Статьи, речи, приветствия 1933-1936

Беседа

Верный друг и учитель крестьянства «Крестьянская газета» прислала мне письма колхозников с оценками моей статьи «О языке». Многие из читателей сообщают, что моя статейка попала в цель и что следует решительно приступить к делу очищения нашего языка от чужеродных ему, уродливых, бессмысленных, паразитивных словечек. Разумеется, писателю, работающему словом, доброжелательное внимание читателя к его работе высокоценно, и для него весьма поучительно слышать такие заявления, как, например, заявление селькора Резникова (УССР, Черн. область, Ст. — Бурский район, В.-Березниковская МТС):

С этим заявлением согласны все авторы писем, а колхозники «Красного новосельца», БССР, Борис. района, Новосельского сельсовета, совершенно правильно указывают, что, владея речевым языком, густо засоренным словесным хламом и ещё более засоряемым некоторыми сочинителями, очень трудно «овладевать теорией Маркса — Ленина — Сталина».

Литкружковцы Лозовской МТС:

Очень много заявлений о том, что «литературный язык мало отвечает требованиям к нему массового читателя».

(Кроме слов: хорошо, отлично, есть ещё немало хвалебных слов, например: славно, прекрасно, великолепно, неподражаемо, совершенно, удивительно, замечательно, изумительно, чудесно, обаятельно, даровито, талантливо и т. д.).

Учителя Средневолжского края — подробный адрес не указан — переходят от слова к делу, постановив на совещаниях своих:

Это деловое решение группы учителей Средневолжского края достойно похвалы и должно бы послужить примером для всех наших проводников грамотности и культуры в массу крестьянства. Чем шире учительство развернёт свою культработу, тем скорее единоличник и колхозник поймут значение труда учителя, тем выше оценят этот, тоже нелёгкий труд. Кстати отмечу: в то время как у нас не хватает преподавателей для школ, буржуазия Франции, оберегая высосанную из крестьян и рабочих денежку, решила «уволить» пять тысяч сельских учителей.

От слов к делу зовёт учитель Рубин — ЦЧО, Усманский район, село Верхняя Мосоловка. Он пишет:

Правильное предложение. Откуда явилась матерщина, чем вызвана? Так как она свойственна всем языкам Европы — значит было какое-то общее основание для включения матерщины в языки народов. Я думаю, что первоначальный смысл известной «матерной» фразы не имел в себе ничего оскорбительного для людей, не носил характера гнусной хвастливости.

В русском языке был старинный глагол — «ять». Он значил: брать, взять, поять, забрать, присвоить. Отсюда — зять, человек, взятый в семью со стороны, из другой семьи. Со временем в словах: дети, ребята, ребёнок звук «я» был заменен звуком «е», но у нас есть ещё места, где люди продолжают говорить: «рябята», «рябёнок», а в слове «дети» произносят «е» почти как «я». Звуки могли быть перемещены по соображениям именно большей звучности слова и потому ещё, что слово «рябёнок» похоже на другое «рябой», обидное для детей с гладкой кожей лица, не болевших оспой.

Можно думать, что далеко в прошлом, когда мужчины, охотники или пастухи, уходя в леса и степи, пропадали там на года, попадая в плен соседних племён, женщины, воспитав детей и провожая их по следам отцов, сообщали им особые приметы отцов или условные лозунги, которыми определялось племенное и семейное родство. Допустимо думать, что во избежание драки между пожилыми охотниками, пастухами и молодыми была в ходу опознавательная миролюбивая фраза: «Поял твою мать». Эту фразу произносили пожилые.

На такой обычай намекает старинная былина о встрече богатыря Ильи Муромца с молодым Нахвальщиком.

Победив богатыря, Нахвальщик хотел «резать ему груди белые», но по шраму на груди узнал в побеждённом своего отца. Об этом шраме сказала Нахвальщику мать. Но ведь не у всякого отца мог быть такой шрам или другая внешняя особенность, и вполне возможно, что опознавательным признаком родства могла служить «матерная» фраза, определённое социально-служебное значение которой не носило в себе обидного, глумливого издевательства над женщиной-матерью и над мужчиной, сыном её.

Я утверждаю, что гнусный и хвастливый смысл вложен в эту фразу феодальным дворянством в эпоху крепостного права. В то время дворянство, свободно и бесчеловечно распоряжаясь жизнью крестьян, присвоило себе «право первой ночи», то есть право пользоваться первой ночью каждой девушки, вышедшей замуж. Вполне ясно, что дворянин, помещик мог гнусно хвастаться перед крестьянином: «Я изнасиловал твою мать». Прибавьте к этому, что церковь учила людей смотреть на оплодотворение девицы как на «грехопадение» и «блудодеяние», позорное для девушки.

Ставлю простой вопрос: следует ли нам, людям героического труда, повторять наполненные гнусным смыслом, позорящие наших матерей, жён, сестёр слова феодалов, помещиков, дворян — паразитов мира, врагов наших? Мы, люди, которые так великолепно украшаем и обогащаем нашу страну, усиливая её плодородие, люди, которые за десять лет — считая с 1925 года — создали мощную технику, баснословно развили промышленность и, неустанно готовясь в бой с врагами, всё более увеличиваем количество друзей — пролетариев, батраков, честных интеллигентов всех стран, — мы действительно становимся «знатными людьми» мира. Нам пора бросить «матерщину», обессмысленные слова, которыми грязнится акт оплодотворения и деторождения. Нам есть за что уважать самих себя и особенно наших женщин, которые так ярко обнаруживают свои дарования и уже нередко становятся впереди мужчин. Давайте решимся очистить наш язык от матерщины! Вот дело, которое следует взять на себя комсомолу и пионерам.

Я внимательно прочитал все переданные мне «Крестьянской газетой» письма сельских учителей, селькоров, колхозников, но использовал в этой статье только небольшую часть их, — обработать здесь все письма значило бы многократно повторить одно и то же. Общий тон писем и круто деловая их начинка изобличают в авторах тугую настроенность к решению вопросов культуры, великую жажду культурной жизни. Жалуются — нет книги! Пишут так:

Заявление это написано одним из «низовых авторов» Н.П.Ивановым, он указывает и темы, требующие освещения и показа. Особенно подчёркнута тема: облагораживающее влияние колхозной жизни на психику единицы. Старуха-колхозница просит написать о её снохах:

Молодая колхозница говорит:

Селькоры крымской газеты политотдела МТС «За большевистские колхозы» пишут мне:

Ладно, товарищи, уж я скажу словечек десяток и постараюсь выбрать из тех, которые покрепче. А покамест сообщаю, что редакция этого журнала предполагает издавать для колхозников небольшими книжками лучшие рассказы дореволюционных и наших советских литераторов. Первые покажут нам, как жила деревня встарину, а вторые — как живёт она в наши великие дни.

Перехожу к письмам колхозников по поводу моего рассказа «Об избытке и недостатках», — об избытке нищеты и горя в прошлом, о недостатке культуры в настоящем.

Н.В. Белоусов из города Углича, колхоз «Поволжье», пишет в «Крестьянскую газету»:

Отвечаю на деловитые указания товарища Белоусова не ради полемики с ним и не для оправдания указанных им недостатков второй части рассказа, а для объяснения причины этих недостатков. Причина, конечно, в том, что прошлое известно мне сравнительно хорошо, а настоящее не так хорошо. Если б не мешал мне возраст мой, я бы, разумеется, походил годика два пешком по колхозам и тогда «набил бы зоб» себе отборнейшими зёрнами фактов коллективного творчества работников полей и фактами пережитков грязной старины. Но я очень много вижу таких же честных, умных строителей новой жизни, каков, видимо, сам Белоусов, и думаю, что эти, встречи дают мне право говорить о жизни полным голосом.

Вольнодумная старуха — тип, должно быть, уже не редкий, я довольно часто встречаю таких, да и раньше знавал их немало. Не редкость, мне кажется, и «фатоватые» дети героев-отцов, ведь вообще «героев», которые живут за счёт чужих заслуг перед рабочим народом, у нас немало. Товарищ Белоусов правильно отгадал: речь идёт именно о Горьковском крае, а он, как известно, не хлебороден. Письмо товарища Белоусова мне очень понравилось.

Стремление немедленно перейти от слова к делу ясно выражено и в ряде других писем. Вот, например, из Западной области пишут стенкоры Мариинской с.-х. артели:

Очень интересно своим критицизмом письмо Курина из города Инсар Мордовской автономной области:

Это будет сделано, товарищи!

Странное впечатление вызывают категорические заявления одного из «низовых» авторов — Воронова.

Люди, с которыми он беседовал о рассказе, тоже не верят и считают, что условия жизни батрака Егорши показаны неправдиво: «Пошли к шутовой матери, чтоб люди жили в бане, да в таком виде! Да я бы глинянку смазал».

Очерк «Об избытках и недостатках» написан по впечатлениям, которые я вынес из Орловской губернии, где в ту пору часть крестьянства жила ещё в «курных избах», то есть с печами без труб, выводящих дым; печи топились «по-чёрному», дым шёл в избу, и, чтобы не задохнуться в дыме, дети во время топки печей сидели и валялись на полу. Вероятно, по этой причине Орловская губерния изобиловала слепыми нищими.

Воронов и его собеседники живут в Горьковском крае, деревня Молебное, недалеко от Большого Мурашкина, а Мурашкнно село богатое, как большинство приволжских сёл, — особенно среднего плёса Волги: от Оки до Камы. Мурашкино почти сплошь занималось шитьём тулупов и полушубков, раздавая работу и по ближайшим деревням. На мурашкинских шубников работал весь этот край, помнится, работала на них и Молебная. Места эти я знаю, бывал и в Молебной, но особенно жуткой нищеты в этих местах не помню, мужик в них был достаточно сыт и сильно пьянствовал. А батраками у них были, в большинстве, чуваши и мордва — «эрзя». Но на полсотни, на сотню вёрст вглубь от берегов «кормилицы Волги» начинались жестокая бедность и нищета, начинались деревни, сплошь заражённые трахомой и «бытовым» сифилисом. Распространению сифилиса отчасти способствовала церковь посредством «таинства причастия», ибо после причастия одной и той же пеленою отирались губы больных и здоровых. Особенно же сильна была нищета уездов Арзамасского и Лукояновского.

Подробную критику моего очерка «Об избытках и недостатках», данную Вороновым, я считаю почти образцовой критикой литературной техники и намерен опубликовать её в поучение профессиональным критикам. Но должен сказать Воронову и собеседникам его, что, опираясь на опыт только своего курятника, петух будет ошибочно судить о жизни всех других птиц. Воронов очень плохо знает недавнее прошлое крестьянства, так плохо, как будто и не хочет знать и даже как будто изображение нищеты деревенской несколько обидело его. Можно подумать, что Воронов верует в песенку из оперы «Аскольдова могила»:

А эта песенка — кулацкая.

Скажу несколько слов о других птицах, о других песнях. Недавно были в гостях у меня рабочие и колхозники, мужчины и женщины — наши «знатные люди». За семнадцать лет до наших дней «знатью» назывались родственники и «придворные» царя, потомки феодального дворянства, помещики, банкиры, фабриканты, губернаторы, архиереи, вообще — «богатые люди». В огромном большинстве они были не богаты умом и талантами. В их среде преобладали люди невежественные и даже не очень грамотные, — именно так изображают старую «знать» в своих дневниках, письмах и «записках» те «знатные люди», которые были несколько поумнее, пограмотнее. Старая «знать» не чувствовала нужды в развитии своего ума, в расширении знакомства с жизнью страны и народа. Она сыто и спокойно жила за счёт каторжного труда рабочих и крестьян, и если мечтала о чём, так только о том, что в прошлом, вчера, при крепостном праве, жилось ей ещё лучше, спокойнее. Если же трудовой народ, потеряв терпение, бунтовал против «знати», она приказывала стрелять в народ.

«Всегда надо стрелять, генерал», — сказал последний царь генералу Казбеку, который похвастался перед ним тем, что усмирил восстание портовых рабочих во Владивостоке, «не прибегая к оружию». «Патронов не жалеть», — приказал генерал Трепов в Петербурге в 1905 году. И не жалели патронов до того, что иногда даже сами удивлялись чрезмерной трате их, как это было в 12 году после убийства сотен рабочих на Ленских золотых приисках.

Эта «знать» имела в своих руках политически безграмотную армию, которой командовало дворянство, армию полиции, обученной на ловлю людей, как собаки на травлю зайцев, армию судей — всё это для физической борьбы против народа. Для «угашения духа», то есть затмения разума рабочих и крестьян, она имела церковь — попов, монахов и учителей церковно-приходских школ. А если она иногда ощущала нужду в знании, к её услугам были философы, историки, журналисты, литераторы. Они весьма ловко доказывали, что миром всегда управляли богатые разумом, а разумом их управляет сам господь бог. Иногда угодники «знати», догадываясь, что и верхом на боге народ не обскачешь, утверждали для самоутешения, что жизнь вообще бессмысленна, что знать ничего нельзя, что «как было, так и будет».

Эти угодники «знати» были весьма нужны ей, они, так сказать, являлись «нужниками знания», работа их сводилась к тому, что, пережёвывая данное прошлым, они доказывали, что современная им гнусная и грязная жизнь «оправдана ходом истории», а будущее скрыто от людей и двигаться к нему надобно осторожно, не торопясь, издавна проторенными путями. Про них неплохо сказано в одной сектантской рукописи:

Сердитое пророчество это оправдалось в нашей стране.

Наши «знатные люди» потому знатны, что хорошо знают цель своей жизни, всё более крепко понимают решающее значение силы коллективного труда и знают, что как настоящее, так и будущее — в их могучих руках. Труд для них становится искусством, и они уже видят, что искусство их труда изменяет, преображает их родину. Подлинные хозяева своей земли, неутомимые работники, они непрерывно создают новые факты, а расширение количества фактов углубляет их познание смысла труда как силы, которая всё создаёт, решает все загадки жизни, побеждает все трудности её. Наши «знатные люди» — люди новой, революционной энергии и мысли.

Старик, показанный мною в очерке «Шорник и пожар», — неглупый старикан, но он живёт и работает для себя, к людям равнодушен. Он шил для них шубы — по своей «единоличной» нужде, а будь у него сила — он с удовольствием снимал бы с людей не только шубы, а и кожу сдирал. Таких, как шорник, и подобных ему я встречал немало. В медленном потоке тяжёлой, тёмной, безграмотной жизни крестьянства такие люди были заметны резко, как пёстрые заплаты на грязном, нищенски изношенном кафтане. Они как будто украшали безрадостную жизнь деревни, единственным развлечением которой было пьянство на последний грош. Деревня знала, что «на грош не много напьёшь, а покуражиться можно вдосталь», и куражилась, нередко пропивая скудное своё хозяйство, устраивая пьяные побоища, часто кончавшиеся убийствами.

Бойкая, затейливая речь таких людей, как шорник, всегда очень громко звучала в непрерывном и скорбном хоре жалоб крестьянства на судьбу, на скудную жизнь, друг на друга. «Шорники» ловко умели похвастаться обилием своих наблюдений, щегольнуть знанием быта людей и даже внушали деревне неясные надежды, заставляя иногда слушателей их балагурства подумать: «Вот какие умные бывают из нашего брата!»

Но умники эти были так гладко и кругло обточены шершавой жизнью, что уже не могли притереться к ней, остановиться на одной мысли и катились в пыли своих слов, точно круглые камни под гору. Они ко всему притерпелись: на жизнь, на людей — не обидчивы, они относятся к людям равнодушно и даже пренебрежительно, будучи крепко убеждены, что они умнее, значительнее обыкновенных людей. Так оно и есть: они — умнее, но это — ум-пустоцвет, он ничего не вносит в жизнь, ничего ценного не может посеять в ней. Каждый из них считает себя героем жизни и утверждает в людях только свою ложную значительность, говорит только о себе и ни о чём, кроме себя, не умеет думать. В людях такого характера, как шорник, я не встречал ни одного, который искал бы коренную, общую причину невыносимо мучительной жизни трудового народа. Самое выпуклое и сильное в шорнике — равнодушие к людям. Вот только это равнодушие люди его типа сеяли и укрепляли в деревнях среди людей, враждебно оторванных друг от друга труднейшей борьбой за кусок хлеба.

Но вот передо мной сидит казанский татарин — «инспектор по качеству». Ему шестьдесят восемь лет, он крепкий, кругленький, солидный, украшен двумя орденами за его труды, — ордена он почему-то прицепил не на грудь, а на живот, над поясом кафтана. Поглаживая аккуратную серебряную бороду, он говорит с ласковой строгостью:

— Старый-то выласть маленько учила народым, чтобы народы смырна пылатил налоги. Мулла учила: «Живи смирна!!» Больше ничему не учила. Советски выласть научайт: «Всё знай, дурак! Тырактыр — железна лошадка — знай, всяка машина, всяка дело знай, всяка книга читай! Земыля знай, чего он хочит, — чтобы тебе хороши хлеб давал земля! Всё знай, да!» Мы, товарич, такой далеко пошли: парень, девка знаит больше само умный мулла. Я, старый, учу работать, миня молодой учит думать. Я хочу работать, учиться, ещё столько, сколько честно жил. Так скажу, да!

Видел я девятнадцатилетнюю бригадиршу Ирину Никульшину. В её бригаде 48 мужчин и женщин, на неё «мужики» с вилами ходили, «как на медведицу», хотя на медведицу она нимало не похожа, — очень милая девушка и как будто даже не большой физической силы. Но слушаешь её умную, деловую речь, чувствуешь глубокое её убеждение в силе коллективизма, её правильную оценку силы знания. Она говорит:

— У нас легко учиться, уж очень ясно видишь связь маленького с большим. — Улыбаясь, она прибавила для ясности: — Частного с общим.

Богатырь Никита Изотов рассказывал мне о своей работе под землёй. Рассказывает он с полной уверенностью, что я, литератор, должен знать, как залегают пласты угля, как действуют под землёй газ и почвенная вода, как работает врубовая машина, и вообще я обязан знать все тайны его, Изотова, техники и всю опасность его работы на пользу родины. Он имеет законное право требовать от меня знания его труда, ибо он возвысил труд свой до высоты искусства. Он умеет работать с наименьшей затратой силы и с наибольшей продуктивностью. Он уже воспитал группы «изотовцев»-шахтёров и даже трактористов, как об этом рассказывает товарищ Кузин, редактор политотдельской газеты «Социализм побеждает».

В нашей стране всякий труд должен превращаться именно в искусство преображать мир, в искусство изменения страны, украшения её словом, делом, вещами. Красивые вещи воспитывают творческое воображение людей и уважение их к труду.

«Это — неверно и противоречиво, — скажут мне. — Старая «знать» жила и воспитывалась в окружении красивых вещей, но ты изображаешь её пошлой, невежественной, грубой».

Нет, я не противоречу себе. Старая «знать» платила за красивые вещи большие, даром доставшиеся ей деньги, но она не понимала и не могла понять трудовой ценности вещей, ибо сама она не работала и вещи ничего не говорили ей о людях, которые создали их. Это были чужие для неё люди — люди, обязанные кормить, поить её, украшать её жизнь, а к жизни этих людей она относилась ещё более пренебрежительно и равнодушно, чем шорник. Хвастаясь друг перед другом обилием красивых вещей, они не чувствовали любви к труду, заключённой в этих вещах.

Наши «знатные люди» не могут не понимать трудовой ценности вещей домашнего обихода. Тот, кто хорошо, искусно работает, тот имеет право требовать, чтобы для него пекли хороший хлеб, делали красивую мебель, посуду, красивые материи, строили красивые дома. Наши «знатные люди» начинают понимать главное, что необходимо понять: их работа — работа на родину, они знают, что первый раз за всю историю человечества рабочий класс — пролетариат — создаёт то, чего не имел, создаёт великим трудом своим родину себе. Они понимают, что «побеждает социализм», и они говорят об этом единодушно.

— Трудновато работать? — спросил я колхозницу-бригадиршу, женщину с энергичным лицом и орденом Ленина на груди.

— Трудненько, — сказала она улыбаясь. — Ну, однако: не помучишься — не научишься! Дело-то очень велико, думать о нём надо неусыпно. А нам, бабам, особо много думать приходится. Века жили под отцами да под мужьями и никуда больше смотреть не дозволялось, а теперь вот встали так, что на нас весь мир смотрит.

Молодой колхозник и рабочий с АМО рассказывали мне, как они ездили в гости друг к другу и как радостно одного изумил образцовый колхоз, а другой так же радостно изумлён был работой АМО. Перед обоими развернулась яркая картина слияния смыслов работы в поле и у станка завода.

Такие беседы — будь они чаще — дали бы нам не меньше, чем даёт студентам университет. И в беседах этих перед всеми ярко виден был бы могучий рост родины новых людей, идущих в мир учителями пролетариата всех стран.