Стемпеню

XXIII Огонь вспыхнул и тут же погас

Как только наступил вечер, Стемпеню отослал своих музыкантов на "Змирес"[22], да и сам для виду взял скрипку, чтобы Фрейдл подумала, будто и он идет с ними к невесте. Но, выйдя из дому, он тотчас передал скрипку Мехче-барабанщику, а сам понесся на Монастырскую улицу. Шагая взад и вперед в тени деревьев, он часто останавливался и смотрел туда, откуда должна была прийти красавица Рохеле. В том, что она придет, не могло быть сомненья. Сердце подсказывало, что придет. Он ясно прочитал в ее глазах согласие в тот день, когда она приходила к Фрейдл покупать ожерелье.

Ожидания не обманули Стемпеню. Не прошло и четверти часа, как в конце улицы показалась женщина с белым платком на голове. Она шла быстро, пугливо озираясь по сторонам. Белый платок надвинут на самые глаза. Она вся охвачена волнением: руки дрожат, зуб на зуб не попадает, высоко вздымается грудь. На мгновение она останавливается, бросает взгляд вокруг и, заметив Стемпеню, быстро направляется прямо к нему.

– Я пришла спросить вас, как вы смели!..

– Рохеле, прошу тебя, не говори мне "вы"! Говори "ты", - взмолился Стемпеню, схватив ее за руки и пристально заглядывая ей в глаза.

Рохеле увидела в его взоре блеск тех самых звезд, что глядели с темно-синего неба в эту пленительную летнюю ночь.

Мазеповские мужчины уже пропели молитву о наступающих буднях, воспели хвалу Илье-пророку и, охая и вздыхая о плохих временах, мечтали о счастливой доле того праведника, который сподобился видеть собственными глазами Илью-пророка и обменяться с ним рукопожатием... Мазеповские женщины сняли праздничные головные уборы, сбросили с себя праздничные одежды и драгоценности и принялись за будничную домашнюю работу. Одним словом, Мазеповка занята проводами "царицы-субботы". И никому во всей Мазеповке не пришло бы в голову, что в этот самый час благочестивая Рохеле, невестка Двоси-Малки, беседует на Монастырской улице с музыкантом Стемпеню о предметах, ничего общего не имеющих с благочестием.

Только синее небо, светлые звезды, высокие монастырские тополи да ночные птицы, перекликающиеся в саду на своем наречии, - только они одни были свидетелями этого свидания. Никто, кроме них, и не догадывался, что в эту чудесную, полную чарами ночь под сенью монастырских деревьев, на христианской улице, бок о бок со Стемпеню Рохеле испытывала блаженство, заставившее ее забыть обо всем на свете. Здесь, на лоне благодатной природы, она чувствовала себя так хорошо, как никогда в жизни... Тревога, охватившая ее, когда она направлялась сюда, бесследно исчезла. Ей казалось, что у нее вырастают крылья и она вольной птицей может закружить в воздухе.

Стемпеню еще ближе придвинулся к Рохеле и положил ей руки на плечи. Она вздрогнула, хотела отстраниться, но не сделала этого. Только посмотрела на него, и на ее длинных ресницах блеснули две слезинки.

– О чем ты плачешь, Рохеле? - спросил Стемпеню, вытирая ее слезы.

– Ах, Стемпеню, мне так хорошо тут, возле вас... вoзлe тебя, Стемпеню! Почему я... почему я нe...

– Не моя, хочешь ты сказать? Ты моя, Рохеле, моя!

– Твоя, Стемпеню? Как это возможно?

– Ты моя, моя, потому что я твой, весь твой, навсегда, до последнего вздоха, до гробовой доски! Жизнь моя! Радость моя!

– Биньомин тоже так говорил, клялся, а на самом деле...

– Какой Биньомин? - изумился Стемпеню и посмотрел на Рохеле так, как глядят на милое дитя, лепечущее невесть какой вздор. - О каком Биньомине ты говоришь, душа моя?

– Биньомин, двоюродный брат моей подруги Хае-Этл. Был у нее, у сиротки Хае-Этл, двоюродный брат, которого звали Биньомином. Они сговорились повенчаться. Он обещал ей, клялся всем святым, а на самом деле... Боже, какой печальный конец! Умерла бедная Хае-Этл, царство ей небесное!.. Биньомин был ей дороже жизни, она изнывала от тоски по нем. Она сама мне об этом рассказывала. Как живая, стоит она пред моими глазами, и часто чудится мне, будто она сидит у меня на подоконнике, слушает мои песенки, плачет и предостерегает меня: "О, не верь мужчинам! Им верить нельзя!"

Рохеле рассказывает о своей покойной подруге, сиротке Хае-Этл, а Стемпеню в это время целует ей руки, обнимает ее, заглядывает в глаза... Рохеле продолжает печальную повесть о Хае-Этл, угасшей, как свеча, от любви к своему милому, дорогому Биньомину...

Хае-Этл уже несколько лет в могиле, но Рохеле хорошо помнит ее. Покойная подруга часто приходит к ней во сне... И теперь ей вдруг почудилось, что Хае-Этл в белом саване глядит на нее поверх монастырской стены и, указывая на Стемпеню, качает головой, как бы говоря: "Ты что тут делаешь?"

– К чему, Рохеле, к чему, жизнь моя, говоришь ты об этом? Зачем к ночи вспоминать о таких вещах? Взгляни лучше на меня своими прекрасными светлыми глазами! Они сверкают, как два брильян...

Не успел Стемпеню закончить последнее слово, как Рохеле вдруг вырвалась из его рук с такой стремительностью, что Стемпеню испугался.

– Бог с тобой, Рохеле, что случилось?

Он хотел снова взять ее за руку, но она не давалась. Дрожа всем телом, она шептала:

– Видишь, вон она! Вон стоит! Смотрит сюда, прямо на нас!..

– Кто стоит? Где стоит? О чем ты говоришь, Рохеле? Душа моя, приди ко мне, дай мне руку!..

– Ах, оставь меня, оставь меня, Стемпеню! Оставьте меня! Видите? Вон стоит что-то белое... Ой, это она, Хае-Этл! Хае-Этл!.. Оставьте меня! Пустите меня! Как вы смеете? Спокойной ночи... спокойной...

И Рохеле скрылась из виду в тени деревьев. Перед глазами Стемпеню промелькнули концы ее шали, будто два белых крыла. Так исчезает добрый ангел, так рассеивается сладостный сон...

Прибежав домой, Рохеле хотела признаться, рассказать во всеуслышание, где она была и с кем говорила. Но она застала всю семью за столом, на котором пыхтел большой самовар. Присутствовало также несколько гостей, и все были заняты серьезным деловым разговором. Так уж исстари заведено у евреев: на исходе субботы соберутся у кого-нибудь и после отдыха в течение целых суток заведут беседу о делах, о предстоящей ярмарке, о политике, о том о сем.

– Я и не думаю обзаводиться своей палаткой на ярмарке,-говорил толстый торговец красным товаром. - Провались они сквозь землю, эти ярмарки! Знаю я их,-не впервые мне бывать на ярмарках. Ничего, кроме огорчений и досады, от них не дождешься.

– Отчего же, - возразила ему Двося-Малка, скрестив руки на груди. - Не понимаю, право, реб Юдл, отчего вы так недовольны ярмарками. Кажись, в прошлую ярмарку вы, не сглазить бы, так бойко торговали, что дай боже всем нашим друзьям торговать не хуже. Весь день, кажется, зарабатывали денежки.

– У тебя все называется - зарабатывать денежки, - прервал Айзик-Нафтоля, не глядя на жену и продолжая щелкать на счетах.

– А я пожелал бы себе, - вмешался в разговор Мойше-Меидл, глядя в приходную книгу,-чтобы послезавтрашняя ярмарка была не менее удачной, чем прошлая. Не понимаю, к чему скрывать это.

– В том-то и дело,-отозвался Юдл,-что вы никак не хотите верить человеку. Увидите вы в чужой лавке десяток покупателей, которые только и шарят глазами, что бы такое сцапать, и вам уже кажется, что человек деньги зарабатывает, и вам уже завидно.

– Знаете что, реб Юдл, - произнес молодой человек, косивший на оба глаза,-к черту ярмарку! Завтра еще долгий день впереди, - поверьте, успеет она всем нам трижды осточертеть, эта ярмарка! Поговорим лучшего чем-нибудь другом.

И завязалась оживленная беседа о всякой всячине, о синагогальных делах, о мировых вопросах, ну и - разумеется - о войне. Шум, гам, клубы табачного дыма, смешанные с паром весело шумящего самовара. Печка на кухне жарко натоплена: там готовится борщ с гусиными потрохами для "проводов царицы-субботы"...

– Где ты была, Рохеле? - спросила Двося-Малка невестку.

– Здесь недалеко. На Монастырской улице.

– Ну, как там на улице? Погода хорошая? Дай боже, чтобы она продержалась до окончания ярмарок. Отчего ты побледнела, Рохеле? Голова разболелась, что ли? Пошла бы к себе в комнату, прилегла бы.

Все обернулись, посмотрели на бледное лицо Рохеле и в один голос решили, что она угорела от самовара.

Рохеле ушла к себе в комнату, легла в постель. В столовой между тем нашлась новая тема для беседы - заговорили об угаре. Такой пустяк, такая, с позволения сказать, чепуха, как дым, - и поди ж ты! Сколько раз, случалось, людей насмерть душил этот дым. Один из гостей рассказал, что в доме его покойного дедушки раз как-то целое семейство чуть не отправилось на тот свет от угара. Другой поведал еще более потрясающую историю о том, как семья его дяди чуть не отравилась какой-то рыбой, которая называется "маринкой", насилу спасли. Третий разводил узоры насчет домовых, колдунов, чертей и прочей нечисти. Рассказывали, рассказывали, дока не набрели на тему о смерти.

– О чем ни говори, - воскликнул один из гостей, - а разговора о смерти не миновать.

Мойше-Мендл в это время напевал "Илью-пророка":

– "Илья-пророк..." надо бы посмотреть... "Илья из Тишби...", что поделывает... "Илья из Гилода.." моя благоверная...

Он поднялся из-за стола и пошел к Рохеле.