Статьи из журнала «Moulin Rouge»

Бди

Нет, это не прутковский призыв, хоть он и был бы уместен по контексту, — просто я буду их так обозначать, для цензурности и краткости. Всякие «леди» и «ляди» — непозволительный компромисс.

Слишком похоже на «люди», а я далеко не согласен с тем, что все люди — б…ди. Это особенный, редкий, в каком-то смысле драгоценный отряд. Нет более пошлого рода литературы, нежели письма отца к сыну о странностях любви, — не зря в этом жанре так много трудится наш самый духовный телеведущий, ну тот, что еще балуется театром, детективами и богоискательством, — но есть вещи, о которых отцы должны предупреждать сыновей, просто чтобы они не так мучительно обжигались. У меня не было отца, а русская литература чересчур целомудренна, и некому было просто сказать мне: сынок, на свете есть бди, с этим ничего не поделаешь, это просто такие женщины, психотип, не плохой и не хороший, он не бывает другим и не может им быть. Их нельзя изменить, как нельзя заставить тебя любить вареную морковь, а меня — заниматься спортом, а твою сестру — застилать постель. Есть вещи неодолимые, изначально присущие. Просто реши для себя: либо ты играешь в эти игры, либо нет. Либо подписываешься на это и получаешь все по прейскуранту, либо выбираешь тихую домашнюю жизнь и недополучаешь многого, зато и не сталкиваешься однажды с ситуацией, когда твое существование разбито вдребезги.

О, мальчик мой, какие это неаппетитные, неживописные дребезги!

Сколько раз я был их свидетелем. Один художник, фотограф, концептуалист и кто он там еще написал о такой своей личной катастрофе целый роман, где вывел всех знакомых, включая вершины треугольника, под их собственными именами. Наверное, для него это был спасительный акт аутотерапии, для них, наверное, травма и оскорбление, но для читателя, о боже, какое это было неприглядное зрелище! Как чужая рвота. Хотя и своя не подарок. «Стоит осенняя погода, с утра морозец небольшой… В троллейбусе, напротив входа, кого-то вырвало лапшой». Нельзя даже сказать, что наблюдать за этим поучительно, поскольку зрелище чужой рвоты, хоть раз да встречавшееся каждому, никого из нас еще не остановило от алкогольных злоупотреблений, кончающихся именно так.

Бди не тот случай, от которого можно спастись. Их много, в твоей жизни они будут обязательно, и я вовсе не хочу, чтобы ты воздерживался от этого опыта. Он креативен. Тебе будет что вспомнить и будет о чем писать. Это будет болезнь, и выздоровление будет труднее и мучительнее, чем сама болезнь, — примерно как лечение триппера в старые времена: я, слава богу, не испытал, но мне рассказывали. Есть болезни, полное излечение от которых чревато серьезными деформациями личности. От тебя отломится слишком здоровый кусок, и тебе долго еще будет невыносимо вспоминать обо всем, что было так или иначе связано с бдью. Те или иные пейзажи, цитаты, совместно просмотренные фильмы — и хорошо еще, если не будет совместно нажитых детей: детей надо наживать в других союзах.

Бди — для стихов и воспоминаний. Они так устроены, что каждый миг, проведенный с ними, переживается наиболее полно. Все и десять лет спустя будет помниться, как вчера. Тебе будет казаться, что это может длиться вечно. Длиться это будет долго, что да, то да, — и когда ты после первого расставания почти уже излечишься, она обязательно вернется, чтобы проверить свою власть. Это как маньяк в американском триллере — он никогда не убивается с первого раза, иначе жизнь казалась бы медом; а иногда он оказывается настолько живуч, что его хватает на фильмы «Фигня-2» и «Фигня возвращается».

Когда ты уже успокоишься, заживешь сносной жизнью и, может статься, кого-то себе найдешь в качестве ватки на ранку («Сколько женщин ушло на бинты», — цинично признавался великий Дидуров), она явится, бедная, бледная, разбитая, покорно признавая свое поражение; она скажет, что не может без тебя жить и убедилась в этом окончательно, и умоляет ее простить, и разрушит шалашик, который ты еле-еле успел построить на месте лубяной избушки; и только разрушив его, втоптав тебя в грязь окончательно, уйдет сама, причем на этот раз надолго. Периодически, напившись, ты еще будешь звонить и умолять о встрече, хоть минут на пять, — это, конечно, если будешь таким же дураком, как Набоков, Лимонов, я и прочие жертвы. И она будет выходить на пять минут, томная и бледная, всем своим видом показывая, насколько ей в тягость лицезрение твоего полного краха, насколько это негигиенично, в конце концов, — вот так ходить с выпущенными кишками, с расстегнутыми штанами… И ты будешь уходить восвояси, в очередной раз понимая, что сделать ничего нельзя.

Периодически она и сама будет позванивать — поздравить тебя с днем рождения, например. Мотивировка будет приличная, вроде: «Я просто хотела удостовериться, что у тебя все хорошо». То есть она столь высоко оценивает свой разрушительный эффект, что положительно не может смириться с твоей способностью к регенерации. Если ты дашь ей понять, что тебе плохо, ты, как говорят американцы, сделаешь ее день. Но по ней никогда нельзя будет этого понять. Она замечательно умеет быть нежной, травмированной, печальной.

Вообще виктимность — отличительная черта этого женского типа; бди могут быть сколь угодно крепки, здоровы, даже спортивны, но всегда по-вампирски бледны, медлительны, шатки, извилисты…

Одну из самых убедительных бдей в мировой литературе создал Моэм — явно с натуры: я говорю, конечно, о Милдред в «Бремени страстей человеческих». Когда я был в армии, в последние полгода мне довольно часто случалось дежурить по КПП, времени там навалом, особенно по ночам, и чтобы не засыпать, я непрерывно курил дикие тогдашние сигареты «Стрела» (не знаю, где они теперь, овальные, без фильтра) и все время читал. Я вообще, как ты знаешь, много читаю, но тогда — от недосыпа, от лихорадки, снедавшей меня и страну, от моего лихорадочного ожидания дембеля и всеобщего ожидания катастрофы (дело было в 1989 году) все в память особенно крепко. Вот тогда я за неделю прочел «Of Human Bondage» и написал моей тогдашней бди, делавшей вид, что она ждет меня в Москве, а на деле уже устраивавшей свою судьбу с модным молодым критиком, — прочти, мол, сочинение очень недурное. Она прочла — литературных моих советов всегда слушалась и даже в ночь одного из окончательных разрывов, выставив меня на лестницу, сунула газету со своим совершенно бездарным очерком: посмотри на досуге, мне интересно, что ты скажешь. Ей было интересно, ты представляешь?

И вот она прочла и робко, неуверенно, шатким своим почерком мне написала: не находишь ли ты, что я похожа на Милдред Мичерс? Не нахожу ли я, хо-хо! На это бледно-зеленое растение! Да не просто похожа, друг мой, а один в один; это из-за таких, как она и ты, Моэм сначала сделался женоненавистником, а потом убежденным гомосексуалистом.

Трем гомосексуалистам я прощаю содомию, трем во всей мировой литературе: Уайльду, Моэму и Трумену Капоте. Все остальные для меня не существуют по причине крайнего свинства, перверсивной, искореженной морали, наглой развратности и прочих атрибутов своей сексуальной ориентации; но эти трое были слишком нежны, чтобы жить с женщинами. Женщина — существо грубое, особенно если, подобно этим троим, живешь в бдские эпохи и вращаешься в бдских кругах.

Виктимность — это раз, но ты не обманывайся. Им нужно выглядеть хрупкими, бледными и даже слегка чахоточными — они знают, что это заводит. Вероятно, большинству мужчин присущ скрытый садизм, и им, вслед за нашим всем Пушкиным, нравится, когда «она жива еще сегодня — завтра нет». Посуди сам, ведь толстых все-таки любят реже, чем худых, а гибких — чаще, чем крепко сбитых. В том, что возобладал модельный типаж с его вешалочной фигурой, виновато именно это садическое мужское начало, а вовсе не то, что педерастам-модельерам приятнее видеть баб мальчикоподобными.

Вторая их отличительная черта — фантастически развитая интуиция. В массе своей они неумны — потому что ум всегда предполагает некую нравственность, моральность: ясно же, что быть добрым попросту разумно. Они этого не понимают, но в интуиции им не откажешь: им доступно высшее женское умение — понимать, чего ты хочешь, и в каждый отдельный момент говорить именно это. Не знаю, как называется эта способность, но она, конечно, очень женская. Это своеобразная эхолалия. Ведь они преподносят тебе твои собственные мысли — но в своем исполнении и преломлении; не знаю, когда-нибудь, вероятно, у них обнаружат особый орган, что-то вроде щупа, который они по ночам запускают в тебя, чтобы взять пробу.

Потом, распробовав, они начинают тебя имитировать, притворяться тобой, быть тобой. Это что-то инопланетное. Так все эти «чужие» умеют появляться в человеческом облике. Так крысы у Грина умудрялись прикидываться людьми — и какими людьми! Любимой девушкой, бедным беззащитным мальчиком на утренней улице… И когда этот мальчик вцепляется тебе в руку — ощущение у тебя как от укуса. В общем, они умеют превращаться в тебя, жить твоими интересами и способностями — и в результате дарят тебе на полгода, на год, на месяц идеальный союз. Как в том анекдоте: «Какой мне сон снился! — Ты и она? — Нет! — Ты и он?! — Нет! — А что?! — Я и Я!!!»

Так и получается, ты и ты, но это второе ты — красивое, длинноногое, с ним можно спать и вообще много чего делать… Потом, конечно, выясняется, что освоение было самое поверхностное, на уровне словечек; что все это так, фантом, призрак… Ну, примерно как артист Безруков, играющий Пушкина. Но как они нацепляют эти бакенбарды! В этом есть что-то соляристическое, не зря «Солярис» — самый сексуальный фильм Тарковского.

Ну, и третья их черта, самая главная: у них полностью отсутствует представление о морали. То есть ее нет как таковой. Есть только то, чего в данный момент хочет левая нога. Отчетливо помню момент, когда я это понял. И помню, как меня это потрясло. Я спускался на станцию метро «Киевская», представляешь, кольцевая, — и тут меня пробило.

Я вспоминал один наш телефонный разговор — и понимал с возрастающим ужасом, что никакие апелляции к морали, совести и порядочности тут невозможны, что все они не нужны, смешны: передо мной существо другой породы.

Трудно смиряться с тем, о чем сказала мне однажды умная девушка Татьяна Друбич: человек — не один биологический вид, а несколько. Не надо мерить всех одной мерой. И действительно, просто привыкни, что они другие. Чувства долга у них нет, совесть отсутствует, и это вовсе не обо всех женщинах сказал Бунин: «Но для женщины прошлого нет». Это сказано о бдях, потому что с памятью у них тоже проблемы. Как и с возрастом, и с обучаемостью, и с освоением опыта — опыт они отбрасывают, как хвост. Когда ты отброшен, на тебя можно сочувственно глядеть, но чувствовать с тобой что-то общее — увольте.

Их главное наслаждение заключается в том, чтобы стравливать нас между собой. Конечно, им нравится и сам процесс, ради которого мы на столь многое готовы, — но никогда, при самых продолжительных усилиях и самом виртуозном разнообразии, нам не доставить им такого сверхъестественного, потрясающего все бдское существо оргазма, который они испытывают при виде мужской драки или просто ссоры, вспыхивающей по их наводке. Вероятно, при этом выделяется энергия, которой они питаются. Ради того, чтобы испытать это сверхъестественное наслаждение, они готовы тонко давать понять, что завели нового партнера, вот того самого, нашего старого друга, да, но ведь ты обещаешь не ломать ему руки? Нет, конечно, что ты! Поклянись! Клянусь. Клянусь, что я сломаю ему ноги. Они обожают заводить романы в одном кругу — однокашном, дружеском. Чтобы все знали и все перессорились. Райское наслаждение.

К сожалению, они действительно так устроены, — это особенно тонко показано у Набокова в «Аде», чье название неслучайно так рифмуется с искомым словом, — что им никогда не хватает одного, и сам физический акт любви кажется им чем-то легким, необязательным, скорее, прологом к главному, чем собственно главным. Самое интересное начнется, когда ты привязываешься к ней — а она уже с другим, а иногда и с третьим; вот эта ситуация приводит их в настоящий восторг, заводит больше, чем мужчину виктимность.

Единственный способ по-настоящему привязать их к себе надолго — это не привязываться самому, что еще и у Пушкина замечено; они начинают изменять только тому, кто действительно сильно этого не хочет. Пофигистически-легкое отношение к их изменам приводит их сначала в состояние легкой досады, потом — в ярость, потом способно серьезно заинтересовать (именно в такой последовательности), а дальше бди тратят все свои силы исключительно на то, чтобы ты привязался к ним по-настоящему. Ради этого они готовы даже на замужество. Если тебе удастся устоять даже после этого — она твоя навеки, но о чем ты с ней будешь говорить?

Настоящие чудеса чутья, трагизма и даже эрудиции они демонстрируют только тогда, когда ты уже пойман по-настоящему. Тут — берегись, потому что противостоять им в это время невозможно. При полном отсутствии тормозов вроде ума и совести они устраивают такие спектакли, каким позавидовали бы все Мейерхольды, все Станиславские, все Анатолии Васильевы: при полном сохранении хладнокровия и трезвомыслия они умудряются сводить своих поклонников в самых неожиданных местах и сочетаниях, сохраняя при этом абсолютную невинность. Они нашептывают тебе гадости обо всех своих предыдущих, а всем последующим — гадости о тебе. Они передают их слова о тебе, а твои — о них. Они обожают драки, как тот капитан, который любил девушку из Нагасаки — тоже один из них, судя по всему. Шакал Табаки — еще один рифмующийся персонаж — был явно из их числа.

Если кто-то из мужчин недостаточно восхищается ими, то исключительно потому, что они ему «не дали». Если они ему «дали» и он при этом не восхищается — он закомплексован. Слово «комплексы» мелькает в их речи даже чаще, чем мат. Еще они очень любят читать Фрейда, потому что он тоже любил объяснять чужие поступки максимально унизительными мотивами.

У них уникальное чутье на все, что позволяет унизить высокое: на фрейдизм в психологии, структурализм в литературе и либерализм в политике.

После всего этого ты наверняка спросишь: что же заставляет мужчин иметь дело с этими чудовищами? С этими монстрами из сказок? С этими паразитами, омелами, плесневыми грибами? «Я скажу вам, я отвечу»: во-первых, это острота ощущений. Веллер, например, считает, что все на свете делается именно ради нее. Во-вторых, это все очень креативно: именно из этого вещества получаются потом стихи, романы, фильмы. В-третьих, они действительно созданы для любви, и в любви с ними отлично — только надо все время помнить, что сами они при этом ровно ничего не чувствуют, ибо их удовольствия начинаются позже. Физические радости значат для них очень мало — старайся, чтобы и для тебя это было делом десятым.

Что с ними делать, спросишь ты? Решительно ничего. Пойми, они просто такие. Одна из них когда-то в порыве откровенности поведала мне, что на пике нашего романа весьма тесно общалась с моим ближайшим другом (то-то в его голосе появились высокомерные и снисходительные нотки), при этом заигрывала с его ближайшим другом и продолжала бегать к грубому и малоодаренному художнику, который плевать на нее хотел, поэтому только к нему она была привязана по-настоящему. «Знаешь, как он меня обзывал? Я кончала от одного его голоса». И что, по-твоему, я сделал с ней после всего этого? Ничего ровно. Принял к сведению и вставил в роман.

Это и есть единственное, что вообще можно сделать с жизнью: превратить ее в литературу. Потому что любые другие способы воздействия на бдей тоже широко описаны в мировой литературе, и все они сводятся примерно к тому, что сделал Рогожин с Настасьей Филипповной, типичной и классической бдью, срисованной с такой же бди Аполлинарии Сусловой. Да-да, только убить. Но это наказуемо. Поэтому надо отойти в сторону — и предоставить времени сделать свою честную, убийственную и неотвратимую работу.

В конце концов, после тридцати пяти на них обычно без слез не взглянешь. А у нас в это время все только начинается.