нибудь научный работник!

— Дело не в учености, особенно у женщин, — заметил Топольский, зажигая спичку. — Дело вообще в уме.

Лиза осуждающе, но все еще весело покачала головой:

— Ты неисправим, Аркадий!

Позвоночников интригующе помедлил и почти торжественно произнес:

— Она построила без мужа в годы войны дом! Хороший пятистенный дом.

— Вот как! — удивилась Лиза. — Уж не факир ли она была, Виктор Власьевич?

— Очевидно, она была просто хорошей женой, — Аркадий многозначительно посмотрел на Лизу, — заботилась о семье. Ведь семья у нас — святое дело. Семья должна быть крепкой ячейкой советского общества, а…

Лиза отодвинула рюмку с вином, вспыхнула:

— Ну, знаешь, Аркадий, это просто опошление того, что нам всем дорого, мне дорого, и тебе, надеюсь, тоже. Ничего не могу другого сказать. Как можно преклоняться перед такими людьми? Не понимаю?

— Что это ты вскипятилась? Или переживаешь, что не похожа на эту женщину?

— Я радуюсь этому, Аркадий!

— Напрасно, Елизавета Георгиевна. Перед вами неплохой пример, — заметил Позвоночников.

— Понятно, — подытожил Топольский, тяжело вздохнув. — Ты для мужа гнезда бы не свила. Где уж тебе?

И вдруг Галинка, все время молчаливая, насупив брови, сказала:

— Не ссорьтесь. Не маленькие.

Но этого было мало, чтобы развеселить недовольных друг другом родителей. Если бы только недовольных!

За последнее время Лиза несколько изменила распорядок дня. Придя домой, она быстро делала все необходимое и старалась пораньше лечь спать и подняться с рассветом.

Ее радовал ранний весенний рассвет. Розовые лучи солнца, падая на белесый туман над озером, словно вбирали его в себя. Ледяная гладь подтаивает, бугрится, чернеет. Через месяц-другой можно будет той вон тропинкой сбежать к берегу и бултыхнуться с разбегу в воду!

Рискуя простудиться, с непокрытой головой Лиза выходила на террасу. Ей становилось весело. Улетали прочь тяжелые мысли и заботы. Глупо, больше того, порочно думать о человеке, с которым они никогда не будут вместе. Она смотрела на ручьи, на серые островки снега, вдыхала весенний воздух, и ей казалось, будто сосновый бор совсем рядом, ветер приносит запах свежей хвои. Все в Лизе радостно откликалось весне…

Но вот из-за полуоткрытой двери раздавался приветливый голос: «Доброе утро, товарищи!» И Лиза на цыпочках бежала в комнату, чтобы, приглушив репродуктор, послушать последние известия. «Новости, это не то! — горделиво думала она. — Не новости, а достижения! А к успехам Родины разве можно остаться равнодушной? И хоть скромничай, не скромничай — вспомнишь и о частице своего труда!»

Лиза знала: куда бы ее ни забросила судьба — на юг ли, с ласковой морской синевой, на крайний ли север, под небо, расцвеченное сиянием, — все равно ее будут тянуть и звать здешние леса, горы, озера.

Прослушав последние известия, Лиза садилась за письменный стол, на котором в строгом порядке разложены книги, тетради. Открывала блокнот, записывала: «Занятие 5 апреля».

Политкружок, которым она руководила в течение всего учебного года, работал регулярно, без срывов. Вначале Лиза была недовольна и собой и слушателями кружка. Рассказывала она скучно, терялась, когда задавали вопросы. Слушатели поднимались неохотно, отвечали сбивчиво, потом Лиза и говорить научилась и держаться стала увереннее.

Мало-помалу и слушатели кружка втянулись в работу. Даже Василий Багиров…

Когда Марфуша ошибалась в ответах, Василий вопросительно смотрел на Дружинину. Лиза давала ему слово. Говорил он степенно, медленно, не обращая внимания на смущение жены. Высказавшись, Василий садился, румянец заливал его лицо, оттеняя белесые брови. Василий тихо шептал жене:

— Ничего, в другой раз ты лучше ответишь!

Глядя на них, Лиза и радовалась и завидовала им. «Почему у нас с Аркадием не получается так же хорошо и просто».

Однажды вечером Лиза вдруг почувствовала гнетущую слабость. Страшно болела голова, в ушах — звон, больно глотать. «Начинается ангина… И поделом, не будешь выбегать раздетой…» А сама и сейчас бы выскочила на улицу.

Стояла ранняя-ранняя весна. Тополь перед окном хвастался набухшими почками: «Погодите, вы еще увидите, какие у меня будут листья, изумрудные, пахучие!» Воробьи с чириканьем ныряли между ветвей, то гурьбой слетали на дорогу, суетились, подбирали сенинки, тащили в скворешники, не задумываясь над тем, что истинные хозяева — скворцы скоро все равно выдворят их оттуда.

«Если лечь, то расхвораюсь еще больше», — подумала Лиза. Как и всякий здоровый человек, она не любила болеть, и даже маленькое недомогание у нее вызывало недовольство собой и хандру. «Э, пройдет! — беспечно решила она. — За делом пройдет». Хотела позаниматься, но поняла, что это бесполезно. «Какую-нибудь физическую работу надо придумать». Прошла на кухню и решила перечистить все ножи и вилки. И странно, именно за этим занятием ее мысли неожиданно унеслись к Говорову.

Они давно не виделись, давно не говорили. Говорова без конца вызывают в трест. Совещания, отчеты. Так каждый раз перед началом торфосезона. «Не видимся, не говорим, а все-таки хорошо, что где-то рядом есть человек, который думает о тебе. И… и ты о нем — тоже». А голова болела. Захотелось бросить все и лечь. Вошел Аркадий.

— Что с тобой? — спросил он, взглянув на пылающее лицо жены.

— Голова побаливает, — Лиза коснулась лба рукой: горячий!

— А ты ложись в постель… Оставь всю эту ерунду… завтра почистишь. Пирамидон прими… Ну, давай, кончай чистку, — повторил Аркадий и вышел из кухни.

Лиза все-таки дочистила ножи. Когда она вошла в комнату, Аркадий, стоя перед зеркалом, надевал пиджак. Лиза благодарно подумала: «Идет в аптеку за пирамидоном!»

— Лиза, меня приглашал Позвоночников… по поводу выигрыша по займу. Сыграем в преферанс. Ты понимаешь, такая холостяцкая компания, человек пять. Я пойду встряхнусь. Проветрю голову от этой проклятой теории. — Он от зеркала обернулся к Лизе. — Да ты, милая, я вижу, недовольна? — в голосе Аркадия послышалось раздражение: — Пожалуйста, я могу и не ходить.

— Иди, Аркадий. Я не сержусь… Сейчас буду отдыхать.

— И отлично. — Он подошел к ней. — Значит, не сердимся? Ну, обними меня!

Она, помедлив, обняла мужа.

— Иди. Счастливо!

Закрыв за Аркадием дверь, Лиза подошла к окну, где лежала авоська с кусками торфа. Улыбнулась: не пришлось рассказать мужу о своей идее! Да и стоит ли? Аркадия всегда мало интересовали ее дела. Раньше это огорчало Лизу, а теперь…

После резкой вспышки, случившейся при Позвоночникове, Лиза еще больше отошла от мужа, замкнулась в себе.

Не с кем было поделиться своими горькими думами, и не было слез.

Мама? Но ведь мама скажет: «Ты со мной не советовалась, когда выходила замуж. Нечего и жаловаться!..» Да, нечего и жаловаться… Не страшно ли, не трагедия ли это, когда человек, самый близкий, твой муж, отец твоего ребенка, вдруг становится чужим? А может быть… не становится, а был всегда чужим?..

Лиза прошла в соседнюю комнату. Там Галинка, в розовой рубашке, спала, раскинув по подушке ручонки. Ее ресницы иногда вздрагивали, пальчики сжимались. Лиза склонилась над кроваткой. «Доченька! Нет, я не одинока! Ты со мной!.. Спи, мой родной птенец».

Из Галинкиной комнаты Лиза вышла собранная, с бодрой уверенной улыбкой.

«Для людей, не имеющих никакого отношения к торфу, это просто комки земли. Но мне кажется, что из них так и струится энергия, тепло. Где-то шумят цехи, по проводам с электростанции бежит свет в деревни. Лампочки Ильича (название-то какое чудесное!) вспыхивают то там, то здесь… А торфоперегнойные горшочки? Их применяют еще мало, но поймут скоро. Оценят».

Лиза вынула из авоськи торф, размочила слегка и пропустила через мясорубку. «Ну, вот ты и претерпел операцию в «багере», — шутливо сказала она, выбирая торф из мясорубки. Взяла стеклянную литровую банку, облепила ее наружные стенки размельченной торфяной массой. «Удастся опыт или нет?» — думала она, не замечая, как идет время, как близится полночь.

Вдруг послышался сонный голос Галинки. С перепачканными руками Лиза вбежала к дочке. Ребенок спал. «Во сне». Лиза снова убежала в кухню. Сейчас будет самое главное. Она осторожно-осторожно начала вытаскивать банку из торфяной муфты. «Если распадется — грош цена моей затее!.. Но муфта не распалась. Лиза с еще большей предосторожностью разрезала муфту пополам. Получилось два кирпича арочной формы.

Оба кирпича были положены на фанерную доску. Рядом с кирпичами новой формы Лиза тотчас же положила третий — обычный прямоугольный кирпич, какие добывали на всех предприятиях. «А ведь не распались, держатся! Но это еще не все… Посмотрим, как вы будете сушиться».

Ей вспомнилось, как Говоров (это было давно, до разговора в четверг, еще до встречи вечером на участке) говорил о необходимости поисков новых методов сушки торфа. Показывал журналы со статьями по этому вопросу. И в тот же раз, оторвавшись от журнала, где был изображен торфяной участок с кусочком великолепного леса вдали, он совсем неожиданно спросил:

— Вы знаете… любите пейзажи Денисова-Уральского?

— Знаю и люблю. Очень.

— И я тоже. Он очень хорошо передает мощь и красоту уральской природы. А вы как думаете?

— А я думаю так же, Максим Андреевич… Обо всем думаю так же, как и вы, — вслух сказала Лиза, рассматривая торфяную массу.

Мысли ее снова вернулись к Аркадию.

Семейная жизнь. Да, в ней много мелочей. И, если повседневные мелочи у двух людей превращаются в конфликты, плохо. Значит, между ними нет большого, настоящего чувства. Дружбы и уважения нет. В этом наша беда, Аркадий! И неужели ты ее не видишь? Я вижу, но… Попробуй переделай ее, личную жизнь. Особенно, когда у тебя растет дочь, смотрит любопытными, все более и более понимающими глазенками…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

«Никуда ты не денешься от меня! — Нина Семеновна смахнула щеточкой пыль с портрета мужа. — Сын — такой якорь! Он крепко держит тебя!»

Ей было весело. Радовали свежевыкрашенные масляной краской комнаты, радовала мысль о новом дорогом приобретении.

В столовой — бледно-розовые стены. Прекрасно! А то выкрасили вначале в синий… Мрачно. Много хлопот доставила спальня. У маляра была только коричневая краска, и он больше половины комнаты выкрасил ею, пока Нина Семеновна ездила в город выбирать лису для воротника.

Маляр долго разводил руками: что поделаешь — нет другой краски. Коричневый цвет «непачковитый». Будет лет десять держаться.

Нина Семеновна маляра и слушать не стала. Позвонила заместителю директора, в техснаб — и, пожалуйста, вот результат, спальня стала небесно-голубой!

Она еще раз посмотрела вокруг: нет, право же, такое уютное гнездышко! Натерта до блеска мебель, в хрустальных вазочках яркие искусственные цветы. Всюду белоснежные чехлы, вышитые салфетки, дорожки… Во всем видна женская умелая рука…

Из шифоньера Нина Семеновна достала долгожданную каракулевую доху. Максим не видел еще. «Неблагодарный! Это же все скоплено, сэкономлено! Другая жена и больший оклад мужа пустила бы по ветру!»

Вошла домработница Анюта.

— Это вам вот девочка Алексеевых принесла. Сестра, что в Свердловске учится, прислала.

В конверте лежали программы сдачи экзаменов в пединститут. Нина Семеновна сунула пакет на полку в шифоньер. Ей стало немножко досадно, вспомнила она о «капризе» мужа, который твердил зимой, что ей надо учиться. Слава богу теперь он об этом пока молчит.

Перед зеркалом она примерила доху.

— А ведь чу́дно, как хорошо!

Накинула черно-бурую лису на одно плечо, потом на шею. Улыбка удовлетворения тронула пухлые губки Нины Семеновны. Она ласково погладила мех.

Вернувшись с работы, Говоров застал жену за странным занятием.

Полная кругленькая фигура Нины Семеновны то сгибалась вдвое, то распрямлялась. Максим Андреевич неслышно остановился в дверях столовой, с недоумением наблюдая за женой.

По-видимому, Нина собирает рассыпанные по полу спички. Но как это делает! Взяв с пола одну спичку, она выпрямляется во весь рост и только тогда кладет ее в коробку и снова низко наклоняется за другой, вместо того, чтобы собрать их сразу в горсть.

И совсем не было границ удивлению Максима Андреевича, когда Нина Семеновна вдруг снова разбросала по полу собранные ею спички. И опять кланяется…

— Послушай, Нина, что это означает? Переливание из пустого в порожнее или как убить время?

— А, ты пришел! Сейчас, Максик, все объясню.

— Существенная поправка — Максим!

— Ну хорошо — Максим, — миролюбиво согласилась Нина Семеновна, с тем же серьезным видом продолжая собирать спички.

Говоров вскипел:

— Да брось ты эти проклятые спячки. Что они тебе дались?

— Сейчас… сейчас… — задыхаясь, пролепетала Нина Семеновна.

Наконец, закончив, утомленная, но довольная, жена подошла к Максиму Андреевичу.

— Устала! А знаешь, для чего я мучила себя? — Она провела мизинчиком по складочке между бровей мужа. — Сердимся? Но ведь ты тоже хочешь, чтобы у меня сохранилась фигура. А я начала полнеть. Вот так склоняться и расклоняться способствует сохранению талии. Жир отлагается равномерно и…

Максим Андреевич повернулся и вышел из квартиры. Через минуту он стоял уже в передней, протягивая жене лопату:

— Пожалуйста, держи! Помню, ты собиралась разбить клумбы в палисаднике. Вскопай землю — там нужно склоняться и расклоняться, не говоря уже о полезности труда. И на воздухе. Прошу!

Нина Семеновна заморгала глазами:

— Ах, вот как! А для чего у нас Анюта?

Вскинув голову, она с достоинством прошла в столовую, полулегла на диван.

— Не игнорируй меня, Максим.

— «Не третируй», ты хотела сказать.

— Вот именно! Анюта! — громко крикнула Нина Семеновна и, вызывающе глядя на мужа, приказала: — Налей мне из графина стакан воды!

— Ну и дура, черт возьми! — Максим Андреевич поднялся. Столкнувшись в дверях со спешившей и готовой услужить хозяйке Анютой, еще больше обозлился:

— Анюта! Почеши пятки барыне!

Но окончательно «довел» Говорова в этот день Андрейка.

Только он успел еле-еле забыться в своем крошечном кабинете, как услышал звонкий голосишко сына.

— Анюта! Надень на меня галоши…

«Ах ты попугай эдакий! Уже усвоил маменькину манеру».

— Андрюша! Иди сюда.

Вбежал Андрейка в незастегнутой курточке, бросился было к отцу, но, заметив суровость на его лице, остановился.

— Почему курточка у тебя не застегнута?

— Анюта не застегнула и галоши не надевает… — начал жаловаться мальчуган.

— Вот как! Сколько тебе лет, морской капитан?

— Семь!

— Запомни: для себя с сегодняшнего дня будешь делать все сам. Просят других делать только одни лентяи, а раньше такими были бары, причем самые глупые. Очень попрошу тебя, почисти себе ботинки, надень галоши. И потом, хочешь помочь тете Маше?

— Хочу.

— Она сейчас сажает у себя в огороде лук… Интересно. Наполовину луковку всунет в землю, и все. А там через несколько дней у этого лука такие зеленые усищи вырастут.

Андрейка засмеялся. На его пухлом подбородке, как и у отца, показалась круглая ямка.

— Здорово!

— Очень здорово. Беги помогай.

Из другой комнаты раздался плаксивый голос Нины Семеновны.

— Этого еще не хватало — эксплуатировать ребенка на взрослом труде!

— А ну, Максимыч, мчись! — крикнул Говоров.

Андрейка от «Максимыча» восторженно заверещал и стрелой помчался к двери, крикнув:

— Ботинки потом почищу, ладно?

— Рада-рада, что не забываешь сестру, — говорила Мария Андреевна, встречая брата. — Давай сюда шарф-то. Нечего в карман его совать — помнешь. Сколько тебя учила… Вот здесь на полочке вместе с фуражкой он будет.

— Ладно, Маша… Степана Петровича нет?

— Нет. Не терпится — на рыбалку ушел. Жалеть будет, узнав, что ты приходил… Ну, садись, садись. Здоров ли? Как дела-то? Приехал из Ленинграда, оглянуться не успели — уже в трест укатил.

— Вызвали… — Максим Андреевич прошелся по комнатке. Под невысокими потолками дома Шатровых он казался себе громоздким. Сел за стол, задумался, не сразу заметил, как сестра поставила перед ним сахар, чайный стакан. Чувствуя недоброе, Мария Андреевна суетилась пуще прежнего, неестественно оживленно говорила:

— Клюквенным вареньем тебя угощу… — Она убежала за кухонную перегородку. Появилась оттуда с вазочкой и с двумя розетками.

— Маша, — сказал глухо Говоров, не глядя на сестру. — Может случиться так, что я уеду из Соколовки и надолго…

Розетки в руке Марии Андреевны тихонько звякнули.

— В Крым или… на Север куда-нибудь тебя направляют? — спросила она робко, уже все понимая.

Говоров улыбнулся:

— Ты прекрасно знаешь — никто не направляет. Отпрошусь сам. Если это случится, а видимо, случится, ты, Маша… — Он встал из-за стола, взял из ее рук розетки, вазочку, поставил на стол, — пообещай мне смотреть за Андрейкой… и воспитывать его так же, как меня когда-то… А потом я его заберу с собой. Обязательно!

Она, неслышно всхлипнув, прижалась к плечу брата.

— Что спрашивать-то? Что ты, что Андрейка — для меня одно.

Затихла, ожидая, не скажет ли чего он. Но он молчал.

— Такой… большой, умный ты у меня, а ошибся. Как же так?

«…А вот так. Не разглядел. Да и попробуй разгляди, узнай, как будет дальше».

Пронеслась в памяти и исчезла полузабытая картина. В Минске, у приятеля, — вечеринка. Говорова поздравляют с «вступлением в жизнь». Он шутливо прижимает руку к груди, где в кармане пиджака чувствуются твердые корочки диплома, раскланивается и обещает друзьям доблестно трудиться… На балконе особенно силен запах акаций. Девушка в голубом платье тянет руку к ветке и, застенчиво улыбаясь, вдевает цветок акации в петлицу пиджака Говорова. Она завидует ему: он инженер, а ей после десятилетки не пришлось учиться. Нина чистосердечно призналась: «Я не знала, куда мне идти, кем быть. Очень глупо, а мама с папой сказали: годик подумай. Не спеши. А я уже третий год думаю, работаю сейчас».

«Она наивная, милая. И красивая, и простая. Я найду ей в жизни цель. Нам будет хорошо вместе», — сразу тогда решил Говоров.

Но было ли хорошо?

И вдруг ему захотелось увидеть ту, другую. На один миг. Он поднялся.

Когда брат надел пальто, Мария Андреевна подошла к нему, поправила воротник.

— А Дружинина как? — спросила она почти шепотом. — Ведь она женщина, мать. Ей труднее, чем тебе. Вот что, брат, я очень прошу — не мешай Лизе. Пусть она все сама решит.

Подбородок Говорова дрогнул. Он пристально посмотрел на сестру и, обняв ее, шепнул:

— Конечно, мешать не буду. Эх ты, трусиха моя!

…Дома на письменном столе Лизы стоял первый весенний букет: подснежник, две ветки вербы с шелковистыми барашками, только что вылупившимися из лаковой кожицы, и несколько светло-желтых цветков мать-мачехи. Осторожно расправляя помятый лепесток подснежника, Лиза взглянула в окно и… схватилась за косяк.

К их дому поспешно шел Максим Андреевич.

«Приехал!.. Идет сюда!»

Что было сильнее — радость или страх — Лиза не поняла, не успела разобраться. В дверь постучали.

— Я пришел только взглянуть на вас…

«Сделать бы один шаг… один… И припасть к нему!» Лиза видела в глазах Говорова то же невысказанное желание. Но она стояла молчаливая и растерянная.

— Ну, вот, и взглянул. Хорошо…

Он круто повернулся и ушел, не попрощавшись.

«…Будете ли думать обо мне?..» — Голос Максима Андреевича слышится в порывах раннего весеннего ветра.

«…Иногда? Немножко?» — голос слышится и в шорохе ветвей с набухавшими смолистыми почками.

Снег еще совсем глубокий. А весна идет. Снег лежит толстым и на вид неприступным слоем. Кажется, никакие самые жгучие лучи солнца не возьмут его. Он приник к лицу земли крепко, надолго. Но это только здесь, в низине. А кое-где на склонах гор видна бурая земля, и на ней несмело голубеют подснежники.

Хрустит ледяная, серебристая корка… Ноги погружаются в тающий влажный снег. Лиза оборачивается назад, невольно улыбается. Весна идет! Скоро вешние воды быстрыми звонкими ручьями помчатся с этих холмов, напоят землю, подхватят прошлогодние листья берез и, умывая каменистые берега реки, сольются с нею. И эти звонкие быстрые ручьи ничто не остановит, не задержит. Да и зачем же их удерживать?

«Я пришел только взглянуть на вас…».

Лиза улыбается, потом, выпрямившись, подставляет лицо навстречу теплому дуновению. Так бы и унеслась вместе с ветром туда, вдаль, за влажную синь лесистых гор!

«Я думаю о тебе… Всегда. Постоянно».

«А если и полюблю?.. Попробуйте — запретите!» Но опять — робость… Темнеет взгляд, опускаются руки. «А смогу ли отстоять любовь свою? Может быть, не по себе ношу берешь».

А в воздухе чудится звон, журчанье быстрых ручьев.

Неужели оно пришло?

Пришло… Немного поздно. Не вовремя. Но пришло.

…А вокруг лежал снег, глубокий, тяжелый. И всем своим видом словно показывал, что не собирается он таять. Весна! Ну и пусть — эка невидаль…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В Уральском государственном университете будущие журналисты защищали дипломные работы.

— Скоро моя защита… — шепнул Яков Шатров Ирине. Он что-то перечеркнул на мелко исписанном листке, дописал фразу на полях. На потном лбу его то сбегались, то разбегались морщинки.

— Яша, вытри лоб, — Ирина тихо потянула его за рукав. — И чего ты так волнуешься?

Яков благодарно и в то же время виновато улыбнулся Ирине.

— Защита не каждый день бывает… А потом комиссия страшная — один председатель чего стоит! — Он бросил взгляд на сосредоточенно-хмурое лицо председателя государственной комиссии. — Он, наверное, и во сне-то ни разу не улыбался.

На самом деле Яков боялся не комиссии… ему не хотелось ударить лицом в грязь перед Ириной. Она блестяще защищала свою дипломную работу «Гайдар — журналист». Яков сбоку взглянул на Ирину, на ее плотно сжатые губы. «Она переживает за меня! Спасибо, Иринушка…»

Впереди Якова сидели два майора-заочника. Лица и у них раскраснелись от волнения. На трибуне стоял друг Якова Олег Комаров.

Ну, как ему не позавидуешь! Спокоен, чертушка. Вот с таким же лицом он, бывало, предлагал Якову варить картошку, а не пшенную кашу: «В картофеле больше витаминов, углеводов… и, если хочешь знать, — спирт…»

А ведь дельно он анализирует. Молодец, Олежка!

Яков уткнулся в конспект «защиты», но мысли его опять обратились к Ирине. «Своенравная! Как она на меня посмотрит, если вдруг ниже ее по диплому оценку получу?»

И как ни странно, успокоился он во время защиты дипломной работы корейцем Ча Ен Чуном. Среднего роста, желтовато-смуглый, с гладко причесанными черными волосами, Ча Ен Чун прошел к трибуне быстрыми четкими шагами. Его узковатые коричневые глаза вспыхнули вдохновенным огнем, как только он заговорил:

— Тема моей дипломной работы «Газета «Правда» о героической борьбе корейского народа против американских агрессоров».

Что может быть ближе сердцу корейца, чем эта тема!

Ча Ен Чун не смотрел в записи. Он говорил, глядя вдаль, словно видел перед собой свою родную землю, охваченную пожарищем войны.

— …Регулярно освещая героическую борьбу корейского народа и китайских добровольцев, «Правда» разоблачила американских агрессоров и всему миру доказала, что агрессор — Америка, а не Корея!

Все: и студенты и члены комиссии — с большим вниманием и теплотой слушали корейца.

А Яков смотрел на него влажными глазами, хмурясь и покусывая губы.

И когда Ча Ен Чун сказал:

— «Правда» подчеркивает, что корейский народ победит!

«Обязательно победит, Чун!» — мысленно воскликнул Яков.

К трибуне он пошел весь внутренне собранный, даже не взглянув на Ирину.

— «Волк информации» будет! — говаривали о живом, наблюдательном Якове студенты. Возвращаясь с учебно-производственной практики, Яков привозил газеты, где самыми интересными, живо написанными были его заметки.

Объявил тему — «Работа отдела информации областной газеты», кратко пересказал содержание, сообщил о том, как он работал над этой темой.

Одним из членов экзаменационной комиссии был заместитель редактора областной газеты, маленький человек в пенсне с квадратными стеклышками. Про него говорили, что он всю свою жизнь был заместителем и ни разу — редактором. Он, однако, был убежден в том, что, когда редактор болен или в отпуске, газета получается более интересной и что вообще существование газеты он «поддерживает своим горбом».

Выслушав Шатрова, который в заключение сказал о положительном опыте отдела информации, заместитель редактора задал ему вопрос:

— Скажите, пожалуйста, почему вы говорите только о положительных моментах?

Задавая этот вопрос, заместитель подчеркивал свою любовь к критике, свою объективность и в то же время рассчитывал на то, что студент-дипломник не сможет или не посмеет указать недостатки.

Яков улыбнулся и ответил с всегдашней прямотой.

— Я не акцентировал на недостатках не потому, что в комиссии есть представитель редакции!.. Дело в том, что я хотел обобщить все положительное в работе отдела. Но я достаточно изучил работу отдела и могу остановиться и на отрицательных моментах. Возьмем последний месяц. Газета явно заполняется лишь производственной информацией. Мало информации о сельском хозяйстве, о культуре. Кстати, в дипломной работе я указываю эти недостатки.

Заместитель редактора усердно протирал стекла пенсне. Его маленькое личико напряженно улыбалось — он был не рад, что задал этот вопрос студенту. Яков продолжал:

— Газета иногда путает факты: заводу «Уралэлектроаппарат» она приписала выпуск не выпускаемой там продукции. Драматическому театру она присвоила имя Луначарского, которое носит оперный театр, и…

— Вопросы еще есть к дипломанту? — обратился председатель экзаменационной комиссии к членам комиссии.

— Нет, достаточно, — ответил за всех заместитель.

— Да, по-моему, тоже достаточно. Товарищ Шатров правильно разработал тему, — сказал другой член комиссии.

После совещания государственной комиссии студентам были объявлены оценки.

Хмуроватый председатель комиссии, проходя по коридору мимо студента и студентки, стоявших к нему спиной около окна, не мог не улыбнуться. До него донеслись обрывки фраз:

— Итак, Иринка, и у меня «отлично»… Теперь согласна?.. Скажи, не тяни! Сколько можно человека мучить? Согласна? И тогда — вместе на Дальний Восток?

— Согласна, Яшенька… давно…

Яков с облегчением вздохнул.

«Диплом этому студенту легче достался, чем женитьба…» — подумал председатель комиссии с покровительственной улыбкой стареющего человека.

Начался торфосезон. Робкая уральская весна вступала в свои права. По обочинам прошлогодних карьеров зеленела молодая трава. Распушились маленькие одуванчики. Белые барашки на ивняке исчезли, и, вместо них, появились узкие продолговатые листики.

Елизавета Дружинина стояла около одного из багеров и наблюдала за работой стилочной машины. Думала: «Завтра будем делать уже арочные кирпичи». Машину вел чернобровый удалой чуваш Семен Иванов.

Вдруг кто-то из рабочих крикнул:

— Товарищ Дружинина, пополнение идет!

Лиза посмотрела в сторону железной дороги. Шли девушки в разноцветных платках и платьях, несли сундучки, узлы. Когда девушки были совсем близко, одна из них бросилась бежать к стилочной машине.

— Сеня! — кричала она звонко. — Стой! Стой!

— Мотя!

Иванов остановил машину. Не успел он соскочить, как Мотя стояла рядом с ним на площадке. Потом Мотя увидела Дружинину и закричала радостно:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! — сказала Лиза.

— Не узнаешь? — спросила Мотя. — Забыла… — Она покачала головой. — Ну, а как твоя чувашечка-то растет? Галина, да?

— Ах, вот оно что!

Мотя спрыгнула с машины, и они с Лизой обнялись, как сестры.

…Когда багер и прикрепленная к нему стилочная машина работают слаженно — любо-дорого посмотреть! Стилочная машина подходит, багер выбрасывает в ее бункер переработанную кашеобразную массу, и стилочная машина отходит. И там, где прошла она, по торфополю ложатся лентами, один к другому, прямоугольные торфяные кирпичики.

К концу дня на участок приехал Говоров. Первой мыслью Лизы, когда она издали увидела его, было уйти. Но потом она сказала себе твердо: «Нельзя бежать. У нас ничего не было и не может быть… кроме деловых отношений». Она бросила взгляд в другой конец участка, где лес подступал к самому краю торфополя, и тихонько ойкнула. На сером пне был рыжеватый заяц. Он стоял на задних лапках и не то со страхом, не то с любопытством смотрел на Лизу. Она неумело свистнула, и заяц камнем скатился с пенька, потом высоко подпрыгнул и умчался в лес. Лиза расхохоталась. Подошедший Говоров увидел на глазах ее смешливые слезы, тоже улыбнулся.

— Неужели это я так смешон, Елизавета Георгиевна?

— Да что вы, Максим Андреевич, заяц… — и, все еще смеясь, она указала в сторону леса палочкой-измерителем. — Никогда бы не поверила, что зайцы из трусости так высоко прыгают! Как он плюхнулся на землю, если бы вы видели!

Про себя Лиза подумала: «Наконец-то я снова разговариваю с ним просто. И он, наверное, рад, что у нас появляются прежние взаимоотношения».

Над лесом пронеслось серое облако. Грустно и однообразно куковала кукушка. Оба прислушались, ожидая, не раздастся ли снова ее голос.

Говоров взял из рук Лизы измеритель:

— Какая залежь торфа нынче идет?

— Прежняя… Хорошая. Шум-болото все-таки очень богато! Оно еще много выдаст торфа.

Говоров снял фуражку. Ветер пошевелил его густые с медным отливом вихры. И сейчас, простоволосый, задумчивый, он стал для Лизы удивительно понятным, родным.

«Да я же знаю его очень давно. Всю жизнь! Почему? Может быть, таким был бы Юрий Шатров». Лиза подняла голову и встретила внимательные и печальные глаза Говорова.

— Максим Андреевич, я тороплюсь. У меня сейчас производственная оперативка.

Он вскинул подбородок с мальчишечьей ямкой, отвернулся.

— Ну, что ж, Елизавета Георгиевна, и я так считаю… работа — прежде всего. И мне, как руководителю производства, не подобает вас отвлекать…

Возвращаясь домой, Лиза думала: «Правильно ли она поступает, избегая решительного разговора с Говоровым и заглушая в себе чувство к нему? Можно ли наладить счастье в ее семье, помочь себе и Аркадию?»

Аркадия дома не было. Лиза вышла на террасу и увидела мужа. Он шел не торопясь и наслаждался теплым весенним вечером. Фуражка его была сдвинута на затылок, и лицо выглядело яснее и моложе. Лизе казалось, он приближается к дому слишком медленно. «Разве не чувствуешь, что я жду тебя?»

Войдя в дом и увидев жену, Аркадий улыбнулся ей:

— А ты сегодня красивее, чем всегда.

— Я тебя ждала…

— О! Это мне нравится.

— Аркаша, знаешь, когда ты шел по улице и я смотрела на тебя, мне вспомнился тот Аркадий Топольский… Помнишь, как мы забавно шли по рельсам там, за парком. Я никогда этого не забуду.

— Ты у меня вполне лирическая особа. Это, конечно, придает женщине обаяние. Ну, посиди рядышком со мной. Пешком возвращалась с участка?

— Сейчас же весна, лес такой… Аркадий, завтра выходной, поедем в парк. Там было наше первое свидание.

— Не могу, милая. Дел много. Если ты хочешь побыть со мной, то вечером я смогу уделить тебе время. Не обязательно тащиться в парк. Пойдем в кафе, посидим. Можно и о парке поговорить. Я ведь тоже не сухарь — воспоминания юности только бревно не волнуют…

…Бывают люди, которые считают себя богатыми, одаренными натурами. Они твердо верят в то, что способны на большие дела. Обычная, «заурядная» жизнь — не их удел. Умная голова плюс знания, полученные в высшем учебном заведении, плюс привлекательная внешность, и, кажется, — в человеке есть все. А не хватает, как это ни странно, самого главного — сердца. Большого чуткого сердца недостает этим людям. Аркадию Топольскому легко давались науки в институте. Размышляя о своей судьбе, он пришел к выводу, что его удел — «высшая теория». Разумеется, он не собирается отклоняться от своей профессии строителя, но он должен быть наверху. Он будет учить, как строить. Создавать проекты, не подражая кому-то, а искать свое, оригинальное. Он будет читать лекции, добьется профессорства.

«Может быть, действительно добьется, — думала Лиза, глядя на Аркадия, — но все это нужно только ему, для него самого. А к людям, даже близким, он равнодушен».

И Аркадий показался ей еще более чужим.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Июньский город жаркий и пестрый. Улицы в выходной день более многолюдны и шумны, чем обычно. Только что прошел дождь, а солнце уже высушивало на тротуаре последние лужицы.

— Деревья-то, деревья, Яша! Нет, ты посмотри! — Ирина замедлила шаги, словно стараясь задержаться под сенью ветвистого тополя. — Мне кажется, что каждый листик так и струится ароматом и песней!

Яков насмешливо сдвинул густые черные брови:

— Ты поэтесса, ничего не скажешь! Но, друг мой, Аринушка, взгляни в другой конец Пушкинской улицы. Пройдем туда. Я хочу знать, не вдохновят ли тебя на поэзию вон те роскошные липы?

Яков подхватил под руку заупиравшуюся было девушку:

— Куда же ты? — Она потрясла сеточкой-авоськой. — Мы же на базар хотели сходить.

— Успеем. Нет, ты только взгляни на этих красавиц!

Ирина так и охнула:

— Ой когда же успели их так обезобразить? Бедные липы. Что только городское начальство думает? Так низко стричь деревья… зачем?

— А это для того, Аринка, чтобы ночью пугать влюбленных! Увидит вот такую оперированную каракатицу какая-нибудь парочка и дёру! Особенно полезно это для влюбленных студентов: вместо того, чтобы под липой целоваться, они побегут домой заниматься. — Яков вскинул кудрявую голову. — Ого, а я уже стихами заговорил! А тебе — не хочется?

— Нет. Ты прав, такие липы меня не вдохновляют. Давай лучше напишем в «Уральский рабочий» заметку об уродах-деревьях? А?

— Я — за! Дай авоську, я понесу.

Ирина засмеялась:

— Да ты лучше с базара понеси — с картошкой!

— А я хочу и на базар и с базара. Что нового в Соколовке?

— У Лизы проездом гостят ее студенческие друзья — муж и жена. Она украинка, бойкая такая, с характером. А он очень смешной, застенчивый и умный. В толстых очках…

— Поэтому и умный?

— Перестань ты! Просто умный.

— Ну, тогда сдаюсь.

Ирина посмотрела на Якова. На его широком лбу выступили мелкие капельки пота.

— Яша, тебе не трудно идти? Может быть, поедем трамваем?

— Конечно, трудно. Надо было окрылить меня, тогда бы я не пошел, не поехал, а полетел бы!

Иринка сама взяла его под руку.

— Окрылю, но через месяц — не раньше.

— Что ж с тобой поделаешь! Да… Через месяц мы с тобой уже сдадим экзамены, и прощай, университет. И поедут двое журналистов Ирина Дружинина и Яков Шатров в дальние края… Может быть, в самую глушь — в районную газету. И знаешь, что я бы тебе посоветовал, если ты не мечтаешь о кабинете замредактора областной газеты, товарищ Дружинина? Заняться одной темой. Написать когда-нибудь повесть о настоящем человеке…

— Она уже написана.

— Плохо ты думаешь о людях, Аринка, если считаешь, что настоящий человек только один летчик Алексей Маресьев.

Иринка смутилась и с уважением взглянула на Якова:

— Нет, я так не думаю.

Яков мечтательно сказал:

— Если у меня есть все-таки настоящий талант. — Он рассмеялся. — А я имел однажды наглость утверждать подобное. Правда, о своем даровании я говорил только себе и отцу — скромность! Короче говоря, Аринка, давай вместе писать повесть о человеке, который оставил в городе хорошее положение, удобную квартиру и добровольно, без нажима сел однажды в поезд… Приехал в деревню и, как за свое кровное, взялся за дела отстающего колхоза.

И опять Иринке показалось, что прохожие смотрят на нее, но уже не так, как раньше, — с усмешкой, а радуясь за нее. Еще бы! Разве не настоящее счастье, когда рядом с тобой идет друг, которого любишь, которым восхищаешься.

— Поедем в самый захудалый район, а?

— Все равно, — тихо сказала Иринка. — Лишь бы вместе. А я захолустья не боюсь. Мне вспоминается, Чехов где-то писал о том, что он никак не понимает, зачем это умные и чувствующие люди теснятся в столицах и не идут в степь, в леса…

Яков не удержался:

— Хорошо мне с тобой, Аринка! Даже вот сейчас… когда со всех сторон прохожие толкают и, вместо настоящих деревьев, такие каракатицы топорщатся… А я все в себе талант, чудак этакий, искал. А настоящий талант есть и в том, чтобы жизнь не без толку прожить и человека, необходимого сердцу твоему, встретить.

Строительство стадиона шло полным ходом. Давно белела свежим деревом решетчатая изгородь стадиона. Вытягивались длинные ряды скамеек — места для зрителей. Топольский из-под ладони смотрел издали на круглые колонны арок ворот стадиона.

— Здравствуйте, Аркадий Иванович! — раздался голос. Топольский обернулся:

— А, Багиров, привет…

— Иду со смены, думаю, дай зайду, посмотрю, как стадион-то наш растет…

— Как видишь, — кивнул на арку ворот Топольский, — не так уж плохо. Основные работы закончены. Взгляни, вот — арка с колоннами. С Ромашкиной из-за них мы чуть было кровными врагами не сделались. Ей вынь да положь шестигранные колонны, а я настоял — должны быть круглые, монументальные. А как ты думаешь?

Багиров посмотрел на колонны, добродушно сознался:

— А пес их знает, Аркадий Иванович, какие лучше! По мне те и другие — хорошо. — Он пошевелил верхней губой, над которой у него ерошились белесые усы. Василий еще окончательно не решил: отпускать их или нет. Вот завтра приедет со смотра самодеятельности Марфуша, скажет. В таком деле с женой непременно надо посчитаться. — Я ведь, Аркадий Иванович, футболист. Хочу стариной тряхнуть, давно по полю мяч не гонял.

— Вот оно что! Не вратарь?

— Что нет, того нет.

Уже несколько минут около Топольского стоял прораб, не решаясь перебить начальство.

— Аркадий Иванович, сейчас по дороге сюда встретил главного инженера. Он просил вам передать — со следующей недели одну строительную бригаду перебросить надо на второй участок.

— Что за ересь! — вскинулся Топольский. — Терпеть не могу, не окончив одно дело, переходить к другому.

— Там жилой дом, Аркадий Иванович, кончать надо.

— И здесь надо. Вон Василий Багиров культурно отдыхать хочет, состязаться хочет.

Багиров покраснел так, что его брови стали словно еще белее.

— Отдыхать, я и так отдыхаю, воздуха теперь везде много — не только на стадионе. Он подождет — долго ждали. Жилые дома важнее. Сам жил в одной комнате — знаю.

Топольский уронил сухо:

— Жил в одной и мог ждать двух. Ну, и другие подождут.

Василий подумал о Топольском: «Деревянными колоннами любуется, а до жилья, видишь ли, у него руки не доходят», — а вслух сказал:

— Ну, так бывайте здоровехоньки! Мне в управление еще завернуть надо.

…Рабочий день кончился. Со строительной площадки расходились рабочие. Видя насупленные брови Топольского, взгляд, устремленный вдаль, заложенные за спину руки, предупредительный прораб, осторожно ступая по звенящей от сухости древесной щепе, удалился от начальства, дабы не мешать его «глубокомышлению».

Топольский же, глядя на видневшееся вдали здание клуба, мечтал о своем будущем. Не клуб поселка привлекал его внимание, а место, на котором он стоял.

Вот на таком возвышенном месте как бы выигрышно поднимался дом, построенный по проекту его, Топольского… Ноздри Аркадия дрогнули, он выпрямился. Какое оно, здание? По стилю — это смесь нашего древнерусского и готического, монолит мощи и стремления ввысь. Рвущийся в небо шпиль должен кончать сооружение…

…А юркий прораб, догнавший по дороге одного из рабочих, усмехнувшись в кулак, кивнул, в сторону Топольского:

— Наш-то мечтатель-завоеватель. Треух бы ему еще на голову — истый Наполеон…

— Ты напрасно на него, Иваныч, — сказал рабочий. — Инженер он знающий.

— Знающий, верно. Но я его больше тебя понимаю. С первых дней, как он сюда приехал, изучал. Работает неплохо. Только вот собой не надышится!

Лодка мягко покачивалась на воде. Озеро от цветущей ряски казалось зеленоватым ковром в мягких солнечных складках.

— Хорошо! — Борис со всего размаха хлопнул плашмя веслом по воде, лодка резко покачнулась. Васса, ойкнув, схватилась за Лизу.

— Борька, сумасшедший! Хочешь утопить нас?

Борис снял очки.

— Тебя, например, не утопишь: всегда из воды вылезешь, да еще и сухая!

Все засмеялись и громче всех Васса.

Топольский, сидевший на корме, крикнул:

— До того мыска вон доедем и будем купаться. Согласны?

— Согласны, конечно, — сказал Борис, близоруко щурясь вдаль. — Я сегодня, друзья мои, на все согласен.

— Почему же ты такой покладистый вдруг? — спросила Лиза.

— Прав был уважаемый философ Руссо… Он говорил, что, чем ближе человек стоит к природе, тем он лучше и краше, тем он чище и выше.

— Это мы знаем… читали Руссо, — сказал Топольский. — Я думал, Боря, ты это свяжешь как-нибудь с современностью.

— А по-современному? — звонко крикнула Лиза, и Борис Петров, который задумчиво бороздил рукой гладь воды, невольно взглянул на нее. — А по-современному, — уже утвердительно повторила Лиза, — где бы ни находился наш человек, он всегда должен быть красивым!

— Немножко идеалистически звучит, но справедливо… — заметил Борис. — Товарищи! Васса, достань… где-то там под тобой… Выпьемте еще разок за все красивое в нашей жизни!

— Ты совсем опьянеешь, Борис! — Васса покровительственно взглянула на мужа.

— Но ты же со мной. А ты — сила! Приедем, Васса, в мою сибирскую деревню и будем вот так же на лодке кататься. Дом наш окнами прямо на реку смотрит… Хорошо в краю сибирском… Споемте! Васса, дружок, начинай что-нибудь из серии урало-сибирских.

— Да, Васса, пожалуйста! — Лиза обняла подружку. — Я так соскучилась по твоему голосу.

— За песню я ведь ее, упрямую хохлушку, и полюбил! — признался Борис. — Он зачерпнул в пригоршню воды, облил голые плечи, спину: — Так быстрее загорю. И вы тоже снимайте свои сарафаны и обливайтесь, никто не сглазит.

— …Нет, право, никогда не думал, что влюблюсь в Вассу. Потом она приехала на наше предприятие, смотрю — дело мое плохо.

Васса, улыбаясь, показывая крупные белоснежные зубы, сказала:

— Чоловик ты мий! Да мне яснее, чем тебе, почему ты влюбился в меня. Ведь я — подружка Лизы!

— Может быть, и так! — согласился Борис — Ну, давайте песню. Хором. Аркадий, мужские голоса должны звучать со всей силой!

Но сам же Боря не дал начаться песне. Он был явно в «ударе» говорливости. Васса шепнула Лизе:

— Всегда так, выпьет чуть-чуть, а говорит, балагурит. Словно старается наверстать свою обычную молчаливость… Знаешь, Лиза, — Васса смешливо посмотрела на подружку, — а я рада, что вышла замуж за Борьку.

— Я по тебе это вижу, — полушепотом ответила Лиза. — Ты какая-то другая совсем стала: ровно в тебе и прежняя Васса осталась и новая появилась — подобрее, попроще.

А Борис, перекинувшись несколькими словами с Топольским, с философии перешел на архитектуру.

— Мне Свердловск ваш очень понравился… В нем сочетание строгости и силы. Может быть, во мне говорит промышленная романтика. Или я, как и все, знаю, что значит Урал в смысле индустрии для всей страны. Отсюда и уважение к нему… А в архитектуре, между прочим, я ни черта не разбираюсь. Верно, Васса?

— Не совсем, — серьезно возразила Васса. — У тебя есть вкус, по-моему, и…

— Дело не во вкусе, — перебил Топольский, — а в компетенции.

— Издали нам с Вассой очень понравился этот шпиль над вашим горсоветом, а, когда подъехали ближе, смотрим, что-то вроде мечети получается…

Лиза расхохоталась. Топольский махнул рукой:

— Ничего ты, Борис, не понимаешь, шпиль — хорош! Это выражение силы и…

— Единственное украшение нашего города, — сказала Лиза. — Мрамор Урал дает, чугун дает, а вы доброго памятника в Свердловске не увидите, фонтана настоящего не найдете — обидно даже… Шпиль я принимаю на горсовете, куранты — тоже, свердловчане с удовольствием прислушиваются к их бою, а вот фигуры, бродящие по крыше…

— Скульптура любое здание оживляет, — наставительно произнес Топольский. — Ты ничего не понимаешь в архитектуре, а тоже берешься судить…

— Позволь, позволь… — заговорил было Борис, явно не желая оставлять интересную тему, но Васса остановила его:

— Хватит об архитектуре. Песню забыли, эх вы!

Наблюдательная и умная Васса давно поняла и оценила Топольского. Сегодня ей хотелось только одного, чтобы последний день их пребывания в Свердловске закончился мирно.

Но день не закончился мирно, и даже не удалось допеть песню.

— Что за черт! — воскликнул Топольский, шурша на коленях газетой. — Я в буфете покупал это за жареную баранину, а это — самая настоящая и притом скверная говядина… Как вы считаете, а?

Борис с недоумением посмотрел на свой бутерброд:

— Не знаю. Но вообще довольно вкусно. Ты не огорчайся, Аркадий. Да я, например, после стопки вина, да еще на озере, съел бы целого барана вместе с копытами.

— А по-моему, это баранина, — сказала Васса, почему-то нюхая бутерброд. — И хорошо прожарена, с луком. Впрочем, не все ли равно!

Топольский, не скрывая презрительной усмешки, спросил, протянув руку к Вассе:

— Это баранина? Ты посмотри, какие крупные волокна? А, когда я покупал, он меня уверял — баранина. Я еще спросил его. Безобразие! Вот вернемся на берег, я обязательно разыщу этот киоск…

Лиза не выдержала:

— Ну слушай, Аркадий, перестань… сколько же можно одно и то же… Вернешься на берег, возьмешь жалобную книгу и все изложишь…

— А ты — без издевки! Попридержи язык, если хочешь продолжать поездку, — прикрикнул на жену подвыпивший Топольский. — Я всегда был и буду за правду. А если нравится, что вам всякое дерьмо подсовывают, то и жуйте на здоровье. Я не могу! Я — за уважение к покупателю.

— А я, Топольский, за уважение к человеку вообще, — спокойно сказала Васса. — Боря, греби к берегу.

В сосновом бору, около водной станции, на озере в этот же выходной день особенно много было соколовцев.

Семейным кружком сидели Говоровы и Шатровы. Белоснежным пятном сверкала на примятой траве скатерть Марии Андреевны. На скатерти закуска, бутылка коньяку — для мужчин, легкая наливка — для женщин.

Немножко в стороне под старой березой, спускавшей свои зеленые косы почти до земли, близнецы Шатровы и Андрейка Говоров были заняты большим муравейником. Они бросали туда крошки печенья, ставили палку посредине и спорили: заползет ли хоть один муравей на самый конец ее.

Степан Петрович с Говоровым завел «политический» разговор. Мария Андреевна хлопотала, извлекая добавочные закуски из корзины. Шатров, глядя на ее возню, улыбнулся не без ласки:

— Везде-то она устроится по-домашнему. Да ты, Маша, сядь, отдохни… И куда столько всякой снеди натащила? Кто ее будет есть?

— А кто знает, может быть, какие-нибудь гости подойдут… — Она вдруг приподнялась на коленях, приложила козырьком ладонь к глазам.

— Что ты, Маша, вглядываешься? — спросил Говоров, сам изредка посматривая туда же.

— Да на лодку на озере смотрю… Не то она движется, не то нет.

— Не движется, Маша. На месте стоит, — ответил Говоров и улыбнулся сестре.

— Я, Степан Петрович, от англичан тоже не в восторге. Мне больше понятны французы. Непосредственнее. Англичане педанты. Мне рассказывал один врач, профессор… Он недавно в числе делегации других врачей ездил в Лондон. Забавные мелочи о них рассказывал.

— Например?

— Ну, вот, такая забавная деталь… Однажды в кои-то веки король Яков пришел на заседание парламента с незастегнутой на жилетке нижней пуговицей. И все находящиеся в парламенте сэры сделали то же самое, чтобы не была заметна небрежность в туалете короля!

Шатров усмехнулся в бороду:

— Сэрам повезло! Хорошо, что на жилете пуговица у короля оказалась незастегнутой, а если бы чуть пониже — вся Англия бы по сей день, наверное, ходила…

— Степан Петрович, не по-стариковски шутишь! — упрекнула его Мария Андреевна, сама еле сдерживая смех.

Говоров продолжал:

— Но я с вами, Степан Петрович, совершенно согласен в том, что мы не должны бояться заимствовать у иностранцев все лучшее в технике. Нечего этим гнушаться. А то бывают такие перегибы!.. Вот у меня есть товарищ по фронту, инженер-горняк. Чудесная голова! Ума — палата, как говорится. А послушайте, с ним какая беда приключилась…

Нина Семеновна, полулежавшая все время на траве, приподнялась на локте:

— В шахте погиб?

— Ну, что ты, Нина, — поморщился Максим Андреевич, — как будто, если беда — так обязательно смерть…

— Я же просто спросила, — обидчиво поджала пухлые губки Нина Семеновна.

— Представляете, — продолжал Говоров, — так вот мой друг Мефодьев написал одну специальную книгу по горным разработкам.

Нина Семеновна поднялась:

— Пойду искупаюсь… Вы разрешите покинуть на время компанию? — спросила она несколько чопорно.

— С удовольствием, — ответил в тон ей Говоров. — Полотенце возьми…

Глядя вслед Нине Семеновне, которая, идя, придерживала свою фиолетовую шелковую пижаму, обшитую черными кружевами, Мария Андреевна с укоризной сказала брату:

— И чего ты, Максим, не скажешь, чтоб она хоть при людях-то эту одежу не носила. Смешно ведь.

— Э… — махнул рукой Максим Андреевич. — Кому-кому, а тебе уж известно, Маша, говорил я или нет об этих тряпках? Надоело. Вкус ведь это не таблетка — проглотил и понимать стал, что к чему.

Мария Андреевна только тихо вздохнула.

Говоров продолжал:

— Так вот, Степан Петрович, Мефодьев из-за этой книги столько неприятностей претерпел. И вот только почему. Поместил в книге снимок открытых угольных разработок из одного иностранного журнала, отметил, что там кое-чему можно поучиться. Понимаете, человек хотел помочь нашим горнякам. Как бы не так! Разнесли его в пух и прах — два подвала в областной газете напечатали. Преклонение перед иностранщиной! Это было, правда, вскоре после войны. Как-то недавно я его встречаю, спрашиваю о книге. Говорит, ни одной отрицательной рецензии из Москвы не было. Дальше вышел ряд работ по горному делу, и во многих из них есть положительные ссылки на его книгу… Видите, как бывает.

Степан Петрович потрепал в волнении курчавую бороду.

— А у человека из-за этого снимка ночей, дней сколько спокойных из жизни выхватили…

— Конечно! — Максим Андреевич посмотрел в сторону пруда долгим взглядом. И Мария Андреевна — тоже.

— Нету уж лодки-то…

— Да что ты все о лодке-то, Маша? — спросил Шатров. — Буря, что ли, на озере? Выплывет твоя лодка.

Говоров сорвал лист папоротника, покрутил его гладкий стебелек в пальцах.

— На пруду бури нет… Это верно, — признал он задумчиво. И снова оживился:

— Конечно, приятно отстоять отечественное изобретение. Нужно это. Но без конца болтать об этом, а тем более о мелком — совсем не надо. — Говоров отбросил скомканный папоротник. — О другом думать надо: как сейчас у нас это изобретение ширится, и все время беспокоиться: как бы от заграницы не отстать, и не бояться опять-таки подражать им в хорошем.

— А чего ж бояться-то?.. Эй, Маня, Ванюшка! Зачем полезли на березу? И Андрейку за собой тянете. Слезайте сейчас же!

— Да не кричи ты, Степан Петрович, испугаешь, свалится еще… — Мария Андреевна поспешила к детям.

— Съездил бы я, скажем, за границу и увидел, что там торф лучше нашего добывают. Приехал бы домой, все бы постановил так, как лучше. Попробуйте-ко запретить. Да попадись, скажем, мне на глаза торфоуборочная машина, да я ее всю обнюхаю и дома беспременно сооружу!

— Правильно, Степан Петрович. Вот это и будет истинный патриотизм!

— А что ж, патриотизм-то делом показывается, а не словесной трепотней.

— Ну, патриоты, вы совсем заговорились… — возвратясь, сказала Мария Андреевна.

— Не домой ли собралась? — удивился Шатров.

Мария Андреевна взяла в руки бутылку коньяку:

— Давайте-ко ваши стаканчики… А то заморились в разговоре-то.

— Ох, и мудрая у тебя сестра, Андреич! — улыбнулся Шатров.

Говоров не слышал. Он следил за вершиной ближней сосны. Колыхаемая ветром, она кланялась, словно пыталась задеть стройную тонкую березку. Но березка, гибкая, в зеленом облачке листьев, все отклонялась и отклонялась от сосны.

А на другой день вечером Лиза провожала на вокзале Бориса и Вассу. Топольского не было. Он не успел к этому времени, а может быть, и не захотел вернуться с работы. Никто о нем и не вспомнил.

Борис понес чемоданы в вагон. Васса и Лиза остались одни. Борис не выходил из вагона. «Понимал все Борька Петров, как и прежде!»

Обнявшись, подружки ходили по перрону.

— Лиза, дружок, ну что ты такая грустная? Мне просто тяжело тебя оставлять. Может быть, все-таки у вас поправится? Вчера он был пьян, поэтому и груб, — говорила Васса и знала, что не то совсем надо сказать. За несколько дней, прожитых в доме Дружининых, она окончательно возненавидела Топольского и даже призналась Борису: — Я бы обязательно бросила его. Не по нутру он мне.

Раздался гудок. В дверях вагона показался Борис:

— Прощайтесь!

— Васса, я, кажется, люблю другого человека. Я теперь все поняла… — с отчаянием, спеша проговорила Лиза.

Карие глаза Вассы вспыхнули. Она стиснула в объятиях подругу.

— Счастья желаю тебе, Лизка, родная. Только будь мужественной, если это настоящее.

Боря тряс руку Лизы:

— Да поцелуй же ты ее, медведь сибирский! — прикрикнула на него Васса.

Вскочив на подножку, Васса все кричала:

— Счастья желаю!

Лиза долго махала рукой уходящему поезду.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Стояли погожие дни, которые всегда доставляют радость торфяникам.

Участок Дружининой разросся, подступил к самой опушке хмуроватого и густого соснового бора. Казалось, участку двигаться больше некуда. Здесь, у леса, кончается торф. Но так может думать неискушенный человек. Глаз торфяника видит своеобразную окраску почвы, на которой растет подлесок.

Лиза знает: на месте подлеска, после того, как по нему пройдутся машины, будет вот такое же ровное поле.

Потом это торфополе перережут карьеры, вырастут высокие караваны — штабеля торфа.

Есть где раздаться вширь! Есть где поработать!

Елизавета Георгиевна Дружинина смотрит вдаль мечтательными сияющими глазами.

Вот такими же глазами смотрела десятиклассница Лиза Дружинина на отца, когда сбивчиво, волнуясь, говорила ему:

«Хочется, папка, чтобы каждый наш камень человеку служил, все, что в земле хоронится, добыто бы для пользы людей было!»

Глубоко задумалась Лиза. Да, личная жизнь сложилась неудачно. Но разве ее, Лизу, можно назвать несчастливой? Нет, нельзя, у нее есть любимый труд. Вот без него, действительно, жизнь была бы бессодержательной и бесцельной.

— А ну, разок!

— Е-ще ра-зок!

Лиза недоуменно посмотрела в сторону, откуда неслись эти прадедовские напевы.

— У-ух-нем!

— Е-ще ра-зок!

Голоса неслись со стороны третьего багера. Лиза поспешила туда. Около багера суетились рабочие. Оказывается, в ковшовую раму попал громадный кряжистый пень, похожий на осьминога. Его корни-«щупальцы» запутались в цепи. Багермейстер не выключал мотора, надеясь, что пень сейчас извлекут. Лиза приказала выключить багер.

— Энергию тратить попусту нельзя. И когда только вы приучитесь к настоящей экономии?

— Да я ж думал, сей миг вынут! — оправдывался багермейстер. — Ведь сверхплановый добываем, в азарт вошел, Елизавета Георгиевна.

— А вы лучше вон там помогите… с азартом! — кивнула Дружинина на пень, около которого суетились раскрасневшиеся и потные рабочие. Лиза сама хотела спуститься в карьер, помочь, но один из пожилых рабочих по-отцовски отстранил ее.

В это время к багеру подошли Говоров, директор, парторг и представитель треста — инженер.

— Кто это у вас под дубинушку работает, товарищ Дружинина? — спросил директор не без иронии.

— Да вот, видите, пень… — немножко смутилась Лиза.

Между тем пень никак не поддавался — упрямо полз по цепи вниз, касался корнями воды на дне карьера.

Говоров мельком взглянул на смущенное лицо Лизы, и что-то словно кольнуло его. «Ее боль — моя боль, ее радость — моя радость!»

Максим Андреевич сбросил пиджак, спрыгнул в карьер и даже не почувствовал, что ботинки увязли в разжиженном торфе.

Лиза видела, как на его широкой спине под рубашкой дрогнули мускулы.

— Взя-ли! — весело и громко крикнул он, и громадный пень, остатки дерева, которое было, может быть, царем леса, приподнялся и под веселое «ура» был отброшен с цепи в сторону.

Когда Говоров выбрался из карьера, он взглянул на Лизу, словно спрашивая, одобряет она или нет. И Лиза смело встретила взгляд, не боясь, что кто-нибудь прочтет в глазах то, чем переполнено сердце.

Потом все пошли в центр участка, где поблескивала на солнце новыми частями торфоуборочная машина. Ее только сегодня утром сняли с железнодорожной платформы.

— На вид значительно лучше прежней, — сказал директор, оглядывая машину. — Не так громоздка.

— Да, габарит хорош, — согласился инженер из треста, — какова-то она будет в действии?

Максим Андреевич ничего не сказал. Заложив руки за спину, он, слегка хмурясь, посматривал на машину.

Складочка между бровями делала его лицо резким, неприветливым. Лизе даже показалось, Максим Андреевич равнодушен к машине. Как он может оставаться спокойным сейчас, когда испытывается его детище? Десятки бессонных ночей провел он, обдумывая конструкцию торфоуборочной машины, изменяя ее, дополняя.

Максим Андреевич прошелся вокруг машины, посмотрел в сторону водителя Багировой.

И Марфуша Багирова не замедлила. Крикнула звонко:

— Пошла!

Негромко и мягко заработала новая машина, ровно пошла по полю, устланному длинными рядами торфокирпича. Там, где проходила машина, оставалось чистое место. Кирпичи по ленте транспортера сползали в объемистый кузов машины. Когда кузов заполнялся доверху, машина шла к штабелям, вытряхивала кирпич.

— Хорошая машина! — Илья Васильевич самодовольно улыбнулся.

Все одобрительно говорили:

— Ничего не скажешь — производительно работает.

— Можно рекомендовать заводу к массовому выпуску, — сказал представитель треста.

Максим Андреевич, казалось, не слышал этих замечаний. Он не сводил глаз с приближающейся машины. Даже ни разу не взглянул на Лизу. А когда она, не утерпев, подошла к нему и тихо сказала: «Хорошая машина. Очень!», он только кивнул головой.

Лиза, увидев его блестящие и влажные глаза, подумала: «Да она… эта машина ему дороже, чем я…» Ей стало и грустно и радостно: «Человек идеи. Он может забыть меня… свое личное вообще, если это потребуется… Но я от этого, кажется, еще больше люблю его».

Дома она в этот вечер бралась то за одно, то за другое дело и все в конце концов откладывала в сторону. Пробовала читать, но скользила глазами по строчкам, не улавливая смысла слов.

С Говоровым сегодня в полдень Лиза встретилась по дороге в управление. Шли молча. Только у самых дверей управления Лиза поймала на себе вопрошающий взгляд Говорова. Но сказал он спокойно:

— Сегодня после работы зайдите ко мне в управление. Я вас буду очень ждать.

Она отвела глаза, упрямо бросив:

— Вы же знаете, что я не приду.

— Знаю, что придете. Очень прошу…

…«Нет, не пойду»… А глаза то и дело смотрели на часы. Только на миг представились почему-то руки Говорова. Вот они сжали ее лицо… Что-то он шепчет ей. Она слышит его голос. Лиза мучительно зажмурилась: «Максим, мой родной Максим!»

Потом она встала из-за стола. Проходя мимо зеркала, мельком взглянула и… не узнала себя. Ты ли? В глазах и песня, и радость, и тревога-тревога… «Ну, что делать-то будешь?»

Раздался телефонный звонок. «Он!»

Но в трубке — тягучий голос дежурной телефонистки.

— Я вас слушаю, — сказала Лиза упавшим голосом.

— Товарищ Говоров звонил с участка час назад, ваша квартира не отвечала. Он просил вас в восемь часов быть в управлении и взять с собой отчет за последний месяц.

— Благодарю вас! — крикнула Лиза и обмерла от радости, зазвеневшей в собственном голосе.

…Уже идя по коридору управления, Лиза думала: «Как нехорошо! Он сейчас будет объясняться… В кабинете… Ну, нет, не выйдет, Максим Андреевич. Я вас ни у кого красть не хочу. Вот сейчас приду, положу отчет перед вами — и до свидания».

Говоров стоял у окна, курил. Когда Лиза вошла, резко обернулся к ней.

— Пришла! — И вздохнул, словно принесенный груз с плеч сбросил. — Боялся, думал не придешь. — Порывисто шагнул к ней, но на полпути остановился. — Нет, не надо! Не за тем звал…

Лиза протянула ему синюю тетрадку с отчетом.

— Пожалуйста.

Он улыбнулся покровительственно и грустно.

— Ты же знаешь, я его уже смотрел, девочка.

В открытое окно до второго этажа долетали возгласы со спортивной площадки:

— Гол! Гол!.. Так! Миша, посильней, с чувством забей!

Говоров подошел к Лизе, сел напротив.

— Помните, вы первый раз сюда пришли… Так же сели. Впрочем, вы все знаете. — Он взял ее руку, сжал в больших теплых ладонях.

Лиза хотела высвободить руку и не могла заставить себя это сделать. Она только прошептала:

— Не надо, Максим Андреевич…

— Правильно, Лиза, не надо! И я так же думаю. — Он включил настольную лампу, хотя в кабинете было почти совсем светло. — Не надо. Ты сама еще ни к чему не пришла. А я настаивать не могу. Подлецом надо быть, чтобы в чужую семью лезть. За себя решать — на это-то я уж имею право, но за тебя — нет!

— Максим Андреевич, послушайте. Это страшно…

— Вот именно «Максим Андреевич»!.. И, пока я им буду для тебя, ничего мне не обещай — все равно не возьму. — Уже не сдерживаясь, он снова схватил ее руку, прижался пылающими твердыми губами. — До свидания. Не хочу тебя с кем-то делить и сам не могу делиться. И мешать тебе не буду.

Лиза дошла до двери, обернулась. Он стоял у окна.

— Максим Андреевич…

— До свидания, Елизавета Георгиевна, — сказал он глухо, не оборачиваясь.

Лиза медленно вышла.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В фойе и в концертном зале городской филармонии сегодня зажжены все люстры. Помещение вновь отремонтировано, стены, потолки его торжественно блестят позолотой и белизной. Шелковые шторы на окнах спадают воздушными складками.

Настойчиво зазвенел звонок, приглашая снова всех в зал заседания пленума Областного совета сторонников защиты мира.

Степан Петрович Шатров, Дружинина и Топольский вошли в зал, заняли свои места. Лиза беспокойно оглядывалась по сторонам.

— Да что ты так волнуешься, мать моя? — не удержался Шатров. — Когда выйдешь на трибуну, перво-наперво скажи себе: «Здесь сидят все свои люди, и бояться нечего… Коль и запнусь где — не осудят». А потом начинай, да громко. Главное — в бумажку гляди поменьше, и все хорошо получится.

— Все-таки страшно, Степан Петрович… Впервые на таком собрании приходится…

Топольский, сидевший рядом, уронил:

— Чего ж волноваться-то. Пятиминутное выступление не часовая лекция.

— Ну, мил друг, я тебе скажу… — неожиданно вскипел Степан Петрович, — часовую лекцию можно пробубнить, как пономарь в церкви, и от нее никому толку, и пятиминутным выступлением можно сердце всколыхнуть.

Назвали фамилию Дружининой. Лиза поспешно поднялась. В темно-синем костюме из мягкой шерсти, в белой кофточке она казалась выше и строже, чем обычно. Прошла к трибуне решительной походкой, немножко размашистой для женщины. Только раскрасневшееся лицо и слабая улыбка выдавали ее смущение.

И потому, что Лиза видела перед собой сотни пар добрых внимательных глаз, и потому, что в эту минуту вспомнила о своей Галинке, слова ее, самые обычные, прозвучали искренне и твердо:

— Мое поколение уже знает, что такое война! Страшнее ничего нет на земле. Во имя счастья своих детей мы, советские женщины, будем ежечасно крепить великое дело мира и дружбы между народами!

Лизе аплодировали так же дружно, как и другим ораторам. Степан Петрович был доволен. Все-таки в душе он боялся за Лизу: оробеет, запутается чего доброго еще. И, когда Лиза, все еще розовая, с блестящими глазами, снова садилась с ним рядом, не удержался, шепнул Топольскому.

— Гордись женой-то!

Топольский снисходительно улыбнулся:

— Речь как речь, немножко шаблонна, как и у всех других.

«Уф! — вздохнул про себя старик. — Да я и не считаю, что она государственный деятель, а как женщина, как человек-то душой не пустышка». Но говорить все это сейчас было неудобно. «Как-нибудь с ним обязательно потолкую, — решил Шатров. — Неправильно мужик живет. Собой живет».

После заседания внизу, когда стояли в очереди, чтобы получить пальто, Лиза спросила:

— Ты так и не сказал, как я выступала? Не очень плохо, Аркадий?

— Ничего, не хуже других. — И, подавая ей пальто, сказал: — Какие у тебя красные пятна на шее… Неприятно даже смотреть.

— Это же у меня всегда, когда волнуюсь. Я же не виновата. Выйдем на воздух, и пройдет.

Начало августа было теплым. Прохожие шли не спеша, словно наслаждаясь этим, может быть, последним отголоском короткого уральского лета. Лиза расстегнула пальто, и мягкий газовый шарфик затрепетал у нее на груди. Приятно было подставлять лицо теплому дыханию вечера. «Хорошо, что я шляпу забыла дома, — подумала Лиза и улыбнулась себе: — Что ведь вспомнилось — шляпа! Как-то Галинка с бабушкой… Сказки читают, наверное. Спать еще не легли». Какой-то высокий прохожий в дорогом пальто свободного покроя восхищенно взглянул на Лизу. Топольский в свою очередь посмотрел на жену.

У центрального почтамта продавали цветы. Полные корзины махровых георгинов. И астры — лохматые и грустные.

— Последние цветы… — сказала Лиза и невольно замедлила шаги.

— Что же ты остановилась? — посмотрел на нее Аркадий. — Позвонить домой с почтамта? Но ведь Галя у бабушки.

— Аркаша, давай купим цветы… Такой чудесный вечер.

Топольский пожал плечами:

— Пожалуйста, если хочешь… Но ведь через несколько часов они завянут.

Улыбка сошла с лица у Лизы. Заметив, что тетушка из-за цветочной корзины с нескрываемой бабьей жалостью смотрит на нее, она поспешно отошла.

— Нет, не надо.

В автобусе Степан Петрович и Аркадий сидели рядом. Лизе показалось, что Шатров намеренно посадил ее подальше.

«Милый мой старик. Увещевать его хочешь? Боюсь, что не по плечу тебе эта задача, несмотря на всю твою житейскую мудрость».

Прижавшись к оконному стеклу автобуса, Лиза смотрела в темноту леса. Подумалось о Говорове, об их первом и, наверное, последнем разговоре наедине.

«За себя решать могу — на это я уж имею право, но за тебя — нет!.. А ты еще ни к чему сама не пришла».

Прошел месяц с этой встречи. Время бежит. Кажется, впереди еще много-много всего. А однажды поймешь: впереди почти ничего нет, все позади.

И сейчас, прислушиваясь к дробному стуку дождя по железной крыше автобуса, Лиза жестко спросила себя: «Долго ли за соломинку-то будешь хвататься?»

Когда вышли из автобуса, на земле тускло поблескивали лужи. Шумел ветер в облетавшей мокрой листве тополей.

До угла шли все вместе. На повороте Шатров попрощался с Лизой:

— Ну, так будь здорова… Я уж у своего огонька, — он сухо кивнул Топольскому и пошел к домику, окно которого светилось желтым квадратиком в ночи.

Дождь усилился, резко стучал в окна. Надоедливо дребезжали телефонные провода. Мигнула, погасла и снова вспыхнула электрическая лампочка.

Квартира, в которой сутки не было человеческого дыхания, показалась Лизе чужой. Нехотя она сняла пальто. Аркадий сел в столовой, приглаживая ладонями влажные, более волнистые, чем всегда, волосы.

— Шатров сейчас в автобусе читал мне целую нотацию, так сказать, семейную мудрость преподавал. — Он погасил папиросу и, хотя стояла на столе пепельница, сунул окурок в горшок с фикусом. — Ты что, жаловалась ему?

— Нет. Он умный человек и сам все видит.

Топольский поднялся, чуть сутулясь, прошелся по комнате, остановился перед Лизой:

— Видит, значит? Что же он видит?

— Больше, чем ты, во всяком случае.

— Вот как! — Аркадий вспыхнул: — Я, наконец, не понимаю, что ты от меня хочешь? Ты что, в самом деле, со мной без радости живешь?

— Да. А ты разве никогда этого не замечал? — спросила она серьезно.

— Ничего не понимаю! — Топольский одновременно пожал плечами и широко развел руками: — Как ты накапливаешь этот весь драматизм? Мне странным, непонятным кажется все это. Я изумлен… Два коммуниста с высшим образованием, живущие по одному уставу, одной линии в общественной жизни придерживаются…

— И так дурно влияют друг на друга, хочешь сказать?

— Дай мне закончить мою мысль… Да, одной линии в общественной жизни придерживаются и не могут ужиться. Что за ерунда! Надо же только захотеть жить хорошо — и все! Как же мы собираемся строить коммунизм, если два человека — семья, эта первоначальная ячейка общества, не дружна? — Аркадий задохнулся: — Ну, скажи, скажи, чего тебе не хватает в жизни?

— Счастья.

— Ах! Вы глубоко несчастная женщина, жертва своего мужа.

— Жертва своей ошибки, Аркадий.

— Бедная Лиза! И почему же нет теперь сентиментальных Карамзиных! Приголубили бы…

— Брось паясничать.

За окнами все шумел дождь. Прогромыхала автомашина и остановилась. Тотчас же послышались голоса: «Колесо заело! Не знаю дороги — врезался в канаву».

— Гаси свет, — поспешно сказал Аркадий, — а то сейчас в окно чего доброго забарабанят — машину из грязи выволакивать попросят…

Лиза, словно не слыша его, продолжала сидеть.

— Я часто думаю, Аркадий, в чем твоя беда? И знаешь, в чем? Ты не любишь людей и очень любишь себя. И хорошо относишься к тем, кто послабее тебя. Почему ты дружишь с Позвоночниковым? Он глупее тебя, и душонка у него мелкая. А вот Степана Петровича ты не любишь.

— Не терплю этого иконописного мудреца. Что верно, то верно.

— Ну, вот, ты его даже и не понимаешь. А не любишь потому, что сам всегда хочешь быть сильным, выдающимся человеком, даже хотя бы на фоне слабых…

— Да, я хочу быть сильным! — прервал ее Аркадий. — Ну и что, что? Это тебе претит? Слышишь, великим хочу быть. Ясно?

— Кто знает, может быть, и будешь, — невозмутимо согласилась Лиза, — представление о великом у каждого свое, очевидно.

— Не иронизируй! Кстати, по вашей милости я оказался здесь, в этой дыре.

— Значит, я помешала развернуться?

— В какой-то мере да!

— Возможно… Но хватит пререкаться. Сядь, Аркадий, я хочу обо всем поговорить.

Аркадий остановился перед женой.

— А я считаю, говорить не о чем. Все ясно.

— Неправда! — порывисто сказала Лиза.

Дождь за окном утихал. Вдали послышался глухой и все слабеющий шум машины.

Аркадий устало потянулся. Ему уже надоел разговор, затеянный женой.

— Я не хочу говорить на эту тему. Это — все твои выдумки… Блажь. Ты давно не была у врача — у тебя расшатана нервная система. — Аркадий подошел к жене, обнял, прижался подбородком к ее теплому округлому плечу.

— Пора спать… Я соскучился по тебе.

Лиза освободилась из его объятий.

— Сегодня я все тебе скажу… Я вышла за тебя без любви. И это, наверное, моя вина перед тобой, Аркадий, и моя ошибка. Но я верила в тебя и в себя. Верила, хотя скоро поняла, как мало у нас общего. Примирилась и с этим. Я говорила себе: живут же другие, не любя, в силу привычки. Ребенок у нас. Ради него буду жить… Любовь — еще не все. Важно, к Аркадию у меня есть уважение. Но теперь, — губы Лизы дрогнули, — у меня к тебе уважения не осталось!

Сказала и умолкла, заметив, как побледнел вначале нос, а затем и щеки Аркадия. Он произнес сухо и резко:

— Мы обязаны быть вместе. И я, как умею, люблю тебя. У нас — брак, скрепленный загсом.

Лизе стало жаль его. Но уже в следующий миг она говорила с новой силой:

— Ты не умеешь любить, Топольский! Может быть, тебе это и не дано вовсе… — Лиза выпрямилась и бросила в лицо Аркадию жесткое, страстное:

— И если любишь, то любовь твоя без мечты, без силы. — Розовые неровные пятна выступили у нее на щеках и лбу. — Мне такая любовь не нужна. Камнем она висит на шее. Вниз тянет, а не окрыляет.

Топольский с изумлением смотрел на жену. Испытывал ли он боль от ее жестоких слов в этот миг? Нет, он просто не понимал и, пожалуй, боялся ее вот такой, новой, жгучей.

— Может быть, тебя поймут больше, чем меня. Ты прав: закон на твоей стороне. «Брак, скрепленный загсом!» — говоришь ты. У нас ведь разводят обычно в том случае, когда муж и жена ежечасно оскорбляют друг друга, дерутся, разъезжаются по разным квартирам. Важно, что люди достаточно очернили друг, друга, и им вместе уже жить нельзя. Их разводят. Но у меня другое. И меня никто не оправдает! Моя вина: я не люблю мужа. А обязана! Что же думала раньше, скажут… И все-таки, Аркадий, слышишь, правда-то жизни на моей стороне! А от нее не убежишь, так же как от себя самой я не побегу. Не загс должен нас скреплять, а мы, сами! Но не сумели, силенок не хватило, видно… Ну, так и жалеть не о чем.

Лиза села и уже спокойнее, почти задумчиво посмотрела на мужа.

— Постарайся понять меня, Аркадий. Не люблю тебя и не хочу любить. Мы не смогли помочь друг другу быть в жизни лучше и красивее. А кто знает, живя и любя, я смогла бы сделать для людей значительно больше, чем делаю сейчас… Ты стараешься блистать, совершенствоваться, но ты, Топольский, светишь, а не греешь. И мне холодно и одиноко. Я много думала. Как мне быть? Что делать? Жить, существуя, радоваться, когда невесело, быть ласковой, когда в душе холод? Не могу так! Лучше ничего не надо. Честнее разорвать все, чем делать вид, что счастлив!

Аркадий курил папиросу за папиросой, колюче щурился на жену. После долгой паузы сказал:

— У нас ребенок… А любви я от тебя и не требую. И на колени падать перед тобой, вымаливать ее таким образом я не хочу.

— «На колени»! Да разве в этом дело? Да уж если на то пошло, на это ты и неспособен. — И с горечью, смешанной с жалостью, Лиза закончила. — Ни на что большее неспособен ты, кроме любви к себе.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Начало сентября. Хорошо в это время небо! Оно теплое, но без зноя. Безбрежная ширь его раскинулась голубым шатром, лишь кое-где белеют островки облаков.

Лиза спешила… Она смотрела в синюю даль над лесом, улыбалась и, казалось, шла навстречу ей. А солнце яркое, но не слепит глаз своей лучистостью — так хорошо смотреть вперед, далеко. Полететь бы!

Раньше, когда Елизавета Дружинина читала о большой, настоящей и страстной любви, она думала: «Нет, я бы не смогла так сильно любить». И бывало в такие минуты немножко больно.

…И вот Лиза полюбила.

Начался мелкий низкорослый березняк, за которым раскинулись ровные просторы торфяного массива и маячила вдали вершина дальней лесистой горы. Здесь когда-то Говоров спросил ее: «Будете ли обо мне думать?»

Они не условились о встрече, но Лиза знала: в этот воскресный вечер он придет сюда. Заслышав шелест и хруст, заметив в лесу какую-то фигуру, устремилась вперед.

Навстречу ей из леса вышел Позвоночников с охотничьим ружьем за плечом.

Лиза растерялась, замедлила шаги. И в этот же момент заметила вдали Говорова. «Позвоночников видел его!.. Меня… сопоставит…»

Виктор Власьевич многозначительно и сладко улыбнулся:

— Здравствуйте, Елизавета Георгиевна!

— Здравствуйте! — сказала Лиза каким-то отчаянно небрежным тоном.

Позвоночников с той же улыбкой дерзко оглядел молодую женщину. Лизе стало мучительно стыдно. «Такими глазами могут посмотреть на меня и другие!» Ей захотелось повернуться и убежать.

Внутренне колеблясь она спросила:

— Охотились?

— Да-с, Елизавета Георгиевна, охотой увлекаюсь… — Он скосил глаза в сторону Говорова: — И, как видите, не я один. Охота — прекрасный вид спорта…

Он еще хотел что-то сказать, но вдруг Лиза в упор посмотрела на него, прошла мимо. Она знала — Позвоночников смотрит вслед, и все ускоряла и ускоряла шаги навстречу Говорову.

…Шли рядом, даже не взявшись за руки. Они были счастливы оттого, что идут вдвоем, что кругом — ни души.

В одном месте дорогу перерезал широкий ручей, слабо мерцающий в вечернем свете. Лиза остановилась, прислушалась к его наивному журчанию, сделала шаг к ручью… Говоров легко подхватил ее на руки.

— Я сам перенесу, — прошептал он, целуя ее губы, глаза, шею. — Родная моя.

Ручей остался позади, но Максим Андреевич все нес ее на руках.

— Отпусти же меня, наконец, — просила Лиза, стараясь освободиться из объятий. — Устал ведь? — Она провела ладонью по его загорелой жесткой щеке. Он покачал головой.

— Не устал. И никогда не устану. Всю жизнь пронесу вот так, у самого сердца, слышишь?

— Слышу.

Взобравшись на пригорок, он бережно опустил ее. Вдали, внизу, блестели огни поселка. А дальше за стеной леса, на других пригорках, тоже сияли огни.

Максим Андреевич бросил пиджак на траву.

— Садись, Лиза.

Она покорно села. Говоров примостился около нее, прямо на земле.

— Давай, Лиза, говорить прямо. Ты же знаешь, если мы будем вместе, а это должно быть… нам лучше уехать отсюда, хотя бы на время.

— Нет, Максим, я не смогу этого сделать… — Лиза взяла руку Говорова, прильнула к ней щекой. — Не сердись, милый, не могу!

Она с тоской посмотрела на Говорова и растерянно сказала:

— Знаю, без тебя жизнь мне не в радость… Но что делать сейчас?

Набежал ветер, принес запахи осенних листьев и смолистой хвои.

— Я без тебя, Лиза, не могу! Как ты не можешь понять?

— Ты самый сильный у меня, Максим, — она сжала ладонями его лицо, — самый лучший.

— Лиза, родная! Надо решать. Я двойной жизни не хочу! Неужели ты не чувствуешь, что вдвоем, рядом, мы могли бы жить по-настоящему счастливо, Лиза. А как бы мы трудились! Еще лучше, еще больше.

Лиза молчала.

Максим Андреевич зарылся лицом в складки Лизиного платья, прошептал:

— Лиза, решай!

— Я… решила, — произнесла после некоторого раздумья Лиза. И ей сделалось страшно…

Аркадий Топольский сидел у камина. Несмотря на то, что вечер был теплый, Аркадия знобило. Он побледнел, осунулся. Черные, близко поставленные глаза зло щурились на синеватые язычки пламени. «Нет, как она смела?.. Муж занят научной работой… а она?..» Дрова в камине разгорелись. Топольский подбросил еще несколько поленьев.

«Как смела лгать мне?..»

Аркадий взъерошил волнистые волосы. Пожалуй, сейчас не боязнь потерять Лизу мучила его. Подымался гнев, закипала ярость.

Он с ожесточением бросил в огонь полено.

«Опозорила меня, Аркадия Топольского! Какое ей дело до того, что я — завтрашний кандидат наук… Какое ей вообще дело до моего самолюбия! Ломает семью…»

Топольскому попались Лизины тетрадки — заготовки будущей статьи, он сгреб их, с злорадным наслаждением метнул в огонь.

Дверь открылась. На пороге стояла Лиза. Вся ее фигура выражала спокойную решимость. И это сначала огорошило Топольского, а в следующее мгновение привело в бешенство.

Он вскочил со стула, но тут же снова сел и принял вид грозного, но справедливого судьи.

— Итак! — прерывающимся голосом заговорил Топольский. — Где ты была сейчас?

Лиза почувствовала, что бледнеет.

— На своем участке…

— Знаю! — грубо оборвал Аркадий. Ему хотелось оскорбить, унизить жену, сделать ей больно. — Я спрашиваю: с кем была?

«Интересно, как она будет лгать!» — почти с наслаждением подумал он.

С пылающим лицом, вскинув голову, она ответила тихо, но резко.

— С Говоровым!

— И тебе не стыдно сознаться в этом?

— Нет! Я пришла, чтобы сказать…

Он вскочил с места, будто кто его подбросил:

— Дрянь…

— Ну, вот, с этого бы и начинал… без игры! — Лиза не скрывала насмешки. Она посмотрела в прищуренные, бешеные глаза мужа:

— Я люблю Говорова…

Лиза не докончила. Ее прервал надсадный крик Аркадия. Он колотил стулом по полу и выкрикивал грубые ругательства… потом отбросил стул в сторону, шагнул к Лизе, и пощечина загорелась на ее лице.

— Перерасход… — главный бухгалтер грустно взглянул на Говорова и тут же успокоил: — Прошлогодний.

— Какой перерасход? — не понял Говоров.

— На ремонт вашей квартирки… вот стоимость краски, материалов. Товарищ Говорова перекрашивала комнаты и допустила перерасход выше утвержденной сметы.

— Ну и что же?

— Я вас информирую.

Максим Андреевич, нахмурившись, сказал:

— Не информировать, а требовать надо. Какая сумма?

— Да… нет, Максим Андреевич, я хотел согласовать… включить куда-нибудь… ведь товарищ Мохов, ремонтируя свою квартиру, тоже допустил перерасход.

— Мне нет дела до товарища Мохова… Вычтите из моей зарплаты, — и, не просмотрев документы, Говоров протянул их бухгалтеру. Тот ушел.

«Ну, теперь я должен вызвать его, — подумал Говоров, имея в виду Топольского, на которого жаловался один из начальников участка. — Пожалуй, удобный случай поговорить с ним о Лизе, о нас… Откладывать нельзя».

Он попросил секретаршу:

— Позовите ко мне, пожалуйста, товарища Топольского.

Аркадий, не здороваясь, подошел к столу.

— Чем могу быть полезен?

И, не дожидаясь приглашения, сел в кресло, не спуская прищуренных глаз с Говорова.

Наступило неловкое молчание.

Испытывал ли Максим Андреевич чувство вины перед этим человеком? Да, безусловно, испытывал… И это помешало ему сразу начать откровенный, прямой разговор о личном.

— Аркадий Иванович, строительство столовой на втором участке срывается… по вашей вине. Кроме того, там жилой дом не окончен.

— Я строю стадион.

— Закончите вначале жилой дом! Для этого потребуется всего несколько дней, потом переключитесь на стадион.

— Вы же сами ратуете за то, чтобы в центральном поселке было средоточие культуры, — сказал Топольский, и его губы иронически дрогнули. — Вот я и стараюсь, чтобы люди отдыхали в общественных местах… а не шлялись по лесу… с чужими женами.

Говоров вспыхнул, нахмурился, поднялся с места, остановился перед Топольским. Тот тоже встал.

— Знаете что, — начал спокойно Говоров, и только подбородок его вздрогнул при этом, — можете меня как угодно оскорблять, каяться перед вами я все равно не буду. Ясно?

— Что ж каяться-то? — процедил сквозь зубы Топольский. — Юбка тебя сама окрутила… как за нее не ухватиться… хотя бы украдкой?.. хотя бы на время?

«Если он говорит так со мной, представляю, как он оскорбляет ее», — пронеслось в голове Говорова. Он рванулся к Топольскому, и тот невольно попятился.

— Слушайте, Топольский, вы… пошляк!

Топольский ничего не ответил и вышел, резко хлопнув дверью.

Мария Андреевна виновато посмотрела на Топольского и сокрушенно покачала головой: «Эх, Максим, что ты наделал!»

— Мне надо Степана Петровича.

— Пожалуйста, Аркадий Иванович, — засуетилась Мария Андреевна, обрадовавшись тому, что Топольский пришел не к ней. Провела его в горенку, где сидел Степан Петрович над толстой книгой. Он вскинул очки на лоб.

— Читаю вот… «Степана Разина». Силен был человечище — душа русская, великая… Как здоровье, Аркадий Иваныч?

— Спасибо. Я пришел к вам поговорить об Елизавете, — начал Аркадий, не снимая пальто.

— Жаловаться на жену, значит, пришел?

Топольский сделал протестующее движение:

— Почему «жаловаться»? Советоваться.

— Ну, что ж, советоваться — так советоваться… Только я ведь наперед знаю, что ты обвинять ее будешь, а сам оправдываться. Не то, чтобы оправдываться, а указывать на свои достоинства.

— Вы же меня не выслушали еще, — обиделся Топольский. — Я пришел к вам посоветоваться… Жена уважает вас. Согласитесь, она допустила… она рушит семью!

Степан Петрович нахмурился:

— А ты, братец, уверен, что у тебя… настоящая семья?

— Я во всяком случае, стремился, чтобы у меня была настоящая семья, — сказал сухо Топольский.

— Ни шиша ты не стремился, Аркадий Иваныч! — с горькой досадой махнул рукой Шатров. Он снял очки, захлопнул книгу. — Любишь только себя, милый человек. Я Елизавету не оправдываю. Нет, не оправдываю! Только и тебе надо почаще на себя оглядываться. Я о себе скажу. Хоть и стар, все время живу с оглядкой: правильно ли я сказал то-то жене, вовремя ли помог ей?

— Своего рода семейная самокритика… — иронически заметил Топольский, — она, по-вашему, у меня отсутствует?

— Угу.

— А я скажу: нет. У меня деловой характер, я за честность. — Топольский помедлил: — И не моя вина в том, что жена…

— Я не знаю, беда твоя или вина твоя, но Лизе нелегко жить с тобой… Без радости живете.

Степан Петрович вздохнул.

— Вы по отношению к ней теряете всякую объективность! — усмехнулся Топольский.

— А ты ее давно потерял по отношению к себе!

— Мы, кажется, не поймем друг друга. — Топольский поднялся. — Не буду отнимать у вас время.

— И не надо, братец, не надо. Ничего друг у друга не надо отнимать. Давать надо. И, давая, не жалеть: не передал ли я жене обычную порцию внимания.

— Шутите?

— Нет, Аркадий Иваныч, нет. Серчай не серчай на меня, я тебе прямо скажу. Не с того конца жизнь-то строить начал… Если поймешь, что и ты виноват в разладе, приходи — научу. А коль критики в свой адрес не принимаешь — говорить нам не о чем.

— Я это понял, — с достоинством ответил Топольский, уходя.

Когда он ушел, Мария Андреевна подошла к мужу.

— Плохо-то как, — подавленно сказала она. — Зачем ты так с ним обошелся?.. Ему ведь тяжело, — ее карие глаза увлажнились. — И все он… мой Максимка виноват!

— Нет, Маша, виновата во всем она. — Степан Петрович вздохнул, а потом грустно улыбнулся. — Виновата в том, что не того человека в жизни выбрала. Ну, да это не оправдание!

Он погладил седеющую голову жены, сказал жестко:

— А этот, что жаловаться на жену приходил… как собака, которой попал кусок не по себе. И одолеть не может и попуститься жаль!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Дни казались невыносимо длинными и пустыми. Почему она тогда сразу не ушла от Аркадия, ведь совсем уже решила? Умолил, упросил… пожалела. Да и родные, как бы они посмотрели на это…

У Лизы наступило состояние усталости, безразличия ко всему окружающему.

Как-то под вечер прибежала Ирина. На круглом лице плаксивая гримаска.

— Ой, Лиза, какая досада, ужас! — Ирина бросила объемистый пакет на стол, села на стул. — Ну, не болван ли мой Яков? Я готова расплакаться, — и она действительно всхлипнула.

Лиза с беспокойством посмотрела на сестру:

— Обидел тебя?

— Он… обидел?.. — Иринка утерла глаза краешком короткого рукава. И эта детская привычка совсем растрогала Лизу.

— Нет, ты подумай, Лиза, мы с Яковом соединили обе наши последние стипендии, плюс его пенсия…

— Он… напился? — Лиза с ужасом посмотрела на Ирину. — Опять начинается? Я бы на твоем месте подумала, прежде чем…

Ирина махнула рукой, сказала беззлобно:

— Ты на моем месте совсем ничего не думала.

Лиза горько улыбнулась: сестра права!

Иринка почувствовала, что сделала Лизе больно, чмокнула ее в щеку.

— Не сердись, Лизушка, я нечаянно.

Лиза ничего не ответила и только поторопила сестру:

— Ну, рассказывай!

— …Ну, мы решили купить ему костюм… У него же, сама видела, приличного ничего нет. В магазине я увидела костюмы очень хорошие! — Иринка засмеялась. — Хорошие потому, что стоили не выше наших накоплений. Я сбегала к Шатровым и просила передать ему об этом. Его не было дома. А вот сейчас он приносит… — Она кивнула на сверток. — Неслыханное легкомыслие!

— Купил не тот? Плохой, не по росту? — забеспокоилась Лиза и развернула сверток. Там лежало легкое, все в ярких цветах, шелковое платье.

— Я рада за тебя, Иринка, очень рада…

— Чего тут радоваться?.. Это же бесхозяйственно с его стороны. Я хотела сдать платье обратно, но магазин уже закрыт.

— Молчи ты — «бесхозяйственно»! Яков — молодец! Примеряй.

Иринка тотчас же подбежала к зеркалу:

— Ой, Лизушка, а ведь хорошо! Я в нем просто красивая… Яшка, родной… А я даже не хотела и примерить при нем… А ты, Лиза, отчего такая грустная? — только сейчас заметила Иринка.

— Просто так.

Иринка, забыв о платье, подошла к Лизе.

— Может быть, наконец-то, поговорим, Лиза, а? — Ее смуглые щеки зарделись: — Я кое-что слышала о тебе и о Говорове.

Стало тихо. «Тик-так» маленького будильника только и слышалось в комнате. Ирина подошла к окну, посмотрела в вечернее небо, разлинованное телеграфными проводами.

— Ты меня осуждаешь, Ирина?

Ирина резко повернулась:

— Да!

«Сестра сейчас уйдет от меня! — и что-то словно оборвалось внутри Лизы: — Неужели отвернется?»

Ирина подошла к Лизе. Нет, она уже не была похожа на девушку-вострушку. Женщина, сочувствующая и осуждающая, смотрела на Лизу.

— Любишь? — спросила она тихо.

— Люблю. — Глаза Лизы блеснули. — Больше жизни! Не могу без него, не могу. Не могу, Ирина, слышишь!

Голос замер. Лиза глухо зарыдала.

— Можешь меня осуждать, презирать, но я буду его любить!

В дверь постучали и тотчас приоткрыли ее, раздался детский голос:

— Добрый вечер!

Лиза вздрогнула. В дверях стоял Андрейка Говоров. В руках мальчика была банка со сметаной.

— Тетя Лиза, ваша Галинка чуть всю сметану не разлила. Идет, а у нее течет и течет, и все руки перепачкала в сметане и даже платье…

— И совсем нет! — пропела Галинка, выглянув из-за спины Андрейки, и выставила вперед ладошки:

— Чистые!

— Успела вымыть? — улыбнулась Ирина.

— И совсем ты не угадала — облизала, вот так! — и Галинка лизнула ладошку языком. Андрейка поерошил вихрастые волосы, зелеными глазами взглянул на Лизу.

— Тетя Лиза, разрешите Галке пойти к нам поиграть на пианино.

Лиза молчала, глядела на пол.

— Идите, ребятки, — сказала Ирина. — Пойди Андрейка, с Галей. Учи ее играть.

Дети убежали. Когда закрылась дверь, Ирина сказала с упреком:

— Ну, вот, ты даже в глаза не можешь смотреть ребенку — разве это… не преступление?

— Любить — преступление? А оставаться с этим человеком, не любя, — не преступление?

— Ты говорила с мамой?

Лиза вздохнула не без раздражения:

— Ну что говорить с мамой! Я не могу и не хочу ей жаловаться.

— О Говорове ты ей тоже не рассказывала?

— Конечно, нет. Никому ничего не рассказывала… Правда… однажды как-то разговорились с секретарем парткома об одной книге, и ты знаешь, Иринка, мне так захотелось ему все рассказать. — Лиза помедлила, уголки губ ее дрогнули: — Знаешь, что мне он сказал: «Простите, но мне некогда заниматься нюансами вашей души»…

— Или чиновник или бездушный человек! — воскликнула Иринка.

— Нет, почему, сестренка? — спокойно возразила Лиза. — Он вроде тебя, по-моему.

— Глупости! — вскипела Иринка.

— Он извинился тут же, что страшно занят анализом производственной программы… Вообще все считают, что он хороший секретарь парткома. Может быть…

— И все-таки, Лиза, лучше бы посоветоваться с нашей плохой матерью, чем с хорошим секретарем парткома!

Лиза подняла на Иринку глаза и словно в раздумье сказала:

— Он все равно уйдет от этой… своей жены, — Ирина уловила оттенок почти злорадства в голосе сестры. — Уйдет не из-за меня… Он не будет жить с женщиной, которую не любит и не уважает… Он — честный человек! И сделает решительный шаг раньше, чем я…

Ирина ласково обняла сестру.

— Пусть уйдет, Лиза, пусть, — сказала она. — Но только не из-за тебя!..

Лиза не знала, что решительный шаг был уже сделан Максимом Андреевичем.

Два дня назад Говорова неожиданно вызвали в трест. Управляющий областного торфотреста знал Говорова со дня его приезда на Соколовское предприятие. Он ценил в нем не только способного, деятельного инженера, но и человека общительного, прямого, с уважением относящегося к людям. Порасспросив Говорова о работе, управляющий сказал:

— А вам не кажется, Максим Андреевич, что вы засиделись в Соколовке?

Думая о своем, Говоров улыбнулся.

— Кажется, Александр Александрович.

— Ну, вот, и отлично! — управляющий блеснул вставленными зубами. — И я так полагаю. Вот что, дорогой Максим Андреевич, мы решили вас вытащить в трест… Будете начальником производственного отдела… устраивает? — Он посмотрел на Говорова. — Вот уж и возражать собрался! Квартира беспокоит! Есть в городе для вас квартира со всеми удобствами.

Максим Андреевич закурил, задумчиво следя за тающими струями дыма.

— Нет, не смогу принять ваше предложение, Александр Александрович. Спасибо, но не могу, — он посмотрел в недоумевающие глаза управляющего, — да вы сами откажетесь от меня, как только услышите мою причину, — продолжал Говоров.

— Да совсем нет! — управляющий сделал протестующий жест рукой в сторону Говорова. — Мы здесь вас со всех сторон рассмотрели.

Говоров усмехнулся:

— …Не со всех. — Он резко повернулся на стуле к управляющему. — Я развожусь с женой, Александр Александрович. Думаю уехать с Урала…

Управляющий смутился и растерялся. Он потер свой высокий лоб с залысинами у висков.

— Как же вы так?.. Нехорошо ведь. Все ли вы взвесили? Все-таки ломаете семью, бросаете сына…

— Не сына, а жену.

Максим Андреевич поднялся.

— До свидания, Александр Александрович, как видите, выдвигать меня по служебной линии нецелесообразно.

— Да, да, как-то неладно получилось, — торопливо заговорил директор… — впрочем, да, нецелесообразно…

Максим Андреевич вышел от управляющего, не дослушав его.

«Андрейка, сынок, я сделаю все, чтобы и на расстоянии ты всегда чувствовал, что у тебя есть отец. Я клянусь тебе в этом»…

…Сейчас хмурый и расстроенный Максим Андреевич сидел у себя в кабинете… «До отъезда буду спать здесь, на полу!» И тут же иронически улыбнулся: «Нашел выход? Поздравляю!» Нет, от упреков и слез жены, от вопрошающих глаз Андрейки не укроешься ни в каком кабинете, не убежишь…

Объяснение с женой было длительным.

Она удивлялась и не понимала.

— Разве я плохая жена? Хозяйка? Где ты найдешь лучшую? — Нина Семеновна истерически зарыдала: — А сына я тебе не отдам! Не отдам!

— Пойми ты, Нина, — убеждал ее Говоров, — мы с тобой же совсем разные люди. С любым другим человеком, даже с Позвоночниковым, ты будешь счастливее, чем…

— Ты ревнуешь меня к Позвоночникову… — Нина Семеновна широко раскрыла глаза, ей показалось, что она поняла мужа. — Но, если я ему нравлюсь, что особенного?..

Она говорила что-то еще, но Максим Андреевич, безнадежно махнув рукой, ушел в свой кабинет.

Но сейчас Максим Андреевич спрашивал себя: «А все ли я сделал, чтобы как-то поднять жену, заинтересовать чем-то значительным?» И честно отвечал себе: «Нет, наверное, не все… Стоило, может быть, чаще и больше убеждать ее?» «Ну, а если бы она завтра сказала: «Максим, я буду другой. Буду жить умнее, твоим другом буду». Что бы я на это ответил? «Нина, я рад этому, но не обессудь — любить уже не могу. Поздно. Полюбил другую. И не разлюблю».

— Привет представителю науки! — сказал Яков Аркадию. — Тебя я, Лиза, сегодня видел. Прими… — И он передал ей завернутую в бумагу бутылку вина.

— К чему это, Яша? — Лиза хотела возвратить бутылку. Но Яков ловко увернулся.

— Диссертацию защитил Аркадий? Защитил. У нас с Ириной дипломы в кармане? В кармане. Свадьба будет? Будет. Обмывать все это надо? Надо!

Глядя на Якова, на его озорные синие глаза, на открытую улыбку, Лиза подумала: «С ним, наверное, все себя хорошо чувствуют! Есть люди уютные и неуютные».

А Яков уже расположился за столом. Кивнув на бутылку, он сказал:

— Не бойся, Лиза. В отношении этого дела я теперь не порочен! Пью только с разрешения Ирины Георгиевны.

Аркадий не без важности прохаживался по комнате, заложив руки за спину. На нем был свободного покроя длинный пиджак в двойную полоску. Аркадий Топольский после успешной сдачи кандидатского минимума смотрел на все окружающее покровительственно, с самонадеянной усмешкой в глазах. К Лизе он относился последние дни подчеркнуто вежливо. «Крылатые чего-то достигают, а бескрылые ползают по земле. И пусть себе ползают. К ним надо относиться великодушно, без них жизнь будет однообразна. Взлетать-то крылатым будет не над кем!.. Елизаветины шашни я пресек в зародыше — она, кажется, это поняла. (Тогда Аркадий на коленях умолял жену простить ему грубую выходку, но сейчас об этом он предпочитал не вспоминать.) Говоров, по слухам, скоро уезжает из Соколовки. Семейная жизнь войдет в привычную колею».

Разговоры с родственниками всегда мало интересовали Аркадия.

— Я пойду заниматься, — сказал он, обращаясь к жене. — Ты меня, Яков, извини, но у меня заказ — большая статья в журнал.

— Ну, что ж, давай, — добродушно промолвил Яков, — пиши, пока не пришла Ирина, а потом мы все-таки выпьем. Идет?

Топольский сделал неопределенное движение плечами и удалился в другую комнату.

— Хорошая у вас с Ириной специальность, Яша, — сказала Лиза.

— Чернила-то переводить? — засмеялся Яков.

— Ну да, — улыбалась и Лиза.

— Неплохая, — оживился Яков. — Чудесная! Все надо видеть, все надо сказать, хорошее, плохое — пусть все знают. Добрым словом прославим человека, резким — вылечим!

Лиза стала накрывать на стол. Она вынула из шкафчика лучшие тарелки, нарезала сыр, колбасу, побежала на кухню и возвратилась оттуда с банкой грибов.

— Сама мариновала? — спросил Яков.

— Сама. С Галинкой вместе собирали.

Яков потер руки.

— Обожаю грибы!

Лиза улыбнулась, а сама подумала: «Что-то сейчас делает Максим? Наверное, сидит у себя в управлении или бродит с Андрейкой за поселком… А ведь можно было бы вот и с ним говорить также… о грибах, о работе, о закате. Говорить о чем угодно, смотреть друг другу в глаза. Не счастье ли было бы это?»

— Моя Галинка заявляет уже сейчас: «Вырасту — буду журналистом!»

— Браво, Галка! — воскликнул Яков. — А из нее толк бы вышел, пожалуй, — такие живчики, как она, в печати нужны.

Яков откровенно любовался Лизой, как любуется брат своей сестрой. «Обе они, и Иринка, и Лиза, такие видные… А этот Топольский что-то все пыжится. Кроме себя, никого не признает…»

— Ты знаешь, Яша, газета в моей жизни сыграла большую роль. Когда я приехала сюда, дали мне участок, эх и растерялась же я! Участок был в прорыве… Ты знаешь, Яша, жизни была не рада. Первый сезон мой участок не выполнил план. «И зачем, — думаю, — я взялась руководить целым участком?» А потом в районной газете появилась статья: «Почему отстает пятый участок Соколовского торфопредприятия?». Горю моему не было границ.

Яков улыбнулся:

— Еще бы! Пропесочили как следует! Помню! Ирина рассказывала, как ты написала заявление, просилась в рядовые инженеры.

— Ну, конечно! В рядовые-то меня так и не перевели… Вначале обозлилась на редактора, на газету смотреть не могла, а потом через некоторое время подумала, пришла к правильному выводу…

Из соседней комнаты послышалось многозначительное покашливание Топольского («Прошу потише: занимаюсь»), Лиза понизила голос:

— …Был особенно тяжелый день на работе… Прихожу домой, достала эту злополучную газету и давай перечитывать. То, что не заметила в первый раз, заметила сейчас. За что только меня не ругал корреспондент! И за то, что я напрасно ссылаюсь на завод, он-де не обеспечивает участок запчастями, и за то, что не вникаю в организацию труда, и что мало у нас бывает рабочих собраний, и так далее, и тому подобное. Подумала я над всем этим и решила: права газета! И давай исправлять то, на что указывал корреспондент. И ты, слышишь, Яша, лучше дело-то пошло! Созвала собрание, посоветовалась, как нам выйти из прорыва, выслушала предложения, пересмотрела всю организацию труда.

— Помогла газета, значит?

— Да, — кивнула Лиза. И задумалась. Неожиданно вспомнилось, как Аркадий, прочитав в газете статью, сказал ей: «И чего ты там лапти-то плетешь! В институтах нас зачем учили?»

«Утешил»… «поддержал» жену — нечего сказать. А утром на участок позвонил Говоров. Лиза и сейчас слышит его голос: «Ничего, Елизавета Георгиевна, критику надо уважать. Только не унывайте! Тут и наша вина — помогаем мало. Верьте — дело у вас пойдет; убежден в этом!»

…Как всегда, шумливо влетела Ирина. На ней было новое платье. Лиза заметила, как Яков просиял.

— Не скучали без меня? — спросила Ирина.

— Нисколечко, — ответил Яков, вставая и пододвигая к столу рядом с собой стул для Ирины. Ирина с заметным беспокойством огляделась вокруг.

— А где же Аркадий?

— Он дома, сейчас выйдет.

Яков значительно поднял указательный палец вверх и торжественным полушепотом произнес:

— Они занимаются!

— Полно тебе, Яков! — одернула Ирина. Ей очень хотелось примирить сестру с мужем. Она была против разрыва. Ирина не очень верила в любовь сестры и Говорова. «Пройдет это, — думала она. — У обоих дети».

— Аркадий! — позвала Лиза. — Все в сборе.

Уже вино было розлито (женщинам виноградное, мужчинам по стопке водки), а Аркадий все не появлялся. Потом пришел, лениво сел, увидев перед собой стопку, поморщился:

— Я не пью белого.

«К чему вся эта комедия? — подумала Лиза. — Желание порисоваться? Я-то знаю, что он никогда от водки не отказывается».

Яков, ни слова не говоря, налил Аркадию в высокую рюмку виноградного.

Аркадий все-таки счел нужным извиниться, он пояснил:

— Должен сказать вам, друзья, у меня есть одно достоинство, не собираюсь его скрывать, ибо это было бы кокетство… У меня есть упорство, волевое упорство! Собрался заниматься научной работой — и баста! Уже ничто меня не отвлечет.

Выпили, но разговор не завязывался.

Ирина расспрашивала Аркадия о его лекциях, пыталась втянуть в разговор и Лизу, и Якова. Аркадий, откинувшись на спинку кресла, неторопливо, с деланным равнодушием рассказывал о замысле своей новой статьи для одного специального журнала.

— Аркадий, кстати, о наших недостатках и достоинствах, — проговорил Яков. — Еще Ильич сказал: наши недостатки — суть продолжения наших достоинств.

— Позволь, как это понять?

— А так… Вот сейчас: твое упорство портит нам настроение… Что, обязательно уж так приспичило заниматься сейчас, когда в твоем доме гости? Совсем нет, порисоваться тебе, брат, надо перед нами: вот-де какой я научно-целеустремленный. А рисовка — уже недостаток. Извини, брат, за критику!

Аркадий, задрав голову и выпустив кверху струйку папиросного дыма, сказал:

— Извиняю, что ж… — и снисходительно улыбнулся.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

«Вот я дождусь его и переговорю с ним сама!.. Взрослый серьезный человек, а затеял роман!.. А еще говорят, что он умный, порядочный. Да разве умные и честные люди так поступают?.. Но он не собирается вылезать из воды…» — Ирина всмотрелась в синеватую даль озера, над которой уже реял белый туман. Говоров плыл к середине озера, широко выбрасывая руки.

Целую неделю Иринка безуспешно пыталась встретиться с ним: то он уехал ни свет ни заря на участок, то вызван в трест, то проводит совещание… (Говоров сдавал дела, но Иринка об этом не знала.)

«И зачем он так далеко заплывает?» — подумала Ирина и вдруг испугалась: «Не утонул бы!» С независимым видом и явно храбрясь, она неторопливо расхаживала по песчаной дорожке вдоль берега, время от времени поглядывая в сторону Говорова.

Он поплыл обратно и скоро приблизился к берегу. Ирина осмотрелась вокруг и, заметив неподалеку группу березок, ушла туда: «Пусть оденется — не будет же он разговаривать в таком… купальном виде».

— Ах, это вы! — не то удивленно, не то растерянно сказал Говоров, когда Ирина приблизилась к нему. Он вынул из кармана часы, надел на руку и подозрительно долго застегивал браслет.

— Товарищ Говоров, — начала Ирина сухо, — я должна сказать, что вы поступаете нечестно!

Говоров застегнул, наконец, браслет и поднял на Ирину серьезные глаза.

— Вот как?!

— Да! Вот так! — Ирина вспыхнула. Напускная важность исчезла. Перед Говоровым стояла непосредственная девушка, с возмущением глядела на него.

— Вы мешаете спокойно жить моей сестре!

— А она мешает мне… Кроме того, Ирина Георгиевна, — Говоров подошел ближе, — мы с нею не хотим «жить спокойно»… — Максим Андреевич вдруг испугался: — Скажите… она не больна?

В его тихом голосе было столько тревоги, что Ирина на миг смягчилась:

— Нет, не беспокойтесь, здорова! — И, нахмурясь, опять заговорила быстро, сбивчиво: — Что вы делаете? У обоих — семьи… Руководители производства еще! — И вдруг заметила, что Говоров не слушает ее, смотрит, улыбаясь, на озеро, туда, где в тумане раздаются ровные всплески.

Ирина замолчала, насторожилась… И вот из тумана выплыла лодка. Неторопливо, чуть наклонившись вперед, Лиза гребла к берегу.

Ирина с отчаянием взглянула на Говорова.

— Максим Андреевич! Я прошу вас… Оставьте нашу Лизу! — Но Говоров не слушал. Он широкими шагами шел к берегу, повторяя вполголоса:

— Лиза! Лиза! Наконец-то!

Иринка резко повернулась и побежала прочь.

Вынув газету из ящика для почты, Анна Федотовна тут же во дворе на крылечке просматривала ее. Не отрываясь от передовой, она назидательно сказала вбежавшей во двор Иринке:

— Если ты каждый раз будешь так торкать калиткой, то она скоро в щепы разлетится.

— Мама! Ты знаешь… — Тяжело дыша, Иринка остановилась подле матери. Мать сложила газету, сунула ее на подоконник раскрытого окна. И только тогда, вопросительно взглянув на дочь, спросила:

— Что ты запыхалась, будто гнались за тобой?

Возбужденная и растерянная, Ирина выпалила:

— Лиза и Говоров вместе… Что же это такое? Я разговаривала с ним, но он же ничего не понимает. Как же семья, Галинка… А Аркадий… Ведь ее никто насильно не выдавал замуж.

— Знаешь что, Ирина, — в спокойном голосе матери, казалось, не было и тени насмешки, — пойди-ка выдергай морковь… пора уже. Когда работаешь — хорошо-в эту пору думается. И ты подумай о себе, о других. Рассуждать ты шибко горазда, будто целую жизнь прожила. По заученному судишь, а не по жизни. Иди-ка!

И Иринка пошла в огород. Сев в борозду и задумчиво дергая морковь, она подумала: «Поражение за поражением. Пожалуй, и поделом мне!»

В доме, пройдя за кухонную перегородку, Анна Федотовна достала из шкафчика хлеб — приближалось время обеда — и долго стояла, держа в руках булку и словно недоумевая, что с нею делать.

Не знали дочери, сколько бессонных ночей было у матери за последние годы, сколько дум ею передумано. Анна Федотовна давно поняла, что в нескладно сложившейся судьбе дочери отчасти виновата и она, мать. Отдалялась от дочери, вовремя не расспросила, совета не подала. «Решай сама», — говорила дочери, вот она и решила.

В отношении зятя совесть Анны Федотовны была чиста: она была с ним сдержанна, но приветлива, даже тогда, когда внутренне возмущалась его «барскими» замашками. «Разные они люди» — к этому убеждению Анна Федотовна пришла давно и, не веря старой пословице «стерпится — слюбится», со страхом ждала — что будет! И вот началось…

«Нет, все-таки за Говорова я ее проберу! Второй-то раз рисковать не дам».

Анна Федотовна вышла из дому, прошла в огород и решительно сказала Иринке:

— Завтра сходи к Лизе и скажи ей от моего имени: если хочет, может переезжать ко мне.

Этот субботний вечер прошел для Лизы необычайно быстро.

Час, которого она страшилась и ждала, наступил. В квартире — тишина. Лиза поставила на стул раскрытый чемодан и стала небрежно, не глядя, бросать туда свои вещи.

Хорошо, что Аркадия нет дома — он вызван в институт. Кто знает, как бы они перенесли эту тягчайшую минуту. Вспомнились слова Аркадия, сказанные только вчера, его небрежно-холодный тон, жесткое поблескивание близко поставленных глаз:

«Если мне хоть один человек скажет, что тебя видели с Говоровым, я… не ручаюсь за себя. О разводе можешь не заговаривать. Я его тебе не дам! Не хочу, чтобы ты портила жизнь мне и дочери. А потом, как ни странно, я люблю тебя…»

«Ненавижу», — шептала Лиза, слушая эти слова. Почему же сейчас, когда она оставляет мужа, она не испытывает этой ненависти? «А зачем же ненавидеть друг друга? Расстанемся — и все», — говорит себе Лиза. Она начинает отбирать и складывать в чемодан Галинкины вещи.

Десять часов вечера. Через час должна подъехать к дому машина Говорова. Из нее выскочит шофер Вася, подхватит чемодан. Следом за ним выйдет она, неся на руках теплую сонную Галинку. Комната, где прожито целых пять лет, опустеет. Утром вернется Аркадий… Лиза представила его лицо.

«Нет, нет, ты не любишь меня! — хотелось ей крикнуть ему. — Ты — величайший эгоист! Ты — трус. И развод ты мне не хочешь дать потому, что это повредит твоей карьере… Я не люблю тебя! Жалею. Но за что, за что я жалею тебя?» Она подошла к окну, взглянула в темень улицы, в ту сторону, где в дальнем конце старого поселка, у самого леса, стоял небольшой деревянный домик. «И опять мама, я делаю шаг, не спросясь тебя. Но на этот раз, может быть, ты меня не осудишь?» Лиза машинально измяла листок цветка, стоявшего на подоконнике, машинально провела рукой по лицу, ощутив вдруг запах лимона. Она взглянула на цветок: «Лимон… Сколько новых побегов у него пошло». Этот лимон из зернышка вырастила Галинка. Она заботливо поливала его. Защемило сердце — приходится отрывать ребенка от привычных, родных ему вещей.

Лиза подошла к чемодану, закрыла его. Взгляд упал на стол: может быть, еще что-нибудь взять, самое необходимое из Галинкиных вещей. Она увидела крошечные пинетки. Их Галинка носила, когда умела только ползать. Эту первую обувь дочурке купил Аркадий. Лиза закусила губы — тяжело!

«Правильно ли я поступаю?..»

Лиза прижала к груди маленькие пинетки из мягкой кожи. «Аркадий, мы не можем быть счастливы, пойми… ты чужой мне и в мыслях и в сердце».

Половина одиннадцатого. Пора будить Галинку.

Она прошла в комнату, где спала дочурка, на цыпочках подошла к ее кроватке.

Галинка спала, сбросив с себя одеяло.

Лиза потянулась к дочке, чтобы разбудить, но руки опустились. Слишком сладок и безмятежен был сон ребенка.

— Галусенька… Галчонок мой, проснись, — нежно затормошила Лиза дочурку. Та повернулась на другой бочок и продолжала спать. Тогда Лиза взяла ее на руки. Галинка открыла глаза.

— Галенька, хочешь поехать… на паровозе… далеко-далеко… Поедем?

— Поедем… — прошептала Галинка. Ресницы ее снова сонно опустились, она невнятно спросила: — А папа с нами поедет?

Лиза покачала головой.

— Нет, доченька, не поедет.

— А… па-ачему-у?..

— Папа потом приедет, — успокоила Лиза, убирая с глаз Галинки прядки мягких темных волос.

— Ну, тогда поедем, — оживилась на миг Галинка, но через минуту, свернувшись клубочком на коленях матери, она уже снова сладко и крепко спала.

Лиза бережно положила дочурку, прикрыла одеялом и, чувствуя, что теряет силы, склонилась на перила детской кроватки, ощутив лицом холодок железа.

«…А будет ли счастье с Максимом?..» Этот вопрос за последние дни не раз всплывал перед Лизой. И до сих пор она утвердительно отвечала на него. Почему? Потому, что Максим Говоров — совсем другой человек.

А Галинка? Они будут друзьями. Максим любит дочку Лизы.

На миг представился другой ребенок… он теряет отца, спит и ничего не подозревает…

«Тетя Лиза, какая вы хорошая!» — зеленые отцовские глаза мальчишки тогда восхищенно блестели. Андрейка и Галинка однажды расшалились вот здесь, в этой квартире, начали играть в жмурки. Галинка, спасаясь от Андрейки, вскочила на письменный стол, опрокинула настольную лампу. Лиза вбежала в комнату. У обоих детей был виноватый вид.

Она собрала осколки, сказала: «Продолжайте!»

Тогда Андрейка, глядя на нее, и произнес: «Какая вы хорошая, тетя Лиза!»

И вот она должна сделать несчастным этого ребенка.

Рушатся две семьи… А где что-то рушится — там не может быть счастья.

Максим, глядя на Галинку, будет думать об Андрейке… Он подойдет к Лизе, а вспомнит Нину Семеновну… Вспомнит не потому, что ее любит… Но он, естественно, будет беспокоиться, как эта, не приспособленная к труду, женщина воспитывает его сына…

«Нет, не может быть счастья… Максим, родной, мы ошиблись, когда мечтали о нем!..»

…Говоров шел в чужой дом за чужой женой. Испытывал ли он раскаяние, стыд? Нет, не испытывал. Он шел не за чужой женой, а за человеком, без которого не мог жить. Максим Говоров не умел отступать от своих решений, потому что к этим решениям он приходил путем долгих раздумий.

Он верил в Лизу и в себя.

«Счастье будет!»

…Раздался стук в дверь. Лиза выбежала в переднюю. Она остановилась, словно не решаясь приблизиться к Говорову.

Как в тумане, увидела она встревоженное, побледневшее лицо Максима Андреевича.

— Я не могу поехать с тобой. Прости меня, Максим.

Он молчал.

— Ты осуждаешь меня?

Говоров смотрел на нее немигающими удивленными глазами.

— Нет, не осуждаю, Лиза… — Он с ожесточением тряхнул головой. — Эх, слабость, человеческая… Только одного не знаю… Как мне без тебя… Прощай!

…До двенадцати часов Лиза не находила себе места. Она надевала и снимала пальто, подходила к кроватке Галинки и, не решаясь разбудить дочурку, отходила от нее. Но когда часы показали двенадцать, Лизе стало немножко легче. «Теперь уже все равно. Через десять минут отходит поезд…»

И вдруг до Лизы донесся отдаленный паровозный гудок.

«Уезжает!»

Она выбежала в темноту ночи, и ночь, глухая, безучастная, дохнула на нее осенней сыростью.

А поезд уходил. Освещенные окна его исчезали одно за другим.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Да, ветры бывают разные. Не только те, которые, не ломая, сгибали и разгибали упругие тонкие стебли травы тимофеевки на меже в родительском огороде. Бывает, налетают и такие, которые с корнем выворачивают деревья…

Нет уж давно тоненькой любознательной девушки Лизы Дружининой. Кое-где у ее глаз легли еле заметные (но заметные все же!) морщинки. Ветры жизненные коснулись и ее. Сгибали, разгибали, но самое главное — душу — не изломали.

По-прежнему, возвращаясь с своего участка, Елизавета Дружинина любит смотреть на вечернее небо, раскинувшееся за Соколовкой. За лесистыми горами разверзлось оно, убегает в беспредельную даль, и зовет, и манит за собой, и шепчет устами ветра: «Жизнь люби. Край родимый люби. Человека люби, Лиза».

— Вот и еще один торфосезон окончен, — сказал Шатров. — Доуберем сейчас этот, — он кивнул на разостланный по полю торф… — и заскучаем.

— Ой, сомневаюсь! — покачала головой Лиза. — Чтоб вы, Степан Петрович, да заскучали?

И она бросила взгляд на огромные жилистые руки Шатрова.

Марфуша Багирова, поймав взгляд Лизы, с грубоватой лаской коснулась этих рук.

— Хороши! Золотые… И зимой много дел сделают — и в механической, и в столярной.

Шатров засмеялся:

— Ох, и приятно старику, когда такие молодухи похваливают! — Взглянул на старинные серебряные часы на тяжелой цепочке. — Э, перерыв кончился. За штурвал, за штурвал, товарищ Багирова!.. Ничего, что ты областной депутат, а прикрикну, так не ослушаешься.

— Где уж тебя ослушаешься! — Марфуша ловко вспрыгнула на площадку агрегата.

Лиза нагнулась, взяла с поля торфяной кирпич.

— Хорошо просыхает твоя конструкция, — заметил Шатров. — Эта форма лучше, теперь я убедился. Да, ты слышала, Елизавета Егоровна, — он кивнул в сторону работающей машины, — наши-то Багировы весной думают из промышленности в сельское хозяйство податься.

Лиза встрепенулась:

— А что, Степан Петрович, ведь правильно! Я понимаю Багировых. Душа просится на другие поля. Хлеб выращивать! Вы знаете, я никогда в колхозе не работала, и вы с отцом хлеб не выращивали, — она тепло улыбнулась Шатрову, — мастеровые люди вы были… а, если понадобится, поеду в колхоз, в МТС.

Стояло бабье лето. Только кое-где осень поджелтила деревья.

Над участком, над лесом и дальними горами распахнулось синеватой бездной небо. В воздухе — прохлада…

— А если бы уехать!

— Вы что-то сказали, Елизавета Егоровна?

— Да нет… Всего доброго, Степан Петрович… я в механическую пойду.

Уже находясь у своего багера, Шатров посмотрел в сторону, куда ушла Лиза.

«Почему же она пошла в механическую дальней дорогой? Через березовый перелесок…»

И внезапно вспомнил старик летнюю тревожную ночь. Из этого самого березового перелеска вышел человек, принес весть о том, что машины будут работать — причина поломки найдена…

А после он, по-детски улыбаясь, пояснил, для чего мчался сюда ночью: «Чтобы радость на лицах увидеть…»

Шумел над Лизой березовый лесок, золотистые листья падали на плечи, дрожали в волосах. Зеленела перед ней елочка, удивленно топорща хвойные лапки: заблудилась я здесь одна, среди берез! Как же быть?

Лиза вздохнула. «Я тоже… заблудилась… Пять лет назад поспешила, не проверила свои чувства и… очень невесело получилось! И со всяким такое может случиться… если вперед плохо смотришь!.. И позднее тоже ничего не вышло! Испугалась, не поверила в свои силы…»

Березы шептались, роняли листья на колени Лизе. Она загребла их в пригоршню, хотела выбросить, на потом уткнулась лицом в эти шуршащие листья. Они были свежи и чисты, омытые дождем, просушенные солнцем, воспетые птицами.

«Испугалась, не поехала… Хотела собрать, склеить то, что вдребезги разбито!..» И она вспомнила сцену, происшедшую совсем недавно.

Аркадия вызвали в город. Он знал, зачем — ему предлагали преподавательскую работу в институте. Его самолюбию это очень польстило. Надев пальто, он попросил Лизу подать ему шляпу. Просьба прозвучала как приказание.

Лиза, подав шляпу, не сдержалась:

— Чего еще изволите-с?

Аркадий холодно усмехнулся:

— Поменьше иронии. Говорову ты бы, наверное, с радостью подала сапоги. — Он пожал плечами и добавил со вздохом: — Что ж поделаешь, коль иногда ноги ценятся дороже головы.

— Не остроумно выразились, Аркадий Иванович, но уж коль сказали… Положим, у того, о ком ты сейчас говоришь, голова не хуже, чем у других. — Лиза вызывающе посмотрела на Аркадия.

— Прошу не забываться! — оборвал Топольский… — Помни, что ты не просто жена, а жена провинившаяся!..

…А на другой день, когда Аркадий вернулся из города, Лиза спокойно сказала ему:

— Сегодня я была в суде. Подала заявление о расторжении брака…

— Вот как! — произнес удивленно Аркадий. Но в душе не удивлялся. Он теперь уже ждал этого. — Но ты знаешь, что я могу и не дать согласия на развод.

— Это не будет иметь никакого значения. Наши судьи — в первую очередь люди. Они поймут меня, увидят несостоятельность нашего брака.

К утру Лиза собрала свои вещи, чтобы переехать к матери. Когда доставала из письменного стола коробку с фотографиями, опять больно сжалось сердце.

— Я часть тебе наших с Галинкой фотографий оставлю.

— Хорошо, — Топольский замялся: — И этих половину оставь, пожалуйста, — он указал взглядом на пачку облигаций займа, лежавших рядом с фотографиями. — Ты извини… но просто, чтоб таблицу выигрышей зря не ждать… ради интереса.

Лиза поспешно протянула ему облигации, проговорила устало:

— Бери или дели, как хочешь. — И тут же подумала с облегчением: «Ну, вот, и кончилось все!»

…Падали осенние листья, прячась в сухой обветшалой траве. Мысли унеслись к Иринке.

«Как я рада, моя сестренка, что у тебя все хорошо сложилось. Ты прямой дорогой шла к своему счастью. У тебя крепкая настоящая семья».

Горестная морщинка легла между густыми бровями Лизы. Она, старшая сестра, не сумела в личной жизни стать примером для младшей.

«Поправлять сделанную ошибку трудно, почти невозможно… Что же мне делать теперь? Годы идут… Нет, видно, не склеивать обломки, а строить новое, большое — вот что я должна делать. С трудом, с болью, но обязательно я должна строить другую жизнь», — думала Лиза.

Распахнулась тесовая калитка. Елизавета Дружинина порывисто шагнула во двор отцовского дома. Мать сидела на крылечке. Около нее лежали детские рукавички, клубок шерсти, пронзенный стальными спицами, книга, очки.

Анна Федотовна перебирала сухие головки мака.

— Решила нашим молодоженам посылку сделать. Иринка любит маковые пироги. Письмо я от нее вчера получила. Пишет: передай старшей сестре моей, что я ей счастья желаю и пусть она простит меня за один наш разговор летний…

Лиза оживилась:

— Так и пишет?

— Угу… Дела-то как… на работе? — спросила после паузы мать.

— Александровское предприятие мы на неделю опередили!

— Так…

Разговор оборвался. Мать вопросительно взглянула на дочь. Та опустила глаза.

— Я тоже письмо получила, мама. На, прочти…

Анна Федотовна не торопилась протянуть к письму руку, не спрашивала, от кого оно.

Лиза подумала, что мать скажет:

«Не вмешиваюсь я в эти твои дела… Разбирайся сама».

Но Анна Федотовна не сказала этого. Взяла письмо, поднялась, повернулась спиной к дочери. Читала она долго, как бы вдумываясь в каждое слово. Листок дрожал в ее руках.

Наконец мать бережно сложила письмо, отдала Лизе. На губах не надолго мелькнула улыбка:

— Любит тебя… Верит.

И прежним властным тоном Анна Федотовна продолжала:

— А профессор твой проживет! Те, кто рядом с собой других не замечают, в любви не нуждаются. И жалеть их нечего! — закончила она жестко.

— Мама! Я так рада — он приезжает сюда.

— Да, — покачала головой мать. — Он не из трусливого десятка, видать. — А твое-то сердце как? Не подведет тебя?

— Не подведет, мама…

Резкий осенний ветер залетел во двор, подхватил с крыльца черемуховый листок и унес его вдаль. Стало сразу холоднее.

Уходило бабье лето.