Старые моряки, или Чистая правда о сомнительных приключениях капитана дальнего плавания Васко Москозо де Араган

ГЛАВА ПЕРВАЯ Капитан на мостике

Васко поднялся по трапу в сопровождении Америке Антунеса, представителя компании. Матрос нес два его чемодана. Глубокое волнение охватило Васко, когда он впервые в жизни ступил на борт парохода. Он почти не слышал Антунеса, знакомившего его с хорошо одетым человеком:

— Сеньор Омеро Кавалканти, сенатор штата Рио-Гранде-до-Норте, капитан Васко Москозо де Араган…

— Нам повезло, капитан, что вы оказались в Баие.

Иначе мы застряли бы здесь, для меня это было бы ужасно. У меня в Натале важные дела…

— Капитан оказал нам большую любезность, — пояснил Антунес.

— Я всего лишь выполняю свой долг.

Он был представлен судовому комиссару. Пассажиры с любопытством окружили его: путешествие оказалось с приключениями — смерть на борту, тело капитана, в течение суток пребывавшее в салоне для танцев, превращенном в покойницкую, угроза задержки в Баие, обнадеживающее известие о капитане в отставке…

Он прошел вслед за Америке Антунесом сквозь суетливую толпу — пассажиры прощались с провожающими, матросы разносили багаж по каютам, под ногами путались дети, испуганная собачонка на руках разряженной зрелой сеньоры громко лаяла. Она угрожающе зарычала на капитана, стараясь вырваться из рук пассажирки. Та улыбнулась капитану и извинилась:

— Простите, капитан, мой песик не знает, как мы вам обязаны…

Значит, и пассажиры слышали о его поступке и высоко оценили его. Васко чувствовал себя польщенным;

— Мой долг, сеньора…

Красивая женщина, капитан долго еще чувствовал аромат ее духов… Он спросил Америке шепотом:

— Значит, надо только сказать…

— Только сказать…

Они поднялись по маленькой лесенке на офицерскую палубу. Матрос опередил их, чемоданы капитана уже стояли в каюте. Васко указал на койку:

— Тот капитан умер здесь?

— Нет. На мостике — у бедняги сделался разрыв сердца.

Они встретили судового комиссара, он был представлен капитану и проводил их до мостика, где выстроились ожидавшие капитана офицеры.

— Капитан Васко Москозо де Араган оказал нам честь и любезно принял на себя командование судном до Белема.

— Жеир Матос, первый помощник.

Улыбающийся молодой блондин выступил вперед.

Васко показалось, что он взглянул на представителя компании и они перемигнулись. Но первый помощник уже протягивал руку:

— Большая честь служить под командой человека, заслужившего такую высокую награду, — он указал на блестевшую на кителе Васко ленточку ордена Христа.

За ним были представлены другие офицеры, старший механик, второй механик. После чего первый помощник поклонился:

— Ждем ваших приказаний, капитан.

Васко бросил взгляд на Америке Антунеса, тот чуть заметно ободряюще кивнул. Капитан сказал:

— Сеньоры знают, что мое присутствие здесь — лишь формальность, требуемая законом. Я не хочу менять чего бы то ни было в те немногие дни, пока буду с вами. Судно находится в хороших руках, сеньоры.

Продолжайте командовать, сеньор первый помощник, я не хочу ни во что вмешиваться.

— Ясно видно, капитан, что вы старый морской волк и знакомы с морскими обычаями. Мы прибегнем к вашей помощи, только если неожиданно возникнут какие-нибудь серьезные неполадки и потребуются ваши знания, но я надеюсь, что этого не случится.

Америко Антунес заключил церемонию:

— Судно в вашем распоряжении, капитан. Желаю вам от имени компании приятного путешествия.

Он распростился. Приближалась минута отправления. Васко остался на капитанском мостике и стал слушать, как первый помощник командует. Подняли трап, раздался гудок, тоскливый звук медленно растаял где-то вверху, у колоколен, в последний раз взлетели в воздух платки, женщины плакали под дождем. Пароход медленно отвалил от пристани. Васко смотрел в сторону Перипери. Там на берегу, конечно, собрались его друзья и Зекинья Курвело машет рукой, желает ему успеха и счастливого пути. Капитан хотел было посмотреть в подзорную трубу — так он сможет увидеть их, несмотря на дождь и большое расстояние, но он не смел шелохнуться в эту торжественную минуту отплытия.

ГЛАВА ВТОРАЯ О том, как капитан председательствовал за столом, море волновалось, а в желудке капитана назревала буря

В этот первый вечер в салон-ресторане было не очень много народа. Шел дождь, дул сильный ветер, море бушевало и швыряло судно во все стороны, приводя в уныние пассажиров, большинство которых укрылось в каютах.

Васко тоже предпочел бы отдохнуть в каюте от всех волнений этого дня. Оно и безопаснее: время от времени он ощущал угрожающие приступы тошноты. Однако капитану полагалось сидеть во время обеда во главе большого стола.

Другие столы поочередно возглавляли первый помощник, судовой комиссар и прочие офицеры. Надо было идти. Васко собрался с духом, проглотил пилюли, купленные в аптеке, — приказчик гарантировал их эффективность. Как знать, может, в ресторане он встретит сеньору с собачкой, перекинется с ней несколькими словами, обменяется улыбкой. Сенатор из Рио-Гранде-До-Норте Омеро Кавалканти уже ждал его, изнывая от голода и нетерпения.

Усевшись за стол между сенатором и депутатом от штата Параиба — крупным предпринимателем и банкиром Стоном Рибейро, капитан отдал свой первый приказ — подавать обед. Он оглядел салон: много пустых мест, сеньора с собачкой не отважилась выйти из каюты в такую бурную погоду. Жаль!

Сенатор и депутат говорили о политике, подготовка к президентским выборам шла полным ходом. В 1929 году она носила очень оживленный характер, были выставлены кандидатуры Жулио Престеса и Жетулио Варгаса, губернаторы штатов Рио-Гранде-до-Сул, Минас-Жераис и Параиба основали либеральный альянс.

Депутат из Параибы грозил правительству неизбежной и роковой революцией, он шепотом рассказывал, что Сикейра Кампос, Карлос Престес, Жоан Алберто и Жуарес Тавора разъезжают инкогнито по стране и готовят вооруженное восстание.

Сенатор смеялся над этими слухами: в Бразилии все спокойно и все довольны, народ поддерживает программу, выдвинутую великим Вашингтоном Луисом, которую его преемник, не менее известный Жулио Престес, и будет по-прежнему проводить в жизнь. Все эти волнения — буря в стакане воды, дело ограничится горячими речами ораторов гаушо — Жоана Невеса, Батисты Лузардо, Освалдо Араньи. Что же касается военных, даже если эти грошовые революционеры решатся вернуться из изгнания, то, как только они перейдут нашу границу, полиция мгновенно выловит их и засадит за решетку. Капитан наклонился к сенатору, с почтением прислушиваясь к его словам. Депутат возражал:

— Полиция… Решетка… Послушайте, дорогой сенатор, не увлекайтесь! Ваша полиция ничего не стоит.

Неужели, уважаемый друг, вы не слышали, что Сикейру Кампоса совсем недавно видели в Сан-Пауло? Полиция переполошилась, оцепила целый квартал. А он в это время, переодетый священником, вышел из редакции «Эстадо де Сан-Пауло» вместе с Жулио де Мескита и преспокойно прошел мимо полицейских… Об этом все знают.

— Болтовня… Я не верю ни одному слову. Эти бездельники сидят в Буэнос-Айресе и грызутся между собой. Они не смеют ступить на бразильскую землю и живут в изгнании, то и дело посылая ходатайства об амнистии. Это безрассудные юнцы, которые совсем потеряли голову. Впрочем, тут нет ничего удивительного, если даже Артур Бернардес рядится в революционера… Они не осмелятся…

— Не осмелятся? А разве граница не в Рио-Грандедо-Сул?

— Жетулио Варгас не сумасшедший, он не станет связываться с этими одержимыми. По-вашему, они поднимут восстание и посадят Жетулио в Катете[12]? Если бы у них была какая-либо возможность добиться успеха, то, во всяком случае, не Жетулио пришел бы к власти. Это мог бы быть Изидоро или Престес. Как вы думаете, капитан?

Васко предпочитал не думать и в особенности не смотреть на суп со сметаной — отвратительная штука, совершенно противопоказанная во время волнения на море. Надо будет обратить на это внимание судового комиссара. Какая небрежность! Меню на корабле следует составлять с учетом прогноза погоды. Он отодвинул тарелку и сделал неопределенный жест в ответ на обращение сенатора. Нечего и надеяться на приход сеньоры с собачкой! Депутат съел целую тарелку супа — безумец! — и снова кинулся в бой:

— Ну что ж, можете не верить и по-прежнему плестись в упряжке этого упрямца Вашингтона Луиса, но когда спохватитесь, будет поздно, костер разгорится у вас под ногами. Когда я недавно ездил на Север, на такой же вот «Ите», знаете, кто ехал со мной и высадился в Ресифе? Жоан Алберто, да, да, сеньор. Я могу говорить об этом, потому что сейчас его уже нет там, я уверен. Он путешествовал в качестве коммивояжера одной фирмы в Рио-де-Жанейро, но я-то его сразу узнал. Моряки — и он указал на капитана — за революцию, все это знают! Они возят заговорщиков, прячут их в своих каютах. Впрочем, весь народ с ними. Не правда ли, капитан?

На второе — кусок рыбы в соусе из томатов и рачков, с гарниром из картофельного пюре, с желтеющими глазками сливочного масла — настоящая провокация, просто возмутительно! Стоит только взглянуть на этот ужас — и все в желудке переворачивается. Избегая пристального взора депутата, который ждал ответа на свой опасный вопрос, капитан сделал отчаянное усилие и поднес вилку с кусочком рыбы к искривленному рту. Этот депутат из Параибы просто легкомысленный человек: рассказывать о революционерах и заговорах, жадно глотая при этом куски рыбы, рачков и пюре с маслом! Редко приходится наблюдать такое отвратительное зрелище. Какое падение, до чего может дойти человек! — размышлял капитан. Депутат прищелкнул языком, желая показать, что рыба недурна, и упорно продолжал плести нити своего заговора:

— Вот увидите, тут же, на нашем судне, наверно, спрятан Престес либо Сикейра. В каюте врача или механика. Или у нашего храброго капитана, почему бы нет?

Сенатор вздрогнул: хоть он и казался спокойным и выражал уверенность в том, что у правительства достаточно сил, такие разговоры явно тревожили его. Ведь полиция сама подтвердила, что Жуарес Тавора недавно проезжал через Натал и что с ним в заговоре молодые лейтенанты вроде Жураси Магальяэнса и всякие смутьяны вроде Кафе Фильо? Разве не известно, что они собирались совсем близко от дворца? Полиция обнаружила след революционера лишь после его отъезда в Параибу, где дом Жозе Америке является центром конспирации — о чем всем известно. Уж этот Жозе Америке, писал бы себе романы, как прежде! Может быть, депутат прав и на судне действительно находится один из этих фанатиков — нарушителей общественного порядка? Он бросил недоверчивый взгляд на капитана, лицо его показалось сенатору странным. Депутат настаивал с угрожающим видом:

— В один прекрасный день такая «Ита» причалит как ни в чем не бывало в Натале и, вместо того чтобы высадить пассажиров, выпустит на улицы отряд революционеров. Они нападут на дворец, начнут палить — пум-пум, пум-пум… Не обманывайтесь, все моряки, служащие компании, заодно с революционерами. Не правда ли, капитан?

— Я не принадлежу к кадрам компании. Мне приходилось совершать дальние плавания, покуда я не вышел в отставку. Здесь же я очутился из-за несчастного случая…

— Да, правда, я и забыл. Вы нас выручили, сеньор… Иначе нам пришлось бы ждать капитана из Рио, Да, сеньор, это очень хорошо! Для меня, впрочем, не имело бы большого значения, если бы мы задержались на несколько дней в Баие. Я не тороплюсь, как сенатор, которому срочно нужно в Натал. Время у меня есть, и Баия мне нравится. Хороший край, только вот либеральный альянс тут очень слаб, и Витал Соарес — кандидат в вице-президенты… Зато женщины здесь шикарные…

Капитан в знак согласия попытался улыбнуться.

Сенатор, довольный тем, что разговор принял другое направление революционеры отошли на второй план и обед не будет испорчен, подхватил:

— Дальние плавания, чужие моря… Вы видели много разных стран, капитан?

— Практически весь свет, я плавал под разными флагами.

— Увлекательная профессия, но немного однообразная, не так ли? День за днем, все море да море, особенно если рейс продолжительный… философствовал сенатор.

— Ну, а как насчет женщин, у вас, наверно, было немало побед, а, капитан? — увлеченный этой темой, депутат забыл о заговорщиках.

Жареный каплун выглядел соблазнительно, Васко еще почти ничего не ел, кроме хлеба. Орудовать ножом и вилкой оказалось очень трудно из-за качки.

Взять же просто рукой было бы неприлично.

— Во время плавания капитан — монах.

— Бросьте, капитан, не рассказывайте сказок…

— В порту — другое дело, там моряки берут свое…

— А скажите-ка, вот вы были во многих странах, какие женщины, по-вашему, самые темпераментные?

Момент был весьма неподходящим для ответа на такой вопрос, каплун грозил соскользнуть с тарелки, и, чтобы совладать с ним, требовалось напряженное внимание и максимум осторожности. Васко уклонился от прямого ответа:

— Трудно сказать. Когда как…

— Ну что вы, кто же не знает таких вещей! Англичанки, например, холодные, француженки алчные, испанки пылкие. Даже я, хотя никогда не выезжал из Бразилии…

— Конечно, это правда, различия есть. На мой взгляд, самые пылкие из всех… — он сделал паузу, сенатор и депутат наклонились, чтобы лучше слышать.

Капитан понизил голос:

— Лучше всех арабские женщины.

— Горячие? — прошептал сенатор.

— Огонь!

— Когда я был мальчишкой, — депутат погрузился в воспоминания, — в Кампина-Гранде славилась одна турчанка. Красавица. Но брала страшно дорого, ребятам было не по карману — только богатым фазендейро.

Компот чуть не вызвал катастрофу. Едва капитан проглотил первую (и последнюю) ложку сладкого сиропа, как началось такое, что понадобилось напряжение всех духовных и телесных сил для избежания катастрофы. В желудке разыгралась страшная буря, и капитан ощутил глубокое разочарование в жизни, отвращение к ней. Какое счастье, что нежная, красивая дама бальзаковского возраста не пришла в столовую! Он не смог бы говорить с ней, все на свете было ему безразлично, и единственное, чего он желал, это чтобы злополучный обед скорее кончился.

— Вы почти ничего не ели, капитан.

Депутат пожирал все.

— Я себя неважно чувствую, поел зеленых кажаран[13] и получил расстройство желудка. Так что мне нельзя много есть.

— Представьте, мне даже показалось, что вам дурно. Капитан, страдающий морской болезнью, — какой абсурд!

Все трое расхохотались, услышав такое нелепое и смешное предположение. Васко решил больше не рисковать и отказался от кофе. Он еле дождался, пока все кончат есть, и поспешно встал, давая понять, что обед завершен. На палубе депутат попытался удержать его:

— А если бы вы, капитан, обнаружили одного из революционеров в своей каюте? Как бы вы поступили? Выдали бы его полиции или сохранили бы все в тайне?

Как бы он поступил? Откуда он знает, как действовать в подобных случаях? Он не занимался политикой с тех пор, как кончилось правление Жозе Марселино и убили дона Карлоса I, короля Португалии и Алгарви.

Он не желает ничего знать обо всех этих революционерах и революциях, будь прокляты и Вашингтон Луис, и Жулио Престес, и Жетулио Варгас, ничто не помешает ему немедленно отправиться в свою каюту! Даже если бы сейчас появилась улыбающаяся сеньора с собачкой. Он хочет только одного — лечь, уткнуться головой в подушку и чтобы никто его не видел!

— Извините, сеньор. Мне необходимо занять свой пост на мостике. Взглянуть, как идут дела.

— Ну что ж, идите, а потом возвращайтесь — поговорим. Я буду в салоне.

Васко кинулся вверх по лестнице, дождь хлестал по офицерской палубе. Вдруг какая-то фигура преградила ему путь.

— Добрый вечер, капитан.

Это был судовой врач, он курил баиянскую сигару.

— Идете на мостик выкурить трубочку? Не предпочтете ли сигару?

Он вытащил одну из кармана кителя — черную, дурно пахнущую…

— Премного благодарен, я курю только трубку…

— Вы родились здесь, в Баие?

— Да, здесь…

— И не любите сигары? Это преступление… — Врач рассмеялся.

— Дело привычки. Извините, хочу немного вздремнуть.

— Так рано?

— День был тяжелый…

— Тогда спокойной ночи.

Ветер донес до него зловонный дым сигары, набежавшая волна сильно качнула судно. Васко ринулся к своей каюте, врач, к счастью, уже спустился вниз.

К счастью, потому что Васко не успел добраться до желанной двери. Он перегнулся через борт и… казалось, он лишается не только чести, но и жизни, настал его последний час… Запачканный, униженный, жалкий, капитан в страхе огляделся — никого. Тогда он быстро вошел в каюту, запер дверь и свалился на койку, не в силах даже раздеться.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Об «Ите», плывущей под солнцем, — почти фольклорная глава, которую надо читать под аккомпанемент песни Доривала Каимми «Сел на «Иту» на севере я»

В день Второго июля небо прояснилось. Солнце сияло, гладкая поверхность моря, разрезаемая высоким носом гордой «Иты», сверкала, как стальное полотнище. Капитан вышел из ванной и обнаружил на столе В; своей каюте кофе, который принес вежливый, постоянно улыбающийся слуга. Капитан решил, что вешать нос нет никаких причин, и всей грудью вдохнул морской воздух, как во времена своих плаваний в Азию и Австралию. Напевая одну из песенок танцовщицы Сорайи, где говорилось о море и моряках, он надел белую форму.

В салонах, на палубах, в коридорах толпились пассажиры. Пароходы «Ита» много лет подряд ходили вдоль бразильского побережья от Порто-Алегре до Белем-до-Пара и обратно. В ту пору еще не было самолетов, сокращающих время и расстояние и отнимающих у путешествия все очарование и поэтичность. Время тогда текло медленно, и, однако, его меньше тратили понапрасну; никого не мучило бессмысленное нетерпение, никто не стремился приехать как можно скорее, люди не так жадно спешили жить, ведь эта спешка делает наше существование убогим, бесцветным, наполняет его беготней, суматохой, усталостью…

Пароходы «Ита» были трех типов — большие, средние и малые; они несколько различались между собой по комфортабельности и скорости, но все выглядели одинаково веселыми, чистенькими и приятными. Путешествие на «Ите» — одно удовольствие: завязываются .знакомства, дружеские отношения, возникают флирты, даже совершаются помолвки. Не найти лучше места, где провести медовый месяц, жизнь на корабле — беспрерывный праздник.

Большие пароходы «Ита» останавливались только в крупных портах — на линии от Рио на север они заходили в Салвадор, Ресифе, Натал, Форталезу и Белем.

Средние включали в свой маршрут Викторию, Масейб, Сан-Луис. Маленькие шли долго, они заходили и, в Ильеус, и в Аракажу, и в Кабедело, и в Парнаибу. Пароход, которым командовал капитан дальнего плавания Васко Москозо де Араган, был одним из самых больших.

На «Ите», как обычно, кипела жизнь, сновали пассажиры. Тут были политические деятели, едущие в свои избирательные округа или возвращающиеся из короткой поездки в Рио. (В связи с избирательной кампанией они пребывали в этом году в чрезвычайно возбужденном состоянии и были полны надежд и честолюбивых замыслов.) Коммерсанты и промышленники возвращались с семьями из путешествия в столицу, из увеселительной или деловой поездки. Девицы и дамы, гостившие у родственников в Рио или Сан-Пауло, ехали теперь домой. Возвращались из традиционной каникулярной поездки на юг компании студентов — юноши с хохотом вспоминали попойки, кабаре, прогулки, веселых женщин и в отдельных редких случаях красоты природы. Немало было и тяжелобольных или перенесших операцию людей, которые отправлялись в какую-нибудь прославленную больницу, рассчитывая на помощь науки и на заботы какого-нибудь врача с мировым именем, берущего за визит баснословные деньги. Ехали старые девы, мечтающие о женихе, который вынырнет вдруг из глубин моря; священники в отпуске; монахи, посланные в селву как миссионеры; столичные литераторы, ищущие поле деятельности, с чемоданами, набитыми сонетами и лекциями; чиновники «Банко до Бразил», переведенные в другой город, сгорающие желанием выведать все подробности о новом месте службы. Были среди пассажиров и профессиональные игроки в покер, которые каждый раз садятся на другой пароход — то на «Иту», то на «Ару», то на «Ллойд Бразилейро». Здесь они обыгрывают владельцев плантаций какао, хлопка, пальм бабассу, скотопромышленников и сахарозаводчиков, впервые побывавших на незабываемых Пан-де-Асукар и Корковадо[14], в Копакабане и Ботафого[15], посетивших также Манге[16] и «Ассирио» — кабаре в подвале муниципального театра. Коммивояжеры крупных фирм захватили в дорогу целый запас анекдотов и теперь выкладывали их, вдохновленные присутствием дам легкого поведения, изгоняемых, как правило, во второй класс. И, наконец, на «Ите» плыли фазендейро и коммерсанты, имеющие обыкновение чуть ли не с рассвета занимать места на палубах первого класса.

Это был один из тех пароходов «Ита», на которых спускались с Севера и с Северо-Востока политические и административные деятели, поэты и романисты, нищие и бесстрашные «кабеса-шата»[17], прямодушные, гордо борющиеся с жизненными трудностями, полные огня, мечтаний и сил. Рожденные на бесплодных, засушливых землях или на высоких берегах великих рек с их буйными разливами, жители штатов Пара, Баия, Пернамбуко, Сеара, Алагоас, Мараньян, Сержипе, Пиауй, Рио-Гранде-до-Норте обладают даром импровизации и поразительной творческой фантазией. Именно они приспособили мелодию народной песенки к стихам известного поэта — певца красот Баии, а заодно и пароходов «Ита»:

Много лет назад они ехали на Юг, наверно, на такой же «Ите» в поисках счастья, богатства, успеха, власти или хотя бы возможности заработать на жизнь.

Теперь они возвращались домой под командованием и на попечении Васко.

Среди этих-то людей и расхаживал капитан Васко Москозо де Араган в своей девственно белой форме.

Он побывал на капитанском мостике, где первый помощник сообщил ему, что все в порядке, новостей никаких, плавание идет нормально, в Ресифе они будут на следующее утро и, если капитан не возражает, отправятся дальше в 17 часов.

— Я уже сказал, что не желаю вносить никаких изменений и отдавать какие бы то ни было приказания, поскольку судно в надежных руках. Пойду пройдусь.

— Отлично, капитан. Ваше присутствие вызовет восторг пассажиров, они обожают разговаривать с капитаном и задавать ему вопросы.

Васко шел по судну, улыбаясь и любезно раскланиваясь направо и налево. Погладил по головке ребенка, бегавшего по палубе. Закурил трубку; если море не разбушуется, это путешествие будет самым приятным воспоминанием в его жизни. Пассажиры сидели в шезлонгах, молодежь играла на палубе в пинг-понг и в гольф.

В салоне собрались игроки в покер. Капитан обвел взором столы, но увидел только одного знакомого сенатора. Он направился к нему.

— А! Добрый день, капитан. Ну, как идет плавание? Уже известно, когда мы будем в Ресифе?

— Если богу будет угодно, утром станем на якорь.

А в пять часов дня отправимся дальше.

— Мне как раз хватит времени, чтобы позавтракать с губернатором и обсудить с ним кое-какие политические проблемы. Он меня охотно слушает. Впрочем, все губернаторы северо-восточных штатов считаются с моим мнением и просят у меня советов. Это потому, что они знают, что Вашингтон Луис весьма расположен ко мне.

— Для меня честь иметь вас на борту, сенатор, — капитан уселся на свободный стул рядом с парламентарием. — Честь и удовольствие.

— Спасибо. Отон остается в Ресифе…

— Кто?

— Депутат, который сидел слева от вас. Способный человек, но совсем сбился с толку. Связался с либеральным альянсом. Ведь это же безумие! И теперь он и ему подобные втягивают в это безумие Параибу, а ведь штат маленький, подумайте только, он целиком зависит от президента республики. Поняли, что выборы проиграли, и выдумывают всякие перевороты и революции.

— Признаюсь, меня вчера немного встревожило предположение, что на борту могут оказаться заговорщики…

— Молодой человек с будущим, но сам себе все портит. К тому же пьет, да и ни одной юбки видеть не может равнодушно. С самого утра крутится около актрис…

— Каких актрис?

— Они сели в Рио. Маленькая плохонькая труппа, едут давать спектакли в Ресифе. Четыре женщины и четверо мужчин. Женщины вчера не были в столовой. Поэтому вы их не видели. — Сенатор поджал губы. — Вот они, и Отон опять с ними. Посмотрите, разве прилично федеральному депутату так себя вести? Путается с актрисами… У всех на виду…

Капитан увидел трех смеющихся девушек, две из них были в длинных брюках, что считалось в те времена неслыханной смелостью, третья в легком прозрачном платье.

— А где же четвертая?

— Четвертая — старуха, она играет служанок… Должно быть, сидит и вяжет… Она целыми днями не выпускает спиц из рук.

Отон заметил сенатора и капитана, помахал рукой и подошел в сопровождении актрис.

— Познакомьтесь с нашим новым капитаном.

Сенатор кивнул, не вставая с места. Он не хотел, чтобы его видели с девицами из театра. Васко встал, поклонился и пожал руки девушкам.

— Очень приятно, капитан… — улыбнулась полногрудая шатенка, стоявшая рядом с Отоном.

— Скажите, сеньор капитан, — спросила белокурая хрупкая девушка с большими глазами, — неужели это страшное море будет опять так бесноваться, как вчера? Я первый раз путешествую по морю и в жизни никогда так плохо себя не чувствовала…

— Гарантирую вам отличную погоду до конца путешествия. Я закажу для сеньориты море из роз!

Не зря бывал капитан на балах во дворце и в пансионе «Монте-Карло», не зря скитался по морям, командуя большими пакетботами, возя пассажиров из Неаполя и Генуи на Восток. Он умел разговаривать с красивыми и изящными женщинами.

— Капитан просто прелесть… — сказала третья, с завитыми волосами и ямочками на щеках.

— Отон… Сеньор Отон нам рассказал, что вы объехали весь свет… И что у вас даже есть орден, это правда?

— Да, поплавал немало за сорок лет.

— Вы были в Голландии? — поинтересовалась та, что с ямочками, ее звали Режина.

— Да, сеньора…

— А вы не знали там одну семью — Ван Фриее? Они живут… подождите-ка, я вспомню… В Саевангенте, кажется, так, называется этот город.

— Ван Фриес? Что-то не припоминаю… Я знал там главным образом судовладельцев и моряков. Ваши знакомые не имеют отношения к морю?

— Думаю, что нет… Теун говорил, что они разводят тюльпаны…

— А кто этот Теун, который разводит тюльпаны? — заинтересовался депутат, фамильярно взяв шатенку под руку.

— Это был ее возлюбленный… — объяснила хрупкая девушка.

Полногрудая шатенка бросила томный взгляд на Отона:

— Люди влюбляются, а потом страдают…

Сенатор поднялся: палуба начала заполняться пассажирами, и ему вовсе не хотелось у всех на глазах принимать участие в таком разговоре.

— Это самый интересный мужчина, какого я знала в жизни, — призналась Режина. — Я любила его безумно… Он был немного похож на вас, сеньор капитан, только он выше ростом…

— Видите, капитан? — рассмеялся депутат. — Вы одержали победу…

— И моложе, конечно…

— Стоит ли говорить о таком старике, как я…

— Ах! Оставьте, капитан, я не хотела вас обидеть. Вы совсем не стары, сеньор. Вы очень даже стройный и красивый.

— Капитан еще вполне может погубить женщину, испортить ей жизнь… заметила худенькая девушка, провожая глазами сенатора, который скрылся в салоне.

— Я же говорю, капитан! Вы разбиваете сердца, — сказал Отон.

— Девушки смеялись, радуясь солнечному утру и спокойствию на море.

— Когда у вас начинаются спектакли в Ресифе? — поинтересовался Васко.

— Завтра вечером, в Санта-Изабел.

— Жаль, что я не смогу увидеть вас на сцене. Побываю на обратном пути, если судно будет ночевать в порту… Я хочу поаплодировать вам…

Громкий лай прервал его слова. Он обернулся и увидел красивую сеньору в коротком, до колен, платье, с обнаженными плечами, волосы ее были стянуты косынкой. Она ласково бранила собачку.

— Одевается так, будто ей пятнадцать лет, — заметила шатенка.

— И не расстается с собачонкой. Никогда не видела такой любви. Как будто это ее ребенок…

— Это больше, чем ребенок… — сказал депутат.

— А что это такое? — заинтересовалась та, что с ямочками.

— Я вам скажу на ушко…

— Мне… — попросила шатенка.

Отон прошептал что-то, прижимаясь ртом к уху шатенки, она закрыла рот рукой и, сдерживая смех, сказала с негодованием:

— Что за ужас, вы невозможный человек…

— Что он говорит? Скажи мне…

Васко поклонился даме, о которой судачили актрисы и депутат. Она улыбнулась в ответ, но тотчас же, заметив собеседников капитана, резко повернулась к ним спиной. Васко встревожился, он хотел подойти и помочь даме разложить шезлонг. Хрупкая девушка спросила:

— Вы тоже так думаете, капитан?

— Что, сеньорита?

— А вот что говорит сеньор Отон…

— Я не знаю, о чем речь… Простите…

Он поспешно подошел к даме и взял шезлонг, который она тщетно пыталась установить одной рукой: другая была занята собачкой.

— Разрешите мне, сеньора…

— Благодарю вас, я причинила вам беспокойство…

— Для меня это удовольствие, поверьте… Садитесь, пожалуйста.

Она села, положила собачку на колени, та скалила зубы и рычала на капитана. Васко прислонился к борту.

— Тише, Жасмин, надо относиться к капитану с почтением…

— Я не нравлюсь вашей собачке…

— Она так со всеми вначале. Ревнует меня. Потом привыкнет. — И прибавила насмешливо, с легким раздражением: — Ваши приятельницы соскучились о вас, капитан. Видите, они на нас смотрят и, конечно, сплетничают…

Капитан посмотрел — актрисы и депутат смеялись, хрупкая девушка подмигнула ему.

— Они мне вовсе не приятельницы. Меня только что с ними познакомили.

— Называют себя актрисами, а похожи больше на женщин легкого поведения. Да и актрисы-то они жалкие! С самого Рио ведут себя просто скандально, все мужчины вертятся вокруг них. Вот этот сеньор Отон не отходит ни на минуту. Как будто, кроме них, здесь никого нет.

— Сеньора, несомненно, преувеличивает. Разве может кто-либо смотреть на другую женщину, если вы на корабле?

— Капитан, бога ради… Вы меня даже смутили.

— Вы тоже сойдете в Ресифе?

— Нет, я до Белема. Я там живу… — И она вздохнула.

Капитан уже успел взглянуть на ее руку, обручального кольца не было.

— Вы ездили прогуляться в Рио?

— В гости к сестре. Ее муж — инженер министерства путей сообщения.

— Вы не пожелали жить с ней вместе?

— Это невозможно. У сестры очень большая семья, у нее пятеро детей. Я живу с братом в Белеме. Он тоже женат, но у него только двое детей.

— А вы?

— Я? — Она отвернулась и стала смотреть вдаль. — Я не хочу выходить замуж…

Наступило короткое молчание, Васко почувствовал, что сделал бестактность, может быть, даже был груб…

Она сидела грустная, задумчивая…

— А вы? — спросила она, в свою очередь. — Ваша семья живет в Баие?

— У меня нет семьи.

— Вы вдовец?

— Холостяк. У меня не было времени жениться. Моряцкая жизнь, все время в плавании…

— Вы никогда и не думали о женитьбе? Никогда?

Капитан стиснул трубку в руке и поднял взор к бескрайнему небу:

— У меня не было времени…

— Только поэтому? Не больше?

Дама вздохнула еще раз, как бы желая дать понять, что причины ее одиночества гораздо более серьезны и печальны.

Вздохнул и капитан:

— Зачем вспоминать?

— Так и вы тоже? — И она снова вздохнула. — Очень грустно жить на свете.

— Да, грустно тому, кто одинок.

Вокруг актрис собралась большая группа мужчин, слышались смех, шутки. Палуба была полна, все шезлонги заняты. Чета новобрачных прохаживалась, держась за руки. Собачка залаяла. Дама объявила:

— Я не верю мужчинам. Все они лицемеры.

Она была преподавательницей музыки, и звали ее Клотилде.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Капитан командует, дама вздыхает, Метискa танцует, судно плывет, розы цветут, и девицы поют

Девицы легкого поведения разлеглись на нижней палубе, греясь на солнце, как ящерицы. Одни делали себе маникюр, другие расчесывали волосы или читали «Немую сцену» и «Искусство кино». Студенты спустились с палубы первого класса и ходили вокруг них, затевали разговоры. Один заиграл на гитаре, аккомпанируя девушке, которая запела популярную в то время песенку о выборах:

Капитан с мостика поглядывал на палубу второго класса. Надо будет пойти туда, поговорить с этими людьми, ведь они тоже его пассажиры. Он не признавался себе, что в глубине души ему просто хотелось посидеть в приятной компании девиц легкого поведения: с юных лет, со времен веселых попоек в пансионах Салвадора и воображаемых приключений в затерявшихся в Тихом океане безвестных портах он хранил благодарное теплое воспоминание об этих женщинах.

Он умел с ними разговаривать, и беседа шла легко; здесь не нужно было взвешивать каждое слова, как с пассажирками первого класса — девицами и дамами с положением, которые часто очень уж задирают нос. Он подумал, что в сущности пароход — то же общество, только в миниатюре, здесь представлены все его слои, начиная с верхов — богатых и могущественных, людей, политических деятелей и банкиров и кончая дном — бедными женщинами, торгующими своей красотой.

И он был всесильным королем этого маленького государства, ведь капитан, бесспорно, самая высшая власть на корабле, его могущество безгранично.

В то же утро капитан в беседе с судовым комиссаром отважился на критическое замечание по поводу вчерашнего обеда. Этот суп, эта рыба пусть комиссар простит его вмешательство — они не годятся для обеда во время качки. На иностранных судах на подобные мелочи обращают должное внимание. Первый помощник, присутствовавший при разговоре, горячо поддержал капитана. Его пыл казался даже несколько чрезмерным для такого второстепенного вопроса:

— Вы совершенно правы, капитан. Эта ужасная ошибка ни в коем случае не должна повториться.

Я всегда говорю: самое главное на судне, чтобы капитан имел опыт.

— Я не хотел бы вмешиваться… Но сенатор, например, почти ничего не попробовал, бедняга…

Комиссар слушал, нахмурившись, но, увидав решительность первого помощника, принял смиренный вид и извинился:

— В самом деле, капитан, я забыл справиться о прогнозе погоды, прежде чем утверждать меню. Больше это не повторится. К тому же впредь я буду представлять меню вам на утверждение.

— Да, так лучше… — поддержал первый помощник.

— Нет, сеньоры, не нужно. Ни в коем случае. Повторяю, я не хочу ни во что вмешиваться, я здесь лишь…

— Вы капитан, сеньор.

Это ему понравилось, а также твердость первого помощника, — славный парень этот Жеир Матос, он даст о нем хороший отзыв в отчете о плавании.

За несколько часов плавания капитан стал популярен. Он беседовал то с одними, то с другими, сообщал данные о скорости судна — тринадцать миль в час (морских, конечно), — время прибытия в Ресифе, время отправления, а когда напоминали ему о его морских подвигах и спрашивали, за что он получил награду, капитан отвечал скромно, однако не заставлял себя долго упрашивать.

И вот во второй половине дня в кают-компании вокруг него собралась целая толпа, с увлечением слушавшая его живописные рассказы о пережитых приключениях. Сначала капитан рассказал о буре в Бенгальском заливе, когда он вел английское торговое судно; команда почти сплошь состояла из индийцев. Корабль шел из Калькутты в Акьяб, что на бирманском побережье.

Этот рейс вообще опасен из-за муссонов и волнений, вызываемых морскими течениями. Однако такой бешеной бури он еще никогда не видел, хотя ему не раз приходилось плавать в тех местах. Пожилые дамы отложили крючки и спицы, с тревогой слушая повествование.

Можно ли считать петли, если в эту минуту капитан, рискуя жизнью, подвергаясь опасности быть смытым огромными высокими волнами, ползет по палубе, чтобы вытащить из-под обломков разбитой молнией мачты худого как скелет индийца с переломанными ногами и ребрами.

Старший офицер, проходивший мимо, остановился в дверях, закурил сигарету и стал слушать в почтительном молчании. Капитан, увлеченный рассказом, не заметил его… Появился механик, старший офицер подозвал его, и оба стали слушать.

К вечеру Васко поднялся на капитанский мостик, там старший офицер, первый помощник, врач и другие оживленно обсуждали его приключения. Он услышал обрывок фразы:

— Полз по юту, как змея…

Увидев капитана, старший офицер замолчал, а первый помощник сказал:

— Чудесно, капитан. Мы здесь слушаем рассказы о ваших подвигах. Как-нибудь вечерком мы откупорим бутылку вина, и вы нам расскажете о себе. Мы всю жизнь ходим только вдоль этого побережья, — он указал пальцем, — а тут ничего не случается. Вы, сеньор, расскажете нам о своих плаваниях со всеми подробностями…

— Все это такие пустяки, право, не стоит. Чтобы развлечь пассажиров, куда ни шло. Но вам, морякам…

— Мы не отстанем от вас, капитан. Мы настаиваем.

Васко смотрел на девиц на нижней палубе. Оттуда доносился мягкий голос мулатки, она пела популярную песенку, полную политических намеков:

Он прошелся по палубам второго класса и спустился в третий. Там все кричало о потрясающей нищете — беженцы, эмигрировавшие в годы засухи в пресловутые южные края, где их якобы ждали работа и деньги, возвращались обратно на Северо-Восток. Надежда на перемену судьбы вела этих людей по дорогам каатинги, через сертан, через порожистые реки и степные равнины к Сан-Пауло. Теперь у них осталось только одно желание — вернуться на ту бесплодную и сухую землю, где они родились, чтобы умереть в родном краю.

Это было тяжкое зрелище, и капитан вернулся во второй класс, где звенели песенки и самбы.

Женщины, завидев капитана, принялись приводить себя в порядок, уселись прилично, одергивая платья на коленях, отталкивая студентов. Мулатка умолкла, только гитара все так же жалобно стонала. Капитан не хотел мешать веселью, у девушки был красивый голос. Он сказал:

— Не стесняйтесь… Почему она перестала петь? Продолжайте, пожалуйста, я с удовольствием слушал.

— Капитан — добрый человек, — рассмеялась одна из женщин, уже стареющая.

— И хороший товарищ; — заявил студент. — Накануне прибытия в Форталезу мы вам споем серенаду.

— Весьма благодарен, друг мой.

Однако женщины по-прежнему держались натянуто, а мулатка молчала. «Жаль», — подумал Васко, удаляясь.

Пассажиры первого класса, сменив после вечерней ванны рубашки с короткими рукавами и полотняные брюки на тонкие шерстяные костюмы, а легкие дневные платья на вечерние туалеты, появились на палубе, Ему тоже необходимо переодеться — облачиться в синюю форму.

Однако капитан не сразу ушел с палубы — навстречу ему легко двигалась Клотилде, надушенная, с великолепными локонами, завивка которых заняла, вероятно, немало времени, в пышном платье и с шелковой шалью через руку. В глазах ее светилась печаль, но собачки (обнадеживающая деталь!) на этот раз с ней не было. Сердце капитана учащенно забилось.

Клотилде заметила его и помахала ручкой, что могло означать и приветствие и призыв. Капитан подошел:

— Вы прямо морская богиня…

— Капитан… — она прикрыла глаза шалью, но тут же опустила ее и сказала томно:

— Не хотите ли пройтись для улучшения аппетита?

— Ничего иного и не желал бы. Но мне необходимо переодеться, чтобы на обеде быть достойным вашей красоты… Впрочем, если бы вы немного подождали, я зашел бы за вами в салон через несколько минут.

— Я буду ждать, а вы поспешите, сеньор льстец.

Когда он вернулся, в салоне надрывался расстроенный рояль — кто-то играл мелодию из «Богемы». Васко относился к серьезной Музыке с почтением, однако предпочитал любить ее издали и не отличался большими познаниями в этой области. Как-то раз полковник Педро де Аленкар затащил его в театр Сан-Жоан на оперу. Прогорающая итальянская труппа в конце неудачных гастролей по Латинской Америке забрела в Баию. Полковник обожал оперу, у него был патефон и множество пластинок с ариями в исполнении Карузо.

Он убедил Васко, что судьба посылает ему единственную возможность послушать баритонов и теноров, известного баса, нежное сопрано и не менее нежное контральто и увидеть «Богему», во всей ее красе. Васко согласился, хотя Жорж и Жеронимо всячески его отговаривали. Но для Васко это был лишний повод показаться в парадной форме и с орденом Христа. Они отправились. Скука была невыносимая и жара тоже; пот лил с них градом. Сопрано весило, наверно, не меньше ста двадцати кило, зато тенор был худ, как щепка. Васко с трудом удержал смех, когда грузная матрона закудахтала:

Полковник Педро де Аленкар наслаждался, он знал почти всю оперу наизусть. Задыхаясь от жары, Васко ругал себя за тщеславие — ведь он согласился на приглашение только ради того, чтобы надеть форму и орден. Когда пышущее здоровьем дородное сопрано, изображая хрупкую, чахоточную Мими, упало в объятия хилого тенора, который был явно не в состоянии удержать такую тяжесть, Васко не выдержал и расхохотался. Полковник пришел в негодование и обозвал его невеждой и ослом. С тех пор Васко держался на почтительном расстоянии от так называемой серьезной музыки, несомненно заслуживающей всяческого восхищения, но слишком возвышенной и недоступной его пониманию.

Он тотчас же узнал недоброй памяти арию из «Богемы» и не сбежал только потому, что Клотилде, в платье из тафты и с локонами, томный голое которой дарил целый мир надежд, ожидала его для предобеденной прогулки по палубе. Может быть, удастся не заходить в салон: ведь он капитан, и ему полагается задерживаться по делам, и таким образом можно не выражать восторга игрой пианиста. Он заглянул в салон через иллюминатор, стараясь не смотреть в тот угол, где стоял рояль, чтобы не встречаться глазами с пианистом. Однако Клотилде в салоне не видно. — Куда она могла уйти? Виртуоза, казалось, охватил порыв вдохновения, рояль звучал все громче. Куда же делась прекрасная дама? Капитан решился наконец взглянуть в сторону рояля, и… не отнимая рук от клавиатуры, она улыбнулась ему, голова ее томно склонилась, в глазах сиял экстаз, локоны подскакивали в такт музыке. Ах, да, ведь она учительница музыки — это она рассказала ему утром, — но скромность, как известно, мать всех добродетелей, и, конечно, именно скромность заставила ее умолчать о своем мастерстве, о своем артистическом даре, о том, что она умеет исполнять даже классическую музыку. Он думал, что она из тех провинциальных учительниц, которые обучают девиц на выданье кое-как тренькать на колченогом рояле марши, самбы, какие-нибудь фокстроты и в самом лучшем случае — вальс. Он не ожидал, что она способна на большее, чем мило сыграть несколько танцев на семейной вечеринке. А между тем она, склонив голову набок и закатив глаза, встряхивает развившимися локонами и вовсю расправляется с оперой. Она, оказывается, артистка! Капитан ощутил даже гордость и вошел в салон как раз вовремя, чтобы присоединиться к слушателям, которые наградили исполнительницу бурными аплодисментами (может быть, в благодарность за то, что она наконец захлопнула крышку рояля).

Капитан, подойдя к заслужившей овации пианистке, скромно прятавшей лицо в шаль, протянул руки:

— Боже, какая красота! Какая звучность, какое совершенство! Незабываемые минуты!

— Вы любите классическую музыку?

— Люблю ли я?.. У меня целая коллекция пластинок, без хвастовства, одна из крупнейших в Баие, может быть, даже во всей Бразилии.

— А оперу?

— Обожаю. Когда я еще не был в отставке, в любом порту моей первой заботой было узнать, есть ли там оперный театр…

В продолжение всего разговора капитан держал руки Клотилде в своих. Вдруг она слегка вздрогнула и, спохватившись, отняла руки с нервным отрывистым смешком. Капитан несколько смутился, не зная, куда теперь девать свои руки.

Она возобновила прерванный разговор:

— Ну и рояль на вашем пароходе, никогда не встречала такого расстроенного.

— Неужели настолько скверный?

— Никуда не годится, просто неприятно играть.

— Я приму меры в Ресифе, велю позвать настройщика. А теперь пройдемся, как собирались?

Но было уже поздно, раздался гонг к обеду. Оба направились в ресторан, беседуя о «Богеме». Клотилде была без ума от Пуччини. Он заверил, что и его Пуччини восхищает и восторгает никак не меньше.

Прогулку по палубе совершили после обеда, до лото в салоне. Они шли не спеша, она — играя шалью, он — покуривая трубку, и разговаривали о Рио, которым она восхищалась, о Баие, которая, по его мнению, была славным городом, где неплохо живется, о Белеме-до-Пара, где дождь идет каждый день в одно и то же время. Иногда беседу прерывал какой-нибудь пассажир, который здоровался с капитаном или спрашивал о чем-либо. Они поговорили о Ресифе, чьи пляжи очаровали ее. К сожалению, она плохо рассмотрела столицу Пернамбуко: шел проливной дождь, и к тому же с ней не было никого, кто показал бы ей достопримечательности города. Завтра будет иначе, сказала она, улыбаясь, теперь к ее услугам капитан, который покажет ей мосты и набережные, проспекты и парки.

— Но я тоже не знаю Ресифе.

— Как не знаете? Ведь вы же капитан, вы, наверно, плавали в этих местах десятки раз.

— Конечно. Мне приходилось бывать здесь… Но у меня никогда не хватало времени как следует ознакомиться с городом. Я вряд ли способен служить вам чичероне. Я сказал, что не знаю Ресифе, это значит, что я знаю его мало. И прошло уже много лет с тех пор, как я был здесь в последний раз. Многое изменилось.

— Вы просто не желаете меня сопровождать. Может быть, у вас есть в Ресифе возлюбленная и вы не хотите, чтобы вас увидели со мной? — И она снова рассмеялась своим волнующим, отрывистым смехом.

Капитан остановился и взял ее руку:

— Пожалуйста, не говорите так. Те времена давно миновали. С тех пор как я вышел в отставку, я никогда больше не взглянул ни на одну женщину и примирился с этим. Но теперь…

— Что?

К ним подошел один из пассажиров:

— Начинается лото. Мы ждем только вас, сеньор капитан.

Дама вздохнула. Васко тихонько сжал ее руку, и вместе с навязчивым пассажиром они направились в салон. Клотилде шла, машинально помахивая шалью и глядя на звездное небо, на зеленую воду… Капитан слушал бестактного пассажира, но мысли его были далеко, он ловил запах ее духов и еще ощущал в своей руке ее дрожащую руку. Не дойдя до дверей салона, Клотилде, скользя, как во сие, споткнулась о трубу, пересекавшую палубу, и упала в объятия капитана. Он подхватил ее и на какую-то долю минуты очутился на вершине блаженства — ее грудь дышала у груди Васко, локоны щекотали его щеку, и он даже ощутил тепло ее девственного чрева.

Они уселись рядом за стол. Сенатор уже был тут.

Положив перед собою две карты лото, он с упреком поглядывал на соседний стол. Там депутат Отон и актрисы шумели и громко требовали начала игры. Все пассажиры собрались в салоне. Полные дамы изо всех сил старались выразить свое возмущение, отворачиваясь с презрением от веселой компании. Дети хныкали, выпрашивая конфеты. Капитан тут же купил у слуги две карты для себя и для Клотилде.

— Капитан, помогите мне отыскивать номера.

Комиссар стоял около рояля и, держа мешочек с фишками, объявлял призы их всего было пять. Первым разыгрывался флакон одеколона. По знаку комиссара слуга показал его публике. Затем был продемонстрирован второй приз, на этот раз красивый серебряный чайник. Комиссар делал юмористические замечания, вызывавшие смех и реплики присутствующих, а слуга высоко поднимал чайник, чтобы все его видели, Далее следовала пепельница с гербом компании судоходства и изображением «Иты». Это был третий приз.

Четвертый, на превосходное качество которого комиссар обратил внимание играющих, присуждался тому, кто первым заполнит всю карту. Приз представлял собой вазу для печенья, на которой были изображены дама и кавалер, сидевшие, держась за руки, на софе в стиле Людовика XV. Этот шедевр в мещанском вкусе вызвал восторженные восклицания у сеньоров и сеньор, у девиц и молодых людей, у сенатора и Клотилде. Каждый горел желанием выиграть вазу, и слуга вынужден был переходить от стола к столу, так как все, начиная с актрис, хотели рассмотреть ее поближе, Клотилде вздыхала:

— Ах, мне бы ее выиграть…

Последняя премия оставалась тайной, было известно лишь, что это вещь еще более ценная и красивая, чем предыдущая. Она стояла на рояле — что-то квадратное, большое, похожее на ящик, завернутое в шелковую бумагу. Полные любопытства, пассажиры высказывали различные догадки. Комиссар попросил внимания — начинается розыгрыш первой премии. Потом он обратился к детишкам, к «этим ангелочкам», умоляя их немного помолчать, и наконец начал выкликать номера. Одеколон выиграл фазендейро с эст паньолкой, заявивший под аплодисменты!

— Отвезу своей хозяйке в Крато…

Серебряный чайник достался тринадцатилетней девочке — после переигрывания: двое других игроков заполнили свои карты одновременно с ней. Пепельницу получила актриса-шатенка и тут же под осуждающими взорами добродетельных матерей семейств и сенатора подарила ее депутату. Наконец настал волнующий момент — розыгрыш приза за набор всей карты; тому, кто окажется здесь победителем, должна была достаться ваза, «эта прелесть, это совершенство, это произведение искусства, этот непревзойденный шедевр», как выразился комиссар.

Он начал выкликать номера среди напряженного молчания.

Клотилде, вздохи которой при каждом розыгрыше волновали капитана, разнервничалась до предела, она путала номера, и Васко позволялось то и дело дотрагиваться до ее руки, обращая ее внимание на объявленный номер, который она забыла отметить. Вдруг она заявила:

— Мне осталось закрыть всего один номер…

Но тут же какой-то субъект, сидевший около рояля, воскликнул:

— Кончил!

Это был элегантно одетый, весьма разговорчивый тип, представившийся как капиталист, совершающий путешествие по столицам штатов, чтобы полюбоваться северными пейзажами — старая его мечта, которую ему наконец-то удалось осуществить. Однако морскими пейзажами он что-то не слишком интересовался — проводил дни и ночи за покером, обыгрывая фазендейро и коммерсантов. Днем капитан зашел на несколько минут в салон и остановился посмотреть на игру. Он заметил, что элегантный капиталист начал волноваться; казалось, в присутствии Васко ему перестало везти, он начал проигрывать. Капитан был специалистом по покеру и, зная, что у игроков бывают всякие приметы, скромно удалился.

Клотилде так огорчилась, что готова была расплакаться.

— Из-за одного номера… А мне так хотелось выиграть эту вещь…

Васко утешал ее: если ей суждено владеть вазой, то она еще попадет в ее руки, не стоит печалиться.

— Но как же, ведь тот сеньор выиграл… Противный… — она топала ножкой и не смотрела на капитана.

У Васко возникла одна идея, но он решил пока ничего не говорить. Комиссар снова стал выкликать номера. Последний приз достался новобрачной, которая все время обнимала своего молодого мужа и целовалась с ним во всех уголках. Они без конца говорили друг другу — «моя малышка», «мой зверек», «мой обожаемый котеночек», что вызывало улыбки и лукавые замечания пассажиров. Все столпились вокруг и смотрели, как новобрачная развязывала пакет. В пакете оказался ящик, в ящике еще один пакет, а в нем снова ящик, еще пакет, еще ящик и, наконец, в последнем маленьком пакетике — детская соска. Аплодисменты, смех и шутки обрушились на смущенно улыбавшуюся молодую женщину и растерявшегося супруга. Отон громко заявил:

— Судьба умеет выбирать…

Полногрудая шатенка тихонько прибавила:

— Судя по тому, как у них идут дела, у нее родится по меньшей мере двойня…

В продолжение игры капитан все время думал о том, как бы снова выйти с Клотилде на палубу и продолжить прогулку и беседу. Он был настроен лирически. Но только он собрался под предлогом жары предложить ей покинуть салон и выйти подышать бризом и полюбоваться звездами, как к их столу подошла целая компания молодежи.

— С вашего разрешения, капитан, — они обратились к Клотилде: — Вы не согласились бы сыграть нам что-нибудь? Очень хочется потанцевать…

Клотилде приняла важный, неприступный вид:

— Я не люблю играть танцевальную музыку. Я исполняю лишь свои любимые…

— Ах! Мы последний день на корабле, по крайней мере я, — умоляюще сказала очаровательная восемнадцатилетняя смуглянка из Пернамбуко. — Нам так хочется потанцевать.

Стоявший рядом с нею высокий юноша просительно улыбался.

— Сыграйте же, будьте добренькой… — умоляла другая девушка, смуглая красивая метиска с распущенными черными волосами и блестящими глазами.

Они просили так настойчиво и казались такими юными, нежными, нетерпеливыми, что капитан растрогался. Он решил пожертвовать прогулкой и тоже обратился к Клотилде:

— Сыграйте, пожалуйста. Мне так нравится слушать вас…

— Ну хорошо… Раз вы хотите…

Она пошла к роялю, сопровождаемая радостно оживленной молодежью, и, усаживаясь, предупредила:

— Но только недолго… Меня ждет Жасмин…

Едва послышались первые звуки, как пернамбукская смуглянка закружилась в объятиях атлетически сложенного возлюбленного — они познакомились здесь, на пароходе, это была любовь с первого взгляда. Он ехал домой в Форталезу, где работал в банке, и обещал в конце года, когда его пошлют в Натал, заехать к ней в Ресифе.

Метиска с глубокими горящими глазами подошла к капитану и шутливо присела:

— Окажите мне честь, капитан, и разрешите пригласить вас на кадриль?

Васко поднялся и взял ее за руку, он был отменным танцором и славился своим мастерством еще в пансионе Монте-Карло. Да что Монте-Карло! О его искусстве до сего дня вспоминают старые моряки по всему побережью Среднего и Дальнего Востока, Средиземного и Северного морей. Были в ходу две манеры танцевать: «страстно», тесно прижавшись друг к другу, щекой к щеке (так танцевали в пансионе «Монте-Карло» и, конечно, в кабаре «Желтый дракон» в Гонконге и в таинственном подвале «Голубой Нил» в Александрии) или «чопорно» — едва касаясь пальцами спины дамы, держась очень прямо, на расстоянии от дамы не меньше чем в ладонь и ведя во время танца беседу.

Так танцевали на празднествах во дворце, на великосветских приемах в Баие и еще на балах, устраивавшихся на больших пакетботах, плававших между Европой и Австралией. И именно так начал капитан свой танец с блиставшей манящей порочной красотой девушкой, в жилах которой текла индейская кровь. Почему эта метиска напоминала ему Дороти, ведь они совсем не похожи! И все-таки было что-то общее между женщиной легкого поведения из Фейра-де-Сант-Ана и сеньоритой из Белема: беспокойные, с золотистым отливом глаза, страстность, прорывающаяся в каждом, даже самом простом, жесте, неуемная жажда любви.

Вдруг метиска, закрыв глаза и закусив нижнюю губу, прижалась к Васко, ее грудь касалась его груди, распущенные черные волосы щекотали его лицо. Васко испугался. Клотилде, сидя за роялем, нахмурившись, наблюдала за ними. Капитан хотел отстранить это страстное, безумное тело, но напрасно. Он испытывал то же чувство унижения, что а свое время с Дороти.

Ведь он понимал, что не ему, седому шестидесятилетнему старику, она отдается в танце. Ей нужен мужчина, просто мужчина, ни возраст, ни цвет кожи, ни красота не имеет никакого значения…

К счастью, музыка длилась недолго. Клотилде оборвала игру, пары разъединились, Васко поблагодарил свою даму:

— Большое спасибо, сеньорита.

— Вы хорошо танцуете, капитан. Это я должна вас благодарить.

Он подошел к роялю. Клотилде сказала:

— Вы ради этого просили меня играть, не так ли?

Совершить прогулку так и не удалось. Когда Клотилде наконец дали подняться из-за рояля, была уже полночь и она беспокоилась о собачке, которая оставалась в каюте одна. Договорились завтра пойти вместе осматривать Ресифе. Клотилде немного дулась и назвала метиску бесстыдницей.

Васко отправился в игорный зал. Молодые люди играли в кинг, за тремя покерными столами также царило оживление. Там блистал капиталист, совершающий увеселительную прогулку, возле него на стуле стояла знаменитая ваза для печенья. Коммерсанты и фазендейро проигрывали. Васко взял стул и сел рядом с удачливым игроком.

— Разрешите?

— Конечно, капитан, пожалуйста… — ответил один из фазендейро.

— Вы играете, капитан? — спросил выигрывавший капиталист.

— Нет, я ничего не понимаю в покере. Но смотреть люблю… Кто же выигрывает?

— Разве вы не видите? — сказал другой фазендейро: — Сеньор Стенио. Никогда не встречал такого удачливого игрока! Берет ставку за ставкой.

Упомянутый сеньор Стенио засмеялся, может быть, довольный тем, что капитан ничего не смыслит в покере. Васко сидел рядом и время от времени задавал какой-либо идиотский вопрос. А сам между тем внимательно следил, как Стенио сдает карты.

— Вы в каком порту сходите, сеньор Стенио?

— В Белеме. Я пробуду там несколько дней, а оттуда, возможно, поеду в Манаус на «Ватикане». Вернусь же, вероятно, на «Адмирале Жасегуай» Ллойда. Ваши тридцать два, и еще шестьдесят четыре, — прибавил он, обратясь к фазендейро.

Около половины второго ночи один из партнеров, проигрыш которого достиг нескольких конто, предложил разгонный круг.

Васко присутствовал при расчетах и прощании.

Один из фазендейро сходил в Ресифе, он жалел, что не может продолжать путешествие, чтобы отыграться.

Сеньор Стенио положил выигранные деньги в карман и хотел взять вазу, чтобы отнести ее к себе в каюту. Но капитан, подождав, пока остальные партнеры уйдут, остановил его:

— Еще рано. Давайте поговорим немного, сеньор…

— Мне до смерти хочется спать, капитан. Лучше завтра.

— Сегодня и немедленно. Слушайте, вы, бродячий шулер, до Белема вам не доехать, ваше путешествие кончится в Ресифе…

— Но, капитан, что это значит?

— То, что я вам говорю. Я играю в покер чуть не с рождения, мой дорогой. Я сорок лет плаваю по морям, командовал двадцатью пароходами в Азии и знаю всех профессиональных игроков на всех судах… Вы незаметно сойдете в Ресифе, если не хотите очутиться за решеткой…

— Но я заплатил за билет…

— Хорошо поместили капитал, он уже дал вам сверхприбыль. Итак?

— Если вы, сеньор, приказываете… — он не спорил, таковы правила игры, он подождет другого судна, чтобы добраться до Белема.

Васко поднялся и взял фарфоровую вазу:

— Спокойной ночи…

— Но, капитан, извините, эта штука… она же моя…

— Какая штука?

— Вот эта красивая вещица… Я ее выиграл в лото, мне просто повезло. Честно…

— Честно? Может быть… Но она приносит страшные неудачи в покере. Вы сами могли в этом убедиться… Пусть лучше она останется у меня.

Ловкий профессионал был вне себя от досады: ведь принес же черт вместо умершего капитана такого вот старого моряка, который знает до тонкостей все уловки шулеров! Он пожал плечами и смирился. Что ж, придется попробовать в Ресифе, там, наверно, найдутся сахарозаводчики, которые купаются в деньгах и помешаны на покере. Он жалел только о фарфоровой вазе с влюбленными на софе, такая красивая вещь, он собирался подарить ее Даниэле, жене… Шулер был женат, имел четырех очаровательных детей — двух мальчиков и двух девочек, — обожал свою семью и был самым лучшим на свете отцом и мужем.

Капитан вздохнул, взял вазу для печенья и вышел на темную палубу, где гулял ветер.

ГЛАВА ПЯТАЯ О том, как капитан погрузился в глубокое раздумье, и о том, что ему довелось увидеть под сенью спасательной шлюпки

В это раннее утро капитан осторожно поставил рядом с собой на палубу вазу для печенья и погрузился в глубокое раздумье. Время от времени он отрывал взгляд от бледных звезд, которые всегда располагают человека к задумчивости, и смотрел на влюбленных, изображенных на вазе. Всю жизнь прожил он в одиночестве, в долгом ожидании. Вот так, среди бесконечной водной пустыни, среди ветров и блуждающих огней, шел он из порта в порт, покуривая трубку. Он переходил с одного судна на другое, от одной женщины к другой. Его единственное пристанище — узкая койка моряка. В его жизни не было такого дня, когда он приплыл бы в гавань, где ждет изнывающая от тоски жена и детишки бросаются ему на шею, ожидая подарков, привезенных из далеких стран, полных чудес. Ни в одном порту у него не было дома, и негде ему преклонить усталую голову. Он одинок в этом мире, у него нет никого, только корабль да море.

А разве может человек жить всегда один? Дом на Баррис никогда не был для него домашним очагом с того самого времени, как умерли отец и мать. Их образы изгладились из его памяти. Он вырос в конторе и на складе, среди тюков и накладных, среди вяленого мяса и писем клиентов. Первые ростки чувства, пугливый взгляд, робкая улыбка, взмах руки или торопливое пожатие, поцелуй, сорванный в темноте у порога, — ничего этого у него не было… ни в конторе, ни в море, когда бедный юнга издали любовался прекрасными гордыми пассажирками. После смерти деда Васко получил свободу, но ему было тогда уже около тридцати лёт. Время романтики, вздохов, сладких мук и цветущих девушек прошло навсегда. Он был одинок даже в компании приятелей, а когда наконец почувствовал себя им равным, они исчезли один за другим. Женщины уходили так же, как друзья. Некоторые задерживались на более долгий срок. Дороти оставила свое имя и сердце на его руке, и все же они были всего только пассажирками на трансатлантическом пароходе, который все плыл и плыл, продолжая свой вечный путь по бескрайним морским просторам. Чего стоят все приключения, все связи и интрижки в пансионах, страстные увлечения и исступленные ночи в таинственных туманных портах? Любовь, верная любовь, на основе которой создается семейный очаг, любовь, которая продолжается в детях и увековечивает имя человека… Нежная привязанность жены, звонкий голос сынишки, кудрявая головка, прильнувшая к его широкой груди…

Да, он никогда не знал такой любви, не хватало времени, ведь он всегда в плавании, на торговых суднах и пакетботах… то в своем доме на Баррис, то в пансионах. Один на судне, в вечной борьбе с морем, с кораблекрушениями, бурями, морскими течениями, циклонами и ветрами.

И вот сейчас, в последнем плавании он потерпел кораблекрушение. Потому что он знает — это его последнее плавание, он не вернется больше на качающуюся палубу и лишь с высоких скал Перипери будет смотреть в подзорную трубу, как приходят и уходят корабли. И он чувствовал себя все более одиноким, согбенным под бременем воспоминаний о жизни, полной опасностей и приключений. И около него нет никого, кто согласился бы разделить его ношу, ему некуда преклонить голову и не на кого опереться, кроме старой угрюмой кухарки. Он одинок и беспомощен, как в те далекие времена юности, когда он искал утешения на плече негритянки Розы в комнате без окон в доме на Ладейре-да-Монтанья.

Да, жизнь капитана прекрасна и достойна зависти, когда он командует судном, как Васко сейчас командует «Итой»; сколько людей зависит от него, одни беззаботно смеются, другие полны безумных надежд…

Сколько судеб держит он в своей сильной руке! Важные политические деятели, богатые землевладельцы и промышленники, скромные замужние женщины, смирившиеся с повседневной скукой существования, и погибшие создания, которым закрыты все пути, которые живут только сегодняшним днем, юноши и девушки, только начинающие жить, и шулера, каждую минуту рискующие своей свободой, — все они зависят от него, от его приказаний.

Капитан не имеет даже права проявлять свои симпатии, он неуклонно выполняет свой долг. Ему, например, всегда нравились профессиональные игроки, их трудная жизнь полна риска: крапленые Карты, плутовство, передержки — все зависит от ловкости рук и изворотливости ума. В годы своей разгульной молодости Васко был знаком со многими шулерами, с некоторыми ему приходилось иметь дело, и он убедился, что они щедры, по-своему честны и умеют терпеливо переносить поражение; ведь достаточно незначительного просчета, и постоянно висящая над головою угроза превращается в реальность — оскорбления, побои, тюрьма. В часы веселых попоек Васко учился у шулеров разным махинациям. Не будь он сейчас капитаном, командующим судном и выполняющим свой долг, Стенио спокойно продолжал бы очищать карманы фазендейро, промышленников, коммерсантов и сахарозаводчиков — какое ему, Васко, было бы до этого дело? Он только улыбнулся бы, может быть, даже подмигнул бы, как сообщник, ловкому шулеру. Но капитан не может поступать, как ему заблагорассудится, и руководиться своими симпатиями. Он обязан защищать пассажиров не только от опасностей, которые сулит море, но и от превратностей жизни.

Правда, Васко отнял у Стенио фарфоровую вазу с розовыми влюбленными, держащимися за руки, хотя тот выиграл ее честно, без обмана — просто ему повезло. Но зачем Стенио этот шедевр? Наверно, и у него, как у капитана, нет ни дома, ни семьи, и он скитается по жизни, гонимый ветрами, и не может найти тихой пристани, где можно было бы отдохнуть. Он оставил бы это чудо в руках первой попавшейся женщины.

А Клотилде так хотелось получить вазу…

Есть ли еще время? Не поздно ли? Разорвать оковы одиночества, покончить с долгим ожиданием… Ему шестьдесят, у него седая голова, нет уже прежней силы, он не мог бы теперь таскать тюки с вяленым мясом и треской и бочонки сливочного масла, не удержал бы в руках штурвала во время бури, а ведь он был несравненным рулевым. Но он удивительно крепок для своего возраста, а сердце его — все то же, сердце юноши, не знавшего юности, верное сердце, жаждущее последней, большой любви. Да, время еще есть, есть дом с зелеными ставнями, с окнами, выходящими на море, и в этом доме не хватает хозяйки; есть холостяк, перед которым еще целая жизнь и которому надо обдумать прошлое, и некому ему в этом помочь. Нет руки, на которую можно было бы опереться, когда дорога станет тяжелее. Надолго ли еще хватит у него сил не вешать носа, не склоняться перед несчастьем, не сдаваться в плен гнетущей тоске? Ах! Если бы Клотилде с ее благородной осанкой и любовью к музыке, с ее зрелой и томной грацией, локонами и отрывистым смехом согласилась переселиться в предместье Перипери, перевезти туда свой рояль и оживить его усталое старое сердце цветением новой любви. Да! Есть еще время разбить стены тюрьмы и насадить цветущий сад в тихой гавани, куда он пристал, окончив свое последнее плавание. Разница в возрасте не так уж велика, — по его расчетам, Клотилде около сорока пяти…

Только сейчас, встретив ее, он понял, как пуста его одинокая жизнь сплошное бесконечное ожидание.

На другом конце палубы, в тени спасательной шлюпки послышался приглушенный шепот, потом как будто бы стон. Капитан не спит, он всегда на посту — Васко напряг слух, привыкший к тишине и голосам моря, и тихонько приблизился. Под сенью шлюпки он увидал хрупкую артистку и целомудренного сенатора в весьма фривольных позах и полураздетых.

Капитан отошел, размышляя. Во имя торжества справедливости он должен действовать непреклонно и строго — так же, как по отношению к профессиональному игроку в покер. Следует вырвать их из объятий друг друга и потребовать, чтобы один из отцов государства вел себя прилично на борту его судна. Но капитану полагается также быть гибким, уметь избежать скандала, чтобы не уронить престиж своего корабля.

И потом, может ли он, человек, переживший столько любовных приключений, сердиться на влюбленных, даже если эта любовь мимолетна и продлится ровно столько, сколько длится священное празднество плоти?

Он снова прислонился к борту и вспомнил другого капитана — военного моряка Жоржа Диаса Надро. Однажды Жоржу донесли, что одного из матросов застигли в порту «на месте преступления» с какой-то мулаткой. Капитан Надро рассмеялся и сказал: «Идите, жалуйтесь епископу, я не могу сажать людей под замок за такие вещи». А он сам, капитан Васко Москозо де Араган, разве не на юте собственного судна держал он в объятиях в ту безумную ночь трепещущее тело Дороти, которую страстно любил?

И разве не мечтал он только что здесь же, на палубе корабля, взять руки Клотилде в свои, погладить ее волосы, шепнуть ей на ухо слова любви, прижаться устами к ее устам при свете этой затерянной звезды?

ГЛАВА ШЕСТАЯ О том, как наши юные влюбленные бродили по мостам и улицам Ресифе, и об одной неожиданной мимолетной встрече

Он купил ей мангабы и сапоги на Новой улице, желтые кажа и зеленые умбу на улице Авроры, красные питанги на улице Покоя, угостил кокосовым молоком на набережной Счастливого Путешествия. Клотилде оказалась большой любительницей фруктов, распространенных на Северо-Востоке, — манги и кажа, разных сортов абакаши, абиу, кажаран, гуйявы, араса. Она шла чуть ли не вприпрыжку, забыв о своей полной достоинства осанке, капитан нес за ней ненужный зонтик. Они бродили по мостам, площадям и улицам, как юные влюбленные, смеясь, сами не зная чему, «пара старых шутов», по выражению встречной женщины, которая очень спешила и была почти оскорблена веселым расположением духа капитана и его спутницы.

Актрисы и депутат из Параибы сошли с корабля этим утром. Сеньор Стенио был очарован видом Ресифе. Он решил прервать путешествие, чтобы задержаться здесь на несколько дней и получше ознакомиться с городом, о чем и сообщил пассажирам. Ступив на трап, он отыскал глазами капитана и посмотрел на него с упреком. Не потому, что капитан разоблачил его, — нет, здесь он как раз проявил великодушие — не сдал его полиции и ничего не сказал обманутым фазендейро. Упрек относился к поведению капитана в истории с вазой для печенья. Попробуй, достань теперь где-нибудь такую красивую вещь, а он хотел подарить ее жене. Сошли в Ресифе и многие другие, «Ита» принимала и высаживала пассажиров в каждом порту. Покинула пароход и смуглая девушка, родные встретили ее в гавани. Ей путешествие показалось слишком коротким, тут же, на пристани, она представила атлетически сложенного банковского чиновника родителям, теткам и дядьям. К концу дня, перед отправлением парохода, Ома придет попрощаться с возлюбленным и ее глаза с тоской будут смотреть вслед судну.

Капитан подписал бумаги, принесенные первым помощником, и стал искать Клотилде. Она была уже на пристани вместе с другими пассажирами. Пошли в город все вместе. Васко не скрывал своего разочарования. Он надеялся всю первую половину дня пробыть наедине с Клотилде, ведь ему надо вернуться на корабль сравнительно рано и подписать еще кое-какие бумаги. А теперь они оказались окруженными крикливыми пассажирами с целой кучей вопящих ребятишек, все они задавали капитану глупейшие, нелепейшие вопросы, как будто он какая-то ходячая энциклопедия и обязан знать не только улицы, рестораны и бары Ресифе, но даже цены на все товары, включая пеленки для новорожденных.

Не могли же они с Клотилде вести себя, как новобрачные; те чувствовали себя как в раю и держались так, будто вокруг них не было ни души бесконечные поцелуи, объятия, ласки; впрочем, все это с дозволения государства и церкви, ведь они прошли через судью и священника.

В начале прогулки по городу Васко проклинал все на свете. Вдобавок еще Жасмин, существование которого он считал единственным недостатком Клотилде, вырвался из рук хозяйки, чтобы участвовать, явно без, всякой надежды на успех, в развернувшейся на тенистой центральной площади борьбе за любовь дамы из породы фокстерьеров довольно крупного размера и далеко не чистых кровей. Как видно, Жасмин рассчитывал пленить красавицу, которая была втрое больше его, своим восточным происхождением и экзотической красотой. Иначе как бы он мог соперничать с боксером, скалившим клыки, с фоксом, намеренным, как видно, защищать свои права супруга, и с еще двумя претендентами? Один из них, огромный, помесь дворняги с датским догом, яростно рычал на боксера, другой, чистейший дворняга с циничным взглядом и симпатичной мордой, выглядел самым отъявленным мошенником в мире. Этот пес и фокс-супруг стояли в стороне, ожидая результата битвы, развернувшейся между двумя отважными бойцами — боксером и огромным дворнягой. Наиболее вероятным казался ничейный исход при взаимном уничтожении обоих соперников, тогда их имена были бы вычеркнуты из списка претендентов. Фокс и меньший дворняга уже готовились ко второй схватке, которая решила бы исход дела. Сама же красавица была, похоже, в восторге от этой борьбы за ее благосклонность. Она легкомысленно воодушевляла всех, в том числе и супруга.

Положение резко изменилось, когда Жасмин выставил свою кандидатуру, эффектным прыжком врезавшись в самую гущу драки. Все четверо с рычанием бросились на нового соперника. Тщеславная красотка улыбнулась и ему. На минуту Васко с радостью уверовал в то, что пес Клотилде будет тотчас же разорван на куски боксером и метисом при энергичной помощи фокса и маленького дворняги. Но, к сожалению, этого не случилось. Влюбленным всегда свойственна медлительность, они не решались вступить в драку и только рычали, скалили зубы и время от времени лаяли. Впрочем, громче всех тявкал отважный Жасмин.

Увидев Жасмина в окружении целой своры, одного против четырех сильных бойцов, Клотилде чуть не упала в обморок. Она протянула руки и истерически закричала: «Жасмин, Жасмин!» — после чего, задыхаясь, почти без чувств упала на скамью.

— Ради бога, спасите бедняжку! — простонала она, обращаясь к капитану. Отчаяние в ее голосе и взгляд, полный мольбы, заставили Васко решиться на безумный подвиг — вырвать из клубка, где царят ненависть и любовь, бесстрашного песика, чья храбрость граничит с дерзостью. Васко поднял с земли обломанный сук и под душераздирающие вопли Клотилде двинулся на собак, словно средневековый рыцарь, по велению дамы поражающий копьем семиголового огнедышащего дракона.

Неожиданное вторжение Васко вызвало смятение и переполох. Боксер отвлекся на миг от противника и отступил на шаг, чем большой дворняга тут же воспользовался — атаковал его сзади. Жасмин, поняв, что капитан явился к нему на помощь, бросился на фокса, и оба упали на клумбу. Пронырливый маленький дворняга, улучив минуту, утащил даму, из-за которой шел бой, в ближайший переулок, тихий и вполне подходящий для любви. Капитану удалось схватить конец кожаного поводка и вырвать Жасмина из зубов фокса Последний с растерянным видом кинулся на поиски супруги. Наконец он учуял ее след и ворвался в переулок, но поздно: появление на свет метисов было уже обеспечено.

Клотилде даже не поблагодарила капитана. Она прижимала своего песика к груди и к лицу, целовала его исцарапанную мордочку, ощупывала, все ли кости у него целы. Ее больше не интересовала страшная битва между боксером и большим дворнягой. Они продолжали борьбу с прежним пылом, хотя надежда на то, что нежная возлюбленная будет зализывать раны победителя, исчезла.

Однако все, что ни случается в мире, даже самое скверное, имеет свои положительные стороны. После собачьего чемпионата, доставившего немало веселых минут пассажирам и коварным уличным мальчишкам, Клотилде решила отнести Жасмина обратно на судно — в городе слишком много соблазнов и опасностей для бедного невинного песика. Так они и сделали, в результате чего Васко освободился от стесняющей и неприятной компании пассажиров.

Так как полдень был уже близок, они решили дождаться звонка к завтраку. Клотилде смазала йодом следы от зубов фокса на лапке Жасмина.

После завтрака, несмотря на жару, отправились гулять по городу, подобно двум юным влюбленным. Клотилде уже оправилась от утренних треволнений из-за собаки, и теперь капитан поднялся в ее мнении, так как проявил мужество и тотчас же откликнулся на ее мольбу.

Побродив по улицам и площадям, они завершили прогулку в кафе, где Клотилде, отчаянная лакомка, вздумала перепробовать все сорта мороженого, чтобы сравнить их с мороженым Белема, лучшим в мире, по ее мнению. Васко был в восторге от ее аппетита.

И вдруг сердце у него замерло: недалеко от Императорского моста (кафе находилось на улице Зари, и старый благородный мост был оттуда хорошо виден) Васко заметил в толпе полную сеньору, одетую в черное и в черной шали на седых волосах; она вела за руку ребенка. Он видел ее лицо всего какое-то мгновение, но все равно, сомнений нет — эта старая, нежная бабушка, улыбающаяся внуку, была Карол. Васко забыл о сидевшей рядом спутнице, о том, что он капитан на действительной службе, о мороженом, за которое еще не заплачено… Он бросился к двери и побежал по направлению к улице Императрицы, где исчезло мимолетное видение. Он не догнал Карол, хотя и звал ее так громко, что прохожие оборачивались. Тут Васко спохватился, что покинул Клотилде одну в кафе, и поспешил вернуться.

Она была рассержена и не хотела даже разговаривать с ним. Васко пытался объяснить ей, что произошло, но у нее была своя версия. Почему он сразу не сказал, что разыскивает здесь свою старую любовь, адрес которой, конечно, изменился? Когда они ходили по улицам и мостам, мысли его были далеко, он все заглядывал встречным в лица…

— Не думайте так. Мне действительно показалось, что я увидел человека, от которого не имею вестей почти двадцать лет. Когда-нибудь я, может быть, расскажу вам все. Сейчас не стоит.

— Это женщина?

— Какая там женщина… Приятель, штурман, десять лет мы служили вместе. Мы были так близки, почти как братья… Ему пришлось покинуть службу в связи со смертью родственника в Гараньюнсе, провинциальном городе. Тот оставил ему наследство. И я никогда больше о нем ничего не слышал…

Клотилде должна простить его волнение, ему почудилось в толпе на мосту лицо потерянного друга. Они были как братья и так привязаны друг к другу, что когда один увольнялся с судна, то и другой уходил тоже…

Чем сильнее размолвка влюбленных, тем нежнее примирение. Они вышли из кафе и, держась за руки, направились к порту. Клотилде всплакнула, пролила пару слезинок, которые он вытер шелковым платком с вышитым в уголке якорем. Когда в дверях он взял ее за руку, чтобы помочь спуститься на одну ступеньку, она не отняла ее, и в молчании, которое выразительнее всяких слов, они пошли к порту, где «Ита» принимала груз и пассажиров.

С капитанского мостика первый помощник и старший офицер видели, как они, взявшись за руки, идут подпрыгивающей танцующей походкой и их лица, освещенные солнцем, сияют счастьем.

— Твой капитан трудится, не щадя сил… — смеясь, сказал старший офицер.

Жеир Матос, первый помощник, отвечал:

— А где еще найдешь такого дотошного капитана, который бы так здорово всем распоряжался? Только Америке мог откопать эту жемчужину…

— И притом морскую жемчужину… Жемчужину Японского моря, Китайского и всех прочих восточных морей.

Мощные краны поднимали мешки с сахаром, докеры-негры укладывали грузы в трюм.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Где рассказчик, прерывает историю без всякого предлога, но в сильнейшем волнении

Простите меня, сеньоры, за то, что я прерываю на время свой рассказ, а также за ошибки, случайно допущенные в предыдущих главах. Если я еще пишу, несмотря на все, так это только потому, что срок, назначенный для сдачи рукописей, перепечатанных на машинке, истекает через несколько дней. Но я сам не знаю, о чем пишу, — как тут думать о стиле и о грамматике, если в эту минуту мир грозит обрушиться на меня?

Нет, я не имею в виду атомную или водородную бомбу, не говорю о холодной войне, о проблемах Берлина, Лаоса, Конго и Кубы или о базе на Луне, с которой можно разбомбить весь мир. Если такое случится, то мы погибнем все сразу, а чужая беда, как известно, утешает и заставляет забывать о своей. Я только хотел бы точно знать час, когда все это будет, чтобы улечься с Дондокой в постель и умереть около нее.

Но в данный момент я имею в виду то, что произошло здесь, в Перипери, совсем недавно, сразу же после встречи Нового года, в первые праздничные дни 1961 года, на который я возлагал столько надежд. Я рассчитывал получить славу и деньги благодаря этой моей работе, я наслаждался тихой радостью, покоем и миром, которые царили в доме в переулке Трех Бабочек, где по вечерам Дондока принимала почтенного судью, а ночами — вашего покорного слугу.

Но он узнал все — и теперь конец моей сладкой, даровой жизни. Великое смятение воцарилось в трех душах, истерзанных страстью и ревностью, поднялся целый вихрь взаимных обвинений, лихорадочно составлялись планы мести. Чего только не было… Крики, ругательства, оскорбления, упреки, разоблачения, оправдания, мольбы о прощении, разрыв отношений, угрозы отменить месячное содержание и лишить подарков, слезы, взгляды, полные то мольбы, то смертельной ненависти, клятвы отомстить и даже побои.

Как историк, ревностно относящийся к своим обязанностям, я должен рассказать все по порядку, но не знаю, смогу ли, так как сердце у меня разбито и голова адски болит. Впрочем, головной болью полагается страдать сеньору Сикейре, ведь в конце концов развесистые рога растут на его лбу, а не на моем. Это должно бы, казалось, утешать меня. Однако не утешает. Как утешиться, если надо мною нависла угроза лишиться моей Дондоки, никогда не встречаться с ней, не слышать ее пленительного хрустального смеха, ее нежного голоса, которым она просит рассказать еще какую-нибудь историю про сеньора капитана.

Это случилось внезапно, хотя недоверие уже давно носилось в воздухе, чувствовалось во взглядах юриста, в его поведении. Я упоминал ранее о том, что судья изменил свое отношение ко мне и к Дондоке. Бедная раненая птичка! Со мной он стал особенно суров и холоден, глядел пристально и строго, не смягчаясь от моих многочисленных дифирамбов, а ведь раньше он иногда даже хвалил меня за сделанный мной вклад в литературу. Хотя я дошел до самой беспардонной лести и даже, сделав над собой невероятное усилие, восхитился ужасной полосатой пижамой — рождественский подарок Цеппелина, которую почтенный судья обновил на днях, он все равно не переставал дуться. Мы с Дондокой обеспокоились и стали крайне осторожны. Я старался не сопровождать сеньора Сикейру во время его вечерних посещений нашей возлюбленной. Прежде я заходил к ней вместе с ним или сразу же после его прихода выпить чашечку кофе и перекинуться несколькими словами. Затем я скромно удалялся, так как он жаловался на большие расходы и я все-таки признавал за ним известные права — не мог же я сидеть целый вечер и мешать им. И, кроме того, мне надо было заниматься своим историческим исследованием, редактировать рукопись. Потом я вообще перестал появляться у Дондоки, когда там бывал судья. Я ушел в подполье и виделся с почтенным юристом только по вечерам, возле его дома, куда приходил побеседовать с ним, а также проверить, не отправился ли он к Дондоке. Впрочем, за каждым шагом благородного жреца правосудия неусыпно следила его достойная супруга, дона Эрнестина, которую шутники прозвали Цеппелином.

Однако все это не помогло. Четыре дня назад, жарким вечером, именно в ту минуту, когда я, растянувшись на постели, лакомился грушами, привезенными судьей из Баии, а Дондока, склонясь надо мной, целовала меня то в глаз, то в ухо, дверь распахнулась и на пороге появился уважаемый сеньор Алберто Сикейра, в фетровой шляпе с опущенными полями и в темных очках. С сатанинским смехом он мрачно возгласил:

— Так, значит, это правда!

Действительно, многое говорило за то, что «это правда». Впрочем, если бы судья дал мне время, я не отказался бы обсудить с ним этот вопрос, ибо я большой специалист по выяснению правды. Редактируя историю о капитане дальнего плавания, я убедился, что говорить правду во всеуслышание предприятие довольно рискованное, даже если у вас имеются конкретные улики или свидетель, весьма уважаемый человек, видевший все своими глазами. Вот, например, недавно дона Касула и дона Пекена, жена и свояченица Тиноко Педрейры, хвастались, будто видели в небе над Перипери летающее блюдце. Они утверждали, что видели его собственными глазами, провалиться им сквозь землю… Поднялся страшный шум, понаехали репортеры из столицы интервьюировать их, портреты двух старух, указывающих на небо, появились во всех газетах. А потом выяснилось, что быстро летевший серебряный круглый предмет с двумя огненными прожекторами — вовсе не блюдце. Прилив выбросил на берег огромного воздушного змея из пергамента с двумя красными кружками. На солнце он казался серебряным. Простой воздушный змей с обрывком бечевки и оторванным хвостом, его принесло ветром, старушки смотрели на него против солнца, и вот он превратился в летающее блюдце марсианское или советское, в зависимости от ориентации газеты.

Но мне было не до рассуждений. В первое мгновение я, признаюсь, не уяснил полностью всего значения появления судьи: настолько сильное впечатление произвели на меня темные очки и шляпа е опущенными полями. Очки и шляпа имели целью укрыть лицо судьи от какого-нибудь позднего прохожего. Вот видите, сеньоры, как предусмотрителен почтеннейший судья!

Я же окончательно очнулся и осознал весь трагизм положения, лишь когда услышал крик отскочившей от меня Дондоки. Я подавился куском груши и не находил слов.

Судья стоял на пороге, придерживая левой рукой дверь, и, вытянув вперед правую, негодующим жестом указывал на нас; его голос срывался и дрожал. В эту минуту почтенный юрист являл собою воплощение оскорбленной добродетели — его доверие обманули, ему изменили, в общем, он напоминал классического рогоносца, бессмертного Отелло. Я не мог не залюбоваться им.

Однако нельзя же было в самом деле лежать и, разинув рот, глядеть на почтенного рогоносца. Я сел и сунул ноги в домашние туфли… И тут послышался крик, вырвавшийся со дна истерзанной души, мучительный вопль раненого сердца:

— Оставь мои туфли, развратник!

Я оставил и стоял босиком на холодном каменном полу. Такая мелочность со стороны великого человека стоила мне ужасного насморка, который мучает меня по сей день. Сцена, в которой я участвовал и как зритель и как действующее лицо, выглядела так: в дверях с трагическим выражением лица, в позе обвинителя — отставной судья; у окна, прикрывая руками наготу, что бесспорно, хотя и с некоторым опозданием, доказывало ее стыдливость и скромность, — рыдающая Дондока; и, наконец, я, с идиотской физиономией рассматривающий свой пупок. Наверно, мы находились бы в этом положении очень долго, если бы Дондока не подняла вдруг прекрасные глаза на судью и не сказала нежно; — Мой мальчик! Дорогой мой малыш…

Эти слова произвели эффект неописуемый: я думал, что достопочтенного судью сию минуту хватит удар и он упадет как молнией сраженный или — вот был бы скандал! — тут же выхватит револьвер и пустит одну пулю в Дондоку, другую в меня. Он покраснел, потом побледнел, затрясся так, будто его бичевали, попытался сделать шаг к Дондоке… и не мог, хотел что-то сказать, но из горла его вырвался лишь странный гортанный звук, нечто среднее между рыданием и икотой. Он взглянул на наивную мулатку глазами раненого, умирающего животного, потом бросил взгляд на меня уничтожающий, полный ненависти, и наконец выговорил:

— Собака! Поэтишка!

Я склонил голову, предпочитая не отвечать.

— Змея!

Последнее относилось к Дондоке, но она не молчала, как я.

— Малыш, милый, прости свою зверюшку…

— Никогда! — и, надвинув шляпу на лоб, судья плюнул в мою сторону, повернулся и вышел. У дверей на улицу он остановился и швырнул на пол ключ от дома.

Дондока была безутешна. Она привыкла к обеспеченности, к подаркам. Судья давал ей все: дом, еду, платья, шоколад. Я тоже привык к его домашним туфлям и к Дондоке. Мы не сомкнули глаз всю ночь.

Мнение общества нас не слишком волновало, мы думали только о несчастье, свалившемся на наши головы. Что теперь будет с Дондокой? Вернуться к родителям в жалкую лачугу, к вечно пьяному отцу? Зачем?

Чтобы целыми днями стирать и гладить с матерью белье? Невозможно! Она уже привыкла ничего не делать, кокетничать, одеваться в шелка, душиться и красить ногти. Я не могу содержать ее и давать ей столько, сколько она получала от судьи. Моих скудных заработков хватает только на самое необходимое, я вынужден жить в этом предместье с родителями. Если же я получу премию архива — тот факт, что во главе его стоит знаменитый Луис Энрике, мнение которого о моей предыдущей работе как о «кладезе полезных сведений», понятно, окрыляет меня, — то смогу сделать Дондоке подарок отрез, пару туфель, серьги или кольцо.

Но это возможно лишь в том случае, если какой-нибудь тип с ученым званием не утащит у меня из-под носа лавры и чек. Как бы то ни было, этих двадцати тысяч крузейро хватит ненадолго.

Дондока всю ночь проплакала в моих объятиях и наконец уснула у меня на груди.

На другой день положение еще больше усложнилось. Педро Торресмо отправился по своей привычке к судье, чтобы выклянчить у него денег на каш асу, и был выставлен из кабинета, где судья размышлял в тиши и писал свои научные исследования. Обычно почтенный судья принимал отца Дондоки именно в кабинете, так как дона Эрнестина не беспокоила супруга в часы его занятий. Ничего не подозревавший Педро Торресмо явился приветствовать сеньора судью и справиться о здоровье его многоуважаемой супруги. Сеньор Сикейра, нахмурясь, объявил, что отныне Педро Торресмо запрещается бывать в этом доме, так как его дочь — презренная тварь самого худшего сорта, злоупотребившая оказанным ей доверием. Что касается денег, то пусть Педро просит их у меня, потому что, если уж кто обязан оплачивать ему кашасу и содержать дочь, так это именно я.

— Но ведь он беден, как церковная крыса.. — возразил Педро Торресмо, довольно точно определив мое финансовое положение.

Но на судью этот аргумент не произвел ни малейшего впечатления, он захлопнул дверь перед носом оскорбленного отца. От судьи Педро отправился прямехонько к Дондоке и в порыве негодования, отстаивая фамильную честь и право на кашасу, задал бедной девочке такую отчаянную трепку, что обломал об ее бока ручку новой щетки. Дурная примета, а дела ведь и без того плохи.

Я пришел к Дондоке после обеда, предварительно удостоверившись издали, что судья сидит в своем кабинете и лечит сердечные раны изучением статей о наказаниях за разврат. Дондока лежала в слезах, ее спина и руки были покрыты синяками. Растроганный страданиями милой, я покрывал ее поцелуями и старался утешить бедняжку, как только мог. Но проблема оставалась нерешенной. Как оплатить счета? Приближается конец месяца, надо вносить за аренду дома, скоро ярмарка, а судья отказался давать ей деньги.

Однако в конце концов дело, кажется, уладилось.

По прошествии нескольких дней обеспокоенная мать Дондоки добилась аудиенции у судьи. Она поведала ему о раскаянии дочери, несчастной жертвы, которую этот тип, корчащий из себя поэта, соблазнил. Он посылал ей стихи, без конца надоедал — кстати, ведь судья сам его привел.

— Вы же сами ввели его в дом…

В действительности дело было не так, но об этом судья не знал. Бедная Дондока оставалась по ночам одна, говорила мать, она ни в чем не виновата. Она только и думала о любимом сеньоре Алберто, о своем неблагодарном «малыше». Если бы сеньор видел, как она страдает, бедняжка, плачет целые дни, проклинает свою судьбу, ничего не ест, худеет, чахнет… и все из-за того, что перестала видеться с сеньором… Ему следовало бы побывать у нее, хотя бы просто из жалости, ничего другого она не имеет в виду, ведь несчастная может совершить какое-нибудь безумство. Она, мать, теперь даже ночует у Дондоки, потому что опасается самого худшего: вдруг девочка обольет свое платье керосином, подожжет и погибнет в языках пламени.

Великий юрист был растроган и вместе с тем обеспокоен. Что, если эта идиотка действительно выкинет такую глупость — попытается покончить с собой? Тогда скандала не избежать, начнутся сплетни, вмешается полиция, и вся история дойдет до ушей доны Эрнестины, а он боялся даже думать о том, как станет реагировать Цеппелин…

— Разве только из милосердия, — сказал он и вернулся в переулок Трех Бабочек.

Мир был заключен, однако я был принесен в жертву. Мне разрешили повидаться с Дондокой в последний раз, но не наедине: в кухне на страже чести дочери и частной собственности судьи стоял Педро Торресмо с обломком щетки в руках. Дондока рассказала мне: «малыш» простил ее на этот раз, но при условии, что она никогда больше даже не вспомнит обо мне, никогда! Что она могла поделать, бедняжка? Хуже всего было принятое судьей решение, чтобы мать и отец переехали к ней; они будут жить в одной из задних комнат и, как собаки, стеречь девушку, дабы обеспечить на будущее ее чистоту и верность судье. Слезы катились по щекам Дондоки.

— Пройдет несколько дней, и мы найдем выход из положения, моя радость.

Легко сказать — «найдем выход»! Педро Торресмо при встрече на улице пронзает меня злобным взглядом. Мать объявила всем соседям, что исколотит меля щеткой, если я только осмелюсь появиться в переулке Трех Бабочек. Как же нам встретиться с Дондокой?

И я провожу долгие ночи в одиночестве… Никогда никого я так не любил и не желал, как эту золотистую мулатку с жадным ртом. Кроме того, у меня никогда не было столько свободного времени, я располагаю теперь и теми часами, которые прежде посвящались беседам с судьей. Ибо почтеннейший юрист теперь едва удостаивает меня кивка, меня, его горячего поклонника! Между тем работа моя подвигается медленно, с трудом, фразы получаются неуклюжие, события путаются в голове, я не могу сосредоточиться на капитане и его перезрелой возлюбленной, старой деве Клотилде.

Можно ли заниматься расследованиями относительно капитана и его похождений, если в данный, момент мне больше всего хочется узнать, раскрыть, докопаться, каким образом почтенному судье стало известно о моих посещениях переулка Трех Бабочек?

Не думаю, чтобы здесь было анонимное письмо. Скорее всего это работа кого-нибудь из наших сплетников,, Телемако Дореа или Отониэла Мендонсы они завидуют моим успехам в литературе и моему месту в сердце Дондоки. Люди типа Шико Пашеко не перевелись еще в Перипери. Эх, если бы только узнать правду!

Я не стал бы, как капитан, вызывать каналью на дуэль.

Я просто набил бы ему морду!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Научная теория о бакеанах

— Вон идет капитан, тащит свою бакеану[18]… — сказал адвокат из Параны, Фирмино Мораис.

Адвокат слыл литератором и пользовался немалым авторитетом в обществе. Он возвращался из поездки в Рио, где отстаивал в федеральном верховном суде кассационную жалобу фирмы по экспорту каучука. Эта прогулка принесла ему более ста конто.

В салоне собралось много народа. Центр группы составляли сенатор, преподобный Климако и обаятельная седая дама с завитыми волосами, судя по всему, отличавшаяся в прошлом необыкновенной красотой и сумевшая в старости сохранить благородную, полную достоинства внешность. К ней то и дело подбегали внуки; дама нежно ласкала и целовала их. Тут же сидели на мягких стульях новобрачные, два студента из Форталезы и метиска (она устроилась рядом с милой старушкой, которая время от времени улыбалась девушке, восхищаясь ее суровой красотой), а также другие дамы и господа, довольные возможностью поговорить с такими выдающимися личностями, как сенатор, известный адвокат, священник и эта пожилая сеньора, сыновья и зятья которой занимали высокие должности и были известны всей стране. Все они смотрели, как капитан прогуливался с Клотилде по палубе.

— Женщину бальзаковского возраста, хотите вы сказать… — поправил студент со свойственным молодости апломбом.

— Бальзаковскую женщину… — прибавил сенатор, обладавший кое-какими познаниями в области литературы (разумеется, классической).

— Нет. Я хочу сказать именно бакеану. Бальзаковская женщина — это одно, а бакеана — совершенно другое. Клотилде Мария да Ассунсан Фогейра именно бакеана.

— Какое длинное у нее имя, она, наверно, благородного происхождения… — сказала новобрачная.

— Отец ее был торговым агентом, а потом разбогател. Брат расширил фирму, и сейчас его дела в очень хорошем состоянии.

Седая дама подняла руку — великолепное кольцо подчеркивало изящество пальцев — и с улыбкой обратилась к адвокату:

— Объясните мне, сеньор Мораис, в чем разница между женщиной бальзаковского возраста и бакеаной, как вы выражаетесь?

— А вы, дона Домингас, разве не знаете теорию о бакеанах? Это знаменитая теория, она основана на исследованиях психологов и психиатров, есть масса книг на эту тему. По-моему, даже у Фрейда есть кое-что об этом… — Адвокат улыбался, довольный возможностью блеснуть своими познаниями.

— Бакеана? — прервал преподобный Климако, закрывая молитвенник. — Вы говорите о музыке Баха?

В далеком приходе в глубине штата Амазонас патефон и пластинки были единственным утешением отца Климако, а музыка — единственной его земной страстью.

Судно плыло по спокойным зеленым водам вдоль белой линии песчаного побережья. Отважные жангады[19] выходили в открытое море, пассажиры смотрели, как исчезали вдали их крошечные паруса. Капитан указал пальцем на одну из жангад и передал Клотилде подзорную трубу.

— Нет, святой отец. Бакеаны, о которых я говорю, не имеют ничего общего с Бахом. Есть большая разница, дона Домингас, между бакеаной и женщиной бальзаковского возраста. Маленькие детали определяют большие различия.

Адвокат был известен в Белеме как любитель парадоксов. Не так давно он опубликовал небольшой томик «Мысли и изречения», получивший весьма высокую оценку в местной печати за «оригинальность концепций и чистоту стиля, напоминающего Эркулано, Гаррета и Камило»[20], по мнению критика. Адвокатское кольцо с рубином, обрамленным брильянтами, бросало отблески на черный переплет молитвенника.

— Ну, так расскажите нам об этой теории, сеньор.

Не заставляйте себя упрашивать, — потребовала дона Домингас, поудобнее устраиваясь на стуле и готовясь насладиться остроумием адвоката, с которым познакомилась в предыдущем путешествии.

— Теория в высшей степени научная; как я уже говорил, она относится к женщинам, достигшим определенного возраста.

— Моего возраста…

— Ваша красота не имеет возраста, сеньора. Многие девушки желали бы обладать вашей грацией, хотя вы уже бабушка… Итак, женщина бальзаковского возраста — это женщина тридцати лет. В наше время прогресса вообще и искусства грима в частности женщина тридцати лет совсем еще молода. Вспомните, например, супругу сеньора Элио, врача из Натала. Ей тридцать пять лет, сказал мне муж. Между тем она выглядит совсем юной девушкой.

— Красивая женщина, — поддержал сеньор. — И какая изящная…

— А пропадает ни за грош, муж у нее старый хрыч, — заметил один из студентов.

Священник прервал его:

— Подумайте о христианском милосердии, сын мой…

— И вспомните заповедь «Не пожелай жены ближнего своего», — прибавил адвокат. .

— Глубоко порядочная женщина! — Сенатор укоризненно посмотрел на смутившегося студента. — Муж ее очень болен. Врачи в Рио потеряли надежду. И он сам, будучи медиком, не питает надежд на выздоровление.

— Оставим в покое бедную сеньору, столь достойную сожаления. Изложите лучше вашу теорию, сеньор Мораис, я сгораю от любопытства, — вмешалась дона Домингас.

— Ну так вот, в наше время женщина бальзаковского возраста — это сеньора лет сорока, не так ли, дона Домингас? Когда она преисполнена… он, казалось, подыскивал точное слово, помогая себе движением руки, преисполнена требовательности,

— Это приятно… — сказал студент явно некстати. — В сорок лет? — У сенатора был такой важный и серьезный вид, будто он голосовал против всех правительственных законопроектов сразу.

— Так вот, когда наступает бальзаковский возраст, у женщин есть два пути, два способа, две манеры выйти из этого своего положения. Первый путь — сделаться бабушкой — у вас это восхитительно получается, дона Домингас. Благодаря вашей красоте, достоинству, которое придает вам седина…

— Грустный комплимент…

— Другие, таких, кстати, подавляющее большинство, переходят из бальзаковского возраста в положение бакеаны. Теперь мы вплотную подошли к классическому определению, данному одним венским ученым. Бакеана, дона Домингас, это женщина бальзаковского возраста, которая уже вышла в тираж. Иными словами, у женщины за сорок, которая приближается к пятидесяти годам, форма уже не соответствует содержанию.

— То есть как это? — заинтересовалась метиска, сидевшая все время не шевелясь и молча слушавшая адвоката, не сводя с него глаз.

С палубы донеслись голоса пассажиров, игравших в гольф. Новобрачная, чтобы лучше слышать адвоката, положила голову на плечо мужа.

— Когда мы смотрим на женщину, то не видим ее души, мы любуемся ее ножками… Однако я продолжаю теорию о бакеанах. Бразильские девушки с того самого момента, как им исполняется двадцать девять лет и они теряют надежду выйти замуж, сразу попадают в ряды бакеан. Вот тогда, падре, они начинают ходить в церковь, убирать алтари, ежедневно исповедоваться.

Вы, это знаете лучше меня. Девица становится злой, сварливой, начинает сплетничать. Это особый вид: — так называемые великие бакеаны. Есть еще один вид — чувствительные бакеаны. Это замужние женщины и вдовы. Чувствительные бакеаны в большинстве случаев относятся терпимо к чужим грехам, шалостям и ошибкам. Они покровительствуют влюбленным, устраивают помолвки и свадьбы. Только нельзя им слишком доверять, ибо, если представится случай… Великие бакеаны, напротив, ненавидят красивых женщин, влюбленных, новобрачных, таких вот, как вы, дона Мария Амелия. Беременная женщина, на их взгляд просто безнравственна.

— Какой ужас… — Новобрачная с улыбкой прижалась к мужу и взяла его за руку.

— Клотилде — великая бакеана. Но есть еще одна черта, характерная в особенности для старых дев, они не теряют надежды. И иногда, правда крайне редко, случается, что великая бакеана выходит замуж и становится чувствительной. Именно это и пытается сделать Клотилде, прозванная своими ученицами «Обморочной штучкой».

— Капитан холост, мне говорили, — заметил священник. — Если две одинокие души встретятся и подадут друг другу руки на закате жизни…

— Вы поэт, падре. Вам никогда не приходилось писать стихи?

— Жалкие вирши во славу пресвятой девы и ее сына.

— Вот видите, я угадал. Итак, Клотилде Мария да Ассунсан Фогейра великая бакеана с разбитым сердцем — весьма типичный случай. Речь идет о разновидности, дона Домингас. Одна из самых интересных разновидностей. Бакеана, которая собиралась выйти замуж, была невестой.

— Какая ересь, боже мой! — Священник воздел руки к небу.

Метиска весело рассмеялась, дона Домингас улыбнулась, сенатор сделал парламентский жест, который мог означать и одобрение и неодобрение.

— И вот в один прекрасный день жених скрывается, помолвке конец. Так случилось с Клотилде. Об этом происшествии много говорили в Белеме. Мне было тогда лет двадцать. Она, должно быть, года на два старше меня. Мне же исполнилось сорок три.

— Никак не скажешь!.. — воскликнула метиска.

— А что у них произошло?

— Расскажите нам, сеньор, эту историю.

— Семья Фогейра состояла из отца и трех детей — юноши и двух девушек. Клотилде самая старшая. Сын теперь богат, он начал работать с отцом, а после его кончины значительно расширил дело. Младшая сестра вышла замуж за инженера и живет в Рио. Клотилде, одаренная и хорошо воспитанная, пользовалась успехом у молодых людей. Она училась играть на рояле у одной польки, жены англичанина — экспортера каучука. У Клотилде были способности, и родители восхищались, когда дочка извлекала из рояля разные звуки. В то время она могла бы выйти замуж и даже составить хорошую партию, если бы захотела, так как была недурна и преисполнена всяческих дарований.

— Почему же она не вышла?

— Слишком долго выбирала. Излишняя требовательность — вот ее недостаток. Она хотела заполучить волшебного принца. Когда же спохватилась, то младшая сестра была уже замужем и ожидала ребенка.

В это время в Белем приехал из Сан-Пауло один молодой врач, весьма заботившийся о своей наружности.

Он оборудовал кабинет для приема больных и стал поджидать пациентов, а тем временем волочился за Клотилде. Этот врач покорил Клотилде с помощью музыки, он знал в ней толк. Впрочем, она стала менее разборчива…

— А теперь и вовсе… Капитан — старичок…

— Ну, он не так уж плох. Мужчина представительный…

— Клотилде тогда было двадцать один — двадцать два года, но в те времена женщины выходили замуж в пятнадцать-шестнадцать лет, и ее уже считали старой девой. Через месяц или два они были помолвлены. Коль любовь была легка, значит, свадьба далека.

В музыке врач, может быть, действительно разбирался, но в медицине был круглый нуль. Пациенты платили мало, ему не хватало на жизнь. Жених завтракал и обедал в доме невесты, жил в пансионе. Это продолжалось около пяти лет.

— Затянувшаяся помолвка никогда не приводит ни к чему хорошему…

— Наконец, в один прекрасный день приятель врача, какой-то политический деятель из Мараньяна, устроил его в Рио врачом префектуры или чем-то в этом роде.

— В один прекрасный день он уехал и больше не вернулся…

— Спокойно, сенатор. Дайте мне досказать. Был назначен день бракосочетания, врач собирался ехать:

на новую службу уже с женой. Готовилась пышная свадьба, ведь семья пользовалась известностью. Через несколько дней после свадьбы новобрачные должны были ехать в Рио. Теперь прошу обратить внимание на одну весьма важную деталь: в самый день свадьбы из Белема на юг отправлялся один из пароходов «Ита».

Пассажиры снова посмотрели в окно. Васко и Клотилде медленно прогуливались по палубе — капитан со своей неизменной трубкой, она с собачкой; наверно, он рассказывал какую-то волнующую историю, так как Клотилде слушала очень внимательно. Все молчали пока они не скрылись из виду.

— Свадьбу, как гражданскую, так и церковную, предполагалось устроить в доме невесты — в те времена у людей с положением было модно венчаться дома. Богатое угощение и вина заготовили в изобилии.

Врач позавтракал с семьей Клотилде, потом пошел переодеться и отправить чемоданы в гостиницу, где молодые предполагали провести первую брачную ночь.

Гражданскую свадьбу назначили на пять часов, затем должна была последовать церемония венчания.

К четырем часам дом заполнился приглашенными.

В половине пятого пришел священник, старый друг семьи. Через десять минут появились судья и писары.

— А жених?

— Наберитесь терпения. Жених опаздывал. В десять минут пятого невеста в элегантном подвенечном; платье вышла в гостиную. Жениха все не было. Приглашенные окружили Клотилде, расхваливая ее фату и платье. Жених опаздывал уже больше чем на полчаса, это было недопустимо. Послали в пансион, где он жил, хозяйка сообщила, что доктор взял чемодан, и отправился на свадьбу. Посланный вернулся без десяти шесть. В шесть судья пригрозил уйти, гости были встревожены, растеряны и строили всякие предположения. В десять минут седьмого…

— Я начинаю волноваться…

— …брат невесты отправился в полицию, а потом обошел все больницы. Он вернулся около семи, не узнав ничего. Рассерженный судья ушел еще до его возвращения, в половине седьмого. Когда судья удалился, уведя с собою писаря, с Клотилде сделался первый обморок, предвестник того, что она станет великой бакеаной. После семи гости начали расходиться.

Все были заинтригованы и разочарованы, угощение и вина так и не подавались. В половине девятого ушел и падре, безуспешно пытавшийся утешить невесту и всю семью. В восемь часов брат невесты снова вышел из дому и в девять вернулся с невероятным известием:

негодяй отплыл в Рио на «Ите», он купил билет уже на борту судна, куда ступил ровно в пять часов, когда начали поднимать трап.

— Подумать только!..

— Вот так Клотилде Мария да Ассунсан Фогейра стала «Обморочной штучкой» с разбитым сердцем и перешла прямо в разряд великих бакеан…

— И с тех пор у нее никогда не было жениха?

— Никогда, сеньорита Моэма. Во-первых, потому что ее гордость была жестоко уязвлена, она долгое время никуда не выходила и, запершись, играла на рояле. А когда спохватилась, то уже трудно было найти человека, которому бы она понравилась… Она живет с братом, иногда гостит у сестры в Рио, дает уроки музыки, ухаживает за своей собачкой — у великих бакеан всегда бывает собака или кошка, — страдает обмороками, но, как вы можете убедиться, еще не теряет надежды. Типичная бакеана!

— Грустная история… — сказала дона Домингас, — Мне ее жалко.

— Этот врач не из тех, кто отличается, как говорится, нравственной чистотой, — заметил священник.

— Если бы такое случилось в Натале, ему бы это так не прошло. По крайней мере надавали бы по щекам.

— Ну, а все-таки что же произошло с женихом? — улыбаясь, спросила любопытная метиска.

— Он женился в Рио на дочери одного богатого и влиятельного человека. По-прежнему служит в префектуре и благодаря деньгам тестя и красоте жены втерся в высшее общество. Его часто видят в Жокей клубе, у него скаковые лошади… Жена его стала чувствительной бакеаной. Чрезвычайно чувствительной, поскольку у нее самой весьма бурное прошлое. Как мне рассказывали, среди кобылок мужа она самая знаменитая…

— О! — воскликнул священник, а дона Домингас рассмеялась от души.

— «Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя…» — продекламировал адвокат. — Это из библии, падре…

Преподобный Климако снова открыл молитвенник:

— А я вам скажу, сеньор, что пути господни неисповедимы. Может быть, бог нарочно хранил ее для капитана.

— Только он вручает ее немного поздно, падре. Уж очень перезрелый плод… — Адвокат замолк на мгновение и покачал головой: — Впрочем, нет, ничего подобного. Перезрелый плод — образ, применимый к чувствительной бакеане. Великая бакеана — плод, увядший еще до созревания.

— Увядший плод, как грустно… — сказала метиска.

Все стали расходиться, приближалось время обеда. Снова показались капитан и Клотилде, они шли, смеясь и не обращая внимания на взгляды любопытных. Над морем загоралась вечерняя заря. Сенатор и адвокат остались сидеть, провожая взглядом красивую метиску. Вот эта, размышлял адвокат, действительно опасна, просто соблазн для мужчины. Из-за нее можно пойти на любое безумство, бросить семью, жену и детей, пожертвовать карьерой, забыть о долге! о респектабельности… Сенатор же ничего не думал! но глаза его потемнели от страсти…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Где рассказывается о мелких происшествиях, по виду не имеющих большого значения, но оказавших влияние на драматические заключительные события

Комиссар почесал в затылке, он был слегка раздражен.

— Не знаю, найдется ли в Натале настройщик роялей. Неизвестно, есть ли там вообще хоть один рояль…

Жеир Матос рассмеялся:

— Вы наносите оскорбление населению штата, столь пренебрежительно отзываясь о его столице, славящейся своей культурой. Если бы сенатор услышал…

— Вы видели что-либо подобное, Жеир? Настраивать рояль! Наш врач-пианист не предъявлял такого требования. Он плавает с нами уже три года, каждый день играет на этом несчастном рояле и всегда считал его отличным. И вдруг появляется этот капитан из бакалейной лавки и требует настройщика. Разозлился, почему я не принял меры в Ресифе… Прочел мне нотацию.

— А почему вы не позвали настройщика в Ресифе? Приказ есть приказ… Теперь ищите в Натале.

— Приказ этого опереточного капитана, который взял на буксир старушку и флиртует с ней всем на смех? Ведь пианист говорит, что не надо…

— Послушайте, старина: капитан может быть всем, чем угодно, но все-таки он наш капитан, он был единственным, кого удалось найти в Баие, и теперь он командует нашим судном. С другой стороны, можно твердо сказать одно: старушка, которая, кстати, преподавательница музыки и знает свое дело, я, вон тот падре, что расхаживает по палубе, любой кочегар или матрос из команды — все мы смыслим в музыке больше, чем ваш пианист. Я думаю, этот тип, до того как явился на судно, ни разу в жизни ни на чем не играл, даже на патефоне. Когда он начинает бренчать, это настоящий кошмар, старина. Вдобавок он такой же врач, как и пианист!.. Вы посмотрите, ведь если бы не фельдшер, он бы не сумел прописать даже клизму.

— Да, вы правы. С этим капитаном кончился беспорядок на нашем идиотском судне. Таким образом, даже Ллойд…

— Что наш капитан обладает дьявольским достоинством, этого вы не можете отрицать… Орден на груди, не выпускает из рук подзорной трубы… У вас, старина, плохое настроение. Поступайте, как я, — развлекайтесь. Я, например, веселюсь вовсю и намерен позабавиться еще больше… — Он рассмеялся, как бы предвкушая удовольствие.

— Что вы там затеваете?

— Занимайтесь своим делом, а в остальном положитесь на меня. И добудьте настройщика, самого лучшего в Натале.

Этот диалог явился следствием строгого внушения комиссару, сделанного ему капитаном из-за рояля. Разве он не приказал, когда пароход пристанет в Ресифе, вызвать настройщика, чтобы привести в порядок рояль на судне? Он сошел на берег, будучи уверен, что его распоряжения выполняются. И тем не менее сеньорита Клотилде, первоклассная пианистка, дипломированная преподавательница, специалистка по Шопену, оперным ариям и другим сложным произведениям, сказала ему, что рояль в прежнем состоянии и гремит, Как ржавая железная банка. Чтобы барабанить самбы и прочие дурацкие танцевальные мотивчики, он, может быть, и годится. Молодежь не замечает, расстроен рояль или нет, ей лишь бы можно было топтаться по салону, прижавшись друг к другу, да шаркать ногами, Ну, а настоящие мастера, вроде доны Клотилде?

Разве у них нет прав, разве пароходная компания не гарантирует им пользование роялем?

— Эта вредная старушка, капитан, очень уж требовательна. В прошлом рейсе среди пассажиров оказался один пианист из Сан-Пауло, так он даже дал концерт у нас на борту. И не жаловался на рояль.

Капитан вспыхнул от возмущения:

— Потрудитесь, сеньор комиссар, относиться к пассажирам корректно и не употреблять грубых выражений. Что касается вашего пианиста из Сан-Пауло, то это был, как видно, просто шарлатан… Извольте добыть в Натале настройщика. Непременно…

«Вредная старушка»… Какая непочтительность, вот грубиян! Конечно, Клотилде не девочка, но какая же она старуха, она призналась, что ей тридцать семь лет, немного меньше, чем думал капитан. Он полагал, что ей около сорока пяти и между ними пятнадцать лет разницы (он уже отпраздновал свое шестидесятилетие) — не так уж много. Но Клотилде в разговоре упомянула мимоходом, что встречает уже тридцать седьмую весну, и капитану пришлось скинуть себе несколько лет и сказать, что ему пятьдесят пять. Впрочем, все эти мелочи не имели никакого значения. На пять — семь лет больше или меньше — неважно! Важно родство двух одиноких душ, жаждущих нежности и понимания, двух существ, готовых подать друг другу руки, чтобы залечить раны, нанесенные жестоким прошлым, и пойти навеки вместе по дороге любви. Капитан был влюблен, и это делало его сильным и храбрым. Он не допустит пренебрежительного отношения к своим приказаниям!

Плавание продолжалось без происшествий, если не считать бурного политического спора, завязавшегося накануне прибытия в Натал, — в него оказались втянутыми и пассажиры, и офицеры. Спор между сторонниками либерального альянса и приверженцами правительства начался во время обеда за столом второго помощника. Одни превозносили достоинства и преимущества Жетулио Варгаса, другие — Жулио Престеса, перечисляли шансы того и другого на победу на президентских выборах, говорили о войсках, которыми располагают оба претендента. Второй помощник был гаушо и потому ярый сторонник Жетулио. Он восхвалял Флореса да Кунья и твердил, что гаушо из Рио-Гранде-до-Сул непременно вступят в Рио-де-Жанейро на конях со шпагами в руке (шпага ведь классическое оружие обитателей пампы) и снесут головы этим мошенникам, насквозь прогнившим политиканам.

Шум донесся до стола капитана, где Клотилде занимала теперь место, принадлежавшее прежде депутату Отону, высадившемуся в Ресифе. Сенатор беспокойно заерзал на стуле, как будто шпаги гаушо, предводимых Жоаном Франсиско, — как предсказал второй помощник — уже нависли над его головой. Спор перекинулся на другие столы. Дона Домингас, мать министра и федерального депутата, также сидевшая за столом капитана, противопоставила копьям и шпагам кавалерии Рио-Гранде-до-Сул карабины и пистолеты северо-восточных жагунсо.

— Достаточно двух-трех отрядов кангасейро[21], и мы покончим со всем этим фанфаронством. А на вашего генерала Жоана Франсиско у нас есть Лампиан…

Не потребуется даже ни одного офицера регулярной армии в форме с погонами. Этих гринго — немцев и итальянцев с Юга — давно пора проучить…

Громкий энергичный голос доны Домингас заглушил остальные, и спорщики умолкли. Эта дама привыкла повелевать. Когда обычное спокойствие покидало ее и она поднимала голос, даже сын-министр не смел ей противоречить и подчинялся ее решениям.

— Мы ведь такие же бразильцы, — возразил второй помощник.

Студенты все были за альянс, они цитировали речи ораторов — сторонников Жетулио, говорили об обновлении страны, о перевороте в мышлении людей, о необходимости реформ.

Сенатор, не очень склонный ввязываться в полемику, улыбался с видом превосходства, но был бледен.

Он нагнулся к капитану, который держался нейтрально, занятый обслуживанием Клотилде, и спросил тихонько:

— С каких пор компания, подведомственная правительству, берет на суда агитаторов?

— Не знаю, сенатор. Как я уже имел честь вам сообщить, я не принадлежу к персоналу компании. Я лишь оказал им услугу, взявшись довести судно до Белема…

— Ах да, я забыл… Как бы то ни было, но, по-моему, это никуда не годится, если офицер, сидя за столом с пассажирами, устраивает митинг и сеет смуту, угрожающую общественному порядку. В конце концов я сенатор, член правительства, а этот юнец проповедует революцию, рассуждает о закрытии сената и палаты депутатов, об убийстве представителей власти…

— Вы совершенно правы, сенатор…

После обеда дискуссия продолжалась в салоне, где молодые люди намеревались устроить танцы по случаю расставания с теми, кто на следующий день собирался сойти в Натале. В одном углу уселась группа пассажиров, настроенных против президента республики, они критиковали положение в стране, кричали о низком уровне жизни, о том, что выборы всегда подтасовываются и необходимо полное обновление всего государственного аппарата. Возмущенный сенатор удалился.

Второй помощник был настроен весьма воинственно:

— Мы еще покажем этим канальям. Они, конечно, опять надеются смошенничать на выборах и с помощью разных махинаций не допустить победы кандидата либерального альянса, в результате чего пострадает народ. Но бразильцы не намерены больше терпеть тиранию и держать в конгрессе мошенников. Скоро загремят трубы в Рио-Гранде-до-Сул, сзывая всех бразильцев на бой…

Слуга прервал блестящую тираду:

— Капитан просит вас к себе, сеньор…

— Сейчас иду…

Второй помощник поспешно пересек Санта-Катарину и Парану, а тем временем Исидоро и Мигел Коста уже подняли восстание в Сан-Пауло, и вот он вместе с Флоресом да Кунья и Жоаном Франсиско вступает в Рио-де-Жанейро… Но, к сожалению, пришлось остановиться и идти к капитану, — «какого черта нужно этому дуралею?» И именно сейчас, когда метиска не сводила с него глаз…

— Мой юный друг, я ничего не имею против ваших идей… Каждый думает, как ему угодно. Я, признаться, давно уже не вмешиваюсь в политику. В былое время я принимал участие в политической жизни и здесь, и за границей. Здесь — когда в Баие губернаторствовал блаженной памяти Жозе Марселино, другом которого я имел честь быть. В Португалии — в связи с убийством короля дона Карлоса, когда, возмущенный этим преступлением, я отдал себя в распоряжение королевского двора. Но потом я уже никогда больше не занимался политикой, не хотел даже ничего знать о ней. Вы по-своему правы, и я не собираюсь спорить с вами…

— Это правительство ведет страну к пропасти…

— Не спорю… Может быть… Однако не обижайтесь, если я вам скажу, что, по-моему, офицеру не полагается сеять смуту среди пассажиров. Я не упрекаю вас, я далек от этой мысли. Но смотрите — сенатор пожаловался мне. Он даже хочет писать в компанию… По-моему, вам, мой юный друг, лучше избегать подобных разговоров.

— Этот сенатор хуже всех. Я знаю за ним множество поистине скандальных дел. Одной истории в порту Натал довольно, чтобы засадить его в тюрьму на всю жизнь. А девица, которую он устроил на работу в сенат? Марио Родригес даже написал статью об этом года два назад. Вы не читали?.

— Он пассажир, находящийся на нашем судне, мы должны считаться только с этим. Прошу вас не участвовать больше в подобных разговорах.

— Я бразильский гражданин и имею право говорить, о чем мне угодно и где мне угодно.

Васко Москозо де Араган взглянул на раскинувшееся впереди море, он твердо стоял на палубе своего корабля:

— А я капитан. И я вам приказываю. Спокойной ночи. — Второй помощник отошел пораженный. («Этот тип начал заноситься».) Помощник не знал, как поступить. Сначала он хотел было вернуться в салон, но гнев сенатора и угроза пожаловаться компании заставили его призадуматься. В конце концов помощник решил, что следует немного проветриться, и отправился на капитанский мостик.

Васко вернулся в салон, где Клотилде озабоченно искала его. Он подошел к ней.

— Подождите меня минутку, я сейчас вернусь…

Сенатора нигде не было видно, и капитан направился в игорный зал. Парламентарий сидел там, мрачно уткнувшись в журнал.

— Сенатор, приходите в салон составить нам компанию. Ваше отсутствие очень заметно.

— Я не расположен выслушивать оскорбления и угрозы. Я сенатор республики.

— Не беспокойтесь. Я уже принял необходимые меры.

— Тогда прекрасно. Вы меня не знаете, я очень вспыльчив. Если бы я стал слушать дальше варварские рассуждения этого юноши, то не смог бы сдержаться и дал бы ему по физиономии.

— Забудьте об этом. На судне, где я командую, экипаж хорошо вышколен. В Индии меня прозвали Железной Рукой…

Он танцевал с Клотилде до полуночи. Рассказал ей этот инцидент со всеми подробностями, потом — одно тянет за собой другое — о своем участии в борьбе монархистов против республиканцев в Португалии из благородного чувства признательности к королю дону Карлосу I. Он плавал из Португалии в Индию, и матросы прозвали его Золотым Сердцем и Железной Рукой, так как обычно он был мягок, как бриз, и держался с командой дружески, но в случае неповиновения бриз превращался в жестокий неумолимый ураган, вот почему ему дали такое прозвище.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ О помолвке и клятвах в вечной любви, или о том, как капитан при свете луны бросил якорь в сердце Клотилде

В Натале капитан трепетно произнес первые слова о помолвке и свадьбе. Они шли вдвоем вдоль пляжа Черного Песка, и красота пейзажа, очарование города были столь велики, что они не могли не ощутить их и не прийти в восхищение. «Ита» задержалась в порту ненадолго и рано утром должна была выйти в Форталезу. Капитан и Клотилде спешили увидеть все. Клотилде всякий раз взвизгивала от восторга при виде изгибов пляжа, белых домиков, крепости Трех Волхвов и серебряной реки, сверкающей под лучами солнца.

— Вы столько всего видели, столько красивых мест, что, должно быть, уже устали и вас больше ничто не удивляет, не правда ли? — сказала Клотилде, когда они остановились полюбоваться кокосовыми пальмами на фоне песчаных дюн.

— Да, я повидал немало, весь свет. Но когда ты один, многого не замечаешь. Просто не хочется смотреть…

— Ах! — вздохнула Клотилде. — Это правда… Просто не хочется.

— Тяжко тому, кто одинок.

— Ах!

— Скажите мне, вы не думаете, что если бы когда-нибудь…

— Что?

— Если бы вы когда-нибудь встретили человека, умудренного жизнью и одинокого… С любящим сердцем… Вы не согласились бы связать с ним свою жизнь, иметь свой дом, быть счастливой?

— Я боюсь. Мне кажется, я никогда не буду счастливой…

Она наклонила голову и погрузилась в воспоминания. Капитан мучительно подыскивал слова. Ни разу в жизни он не просил руки ни одной женщины, его единственным опытом подобного рода был вальс, который он танцевал с Мадаленой Понтес Мендес, но тогда дело не дошло до предложения. Что ей сказать и как?

— А я, если бы встретил девушку, которая мне понравилась бы и которая смогла бы понять старика, я…

— Это вы-то старик? Что вы!

— Так вот, которая могла бы…

— Капитан! Капитан!

К ним приближался сенатор с двумя приятелями.

— Несносный! — сказала Клотилде.

— Кто?

— Да этот сенатор… Почему он не сходит, чего он еще хочет?

Сенатор хотел всего-навсего проявить любезность по отношению к капитану, авторитет и морские познания которого произвели на него впечатление. Он представил его своим друзьям и соратникам — пользующимся большим уважением политическим руководителям края — депутату штата и полковнику из провинции.

— Капитан Васко Москозо де Араган, много путешествовавший и переживший немало приключений. Он плавал по всему свету… Герой.

Оба политических деятеля были того же мнения о Васко, они с восхищением смотрели на героя, представленного его превосходительством сенатором.

— Пойдемте со мной, я хочу показать вам одно интересное заведение. Такое есть только здесь, в Натале, единственное в Бразилии. Замечательная штука! Вам надо обязательно посмотреть, капитан. Ручаюсь, что во всех своих странствиях вы никогда ничего подобного не видели.

Сенатор уговорил их посетить прекрасно оборудованную школу домоводства, которая готовила девушек из богатых семей к замужеству, вооружая их всеми необходимыми познаниями.

Пришлось согласиться. Капитан проклинал благожелательно настроенного сенатора, который прервал их разговор с Клотилде как раз в ту минуту, когда ему наконец удалось отыскать нужные слова и приступить к делу. Клотилде шла с отсутствующим видом, все еще витая в облаках и сохраняя на лице мечтательное выражение.

В школе домоводства они пробыли дольше, чем ожидали. Директриса не упустила ни одной детали; она давала пояснения и, гордясь своей школой, показывала все, что только можно показать: здание, оборудование, учениц. На корабль пришлось возвращаться чуть не бегом.

— Теперь скажите мне, капитан: видели вы когда-нибудь что-либо лучшее или хотя бы похожее, с чем можно было бы это сравнить? — И, не ожидая ответа, сенатор продолжал: — Во всем мире нет ничего подобного. Между прочим, даже швейцарцы — да-да, сеньор, швейцарцы! — и те признают это. Мы получили много писем с просьбами сообщить сведения о школе. Да, сеньор, из Швейцарии!

— Выдающееся учреждение, просто замечательное! — согласился капитан. Он был расстроен: самый подходящий момент, когда Клотилде была взволнована красотой пляжа, упущен.

Вечером после обеда капитан и Клотилде посидели немного в салоне, она попробовала рояль, настроенный опытным мастером из Натала, и вдруг спросила, не хочет ли капитан немного прогуляться.

— Сегодня полнолуние, — и она рассмеялась своим отрывистым смехом.

Сердце Васко забилось — снова предоставлялась желанная возможность. Они поднялись на верхнюю палубу, пустынную в этот час.

Большая, полная кроваво-золотая луна поднималась из моря.

— Смотрите… — сказала она, подходя к борту.

Луна вставала из вод, где отдыхала днем, сейчас она начнет свой обход навестит всех влюбленных на пляжах и улицах, в гавани Баии, в затерянных портах и на палубах судов. Густой как масло лунный свет разливался по зеленым волнам, ветры — террал и аракати, прилетевшие с юга и с севера, мягкими дуновениями приветствовали луну. «Ита» тихо плыла в лунном свете. В эту волшебную ночь капитан взял Клотилде за руки, голос его дрожал от волнения и любви:

— Клотилде! Ах! Жестокая Клотилде…

— Жестокая, я?

Она вздрогнула и чуть слышно спросила:

— Почему вы так говорите, капитан?

— Неужели вы не видите, не понимаете, не чувствуете?

— Я не верю мужчинам…

— Я тоже не верил женщинам… Но теперь верю себе, я сгораю от любви…

— Не верю и боюсь…

Она не отнимала своих рук и прижалась к Васко, он ощутил ее дыхание. Как это случилось, не знал никто, только море да полная луна, — головка в локонах опустилась на широкое плечо капитана, украшенное эполетом и якорем. Он обнял ее за талию, она вздрогнула и вздохнула. Капитан повернул ее к себе, уста их встретились. Последовал долгий поцелуй, утоливший давнюю жажду любви, которой горели их все еще юные сердца.

— О! — вздохнула она, едва переводя дыхание. — Что я сделала, боже мой? Какой стыд… И что теперь будет?

Он все еще держал ее в объятиях.

— Мы поженимся, если вы принимаете мое предложение…

Тогда она рассказала о своем скорбном прошлом, о причине своей грусти и одиночества. Когда-то она полюбила одного человека, безгранично поверила ему и отдала свое девичье сердце. Он был очень богатый, известный врач, приехавший в Белем из Рио. Пациентов у него была масса, он едва справлялся с работой. Этот человек считался лучшей партией во всем Белеме и был от нее без ума. Он хорошо разбирался в музыке и сам немного музицировал. Они играли в четыре руки, и души их сливались в волнах звуков. Клотилде перемежала рассказ вздохами. Устроили помолвку, они поклялись друг другу в вечной любви и назначили день свадьбы. Ей тогда было семнадцать лет, скромная невинная провинциальная девочка отдала свое сердце любимому, уверенная в его благородстве, в его любви…

«Что с ней произошло?» — с тревогой думал Васко.

Может быть, как-то вечером, когда они играли в четыре руки и родителей не было дома, негодяй воспользовался доверчивостью девушки, лишил ее чести, а потом бежал… И она осталась одна, убитая и опозоренная. Но все равно! Его уважение к ней не уменьшится.

Напротив, теперь он еще сильнее любит ее, и решение сделать ее своей супругой стало еще тверже…

Она верила в благородство жениха, в его любовь…

Но мужчинам нельзя верить, почти никому из них…

И вот что произошло накануне свадьбы!.. Ей тяжело рассказывать об этом, растравлять едва зарубцевавшуюся рану, ее сердце все еще болит. Она узнала, что ее жених соблазнил в Рио одну девушку, бедную швею.

У несчастной родился ребенок, и врач посылал ей ежемесячно деньги. Услышав о помолвке и предстоящей свадьбе, швея написала Клотилде, рассказала обо всем и отдала в ее руки судьбу — свою и ребенка. Что оставалось делать Клотилде? Пожертвовав любовью, она порвала с врачом и потребовала, чтобы он вернулся в Рио и женился на матери своего ребенка. Он так и сделал; теперь он знаменитый врач, богатый, с положением, все вечера проводит в Жокей-клубе, а швея превратилась в великосветскую даму… Клотилде же поклялась никогда не выходить замуж. Никогда больше она не отдаст свое сердце ни одному мужчине… Никогда не взглянет ни на одно мужское лицо. Но в этом путешествии…

Капитан был растроган благородством ее души, ее самоотречением. Он недостоин ее, недостоин даже поцеловать край ее платья. Но любовь, как известно, возвышает человека, наш капитан тоже возвысился и при свете луны осыпал поцелуями ее глаза, лицо, ее ненасытные уста.

Он тоже рассказал ей о причине своего одиночества, о том, почему не женился. Ее звали Дороти, капитан носил ее имя и сердце вытатуированными на руке.

— Они вытатуированы? Значит, это не исчезает?

— Никогда. Имя и сердце наколол один китаец в Сингапуре, мастер своего дела.

— Вы хотите сказать, что не забыли и до сих пор еще любите ее…

— Она умерла… — В эту минуту трагического молчания он ясно видел в лунном свете Дороти, ее стройное тело…

Она умерла до свадьбы, накануне ее. Ей только что удалось добиться развода, муж наконец согласился дать ей свободу…

— Ах! Она была замужем…

Да, она была замужем, когда он с ней познакомился и полюбил ее на борту «Бенедикта», большого судна, совершавшего рейсы между Европой и Австралией.

Это была почти такая же всепоглощающая глубокая страсть, как та, которую он переживает сейчас на борту «Иты». Дороти путешествовала с мужем, но разве светские условности и даже законы могут устоять перед любовью? Он покинул судно, а она — мужа, и они высадились в заброшенном азиатском порту в ожидании развода…

— Бесстыдница… Замужняя женщина…

Нет, Клотилде к ней несправедлива, не надо судить ее строго. Между ними ничего не было, ничего! Дороти все рассказала мужу и сбежала только потому, что этот эгоист не захотел дать ей развод. Они не пошли дальше целомудренных поцелуев. В ожидании решения своей судьбы Дороти жила у миссионерки, сестры Карол. Только после вступления в брак они будут принадлежать друг другу, сама Дороти так решила. Наконец она получила развод, все бумаги были уже подготовлены, и вдруг лихорадка, ужасная азиатская лихорадка, к которой он невосприимчив, покончила с Дороти в три дня. С Дороти и с его карьерой. Он обезумел и поклялся никогда больше не ступать ни на одно судно. И если он командует сейчас «Итой» и ведет ее в Белем, то только потому, что к этому обязывает закон; он не может нарушить клятвы, данной им себе в торжественной обстановке после блестящей сдачи экзамена на диплом капитана. Вот почему он никогда не женился и навеки замкнул свое сердце. Но в этой путешествии…

Клотилде попросила разрешения подумать. Она даст ответ до прибытия в Белем, сейчас она смущена и напугана. Кроме того, ей надо спросить согласия брата в Пара. А также Жасмина, прибавила она с улыбкой.., Судно плыло под луною, по небу и морю разливались золото и серебро. А на палубе капитан и Клотилде клялись в любви, смеялись без причины, вздыхали, говорили бессвязные слова, целовались и жали друг другу руки. Внезапно на лестнице послышались шаги, и наши влюбленные поспешили укрыться под сенью спасательной шлюпки. На палубе появилась другая пара. Сначала капитан и Клотилде увидели силуэт Фирмино Мораиса, адвоката из Пара. Он огляделся и подал призывный сигнал. По лестнице взбежала метиска Моэма и кинулась к нему с протянутыми руками. Они обнялись и стали бешено целоваться.

— Бесстыдница… — прошептала Клотилде. — Он же женат…

— Любовь не считается с условностями, — отвечал Капитан, — любовь, как буря.

Он взял ее под руку, и они направились в салон, чтобы присоединиться к другим пассажирам. Клотилде просила его держать пока в секрете помолвку, состоявшуюся при свете луны. Она хотела, чтобы свадьба была скромной, без приглашенных, без празднества; только она, Васко, ее брат и невестка. И если уж так случилось, то лучше устроить свадьбу поскорее, не откладывать надолго…

— Только подготовлю бумаги…

Он вернется в Перипери с женою, найденной в море, с той, которую он ждал столько времени в дальних рейсах, на капитанских мостиках кораблей, ярко освещенных пакетботов, черных грузовых судов… Она явилась в луче лунного света, и вот навсегда пришел конец одиночеству и долгому ожиданию.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Немного глупая и очень счастливая, с предоставлением права посетить машинное отделение и трюм, а также при желании послать сигнал SOS

Счастлив капитан. Счастлива его Клотилде. Они встречаются то в одном, то в другом уголке судна, смеются, обмениваются нежными взглядами и робкими улыбками, незаметно пожимают друг другу руки, шепчут ласковые словечки, их души возрождаются в мимолетных поцелуях. Они строят планы.

Она романтична и много страдала. Страдание сделало ее требовательной и недоверчивой, а романтичность заставляет стремиться к тайне. И поэтому она не сказала капитану ни своего полного имени, оставаясь для него пока просто Клотилде, ни подробностей о своей семье, за исключением туманного сообщения о женатом брате, имеющем двух детей и живущем в Белеме, и о сестре с пятью детьми и мужем инженером в Рио. Кроме того, она запретила ему расспрашивать пассажиров из Пара, его любовь должна выдержать это маленькое испытание.

— Я представлю вам своего брата в порту, в Белеме. Он будет меня встречать.

— Но, Кло…

Больше двадцати лет назад он знал одну Кло, блондинку с молочно-белой кожей, он уже не помнил, то ли это было в Исландии, среди айсбергов и фиордов, то ли в Баие, в пансионе Карол или Сабины. Девственная Клотилде чем-то напоминала ту Кло из страны льдов и гейзеров; может быть, пышным бюстом или Детской манерой разговаривать. И когда он называл Клотилде Кло, он не мог отделаться от воспоминаний о прошлом, о белом теле исландки.

— Вы забыли, что я не могу сойти вместе с вами, моя дорогая. Мне придется задержаться, подписать бумаги. Это ведь последний порт, плавание кончается.

Она обожала тайну.

— В момент высадки я вручу вам записку со своим полным именем и адресом. Я уже приготовила, вот она здесь… — Клотилде указала на свое декольте, на жаркой груди хранила она бумажку, которая откроет Капитану доступ в ее семью. Эта записка — ключ к его новой, семейной жизни. — Я буду ждать вас дома, вы можете пообедать у нас и познакомиться с моим братом и невесткой… Я велю приготовить крабов. Так даже лучше, у меня будет время поговорить с братом…

— Но к чему вся эта тайна, этот секрет?

— Я хочу иметь доказательство ваших чувств.

Знать, что я вам нравлюсь сама по себе, а не из-за моей семьи…

— Неужели вы еще сомневаетесь во мне?

— Я должна вас проверить…

Что ж, пусть, раз она так хочет. Наберемся терпения. Для него все это не имеет никакого значения, ведь не на родственниках же он собирается жениться. Она права. Однако вся эта таинственность невольно заставила его призадуматься. Наверно, Кло из известной дворянской семьи, богатой и чванной, вроде семейства Мадалены Понтес Мендес. Они, конечно, принадлежат к высшему обществу Пара. К тому же, в начале путешествия, когда он только что заметил ее, он слышал, как один пассажир говорил, что ее брат очень богат.

Должно быть, они миллионеры, размышлял капитан, владельцы обширных поместий, каждое размером в небольшую страну, с огромными лесами каучуковых деревьев, с островами на Амазонке, индейцами, ягуарами и двадцатиметровыми змеями. Может быть, Клотилде боится, что братец воспротивится браку богатой наследницы с простым капитаном дальнего плавания, отсюда и вся таинственность? Ее семья может принять его за авантюриста, подумать, что он хочет наложить лапу на состояние невесты.

Но если она так богата, зачем дает уроки на рояле? Наверно, просто от скуки, чтобы убить время, или из любви к музыке. При первом же удобном случае капитан сообщил Клотилде, что его средства и состояние не ограничиваются пенсией. У него есть собственный превосходный домик в Перипери, на одном из самых фешенебельных пляжей Салвадора, и значительное количество акций, дающих ренту, которой более чем достаточно, чтобы обеспечить ему и ей спокойную и комфортабельную жизнь. Кло протянула ему руки.

— Даже если бы вы были бедны, как Иов…

В Форталезе в те времена не было гавани и пароходы не причаливали к берегу. Пассажиры прыгали с опущенного над водой трапа на маленькие парусные баркасы, что представляло собой весьма любопытное зрелище. Испуганные крики, смех, бронзовокожие гребцы с мускулистой грудью, удерживающие свои суденышки около лестницы. Адвокат из Пара стоял, расставив ноги, на корме одного из баркасов; он продемонстрировал свою силу — взял стоявшую на последней ступеньке лестницы дрожавшую от страха метиску Моэму за талию, поднял ее на воздух и поставил рядом с собой. В течение минуты оба твердо стояли на корме, которую поднимали и опускали красивые высокие волны. Капитан не мог совершить подобного подвига; конечно, силы у него хватило бы и желания тоже, несмотря на то что Клотилде весила порядочно и дело представлялось несколько рискованным, но от качки он чувствовал себя так скверно, что об этом нечего было и мечтать.

Еще раньше дона Домингас пришла к нему на капитанский мостик проститься и поблагодарить.

— Вы, сеньор, отличный капитан, с вами приятно путешествовать.

Она протянула ему руку с поблескивающим кольцом.

Затем она попрощалась с первым помощником и другими офицерами, сказав им:

— Вам, сеньоры, повезло, что у вас такой способный командир, как капитан Васко.

— Придет день, и он получит свое… — ответил первый помощник.

Эта несколько странная фраза объяснялась, несомненно, его напряженным состоянием в тот момент, так как судно маневрировало, высаживая пассажиров.

Пришел также проститься атлетически сложенный банковский чиновник. Он провел весь остаток путешествия за писанием писем пернамбукской девушке, в Натале он заполнил ими почтовый ящик.

— Весьма достойная сеньорита… — похвалил капитан, обнимая влюбленного юношу.

К берегу плыли весело. Брызги летели с весел на пассажиров; укрываясь от них, Клотилде прижалась к груди капитана. Они отправились осматривать город, побывали на пляже Ирасемы, где Клотилде купила кружев для «новых ночных сорочек», как она объяснила, стыдливо пряча лицо в шаль. Васко, неожиданно вспыхнув страстью — он вспомнил другую Кло, ее грудь, выглядывающую из кружевной сорочки, — принялся безумно целовать ее, к изумлению рыбаков и кружевниц. Когда они вернулись в центр, Кло захотела пойти в церковь. Склонив головку, она сосредоточенно молилась. Капитан воспользовался этим, чтобы исчезнуть. Молитва кончилась. Клотилде оглянулась по сторонам — капитана не было. Ей показалось, что сердце у нее останавливается. На глаза ее навернулись слезы, беспокойство все росло, она опять огляделась и наконец увидела торопливо подходившего к ней капитана.

Она сурово спросила:

— Где вы были? Покинули меня здесь одну…

Но он взял ее за руку и заставил вернуться в опустевшую церковь. Они остановились под витражом, через который падал луч света, и капитан достал из кармана коробочку с парой только что купленных обручальных колец. В этот час безмолвия в церкви они скрепили свою помолвку. Но поцеловать ее он смог только на улице: в храме она ему этого не позволила, назвав его атеистом и еретиком. А капитан был попросту счастлив.

В предпоследний день путешествия — на следующий день в три часа «Ита» прибывала в Белем, где ей полагалось простоять ночь и отправиться в обратный путь к вечеру следующего дня, — каприз Клотилде вызвал переполох и смятение на корабле. Она объявила о своем желании увидеть внутренность парохода, спуститься в машинное отделение, в трюмы, осмотреть все служебные помещения. Ведь корабль был домом Васко в течение сорока лет! Это романтичное желание вполне понятно и естественно для невесты, которая интересуется всем, что связано с жизнью ее будущего мужа.

Капитан поцеловал ее и обещал показать судно.

Было ясно: капитан одержим страстью и совершенно не помнит о трудностях, связанных с подобной затеей. Не потому, что на всех дверях висели надписи — «вход запрещен». К капитану и его гостье это, конечно, не относится. Но как он, старый моряк, не подумал об опасных лестницах, о том, что на кочегарах всего только набедренные повязки? Так или иначе за сутки до конца плавания он взял возлюбленную за руку, и они отправились во чрево корабля. Капитан открыл маленькую запретную дверку, за ней зияла пропасть, узенький отвесный железный трап вел вниз.

Кло испустила легкий крик «аи», капитан начал спускаться и подал ей руку. Как они оба не свалились, до сих пор остается тайной и лишний раз подтверждает, что бог покровительствует влюбленным.

Начальник машинного отделения при виде их разинул рот, затем дал краткие объяснения. У котлов поднялся переполох: кочегары и их подручные, почти совершенно голые, пришли в крайнее замешательство, внезапно увидев перед собой даму. Второй машинист схватился за голову. Клотилде в крайнем волнении пожелала собственноручно бросить кусок угля в раскаленную топку. Она задыхалась от жары. Капитан помог ей, сказав, что это напоминает ему то время, когда он служил юнгой и иногда работал в машинном отделении вместе с кочегарами.

Они побывали в трюмах, заполненных товарами.

Срочно вызванный комиссар спустился туда же. Он хмурился. Представьте, что будет, если в голову этого сумасшедшего капитана придет идея организовать экскурсию пассажиров по внутренним помещениям корабля… От него всего можно ожидать… Но капитан, едва поздоровавшись, больше не обращал на него никакого внимания. Комиссар поднялся на капитанский мостик и сказал первому помощнику:

— Твой капитан водит старушку по внутренним помещениям корабля. Они уже побывали в машинном отделении и в котельной. Я снимаю с себя ответственность.

— С каких пор капитан не имеет права показать судно пассажиру? Тем более своей возлюбленной? Пускай себе ходит…

— Они упадут с лестницы и разобьются насмерть…

— Похороним в этом рейсе второго капитана. Рекорд своего рода…

Едва кончился этот диалог, как на мостике появились Васко и Клотилде. Первый помощник и комиссар не могли сдержать смеха. Клотилде выпачкала в угле и лицо, и руки, белая форма капитана тоже пришла в жалкое состояние.

— Я вожу сеньориту Клотилде по судну. Сейчас мы пойдем в радиорубку.

— Не хотите ли показать также приборы?

— Может быть, потом.

Комиссар махнул рукой и спустился по ступенькам.

Васко направился в радиорубку. Отдыхавший на койке радист, увидев капитана, вскочил.

— Это отсюда передают SOS, когда судно в опасности?

— Именно отсюда, сеньора.

«А что если она попросит послать сигнал SOS?» — подумал Васко. Но даже эта мысль показалась ему смешной и нисколько его не напугала. Вот была бы комедия!

По пути он показал ей свою каюту, жилище капитана. Она заглянула, просунув голову в дверь, но не вошла. На столе стояла фотография красивая улыбающаяся дама с посеребренными сединой волосами и с нею два мальчика, один лет пятнадцати, другой постарше.

— Кто это? — заинтересовалась недоверчивая Клотилде.

— Жена и дети покойного капитана.

Когда они спускались с лестницы, она сказала:

— Я действительно хотела бы выйти замуж за капитана…

— А я, я кто такой по-вашему?

— Да, я знаю… Но я хотела бы выйти замуж за капитана и жить на судне. Плавать с ним на его корабле и увидеть весь свет, все города.

— Брать женщину на борт запрещено. Вы не подумали об опасностях? Дни за днями в море, на судне, среди грубых матросов — вы ведь видели сейчас кочегаров? Жена капитана на борту? Как можно!

— Был такой фильм о капитане, который возил с собой на судне жену. Очень хорошая картина, я забыла название.

Капитан улыбнулся. Они поселятся в Перипери, о домике с зелеными ставнями и окнами, выходящими на море; когда-нибудь вечером в уютной тихой комнате она будет сидеть за вязанием, а Васко, покуривая трубку, расскажет ей, как однажды в Турции безумно влюбившаяся в него магометанка спряталась в его каюте и он обнаружил ее, лишь когда судно уже плыло в открытом море. О многом расскажет он ей, о сигналах SOS, о страшных опасностях, о портах, набитых опиумом и контрабандой, о своей жизни, полной приключений, которую он отныне вручает ей, слагает к ее ногам. Завтра он познакомится с ее родными, будет обедать в ее доме и официально попросит ее руки.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Об идеальном и абсолютном, владении наукой кораблевождения

На следующее утро, когда показались льющиеся в море глинистые воды Амазонки и вдалеке послышался шум поророки[22], капитан Васко Москозо де Араган впервые за всю свою долгую бурную жизнь совершил кражу; впрочем, тотчас же после этого он проявил исключительную щепетильность и, поборов сильнейшее любопытство, твердо сдержал свое слово быть скромным.

Кража была совершена в салоне, еще пустом в ранний утренний час, когда капитан начал свой последний обход судна. «Ита» полюбилась ему. Нельзя сказать, чтобы этот рейс изобиловал какими-либо из ряда вон выходящими происшествиями; ни кораблекрушения, ни мятежа команды, ни серьезных осложнений с приборами, когда пришлось бы тут же на месте принимать ответственное решение, например внезапно обезумевшая буссоль или рехнувшийся секстант. На борту не оказалось даже революционеров, как угрожал депутат из Параибы. Зато капитан поддерживал дисциплину, уверенно и спокойно вел судно и нашел здесь подругу жизни. Он вернется с нею в Перипери и будет там жить, окруженный друзьями. Ему нечего больше вешать нос, потому что теперь уж никто не усомнится в подлинности его титула и в том, что он действительно совершил множество подвигов. Вот тут-то капитану и пришла в голову мысль о краже. Он полюбил «Иту», ему хотелось иметь среди мореходных инструментов на большом столе у себя в гостиной сувенир, напоминающий о последнем рейсе, который он проделал в качестве капитана. На обратном пути он будет уже на положении пассажира, конечно, почетного, к нему будут относиться с должным уважением, как к капитану дальнего плавания, сделавшему компании большое одолжение, но все же судьба судна, команды, пассажиров уже не будет в его руках. И Васко захотелось иметь какой-нибудь пустяк, безделушку, которая напоминала бы ему счастливые дни на борту «Иты». Например, пепельницу с эмблемой компании и изображением «Иты». Одна такая пепельница была разыграна в качестве приза накануне, другие стояли на столах для курильщиков. Васко огляделся, вокруг никого не было. Пепельница тотчас исчезла в правом кармане его кителя. А поскольку трудно только начало, другая пепельница тут же оказалась в левом кармане. Это не было внезапным припадком клептомании, просто он вспомнил о своем добром верном друге Зекинье Курвело. Мог ли он привезти ему лучший подарок в доказательство дружбы?

Совершив кражу столь ловко и удачно, капитан не чувствовал угрызений совести. Национальная компания каботажного судоходства богата, две пепельницы не имеют для ее бюджета никакого значения. Конечно, он не украл бы их, если бы на судне продавались такие пепельницы. Но он узнал от самого комиссара, что для премии выделили последний экземпляр из полученной партии. Вот из-за вазы для печенья, не совсем добровольно поднесенной сеньором Стенио, его действительно мучила совесть. А ведь ее-то он как раз и не украл.

И к тому же этот подарок доставил Клотилде большое удовольствие. Накануне вечером, когда они в последний раз любовались луной и морем, она сказала, что догадалась о его любви именно в тот момент, когда он преподнес ей этот шедевр, украшенный влюбленной парой на софе.

Капитан шел по палубе, погруженный в размышления. Вдруг он увидел Фирмино Мораиса, адвоката из Пара. Юрист, охваченный глубоким раздумьем, стоял, прислонясь к перилам, и глядел на море невидящим взглядом. Услышав шаги капитана, он обернулся, они поздоровались и разговорились. «Любезный адвокат был встревожен и озабочен. Казалось, он нуждался в чьем-то присутствии и ухватился за капитана, лишь бы не думать, не оставаться наедине со своими мучениями и тревогами. Он пошел вместе с Васко.

— Итак, капитан, сегодня мы будем в Белеме-до-Гран-Пара…

— В три часа дня, сеньор Мораис. — Он взглянул на часы, было семь утра. — Через восемь часов…

— Хорошее было плавание, приятное…

— Спокойное, самое спокойное из всех, которые я когда-либо совершал.

— Спокойное? — спросил адвокат. — Так ли?

— А разве нет? Ведь не было ни шторма, ни урагана.

— Но, кажется, шторм все же поднялся… В сердцах пассажиров, капитан.

Не намек ли это на его любовь к Клотилде? Адвокат шутит, предполагая, что у капитана и Кло такие же отношения, как у него самого с этой девушкой-метиской.

— Что касается меня, сеньор, то я вел себя исключительно корректно. И если меня захватило некое чувство, то это чувство благородное, чистое и намерения у меня самые честные.

Может быть, капитан намекает на его флирт с Моэмой, на их прогулки по палубе при свете луны, их беседы наедине, на то, что они покинули остальных пассажиров на улицах Форталезы? Адвокат не мог надеяться, что его близость с этой девушкой останется незамеченной. Он знал, что их запретное счастье вызовет злобные пересуды. А что будет теперь, в Белеме?

Видеться с ней невозможно. Это он понимал. Но что делать? Эта безумная, бесстыдная девственница околдовала его. Он не мог думать ни о чем другом, ничего не видел вокруг себя, кроме ее лица, и желал только одного обладать ею. Пусть один лишь раз, пусть после этого он покончит с собою и убьет ее: ведь ему, не вынести позора, угрызений совести, рыданий жены и ужаса взрослой дочери. Почему этот капитан не возьмется за штурвал и не повернет корабль далеко-далеко в море-океан? Плыть бы и плыть по волнам… и никогда не возвращаться…

Он был в таком отчаянии, что чувствовал потребность совершить зло, отомстить кому-то за свои страдания. Наверняка Клотилде ничего не сказала влюбленному капитану про смешную историю с ее свадьбой. Сейчас адвокат ему все выложит, может быть, станет легче на сердце.

— А какие же другие чувства, как не благородные, могут скрываться в вашей груди, капитан? Вы женитесь, я полагаю. И женитесь очень удачно, входите в семью, заслуживающую самого большого уважения. Я друг брата Клотилде, он…

Капитан резко оборвал его:

— Пожалуйста, не продолжайте. — Ему очень хотелось узнать все подробности, которые Кло так ревниво скрывала. Но ведь он обещал, а его обещание свято. — Я не хочу слышать ни одного слова о семье Кло, Клотилде. Ни о ней самой…

— Но почему? Я собирался рассказать вам вещи, всячески ее возвышающие.

— Благодарю вас. Но я дал клятву и не хочу ее нарушать.

И чтобы избежать еще какой-либо нескромности со стороны адвоката, капитан, сославшись на дела, оставил юриста наедине с его горестями и печалями.

Палуба стала оживляться, появилась Клотилде, ведя Жасмина. Даже бриз не спасал от экваториальной жары. Капитан подошел к невесте, довольный своим благородным поступком. Он не унизил себя нескромным любопытством, он достоин своего славного прошлого!

Это был день волнений. Волновались пассажиры, укладывая чемоданы и поглядывая на часы, — они стремились поскорее прибыть на место. Последние минуты тянулись особенно долго. Волновалась Клотилде, размышляя о том, как она расскажет брату о помолвке, как объяснит появление на пальце обручального кольца. Волновался капитан, не зная, как вести себя с самым влиятельным семейством в Пара, с этими дворянами, достойными самого большого уважения, как он только что слышал от адвоката. Время тянулось, становилось все более жарко.

За столом во время завтрака сеньор Фирмино Мораис по просьбе других пассажиров произнес краткий тост в честь капитана, поздравив его с успешно закончившимся плаванием и поблагодарив за внимание к пассажирам. Васко был растроган и, в свою очередь, пожелал всем — юношам и девушкам, дамам и господам — много счастья и чокнулся с Клотилде. Тут красивая метиска встала из-за своего столика, подошла к капитану и поцеловала его.

Теперь земля была уже близко, вдали виднелись дома Белема. Васко пожал Кло руку и поднялся на капитанский мостик.

Он смотрел в подзорную трубу на город, на дома, облицованные португальскими изразцами, на живописный базар Вер-о-Пезо, на причал Порт-оф-Пара, где должна была пришвартоваться «Ита». Все судовые офицеры собрались на мостике, даже комиссар.

Старший помощник подавал команду. Судно подходило к пристани…

Васко посмотрел на флаги стоявших на якоре грузовых судов и пакетботов: «Ита», по всей видимости, станет рядом с английским грузовым пароходом, дальше находилось небольшое судно компании «Ллойд Бразилейро», яхта из французской Гвианы и множество речных пароходиков. С английского судна махали белокурые матросы. Капитан решил, что его миссия окончена — машины почти затихли, судно сбавило ход.

Они прибывали к месту назначения. Теперь остается лишь подписать документы, и он сможет спуститься по трапу, догнать Клотилде и получить записку с ее полным именем и адресом, благоухающую от соприкосновения с ее девственной страстной грудью. Представитель компании стоит на пристани и держит в руках документы. Где же брат Клотилде? Васко пытался угадать его в толпе встречающих. Они перекликались с пассажирами и нетерпеливо махали руками. Носильщики предлагали свои услуги, показывая номера на груди. Все идет хорошо, думал капитан. И именно в эту минуту, когда на его устах появилась улыбка полного удовлетворения, над ним прозвучал голос первого помощника, окруженного судовыми офицерами:

— Капитан!

— Что?

— Капитан, наше путешествие кончается.

— К счастью, все прошло хорошо.

— К счастью. Вам остается только отдать последние приказания. — Он вытянулся перед Васко и громко спросил: — На сколько канатов прикажете швартовать судно в гавани?

— Как?

— На сколько швартовов будем зачаливать судно в гавани Белема? — повторил первый помощник еще более торжественно и серьезно.

— Но я уже вам сказал, друг мой, что не желаю ни во что вмешиваться, не хочу давать никаких приказаний. Я прибыл сюда по необходимости, а судно находится в хороших руках.

— Извините, капитан, но вы, старый моряк, так хорошо знающий законы мореплавания, как видно, просто забыли, что мы в конечном порту и тут только капитану и никому больше полагается распорядиться, на сколько швартовов зачаливать судно в гавани.

— Конечный порт! Вы правы, я забыл… швартовы…

В Салвадоре перед отплытием судна ему показалось, что старший помощник и этот Америке Антунес, представитель компании, переглянулись, а ведь Америке поклялся ему…

— Капитан, мы ждем. И мы, и пассажиры. Машины почти остановлены, на сколько швартовов зачаливать судно?

Васко устремил на него взгляд своих ясных глаз.

— На сколько швартовов? — И тут дивный дар, присущий поэту, вновь осенил его:

— На сколько?

Он сделал паузу и голосом капитана, привыкшего отдавать команду, крикнул:

— На все!

Офицеры переглянулись, они были ошеломлены, Такого ответа никто не ожидал. По правде сказать, они ожидали не ответа, а замешательства, смущения, саморазоблачения. Однако после краткого мига растерянности первый помощник улыбнулся — теперь шутка будет полной, — он поднял рупор и передал небывалую команду:

— Приказ капитана: зачалить судно на все швартовы.

Офицеры поняли, они с трудом удерживались от смеха. Комиссар сбежал вниз: надо объяснить пассажирам, в чем дело, пусть наберутся терпения.

Команда забегала, начался спектакль, который вскоре собрал в порту уйму народа, офицеры и матросы всех судов, включая и речные пароходики, не сводили глаз с «Иты».

Вытянувшись перед капитаном, первый помощник снова спросил:

— Сколько якорей, капитан?

— Все!

Первый помощник — в рупор:

— Приказ капитана: все якоря!

— На сколько колец травить якорные цепи, капитан?

— На все!

— Приказ капитана: все цепи до конца!

Матросы тащили канаты и бросали их грузчикам в гавани, те закрепляли их на больших причальных тумбах. Концы раскачивались в воздухе.

— Сколько тросов, капитан?

— Все!

— Приказ капитана: все тросы!

Стальные тросы и растяжки намертво зачалили судно. А ведь оно и без того уже прочно стояло в гавани, словно пустило корни; якоря, цепи и канаты с избытком обеспечивали безопасность в случае любого самого сильного шторма, любой самой сокрушительной бури. Между тем ни одна метеорологическая станция не предсказывала ничего подобного, ни один опытный моряк ни слова не говорил о буре. Все в один голос предвещали хорошую погоду с легким бризом.

Гомерический хохот поднялся в порту, он доносился до кают первого класса. Первый помощник продолжал:

— Малый якорь тоже, капитан? — Тоже.

Васко услышал, как гремит смех, понял, в какую ловушку попал, но его уже понесло и он не мог остановиться.

Хохот был слышен даже на мостике.

— Крепить канатом или стальным тросом?

— И тем и другим.

— Приказ капитана: бросить малый якорь и закрепить канатом и стальным тросом!

Первый помощник склонился перед Васко.

— Благодарю вас, капитан, швартовка закончена.

Васко Москозо де Араган наклонил голову и повесил нос. Он стал всеобщим посмешищем. Весь порт содрогался от хохота, люди сбегались отовсюду посмотреть на «Иту», пришвартовавшуюся в гавани Белема так, будто настал день Страшного суда и миру предстоит погибнуть в реве бурь и ураганов.

Нахмурившись, капитан прошел мимо судовых офицеров, обессилевших от смеха, и направился в свою каюту. Он заранее уложил вещи, чтобы быстрее нагнать Клотилде. Взял чемодан. Кому бы дать телеграмму в Салвадор с просьбой продать дом в Перипери и купить взамен на Итапарике? У него не было друзей в столице штата, прошло то незабвенное время, а Зекинью Курвело нельзя просить о таком деле, он не может даже показаться ему на глаза, взглянуть в лицо. Раскаты смеха сливались в единый ровный гром, слышный даже в каюте.

Он спустился на ют первого класса — трап был только что спущен. Когда Васко подходил к ним, комиссар с хохотом объяснял Клотилде:

— Это именно так, я же вам говорю, моя сеньора…

В руке у нее был листок бумаги. Их глаза встретились, она взглянула на капитана с презрением и разорвала записку в клочки, записку с именем и адресом, еще хранившую тепло ее груди… Пассажиры искоса посматривали на Васко, смеясь, указывали на него друг другу. Клотилде отвернулась и пошла к трапу.

Встав на первую ступеньку, она оглянулась, еще раз пронзила Васко презрительным взглядом и бросила ему обручальное кольцо. Кольцо со звоном покатилось по палубе. В глазах у Васко помутилось, он схватился за поручни и, шатаясь, направился к трапу. Вдруг кто-то заботливо взял его под руку.

— Вам плохо, капитан?

Это была метиска Моэма. Из всей толпы, заполнявшей палубу и гавань, только она не смеялась. Моэма сказала:

— Не обращайте внимания…

Он даже не поблагодарил ее — перехватило горло — и, потеряв всю свою жизнерадостность, повеся нос, пошел к трапу. Здесь его остановил представитель компании с бумагами. Капитан кое-как нацарапал свое имя чувство долга еще сохранилось в его душе.

— Для вас забронирован номер в Гранд-отеле.

Судно отойдет завтра в семнадцать часов, вам отведена отдельная каюта первого класса.

Представитель компании с трудом сдерживал смех.

Васко не ответил и стал спускаться по трапу вместе с последними пассажирами. Матросы и офицеры, служащие таможни, портовых складов и целая толпа горожан любовались «Итой», зачаленной в гавани на все швартовы. Она останется так до завтрашнего дня, до самого часа отправления. Весь город успеет побывать в порту и вдоволь насладиться невиданным зрелищем.

На Васко со всех сторон указывали пальцами, толпа хохотала. Он подошел к грузчику:

— Не можете ли вы сказать, где тут есть какой-нибудь недорогой пансион?

— Разве только пансион доны Ампаро, но он довольно далеко…

— Можете вы показать мне дорогу?

— Если хотите, я провожу вас и снесу ваш чемодан… Заплатите по своему усмотрению…

С капитанского мостика первый помощник и остальные офицеры смотрели, как уходит капитан. Он шел согнувшись, спотыкаясь, словно сразу состарился.

Он потерпел кораблекрушение. Смех в гавани не прекращался.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Где правда вырвана со дна колодца разыгравшимися бурными ветрами

Около пяти часов Васко добрался до пансиона доны Ампаро, приветливой беззубой метиски. Он получил комнату с гамаком, завоевав симпатию доны Ампаро тем, что напомнил ей какого-то приятеля из Акри.

Она спросила, не болен ли он. Жара становилась все невыносимее. Васко сел в гамак и принялся размышлять. Болен? Нет, он просто опустошен, ему трудно собраться с мыслями, обдумать, как вернуться в Салвадор, продать дом в Перипери и купить другой на острове Итапарика. На улице, оцепеневшей от жары, была мертвая тишина, но он все еще слышал раскаты смеха, теперь они всю жизнь будут греметь у него в ушах. И боль в груди, острая, непрекращающаяся… На этот раз выхода нет, капитан Жорж Диас Надро, старый моряк, сломлен, он навсегда повесил нос.

Не несчастье заставило его склониться, а смех; смех всего города раздавил его.

Когда дона Ампаро пришла звать Васко к обеду, он сидел в гамаке все в том же положении. Он даже не снял кителя.

Нет, он не хочет есть. Дона Ампаро обладала большим жизненным опытом, как утверждали ее жильцы и соседи. Она уверенно поставила диагноз: на болезнь это не похоже, тут какая-то неприятность, и, видимо, очень серьезная. Может быть, смерть единственного сына? Еще вероятнее, впрочем, что от сеньора сбежала жена. Женился на молоденькой, и вот, приходит домой, а ему сообщают новость: жена уехала, куда — неизвестно, всю мебель увезла с собой, и теперь бедняга муж страдает. Дона Ампаро знала много случаев подобного рода.

Не хочет ли постоялец выпить по крайней мере глоток вина, чтобы подкрепиться и справиться с жарой?

Чтобы справиться с жарой и забыть жену-беглянку, нет ничего лучше глотка кашасы. Всего один глоток!

Он кивнул в знак согласия. Дона Ампаро тотчас же принесла целую бутылку: одного глотка мало в его положении.

В свое время Васко мог сколько угодно пить. В последние же годы ограничивался горячим грогом, который с таким искусством приготовлял в своем домике в Перипери. На этот раз он без колебания выпил всю бутылку целиком, как в дни своей молодости. У него еще сохранился остаток прежней выносливости, он крепко держался на ногах и уверенно прошел в столовую попросить еще кашасы. Жильцы пансиона — собиратели каучука из провинции смотрели на него с любопытством. Когда, получив еще бутылку, он вышел, дона Ампаро объяснила:

— Бедняга… Жалко мне его. Такой человек, пожилой, в форме и всякое такое, а жена — негодяйка, убежала с каким-то никуда не годным капралом. Несчастный остался совсем один… Мир полон горестей и обмана.

Под влиянием жары и кашасы Васко заснул глубоким сном без сновидений… Он с трудом стащил с себя ботинки и китель. Брюки и рубашку так и не удалось снять. Последний глоток он выпил уже в полусне.

Таким образом, Васко оказался единственным человеком в городе Белем-до-Гран-Пара, не пережившим в эту ночь величайшего ужаса, не ощутившим в сердце холода смерти, неумолимой близости конца. Потому что, когда дона Ампаро и ее жильцы, внезапно разбуженные, выскочили из дома, вопя и призывая бога, они, конечно, не вспомнили о Васко. Впрочем, в эту роковую минуту мало кто помнил даже о родной матери, об отце, о жене и детях.

Дело в том, что в ту ночь, совершенно непредвиденно, вопреки всем прогнозам погоды и к вящему изумлению деятелей метеорологической службы, над портом и городом Белемом разразилась буря невиданной силы, испугавшая даже старых моряков. Такого урагана, такого страшного шторма не бывало ни разу в наших южных морях.

Из других частей света прилетели бешеные неистовые ветры. Воя 6т ненависти, они яростно накинулись на город. Быстрые, неумолимые, они рвались разрушить все ради спасения мечты. Огнедышащий самум стеной гнал перед собой пески из пустыни. Муссоны из Индийского океана, где не раз плавал капитан Васко, шли сомкнутым строем; они сметали дома и переворачивали их в воздухе, словно сухие листья. Крутя смерчи, насвистывая песню смерти, принесся из Африки черный харматан. Он обрушился на пакетботы, швыряя их о причалы, ломая мачты и трубы. Пассаты потопили баркасы, парусники и жангады. Мрачный мистраль вздумал позабавиться: он захватил прибывшую из французской Гвианы яхту, порвал паруса, сломал руль и погнал ее снова в море, к острову Маражо, где страшные черепахи заполонили деревни. Из Сибири подул ледяной ветер, принеся на своих белых крыльях смертельный холод. Он примчался издалека и потому с опозданием, но с его прибытием наступил конец света. Северо-восточные ветры — террал и аракати — занялись английским судном и пароходом Ллойда; они оборвали прочные швартовы и бросили суда одно на другое, забавляясь треском проломленных корпусов. Аракати швырнул корабль Ллойда без мачт, без палуб в открытое море. Террал — страстный националист — медленно расправлялся с английским судном; он провел по горлу белокурых матросов своим острым как нож языком, и это означало гибель.

Потом он закружил судно в смерче и наконец потопил около причала; там оно и осталось лежать, как грозное напоминание о буре.

С экватора, где они спали в сырых лесах, пришли вместе с ветрами дожди. Они обрушили на Белем гнилые воды, зараженные лихорадкой, тифом, черной оспой. Ливни мгновенно превратили город в тысячи рек, речушек, ручьев и водоемов. Амазонка вздулась, алчно пожирая землю, намывая острова и губя людей. Рев подымающейся по реке громадной волны-поророки разносился на километры, его слышали даже на берегах Африки, в городе Дакар и в глухих селениях, где дрожащие от страха люди принимали его за воинственный клич бога Шанго.

Жители Белема покинули свои дома, гром беспрерывно гремел, электрическое освещение заменили молнии. Они вспыхивали одна за другой, и в их свете видно было все: рушащиеся здания, повозки и автомобили, уносимые водой, пароходы, плывущие по воле волн и садящиеся на мель на внезапно возникших островах. Люди в отчаянии бродили по улицам, из тюрем вышли на свободу воры и убийцы, мужчины и женщины падали на колени, взывая к небесам. Какой-то священник пытался организовать процессию, церкви заполнились молящимися, началось столпотворение вавилонское.

Все суда, стоявшие в гавани, оказались во власти ветров, принесшихся из разных стран света, и стали жертвами бури. Ливень заставил бедняков плакать, а богачей скрежетать зубами. Через два часа все кончилось. Если бы буря продлилась еще хоть час, весь Белем со своими португальскими изразцами и старинным изяществом был бы сметен с лица земли.

Да, город Белем, проглоченный тайфуном, исчез бы навсегда, но «Ита», прикрепленная к причалу всеми своими швартовами, уцелела бы. Она прочно стояла в гавани, неподвижная, как бы навеки застывшая, зачаленная по приказанию капитана дальнего плавания Васко Москозо де Араган, единственного из всех старых моряков сумевшего предвидеть бурю и предохранить от нее свое судно.

Буря кончилась внезапно, как и началась. Воздух стал чистым, прозрачным, и правда засияла на небосклоне.

Когда прошел страх, бедняки принялись считать погибших и пропавших, богачи — подсчитывать убытки. Людей в общем погибло немного, зато многие пропали без вести, убытки же исчислялись миллионами.

Городу грозили эпидемии, так как он остался без водопровода. Гавань Порт-оф-Пара превратилась в гору развалин. И среди этих развалин гордо высилась корма «Иты», спасенной своим капитаном.

Наконец представитель компании и судовые офицеры явились в найденный с огромным трудом пансион доны Ампаро. Васко все еще спал, ни о чем не подозревая. В этот солнечный день люди, которые накануне хохотали до слез при виде капитана, кричали в его честь ура. Дона Ампаро, оправившаяся от ночного ужаса, постучалась к Васко.

Он проснулся, но, услыхав крики, решил, что злые и жестокосердные насмешники отыскали его здесь, чтобы подвергнуть новым оскорблениям.

Они так колотили в дверь и так настойчиво звали его по имени, что он вынужден был наконец выйти к ним — небритый, в одних носках, в измятых брюках, еле ворочая языком после выпитой накануне кашасы.

В дверях комнаты стоял первый помощник, за его спиной в коридоре теснилась толпа.

Телеграф и трансокеанский кабель уже разнесли по всей стране и по всем пяти континентам весть о страшном потопе и о гении капитана Васко Москозо де Араган, который один сумел предвидеть бурю и спасти свое судно. В Перипери жадно читали телеграммы, опубликованные под крупными заголовками в газетах Бани. Зекинья Курвело даже заучивал их наизусть. И не только телеграммы. А сообщения о чествовании компанией непобедимого капитана дальнего плавания, о чудесном празднике на борту «Иты», которую он спас и на которой возвращался в Салвадор!

Ему была вручена золотая медаль и соответствующая грамота. Он смотрел на море с капитанского мостика, скромный, улыбающийся капитан, который никогда не вешает носа…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ О морали исторической и морали житейской

Я подхожу к концу своего труда — расследования столь сложной и запутанной истории. Что я могу прибавить? Рассказать о прибытии капитана в гавань Баии, где его ожидал оркестр, представитель губернатора, начальник управления порта и Америке Антунес, обезумевший от счастья? Или о его портретах, помещенных в газетах, и о выступлении по радио еще с борта парохода? О его триумфальном возвращении двухчасовым поездом в Перипери, где он был встречен фейерверком и криками ура и отнесен на плечах друзей к дому с зелеными ставнями и окнами, выходящими на море? Вчерашние противники стали теперь самыми восторженными поклонниками капитана, за исключением Шико Пашеко, который предпочел уехать из Перипери; или он со своим процессом, или капитан со своей славой, вместе им тут не ужиться! Сказать о чувствах, обуревавших Зекинью Курвело, когда он получил в подарок пепельницу с изображением «Иты»?

О вопросах, сыпавшихся наперебой? О требованиях, чтобы капитан рассказал все до мельчайших подробностей, не пропуская ничего? И, наконец, о вечерней беседе с друзьями в большой гостиной, где стоит телескоп, когда капитан вспомнил Клотилде? Это была трогательная минута.

— Такая красивая… На судне было много молодых людей, но она, охваченная страстью, смотрела только на меня. Ей было не больше двадцати лет, я называл ее Кло. Мы стояли на юте при свете луны. Я смотрел на ее распущенные волосы, на ее смуглое лицо. Метиска с Амазонки… Представьте, она пригласила меня танцевать, а потом, когда пароход отправлялся, пришла в порт, чтобы попрощаться со мной.

Как видите, опять стало трудно отыскать правду, снять с нее покровы фантазии. В конце концов, кого же полюбил капитан, кому он объяснялся в любви ночью на палубе при свете полной луны? Клотилде, перезрелой деве, подверженной обморокам, или дикой, бесстыдной Моэме, чья рука поддержала его в трудный час, смуглой метиске, спешившей навстречу своей неразгаданной судьбе? Что до меня — я этого не знаю, не хочу знать. Я отступаю.

Впрочем, одно обстоятельство кажется мне бесспорным и достойным упоминания: если считать, что судьба благоприятствовала капитану, то разрыв с Клотилде — первое тому доказательство. Представьте себе эту даму в Перипери — она отравляет жизнь всему предместью, играет на рояле отрывки из опер и сонаты и превращает славную старость капитана дальнего плавания в жалкие будни, заполненные мелкими ссорами, придирками, обмороками и скандалами. Пожалуй, если бы эта свадьба состоялась и осуществилась злосчастная идея капитана притащить Клотилде на буксире в домик с зелеными ставнями, капитан не дожил бы до восьмидесяти двух лет.

Итак, мне нечего больше сказать, моя задача выполнена. Я пошлю этот труд — стоивший мне немалых усилий и страданий — на рассмотрение жюри, назначенного директором государственного архива. И если получу премию, то куплю Дондоке платье и вазу для цветов; в светлой гостиной домика в переулке Трех Бабочек как раз не хватает такой вазы.

Не удивляйтесь и разрешите мне рассказать вам о последних событиях на этом фронте моей борьбы за существование. Мы с судьей помирились и живем теперь все трое в полном согласии. Случилось так, что дона Эрнестина, достойная дородная супруга выдающегося светила юриспруденции, узнала (наверняка с помощью анонимного письма) о вечерних посещениях сеньором Сикейрой дома Дондоки. Не спасли его ни темные очки, ни опущенные поля шляпы. Сеньора Цеппелин пришла в ярость, она бушевала не хуже, чем шторм в Белеме. У судьи не было выхода, и он солгал.

Да, он заходил в этот дом, пользующийся сомнительной репутацией, это правда. Но он выполнял свой долг и помогал другу. Его долг — охранять Перипери от скандалов, а друг, которому он помогал, — ваш покорный слуга, скромный провинциальный историк. Разве дона Эрнестина не слышала? Отец этой достойной сожаления девицы, Педро Торресмо, поклялся ворваться в дом, где жили дочь и ее возлюбленный. Узнав об этих угрозах, судья, полный тревоги за жизнь и репутацию молодого человека, зашел, вопреки своим привычкам и принципам, в дом Дондоки, чтобы предупредить друга об опасности. Ему нечего стыдиться своего благородного поступка.

Но Цеппелин потребовала доказательств, и достопочтенный судья ползал у моих ног и просил прощения. Он умолял вернуться и разделить с ним прелести Дондоки, а также принять на себя перед взбешенной матроной всю ответственность за мулатку. Я заявил, что соглашаюсь, желая оказать ему услугу; радость и счастье переполняли мою грудь, но об этом я умолчал.

С тех пор все идет как, по маслу; почтеннейший судья, Дондока и я — три родственные души. Мы беседуем, смеемся — живем спокойно, покуда государственные деятели, угрожающие друг другу ракетами и водородными бомбами, дают нам такую возможность. В один отнюдь не прекрасный день, какая-нибудь бомба возьмет да и взорвется, и тогда нам крышка.

Возвращаюсь, однако, к капитану и его приключениям. Повторяю, эти бледные строки писались с одной единственной целью — рассказать всю правду о капитане Васко Москозо де Араган. Но тут приходится признаться, что я подошел к концу своей истории полный смятения и сомнений.

Скажите мне, сеньоры, вы, обладающие знаниями и опытом, где же все-таки в конце концов правда, чистая правда? Какую мораль извлечь из всей этой истории, которая иной раз выглядела неприличной и даже грубой? Где искать правду? В серых монотонных буднях, в тусклом безрадостном существовании, которое влачит огромное большинство людей, или в мечте, спасающей нас от грустной действительности? Долог и труден путь, пройденный человечеством, но что заставляет людей взбираться к сияющим вершинам?

Повседневные заботы и мелкие интриги или не знающая оков безгранично свободная мечта? Что привело Васко да Гама и Колумба на палубы их каравелл?

Что движет рукой ученого, когда он нажимает на рычаг, отправляя спутник в бескрайнюю даль, и в небе — в этом предместье Вселенной — возникают новые звезды… и новая Луна? Ответьте мне, пожалуйста, в чем правда — в неприглядной действительности, окружающей каждого из нас, или в великой мечте всего человечества?

Правда идет по земле, освещая людям дорогу. Кто возглавляет ее триумфальное шествие? Почтенный судья или нищий поэт? Правильный дотошный Шико Пашеко или капитан дальнего плавания Васко Москозо де Араган?