Статьи, речи, приветствия 1933-1936

О религиозно-мифологическом моменте в эпосе древних [Письмо А.А. Суркову]

Товарищ Сурков, вот мои соображения по поводу «Соображений о читателе, типе и содержании журнала «Литучёба».

Вы предполагаете «раскрыть влияние религиозных представлений» «на характер и строй поэзии древних», пользуясь материалом «Илиады» и «Одиссеи», — мне думается, что начать нужно с Гезиода и с древнейших мифов Востока. Но и это ещё не начало. Мы обязаны ответить на вопрос, каковы были социальные мотивы происхождения религиозных представлений. Мы не можем пользоваться показаниями буржуазной науки по этому вопросу — мы обязаны искать и найти своё объяснение феномена. Почему и когда рождённая трудом мысль древности, организующая земной, житейский опыт, оторвалась от земли — в небеса, от хлебных злаков и трав — к звёздам, от разумного труда, эксплуатирующего бесчисленные богатства и силы материи, — к сверхразумному, сверхчувственному, к эксплуатации творческих сил людей? Археология показывает нам людей менее искусными в деле строительства жилищ, чем бобры, муравьи, пчёлы, осы. Затем она показывает их шлифующими камень, овладевшими искусством соединять свинец и медь, обрабатывающими железо; затем они изобретают из непрозрачной материи — прозрачную, стекло, открывают среди трав — лён. Эти открытия разделялись одно от другого, вероятно, тысячелетиями, но с каждым изобретением орудий и предметов самоохраны, самозащиты сроки между ними становились всё короче. В какое-то время боги Олимпа и Асгарда ходили по земле, и этот «факт» настолько глубоко врезался в память трудового народа, что ещё в XIX веке в Белоруссии ходил по деревням Христос, сопровождаемый «святыми». Вам, вероятно, известно, что, по моему мнению, которое я ведь не «из пальца высосал», боги древности, благоприятные людям, были мастерами и «героями труда». Нужно понять, почему эти боги переселились на небеса, а на земле заменили их враждебные людям чудовища, волшебники, Кащей Бессмертный, Лихо Одноглазое, Баба-Яга и пр. Почему Демокритово объяснение мира, данное почти за пятьсот лет до христианской эры, получило научное обоснование и практическое значение лишь через две тысячи четыреста лет, а микроскоп изобретён через двести лет после телескопа? Можно привести десятки фактов из области науки и техники, все эти факты будут говорить об одном и том же: в нашем мире издавна работали и работают две мысли, две силы, и одной из них боги когда-то нужны были как образы совершенства, как пример для подражания в труде, а другой — для укрепления её беззаконной власти, которая не находила на земле иного оправдания себе, кроме физической силы. Моя мысль будет понятна Вам, если Вы обратите внимание на «Доклад» мой и на дополнения к «Проекту программы для работы с начинающими писателями», — проекту, с которым «Литучёба», конечно, — и обязательно — должна считаться.

Для того, чтоб раскрыть влияние религиозных представлений на художественное творчество древних, нужно сначала показать это творчество, основанное на труде, облагораживающее и «освящающее» труд, фантазирующее о полной власти над веществом и силами природы, считающее возможным изменять это вещество, взнуздывать эти силы в интересах людей. Всё это дано в сказках. Отзвуки этих стремлений, разумеется, можно найти и в «Калевале», «Гайавате», «Эдде», и нет никакой надобности искать в дружинном, раннефеодальном эпосе, ибо эпос почти исключительно посвящён восхвалению подвигов чудовищной физической силы князя, дружинника, рыцаря и скрытому противопоставлению этой силы творческой силе кузнецов, кожемяк, ткачих, плотников, — силе, которая одевала, обувала, вооружала князя и дружину, строила для них жилища. Несомненно, что, кроме былины о Микуле Селяниновиче, были и другие, в коих отмечались социальные противоречия между пахарем и князем, но от них остались только осколки и намёки. Для нас интересны не только столкновения по этой линии, а главным образом отражения чудесных подвигов труда в сказках о Василисе Премудрой, о Храбром портняжке и т. д., потому что «труду, производящему ценности», мы должны возвратить его значение как возбудителя художественного творчества, как основного источника искусства. Именно таков он был — таковым и должен быть у нас, где он работает на весь мир, работает как показатель дарований, талантов трудового народа и как возбудитель его «духовного», культурного роста. Предполагая пользоваться духовным стихом «как законченным воплощением религиозной функции песенного образа», Вы не должны забывать, что духовный стих — это церковный стих и участие трудового народа в творчестве этого стиха весьма сомнительно. Обратите внимание на следующее: от «языческих» религиозных воззрений, богатых всевозможными противоречиями, довольно слабо канонически и государственно организованных и — как «церковь» — почти не стеснявших свободу религиозного мифотворчества, — вы переходите к церкви христианской, организованной византийски хитроумно, строго и жёстко, о чём говорит её пятивековая жесточайшая борьба с «ересями», в дальнейшем — тысячелетний мрачный гнёт, а ещё ближе к нам — усердная помощь ей со стороны идеалистической философии.

«Духовный стих» для нас может быть интересен настолько, насколько в него просочились старинные влияния языческого фольклора, насколько он отражает влияния этого фольклора. Они — есть, точно так же, как в «житиях святых» христианской церкви есть чудеса, заимствованные из языческих сказок. Это свидетельствует о живучести древнего фольклора, но очень мало о религиозном творчестве трудового народа христианской эпохи. «Сон богородицы», «Стих об Алексии божьем человеке» и т. д. — это творчество одиночек, монахов, сердобольных «стариц», смущённых горем и невзгодами мира, и вообще безымянных «гуманистов» из среды ущемлённого жизнью мещанства. Наиболее богато дан духовный стих в сборниках Бессонова «Калики перехожие», но, разумеется, все стихи этого порядка правлены цензурой. Обращение с ними требует сугубой осторожности, её же требует и «антропоморфизм», который ещё нечем заменить в нашем языке, в нашем стремлении к олицетворению феноменов природы, а фольклор нужен нам именно как показатель изумительного мастерства олицетворять, образно мыслить. Я думаю, что, прежде чем говорить о богоборчестве, следует осветить вопрос о происхождении зла. Если б бог был — добро для всех, не было бы смысла кому-то бороться против него. Он был «добром» только для тех, кто нуждался в сверхразумном укреплении своей власти, и злом для разума, воспитанного процессами труда. Стало быть, его ввели в игру после того, как совершилось социальное разобщение, источник и возбудитель всякого зла. Значит — сначала нужно показать, как в процессе борьбы за жизнь совершилось расслоение людей на творящих и командующих и как последние создали бога в помощь себе. По линии богоборчества крайне важно ещё раз отметить языческое — совершенно лишённое мистики — представление трудмасс о боге. Бог — существо человекоподобное, на его волю можно действовать посредством молитвы, молитва дохристианской эпохи имела все признаки «заклинания», да и позднее сохранила их. Здесь надобно пользоваться пословицами, отзвуками очень старой социальной морали; пословицы обнаружат два отношения к богу: доверия к его милости и силам его и — недоверия.

«Бог — справедлив», «Авель праведен, Каин грешен, а — оба убиты», «Адам прельщён женой, жена змеёй, оба — вон из рая, а змея — там».

«Без тебя, боже, червь сгложе».

«Без бога — ни до порога».

«Бог-то бог, да и сам не будь плох».

«На бога надейся, а сам не плошай».

«За богом молитва не пропадёт».

«Плачься богу, а слёзы — вода».

«Молился, молился, а — гол, как родился» и т. д.

Пословицы вообще дают неисчерпаемый материал для освещения разнообразия взаимоотношений людей. Вот примеры: «Пред богом все равны», «Знай, сверчок, свой шесток», «Не в свои сани не садись» и т. д.

«Не в силе бог, а в правде», «Холопу на правду не вылезати», то есть свидетелем на суде — не быть. Но в то же время: «Холоп на холопа — послух», то есть доказчик, доносчик-свидетель; однако «Холоп на барина не доносчик», «Господу нужно, чтоб люди жили дружно», а в одном из псалмов Давида сказано: «Врази мужу», то есть человеку, «вси домашние его», а древнеримская пословица говорит: «Сколько рабов — столько врагов». Показания пословиц тем более ценны, что они, так же как сказки, являются «переходящими» из страны в страну, от народа к народу; в массе русских пословиц мы имеем арабские, греческие, персидские, монголо-татарские, финские и т. д., а кроме того переводы из библии, из Деяний апостольских, из Ефрема Сирина, Златоуста и пр., так что «универсальность» пословиц подтверждается их древностью. Религии у Вас отведено так много места, как будто «от неё все качества», тогда как она «производное». Былинная поэзия интересна для нас как прославление подвигов физической силы короля Артура и рыцарей князя Владимира. По этой линии важно отметить следующее: в романском эпосе, который грамотная римская церковь весьма внимательно читала и правила, рыцари озабочены охраной «святого Грааля» и другими церковными делишками, а отношения рыцаря и пахаря отражены весьма слабо. В эпосе славянском, благодаря малограмотности московской церкви, мужик — богатырь Илья — стреляет по церковным главам, ушкуйник новгородский Васька Буслай кощунствует, отношения князя и крестьянина ярко даны организацией Ильёю «кабацкой голи», — момент очень поздний, может быть, отражающий «бунт Болотникова», — столкновением Вольги с Микулой, бессилием Святогора приподнять тягу земную. Допущенное кем-то толкование, что де Вольга «не в ту сторону тащил соху», надо бросить, это — смешно. Смысл былины не в том, что князь и дружинники будто бы не знали, как землю пашут, а — в тяжести крестьянского труда. Религиозных мотивов в русском — и вообще славянском — эпосе вы найдёте очень мало. Можно думать, что славянский эпос меньше засорен влияниями церкви, больше сохранил отзвуков языческой древности. А вот в разделе «Женский образ» можно найти бесчисленное количество фактов, которые отлично изобразят изуверское, садическое, грязное отношение церкви к женщине. Я пытался наметить эту тему в статейке, опубликованной «Большевиком», и мне думается, что было бы неплохо, пользуясь фактическим материалом этой статейки, дополнив его, елико возможно, дать в «Литучёбе» очерк «Женщина и религия» или «Отношение церкви к женщине». Этот очерк, будучи предпослан освещению «женского образа в литературе», весьма помог бы молодым людям понять причины их личного весьма непохвального отношения к женщине.

Мне кажется, если б удалось дать книжки 3–5, посвященных исключительно этим темам, молодым авторам была бы дана весьма вкусная духовная пища — нечто подобное «курсу лекций» по истории устной художественной литературы.

По поводу остальных намёток программы можно только мечтать о расширении оных.

Привет.

М. Горький