Статьи из журнала «Медведь»

Школота

Сам по себе этот сериал ничего выдающегося не представляет, хотя сделан на порядок лучше прочей телепродукции — хотя бы по причине вменяемой драматургии, нестандартных ходов и живых диалогов. Но заговорили о нем потому, что в России — это уж такая особенность нашей эстетской, в сущности, страны — великие перемены начинаются с языка, с литературы и кинематографа, с новых веяний в культуре. В экономике все еще нормально, потому что экономика у России сырьевая, крайне примитивная: наличие или отсутствие сырья не зависит, слава Богу, от политической погоды на дворе. Нефтью можно торговать хоть при тоталитаризме, хоть при либералах, и потому смена формаций тут наступает, когда отвращение общества к себе достигает критической массы. «Школа» и есть показатель такого отвращения — на всех трех упомянутых уровнях.

Начнем с социального и даже антропологического — он самый простой. Дети в неблагоприятных условиях портятся быстрее взрослых. У них нет настоящего бэкграунда, мало опыта, воспоминаний, нет культурного стержня, благодаря которому можно удержаться от травли или конформизма. Цинизм завладевает ребенком быстрей, чем взрослым, — хотя бы потому, что ребенок ближе к первобытному человеку: в нем нет еще тех сложнейших культурных механизмов, которые человечество выработало для самозащиты в новейшее время. Ребенку проще соблазниться любой ложью, и потому в растленном обществе, где говорят одно, думают другое, делают третье, а детей учат четвертому, школа первой становится индикатором неблагополучия — там начинаются травли. Авторитет учителя падает, и сдержать всю эту разнузданную массу он уже не может — то есть справляется с этой задачей примерно как Николай II с Россией 1916 года. На глазах учителя затаптывают слабых, а точней сильных, поскольку травля обычно направлена именно против потенциальных лидеров. Чтобы они, не дай бог, не возглавили коллектив. Глупые собираются в стадо и травят умных и нестандартных — а учитель ничего не может сделать и часто сам задает тон этой травле. Хорошо, если есть возможность перейти в другую школу или уехать в другую страну, но и это травма, и бесследной она не бывает. «Школа», как в свое время «Чучело», рассказывает о детском ответе на взрослую ложь, расслабленность и разврат: о вспышках подростковой жестокости и приступах учительской беспомощности. Обижаться на «Школу» так же нелепо, как лечить больного сифилисом исключительно от сыпи. Сыпь — симптом болезни, а не сама болезнь. А чтобы дети вели себя пристойно и не доводили одноклассников до самоубийства, уровень цинизма в обществе должен снизиться, это нетрудно, достаточно для начала чуть меньше врать и перестать наконец опираться на вкусы тех идиотов, от которых якобы зависят в России все рейтинги. Эти идиоты давно уже в меньшинстве и погоды не делают.

Второй пласт проблем — собственно эстетический и тоже уже не новый. И тут впору подметить одну важную особенность любой художественной вселенной: орех, скажем, кокосовый, изнутри выглядит вовсе не так, как снаружи. Снаружи это грубая, волосатая, довольно противная вещь, а внутри — вкусное молоко, сплошная нежность и вообще баунти. Точно так же всякий коллектив, в особенности столь жесткий, как школа, — снаружи выглядит предельно непривлекательно, и язык у него свой, эзотерический, для посвященных, и масса отвратительных бытовых деталей. Вглядитесь, однако, — и вам предстанут чудеса дружбы, нежности и самопожертвования; вам откроется целый мир сложных, причудливых отношений и тесно переплетенных, богатых сюжетов. Так и в «Школе», которая в грязноватой и сплошь сленговой своей оболочке таит глубины, каких в обычных пьесах «Театра. doc» не найдешь днем с огнем. Тут и история об учительнице, отлично знающей истинного виновника кражи, но скрывающей этот факт, чтобы отец-алкоголик его не убил; и мальчик-бунтарь, весьма сомнительный в моральном отношении, спекулирующий поддельной косметикой, чтобы вылечить больную мать (коллизия натянутая, сентиментальная, ходульная, но по крайней мере лишенная обычной сериальной однозначности); тут и девочка-аутистка, с трудом преодолевающая страх перед коллективом и отвращение к нему, — короче, набор коллизий, удерживающих сюжет не хуже стандартных латиноамериканских ходов. Есть даже дедушка, лежащий в коме, — без комы какой сериал?! Но изложено все это чуть более современным языком, в чуть более непосредственной стилистике, под документ, и это учит вглядываться в ядро пресловутого ореха. Иначе мы так и будем думать, что в школах сплошной мат и травокурение, — а там под этой скорлупой шекспировские драмы, и в сюжете «Школы» они есть. Мои старшеклассники в голос орут: «У нас все не так!» — но это только потому, что они видят ситуацию изнутри. Внутри — поистине глобальные драмы, предательства, интриги, дипломатия, временные союзы, страстные влюбленности и разрывы навсегда, в крайнем случае до завтра. Снаружи, смею вас уверить, тот же мат и курение на лестнице, плюс повышенный интерес к эросу во всех его проявлениях. А себя вы давно видели со стороны? У вас в душе, может, сплошное розовое варенье, а внешне вы немолодой обрюзгший человек, бормочущий себе под нос «сволочи… всех ненавижу…» или пьющий с отвратительным коллегой, который вам представляется бездуховной скотиной, а внутри у него, может, бездны поглубже ваших.

Что касается третьего пласта — собственно педагогического, то здесь «Школа» ничего конкретного не предлагает, но проблему ставит остро: нету новых людей и неоткуда взять. Нет тех, кто мог бы с этой школой говорить на равных, тех, кто умеет внушить ребенку пиетет и трепет, тех, кто способен на языке современного старшеклассника рассказать ему о Блоке, Есенине, законе Ома и теореме Ферма. У меня бывали в жизни разные классы, и с ними срабатывала разная тактика. Десятки раз у меня опускались руки, а мнение мое о собственных педагогических способностях падало ниже плинтуса. Не тешьте себя иллюзиями, что будете нужны и интересны всем. Верьте в отсроченный, неочевидный результат. Не надейтесь стать властителем дум для всех: ваше дело — выделить тех, из кого будет толк. Прочих, разумеется, нельзя игнорировать и лучше бы даже любить — но не пытайтесь дать им что-то сверх первичных, базовых знаний. Сериал «Школа» — это еще и вопль о дифференцированном обучении, о котором столько было споров в конце семидесятых: не вдалбливайте детям того, что им не нужно. Оставьте литературу гуманитариям для углубленного изучения; отдайте математику математикам, биологию — самозабвенным зверолюбам, но не вколачивайте в детские головы того, что им неинтересно и ни разу не пригодится! Ведь Гай Германика тонко подчеркивает: свой конек есть у каждого. Выделить, вычленить этот интерес и есть учительская задача. Дайте им выбирать хоть что-то, ей-богу, плохого не выберут!

И, конечно, этот сериал привлечет в школу не только инвестиции, но и новые кадры: хотя бы потому, что отдельные экстремалы увидят, как там интересно. Многие мои друзья, совсем молодые педагоги и преимущественно мужчины, отправились в школу потому, что захотели испытать себя. У них есть и другая работа, а школа — так, нервы пощекотать. Своего рода экстрим. Школа затягивает, прийти туда легко, уйти невозможно — и чем азартней, опасней и увлекательней будет выглядеть она на экране, чем больше будет похожа на джунгли, тем больше Ливингстонов устремится туда в жажде приключений.

А теперь пара слов совсем честно.

Люблю ли я Валерию Гай Германику? Нет. Мне не нравится, как она выглядит и как себя ведет. Мне не нравится ее кино — вполне профессиональное. Я готов двадцать раз согласиться с моими коллегами Валерием Кичиным и Сергеем Волковым: нет у нее желания исправлять ситуацию. Есть гордыня, нормальная тщеславная жажда самоутверждения: «А я вон еще что знаю и вон еще как могу». И грязь удается ей лучше, чем чувства добрые, — в иных сценах, посвященных добрым вроде как чувствам, прет фальшак, какого постеснялась бы студия имени Горького густозастойных времен. И сценарий провисает, и говорят дети так, как никогда не бывает в жизни, — ведь и коммунальный быт состоял не только из подбрасывания тараканов в соседский суп. И артисты играют не бывших своих одноклассников, а недавних своих однокурсников. И учителя не такие идиоты, и родители не такие рохли, и нонконформист не обязан быть вруном и шутом. Короче, при всем омерзении к собственным школьным воспоминаниям я вовсе не готов оценивать «Школу» как факт искусства — пересматривать ее неинтересно, дети в массе своей противные, а в добрые намерения Константина Львовича Эрнста, лично придумавшего и курировавшего этот проект, мне поверить куда трудней, чем в медведевский курс на либерализацию.

Все так.

Но один из главных законов миропорядка, благодаря которому этот мир еще и держится, заключается в том, что Господь умеет делать добро из зла, «потому что больше его не из чего делать», как учит нас Роберт Пенн Уоррен — и братья Стругацкие, взявшие этот сомнительный афоризм эпиграфом к еще более сомнительному, но бесспорно гениальному «Пикнику на обочине». «Пикник» как раз ставит вопрос: а можно ли? Но Господь это делает изо дня в день, на наших глазах, из нас с вами. Он берет амбициозных людишек — и заставляет их ради амбиций совершать подвиги; берет влюбленных — и заставляет во имя любви, а по сути — из чистой похоти, писать шедевры; привлекает агрессивных тупиц и утонченных эстетов к защите отечества, поскольку роднит их одно — презрение к жизни. Из всего этого и делается мир. И если из малоприятных мне по отдельности Гай Германики, «Новой драмы» и современной школы, которую в интернете так точно называют школотой, получится зеркало для нынешней России — это будет верным признаком того, что сериал «Школа» угоден Господу.

Уверенности в этом лично у меня нет. Но шанс есть.