Стеклянный ключ

Глава 16

Алексей заехал в маленький переулок, открыл дверцу машины и подхватил пассажира. Тот крепко пожал ему руку, поправил темные, огромные, на поллица очки, совершенно неуместные прохладным вечером, и спросил:

— Ну, что там? Какие новости?

— Я не понимаю принципа, — скрипучим голосом ответил помощник одноглазого. — И меня это уже раздражает. Старик не хочет добиться чего-то конкретного. Играется в казаки-разбойники, старый хрыч. То письмо в почтовый ящик положи, то звонком побеспокой, то собери все сведения о поклонниках, и лучше до тринадцатого колена включительно. То — отмени все оптом — и слежку, и давление. И банк уже не трогай. К тому же, в лучших советских традициях, каждый занят своим маленьким делом, докладывает лично ему; а обсуждение хозяйских проблем не поощряется настолько, что можно однажды проснуться на том свете, если нарушаешь правила.

— Так дела не делаются, — покачал головой человек.

— У него по всему дому разных штучек собрано на такие офигительные деньги, что ему торопиться некуда. А тут он ее еще впервые увидел и вообще растаял. По-моему, он теперь сам не знает, чего больше хочет: отомстить, лапу на ее имущество наложить или воссоединиться одной большой и счастливой семьей.

— Ты хоть в этой шараде разобрался?

— Разобрался, но еще не до конца. И даже из того, что я знаю… Ну, я тебе скажу, просто сборище безумцев и извращенцев. Все мексиканские и аргентинские сериалы с их потерянными детьми просто отдыхают.

Мороженое тоскливо таяло в вазочке.

— Когда появилась Марина, — журчала Наталья Николаевна, и звук ее голоса внезапно напомнил Татьяне звук воды, текущей в унитазе, — у Андрея в жизни все наконец наладилось. Она девочка хозяйственная, спокойная, уважительная. Он, если напьется, то она не обидится, возится с ним. Она его ценит.

— Неужели он так сильно пьет?

— Дорогая, вы же знаете этот страшный мир бизнеса. Там все время пьянствуют, там царит разврат…

— Секс и насилие, — поддакнула Тото. Ей было смешно и… скучно одновременно.

— То ли дело мы, люди искусства. У нас благородные и возвышенные стремления.

— Я думала, что писатели тоже пьют.

— Не без того, — вздохнула Трояновская. — Разные люди, разные судьбы. Но все равно бизнес страшнее. Бездуховность, полная бездуховность. Мне рассказывали космические люди… — Она заметила удивленный взгляд Татьяны и снисходительно пояснила: — Они напрямую общаются с космосом, провидят разные события. Так вот, эти люди говорили мне, что аура вокруг Андрея страшная, черная. А в последнее время еще потемнела.

Кажется, это сообщение оставило собеседницу равнодушной.

— Вы подумайте, — продолжила она. — Денег у него нет, квартиру вашу он не купит. Если вы ориентируетесь на машину, то это я ему купила ко дню рождения.

— Вы так много зарабатываете? — удивилась Татьяна.

— Что вы! Просто я ничего не жалею для своего сына. А он не ценит этого, любит прихвастнуть. Вот собирается покупать новое жилье, но ведь это якобы… У него нет средств, чтобы оплатить такую покупку. Это я вам как мать говорю. Вы вообще как к нему относитесь?

— Ну, я…

— Это вам сейчас кажется, — оборвала ее Трояновская, — а потом вы проклянете тот день и час, когда решили с ним связаться. Нет, это уж нам с Мариночкой нести наш тяжкий крест. И если вы от Андрюши откажетесь, то я на вас не обижусь. Я вас пойму. Потому что, кроме матери, никто не может любить своего сына.

— Но как-то же там Ромео с Джульеттой…

— Вздор и чушь! Подростковые проблемы! Я бы на них посмотрела лет через десять семейной жизни. Вам ведь, милочка, нужен мужчина, который бы обеспечил ваше будущее. А Андрей на это не способен. Кроме того, он очень увлекающийся, в любую минуту может вспыхнуть новой страстью. Вам это надо?

— Да, — согласилась Татьяна, — мне он представлялся совсем другим.

— Иллюзия, он мастер иллюзии. Я бы сказала, талантливый престидижитатор. Вам знакомо это слово?

— Боюсь вас огорчить, но знакомо…

— Когда вы его бросите, возиться с ним придется все равно мне и Марине, которая любит его бескорыстно. Поэтому зачем доводить до таких крайностей, правда? Мы договорились?

Татьяна молчала. Наталья Николаевна поняла ее молчание по-своему, как признак некоторого шока, который случился у жадной и глупой щучки, которая поняла, что схватила не ту добычу.

— И еще, — решила она ковать железо, пока горячо. — Я очень хочу внуков, а вы не можете их родить. Правильно? А вот Марина уже беременна, и станет хорошей матерью. Не разрушайте их хрупкое счастье, обещайте мне, что вы больше не станете провоцировать Андрюшу на безответственные поступки. Он, бедняжка, такой легковерный и легкомысленный.

Что-то изменилось в лице у Татьяны при фразе о беременности Марины. Скажем так, она пропустила этот удар, хотя Наталья Николаевна по-прежнему упивалась собой и ничего не заметила.

— Вот, я вам книжечку подпишу. Вам ведь, наверное, никогда писатель автограф не давал?

Она принялась царапать что-то на титульном листе, но тут глаза ее округлились от удивления.

Ее бедная, неловкая собеседница вытащила из кричащей сумочки кошелек дорогой кожи, достала крупную купюру и махнула официанту. Тот шестым чувством угадал, что расстановка сил за столом изменилась, и потому спросил:

— Татьяна Леонтьевна, уже уходите? Так быстро?

— Увы. Тороплюсь, Витенька. Очень тороплюсь.

— Только-только привезли вино, — доложил он, победоносно поглядывая в сторону противной дамы, которая выглядела как раздавленная тыква. — Ваше прибыло, в керамической бутылке, все, как вы объясняли. Нести?

— В следующий раз. Ты ее сохрани.

— Как зеницу ока.

Наталья Николаевна сидела в прострации.

Татьяна раздраженно потрогала рукой хвостик на затылке и со словами: «Да как же они носят эти резинки?» распустила волосы.

Сверкнуло тяжелое золото.

— Все было очень мило, — постановила она. — Я не жалею, что познакомилась с вами, хотя и не могу сказать, что страшно рада. Всего хорошего.

Трояновская что-то булькнула, но Тото не стала уточнять, что именно. Она уже перевернула эту страницу.

Андрей не сразу поехал к любимой женщине. Примерно на полпути он резко развернул машину и направился к себе домой. Марина оказалась дома, впрочем, позвонить он от волнения не догадался, так что можно сказать, что ему сопутствовала удача.

На кухне пахло сигаретами и кофе, но его это уже не заинтересовало.

— Что случилось? — испуганно спросила Марина, увидев выражение его лица.

— У тебя есть немного времени, чтобы собраться с духом и рассказать мне всю правду, — предложил молодой человек.

— Ты ненормальный. Все время тебе нужно что-то рассказывать и что-то доказывать. Я уже устала от этого.

— А я устал от твоей наглой лжи. Ты полагаешь, что у меня старческий маразм, и я не помню, на какое количество вопросов ты так и не ответила? И про фотографии, и про ребенка.

— Ты меня убиваешь! — схватилась она за сердце.

— Да нет, — Трояновский усмехнулся, — тебя еще не убивали по-настоящему, вот ты и кривляешься. Значит, так, завтра едем к врачу, и я не отхожу от него ни на шаг, пока он не делает все анализы. Очень хочу сам убедиться в своем счастье.

— Андрей, ты потом пожалеешь, но будет поздно, — предупредила девушка.

— Если ты так возмущена, то отчего не бросишь меня?

— А я не хочу портить свою жизнь в угоду этой… твоей…

Андрей вылетел из квартиры, на ходу звоня на Музейный, но там ему ответили, что Татьяны нет и неизвестно, когда она будет. В бешенстве он отправился, куда глаза глядят.

Даже в этом состоянии Марина здраво рассудила, что ей больше не к кому обращаться, кроме как к Вадиму Григорьевичу. Его номер телефона она и набрала, находясь в состоянии, близком к панике.

— Вадим! — закричала она так, что ее абонент, поморщившись, отодвинул трубку от уха. — Он будто взбесился, хочет потащить меня завтра к врачу.

— Здравствуйте, Мариночка, — ответил его спокойный голос. — В чем дело?

— В чем? В чем?! — возмутилась она, пребывая в полной уверенности, что и так все ясно. — Делайте что-нибудь. Иначе он живо раскусит меня.

Вадим ласково улыбнулся, хотя она, естественно, увидеть этой улыбки не могла.

— Меня умиляет ваша убежденность, что все на свете вам должны. И господин Трояновский, и его семья, и Татьяна Леонтьевна, и вот почему-то я.

— Но вы же сами… — оторопела на секунду девушка. — Слушайте, это в ваших интересах.

— Девочка моя, — четко выговаривая каждое слово, пояснил Вадим, — я сам прекрасно могу понять свой интерес. Так вот, вы себя не оправдали. Цели моего работодателя в данный момент несколько изменились. В ваших скромных услугах он более не нуждается. А общение с вами, признаться, становится несколько утомительным. Поэтому больше не звоните на этот телефон.

В трубке раздались равнодушные короткие гудки.

А Вадим с сожалением посмотрел на трубку и кивнул проходившему мимо охраннику:

— Сделай мне завтра новый номер, лады?

Алексей излагал известные ему перипетии «мыльного сериала» минут около двадцати, в течение которых его пассажир похмыкивал и покрякивал от удовольствия в особо завлекательных местах.

— Да, сюжетец, — признал он, когда помощник умолк.

— Так что надо бы переменить тактику, — заметил тот.

— Эх, — с сожалением сказал пассажир, поправляя неудобные черные очки, — потрясти бы этих божьих одуванчиков.

Алексей разочарованно причмокнул:

— Я уже думал. Специфика центра. Ты знаешь, сколько там ментов? В спальном районе мы бы их выпотрошили и забыли, а тут… Правительственная трасса, музей. Рехнуться можно.

— Выманить куда-нибудь.

— Не ходят они никуда. Только до центрального магазина и обратно. Дед еще в парк таскается, этюдики писать. Так по нему часы проверять можно. И все с ним здороваются. И в кафешке этой, и служащие парковые, и продавщицы. Иногда идешь за ним и кажется, что сейчас фонари ему кивать начнут. Его просто так не ухитишь. Плюс еще здание парламента — в трех домах выше по улице. Охрана на каждом шагу.

— А этот, придурок их? — не унимался собеседник.

— Катастрофа ходячая? — уточнил Алексей. — Тупой-тупой, а тоже не лыком шит. Ему, видно, в голову крепко вбили, что он придурок, так он теперь сохраняется каждые три минуты.

— Но ты уверен, что у нее что-то есть?

— Если Влад тратит бешеные деньги и столько времени на старости лет, чтобы это добыть, то я уж и не знаю…

— Ладно, согласен. Логично. Действуй по обстановке. Вот то, что ты просил. — И он подал Алексею невзрачный пузырек из темного стекла. — Только осторожно, слышишь? Тут столько, что на стадо слонов хватит.

Тот бережно спрятал пузырек в карман, предварительно завернув его в носовой платок.

— Ну что, пошел я, — сказал пассажир. — Попетляй потом минут десять — береженого Бог бережет.

Алексей поморщился: он не любил, когда ему указывали на очевидные вещи, но спорить не решился.

— Удачи.

И они расстались.

Откровенно говоря, после милого рандеву с его матерью самого Андрея Тото видеть тоже не слишком хотела. Но он сидел у парадного, на привычной лавочке, в привычной позе, и от этого факта легко отмахнуться не получалось. Завидев ее, он встал со своего места, подошел и сухим, официальным тоном произнес:

— Добрый вечер, Татьяна.

— Здравствуйте, здравствуйте. Какая неожиданная встреча!

— Надеюсь, не менее неожиданная, чем встреча у Александра Сергеевича, — атаковал он, рассчитывая смутить ее, застать врасплох.

Но ни один мускул не дрогнул на ее безмятежном лице.

— Не стоит возлагать надежды на такие безделицы, — произнесла она глубоким голосом, слегка отдающим в хрипотцу. Он смотрел и поражался тому, что перед ним, в сущности, женщина, которую он совершенно не знает. И ему стало страшно. Она глядела на него с любопытством и плохо скрытой иронией.

— Я же спрашивал тебя, неужели трудно было ответить, — пробормотал он.

— Ты спрашивал о родственниках, и я ответила тебе сущую правду. Ты же ничего не объяснял мне. А самое главное, я очень не люблю оправдываться. Я ведь ничего плохого тебе еще не сделала.

— Я думал, мы с тобой откровенны друг с другом, а ты… — Он хрустнул пальцами. — А ты игралась со мной! Весело, да?

— Не кричи, милый, — попросила она. — Чем громче человек кричит на другого, тем больнее ему самому. Я это всегда помню, но не всегда учитываю.

— Да ты слова доброго не стоишь! Ты, твои безумные бабки и твоя квартира… Я обалдел — сидит в кафе, разговаривает со своей подругой, и ни звонка, ни ответа, ни привета. Будто меня нет на свете. Да и зачем я, когда такой магнат рядом? Конечно, Александр Сергеевич — это что-то. Только я в толк не возьму, зачем ты на меня бросилась?

Она помолчала. А когда разлепила губы, голос ее был все так же спокоен:

— Спокойной ночи, Андрюша. Я не думаю, что у нас получится нормальный разговор. И зачем портить чудесные воспоминания?

Он схватил ее в отчаянии за плечи и принялся трясти.

— Так я уже стал воспоминаниями? Засчитала себе еще одну безмолвную фигуру на скамейке?

Татьяна внезапно обняла его, принялась гладить по плечам, по взъерошенным волосам, целовать любимое лицо:

— Что случилось? Что? Где так болит?

Андрей опустился перед ней на колени:

— Прости, прости, милая моя. Я так намучился за эти дни… Я черт знает что передумал.

— Ну, идем в дом, — попросила она, — нечего здесь устраивать бесплатный спектакль для наших соседей…

Спустя два часа они лежали в постели и каждый думал о своем. Андрей — счастливый и расслабленный — мечтал о том, как все утрясется каким-нибудь образом и они съездят на море. Приближается бархатный сезон, отчего бы не воспользоваться этим и не провести недели две с любимой женщиной, вдали от всех.

Она понимала, что это последний их вечер, и лежала, впитывая ощущения всеми порами кожи. Она вдыхала запах его волос, притрагивалась легко, стараясь запомнить эти прикосновения. Если бы он заговорил о будущем, спросил, она бы рассказала ему, что случится с ним дальше. Но он молчал, и Тото не стала нарушать драгоценные минуты тишины скорбными предсказаниями. По идее ей должно было быть больно, но не было. Боль и горе — чувства иного порядка, их вызывают другие события. Андрей жив, здоров, с ним все хорошо — чему же болеть? Отчего?

— Ты должна понять, что я почувствовал, когда увидел тебя в этом шикарном платье, такую изменившуюся. Чужую. У меня будто отняли кусок моей собственной жизни, — объяснял он.

— Ты сам говорил, что у любого человека есть прошлое и настоящее. Я очень взрослая, Андрюша. Наша встреча — это огромный для меня подарок, это счастье, это чудо. Но ведь и какая-то своя жизнь у каждого из нас уже состоялась. И от нее просто так не избавишься, правда? — шепнула она.

— Ну да, конечно. Но ты могла бы сказать, что у тебя есть…

— А зачем?

— Пойми, как-то странно это смотрится — то несчастная эта квартира, то шикарная шляпа и персональная выставка в центре города. Попахивает Кафкой.

Она радостно кивнула совпадению вкусов:

— Кафка и есть. Понимаешь, милый, я никак не могу смириться с ограничениями, которые накладывает любой образ жизни. Я ненавижу нищету, и поэтому у меня всегда есть деньги. Я терпеть не могу тщеславных людей, и поэтому свои деньги трачу только на то, что доставляет мне удовольствие. Когда я понимаю, что начинаю обрастать ракушками и водорослями, как корабль, что из-за этого теряю скорость, я сбегаю от этой себя. И мне до нее…

— Нет дела? — спросил он, вспоминая давешний разговор в парке.

— Ровным счетом никакого, — подтвердила она.

— Кажется, я тебя понимаю. Милая моя, как же мне с тобой хорошо… Но нужно ехать. Я обязательно позвоню завтра, часов в десять-одиннадцать утра, мы назначим встречу и во всем спокойно разберемся. Договорились?

— Конечно, конечно, милый.

Он встал, собрался и ушел; а она долго смотрела из окна вслед его отъезжающей машине, и не было в ее взгляде ни света, ни счастья, ни тревоги, ни ожидания. Но только безмятежный покой.

Случай, всего только случай подыграл одному везучему человеку.

— Ты крепко сидишь? — спросил Винни, подходя к товарищу.

Данди отложил кроссворд, которым развлекал себя минут двадцать или двадцать пять, и пожал плечами:

— Не падаю.

— Так сиди крепче. И держись за кисточку.

— Любишь ты дешевые эффекты, — не выдержал товарищ, страдавший от этого вот уже много лет подряд.

— Паузы, — поднял палец начитанный Винни. — Как писал бессмертный Сомерсет Моэм, чем больше артист, тем больше его пауза.

— Так ведь Моэм умер уже, — не слишком, впрочем, настойчиво уточнил Данди.

— А я бы не утверждал этого так уверенно, — сказал его друг. — Мы ведь тоже кое-кого похоронили и даже помянули. Правда, водка тогда была поганая, я тебе говорил. У меня полдня потом башка раскалывалась…

Данди смотрел на него, и глаза его постепенно сужались до щелочек:

— Значит, не ошибся ты, медвежонок Пух.

— Я еще тогда тебе говорил, что не ошибся. Дело не в этом. Ты спроси меня, с кем он встречался, вот спроси. А я тебе отвечу.

Вернувшись домой для решительного разговора с подругой, Андрей обнаружил там не только Марину, но и мать. Обе не спали; и при первом же взгляде, брошенном на них, Трояновский понял, что этот вечер не сулит ему больше ничего приятного.

— Вот что я тебе скажу, — начала Марина, — если ты и дальше так будешь меня оскорблять и изводить, я покончу с собой. Освобожу тебе жизненное пространство. Потому что деваться мне некуда.

Наталья Николаевна веско добавила:

— Она не шутит, Андрюша. Я сижу с Мариночкой весь вечер, ей было очень плохо. Ты добьешься, что она потеряет ребенка, и я останусь без внука.

— Мы даже не спрашиваем тебя, где ты был. — И девушка принялась всхлипывать.

Наталья Николаевна демонстративно кинулась ее утешать. Затем обернулась к сыну:

— Я виделась сегодня с этой Татьяной. Знал бы ты, что она мне наговорила. Вот послушай, тебе полезно будет.

Андрей тяжело опустился в кресло и закрыл глаза.

Капитолина и Олимпиада Болеславовны нервно пили чай на кухне, когда Тото вышла сказать им «доброе утро». Не выдержав немого вопроса в глазах тетушек, она призналась:

— По-моему, мы тепло попрощались. Он обещал позвонить сегодня утром, но интуиция подсказывает мне, что я не дождусь его звонка. Он соврал мне, тетушки.

— Может, просто не посмел сказать правду? — спросила Капа.

— Все может быть. Но уличать его во лжи или помогать я не имею ни малейшего намерения.

— Я понимаю тебя, деточка, — вздохнула Липа. — Может, лучше, чем мне хотелось бы.

— Он так и не сказал мне, что любит меня.

— Может, у него не было такой возможности? — уточнила Капитолина.

— Была.

— Тогда я очень в нем разочарована.

Татьяна возразила:

— И зря. Почти два месяца счастья — это намного больше того, на что может рассчитывать любой человек.

Она отправилась к Александру этим вечером не столько от того, что тосковала по нему, сколько повинуясь внутреннему ощущению, что ветер перемен уносит ее все дальше и уже пришло время расставить все точки над «i». Она ждала этого разговора, хотя и не радовалась ему, предвидя основную его канву. И легкая грусть охватывала ее при воспоминаниях о том, как несколько лет тому все было иначе и она думала тогда, что это — навсегда.

Говоров смотрел, как она хлопочет в его кухне, и напряженно размышлял. Он любил ее, любил, может, даже больше, нежели прежде. Теперь их связывали и пятилетнее прошлое, и привычки, и общий успех. Правда, при воспоминании об успехе его высокий лоб омрачался какой-то тенью.

— Ты мне не хочешь объяснить, откуда у тебя столько именитых знакомых, — начал он разговор о том, что томило его все дни, прошедшие после открытия выставки. — И почему ты не поставила меня в известность?

— А тон, — весело отвечала она, — тон как изменился. У тебя просто дар какой-то — контролировать и руководить.

— Нет, я же не требую ответа. Просто интересно, почему Чернышевский так свободно с тобой общается.

— Он вообще умеет свободно общаться, с кем угодно. Там большую часть цветника Пашка пригласил. Ну не дуйся. Ты использовал шанс?

— То есть?

— Познакомился, с кем хотел? Засветился?

— В этом смысле я, конечно, доволен.

— Вот давай на этом и остановимся, — неожиданно властным голосом приказала она. — Дай мне полотенце, будь любезен.

— А я хочу знать, когда это все наконец закончится?! — внезапно вспыхнул он.

— Давай поговорим спокойно, — предложила Тото миролюбиво. — Что именно должно закончиться?

— Твоя хваленая независимость, полная неподконтрольность. Я, чтобы ты знала, глупейшим образом выглядел, пока ты праздновала триумф. Это же надо — не сказать мне, что ты знакома с Чернышевским.

Видимо, его крепко задел этот факт ее биографии.

— И потом, где тебя только носит? Я работал целый день как вол. Вернулся… да, немного задержался, только не смотри на меня такими глазами. Это не имеет никакого отношения к Маше.

— Я разве что-то говорила?

— Тебе не нужно что-то говорить, — горячился он. — Ты уставишься своими глазищами и смотришь… Да сними ты эти свои линзы!

— Не сердись, но это не линзы. Это мои естественные, натуральные, как их там еще назвать, глаза.

— А то я не знаю, какие у тебя глаза! — окончательно вышел из себя Саша. — Они… это… серые… Я хотел сказать, голубые. И вообще дело не в глазах.

— Ты хотел сказать, что приехал домой поздно вечером, рассчитывая, что тут тебя ждет женщина, готовая выслушать и понять, а оказалось, что дома никого нет.

— Все нормальные семьи, — принялся втолковывать он, — складываются из работающих мужчин и понимающих женщин. Да, когда-то меня привлекла эта твоя самодостаточность. Но теперь я сыт ею по горло. Нужно выполнять взятые на себя обязательства! Обязательства — превыше всего. И потом, что это за скандальная известность?

— Почему — скандальная?

— А какая же еще? Кому нужны твои картинки, скажи мне? Только таким, как я, — твоим любовникам. Или потому, что ты эпатируешь общество. Ну, это ты любишь. Не зря столько журналистов набежало. Небось знают то, что мне неизвестно.

— Пять лет умело скрывала, — мило улыбнулась она.

— Это твое дружелюбие, — заорал он, — кого угодно доведет до исступления!

— Милый, — попросила она негромко, — объясни мне, почему я должна скандалить, кричать и плакать, говорить и слушать гадости, чтобы ты меня понял? Неужели так интереснее?

— А почему ты все время хочешь отличаться от других? — не унимался Александр. — Ты что — особенная? Все так живут. Существуют рамки, и надо в них оставаться…

В ярости он схватил аквариум с золотой рыбкой и шваркнул его об пол.

Татьяна несколько секунд внимательно смотрела на рыбку, отчаянно бьющуюся на полу среди осколков, хватая ртом воздух, которым дышат все, а потому и ей отныне предписано.

— Нет, солнышко, — сказала она наконец. — Я не люблю ругаться и не стану. А рыб тут был совершенно ни при чем.

Она подняла несчастную тварюшку, положила ее в стеклянный кувшин и налила воды, которая специально отстаивалась для аквариума. Затем в комнате быстро упаковала сумку — а ее вещей, хранившихся у Говорова, оказалось, кот наплакал. Взяла кувшин, сумку и зашла к Александру, который сидел в комнате над лужей и осколками стекла. Нежно поцеловала его в щеку:

— Всего хорошего, солнышко.

Александр, которого эта вспышка ярости изнурила, мрачно спросил:

— Уходишь?

— Кажется.

— Надолго?

— Навсегда.

Она шла по ночному городу с кувшином с золотой рыбкой, и все прохожие оборачивались ей вслед. Кто-то крикнул:

— Девушка, девушка! А ваша золотая рыбка желания не выполняет?

— Смотря какие, — охотно откликнулась Тото.

К ней, смущаясь, подошла женщина средних лет, призналась внезапно, повинуясь странному порыву:

— Да мне бы на работу устроиться.

— Кем?

— Да хоть в кафе, хоть в бар… Хоть в «Макдоналдс».

— А куда лучше? — не унималась Татьяна.

— Конечно, в приличное кафе.

— Ну, поговорите с рыбкой, — предложила она.

Женщина взглянула на нее как на сумасшедшую, но Тото уже вытащила из кармана блокнот, выдрала из него листок и нацарапала на нем пару слов.

— Зайдете в кафе «Симпомпончик», — пояснила коротко и деловито, — и отдадите это бармену. Удачи.

— Спасибо, — пролепетала женщина, остолбенев, не слишком хорошо понимая, что с ней сейчас произошло.

Антонина Владимировна с несказанной теплотой рассматривала внучку, которая обстоятельно излагала события последних дней.

— Бегаю, бегаю, суечусь, — завершила она свой рассказ. — Прямо ветеран броуновского движения.

— Какие планы у моей Красной Шапочки на завтрашний день? — спросила Нита.

— Все почти закончено, все долги розданы. Осталось посетить одну весьма интересную фигуру, и можно заняться делами.

— Что еще за фигура? — заинтересовалась Антонина.

— Я еду завтра на обед к одному меценату, которому взбрело в голову купить несколько моих картин. Человек интересный, да и нужно мне поехать. Потом объясню.

— Не люблю я этого твоего «потом», — пожаловалась старуха. — А Андрей?

— Истекает двенадцать часов с тех пор, как он обещал позвонить утром. Я даже приблизительно представляю себе, что там произошло.

— Может, сама позвонишь? — осторожно спросила бабушка. — Гордость не всегда хороший советчик. Поверь мне.

Татьяна поразмышляла. В конце концов, она обязана дать человеку еще один шанс. И ей так хотелось, чтобы он его не упустил.

— Думаешь, стоит?

— А ты как хочешь?

Татьяна смущенно потерла нос:

— Вся беда в том, что я ужасно хочу услышать его голос.

Но голос Андрея ей услышать не удалось — трубку взяла Марина. Подавив инстинктивное желание прервать связь, Тото решила испить чашу сию до дна.

— Алло, — повторил девичий голос, — а кто его спрашивает?

— Татьяна, — представилась она, — мы договаривались сегодня созвониться…

— Послушайте, девушка, — взорвалась трубка, — пора бы за ум взяться! Совесть иметь надо, этику какую-то! Звоните в чужой дом среди ночи…

— Извините, я думала, что звоню на мобильный.

— В семье все телефоны общие, — важно пояснила Марина. — Перестаньте его преследовать, а то я вам обещаю такие неприятности…

— Спасибо, — холодно сказала Татьяна. — Я подумаю, что именно вы можете для меня сделать.

И повесила трубку.

— Кто это был? — спросил Андрей, отрываясь от телевизора.

— Да так, — ответила невеста.

В доме Владислава Витольдовича фон Аделунга все готовились к приезду Татьяны и завтрашнему обеду с той тщательностью, с какой обычно устраивают только встречи в верхах. Горничная протирала безделушки, охранники в который раз обходили сад в поисках некондиционной веточки или травинки, которая могла бы нарушить гармонию, Вадим с удовольствием помогал Бахтияру разбираться с винами, заодно набираясь всякой премудрости.

Сам Влад, взяв на колени Уинстона, беседовал, по обыкновению, с Нитой.

— Хороша, хороша у тебя внучка, — говорил он. — Вот если бы я вел себя так, как ты, то влюбился бы в нее и тряхнул стариной. Но я, дурак, люблю и ненавижу только тебя. Только тебя. Ей завтра будет хорошо тут. Я хочу, чтобы у нее были собственный дом, покой, уют. Условия для работы. Может, это и глупо. Но я так хочу. Она ведь не виновата в том, что ты наделала когда-то. Все талантливые художники нуждаются в меценатах. А я богат, знала бы ты, любимая, как я богат. Мне смешны твои жалкие сокровища — пара замечательных камней и три пожелтевших листка — и это все? Это ты называешь богатством? Я оставлю ей все. Она будет жить, как герцогиня, каковой и является по происхождению. Ах, как сильна в ней моя кровь! Наша кровь. Но уверен, что ты ей обо мне ничего не рассказывала. Я ведь прав, любимая? Я принял решение: тебе интересно? Я знаю, как отомщу тебе, — великодушием. И когда мы встретимся с тобой там, за гранью, выяснится, что только один из нас двоих не пощадил свою любовь.

В дверь осторожно постучали.

— Да, да! — закричал старик.

— Прошу прощения, — сказал Вадим. — Какие будут распоряжения на завтрашний день?

— Повторяю еще раз: никакой самодеятельности. Она может кому угодно сказать, куда едет, и нам эти осложнения ни к чему. Да и нет смысла уже, теперь все иначе. Словом, я хочу и требую, чтобы завтра все вели себя так, словно принимают апостола Павла. А для наших головорезов переведите — будто мадридский «Реал» в полном составе. Или за кого они там болеют?

Вадим невольно улыбнулся сравнению:

— Конечно, Владислав Витольдович, будет сделано.

— А я, представьте себе, волнуюсь, — пожаловался одноглазый. — Как перед первым свиданием. Чертовщина какая-то. Тут она вся в бабку. Та тоже умела так выстроить мизансцену, что все остальные могли разве едва дышать…

Бабченко работал всю ночь и угомонился только часам к шести утра. Потом еще долго ворочался в постели с боку на бок, пытаясь решить головоломку, которую ему подбросил майор, будь он неладен с его рыцарской честностью. Видишь ли, это не его секреты. А то Бабуин не догадывается, чьи они! И можно подумать, он чего-то о Тото не знает. Тут Павел призадумался: нет, ну чего-то он о ней не знает наверняка, но разве в этом соль?

Когда-то давно, еще в ранней молодости, когда все мы так скоры на обиду и необдуманные поступки, Татьяна подкупила его одним махом: простив ему не самое благовидное поведение (не со зла, по глупости!), она сказала: «Пашка, хоть ты и настоящий бабуин, но я же об этом и раньше знала; коль ты мне друг, приходится принимать тебя со всеми потрохами».

С тех пор прошло очень много лет, но Павел ничего не забыл. Ни своей глупости, ни того, что друзей нужно принимать такими, какие они есть, — со всеми потрохами. И потому представить себе Татьянины секреты, которые нельзя знать ему, не мог, хоть ты тресни.

Заснул он незаметно для себя, но спать ему довелось не более нескольких часов. Его разбудил встревоженный Винни, и недовольный Бабуин, мечтавший как раз сегодня, в выходной, немного отдохнуть, долго таращил на него сонные, слипающиеся глаза в рассуждении — сразу пришибить или все-таки выслушать.

А Винни все никак не мог приступить к сути.

Часом раньше он заявился к Барчуку, который хоть и не занимал руководящую должность в их службе, а все же, по указанию Бабченко, занимал отдельный небольшой, но уютный кабинетик. Завидев на пороге одного только Винни, без его верной тени — Данди, Николай удивился.

— Привет, — сказал он, — садись. Чем обязан?

— Мне… это, — помялся охранник, яростно расчесывая левое ухо и шею, искореженные шальным осколком, — профессиональная консультация требуется. Кроме тебя, Майор, некому.

Варчук обреченно кивнул. Он уже понял, что, даже если теперь же немедленно запишется в армию, вырастит полк слонов и с ними победным маршем дойдет до Рима, за что получит звание генералиссимуса и фамилию Ганнибал, кличка ему все равно будет Майор. Отныне и навеки. И никаких гвоздей.

— Это вопрос субординации. К начальству мне с ним как-то не с руки, — объяснял Винни, — а все же, понимаешь, Майор, ухо у меня так и горит.

Николай помотал головой, будто отгонял наваждение.

— А, ты еще не в курсе, — сказал догадливый Винни. — Просто у нас все знают, оно у меня к неприятностям зудит. Как в Кандагаре началось, так теперь хоть в паре с Глобой выступай. Причем я буду предсказывать, а он только делать умное лицо. Ну ладно, поверь мне на слово — что-то неладно в Датском королевстве. И времени у нас мало.

После чего Винни стал краток, как брат таланта, и уже через пять минут Николай лихорадочно собирался, отдавая ему короткие команды. Странное дело, но охранник даже не думал перечить, как само собой разумеющееся принимая его верховенство. И вот он уже сидит у шефа и докладывает:

— Когда Халк сказал, что Леший сгинул на задании, вы знаете, как мы с Данди горевали. Мы же с ним с самого Афганистана, как братья, не разлей вода. Помянули, если помните, дали крепкое слово отомстить гаду за гибель друга. И тут я его вижу. Живехонького. Очень, знаете, Пал Леонидыч, обидно, когда тебе друг не доверяет, с которым и огонь и воду прошел. Но мы с Данди сначала решили, что это ваша операция, и ваш приказ — никому, ни-ни, даже нам. И поэтому к Халку с глупыми вопросами не полезли. Своя рука — владыка, как говорит ваша Татьяна Леонтьевна.

При упоминании этого имени Павел моментально проснулся и стал ловить каждое слово охранника.

— Но сегодня, с самого утра, ухо просто зудит. Чуть не оторвал. Беду чую. И тут Татьяна наша выходит из дому ранним утром, но ведет себя не так, как обычно.

— То есть? — нахмурился Бабченко, который с трудом мог себе представить, что бывает еще необычнее ее обычного поведения. И ему отчего-то стало неспокойно на сердце. Да и в приметы он верил, особенно такие, проверенные временем и случаем.

— Вы же знаете, — бубнил Винни, — она нас всегда у Большой Васильковской стряхивала. Как если бы мы пересекали границу, а дальше нельзя. Мы докладывали.

— Да, — согласился Павел, — помню, конечно.

— А сегодня привела нас к самому дому, словно все карты раскрыла. Будто ей все равно, что мы наблюдаем. Или, как сказал Данди, будто она надеется на нашу помощь, потому и доверилась. Адрес я записал, но Майор сказал — сейчас это неважно.

— А Майор тут каким боком пристегнут? — взвыл Бабченко.

— Я же по порядку рассказываю, — укорил его охранник. — Словом, в этом доме она пробыла не более пятнадцати минут, а затем снова вернулась на Музейный переулок, переоделась, и за ней подъехала машина. Вот за рулем этой машины и сидел Алексей, пропавший без вести и помянутый. Повез ее за город. Вот тут уж я и пошел к Майору, потому что не слишком хорошо понимал смысл этой комбинации, а главное — почему нас с Данди не предупредили.

Бабченко сидел, хватая ртом воздух. В ушах гремело, будто рушилось до этого мига такое основательное, мощное здание его особняка.

— Я тоже не понимаю. — И заорал во всю мощь своих легких: — Халка ко мне.

В дверях появилась встревоженная голова.

— Со вчерашнего дня не видели, — доложила она скороговоркой.

— И постель его не расстелена, — сказал Винни. — Я проверил перед тем, как к вам идти. Майор сказал.

— Да где же этот чертов Майор, когда он нужен? — рявкнул Павел, скача по комнате на одной ноге и пытаясь попасть в штанину. — Что же вы ее отпустили? Что теперь будет?

— Почему отпустили? — обиделся Винни. — Данди у них на хвосте висит. И в самое ближайшее время должен…

Тут зазвенел мобильный Бабченко, исполняя первые такты «Болеро».

— …позвонить Майору, — продолжил он, как ни в чем не бывало.

— Да! — закричал Павел в трубку. — Да, понял! Едем! — И, обернувшись к Винни, приказал: — Свистать всех, кого найдешь! Двоих оставь, пусть найдут мне Халка, хоть из-под земли.

— А Майор думает, — сообщил Винни, придерживая шефа, чтобы тот не грохнулся впопыхах, — что его не надо искать как-то отдельно… Не волнуйтесь, Пал Леонидыч, все уже по машинам сидят.

Она ждала этой встречи и немного боялась ее. Боялась, что осуществится самый вероятный вариант развития событий, и горько от этого становилось на душе. Но все же Тото решила рискнуть. Лучше сделать что-то и потом об этом сожалеть, чем не сделать и сожалеть об этом.

Старик встретил ее в парке. Он быстро шагал ей навстречу по ухоженной тенистой аллее, посыпанной мелким гравием, а сзади, отстав на пару шагов, торопливо ковылял прелестный английский бульдог с глазами мыслителя. Охранники маячили на заднем плане.

— Как я рад, как я несказанно рад, что вы так скоро и так любезно откликнулись на мое экстравагантное приглашение! — промолвил он, протягивая к Тото обе руки. — Разрешите наконец представиться — Владислав Витольдович фон Аделунг, к вашим услугам, моя дорогая.

— И что бы вы стали делать, окажись я не столь взбалмошной особой? — засмеялась она.

— Пришлось бы пойти на серьезные уступки, — признался хозяин дома.

Тут до нее добрался бульдог.

— Это мой лучший друг Уинстон, — представил его старик.

Уинстон заглянул ей в глаза — она присела, чтобы поздороваться с ним, — подумал и нежно лизнул руку.

У входа в роскошный особняк ее встречала скромная делегация, состоящая из молоденькой горничной, одетой старомодно и прелестно, и старого, седого, смуглого и морщинистого, как орех, азиата в белом поварском колпаке и белой же куртке. Повара хозяин представил отдельно:

— Это Бахтияр, он служит у меня очень давно. А до того служил его отец.

— Я люблю такие истории, — сказала Татьяна. — Они напоминают мне мое детство.

Он провел ее в гостиную, где ждал роскошно накрытый стол.

— Господи, — сказала она совершенно искренне, — какая же тут у вас красота!

— Я счастлив, что вам нравится, — расцвел загадочный хозяин. — Садитесь, прошу вас. Расскажите побольше о себе. Сделайте мне такое одолжение.

Кажется, она нисколько не удивилась столь странной просьбе и не смутилась. Ответила просто:

— Ничего особенного из моей биографии припомнить мне не удастся. Вот мои предки — это люди, заслуживающие того, чтобы им посвятили отдельный роман.

— Я весь внимание, — придвинулся к ней ближе хозяин дома.

— Помилуйте, Владислав Витольдович, — улыбнулась Тото, — неудобно как-то сразу начинать рассказывать о бабушках и дедушках.

— Вы не представляете, как мне интересно, что за семья могла породить такую красавицу и талантливую женщину. К тому же я и сам отчасти дедушка.

— Клевещете, — упрекнула она. — Клевещете и знаете это.

Вошла горничная, бесшумно встала в углу столовой. Следом появился Бахтияр с огромным блюдом под серебряной крышкой. Татьяна втянула носом восхитительный аромат, блаженно зажмурилась.

— Скажите, я угадал? — с тревогой спросил Влад.

— Абсолютно, — кивнула она. — Обожаю устриц, лобстеров и виноградных улиток. Все услаждает вкус, но не отвлекает от главного — от беседы. Так что вы хотели обо мне услышать, Владислав Витольдович?

Целиком поглощенные встречей хозяина с очаровательной гостьей, домочадцы не слишком интересовались друг другом. И потому никто из них не видел, как Алексей открыл черный ход, пропуская в дом двух человек. И первым переступил порог узкоглазый атлет, начальник службы безопасности Павла Бабченко по прозвищу Халк.

— Ну что, — спросил он без обиняков, — привез кралю?

— Привез.

— Она тебя не узнала?

— Брось, — отмахнулся Алексей, — кто на нас, служивых, смотрит?

— Твои бы слова да Богу в уши, — пробормотал Халк, в Бога, впрочем, не веривший. — Что там происходит?

Алексей презрительно скривил губы:

— Торжественный прием. Ничего он ей не сделает и выпытывать ничего не будет. До фени ему все, чем он занимался раньше, в том числе и поиском ее тайников. Цветет старик. Раскис. Подарками осыпать собирается, судя по тому, куда он вчера гонял шофера, — по ювелирным; в художественный магазин за какими-то особенными красками. А, чушь какая-то…

— Какая теперь разница? — сказал атлет. — По ювелирным — это даже лучше, не серебряный же кулончик он ей купил в честь встречи. — И деловито уточнил: — Сколько людей в доме?

— Восемь, — ответил Алексей, — если не считать старика и девчонки.

— Эти не в счет…

Татьяна блаженно улыбалась. Пожалуй, впервые за довольно долгий срок ей не приходилось ничего изображать, не держать удар, не притворяться. Просто позволить себе быть самой собой, расслабиться — в прямом смысле этого слова. То есть стать слабой, беззащитной, ждущей поддержки и помощи от другого. Редкое для нее счастье.

Они говорили с Владом довольно долго. Он давно не бывал в Киеве, но не скрывал, что жил здесь когда-то раньше. Его воспоминания могли заинтересовать не один десяток мемуаристов, а его интерес к ее жизни казался искренним и неподдельным. Тото рассказывала ему с детства знакомую историю и думала о том, как же это странно — пытаться объяснить человеку его собственную судьбу больше чем полвека спустя.

— И что же дальше? — спросил Влад изменившимся голосом.

— Он пришел в Киев, я не знаю как, не спрашивайте, — продолжила она, с сочувствием поглядывая на собеседника. — В немецком офицерском мундире, с повязкой на правом глазу. Я даже в детстве его за это звала «адмирал Нельсон»…

— Ваша бабушка рассказывала вам такие вещи, когда вы были маленькой? — изумился он, не желая верить очевидному и втайне страшась ответа.

— Бабушка моя была мудрой женщиной, Владислав Витольдович. Она считала, что я с младых ногтей должна помнить и знать своих предков. Особенно, если они достойны уважения и любви.

— А потом? — нетерпеливо уточнил старик.

— А потом была вся война, голод и слезы, и смерти. И сын бабушкиного мужа повзрослел на этой войне и вернулся за той, кого любил. Они поступили честно, они сообщили деду, что любят друг друга, и только потом уехали. Но он не смог оправиться от этого удара…

— Ваша бабушка разлюбила его? — скорбно спросил он.

— Разве вас можно было разлюбить, Владислав Витольдович? — пожала плечами его очаровательная правнучка. — Просто так сложилась жизнь…

Алексей с бутылкой виски в руках зашел на кухню, где в ожидании запаздывающего обеда маялись двое охранников.

— Хозяин сегодня принимает гостью, — торжественно объявил помощник, — и гостью особенную. А потому он хочет, чтобы всем было приятно. Такой маленький семейный праздник.

— О, виски пожаловал! — сказал один охранник. — Недурственно!

— Влад, конечно, похож на своего вампирского тезку, но щедрый чудак. Давайте, ребята, пейте, — подбодрил их Алексей.

— Садись с нами, — предложил второй.

— Не могу, — вздохнул он. — Мне еще при хозяине нужно покрутиться, продемонстрировать бурную деятельность. Но он меня скоро отпустит — картины станут смотреть. Вот тогда я к вам и спущусь.

Он зашел в подсобку, где Халк с товарищем как раз укладывали тело Бахтияра; на лице — мечтательная улыбка: он так и не успел ничего понять и почувствовать. Мертвые пальцы разжались, и из них выпала маленькая поварешка.

Алексей посмотрел на старика повара, и сердце у него неясно защемило. Но на кону были такие деньги, что они не имели права рисковать.

— Соус он сделал просто шикарный, — поделился Халк. — Когда начнем новую жизнь, стану ходить гоголем и обязательно заведу себе повара, такого же вот, верного как собака и в белом колпачке.

Старый граф фон Аделунг смотрел на свою неукротимую правнучку со смесью восторга, священного ужаса и неверия.

— Ты знала, кто я, и поехала? — воскликнул он.

— А вы бы не поехали? — изогнула она бровь.

— Я мужчина, — заметил он. — Я солдат. Мне нечего терять, в конце концов.

— А у меня ваша кровь, — усмехнулась она. — И терять мне тем более нечего.

— Вздор! — по обыкновению отрезал Влад, но тут же спохватился. — Прости. Я как-то не свыкся с мыслью, что ты обо мне знаешь. Ты же должна меня ненавидеть.

— Спору нет, — согласилась она, — все эти наблюдатели, посыльные, воры с фотоаппаратами… Все это выводило из себя. Но когда я слышала, как бабушка говорила о вас, я понимала, что все это суета сует и ловля блох. А была еще любовь. Та любовь, за которую вам можно простить все.

Он молчал. Слезы навернулись на единственный глаз, и теперь он сверкал ярче стеклянного. Влад, кажется, забыл, что люди умеют еще и плакать, а потому с некоторым изумлением прислушивался к тому, что творилось у него на душе. Внезапно он подумал, что жизнь подошла к кульминации и теперь, получив такое неожиданное и странное отпущение грехов, можно спокойно умирать. Потому что все уже состоялось.

А Татьяна изумленно рассматривала небольшой портрет в бронзовой раме, висевший над камином: цыганка, которая предостерегающе подняла руку; черноволосая молодая цыганка в юбке цвета солнца, в браслетах и монистах. И вокруг нее несется вишневый цвет.

— Что это? — спросила она, чувствуя, как мурашки проползают между лопатками.

— Та цыганка, которая всегда снилась Ните к важным событиям, — охотно пояснил Влад.

— Кажется, я ее знаю, — прошептала Тото, не веря своим глазам, — только не во сне, наяву. Ее Наташей зовут. Я ей гадала как-то.

— Сумасшедшая семья, — радостно согласился одноглазый. — Господи, дитя мое, я все никак не могу поверить. Мне кажется, я сплю. Я так счастлив.

— А мне вдруг стало тревожно, — призналась она.

Вглядываясь в картину, она вдруг увидела — и могла бы поклясться в этом, — что цыганка, махая рукой, гонит ее прочь.

— Интересно, где этот маленький проказник Уинстон? — удивился Влад. — Он никогда не покидал меня ни в горе ни в радости.

Одноглазый собрался было позвонить, чтобы вызвать горничную и попросить ее отыскать собаку. И в этот миг за дверью раздался шум.

Впоследствии Татьяна, сколько ни пыталась, не могла полностью восстановить картину событий. Все случилось сразу, одновременно и подло, как удар ножа в спину.

Отчаянно залаял Уинстон, а потом его лай перешел в тоскливый визг, и Владислав Витольдович, изменившись в лице, резким движением задвинул ее за свою спину. Он ловко схватил трость, прислоненную к креслу, трость со знакомым набалдашником в виде серебряной птицы, — и вытащил длинный, острый клинок.

Бедный старый рыцарь, он, как птица, защищающая свое гнездо от всесильных людей, пытался спасти ту, которую еще недавно хотел уничтожить, наслаждаясь чувством мести. Но в эту секунду былые обиды и ненависть исчезли окончательно. Как и поколения его предков, он стоял, выпрямившись, встречая врага лицом к лицу. Но этот враг вовсе не собирался принимать вызов.

Они ввалились в комнату втроем: Алексей, Халк и неизвестный ему человек с тяжелыми надбровными дугами питекантропа. Все трое были изрядно помяты — несмотря на неожиданность, охранники одноглазого защищались, как могли.

Алексей поднял пистолет, угрожая Татьяне, и собрался огласить условия нападавших, но тут старик кинулся на него, сделав длинный и точный выпад своим клинком.

Лезвие пронзило грудь предателя в ту же секунду, когда выстрелил пистолет. Но старик успел метнуться в сторону — высокий и статный, он полностью заслонил собой ту, ради которой ему не жалко было умереть.

А потом Тото плохо помнила последовательность. Знала только, что схватила со стола нож и, когда «питекантроп» рванулся к ней, вонзила лезвие точно под левое ухо, в безотказную точку, исключающую промах. Услышала топот тяжелых ног по лестнице, сухой щелчок выстрела…

Очнулась она, когда стояла на коленях над умирающим прадедом, и ее тяжелые слезы капали ему на лоб и щеки, будто летний теплый дождь.

— Это хороший конец. Я даже не ожидал, — улыбнулся старик.

Его лицо стало похоже на восковую маску, а широко открытые глаза приобрели одинаково загадочное выражение — будто он смог увидеть там, за порогом, нечто совершенно удивительное.

Павел, Данди, Винни, Варчук и Сахалтуев топтались над ней, не смея приблизиться или нарушить тишину неловким словом. А Тото наклонилась к уху своего рыцаря и произнесла:

— Я знаю, что ты меня слышишь. Она тебя любит. Все эти годы любит. Все остальное не имеет значения. И я тебя люблю.

Открытые глаза Влада глядели куда-то вверх, и, проследив за этим упорным сияющим взглядом, Татьяна увидела, что оттуда, сверху, со стены, смотрит на него молодая и красивая Нита, в файдешиновом темно-синем платье, шляпке и с букетом палевых роз.

Она равнодушно прошла мимо мертвых тел, хотя Павел боялся, что нервы ее не выдержат. Безразлично отнеслась к болезненной перевязке — оказалось, что пуля существенно зацепила ей руку. Монотонно, но твердо отказалась ехать в больницу. Равнодушно позволила усадить себя в машину и деревянным голосом попросила снять со стены портрет женщины в синем. Варчук беспрекословно исполнил ее просьбу. Они довезли ее до бабушкиного дома, молча, не говоря ни слова. Никто не знал, что говорят в подобных случаях.

Татьяна вернулась домой, но, стоя на пороге, не знала, с чего начать. Голос не повиновался ей, губы тоже.

Антонина Владимировна, постаревшая и скорбная, вышла ей навстречу.

— Он не сделал тебе ничего плохого, мое солнышко?

— Он спас мне жизнь, — глухо ответила она.

— Я могу его увидеть? — ровным голосом спросила Нита.

— Его больше нет, — сказала Татьяна и не поверила самой себе. — Я привезла тебе кое-что от него.

Бабушка долго вглядывалась в лицо своей сохраненной любимым молодости. Затем подошла к внучке, обняла ее и, прижавшись сморщенной щекой к ее щеке, прошептала:

— Я тебя очень люблю. Я всегда буду тебя любить. Ты знаешь. Не плачь, деточка.

Тото смотрела на нее широко открытыми глазами, и слезы градом катились по ее лицу. Она все понимала, она все знала заранее, но какая же это была невыносимая боль.

— Обещай мне, что ты будешь счастлива и любима, потому что жить стоит только ради того, чтобы быть счастливой и любимой, — строго приказала Нита. — И любящей.

Татьяна послушно кивала. Ей казалось, в квартире льет тропический ливень, и она уже ничего не видит за сплошной водяной стеной. Лицо бабушки таяло и уплывало куда-то в недоступную ей даль.

— А теперь оставь нас одних, — властно распорядилась Нита и медленно притворила за собой двери.

Татьяна опустилась на пол у порога ее комнаты, трясясь от рыданий. Но при этом она чувствовала себя, как воздушный шарик, у которого отрезали ниточку, привязывающую его к земле, — так легко-легко, будто в невесомости.

Еще одна жизнь закончилась, и от нее ничего не осталось, кроме боли и памяти. Татьяна знала, что всемогущее время умерит эту боль, а пока нужно просто терпеть.

Огромный дедовский дом, в котором уже убрали следы недавней трагедии, дышал одиночеством, и Тото подумала, что пресловутая квартира принесла ей слишком много больших потерь и мелких неприятностей, пора, пожалуй, приводить ее в порядок, а драгоценных тетушек с Геночкой и Аполлинариевичем перевезти сюда, хотя бы временно. Тут и парк, и дикие пейзажи, и свежий воздух. Нанять прислугу, попросить Павла присматривать за ними на всякий случай. Пока ее здесь не будет. Татьяна собиралась уехать из любимого города в Париж, так же, как когда-то бежала в него из любимого Лондона. Париж лечит любые раны.

Ее драгоценные друзья — Бабченко, Варчук и Сахалтуев — не отходили от нее ни на шаг. Странно, подумала она, природа не терпит пустоты: обрести двоих новых друзей впридачу к Бабуину — это не так уж и мало. И конечно же, гораздо больше того, на что может рассчитывать любой человек.

Сахалтуев и Варчук, используя старые связи «на земле», в два счета уладили формальности, связанные с печальным происшествием в доме Аделунга. А при разборе бумаг и завещание обнаружилось; нужно ли говорить, что единственной наследницей графа стала его праправнучка — все документы были тщательно подобраны, и даже самый страшный крючкотвор не мог бы к ним придраться. Что и неудивительно, ибо составлял их тот самый страшный крючкотвор.

— Подпишитесь вот тут, и все формальности улажены, — сказал Сахалтуев.

— Здесь? — спросила Татьяна. — Пожалуйста. А что вы им сказали?

— Правду, — ответил за Юрку Павел Бабченко. — Только без ненужных подробностей. Что тебя разыскал прадед, приехал из-за границы, очень состоятельный человек. Но случилось горе — в день вашей первой встречи на его особняк напала банда вооруженных преступников, по всей вероятности, с целью ограбления или даже похищения. Они убили охранников и самого хозяина дома, и только, к счастью, я как твой давний друг приехал познакомиться с твоим родственником. О чем грабители, конечно, не знали. У моих ребят все разрешения на оружие есть. Словом, коллеги нам только благодарны, что дело можно сразу сдавать в архив.

— Спасибо, — сказала она.

— Там чистая самозащита, — пояснил Сахалтуев, хотя его никто не спрашивал. — Но мы все равно представили дело так, что это вас Владислав Витольдович защищал.

Она рассеянно кивнула. И Юрка подумал, что вот он не стал бы рассеянно кивать, глазом при этом не моргнув, случись ему на днях убить человека вилкой. И вилка еще какая-то странная, двузубая. И удар чересчур знакомый, чтобы никто ничего не объяснял.

Экс-капитан — он уже подал рапорт, потому что новый начальник службы безопасности Бабченко по прозвищу Майор предложил ему прекрасные условия на новой работе, — хотел знать правду. Слишком глубоко они с Барчуком увязли в этом деле, чтобы вот так, на полпути, остаться в неизвестности. С другой стороны, он понимал, что двойная утрата, которую перенесла Тото, ограждает ее от расспросов незримой стеной. Он бы и сам собственными руками задушил всякого, кто полез бы к ней с бестактными вопросами.

Кажется, она, как всегда, знала все — и про эти его душевные метания тоже.

— В деле Мурзакова, — произнесла Тото, и он только что на месте не подпрыгнул от неожиданности, — тоже была чистейшей воды самозащита. — И после паузы добавила: — Вы все имеете право услышать эту историю от начала и до конца.

Сахалтуев все еще пребывал в уверенности, что Мурзик пострадал от руки Скорецкого, — как еще могло это произойти? И потому хмыкнул, скорее, в одобрительном смысле:

— Крепкий профессионал. У него всегда самозащита — это один удар с летальным исходом?

— Не у него, — мягко поправила гражданка Зглиницкая, — у меня. И не всегда, а только с тем, кто убил моего мужа и моего сына.

От неожиданности все трое обомлели. Мысли и ощущения их сильно различались. Павел пропустил мимо ушей все, связанное с Мурзаковым, и застопорился на сообщении о муже и сыне. Вот тебе и ответ на недавний вопрос: какие такие секреты есть у Тото, о которых он не знает. Судя по всему, это еще не все.

Варчук облегченно вздохнул: он ужасно утомился хранить чужую тайну. Оказывается, это сложнее, чем работать на износ, лезть под пули и рисковать жизнью. Потому что в последнем случае рискуешь своей жизнью, а в первом — чужой. И Николай ощутил невероятную признательность к Татьяне, которая одной своей фразой навсегда освободила его от данного некогда слова и позволила нарушить молчание.

А Сахалтуев думал в этот момент о своем товарище Димке Кащенко: каково ему там сейчас, на Ближнем Востоке? Каково ему вообще? Как можно жить и работать, когда ты хранишь такие тайны и бредешь в вечность с таким грузом вины и ответственности? Он вспоминал годы молодости — какие же они были тогда наивные, светлые, готовые полюбить весь мир и умереть за Родину. Им никто не говорил, что за Родину могут умереть и другие, те, кто этой судьбы себе не выбирал. А еще Юрка подумал, что вот теперь все встало на свои места.

Тото на правах хозяйки наполнила четыре бокала, все — разными напитками. Майор хмыкнул этой ее памятливости и предусмотрительности. Уселась в дедовское кресло, окинула тоскливым взглядом пустой собачий коврик — его вынести никто не догадался, а у нее самой не поднималась рука. И только после этого, пригубив вина, которое им не удалось выпить в тот день с Владом, принялась излагать факты — сухо, отстраненно, будто читала передовицу газеты.

Ее, талантливую студентку художественного вуза, приметили сразу. Специалисты в нашей разведке всегда отличались высокой квалификацией, и потому, хотя времена на дворе стояли сплошь идеологические и насквозь политизированные, Татьяну никто не оскорбил приглашением на собеседование (как тогда часто случалось), чтобы узнать мелкие бытовые подробности из жизни ее сокурсников. Нет, ей сразу предложили то, от чего юные романтики, воспитанные в семьях победителей страшной войны, не могут отказаться: служение честное и бескорыстное, служение стране, которая однажды, их чрезвычайными усилиями, станет лучше, человечнее, демократичнее.

Трое мужчин не удивились и не рассмеялись. Двое из них именно с этой целью — сделать мир лучше и прекраснее — пошли на тяжелую и неблагодарную работу в милицию; Димка Кащенко — по ее стопам, хоть они и не были тогда еще знакомы; да и сам Бабченко, уже сейчас, поседев и заматерев, рвался в депутаты не столько выгоды для, сколько с целью что-то исправить к лучшему на своей Родине. Им она могла не объяснять, почему согласилась на предложение безупречно вежливого, безукоризненно одетого сотрудника британского отдела советской контрразведки.

Единственное, в чем ей действительно помогли, — устроили поездку в Лондон, сократив до минимума всякую бюрократическую волокиту. Успеха она добилась сама. Лондонский свет принял ее, обнаружив в ней достоинства, не слишком ценимые в Союзе, в том числе и головокружительную родословную. Ее общества искали разные люди, но ей не пришлось использовать их доброе отношение им во зло. Ее руководители с математической точностью просчитали и это.

Фактически Татьяна Зглиницкая оказалась предоставленной самой себе, только изредка выполняя важные, но невинные на первый взгляд поручения. Во всяком случае, ей было не в чем себя упрекнуть. А потом она встретила удивительного человека, влюбилась до головокружения, он — тоже. И когда молодой, но уже знаменитый и преуспевающий лондонский хирург Питер Деллоуэй, происходивший из старинной и почтенной аристократической семьи, сделал ей предложение, она согласилась. С разрешения руководства, разумеется. Через год у них родился сын.

— Красавчик, — сказала Тото, глядя в пространство невидящими глазами. Точнее, они не видели окружающих, зато очень хорошо — хохочущего мальчонку, похожего на ангелочка с золотыми отцовскими локонами и синими материнскими глазами. — Девицы по нему сохли уже в те времена, когда мы выгуливали его в колясочке в Кенсингтонском парке. Из него вышел бы жуткий сердцеед, а из меня — вероятно, жуткая свекровь.

— Да, — внезапно воскликнул Павел, — я вспомнил. Глаза-то у тебя действительно синие были. В институте. — И он внимательно вгляделся в зеленое безмятежное море ее зрачков, по которому плясали золотые искры. — Мистика какая-то.

— Я читал одну легенду, — сказал Сахалтуев негромко. — К человеку перед смертью приходят всегда два ангела: Абадон и Азазел. Абадон — вестник, и его крылья покрыты сверкающими глазами, а Азазел — убийца. Сперва вестник заглядывает человеку в глаза, а затем убийца забирает с собой его душу. Но если человек почему-то выжил, Абадон дарит ему на прощание новую пару глаз; и глаза заглянувшего в лицо смерти становятся совсем другими.

Ему никто не ответил.

Несколько счастливых лет ничем не омрачались, пока не случилась история с наркотиками. Ее подробности Татьяна знала плохо, и капитану пришлось вставить несколько слов разъяснения.

— Мне приказали на какое-то время уехать из страны, — сказала она, когда Сахалтуев закончил свою часть истории. — Муж только обрадовался — он все никак не мог выбраться в отпуск. Мы решили отправиться на Лазурный берег, но об этом больше никто не знал, только его родители. И еще один человек, мой сотрудник и друг, которому я доверяла как самой себе. Но никуда мы не уехали. В нескольких кварталах от дома машина попала в жуткую катастрофу. Никто не должен был выжить…

Когда она вышла из больницы, ее оставили в покое. Это нетипичное поведение для руководства столь серьезного ведомства, но и там все решали личные отношения. И кто-то из начальников явно очень ей сочувствовал; а посочувствовав, использовал факт катастрофы и клинической смерти. Один короткий росчерк пера, и агент — кодовое имя Призрак — официально перестал существовать.

— Что за Тургеневы там сидели и придумывали эти кодовые имена, — сказала она недовольно. — Представляете, Призрак? Это же надо до такого додуматься.

— Хорошо еще, что не Герасим, — утешил Сахалтуев и чувствительно получил локтем в бок от непосредственного начальства. — За что? — обиделся он.

Затем Тото вернулась в Киев, к своим любимым тетушкам, приходившимся ей на самом деле троюродными бабушками, Аркадию Аполлинариевичу, Геночке и, конечно же, ее обожаемой Ните. И зажила в родном городе той странной, двойной жизнью, которая так волновала впоследствии многочисленных наблюдателей. Несколько лет тишины и покоя привели к тому, что боль ее сделалась вполне терпимой.

— Машка знала? — спросил Павел, которому не давал покоя тот факт, что она не поделилась с ним своим горем. И вообще ничем, выходит, не поделилась.

— Конечно нет, — ответила она таким тоном, что дальнейшие расспросы прекратились.

А года три тому ей сообщил приятель из конторы, что Антонину Владимировну и ее родственников настойчиво разыскивает из-за границы некто пожелавший остаться неизвестным. Они сразу подумали о Владе, и, зная его неистовый характер, Нита придумала историю со своим уходом и официальной смертью. Сперва Тото очень сопротивлялась, считая такой ход бабушкиной блажью, чуть ли не старческим капризом, но квартиру ей все-таки купила, благо деньги у нее всегда водились — лондонская публика по-прежнему ценила ее картины, хоть и выставляемые под другим именем. Но затем появились первые наблюдатели, и Татьяна решила сыграть с дедом в его игру. Вот где пригодилась выучка Высших курсов Комитета Госбезопасности.

— Я ожидала встречи с Владом, а столкнулась однажды с Мурзиком, — продолжила она после недолгой паузы. — Не уверена, что стала бы его убивать. Не знаю, не спрашивайте, понятия не имею, что я сделала бы — я не верю в условное наклонение. Он схватился за пистолет, я — за стилет.

— А откуда у тебя стилет? — не выдержал Павел.

Она приподняла край шелковой юбки, открыв изумленному взгляду троих мужчин безупречную ножку с точеной щиколоткой, затянутую в тугой чулок, и неуловимым движением достала из-под кружевной подвязки тонкий длинный стилет.

— Я всегда в темное время ношу с собой что-нибудь убедительное. А в тот день, когда мы встретились, была уже глухая полночь. И никакой волшебной луны. — Она рассмеялась. — Не то забавно, что Мурзик, уверенный в моей смерти, выкатился на меня, единственную на Петровских аллеях. Смешно, что прадед, который хотел доставить мне кучу неприятностей на всех фронтах, в принципе, мог раздобыть любого мертвеца с мало-мальски подходящей биографией, чтобы отправить этого Кочубея свидетельствовать против меня и Артура. А ему предложили именно того, кто и впрямь имел ко мне отношение. Правда, мы теперь никогда не узнаем, как это получилось.

— Не все ли равно? — сказал Бабченко. — Случайно, иначе они бы тебя пытались шантажировать и вообще все иначе разыграли.

— Я тоже так думаю, — согласилась она. — Ну что, дальше вы все знаете сами. Мы нашли тайник с сапфирами и письмами; Халк внедрил своего сотрудника к Владу, но не сказал об этом шефу, желая поживиться самостоятельно. Видимо, факт нашей находки их сильно вдохновил. А майор уже во многом разобрался к тому времени. Кстати, майор, а как вы узнали, что это тот самый искомый персонаж? На выставку он пришел с обоими глазами.

— Что там узнавать? — развел руками Варчук. — Он когда подошел к вам, смотрю, батюшки, вы же похожи как две капли воды. Просто разные капли.

— Понятно, — кивнула она и продолжила: — Плюс Винни и Данди — молодцы ребята, правильно меня поняли. Я ведь тоже умная-умная, а дура, каких свет не видел. Я вспомнила, где встречала этого вашего Алексея, уже в машине, когда поздно было что-то делать. В ресторане, Паша, когда-то он среди твоих охранников сидел за соседним столиком. И тут смотрю — твой человек, а мне никаких знаков не подает, хотя в машине мы одни. Ну, я решила подождать. Дождалась…

— Нет, Паш, — терпеливо повторяла Татьяна в ответ на все его уговоры. — Провожать меня не надо ни в коем случае. Не умею я правильно вести себя на вокзале. Не нужно. Посидим с тобой сегодня, и забудь обо мне на какое-то время. Ты и так из-за меня столько вынес, бедный мой. — И она ласково провела рукой по его щеке.

— Ну как же ты сама там будешь? — в отчаянии спрашивал Бабуин. — Всех провожают, а ты одна-одинешенька.

— Какая же я одна, если у меня есть ты, старики и твоя служба безопасности в обновленном составе? — захихикала она. — Паш, не морочь себе голову. Я уже со всеми простилась: с Машкой, с тетушками, Геночкой, Аполлинариевичем. Деньги им стану через твой банк пересылать. Я все инструкции расписала в четырех экземплярах плюс еще один — экономке, но ты все-таки присмотри за ними. Они же хуже, чем дети малые.

— Обижаешь, — сказал Пашка. — Само собой. А с красавцем своим, Говоровым, попрощалась?

— Намного раньше, — честно призналась она. — И не смотри на меня так, я не навсегда уезжаю. Смотаюсь на Лазурный берег, съезжу по делам и вернусь. А?

Пашка похлопал ее огромной ладонью по крохотной ручке, наклонился, поцеловал в макушку и, пробормотав: «Я — покурить», вышел из зала, оставив ее за столом в одиночестве. Она сочувственно улыбнулась ему вслед. Ему всегда с ней несладко приходилось, еще со студенческой скамьи.

А Бабуин нервно курил на террасе, смаргивая слезы, и думал о том, что, если не предпринять что-нибудь немедленно и решительно, он опять останется в ее далеком прошлом, в той уходящей жизни, которая, будто старая, изношенная змеиная шкура, уже сползала к ее ногам.

В глазах Татьяны этим вечером плескался свет луны, медленно, словно в менуэте, плывущей над Лазурным берегом.