Статьи из журнала «Moulin Rouge»

Йеху Москвы

Йеху, если кто-то не помнит, — это такие человекообразные существа, на которых свифтовские благородные лошади (называвшиеся гуингмами) возили воду.

Йеху были зловонны, ленивы и завистливы. Решив, что таково и все человечество, а лошади никогда не возьмут тут всю власть, Свифт впал в глубокую депрессию и сошел с ума.

Ему не приходила в голову простая мысль о том, что йеху (или йэху, в иных переводах) далеко не все люди и даже не самая значительная их часть. Их держат для того, чтобы они компрометировали то или иное начинание. Йеху ведь так устроены, что не могут пройти мимо какой-нибудь очередной интеллектуальной моды, в особенности сулящей поживу. Они бросаются на нее, как вороны на блестящее. В результате даже самая достойная идея не успеет зародиться — глядь, она уже облеплена йеху и пахнет их испражнениями. Испражняются они постоянно, это их способ коммуникации. По испражнениям узнают друг друга, ими же кидаются во врага.

Я очень долго не хотел писать этот текст. Есть люди, с которыми опасно конфликтовать — испражнения-то смоешь, но запах, запах остается. Однако процесс зашел слишком далеко. Есть идеи, которые мне по старой привычке дороги.

И мне невыносимо видеть, как они все прочнее отождествляются с людьми неприличных взглядов и манер.

«Оставим за рамками брызги и визги, которые несутся из Интернета небольшой группки — я подсчитал — 17 человек, которые упорно на разных сайтах и блогах пытаются повизжать, — ну, если люди хотят повизжать, это их история и факт их биографии». — «Далее, что там было за эфиром у них, — это вообще не вопрос главного редактора, что там у них сложилось — не сложилось; мне это не интересно». — «Во-первых, кадрами занимаюсь я, Леонид. Забыл у вас спросить, что мне делать с кадрами, — вот совсем забыл. Сколько надо Пархоменков, столько и будет. Запомнили? Запомнили». — «Ваня, я ношу фамилию своего отца и отчество своего отца, и не собираюсь вам объяснять про моего отца ничего. „А по внешнему облику вы выглядите 10-процентным семитом“, — ну, это вопрос девушек, которые меня любят, Ваня. А не ваш вопрос». — «„Прошу Венедиктова посмотреть, как Бычкова разговаривает с Прохановым, — она не дает ему слова сказать“. Это не так, Клавдия, это вам так кажется. Просто вы больше любите Проханова, а не Бычкову, а я наоборот». — «Что касается проблемы инвалидов по зрению — что вы называете проблемой? Что вы называете „обсуждается“? Есть инвалиды по зрению, и есть инвалиды не по зрению. Что значит — обсуждается или не обсуждается? Обсуждать можно — нехватка чего-то. Вы нам должны говорить — нехватка чего-то». — «Владимир, холодная вода на кухне. Открываете кран, чашку и пьете. Потом еще раз и еще раз». — «Аркадий, холодная вода. На кухне. Открываете кран, наливаете один стакан, выпиваете. Потом другой стакан выпиваете. Потом ложитесь спать. Вот видите, с кем приходится общаться? Это остальным говорю — ну, что с ними делать? Ничего. А вы говорите — зачем вы с ними возитесь? Затем. Как дети». — «Меня развращают девушки, которые работают на „Эхе Москвы“, вот кто меня развращает».

Это что такое? Это барин проводит прямую линию с крепостными, отвечая на их вопросы? Это холопья пришли к парадному подъезду с накопившимся и наболевшим? Это десятилетний школьник играет с одноклассниками в Большого Босса, реализуя детские комплексы?

Что это за поток пошлости и хамства, несущийся в эфир и выкладываемый потом в виде транскрипта? Это Алексей Венедиктов, главный редактор радиостанции «Эхо Москвы», общается со слушателями в прямом эфире, заменяя в качестве ведущего Евгению Альбац, уехавшую в отпуск, как гордо сообщает начальник, в саму Америку.

Хамство «Эха» вошло в пословицу, и не стоило бы подробно разбирать именно этот аспект проблемы. В конце концов, после инцидента с Анной Арутюнян все стало настолько ясно, что проблема перестала обсуждаться как таковая. Был продемонстрирован стиль, он теперь постоянен, другого не будет, — ну и спасибо, что вообще терпите нас, грешных. Напомню кратко обстоятельства этого скандала — Евгения Альбац позвала в студию молодую журналистку, опубликовавшую в Moscow Times статью об Анне Политковской. В статье всего-то и говорилось, что Политковская была не столько журналисткой, сколько правозащитницей, чрезвычайно субъективной и пристрастной. Арутюнян предупредила, что готова разговаривать о юридических проблемах свободы слова, а не о Политковской: в области свободы печати она экспертом является, а в области биографии и деятельности Политковской — нет. Редактор Евгении Альбац на это условие согласился, после чего, как вы понимаете, с Арутюнян разговаривали исключительно о Политковской. Разговора, собственно, никакого не было — на девушку втроем насели сама Альбац, Сергей Соколов («Новая газета») и Юрий Рост, который в силу долгого журналистского опыта и врожденного мужского достоинства все-таки вел себя на этой передаче приличнее других. Не стану пересказывать всего, тем более что все желающие давно ознакомились с транскриптом передачи (www.echo.msk.ru/programs/albac/46950). Это такая прелесть, что цитировать пришлось бы все. Особенно впечатляет, конечно, прокурорский тон — на фоне откровенной растерянности Арутюнян, чьим родным языком является английский. После программы Евгения Альбац сообщила Анне, что связалась с ее американскими работодателями и настоятельно посоветовала больше Анну не печатать. «А теперь — вон отсюда!» — так завершила она разговор.

Кого-то все это, вероятно, удивило, но мне удивляться было решительно нечему. Евгения Альбац уже кричала мне однажды: «Вон отсюда, ваше присутствие мне противно!», но дело происходило в самолете, и выполнить ее просьбу я не мог при всем желании. Отказывать женщине всегда тяжело, и этот случай, сами понимаете, камнем лежит на моей совести. Но если бы я вышел, самолет бы разгерметизировался, и хуже стало бы именно Евгении Альбац. Я-то, стремительно летя к земле, испытал бы только облегчение. Столько проблем решилось бы одним махом!

Вы, естественно, спросите, почему ей было так неприятно мое присутствие. Может, я ей личную гадость сказал или там буянил спьяну, со мной и не такое бывает… А летели мы из Грузии, куда Ксения Пономарева возила довольно большую группу журналистов для ознакомления с прекрасной жизнью, наставшей после воцарения Саакашвили. Бадри Патаркацишвили был тогда еще не в оппозиции, активно помогал грузинской экономике и лично Михаилу Николаевичу, и прием, который он нам устроил, заставил бы Лукулла завистливо облизываться. Я все это кушал, мой грех, и на другой день кушал, но в самолете позволил себе усомниться в благотворности Михаила Николаевича для грузинской экономики в целом. Потому что у меня в Тбилиси есть и другие знакомые, кроме Патаркацишвили. И время от времени они сообщают мне, как живут. Вот тут-то Евгения Марковна и потребовала, чтобы я покинул самолет или хотя бы салон, в котором она находилась. Но я не покинул. Там еще много сидело хороших людей, с которыми мне интересно было общаться. Так что салон покинула она. К сожалению, Анне Арутюнян не хватило сообразительности — или наглости? — спокойно ответить: знаете, я как раз сейчас никуда не спешу. Поэтому, если вам что-то не нравится, можете удалиться сами.

Ничего нового не происходит. Все, кто лично наблюдал Сергея Пархоменко (экс-главного редактора «Итогов», ныне ведущего кулинарной колонки в «Большом городе»), примерно представляют себе его манеры и стиль общения. На прямой вопрос, сколько ему платят за выполнение политического заказа, — вопрос, согласен, оскорбительный, но слушатель имеет право высказать свои подозрения, — Сергей Пархоменко вполне может ответить: «Вот Варфоломею, который у меня спрашивает: „Сколько вам платят иммигранты за их защиту?“, отвечу, что зависть — чувство нехорошее. Все равно, Варфоломей, мне платят за каждую минуту разговора с вами больше, чем вы заработаете за всю свою жизнь, потому что вы человек ничтожный и никчемный».

Да на что уж рассчитывать врагам, если они с друзьями-единомышленниками общаются в не менее лихом стиле: «Какая-то Норкина тут клянется мне в любви по поводу того, что я сказал про Клинцевича, — дескать, вот выражает мне таким образом свою солидарность. Ну хорошо, мне, что ли, как-то найти эту Норкину и ответить ей тем же?» (www.echo.msk.ru/programs/sut/46791). Нет, не надо, боже упаси. Норкина-то чем вам виновата… Все это, повторяю, давно уже норма. Это такой стиль. И здесь у меня возникает естественный вопрос: а зачем этот стиль? Я ведь и сам был однажды приглашен на «Эхо» на расправу, или, цивильнее выражаясь, на правеж: написал в «Литературной газете» — она была еще приличной, неполяковской — о грубых фактических ошибках в одном эховском литературном материале. Полемизировали со мной в эфире Николай Александров и Сергей Бунтман. К обоим я отношусь вполне уважительно — кстати, Бунтман на фоне прочих ведущих «Эха» производит еще вполне приличное впечатление, не опускаясь до прямого хамства. Культурология, все такое. Но этот прокурорский прищур я запомнил хорошо, равно как и тактику «двое на одного». Со мной, по моим габаритам, лучше в самом деле общаться вдвоем. Я не Аня Арутюнян, скромная девочка с родным английским. Ни малейшего желания как-либо контактировать с «Эхом» у меня с тех пор не возникало. Я получил — и не только на своем опыте — полное представление о манерах, приемах, принципах и прочих ноу-хау героической радиостанции, а также о привычке ее ведущих авторов позиционировать себя в качестве совести журналистского сообщества. Об этом достаточно подробно написал Олег Кашин, добавить нечего. Он, правда, недооценивает таланты Евгении Альбац: у нее было много заслуг, она автор весьма серьезных публикаций как по истории спецслужб, так и по экономике. Что эти публикации предсказуемы и субъективны — вопрос другой: пристрастность не самый страшный порок для журналиста. А вот манеры, стилистика, безмерность самоуважения — это да, это еще Булат Окуджава отметил, посвятив Евгении Марковне «Песенку для Жени Альбац»: «А индульгенций не выпрашиваю, теперь иные времена». Если бы Евгения Марковна, работавшая с Окуджавой в комиссии по помилованию, была чуть более дальновидна и чуть меньше упоена собой — она поняла бы, что Окуджава отозвался о ней вовсе не комплиментарно; в цитированном стихотворении слышится прежде всего затравленный, подпольный снобизм — вот, дорвалась! И теперь уже ни у кого не выпрашиваю ни индульгенций, ни разрешений! НАШЕ время пришло; и этот подспудный, но внятно слышимый лозунг: «Гуляй, братва, теперь НАША воля!» — слышался во всех эфирах «Эха» в 90-е годы. Когда времена сменились, на смену этой барственной самоуверенности пришло хамство. Ведущие подобраны именно с таким расчетом. Нежность и восторг — для своих, и все это пылко, на грани экзальтации; чужим достается вполне дворовая, с блатным подвизгом злоба. У нашей демократии всегда был неистребимый привкус блатоты — что в экономике, что в журналистике, что в культурных пристрастиях. Надо было в самом деле постараться, чтобы собрать на одной радиостанции Пархоменко, Альбац, Ларину, известных именно нетерпимостью к чужому мнению; ведущим эфира — Венедиктову и Ганапольскому — тоже приходится стараться, чтобы так дразнить аудиторию. Так зачем они ее дразнят? Неужели только затем, чтобы заставить оппонента начать хамить в ответ? Оппонент при этом, конечно, саморазоблачается, но ведь и ведущий теряет всякий авторитет. И тут мне приходит в голову страшная мысль — страшная, потому что к такой мере чужого цинизма я все-таки не готов: что, если это сознательная тактика? И главная цель этой тактики — окончательно скомпрометировать те идеалы, за которые «Эхо» якобы стоит горой? Они ведь не так уж скомпрометированы, по нынешним-то временам. Либералы наши, что и говорить, обгадились — но обгадились все-таки не так, как сменившие их «государственники»; западники у нас, конечно, не мыслители в массе своей — но почвенники-то показывают себя полными идиотами, не умеющими даже нормальную манифестацию организовать, даже о базовых вещах договориться, даже с властью выстроить вменяемый диалог. То есть интеллектуальный ресурс и организаторские способности все равно у демократов, хотя бы в силу их большей сплоченности (в гетто сплоченность всегда высока — имею в виду, конечно, не национальный состав демократов, а их традиционную нишу в русской политической жизни). С демократией в России отнюдь не покончено. Бороться с ней в Кремле не умеют — аргументов нет, ума не хватает; так, может, решили скомпрометировать изнутри, руками самих демократов? Они ребята понятливые… Ни один борец с либерализмом, никакой враг демократии, никакой «патриотический» публицист вроде, прости господи, Ципко не нанес российским либералам такого ущерба, как имидж этих самых либералов, старательно и упорно формируемый «Эхом Москвы». И при этом, заметьте, «Эхо» в самом деле может позволить себе что угодно — его держат в качестве то ли витрины для Запада, то ли негативного образца для него же. Вот, смотрите, какова демократия в действии. У нее лица Пархоменко, Альбац и Венедиктова. Я неоднократно слышал от разных людей о том, что Алексей Венедиктов бывает в гостях у представителей власти часто и по-свойски. Не знаю, верить ли этим слухам, — проверить их не могу, поскольку сам в Кремле не бываю. Мне было бы тяжело допустить, что он выполняет некую программу по сознательной и целенаправленной дискредитации свободы слова в России. (Все-таки при самом тенденциозном подборе новостей и гостей «Эхо» остается существенным источником информации и весьма грамотно работает с корреспондентами. Категорически не понимаю, зачем превращать хорошую информационную радиостанцию в ярмарку патологического тщеславия.) Но никаких других предположений о смысле этой «смены дискурса» у меня в самом деле нет — я решительно не догадываюсь, почему «Эхо Москвы» служит образцом хамства и самоупоения в отечественном радийном эфире и формирует свои ряды явно с учетом этих требований. Можно, конечно, допустить, что это своего рода ориентация на таргет-группу — то есть что демократически ориентированная интеллигенция в России склонна к мазохизму по своей природе. Олигархи ее обобрали до нитки, а она все верит в рынок и сочувствует его рыцарям. Но далеко не все сторонники российской демократии мазохисты. Сужу по себе и друзьям, которых немало, несмотря на всю мою омерзительность. Проще всего было бы допустить, что эти гнусные измышления я пишу исключительно из зависти, а публикую в Moulin Rouge потому, что ни одно приличное (серьезное, достойное) издание не пустило на свои страницы эту заказную гадость. При этом я наверняка отрабатываю кремлевский заказ, и вообще надо бы проверить, сколько там у меня набегает черным налом в конвертиках за месяц. Еще лучше было бы сообщить моим работодателям в Америку, что я растлеваю малолетних. В общем, мне примерно понятны полемические приемы, на которые я сейчас так неосторожно напросился. Проблема в одном: в Кремле я бываю в основном с экскурсиями, когда вожу младшего сына посмотреть соборы. Американских работодателей у меня нет, как нет, увы, и черного нала в конвертиках. Педофилия меня не привлекает, хотя и пуританство не влечет: не развращают меня девушки «Эха», что поделаешь. Что касается мотивов чисто корпоративных, то есть зависти к заслуженной популярности «Эха Москвы», — увы, поступаю я сейчас совсем некорпоративно. Поскольку работаю ведущим на «Сити FM», а принадлежат наши радиостанции одному и тому же «Газпрому». Так что и радийная работа у меня имеется, и конкуренты мне не приплачивают. Поистине многим требованиям надо удовлетворять, чтобы высказать простую и скромную мысль: не бойся противного оппонента. Бойся гадкого единомышленника.