Статьи из журнала «Медведь»

Посмертно репрессированному от посмертно реабилитированных

Сталин убил людей больше, чем Иван Грозный. Поэтому его у нас любят больше — загадочная русская душа. В ее глубинах попытались покопаться наши эксперты.

Случилась вещь предсказуемая, но интересная: русские начали осторожно открещиваться от Сталина.

Конечно, не все русские, и началось это не вчера, но не далее как неделю назад знакомый интеллектуал втолковывал мне, что Сталин — какое-то совершенно не наше явление. Азиатчина-с. Да и было ли в нашей истории что-то подобное до или после этого чудесного грузина? Разве что Иван Грозный, но и он был скорее исключение, нежели правило; а в сценарии Алексея Иванова и снятом по нему фильме Павла Лунгина «Иван Грозный и митрополит Филипп» главной злодейкой выступает уже Марья Темрюковна, собою, как известно, черкешенка.

Критик Владимир Бондаренко, один из самых противных представителей условно-почвенного (в действительности попросту антикультурного) лагеря нашей литературы, в своем блоге вопрошает: почему мы, русские, обязаны отвечать за всех большевистских палачей, включая Сталина? Ведь империи в прежнем виде больше нет. Почему же нам вновь ответствовать за украинские, грузинские, латышские (в подтексте, конечно, и еврейские) зверства? Нет уж — или империю возвращайте, или сами впрягайтесь за своего Сталина.

Первой ласточкой «реабилитационного проекта» стала трилогия единоросса Владимира Мединского при активном участии историка Андрея Буровского, посвященная развенчанию национальных мифов: «О русском пьянстве, лени и жестокости», «О русском рабстве, грязи и тюрьме народов», «О русском воровстве, особом пути и долготерпении». Все три объемистых тома строятся по одной схеме: берется какой-нибудь штамп на темы русской истории или национального характера и с треском развенчивается с помощью нехитрого приема. В Англии и Франции тоже лилась кровь, в Америке тоже пьют, в Африке тоже ленятся. То есть все негативные черты нашего национального характера универсальны да, пожалуй что, еще и выражены у нас послабей, чем у прочих.

На самом деле Мединский, конечно, не защищает русский характер, а обирает его. Да, русское воровство, пьянство и бездорожье — не уникальные наши черты, как и женолюбие — не главная примета французов, а салолюбие — не эксклюзивная мания украинцев; однако ж почему-то нация именно эти черты выбрала для своего мифа, без всякой помощи злобствующих соседей. Может, эти пороки показались ей наиболее безобидными (так евреи охотно трунят над своей робостью и релятивизмом, чтобы тем вернее прикрыть воинственность и догматизм); может быть, миф о веселом и героическом пьянстве больше льстит национальному самосознанию, чем миф о вполне трезвом и сознательном раздолбайстве — с пьяного и спросу нет. Да, во всем мире пьют и подчас поклоняются идолам, но нигде больше эти качества не являются доминирующими, системообразующими, государственно необходимыми. Имело бы смысл подробно разобраться в генезисе этого мифа и в том, что он на самом деле собою маскирует, — но это значило бы слишком многого требовать от единоросса Мединского и автора книги «Арийская Русь» Буровского. Тут важно заметить тенденцию: «все плохое — не наше». В каком-то смысле это тоже реакция на опять-таки предсказуемые, но неприятные результаты опроса «Имя России»: Сталин занял там одно из ведущих мест.

Нерусский систематизм в истреблении — а мы-то ничего не можем делать систематически, быстро охладеваем и переключаемся на другое. Нерусское же восточное интриганство. Неместный культ архаических понятий: ритуала, этикета, рода. Отсюда же и вытаптывание, вырезание всей семьи оппонента вплоть до внуков.

Разумеется, главный тезис о том, что Сталин — не русское явление, опровергается легче легкого: попробуйте представить его в другой стране, а потом поговорим. «Типичный» ли грузин Сталин? Грузия, породившая его, сама же отхаркнула его, и не раз: покидая Тифлис в 1921 году после неудачной попытки разагитировать местных большевиков и в зародыше задушить «национальный уклон», Сталин буркнул, что это «не его народ». Действительно, прикрываясь пресловутым интернационализмом, а на деле ратуя за полное подчинение Грузии центру, Сталин лишний раз убедился, что ни одного из качеств, прославивших его в России, тут не ценят. Ни лояльность к силе, ни решимость доводить начатое до конца, ни перед чем не останавливаясь, ни страсть к уравниловке, ни презрение к оппоненту, ни пресловутая восточная мстительность и низкое коварство не пользовались тут ни малейшим уважением. Грузия сопротивлялась Сталину дольше других: его и в 30-е годы тут открыто именовали горийским попом. Особенно трогательно грузинское желание откреститься от Сосо: во-первых, он поп, а значит, все-таки не самый типичный представитель. А во-вторых, он потомок Пржевальского. Взгляните же, один в один! Пржевальский был в наших краях и, разумеется, заприметил хорошенькую грузинку, а ее муж, вечно пьяный сапожник, давно не вмешивался в дела жены, говорят грузины с пламенной убежденностью — до сих пор. Так что русские с их вечным рабством и тоталитаризмом подсунули нам своего Сталина, а мы теперь расхлебывай и доказывай, что Грузия — это в первую очередь не Джугашвили, а Руставели и Бараташвили! Сталин состоялся в России — Грузия его не приняла, и даже собственная матушка незадолго до смерти сказала: «Лучше бы ты стал священником». Почитайте его сухие и неприязненные письма к матери, они опубликованы — многое станет понятно.

Но и эта аналогия, увы, не работает. Фашизм — вообще совсем другое дело; по справедливому замечанию историософа Маркса Тартаковского, коммунизм — кровавое, но закономерное продолжение человеческой истории, и рано или поздно, не так, так эдак, к нему придется вернуться, пусть и менее злодейским путем. Фашизм же — петля времени, возврат в средневековье, уродливый нарост на древе эволюции, и проводить аналогии между ними по внешним признакам так же недальновидно, как помещать в одно семейство морковь и смородину на том основании, что в их цветках по четыре тычинки. Гитлер далеко не так активно истреблял своих, ограничиваясь евреями и слишком влиятельными былыми соратниками вроде Рема. Гитлер, сколь ни ужасно это звучит, в гораздо меньшей степени руководствовался идеей укрепления личной власти — его планы были масштабнее, и он меньше опасался заговора среди соратников (вероятно, причина несходства двух вождей кроется в том, что у Сталина была паранойя, а у Гитлера — шизофрения, но это отдельная тема, по-своему не менее увлекательная). Самоистребление не было первостепенной задачей немцев ни в 30-е, ни в 40-е; переориентация экономики обошлась без большого террора. В общем, аналогия не работает — так же, как и по множеству других пунктов; да и не было у Гитлера столько народу, чтобы репрессировать четверть (!) населения.

И тут впору сказать одну весьма комплиментарную вещь о родном народе: он щеляст, любит зазоры и несовпадения, и потому ни один тоталитаризм в нем как следует не приживался. Случись Гитлеру к своей шизофрении прибавить сталинскую паранойю, задайся он целью гноить собственное население в лагерях уничтожения, — в этих лагерях было бы уж подлинно не выжить: смертность в Освенциме составляла, по разным данным, от 60 до 80 процентов. И — сколь ни разнородны эти факты — вспомним, что количество анекдотов, рассказываемых о Сталине (равно как и качество их), в разы превосходит количество анекдотов, рассказываемых о Гитлере: у фашизма было больше фанатиков, чем у коммунизма, и защищали в Великой Отечественной не только и не столько коммунизм. В некотором смысле все войны вписываются в гомеровскую парадигму войны Троянской: более свободные, демократичные и гуманные ахейцы воюют с тоталитарными троянцами, которым даже запрещено оплакивать своих воинов, чтобы не утратить боевого духа. Побеждают ахейцы, это историческая закономерность, одна из самых фундаментальных. Русские вообще крайне редко бывают фанатиками, у них исключительно высок зазор между народом и властью, а тем более между народом и идеологией. Русские ценности внеидеологичны, они лежат скорее в сфере морали. Русские в этой войне были свободнее, они находились не под гипнозом — и потому победили. Если уж говорить совсем точно — этот гипноз не был так тотален и оставлял место для личной воли.

Выбор дьявола, учит великий Аверинцев, всегда из двух. На вечное и ложное противопоставление (Сталин совсем русский или ужасно нерусский) следует ответ: Сталин безусловно нерусский, но он из тех явлений, которые русские терпят особенно охотно. Неместный по происхождению, он стал сугубо свойским по назначению.

Почему? Вероятно потому, что идеально подходил к одной существенной русской черте — к исторической безответственности, или к отказу от исторической ответственности. Русская история не совпадает с ее марксистской версией; здесь получается только то, что совпадает с тайным вектором народного развития, с его внутренним циклом, угадать который несложно. В какой-то момент здесь будет масштабное самоистребление, а в какой-то его не дождешься, хоть тресни. Оно может происходить, например, в форме гражданской войны, а может в форме братковских разборок, как в 90-е. Эти русские фазы строго предопределены, и революционная ситуация у нас случается не тогда, когда для нее вызрели условия, а тогда, когда ПОЛОЖЕНО. В 1917 году для нее было ничуть не больше оснований, чем в 1881-м или сегодня. Но тогда обошлось, а сегодня ею вообще не пахнет. Иногда страну не может раскачать толпа диссидентов, а иногда с легкостью раскачивает горстка отморозков. Просто зимой бесполезно искать грибы.

Так вот, Сталин обладал удивительной (хотя довольно пошлой, если вдуматься) способностью соответствовать этим русским этапам и реагировать на них с некоторым даже опережением. Вот и вся его историческая заслуга.

В Грузии он стал бы в лучшем случае руководителем треста средней руки. В Латинской Америке — вождем партизанского отряда средних размеров или не самым успешным бандитом. В Европе ему была бы прямая дорога в мафию, особенно сицилийскую. В Африке он делал бы то же, что и все, то есть ленился или охотился, но, возможно, пробился бы в шаманы. В России он тридцать лет был абсолютным диктатором, не имея для этого ни интеллектуального, ни нравственного ресурса, — но по причине полного отсутствия моральных устоев он на эту роль и сгодился. Из его диктатуры Россия вышла не такой боеспособной и обновленной, как из петровской, например, — но и не такой деморализованной и смутной, как из эпохи Грозного. Вероятно, по личным своим задаткам он действительно был классический восточный царек (хотя бы и грузинский), время от времени нуждавшийся в том, чтобы прореживать элиту и списывать на нее все свои грехи, а также ухудшение общего уровня народной жизни (в последнее время, например, так поступил на постсоветском пространстве Ильхам Алиев, и ничего, обошлось без массовых репрессий: скинули нескольких наиболее ненавидимых народом коррупционеров, объявили их заговорщиками, а сам президент обрел право на пожизненное правление). Но это скромное смещение элит на Востоке не превращается в оргию самоистребления — а в России достаточно было стронуть камешек, чтобы покатилась лавина доносов и вспыхивающая раз в столетие война одной половины народа с другой забушевала с новой силой, не разбирая ни критериев, ни правил. Это именно оргия, в которой бессмысленно отыскивать правых и виноватых. Форма гражданской войны, которая, по точной мысли старого Шолохова, в России не прекращается ни на минуту. Почему — вопрос отдельный и для одной статьи слишком сложный: вероятно, это генетическая память о каком-то давнем историческом разломе, который на каждом этапе возвращается в новой форме, будь то церковный раскол, революция или братковская война. Сталин быстро научился соответствовать этой стране и не мешать ее естественному движению. Правда, в силу восточной своей природы он действительно предпочитал истреблять семьи оппонентов до седьмого колена, но если мы вспомним русские летописи (Х — ХIV вв.), то увидим и там немало подобных примеров.

Иное дело — и тут уж спасибо тебе, Родина, — что сталинизм никогда не был в России всеобщей, полной и окончательной идеологией. Он был официальной, государственной доктриной, но в социализм тут никто особенно не верил, да мало кто о нем толком и знал. И потому десталинизация общества прошла необыкновенно легко, не вызвав массовых самоубийств и даже глобальных восстаний: в либеральную веру все были окрещены так же легко, как в свое время в христианскую. Загнал Владимир всех в реку: вошли в нее язычниками, а вышли христианами. И потому Сталин, будучи глубоко русским явлением по всем последствиям своих дел, — и по массовому террору, и по великой победе, и по индустриализации с ее пупочной грыжей, и по коллективизации с ее голодомором, и по культурной революции с ее суконным классицизмом — был совершенно русским еще в одном отношении: его принимали не слишком всерьез. Если бы такого человека принимали всерьез, то уже сошли бы с ума: это было при нас?! это с нами вошло в поговорку?!

Но вот было и вошло. «И он не сделался поэтом, не умер, не сошел с ума». Русские не умеют обожествлять своих вождей — они над ними скорее трунят. А терпят их только за то, что на этого вождя всегда можно перепихнуть историческую ответственность. Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет. А сами вы где же? А сами мы во внеисторическом бытии, где решаем свои внеисторические проблемы. И когда весь мир, движущийся куда-то, рухнет, мы, не движущиеся никуда, останемся.

Так что Сталин — исключительно русское явление еще и по этому признаку. Весь немецкий народ поныне чувствует вину за Гитлера, но русский народ за Сталина чувствует исключительно гордость, смешанную с легкой насмешкой. Никаких других чувств к нему, как ни старайтесь, не обнаружите.

Войну выиграл не он. Массовый террор проводил не он. Даже коллективизация не была его исключительной заслугой. Он умел только вовремя чувствовать наиболее опасные и отвратительные движения воздуха и возглавлять мерзость прежде, чем она набирала силу. Он, как хамелеон, принимал форму.

В один прекрасный день русская история зашла на новый виток и начала харчить его самого. В свои последние дни он это почувствовал, хоть и не обладал такой интуицией, как Ленин. Однако умер от того же самого — от удара. Он догадался, что не они, тираны, правят Россией, а она таинственно правит ими, — но это для тирана шок такой силы, что в последние свои минуты он может только поднять руку вверх и указать туда, на что-то бесконечно более высокое, чем он сам.

Точно так же кончат здесь все тираны, которых не успеют убить. И на лицах у них застынет колоссальное изумление — тоже очень русское чувство.

История эта не нова. Сначала казалось, что стоит избавиться от ужасного социализма — и все у нас станет чудно. От социализма избавились — стало во многих отношениях хуже. Попытались возродить социализм на новых основаниях, но для этого нужно решить фундаментальный вопрос, а именно — реабилитировать национальное. Потому что иначе приходится все время сталкиваться с неприятным парадоксом: социализм не получился, капитализм не вышел, диктатуры выдыхаются — может, не в социальном строе дело? Может, с нацией что-то не так?