Старый колодец. Книга воспоминаний

Ранняя разминка

О смерти Владимира Ворошилова я узнал 10 марта 2001 года из сообщения радио «Свобода». Автор и создатель популярной телеигры «Что? Где? Когда?» Владимир Ворошилов, сказал диктор, скоропостижно скончался сегодня на даче в Переделкино. Причина смерти 70–летнего телеведущего — сердечный приступ.

Володя Ворошилов был моим студентом.

В те времена, в пятидесятые годы, многие ребята из России и других республик приезжали в Таллинн за высшим художественным образованием. Причин было несколько. Первая была та, что в наш институт поступить было легче, чем в московский Суриковский или ленинградский Репинский. Секрет был простой: в Эстонии не было в то время художественного училища, а из России приезжали со средним специальным образованием; при этом главное на вступительных экзаменах тогда было одно — уметь хорошо рисовать, и жесткая муштра российских училищ тут была как нельзя кстати. Эстонцам трудно было конкурировать с приезжими. Другая причина — по российским училищам бродили темные слухи, что в прибалтийских институтах больше свободы. Словом, в институте были большие группы студентов из России, позднее потянулась молодежь из других республик; одно время была крупная украинская колония, позднее — молдавская.

Володя Ворошилов был в одной из первых русских групп, которым я преподавал длинные курсы истории искусства и эстетики; всего учебы было шесть лет — шестой год был дипломный, а пять лет подряд студенты вынуждены были слушать меня по разу, а то и по два в неделю. Так что мы с Володей встречались часто. Этим я вовсе не хочу сказать, что своей образованностью он обязан мне. Напротив, я в этом сомневаюсь. Я даже помню, что на экзамене по искусству XIX века Володя кое — чего не знал, не из искусства, а из самой истории, да еще такое, о чем в великой игре спрашивать стыдно, засмеют…

Нет, нет, своей образованностью он был обязан себе.

За долгие годы преподавания мне попадались студенты самого разного характера и качества. Иных я не смогу вспомнить даже под пыткой. Были одаренные художественно, и это хорошо, но мне, не только критику, но историку и теоретику, интересны были еще и умники. Таких за все годы было немного, их—το я помню, а с некоторыми переписываюсь до сих пор. Володя был один из умных и способных, все вместе. И специальность он выбрал самую интеллектуальную: театральную декорацию — сценографию, если по — нынешнему, — где одной живописью не обойтись. Вид занятий был по мерке личности.

Трудно вспомнить его курсовые работы — прошло скоро полвека, не требуйте от меня невозможного. Хорошо хоть, что я помню его дипломную работу и скандал, сопровождавший ее защиту.

Он представил на защиту эскизы декораций и костюмов к спектаклю по пьесе Оливера Голдсмита «Ночь ошибок». В те времена уже это было вызовом — хрущевская оттепель растопила только кромку ледника. Западная пьеса, восемнадцатый век, — все это выглядело сомнительно и пахло намеренным уходом от актуальных проблем советской современности, не говоря уж об интеллигентском снобизме. Почему было не взять полноценную пьесу Вирты или там Корнейчука?

Председателем Государственной комиссии в тот год… Кстати, почему Государственной? Почему наш институт назывался Государственный художественный и т. д., почему я кончал Государственный университет, посещал Государственную филармонию и Государственные академические театры? Разве с ними конкурировали частные, или хотя бы кооперативные, или межколхозные университеты? Католические художественные институты или православные консерватории? Я думаю, дело тут было не в смысле, указание на государственность в этом случае было очевидной бессмыслицей. Решающей была акустическая и тем самым эстетическая сторона дела: слово звучало величественно, державно, левитановски (я не художника имею в виду); вслушайтесь только в центральную группу «СУДАРСТВ» или, еще лучше, «УДАРСТВ», чего стоит хотя бы только Р после величественного А, вот это АРР! А взрыв четырех согласных подряд!

Для наибольшей объективности оценок, исключения жульничества и приписок (в чем подозревался каждый советской гражданин и каждая институция, и не зря) Государственную комиссию по приему Государственных экзаменов и защите дипломных работ в Государственных институтах должен был возглавлять посторонний авторитетный художник или ученый. В тот год когда Володя Ворошилов защищал диплом небо послало нам из Москвы скульптора С. Алешина, фигуру нешуточную: он участвовал еще в исполнении ленинского плана монументальной пропаганды в восемнадцатом — девятнадцатом годах, был упомянут во всех историях советского искусства и мог считаться сакральным объектом.

Итак, защита.

Расставив для обозрения стенды с эскизами и макеты декораций, Володя, как и полагалось, рассказал о своем понимании пьесы, о видении будущего спектакля и о процессе работы над дипломом. Я должен напомнить, что в те времена истолковывать старинные пьесы на современный манер было не принято, декорации и предметная среда должны были отвечать духу и стилю эпохи, а актерам полагалось выходить на сцену одетыми, это во — первых, и даже одетыми по моде того времени, к которому действие было отнесено автором. Сценограф должен был разбираться в этих вещах — ив своей вводной речи Володя показал, что разбирается превосходно. Но, говоря о костюмах, он допустил неосторожность. Что касается костюмов, сказал он, то я пересмотрел много материала, но когда я открыл альбомы с репродукциями Хогарта, я нашел там все, что нужно. Для верности, однако, он напомнил, что Хогарт был современником Голдсмита. Я же, тоже для верности, напомню, что Уильям Хогарт — один из величайших английских мастеров XVIII века и что в его картинах и гравюрах, нередко сатирических, развернута единственная в своей достоверности картина нравов тогдашней Англии.

После дипломника, как полагается, выступили руководитель и рецензент; оба высоко оценили работу. И тогда поднялся для выступления сам Председатель Государственной комиссии, знаменитый скульптор, чей проект памятника Карлу Марксу был удостоен критических замечаний самого Ильича. В этом месте своих слов у меня не хватает; я буду заимствовать: вид Алешина был ужасен, он был как божия гроза.

— Что же это такое! — загремел он. — Дипломник выполнил эскизы маслом! А кто ввел эту моду — писать театральные эскизы не темперой, а маслом? (В этом месте была выдержана трагическая пауза.) Художник — импрессионист Коровин, сурово осужденный советской общественностью! (Еще одна театральная пауза.) Как теперь по таким эскизам будут исполнять декорации?! (Риторическая пауза…)

Зал скептически замер. Художник — импрессионист Коровин, заодно с остальными импрессионистами, уже переставал быть идеологическим пугалом, а в Эстонии — и подавно. Кроме того, эскизы декораций делаются не для технических исполнителей, а для фиксации общей пластической концепции спектакля; исполнители же в эскизы не смотрят, а получают специальные подробно проработанные образцы.

Да и вообще, в импрессионизме ли дело?

Первое, что пришло мне в голову, не имело касательства ни к какому направлению в истории искусства. Чтобы объяснить эту догадку сегодня, требуется еще одно отступление: я должен буду опубликовать некое известие, несмотря на сомнения, которые меня при этом одолевают.

Дело в том, что…

Ну, как бы это сказать поделикатней?

Эээ…

Ну, словом, вот так — в студенческие годы фамилия Володи была не Ворошилов, а Калманович, вот. Студент Владимир Калманович. В Эстонии в те годы — а поступал он к нам году в 1953–м или 1954–м — носителей такой фамилии принимали в Государственные учебные заведения, было, было такое. А героическую фамилию на «-ов» он взял к концу учения; кто‑то объяснял, что это была фамилия жены. И вообще, фамилия эта не от полководца произошла, а от глагола «ворошить». Да и выбора, вероятно, не было.

Если кто‑либо собирается задним числом осудить Калмановича за то, что он стал Ворошиловым, то на мою поддержку он рассчитывать не должен. Способы борьбы с абсурдным и беспощадным режимом были столь же разнообразны, как были разнообразны цели. Великая цель взорвать режим мало кому приходила в голову в пятидесятые годы, а если приходила, то в идеальной форме, поскольку планы реализации идеи были абсурдны сами по себе. Я полагаю, если еврейский юноша ставил себе цель выжить и реализовать себя, то это само по себе уже было вызовом власти, которая ставила себе относительно юноши противоположную цель. Каждый использовал подручные средства, то есть те, которые были под рукой. Вот и все[30].

Но бьют, как известно, не по паспорту. В бумагах написано Ворошилов, а лицом чистый Калманович, да и поведением тоже: хочет показаться умнее других, и вообще — выделывается; все не как у истинно советских людей…

Таковы примерно были мои предположения о причинах гнева исторического скульптора.

Между тем, председатель Госкомиссии продолжал громить.

— Вот, дипломник поленился, не захотел изучить эпоху, костюмы, как полагается… Доверился какому‑то художнику!

Тут в зале произошло движение, а сидевший рядом с Алешиным наш молодой тогда ректор тронул его за рукав и стал что‑то шептать. Но председателя было уже не сбить.

— Тут мне говорят, что это знаменитый художник. Много нынче знаменитых развелось…

Это было, конечно, смешно: Алешин публично сел в лужу. Но и не смешно тоже. На бумаге не воспроизвести интонационную кривую последней фразы, вельможно — пренебрежительно — брюзгливо — брезгливую, с повышением голоса и растянутым ударением на первый слог — мнооога нынче… — настоящих‑то знаменитых мы знаем, небось, сами оттуда.

Нелепость и безграмотность обвинений, мерзкое барство, а пуще всего — очевидная жидоедская подоплека алешинской выходки придали мне духу. Я оказался не один, за Володю заступился его руководитель, еще кто‑то стал возражать… Володя в ритуальном заключительном слове тоже огрызался. Словом, как говорили в те времена, «был дан отпор», и госкомиссия «не пошла на поводу» у председателя.

Володя успешно защитился, получил диплом и уехал в Москву. Мы потеряли его из виду.

Спустя годы на экранах появилась игра — и как‑то выяснилось, что ее затеял и ведет Владимир Ворошилов. Я говорю «как‑то выяснилось», потому что у нижеподписавшегося очень долго не было телевизора; народный аппарат появился у нас в доме поздно, где‑то в конце восьмидесятых, когда стало возможно смотреть передачи из Финляндии. Известие о Ворошилове принес мой коллега, у которого телевизор был.

Несколько игр, в разные времена, я видел. Этого мало, и то, что я решусь сказать, — не более чем замечания случайного прохожего, хотя и заинтересованного.

Взрослый и знаменитый Ворошилов — это игра, сейчас ее даже стали писать с большой буквы: Игра. Как только слышишь это слово, сразу на память приходят два классика XX века — Герман Гессе и Иохан Хёйзинга. Последний в своей непревзойденной книге, одной из самых гуманных, какие я знаю, представил образ беспорочно играющего человечества. Это он говорил, что игра есть добровольное действие или занятие по добровольно принятым, но совершенно обязательным правилам, с целью, заключенной в нем самом, сопровождаемое сознанием «иного бытия», нежели «обыденная» жизнь. Нигде более сознание иного бытия не бывает столь острым, как на театре; неудивительно, что игру «Что? Где? Когда?» придумал человек насквозь театральный, а особый поворот ей придал человек насквозь интеллектуальный. Гессе рассказал, сколько жизни требуется, чтобы стать Магистром игры. Владимир Ворошилов явил себя народу уже готовым Магистром; как он себя готовил — я не знаю. Более того, он явил себя даже и не магистром, а кем‑то бесконечно большим: богом Игры. Он был ее создателем — и присвоил себе атрибуты Творца. Первым из них было божественное всезнание. Он знал все, совершенно все, не могло быть ничего такого, чего бы он не знал; он не был носителем знания, он был самим Знанием. Абсолютное знание ставило его вне мира играющих, вопрошающих, отвечающих, угадывающих, вспоминающих — что и было подчеркнуто его невидимостью. Это словно бы про него говорил Моисей: «Глас слов Его вы слышали, но образа не видели, а только глас». Глас приходил извне пространства игры и был непререкаем — как гром.

Тут все было продумано и доведено до последней шлифовки. В отличие от других историй творения, Владимир Ворошилов сотворил совершенный мир. Это было столь же блистательно, как и опасно, поскольку его невозможно было улучшить. Мир игры мог либо деградировать, либо расти количественно.

Вырожденные формы мы увидели в многочисленных подражаниях и вариантах, где состязание в сообразительности уступило место более или менее успешным раскопкам в овощехранилищах памяти. Вообще‑то, иметь хорошую память полезно, но все помнить вовсе не требуется — надо знать, где искать. К тому же, подражания никак не могут состязаться с Игрой в отношении зрелищности.

Количественно обогащалась сама Игра — именно за счет пышного, тропического разрастания зрелищного начала. Театральный темперамент постановщика и декоратора переливался через край, и его собственная игра подтопляла берега главной Игры. Так мне показалось, когда я смотрел поздние передачи.

Так или иначе, а творение Владимира Ворошилова остается уникальным и нераздельно слитым с его личностью. Уход создателя означает конец Игры; они вместе только что стали историей.