Стена моего путешествия - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Даниил Салва (Начало книги) #1

Салва Даниил Стена моего путешествия

Даниил Салв

Стена моего путешествия

Эта книга- первое полное издание произведений Даниила Салва. Не примыкая к

каким бы то ни было литературным направлениям, он ворвался в изящную

словесность откуда-то сбоку, из своего богатого мира, которым автор щедро

делится с читателем: талантливый роман "Стена моего путешествия", который

прочат в энциклопедии сегодняшнего дня, его необычные новеллы и стихи

впервые увидят свет собранными в одном томе. Читателю предстоит встреча

с неподрожаемым ощущением жизни и философией Даниила Салва, чья грациозная

литературная форма выражения заслужила высокие оценки признанных мастеров

пера.

Автор благодарит своих друзей, Сергея Комиссарчика и

Григория Новикова, за поддержку в издании этой книги

Содержание

Часть первая (без названия)

Стена моего путешествия. Роман

Постскриптум. Стихи, новеллы

Часть первая (без названия)

Я посвящаю эту книгу реальных чувств

человеку,который лучше других всегда

понимал меня.

Я посвящаю эту книгу ему, который не

боялся услышать то, что клокотало у

меня внутри.

Я посвящаю эту книгу себе.

Даниил Салв

Уже минут сорок, как заходит солнце. Его ещё немного видно. Багряная окружность, которую медленно, как ковёр, сворачивают снизу. Земля и небо на какое-то время покрылись одним цветом, и мир показался замкнутым пространством. Такая маленькая од- ноцветная коробка. Просто коробка. Может, в это время где-ни- будь что-то происходит, и, чтобы мы этого не видели, на сцену опускается бордовый занавес?

Роберт стоял у окна и наблюдал за этой картиной. Он вспом- нил, как маленьким мальчиком, держа за руку отца, возвращался с пляжа домой. Вид заходящего солнца располагал к размышле- нию, и в этом солнце было что-то сказочное. Он задавал вопросы и всегда очень внимательно выслушивал ответы отец умел рас- сказывать.

Роберт остался в доме один. Он не помнил, когда уехали дру- зья. Он не знал, где сейчас Виолетта. Память как бы начала но- вый отсчёт. Она отметила в его сознании точку и продолжила свой бег, а то, что было до этой точки, оставила в его полное рас- поряжение. На какой-то миг Роберт потерял чувство реальности:

- Почему меня не навещают родственники?

- Когда звонил телефон?

- Надо проверить, возможно, есть течь в почтовом ящике?

- А может, я совсем недавно был на большом торжестве? Где-то должен быть пригласительный билет с оторванным проход- ным талончиком. Я помню, - его недавно присылали.

Краски смывались. Роберт пытался восстановить память до новой точки. Это не трудно - ведь он всё знал. Нужно было толь- ко понять своё к этому отношение. Своё к этому отношение.

Их было пятеро. Они познакомились, когда начали учиться в школе. Неразлучные друзья, если не считать мелких детских ссор. Потом всем исполнилось по семнадцать. Закончена школа. Полгода, год, два года - и всё. Ни от кого уже давно не было вестей. Однажды он увидел одного из пятерых. Случайно. В газе- те. Александр стал морским офицером. Нечётко запомнилась причина публикации - то ли спас кого-то, то ли, наоборот, убил, но не узнать его было невозможно. Высокий, красивый, широко- плечий, блестящая улыбка мечта женщины на пирсе.

Виолетта, Виола, Виолочка... О, она знала толк в любви.

Журналистка. Свободная профессия - свободный человек. Обра- зованная, умная, гибкая, прелестная. Потрясающий собеседник. Волосы, пахнущие весенним воздухом, снегом и небом одно- временно. Сексуальная. Чудная.

Банальное знакомство на вечеринке. Весь вечер вместе. Что это?.. Родство душ? Совместный побег от одиночества? - но тюрьма в этот день не запиралась... Любовь? Подлинные чувст- ва? Победа природы над разумом или победа союза природы и разума над символикой.

Незабываемое время. Даже будни стали какими-то розовыми. (Наверно, розовый цвет - это тень от цвета бордового.) Потом разлад. Потом примирение. Потом... Потом...

Можно ли всё спасти? - ведь лучше, наверное, никогда не было. Что спасти?.. Любовь? Дружбу? Счастье в любви? Счастье в дружбе?..

Кто-то сказал, что человек живёт всю жизнь одним возрастом. Каков мой возраст?

Так, это мой дом, это мой дом. Я узнаю свой дом. Я чувствую его. Недавно здесь кто-то был. Я уже не помню, был ли я рад встрече. Всё смешалось, потому что я так и не понял своего к этому отношения. Так и не понял. Жаль. Хотя ты знаешь... нет, жаль. Хотя... Нет, не знаю. Утро вечера мудренее. Надо лечь спать, и завтра всё прояснится с пробуждением света. Может, всё не так страшно?

В этот момент Роберт услышал стук в дверь и сразу всё понял. Сердце горячим комом дёрнуло вниз. Пот выступил на лбу. "Мо- жет, подумают, что никого нет, и уйдут?" - успело пронестись в голове.

Потянулись долгие секунды.

"Неужели сейчас?"

Роберт весь напрягся. Сразу свело живот. Плечи судорожно су- зились, и он как будто стал меньше ростом. Дрожь, охватив бёд- ра, плавно переходила в каменные икры. Бессильно повисли руки. Лицо потеряло свой привычный цвет, и, казалось, зубы, не выдержав трения, обрушатся, как стена...

Он не помнил, сколько прошло времени. Стук больше не повторялся, но Роберт знал, уже точно знал, что за дверью не ушли.

Нет, не сейчас.

Мысли заметались.

Сейчас, нет, стойте, я, подождите!

Ещё миг.

Но.

Прилив жара в лицо...

И слабость, охватившая тело.

Всё... Какая разница, когда?!

Он медленно набрал и выдохнул воздух. Сами расправились плечи. Шагнул к двери, положил руку на защёлку, но сразу не открыл. Медлил... За дверью уже точно знали, что дома кто-то есть. Он не боялся. Ничуть. Он знал, что за дверью не смерть. Нет, точно не смерть. Он понимал, что завтра проснётся и всё пойдёт своим чередом. Дьявол, если бы можно было отсидеться...

Ну, всё. Открывай. Там не смерть. Там не смерть.

Там и вправду была не смерть. Роберт освободил защёлку и спокойно распахнул дверь.

Он был прав - там не было пусто. За дверью стояло то, чего Роберт не хотел бы видеть больше всего. Они встретились глаза- ми... Постояв так с минуту, Роберт оставил дверь полуоткрытой и пошёл спать...

Чувства не обманули его - к нему приходило Время.

Сегодня я, может быть, самый счастливый

из смертных:

Есть всё у меня, чем я обладать не

стремился,

И с каждым ударом винта я приближаюсь

к тому, что единственно дорого мне

и что, может быть, я потерял.

Блэз Сандрар.

Я долго мучился: позвонить - не позвонить. А что она поду- мает?! Ведь два года почти. А вдруг она меня забыла совсем? Нет. Не может быть. Ведь любила меня как-то по-своему. Люби- ла ли?.. Да, да, любила!..

Сердце мерно постукивало, лишь увеличив от этих мыслей на полшага от обычного темп.

Позвоню. А что скажу? Что это даст?

Ну, могу сказать: "Прости за все твои слёзы" (говорил уже). Могу сказать: "Прости, что любил тебя" (говорил), "Прости, что вернулся тогда", "Прости, что простил, когда вернулась ты"...

- Подожди, подожди, Даня. А чего ты хочешь добиться? Ну, допустим, позвонил, а дальше? Что ты хочешь? Что?

- Не знаю... Ничего.

- Ты ведь не хочешь, чтоб всё вернулось. Ты же сам её отпус- тил. Ты ведь и тогда всё понимал. Ты же боишься узнать, что она разошлась и вернулась в страну, где ты живёшь? Что ты на рас- стоянии часа езды от неё (даже если она и не разошлась)? Ты же боишься вернуть всё назад... Вполне может быть, что ты боишься вернуть даже тех вас и несколько лет назад?

- Ну, тех нас, может, и не боюсь. Только изменил бы кое-что (инстинктивно пытаюсь защититься).

(Сердце прибавило ещё полшага).

- Ты же боишься, что вдруг сделаешь ей предложение. Ей! Той! Ты боишься, что сам станешь другим. Ты боишься, что не сможешь вырвать в пике перепитого алкоголя жизни - твоей

жизни; вырвать, чтобы очиститься и снова пить до следующей рвоты! Боишься, что охмелеешь настолько, что не сможешь нап- рячь силы для рывка из себя! Ты же!..

- Всё!!! Замолчи!.. Достаточно.

Ушёл в кабинет. Заперся. Сел за стол. Положил руку на трубку телефона, словно обняв Кристину за плечо. Ещё секунда...

(Сердце уже потеряло свои ноты и исполняло какую-то им- прессионистскую импровизацию темпа.)

Отдёрнул руку от когда-то любимого плеча, словно от огня, и слуховой фокус поймал плавную мелодию гудка, звучащего в унисон с молчанием телефонного аппарата в какой-то другой стране. Телефонный номер.

- Здравствуй!.. Ты узнаёшь меня?.. Не знаю, почему я позво- нил... Просто... Так... Я ничего не буду спрашивать. Я всё пойму по твоему голосу. Скажи. Хотя нет, лучше давай просто помол- чим. Целую...

Метроном сердца: опустил грузик, как в сердце вдавил, и зас- тучало, застучало сердечко, затряслось всё вокруг; поднял гру- зик, как из сердца вон, - и стучит оно себе где-то там, аж еле слышно, а может, и вообще не стучит, а то, что мы слышим, так то, может, чьё-то эхо... Тик-так, тик-так - только темп порою разный.

Метроном сердца... Погода сердца: прошла буря, кончился дождь, утих ветер, ещё тише, ещё...

Вышел из кабинета (откройте, пожалуйста, окна настежь).

Всё понял: просто хотелось поговорить с дорогим человеком. И уже много позже вспомнил, что никогда не знал её новый теле- фонный номер.

Либретто.

На самом деле эта книга о ней. Я и задумал эту книгу, чтобы вытеснить, вырвать, выплеснуть из себя эту любовь или выда- вить ту часть, на которую моя любовь была больше её (эту часть я бы высчитал с помощью простой арифметики).

В какой-то момент нынешнего своего периода (уже года пол- тора без неё) я подумал, что напишу книгу коротких рассказов, которые никоим образом не будут касаться её, но книга в целом будет пропитана моими чувствами к ней. В пользу этого пред- положения говорило также то, что мне никак не писалось о нас с ней, но писалось легко о другом.

Кристина... Моя Кристина... Моя не знающая границ любовь к тебе. Моё неистовое обожание тебя.

Я думал о ней, садясь писать, но мысли о нас с ней оказывались не темой, но ветром, дующим по направлению движения, только уже моего, а не нашего... Говорю это уже без грусти, ведь по- том была Алина... Маленькая, красивая, умная, нежная, тонкая, с убивающей наповал улыбкой...

Я был обескуражен. Я был убит, оживлён и снова убит. Я не знал, что больше ноет - тело или душа - от желания обладать ею. Я в кои-то веки потерял сон. Я впервые влюбился с первого взгляда. Да, я впервые влюбился с первого взгляда. Эта хрупкая Алина поглотила меня. Я представлял, как буду нежно целовать её, носить на руках, кормить с ложечки мороженым, останав- ливать машину, чтобы подарить ей цветы, ворчать, что она мешает мне смотреть телевизор, любить её.

Я мечтал о чистой любви её. Я снова стал романтиком. Я пе- рестал быть собой, забыв все правила игры между мужчиной и женщиной...

Я прекратил играть, сняв с себя мягкий защитный панцирь. Я раскрылся под удар боксёра, забыв, что бой, по большому счёту, ещё и не начался... У меня начались белые ночи души.

Я бы никогда не носил в своём портмоне её фотографию - я хотел бы скучать по ней. Я уверовал в здравый ум природы че- ловека и был разбит. Я не был побеждён, но и не был победи- телем. Я был сломлен мечтой, которую придумал сам.

Мне снова казалось (на этот раз уже второй раз в жизни), что она необычна и, к сожалению, не понимает этого, а также то- го, что только со мной запоёт её розовый, поднимающийся в прекрасно-голубом небе лучик.

И всё-таки эта книга - о ней...

До десяти часов Жинолл должен был принять решение. Он сам установил себе эту временную грань, - иначе никогда ни на что не решился бы вообще. На часах старой башни светилось без пят- надцати десять. Он не знал, сколько ещё будет действовать снот- ворное, - Паолло мог проснуться через полчаса, а мог проспать и до утра. Жинолл озирался по сторонам, не пытаясь что-либо увидеть, думал, вспоминал. Наконец он понял, что от этого не уйти. Вскинул револьвер к собственному виску и выстрелил...

Когда Жинолл очнулся, на часах светилось без шестнадцати десять. Ещё целых шестнадцать минут размышлений. Усталость медленно приглушала звук мысли. Жинолл лёг рядом со спящим Паолло, положил заряженный револьвер между ними и заснул...

К вечеру в Жинолле пробудилось сознание. Ему показалось, что прошла целая вечность. Часы показывали без семнадцати десять. Он по-прежнему склонялся над дремлющим Паолло. Нес- колько секунд Жинолл настраивался на выстрел и, наконец под- давшись внутреннему порыву, прислонил дуло револьвера ко лбу Паолло и выпустил все патроны...

Жинолл вскрикнул и проснулся. Какой кошмарный сон. Он взглянул на Паолло, спящего рядом, затем на револьвер. Потом посмотрел на часы. Со старой башни светилось без шестнадцати десять, но Жинолл знал, что уже очень давно часы торопятся, как минимум, на минуту.

Я не давал названий своим рассказам. Всё это по той же при- чине, что и сам эклектический роман (то бишь первая часть), вроде как безымянный.

Мне видится, читатель мысленно сам подберёт к каждому рас- сказу имя, - то имя, которое видит он, чувствует он.

Чувствует, чувствует, чувствует, чувствует - это всё, что у нас есть чувствовать. Чувствовать через понимание, чувствовать через боль, через опьянение, прикосновение, через одиночество, взгляд, предательство, отчуждение, через слёзы и слёзы радости, через осмысление мгновенное и осмысление временем и, наконец, чувствовать через чувства.

О, бедный, несчастный, терзаемый, преступный и счастливый Гумберт Гумберт, беспредельный и плачущий мистер Розуотер, заставляющий "начинать думать" патер Браун, так и не нашед- шая полной любви форсайтова Ирэн. О, люди! Всё одно!

P.S. Я закончил писать рассказ о Жинолле, позвонил Ирине и тут же прочёл ей написанное. Я сказал ей, что, чем больше у че- ловека времени на раздумье, тем дальше он от мысли о самоказ- ни. Ирина же раскрыла другую, вторую, сторону: я-де отсчиты- ваю время до десяти и поэтому без семнадцати десять "больше", чем без пятнадцати. Но если вести отсчёт по времени текущему, то больше времени подумать было до без пятнадцати, а не до без семнадцати. И следовательно, изложенное приобретает обратный смысл.

Давайте попробуем влезть в шкуру Жинолла... Да не думал он ни о чём! Не мог думать! Ему тогда что минута, что час. Не мог он думать - НИ-О-Ч?М! Решение уже сидело в нём - в его голо- ве и теле. То решение, к которому он шёл, созревая, как плод, который видел и дождь, и солнце, и грозу, и ветер, и небо, и всё вокруг - и стал, каким стал. Наш Жинолл (уже наш, а не мой) всего лишь оружие. Просто Боливар, как известно, выносит только одного. Такая, видите ли, привычка...

Позвольте мне смелость посвятить строки о Жинолле арестан- ту, которого незаконно обвинили в пропаже денег из кассы бан- ка, а также автору "Дорог, которые мы выбираем". Интересно, он и вправду не брал денег из той злополучной (а может, и нет) кассы?

- Данечка, мне двадцать пять. Я хочу замуж, хочу детей, дом, спокойствие.

Я хочу, чтоб во мне потихонечку светился огонёк.

Понимаешь?! Потихонечку... Огонёк, а не пламя, которое взрывается, а потом гаснет. А потом надо вновь разводить костёр.

- А как насчёт жить? - спросил я.

- А я хочу так жить...

Сейчас пишу книгу - книгу моих чувств. Мне двадцать пять. Как хорошо, что была юность. Я так счастлив, что была юность! Она и сейчас ещё немножко есть. Она всегда немножко будет.

У человека должны быть воспоминания. Это, когда откидыва- ешься в кресле и закрываешь глаза. А ещё должны быть воспоми- нания, когда едешь один в машине и ничего вокруг, кроме тишины да тебя самого. Надо следить за дорогой, поэтому особо не размечтаться, и тогда приходит фон воспоминаний. Хочется верить, что меня сейчас понимают,- пусть каждый на свой лад (как же может быть иначе?!). Давайте простим себе всё плохое и хорошее. Мне двадцать пять... Хорошо, что была юность.

*****

Легче всего сказать: "Бог".

Труднее - всё сделать и сказать: "Бог".

Труднее всего - всё сделать и не сказать ничего.

Легче всего - сказать.

Труднее - не сказать.

Труднее всего - думать "..." и не говорить.

Легче всего.

Труднее.

Труднее всего.

*****

Двенадцать часов ночи. Маленькая улочка, на которой я живу, убегает от широкой магистрали, забирая у неё последние капли тишины. Мой первый этаж. Балкон. Меня притянул еле слыши- мый звук трубы. Какая-то джазовая мелодия, нарочно сбиваю- щаяся и продолжающая плавно литься. Только труба... Интересно, можно ли нарисовать джаз?..

Два трёхэтажных дома, смотрящих друг на друга балконами. Жарко и влажно поэтому все окна и двери балконов, а также жалюзи открыты. У кого-то напротив, на третьем этаже, уста

новлен мотор кондиционера, с которого через равные полсе- кунды капает вода. Эти капли бьются о жесть, которая встре- тилась им на пути, на своё и окружающих жильцов горе. Где-то включили телевизор - передают новости, которые пытаются заглушить джаз (уже подключились фортепиано и ударные). Новости громче, а джаз лучше. Слышно и то, и это... Капли продолжают свою работу; кто умрёт раньше - жесть или мотор? Ставлю на жесть... Передумал. Ни на кого не ставлю.

Обшарпанные стены домов не огрызаются, но мягко, по-стар- чески, улыбаются - чего уж там. Маленькая аллейка между зданиями, шириной в несколько метров, кажется частью домов, как единого ансамбля. То там, то здесь решётки на окнах. Старые дома... Кое-где висит стираное бельё. А фасад - как будто только построили.

Я очень давно решил написать книгу, ещё не было сегодняш- него меня, не было того окружения, что есть сегодня, и для меня, зависящего более от того, каким я сам его вижу, не было сегодняшнего понимания, ощущения. Брызнул какой-то блик в сознании, какой-то сигнал, ещё не понятый мною самим. Потом, позже, этот сигнал, но уже как-то по-другому, вновь напомнил мне о чём-то внутреннем, о чём-то таком, что способен услы- шать только я. А потом снова и снова эти зёрна падали, но не вырастали; наверное, не созрела тогда ещё сама земля для этих зёрен. Тогда ещё не было Кристины, тогда я не осознавал, не мог пока увидеть таких тем, произведений, чувств, которые нельзя, невозможно ни с кем обсудить, не обязательно связанных с лю- бовью, разлукой, лирикой, смертью, но просто тем, чувственных тем, состоящих из слов, красок, киноплёнок, нот, молчания... Или, может быть, да, - можно было обсудить? Но был, появ- лялся, я это прекрасно помню, тот блик.

Я и сам внутренне успокоился. Или, может быть, просто открыл для себя новые чувства: мне хорошо и спокойно; мне хорошо, потому что спокойно; я не бегу; время остановилось; мы просто сидим и болтаем и можем сидеть так вечно, - нет, я не сошёл с ума, я про чувства... И, наконец, книга. И тоже уже что-то другое: не сейчас, не десять страниц в день, а пусть само, пусть полный, зрелый плод, удовлетворение от того, что ты пишешь и как ты пишешь.

То время оголило меня. Роман с Кристиной. Мы оба студенты. Живём в общежитии, у каждого своя комната, и весёлое, без- заботное время, если не считать трудный старт, разные хара- ктеры и бессонные ночи, связанные с этими самыми характе- рами. Потом тяжёлый разлад, трещина в отношениях, расцветающая как раз, когда у меня начинают появляться деньги, мы оба работаем в летние каникулы, снимаем двухэтажный кот- тедж... Я потом ещё ездил посмотреть на этот коттедж: дом, рассчитанный лишь на двоих. Первый этаж - только салон, кухня и ванна, а наверху - огромная спальня. Интересно, я припоминаю свои чувства - я ни о чём не думал, не анализи- ровал, не сожалел, не вспоминал, а так... просто приехал

посмотреть на этот первый и последний наш общий дом. Он находился на самом краю огромного земельного участка с такими же домами как наш, и утром можно было увидеть нежный, цветной, неземной туман, его светло-голубую про- хладу.

В первое наше утро в том доме я проснулся первым. Я стоял совершенно голый у окна. Красота тумана настолько оглушила меня, что я не услышал, как поднялась с кровати Кристина. Она обняла меня и тихо сказала: "Я почувствовала, что тебя нет рядом со мной, - и добавила, - какая красота!"

Да, та пропасть имела своё начало именно в этом прекрасном, сказочном доме.

Домашние заботы? - нет, я мог этого вынести, тем более что большую часть работы по дому несла на себе она. Проблема была глубже: Кристина впервые предпочла провести отдых отдельно, работать где-то в другом месте, рядышком со сво- ими родителями, иногда мне звонить, видеться раз в пару недель (если вообще) и... вернуться к нашей совместной жизни к началу нового учебного года. Первый раз наши синусоиды серьёзно не совпали, но мой эгоизм победил - она приехала, изменив планы, и была со мной. Кстати, до сих пор не жалею об этом. Понимаю, что эгоистично... да, понимаю, что, может, было бы потом лучше, но нет, не отдал бы те дни... Я нуждался в ней, я не мог быть без неё, мне не спалось без Кристины, моей Кристины. Я получил то, что по праву, простите, принадлежало мне. В конце концов! - уже кричу я,- женщина ради своего мужчины меняет свои планы!.. Ничего, к чертям, это не изменило бы в будущем, не созданы мы друг для друга! И мне плевать, как называется то, что я брал от жизни всё, что мог, и смотрит ли на меня сейчас Бог. Да, да, плевать, мать твою божью!

Та пропасть, которая становилась временами то больше, то меньше, но никогда, никогда не смыкались противоположные края.

Бизнес, мой успешный бизнес, приносящий большие, даже по сегодняшним меркам, деньги, явил собой в итоге катализатор окончательного разлада. У нас всё было как-то по-другому, не

как у всех. И эти деньги, так обычно помогающие, не оказали положительного влияния, а, скорее, наоборот: мы стали реже видеться, упрёки, (можете нафантазировать себе что угодно, и это будет близко к правде).

Потом она решает выйти замуж за "вечно ждущего него", надо было только выбрать. Мы встречаемся ещё и позже (я специально комкаю концовку - хочу поскорее закончить). Слёзы. Мои, её. Слова. Море слов. И её ум удерживает нас от, к сча- стью, моей запоздалой ошибки, которая исправляется обычно бракоразводным процессом. Счастливый конец (я не шучу)!

(В зале зажигается свет. Зрители выходят на улицу через боковые двери кинотеатра).

Уже лежит на печатных листах треть книги, когда я пишу эти строки. Только что перечитал весь последний отрывок и... ведь я в самом начале любил точки. Да, да, обычные точки из синтаксиса. Многоточия, восклицательные знаки!.. "Забивал гвозди". А сейчас у меня нежный, трогательный роман с запя- тыми (я ещё не знаю, где помещу этот отрывок.). Запятая, что даёт ручью литься, делает его гладким, прозрачным, нежным, мягким, ещё далеко до моря, где надо ставить точку, мы не ду- маем сейчас о месте, где река прекратит жить!

То время оголило меня.

Мы варились в собственном соку. Возможно, я виноват более, чем она, или вообще виноват только я, но это моя сущность, природа. Мне не хватало той любви, что была в ней. У нас до безумия было мало общих друзей, их не было, результат разных характеров. Мы всё время пытались склеить разбив- шуюся ещё при рождении чашу, чашу нашей любви. Или нет, может, это и была - любовь? Может, это именно то время, которое было отпущено провидением, и надо благодарно про- молчать? Или всё это - плод моей извращённой фантазии, самоубеждение?

Мой бизнес снимал кожу с моей души. Это был мой первый крупный опыт, и я отдался ему целиком: покупал и продавал большими партиями, бесконечно встречался с людьми, дока- зывал, убеждал, играл, плёл интриги, врал, менял грязные рубаш- ки... Мне нужна была её полная поддержка и безоговорочная духовная отдача. Я получил только первое. Я успел, на какое-то мгновение, остановить свой бег... Какое-то ощущение обиды. Я не был удивлён,- мы жили уже несколько лет вместе,- но глупо было бы сыпать сахарный песок на явно неудачный и получив- шийся горьким пирог.

Алина. До сих пор помню каждый оттенок её нежного юного голоса. - Я влюбилась в тебя! Я влюбилась в тебя уже там, на заднем дворе старой гостиницы, куда ты привёз меня в первый день нашего знакомства: поляна медленно стареющей травы, деревья, пустота, сухие листья в тихой воде заброшенного до лета бассейна... Но я испугалась тебя. Что-то услышала внутри тебя.

- А сейчас? Алина, ты ещё любишь меня?

- Какое это может иметь значение?

Она не звонила с тех пор. Пока нет.

Я прикоснулся к её губам. Только раз. Мой последний штурм чего-то сказочного, волшебного. Почти ежедневные разговоры по телефону. Я обещаю приехать и приезжаю. Она выходит ко мне, потрясающе красивая. Или, может, только я это вижу, опять больная, раненая фантазия? Я встречаю её в воротах студенческого общежития. Те самые ворота, из которых сот- ни, тысячи раз мы выходили с Кристиной, держась за руки, улыбаясь, ругаясь, обнимаясь... Но сейчас она, и никто больше. Она. Алина. И я люблю её. До безумия. Вновь штурм, переносные лестницы, горячая смола на головы штурмующих.

Мы говорим и говорим, мы оба думаем, пытаемся предста- вить себе что-то. Потом едем в ту самую старую гостиницу, где есть уютное кафе с пианино и тапёром. Мы смеёмся, я

подпеваю музыканту, держимся за руки, я целую её ладони, а она всё время пытается разобраться в чём-то, в себе, во мне. Или снова, скорее всего, моё выдуманное воображение?.. Потом пианист пьёт свою чашку кофе, и я, с его разрешения, усажи- ваюсь за инструмент и импровизирую "Подмосковные вечера" и ещё что-то. Получаются весёлые, задиристые, джазовые "вече- ра" - гимн моего поражения или победы, но точно поражения моей мечты: мы гуляем, держась за руки, по Национальному парку, рядом с моим домом, я люблю её, мы доставляем друг другу ни с чем не сравнимое счастье, я просыпаюсь от её поце- луев, я засыпаю с самой лучшей тяжестью - её головы на моём плече...

Тапёр допивает кофе, и мы играем Миллера в четыре руки. Музыка Глена затихает и взрывается, я кричу, хриплю саксо- фоном. Марш! Марш битве, любви, поражению, вечеру, тапёру, четырём рукам, саксофону, моим поцелуям её пальцев, двум чашечкам кофе, остывающим на маленьком столике, её непо- нятному мне взгляду. Марш!..

Я поцеловал её только раз, всего лишь раз. Но, Боже правед- ный! Её губы... это Бог Нежности, Молодости, Бог Сладост- ного Безумия...

- Ты сошла с ума...

- Ты всё придумал...

Пусть только она позвонит. Я поеду и буду с ней. Даже пони- мая сейчас, что она права, что это не то, наверное, правда, не подходим друг другу. Опять не подходим друг другу...

Я люблю её.

То время, действительно, оголило меня. Я был счастлив, безу- мен, влюблён, разочарован... Я ждал, изменял, терпел, врал, при- думывал, верил...

И вот - сегодня... Я другой. Мне нравится моё новое качест

во. Я очистился от старых фолликул и теперь наедаю, напиваю новые. Я покрылся лёгким жирком, у меня округлились плечи и мозги. Меня подчас интересуют вещи, которым раньше я не уделил бы и секунды, я интересуюсь всем: фуражом, тюрбаном, ингаляцией... чем угодно, я всем женщинам дарю диадемы, неза- висимо от их возраста и вероисповедания. Я покрыт "золоты- ми" друзьями и идиотами и я сам и то, и это. Я здоров.

Я дышу...

В последний раз, когда я был в том кафе, пианиста дожида- лась его подруга - женщина лет сорока пяти. Очень красивая. Мой(!) импозантный тапёр пожелал всем "доброго вечера" и тихо ушёл с ней...

Я вновь один в своей квартире. Я беру лист бумаги и вспоми- наю позавчерашний вечер: "Сижу, печатаю свой роман. Дети- ще! Сижу и печатаю. Просто... Играет джаз. Всё очень хоро- шо... Пусть каждый сидит и печатает свой роман!.. Пусть!"

Я обращаюсь ко всем тем, кто считает (открыто или скрытно), что он самый лучший. Не тратьте зря свою энергию! Если Вы действительно искренне так думаете, то так оно и есть! И неза- чем об этом говорить и спорить. Итак, (я сейчас совершенно серьёзен) Вы самый лучший!!! Вы двухлетний ангел. Вы лист на дереве. Вы здесь и там одновременно. Если обыватель смотрит на Вас и думает, что это Вы, - он ошибается. Это либо Ваша часть для него, либо вообще не Вы. Вы самый лучший, лучший в этом говённом мире. Распахните ставни и закричите громко: "Да-а-а-а-а-а-а!". Если Вы в машине, опустите окно и громко, не останавливая своего движения, во всю мощь лёгких: "Да-а-а-а-а-а-а-а!". И пусть Вас не интересует, что подумает сосед или пассажи- ры в проезжающей рядом машине. Окно не открывается - раз- бейте его, ибо Вам нужен свежий воздух. Смейтесь над этим поганым миром. Вы живёте так, как считаете нужным. Вы живё- те, чтобы умереть, и, умерев, будете жить. Умоляю Вас, самых лучших, - никому ничего не доказывайте, ибо на этом Вы теряете энергию... "Франция - это я, я - это Франция", - и он прав, тысячу раз прав! Вы самый лучший и не дайте серому ветру простудить Ваши мозги. "Ветер врёт, обязательно врёт". А не врёт дождь, солнце, скорость, шампанское, ты. Любите! Отда- вайте и берите! Будьте любимыми! Бросайте и плачьте!.. Прав любимый писатель Алиночки, которую я почти забыл (вру): "Ког- да заканчиваются деньги - надо увеличивать чаевые".

Раз-два! Три-четыре!

Три-четыре! Раз-два!

Кто идёт? Мы идём!

Кто поёт? Мы поём!..

А если окно нельзя открыть или разбить, то нам на хрен не нужен такой дом. Да здравствует союз апокалипсиса, панацеи и космополитизма! Голосуем... За? Против? Воздержавшиеся? Единогласно! Попрошу следующий вопрос повестки дня.

Всё расплывается. Звук становится всё тише, плавно уходя на нет. Деревья медленно качаются, но ветра не слышно. Ветра нет. Нет и деревьев. Степь. Пустыня. Город. Город в пустыне. Каким-то чудным образом в нем есть всё, совершенно всё для долгого жизнепровождения. Есть тень, солнце, вода, холодильник в виде пещеры, очень много вина (только вина - строгие старые бутылки - такое постоянное и ненавязчивое пьянство). Даже не холодильник, а ледяной ручей, стоячая вода.

Пляж. Лежаки со свежими полотенцами. Огромная библиотека. Настолько огромная, что нет никакого желания читать. Тем бо- лее - всё время пьяный.

Простирающаяся по всей площади, светло-зелёного цвета прострация. Её видно, можно потрогать. Всё выкрашено в бес- цветный цвет. Всё хорошо.

В любой момент можно пообщаться с живущими в соседней деревне писателями, учёными, проститутками без лиц (что-то вроде онанизма с пристрастием). Можно влюбиться и закрутить роман с прекрасной исландкой.

Ночь. Всё.

Вечером приедет и пробудет у нас три дня его величество Па- риж. На осень уже заказан Лондон...

Всё, видимо, продумано и хорошо, но нет только одного. Никто пока ещё не заметил, но не хватает важного компонента сферы. Нет ингредиента целостности жизни... Трибуны на Великом Собрании города заполнены не до конца, и это вносит уныние в поющие лёгкие великих ораторов. Нет соли к прекрасному яству. Нет тарелки к нему же. Вдруг исчез цемент между кирпичами огромного здания; здание не падает и не упадёт пока, но цемент исчез. Нет маленьких улиц с окнами наружу, и от этого огромные проспекты с великолепными статуями кажутся одинокими и брошенными.

Господа, товарищи, братья, неужели Вы не понимаете? - ведь нет ДУ-РА-КОВ! Нам плохо без дураков. Да здравствуют дураки! - и троекратное "Ура!" разнесётся по площади. Дайте им запол- нить их место. Это их место! Дайте им щипать воздух, дайте им дуть на него и на горячий чай с одинаковым темпом и замирани- ем того, что у них называется душа!

Всё. Чистый стол. Нет запаха. Никакого. Исчезло небо. Исчезла смерть, и стало неинтересно жить. Завтра, после обеда, будет производиться обмен лиц на новые; такие же, но новые. Пыль на завтра отменили. Все ушли. Строка. Всё.

Здравствуйте и прощайте!

Я приветствую Вас по причине соблюдения правил хорошего тона и прощаюсь по причине своей смерти. И, пожалуйста, не надо вытягивать лица. Ничего страшного не произошло и не про- изойдёт. Кто, в конце концов, кто такой я и кто такие Вы, чтобы хоть что-нибудь произошло из-за моей кончины и Ваших, уже готовых вытянуться (а я это вижу) лиц. Большой, а возможно, и маленький муравьиный рой... И поэтому здравствуйте и прощайте.

Мои лёгкие дышат, пальцы правой руки уверенно сжимают карандаш, глаза следят за движениями этой руки (если бы не моё обожание одного нефранцузского парижанина, я описал бы ещё пару органов тела (дешёвый камуфляж), а сам я мыслями в том далёком или близком дне, когда я умер (простое и короткое слово - умер) и что самое интересное, ушёл в мир иной таковым, коим являюсь сейчас.

Я сказал: "Большой, а возможно, и маленький муравьиный рой, и поэтому здравствуйте и прощайте", а в голове зазвенело: "Мой девиз: всегда весёлый и ясный!", "Она была сущий пустяк", "Париж - это Франция, а Франция - это Китай", "Инициация - день переезда для души", "Теперь я не бываю в одиночестве. На самый худой конец у меня нет Бога!"...

Разумеется, перед смертью мне хочется поведать Вам о наших похождениях по таиландским массажам и танцах живота на столе между бутылок с настоящим французским шампанским. Расска- зать, чтоб вспомнить самому, ибо даже те, кто были рядом со мной, чувствовали что-то своё, отличное от моего. Но всё тот же он стоит, сутулясь, около своего велосипеда и заслоняет свет лампы с левой стороны...

Всё ещё сидя за большим столом, я заглядываю в свой ежеднев- ник. Там нет записей. Ни одной. Ничего не надо делать. Можно, наконец, отоспаться. Ни одной записи. Это что, значит, что я умер? Нет, это значит, что нет ни одной записи... Он всегда весёлый и ясный. Как просто и здорово. Весёлый и ясный. Не буду, хотя хочется, долго повторять эту фразу, ибо боюсь поте- рять её смысл...

Великодушно простите; я заболтался и позабыл о фабуле - я

умираю или, того не зная, умер. Я прохожу, подобно ему, мимо седого араба, лицо которого сливается со стеной, но сворачиваю не влево, как сделал это он, а вправо. Я вижу большую площадь, за ней поляну и ещё дальше - море, которое тупо упирается в небо. На площади мириады пустых деревянных столов. Каждый стол сбит с двух сторон скамейками. Натуральное дерево покрыто краской с натуральным цветом дерева. Лишь за одним столом сидят друг против друга двое мужчин. Они отпивают из пустых бокалов, намекая на пиво. Все остальные столы пусты, не намекая ни на что. Подошла немолодая пара (по внешнему виду трудно определить, родились ли они в этой стране). Долго выбирали место, а потом, конечно же, подсели к этим двум. Некоторое время помолчали, затем встали и куда-то ушли. "Мы не взяли их адрес", - проговорил тот, что сидел лицом к поляне. "У меня есть", - молвил второй. Что он имел в виду?

Мне уже наплевать на всё, включая и то, что он имел в виду.

Итак, умираю или уже умер. Снова чист. Не дожидаясь страш- ного суда. "Мне хорошо, мне плохо", и ни о чём не сожалею... Большой, а возможно, и маленький муравьиный рой, и поэтому здравствуйте и прощайте... Да, чуть не забыл, не кладите мне в гроб диплом об окончании музыкальной школы и водительские права. Оденьте меня тепло и неброско, и я буду благодарен Вам всю оставшуюся жизнь. И никаких похоронных маршей - не терплю. Будет достаточно двух ударников и тенор-саксофона (бас неуместен и слишком грустен - Вы не на похоронах)...

И всё-таки Ваши лица вытягиваются. Брови поползли вверх, воздвигая на лбу окопы морщин. Глаза начали увеличиваться и округляться, а подбородок медленным камнем вниз - любое лицо так вытянется. Ещё раз - ничего, физически, не произошло. Просто сегодня я понял, что умер. Вот и всё. Таким образом экономятся нервы для будущих великих дел. Причём здесь - на этой полной грехов земле - или как там она ещё называется.

Я умираю и, безразлично озираясь по сторонам, вижу других, которые почили уже давно и до сих пор этого не осознали. Неко- торых из них я знаю (или знал) лично. А ведь пойми они это - и большому количеству народа стало бы намного легче, чем той

датчанке, что бесплатно мучилась из-за другого ненастоящего

парижанина-островитянина...

Но вернёмся к саксофону. Он похож на здравствуйте и прощай- те. Всё похоже на здравствуйте и прощайте, потому что большой или маленький муравьиный рой. Стоп!.. Может быть, Вы ждёте чуда? Я оживу прямо сейчас, прямо на Ваших круглых глазах, прямо как в тех сказках, что читали Вам добренькие няни? Нет, не оживу. Чуда нет. Нет ничего, нет нет, нет оживу. Есть только всё к чертям свинячьим, да и то без гнева.

Мимо нас всех проходит та немолодая пара (вы помните их лица? здравствуйте и прощайте), и всё, чего я искренне сейчас желаю - это чтоб ничего не хотелось. И вот Вам ещё одна бес- смертная фраза, которую трудно осмыслить до конца: "Спокой- ной ночи!" Спокойной ночи, не сжигая кораблей и мостов...

Я остался без адреса, но если Вам вздумается черкнуть мне па- ру мыслей пишите, пожалуйста, на главпочту мира, - "до вост- ребования"... может зайду туда.

Мы как-то с ней поссорились, и каждый выплеснул накопив- шийся груз обид (всё-таки три года вместе). Потом она замол- чала и насупилась, как маленький ребёнок. В такие моменты она всегда походила на обиженную семиклассницу, прямо на глазах моя цветущая женщина превращалась в маленькую школьницу. Замолчав, Кристина уткнулась в одну точку. "Подойди и обними меня, обними нежно, поцелуй, прижми меня к себе", - вот что висело в воздухе и, читая это, я не мог сделать и шагу к ней. Просто не мог. Физически.

Сейчас я понимаю, что уже тогда устал от нашей связи... Да, мы не видимся неделю и бежим друг к другу. Да, мы придумы- ваем что-то из воздуха, чтобы обновить наши отношения. Да и ещё сто раз - да! Но... это ненормально... После того, как каж- дый из нас пошёл на компромисс с собой ради наших отношений, та несчастная, та дьявольская пропасть была ещё достаточно широка и глубока... Нет, нет, я не хочу, чтоб сложилось впечат- ление постоянной войны, но... я не знаю... какое-то ощущение, будто что-то упускаешь, не получаешь до конца...

Я не мог без неё, и я устал. И это "я устал" перевесило всё остальное.

У моего отца есть замечательная фраза: "Каждый получает то, что он хочет". Мы оба получили то, что хотели, во всяком случае я, и давайте забудем сейчас о цене... Возможно, это проз- вучит гнусно, но... нет, я всё-таки скажу: боже мой, как хоро- шо, что я так люблю себя! Люди, любите, пожалуйста, себя, и тогда будет счастье, будут счастливые браки и обоюдная любовь; тогда у вас появятся настоящие друзья, а не блеклая масса. Жертва любви, между прочим, всё ещё жертва... С каж- дым словом, выходящим из-под моего карандаша, становлюсь всё чище и чище. И вот, наконец, я свободен, любим, чист. Иду навстречу своему Я, не желая никаких жертв. Ни в чём не вино- ват и всё прощаю. Прощаю себе и прощаю ей...

Прости меня и ты, так любимая мною когда-то.

Наконец-то пошёл дождь.

Ведь кто-то из нас двоих

должен хоть иногда

мыть мою машину.

Наконец-то пошёл дождь. Ну и хорошо. Ну и славненько. Все забегали ещё быстрее, чтоб не промочить ноги. Выходит, что вспотеть от бега лучше, чем промокнуть от дождя. Потные носки лучше мокрых волос! Грязные воротнички стерильней слёз при- роды! Всё сухое, включая наши души, славненько оберегает от простуды. Бегайте ещё быстрее, и никогда не заболеете, - ни телом, ни душой!.. Мегаполис! Ещё немного, ещё, ускорили чуть бег, и вот оно! свершилось, - мы успели на поезд метро и теперь никуда не опоздаем. Сейчас можно отдышаться, проте- реть рукавом мокрый лоб и навести на нужный прицел дыхание. Добрый самаритянин подует на нас, чтобы быстрее высох пот. Мы устало закрываем глаза, безуспешно пытаясь поймать пяти- минутный сон. Мы потом, уже дома, поменяем грязную, прилип- шую к телу сорочку. Боже, как хорошо! Я хочу быть рядом с ними, этими пуританами. Я тоже хочу успевать... Восемь часов сна, восемь часов работы, и у нас остаётся ещё целых восемь часов на поехать на работу, заплатить за газ, забежать в банк, вернуться с работы, на поиграть с ребёнком, приготовить суп на два дня и на потрахаться раз в неделю. Чудо! - я вывожу общече- ловеческую формулу успеха (все затаили дыхание, вытирая пот изнутри). Вот она - формула: трахайтесь четыре раза в месяц, и вы всё всегда успеете, включая навестить родителей, бабушку с дедушкой и ещё какого-нибудь члена семьи! Если вам надоели четыре совокупления в месяц - переходите на сорок восемь кои- тусов в год. Никаких проблем. Пусть идёт дождь!

Чувства... Жжёт внутри. Прямо посреди груди и чуть левее. Вечером хочется уютного тепла, и я получаю его. Следующим вечером она приходит вновь, а я хотел бы побыть один. Телефон- ный автоответчик голосом моих добрых знакомых, без которых я бы пил намного меньше, но жил бы намного хуже: "Даня, как насчёт преферанса вечером? Коньяк уже есть". Конечно, я хочу к ним. Она обещает, что дождётся, и я, возвращаясь в два ночи домой, представляю, как обниму её нежное, горячее, милое мне,

на самом деле, чувственное её тело, но дома меня дожидается всё тот же электроголос, теперь уже женский. Я некоторое время рассуждаю вслух, стоя под душем, ложусь в кровать, которая пахнет ею, целую подушку, и всем спокойной ночи. Дождь мне не мешает. Аривидерчи.

Мне снится, что я неуправляемое животное. Но у меня есть большой плюс - я не удерживаю женщин. Я делаю больно себе и им, но не в той степени, если бы я больше врал... Кристиночка, благодари судьбу, что я не сделал тебе предложение (а это кон- чилось бы нашей свадьбой), ты же прекрасно помнишь, как я рушу всё на своём пути, не дожидаясь подарков судьбы. А ещё, наверняка, не забылось, как ты, собственной персоной, не могла, или не хотела, отразить этот натиск, даже когда вроде бы всё это было не к месту... Это было бы сто лет мучений. Прошу прощения за, может быть, резкий стиль, и спокойной ночи, до- рогая госпожа... извини, не знаю фамилии твоего награждённого за исступлённое ожидание мужа...

Всё это так. Но как увидела своё будущее юная Алиночка? Как? Скажи же мне, любовь моя?! Ведь тебе было всего во- семнадцать! Всего восемнадцать! Ничего не понимаю, а впро- чем, может, никогда и не понимал. Но как? Коим образом Алина устояла, безусловно влюбившись в меня? И зачем?.. Она неимо- верно измучилась сама, измучила своего первого мужчину (а воз и ныне там), измучила, наконец, меня и - отвергла. Отвергла вся в слезах, в бессонных ночах, в непонятной голове (у меня не хва- тает эпитетов). "Я не пытаюсь тебя понять до конца: ты старше, опытнее, мудрее меня в сто раз. Ты говоришь больше умом, чем сердцем. А я... я... впервые... я так спокойно жила... я не думала... Всё, что я могу сделать - это почувствовать пра- вильный ответ... Моё сердце говорит тебе "нет". Прости, Данечка. Возможно, мне хуже, чем тебе...", - вся в слезах, в прекрасных, делающих её ещё чудеснее, чистых слезах... Кра- сивый, получившийся несвойственно мне платоническим роман. Какая-то напасть. Нависшее проклятие... (Если бы я прыгал с шестом, у меня бы осталась третья, последняя, попытка на

истинное и полноценное, если такое бывает, счастье. Хорошо,

что это не так - у меня ещё много сил).

Я так и не нашёл слова, чтобы обречь её на счастье со мной, хотя говорил именно сердцем, только сердцем, а не наоборот. Ничего не понимаю, но это не помогает. Не помогает также серия ничего не значащих для меня лёгких побед... Постойте, а может, она действительно чувствовала недолговечность буду- щего счастья, возможность быть глубоко и болезненно ранен- ной? Как там - "лучше синица в руке..."?

Я позвонил попрощаться, и снова её слёзы: "Кто тебе позволил врываться в мою жизнь? (И уже почти крича) Кто?" - "Ты, Алина".

Я просыпаюсь, натягиваю свитер, пиджак, бутерброд и залезаю в машину. Вот кто всегда рядом... Но так не может продолжаться вечно. Придётся же когда-нибудь выбирать?! Сколько мне ещё будут прощать? Хотелось бы знать, потому что я намерен ис- пользовать весь кредит до конца. И этот кредит ещё жив - через пару дней я слышу знакомый поворот ключа в замке и искренне хочу любить её. Да, она получила меня таким, каков я есть: поле, два шва, и ещё куча помельче, почти незаметных. Она это чувст- вует на себе, хотя ни в чём не виновата. Следующая почувствует то же самое плюс последние изменения. Если, конечно, будет меня хоть немножко любить (я имею в виду чувства; следующей может снова оказаться она).

Вновь это жжение внутри, и я не знаю, что сделаю на этот раз. Хотя, позвольте. У меня есть прекрасная идея. Я использую тот факт, что не нужно варить суп и ночью меня не разбудит ребё- нок. Мне кажется, я немного утомился и сейчас направляюсь совершить то, что люблю больше преферанса, биллиарда и не- удавшейся любви.

Я ухожу в мир, где не дует злой ветер и люди не убегают от дождя, где моя машина всегда чистая, - вне зависимости: плакал Бог или нет - я иду спать.

- Не беспокойте меня никто, - я сам вам позвоню.

- Когда?

- Когда проснусь.

- Часов в десять вечера?

- Может, через неделю.

Кристина спросила меня как-то ближе к нашему концу:

- Знаешь, почему ты так и не сделал мне предложение?

- Почему?

- Потому что ты боялся, что я соглашусь, - грустно сказала она.

Потому что ты боялся, что я соглашусь.

Да, чёрт возьми, да!

...Рисует для Франции,

Чувственности лишённой,

Рисует всем телом,

Глаза у него на заду...*

Я хожу по Третьяковке. Останавливаюсь у работы С. Малю- тина "Портрет писателя Дмитрия Фурманова". Умные, сосредо- точенные глаза, медаль молодой России на гимнастёрке...

...И вдруг перед вами портрет...

Это ты, читатель,

И я,

И он сам,

И невеста его,

Бакалейщик с угла,

И молочница,

И повивальная бабка,

И кровью испачканный таз,

Новорожденных в нём моют...

В нашей советской кухне стояло радио "Харьков". У него было всего две ручки: настройка волн и звука. Радио это выдавало му- зыку с лёгким шуршанием, этаким потрескиванием. Мне запом- нилось сие радиосопровождение настоящей музыки так же, в об- щем, как и шорох от касания иголки о пластинку...

Я любил музыку с детства; сказались вложенные усилия моих родителей. Мама - некогда прекрасная пианистка, а ныне любя- щий свою работу педагог, научила меня и старшего брата Игоря слушать музыку, понимать её историю, видеть за произведением своё - личное, различать в оркестровом исполнении душу каж- дого инструмента в отдельности. Отец - бывший трубач - привил мне любовь, которая, наверное, умрёт вместе со мной, любовь, которая (не боясь патетики) побеждает время, любовь, которую легче услышать, чем объяснить, - любовь к джазу.

_______

* - Здесь и ниже отрывки из стихотворения "Портрет". Блэз Сандрар. Сборник "По всему свету" (Прим. автора.).

Я рос на музыке. Вспоминаю иногда потрясающие вечера в кабинете нашей квартиры, где стоял рояль. Собирались друзья родителей, и случалось, нот звучало более, нежели слов...

"Сказки венского леса" "короля вальса"; Героическая "Пятая" (девиз "Борьба с судьбой") и "Девятая" (с оригинальным хором на слова оды Шиллера "К радости"); знаменитейшую же "Четыр- надцатую" гости (да и мы) просили маму при каждом подходя- щем случае; а мягкий в разнообразных красках бас Фёдора Ивановича, что брал партии Ивана Грозного, Мефистофеля; великий Александр Порфирьевич, что не успел закончить большой труд и завещал его Римскому-Корсакову и Глазунову...

Шорох от иголки о пластинку. Как же он въелся мне в память - этот шорох.

...Безумное небо,

Современности рты,

Башня штопором,

Руки...

Строки из "Подсвечника" мессера Джордано Филиппо Бруно: "Видишь, какое гнусное, чудовищное и буйное время: сей век, печальный век, в котором я живу, лишён высокого...", конец шестнадцатого века. Сейчас конец двадцатого... И всё же. Шорох... Шорох и трещины - трещины на старинных полотнах.

Я стою и смотрю на работу Рубенса - этого "короля живопис- цев и живописца королей" - "Елена Фоурмен в свадебном пла- тье". Сесть нельзя, а лишь стоять... Трещины, что сопровождают картину, как шорох - музыку.

Делакруа. "Данте и Вергилий", "что в лодке Флегия переплы- вают Стикс; они приближаются к пятому кругу, их освещает зарево адского города Дит". И трещины. Я замечаю на полотне трещины. Они кажутся естественной частью картины.

Тринадцатое июля тысяча семьсот девяносто третьего года. Шарлотта Кордэ убивает Марата. Давид рисует героя. А может быть, это Шарлотта - герой? И трещины на камне, где написано - Давид.

...Христос,

Это сам он Христос

На кресте

Его детство прошло.

Каждый день

Совершает он самоубийство...

"...Гнусное, чудовищное и буйное время..." Сейчас конец двадцатого. И всё же... Шорох и трещины. Музыка и картины. Так это одно и то же - шорох и трещины. Не знаю общее их название, но одно и то же; ведь в живой музыке не было шороха в залах, а когда писались картины - на полотнах не было трещин.

...И вдруг

Перестал рисовать.

Это значит спит он теперь.

Галстук душит его.

Удивляет Шагала, что всё ещё жив он.

Лёжа на диване в гостиной:

- Я умру один... Просто один. Умру, и самая паршивая собака не придёт проводить меня в последний путь. Буду лежать в по- хабном гробу: старый костюм и грязная сорочка, - бюро "Пос- ледняя поездка" не заботится о дешёвых похоронах, за которые платит гроши национальное страхование этой страны. Хотя почему этой страны? - я не знаю точно, где умру.

Не то, чтобы обидно, но сам факт - никто не придёт меня хо- ронить. Никто... Где вы все? Где мои друзья и враги? Где жен- щины, что страстно любили меня?..

Не то, чтобы очень хотелось, но хоть какую-нибудь речь. Ка- кую-нибудь сраную речь. Добрую, обидную, смешную, - не важно какую, - я просто люблю общение.

Умру один, как собака. Как грязная, мокрая, вшивая, с капа- ющим из глаз гноем собака. Умру в незнании, в непонимании, в необразованности. Умру, так и не узнав, что такое Макондо: то ли это чащоба, где легко погибнуть, то ли это бананы для дья- вола, то ли ещё куча всякого дерьма... Я так уже не пойму природы женщины. Природу женщины?.. Я не уверен, что пойму свою собственную природу...

Я не жалуюсь. Я просто сообщаю себе, что умру один... Ну и плевать! Имел я всё и вся, включая друзей, врагов, женщин, бана- ны для дьявола, чащобы, природу людей и мёртвого себя! К чёр- ту всех!

Из спальни на втором этаже раздаётся женский голос:

- Дорогой, ты заказал билеты в театр на среду?

- Подожди, пожалуйста, я занят.

- Не слышу. Скажи ещё раз... С кем ты там говоришь вообще?

- Ничего, ничего, родная. Это я с собой.

Я однажды (а может, и не однажды) не понял что-то в ней. Не "допёр". Она ждала, что я пойму, а я то ли не смог, то ли не захотел понять. Наверное, не смог...

Позже мы, конечно, помирились... Стояла холодная зима. В моей студенческой комнате горел электрический каминчик. Нам было уютно и хорошо. Она сидела, прижавшись ко мне спиной, и тихо говорила. Моя маленькая настольная лампа пыталась при- дать жёлтый оттенок белым в оригинале и чёрным из-за су- мерек, стенам. Правда, было очень уютно.

Она вдруг тихо напомнила мне о случившемся, ссора ранила её больше, чем меня. "Я просто хотела, чтобы ты успокоил меня, а ты ушёл в себя, не желал меня услышать... ты так и не понял этого".

Уже не помню, что я ей тогда ответил. Я защищался, вменял ей в вину недостаточную открытость по отношению ко мне, что-то в этом духе, я был обижен, не хотел ничего понимать даже тогда, когда обнимал её, когда она тихо мне что-то гово- рила, когда я снова и снова целовал её щёки, губы, глаза, дышал её запахом, её волосами, ею...

Помню только фразу. Грустную фразу, которую Кристина выдохнула из себя и которая только совсем недавно перестала хлестать меня изнутри: "Дурачок ты, Данечка".

Лавка на окраине города. За прилавком мужчина лет сорока. Худощав. Вероятно, когда-то был красив. Мешки под глазами. Молча ждёт клиентов.

Подошла женщина. Купила горстку орехов и ушла. Продавец положил деньги в карман. Минут через пять подъехала машина; рабочие возвращались со смены. Один из них выскочил из каби- ны и подошёл к лавке.

- Сколько бутылка пива?

- Пять, - ответил продавец.

- Если возьму пять, сколько возьмёшь?

- Двадцать пять, - сухо ответил продавец.

- Возьму больше, скинешь немного? - не унимался рабочий.

- Нет скидок. Это не моя лавка. Всё распродаю и отдаю брату. Должен успеть до суда.

- Ну хорошо. Беру двадцать. Сколько?

- Сто.

Рабочий расплатился, забрал пиво и ушёл.

"Ты что там с ним болтал?" - спросил водитель старой машины.

- Пытался сбить цену. Не получилось. Какие-то проблемы с братом. Короче, не сбивает... Врёт, наверное.

- Да чёрт его знает.

В конце недели с юга подтянулся Шура Котиковский. Мы с Яной на вокзале встречаем его. Часов в одиннадцать вечера едем в джаз-кафе на берегу моря. Шум волны плюс саксофон, конт- рабас и ударные. Живая музыка. Красота. Кот ударился в раз- мышления.

- Слышишь, Даня, мне кажется, у контрабасиста какие-то проблемы.

- Почему? - спросил я.

- Играет как-то нервно. Сексуально неудовлетворён, по-моему.

- Да, вероятно, проблемы с девушками. Плохой он. Ты прав. И контрабасист он так себе.

- Так это всё оттуда, - и помолчав, - всё оттуда.

- Возможно, это из-за контрабаса, - я вошёл в роль.

- Почему?

- Инструмент неудобный, ну в плане переносить. Другое дело гитарист или даже этот несчастный саксофонист. Наверняка, ку- ча баб.

- Наверняка, - Котиковский знаком заказал ещё пару кружек пива.

- А как тебе ударник, Шура? - я развивал тему.

- Ударник? - Котиковский безразлично посмотрел на посте- пенно обалдевавшую от нашего бреда Яну, - ударник живёт с девушкой на два года младше него, у неё огромный таз, малень- кая грудь, она лгунья, рост - метр шестьдесят. Ему кажется, что он её любит, а на самом деле боится остаться один.

- Она его не любит, но называет любимым по той же причине, - вторил ему я. - Принесли пиво. - Через полгода свадьба, - заключил я, забирая свою кружку.

- Наверняка ей часто приходиться ему врать, - задумчиво бро- сил Котиковский.

- Да чёрт их знает, - мы уже оба устали от этого обсуждения.

- Интересно, хоть что-то совпало?

- Какая разница?!

(Конец обеих историй).

Дорогой мой читатель, хотите узнать, как обстоит дело у них у всех на самом деле?.. Впрочем, я и сам не знаю. Да и какая, соб- ственно, разница?! Всё к чертям, к дьяволу, к куда хотите! Пусть хоть весь мир занимается сексом одновременно и стоя, - даже не пойду смотреть. А вот как мой двадцатипятилетний знакомый теряет девственность с проституткой в моей машине и за мои деньги - пойду!.. Я плачу денежными знаками этой страны за просмотр смущения, он - просто болван, она - платит бесчув- ственным телом за мои, те самые, деньги, и меня совершенно не интересует.

Он с содроганием дотрагивается до её груди, похожей на ста- рую газету, и не знает, что ему чувствовать. Этот "просто бол- ван" смотрит, но ничего не видит. Свершилось! Сейчас её грудь для него - воплощение рафаэлевской мысли, и не важно, что этой, с позволения сказать, грудью можно обернуть книгу и

застегнуть всё это на две стёртые пуговицы. Из ниоткуда при- шедший "мини-ренессанс" местного значения и мгновенная раз- вязка - я уезжаю, оставляя удовлетворёнными их: её - деньгами, его - первой маленькой смертью, связанной с женщиной. Этот болван почти пропал; он это попробовал, теперь ему этого хо- чется. Ему уже срочно нужна болван женского рода...

Величие ничтожества и ничтожество величия. Ничтожество всего, понимая или не понимая. Ничто не удивляет, не интере- сует, не беспокоит, но самое главное всё-таки, что не удивляет. Мы смотрим на вещи, тут же забывая их смысл... Мой близкий знакомый, с которым я усердно общался последние три года, неожиданно для меня оказался активным сумасшедшим. Я считал его нормальным, а он всё это время был сумасшедшим. Собственные родители - оба врачи - положили его в психушку. Единственного сына... У другого моего знакомого умерла жена. Он плакал и вытирал слёзы, затем запил, а потом начал счастливо жить и, как оказалось позже, впервые в жизни...

Ничто не удивляет. Все всё знают и поэтому... Поэтому пусть сбудется мечта идиота! Тогда посмотрим, что будет... В худшем случае, пуля догонит гору*. Что будет в лучшем случае, не могу даже себе представить. Да и какая, к чертям, к куда хотите, раз- ница?! Сколько хотел сэкономить тот рабочий у лавки? Никого не волнует. Что будет с этими несчастными музыкантами с оду- хотворёнными лицами и их девушками? Никакого беспокой- ства!.. Мы идём по улице, не замечая, кого только что задели плечом. Каждый, внутри себя, наверху и внизу, слуга и король, ракетка и мячик; вверх - вниз, отсюда - туда, из в...

Величие ничтожества и ничтожество величия... Кстати, неиз- вестно, что хуже.

______

* мечта идиота: чтобы пуля догнала гору - сленговая поговорка преферансистов.

Набросок сценария.

(За расширенным вариантом обращаться непосредственно к

автору).

Их семьи враждовали с 1739 года, когда ещё самого Операпато не было на свете. Это была кровавая борьба. Вражда истовая... Никто уже не помнил, с чего всё началось, но зато особый пере- вод на их родной язык слова "вендетта" дети обеих семей впиты- вали с молоком матери. Правил у этой вражды не было. Уничто- жался каждый, кто кровно касался врага. Не щадились ни дети, ни женщины, ни старики. Были попраны все законы чести и достоинства. Пленных в этой войне не было. За единицу борьбы была принята смерть.

Сам Операпато чудом уцелел в 1824 году (ему только испол- нилось 19), когда враждующей с ними семье путём подкупа удалось узнать путь передвижения его экипажа. Операпато спасло знание местных лесов и обычная удача... Не буду останав- ливаться на перипетиях того нападения, скажу лишь, что Опера- пато запомнил на всю жизнь ощущения той ночи. Он запомнил ужас, страх (он ещё даже не любил женщину в своей жизни - он не хотел умирать), кровоточащую рану, низкие ветви деревьев, хлещущие его по лицу, но главное, он запомнил ужас страшный, охвативший его целиком ужас.

Долгие месяцы ушли на восстановление душевных и физичес- ких сил. И полное выздоровление было увенчано его причаще- нием к религии. Операпато не ушёл в себя целиком, он оставался земным, оставался членом своей семьи, здравомыслящим муж- чиной, но причащение было полным и безоговорочным.

В 1834 году Операпато женился на 16-летней религиозной девушке, и молодые нашли свой первый дом в семье жениха. К тому времени войной руководил старший брат Операпато - Джорджо. Это был богатырь высокого роста с красивыми

чертами лица. Он обладал гибким и острым умом, был очень выдержан и немногословен. В нём воплотились все лучшие черты их древнего рода, но последствия страшной борьбы наложили свои линии на этот портрет; он стал, в каком-то роде, маньяком смерти, маньяком крови. Крови и крови семьи. Смерть всё время стояла перед его глазами, и уже вся его жизнь была подчинена только одному - убить и победить в этой войне, войне не славы, но чести.

В 1840 после долгой и мучительной болезни умерла, не оставив после себя детей, 22-летняя жена Операпато...

В 1859 году война пришла к своему завершению. Был приведён в исполнение страшный план Джорджо, план, который готовился и зрел не один год. На большом семейном торжестве врага была подкуплена охрана. Вырезали всех. Абсолютно всех. Оставшиеся случайно в живых несколько слуг, под страхом мгновенной казни и ещё в стоявшем в глазах ужасе от увиденного, рассказали, что на один из островов, принадлежавших уже не существующему врагу, был отвезён полугодовалый малыш... Это была дальняя кровь, пусть далёкий, но последний член вражеского семейства. Джорджо отправил за ним и приказал привезти его к нему сразу по прибытии.

Его доставили через несколько дней. Верные слуги (чей род по древности не уступал роду их господ) внесли полугодовалое дитя в залу, где обедала семья. Война закончилась, но Джорджо по привычке ещё держал всех в своём замке. Через несколько дней семья собиралась отплыть на острова, где намечался небывалый по своему размаху пир, венчающий победу, после чего каждая ветвь рода удалялась, кто куда пожелает. Не ехали лишь Опера- пато с его второй женой, которая должна была впервые разро- диться со дня на день.

Кроватку, в которой мирно посапывал малыш, поставили на сверкающий пол, и тут неожиданно для всех поднялся доселе молчавший Операпато.

"Брат, - в наступившей тишине начал он, - брат, сколько лет

наш род вёл эту войну?! Вечное озеро слёз пролито женщинами нашей семьи. Лица наших мужчин уже давно перестали улыбать- ся, но только чернеть. Имея всё, мы жили в большей неволе, чем наши слуги. Всевышний дал нам очень многое и наказал за без- рассудство наших предков, безрассудство наше и безрассудство людей, которые становились кровными нам врагами ещё до их и нашего рождения. Брат, я не прошу тебя пощадить это ни в чём не повинное дитя: я знаю, что этого не смог бы добиться от тебя даже Бог Грозы. Но я прошу тебя позволить улыбаться ему до того дня, пока не родится вскорости мой первый ребёнок. Пусть это будет хоть и не полное, но первое после страшного времени приношение, ибо я знаю, что если ты согласишься сейчас, - это будет истинная жертва. В день, когда родится мой сын, я сам принесу его на жертвенный алтарь. Вспомни, прошу тебя, ведь и моя кровь была пролита в этой войне"...

Джорджо не поднялся со своего кресла. Он устал, слишком устал. Его сильное и красивое тело вдруг потеряло упругость. Мудрые глаза как будто уходили внутрь отдохнуть. Его глубокий ум молил о передышке. Уже никакие чувства, кроме издали приходящего спокойствия, не волновали этого большого чело- века. Хотелось спать, и не спалось. Хотелось не думать, но мыс- ли бродили в его исчерченном морщинами мозгу, хотя в реше- ниях уже не было надобности. Он устал, слишком устал.

Медленно, словно прося тишины, он поднял руку и сказал: "Пусть будет так".

Через несколько дней семья отплыла на огромном корабле в сторону островов. Плавание должно было занять четверо суток, но закончилось намного раньше. На утро третьего дня судно по вине шкипера нашло на риф. Деревянный корпус, налетевший на всех своих узлах на камни, дал течь, с которой не смогла справиться команда. Спастись было невозможно. Это случилось 8 июля 1859 года.

19 июля 1859 года Операпато узнал об этом. А 20 июля 1859 го- да скончалась при родах его вторая жена. Младенца спасти не

удалось.

Он остался один. Совсем один в этом помпезном дворце. Пос- ледний владелец родовых земель и островов. 54 года...

Врач заверил его, что скорей всего род закончится на нём. Немногочисленные неудавшиеся попытки изменить что-то подтвер- дили предположения целителя.

Он назвал его Лорено. Его родители погибли при кораблекру- шении, и из родственников остался только дед. Операпато любил его. Ему больше некого было любить. Он не думал посвящать всю свою жизнь ему, но вышло так, что ничем другим заниматься ему не приходилось, а там уже пришли какие-то чувства, которые заменили ему любовь... Такой человек, такой характер. Ничто не грызло его изнутри, и никакие ассоциации, кроме радостной встречи, не возникали у него, когда он слышал шум бегущих к нему ног... Может, и своего сына Операпато любил бы так же.

Зато Лорено любил своего деда и не представлял себе жизни без него... Впоследствии, когда у Лорено стало уходить некото- рое время на любовные интриги, занятия философией, театр, учёбу в университете, поездки за границу, он никогда не забывал о деде и всегда находил время для него. Идиллия?.. Да.

1889 год. Одно из поместий Операпато и его внука-наследника. Июль. Кабинет Операпато.

Усталый, 84-летний мужчина только что узнал о том, что месяц - это самое большее. Он послал за внуком. Тот пришёл, поцело- вал деда и сел напротив. "30 лет, наверное, прекрасный возраст", - подумал старик.

Когда Операпато закончил говорить, Лорено уже стоял, и его грудь с трудом справлялась с дыханием. Ещё несколько долгих секунд, и Лорено выбежал из кабинета.

"Всё, - подумал Операпато, когда услышал звук удаляющихся конских копыт. Неужели всё?!"

У него в столе лежал старый револьвер. Он медленно выдвинул ящик, достал оружие, зарядил и вооружённую смертью руку чин- но положил на колено. "Всё".

Сон был нарушен внезапно. Распахнулись настежь двери. Вер- нулся враг. Вернулись глаза с полуторавековой яростью. Он уз- нал эти глаза... И вдруг он почувствовал боль той кровоточащей раны в знакомом ему лесу, и, когда Лорено шагнул вперёд, Опе- рапато точно знал, что будет делать... Инстинктивно. Всё забыв. Ничего не чувствуя... Оставив мысли о близкой смерти. Не пони- мая, обороняясь, или нападая...

Сухой щелчок застал Лорено у другой стороны стола. Ещё одно нажатие на курок - осечка, ещё - осечка. Держась левой рукой за смертельную рану, Лорено схватил бронзовую пепельницу и по краю стола стал приближаться к беззащитному старику. Внизу уже был слышен шум ног. Ещё одно нажатие - и снова осечка, уже последняя осечка этой войны. В кабинет вбежали слуги, и в этот момент Лорено нанёс свой удар... Их удар.

Оба повалились на большой стол. Оба ещё жили. Оба уже ни о чём не думали и не жалели.

Кровь двух семей говорила последние слова.

Кровь говорила.

...Из колоды моей

утащили туза

Да такого туза,

без которого смерть...

В. Высоцкий

Да, я люблю себя. Да, я любил себя в своей любви к тебе. Да, да, да, да. Но да, ты могла быть самой счастливой и обожаемой женщиной. И да, ты была таковой!.. Я обожал тебя со стра- стью вулкана, но ты временами видела в этом жерло Сивиллы и боялась этого... Я утверждал, что фильм цветной, а ты - чёрно-белый.

Я мужественно боролся за тебя и себя. Я "отбил" тебя у че- ловека, который мечтал вскоре жениться на тебе (ты помнишь те свои слёзы, через неделю после нашего знакомства?). Предо мной пали все твои ухажёры и воздыхатели. Я играючи победил всех, совершенно всех, кроме одного человека - тебя... Я мечтал доказать тебе наше право на сказочный дворец, а ты хотела быть обычной и стала таковой... Я носил тебя на руках, а ты - "я ревную тебя к цветам, которые ты мне даришь"...

В преферансе есть поговорка: "Когда не идёт карта - надо платить". Я заплатил... Я заплатил смешанным чувством любви и горечи. Чем заплатила ты не знаю (мне иногда казалось, что я вообще тебя не понимаю). Смело могу сказать только одно: я проиграл - тебе. Я отдал тебя - самой себе... Я был очень молод, возможно, делал ошибки, но не это, не это главное: тебя нельзя забрать у тебя же самой - и я сдался. Я уворачивался, пытаясь обхитрить создателя, мешал и кропил ночами карты, но обмануть его так и не смог. Я проиграл то, что не должен был выиграть, что выиграть невозможно, но я утверждаю, да, утверждаю: "Я классный игрок! Я превосходный игрок! Я лучше всех!"... А что касается той самой партии, то у меня утащили козырного туза. Козырного туза... Если он вообще был в колоде.

Осенний садик. Беспорядочно кувыркающиеся листья. Лёгкий ветерок. Двое мужчин, приблизительно одного возраста, смотря куда-то туда на лес за прудом, тихо разговаривают между собой.

- 26 лет.

- 26 с половиной.

- А ты такой же... - И помолчав: - Как ты узнал, что это я?

- Ты тоже не изменился, - со вздохом сказал второй, тот, что поправил первого в подсчёте лет.

После некоторой паузы первый продолжил:

- Бывали встречи порадостней...

- Я всё знаю, - вдруг, не глядя на собеседника, оборвал его второй.

- Или тебе кажется, что ты всё знаешь.

- Нет, старый друг. Я всё знаю. Иначе ты бы не пришёл, - сказал второй.

Оба замолчали. Всё также несмотря на своего собеседника, первый сказал:

- Ты ещё в институте всегда всё знал, - он выдал подобие улыбки.

- Ты пришёл, потому что я дал слово, что тебя не схватят. А ещё потому, что чувствуешь дыхание в спину.

- И процентов на десять хотел тебя увидеть, подполковник, - сказал первый.

Замолчали.

Одинокие прохожие. Дымка тумана вдалеке. Листья в медленном вальсе. Детский смех.

Тот, которого назвали подполковником, первым нарушил молчание:

- Выходи из дела, и я дам тебе уйти из страны.

- А остальные?

- Остальным уже не выбраться. Я лично командую операцией. Переиграть уже никто не сможет, и, поверь, это всё, что я могу для тебя сделать... Уезжай и иногда молись за меня.

Его оппонент на какую-то секунду посмотрел на него и тут же убрал взгляд:

- Это всё, что я умею, - сказал он.

- Я тоже. У тебя время до четвёртого, - ответил второй.

Тихо. Красиво кругом.

Они посидели молча ещё немного, и первый сказал:

- Спасибо... - И сделав паузу, как будто улыбаясь прошлому, спросил:

- Ты помнишь, на втором курсе...

- Я помню всё. Прощай, - оборвал его подполковник.

Один из них встал и, не прощаясь, медленно направился к центральным воротам сада. Через пару минут его собеседник удалился в противоположную сторону. Никто из них не обернулся.

Он умер пятого числа по дороге в больницу.

Зима

Утро. Морозно. К-Д проснулся - солнечные лучики бараба- нили по векам. Большая кровать. Дом в два этажа. Принял ванну. Спустился вниз.

Завтрак. Второй завтрак. Газеты. Вторая половина дня.

Пришли. Хлопали по плечу. Громко смеялись. Накрывали сто- лы. Ели. Закусывали. Немножко пели. Прощания-обещания. Ушли.

Домработница. Снова чисто. Столы и стулья на месте. Вроде ничего и не было. Во всех комнатах огонь в камине. Тепло.

Привёл себя в порядок. Гладко выбрился. Белая рубашка. Гал- стук. Костюм в полоску. Платок в боковом кармане. Пальто с ве- шалки. Шляпа. Перчатки. Дверная ручка. Запах улицы в лицо.

- А куда я еду? Ведь... Совершенно...

Зима.

Осень

Утро.

К-Д отобедал и в город поехал

В трамвае. Чего-то кондуктора нет.

Проехал бесплатно.

В метро до вокзала (тоже бесплатно).

Пешком пять минут и... КОН-СЕРВАТОРИЯ!

В зале концертном спокойствие. Тихо. Окна огромные.

Своды и люстра.

Кресел ряды.

Сцена

И два рояля,

Белый и чёрный. Чёрный и белый...

На сцену поднялся:

огромнейший зал,

но нету в нём зрителя

Ни одного. И на сцене молчание.

Внимал атмосферу

Прошёлся:

пюпитр сверкающий, партитура на месте,

клавиатура:

клавиши чёрные и клавиши белые,

смычок скрипача и фаготова хмурость,

виолончель,

барабаны огромные, флейты, нежная арфа...

Дирижёрская палочка. Взмах...

Д. Шостакович. Седьмая симфония.

Трубадур. Травиата. Аида,

то Верди

и Глинка. Руслан и Людмила...

Борис Годунов. Хованщина. Мусоргский.

Рахманинов С. Алеко (цыгане, любовь).

Русалка и Каменный Гость. Даргомыжский.

Прелюдь-интерлюдии (можно запутаться).

Чайковский Пётр Ильич. Евгений Онегин. Мазепа.

Иоланта.

Опричник (он более ранний и менее известен).

Смятение чувств, облаков, настроения, мысли.

Всё та же волшебная палочка.

Взмах.

Занавес...

Осень.

Поздняя осень

К-Д вышел на улицу. Начинало смеркаться. Почему-то весь город оказался пуст. Совершенно пуст. В магазинах, скверах, парках, галереях, пассажах. Ни души.

Он дошёл до банка. Везде открыты двери, но никого внутри нет. Вошёл. Проверил свой счёт: все ссуды погашены, долгов нет.

Прошёл через парапет. Поднялся по Потёмкинской лестнице, которая плавно переливалась в не стареющего душой Дюка, Третьяковка, Дом Меньшикова по ту сторону моста, зелёный Крещатик... Наконец, Площадь Фонтанов. Нигде ни души. Странно.

А вот и старый, добрый Минск, где так часто бывал. Милости просим! Знакомая улица Жудро, дом сорок восемь, квартира че- тырнадцать. Второй этаж.

Магазин "Фрукты-овощи" внизу светится. Так всё в порядке?! Только вот продавца не видать. Его бело-грязный халат, с боль- шими карманами по бокам, валяется на деревянных ящиках, а самого нет...

Парк имени шестидесятилетия Октября, где пацаном бегал... Ящик мороженщика полуоткрыт, а его - старого дяди Кости - что-то не видать. Кто-то сбил вывеску "Пломбир - 19 копеек".

Повернул в другую сторону. Польское католическое кладбище - "Кальвария". Уже лет пятьдесят там не хоронят, а всё ухожено, аж диву даёшься. И костёл есть. И службы регулярно. На рус- ском и польском.

Где же люди?

Прошёлся ещё. На этой лавке старички всегда в шахматы реза- лись... Повернул на улицу Притыцкого. Прошёлся по теплицам, что снесли лет пятнадцать назад. Здесь же всегда...

Подошёл к газетному автомату. Достал три копейки. Хотел бросить в узкую щель, но обнаружил, что она чем-то забита. На всякий случай нажал на рычаг. Аппарат покряхтел и со вздохом выдавил из себя пару страничек. Опять бесплатно.

Газета была почти годовой давности. В ней сообщалось, что прошлой зимой К-Д скоропостижно скончался душой.

(Конец).

Сергей Михайлович Геращенко. Мой бывший одноклассник и хороший парень. Работящий, спокойный, иногда выпивает. Мы с ним познакомились, когда детьми бегали в одном дворе. От него же я первый раз в жизни получил по морде пропустил удар в детской драке. Рыбалка, побеги с уроков, первое ухаживание за девочками и суперсложные операции по доставанию их телефо- нов (подышать в трубку), кнопки в стул педагога, магнитофон- ные записи, планирование домашних дискотек, футбол - двор на двор, переписывание сочинений, сборка светомузыки по схеме. Всё это Серёга, я и ещё несколько корешей. Чёткие детские ассоциации... Потом становимся постарше, и к списку прибавляются новые, доселе не изведанные ощущения с девочками, сигареты, вино, дача родителей, ночные кухонные посиделки, гитара, ту- манные юношеские мысли.

Я уже шесть лет не видел Серёгу. А он женился на красивой неглупой девице и поступил работать в технический отдел какой-то огромной газовой компании. Так вот, возвращается как-то мой Михалыч рано с работы, а там, простите за банальность, его вер- ная и единственная с другим. И не где-нибудь с томиком Гёте, у колонны прислонившись, а, извините ещё раз за прямоту, в кро- вати. Серёга не орал, - не в его характере, - а по-простому по- шёл к какому-то дружбану и там успешно напился. А назавтра - развод оформлять. Короче, опять Геращенко холост. Снова живёт у родителей - тёти Шуры и дяди Миши, - приводит смешных девочек (поговорить о высоком), выпивает в том же ритме, получает перевод на административную должность, ну и всякие там другие штучки суеты сует. Короче говоря, нормально всё у Михалыча. Даже хорошо.

Серёга в общем-то немногословен. Всегда тих был. А тут: административная должность, кресло, компьютер, люди заходят-выходят; за всем глаз да глаз нужен. И как-то ещё более молча- лив Геращенко становится. Подчинённым укажет путь, - прямой и светлый, перед начальством отчитается и замолчит. На обед выйдет с коллегами, "приятного аппетита", о погоде, вернулся и молчит, работая. И идут вот так дни, месяцы, годы, а он большей частью в себе, в молчании. Ещё годик проскочил, а Серёга по-прежнему, - на боевом посту, - всё там же, всё знает, всё

хорошо, а главное, слова просто так не выкинет. Ну, с детства такой был.

И однажды как-то зимой мой друган Геращенко получает за добрую службу звание "лучший работник года". А чего ему не дать-то! И работящий действительно, и скромен, и пользу его отдел приносит несусветную, и национальность - полухохол, полубульбаш - подходящая, и рожа симпатичная, чего же на доску почёта не повесить?!

И вот подваливают к нему корреспонденты, и кучу вопросов, да все разом, как обухом. Один на другого налезает, каждый свой микрофон всё норовит поближе к Сергей Михалычу. Фотографы, вспышки, кинокамеры... Кошмар!.. Один корреспондентик умуд- рился с диктофоном под стол к Геращенко залезть и аж замер в ожидании...

Посмотрел на них Сергей Михайлович, откинулся медленно в кресле, волосы назад аккуратно заправил и... Свершилось! Прор- вало! Да так, что никому мало не показалось. Заговорил!.. Час говорит, второй говорит, третий, да всё без остановки. Отопьёт кофе глоточек и дальше. - Да, я, конечно, месяцы, да, вполне, было принято, можно, всегда... Народ по сторонам поглядывает, а Серёга в ажуре. - Конечно, а вот возьмите для примера его, или её, но если ты в порядке, то, да, тогда конечно... Уже родные, близкие стали корреспондентам на радиотелефоны названивать - волнуются, а он говорит и говорит. - Вот раньше это прошло бы, пять-семь лет тому назад, да, но сейчас, подумайте сами... Близ- кие родственники стали навещать, - соскучились, - а он всё говорит. - Я так и сказал ему в лицо... Время от времени рисует что-то на листке, закрашивает. Повторяет слова. Головой пока- чает. И дальше... - А вы помните, что я тогда предсказал?! И снова вперёд. Вокруг уже готовятся обеды, чистится картошка, рождаются дети, а он всё говорит. - Ну ничего не поделать. Будем продолжать... И ещё дальше гнёт.

А за двором уже весна летом сменилась, потом снова зима. Корреспондентики уже и смирились давно с судьбой. Друг друж- ку сменяют на сон, бреются в уголке, родня опять же свежее бельё и раскладушечку поднесут. А Серёгу несёт. - Так вы пом- ните или нет? Ну что я тогда сказал?! Припоминаете?!

Шесть лет не виделись. А когда я зашёл в кабинет, он только рукой махнул. В знак приветствия, значит, и говорить продол- жает. Ну, посидел я, врубился в ситуацию и понял, что если не остановить, то Серёгу ещё на годик-другой точно хватит; у него уже и голос сел, а он его прохрипел и дальше прёт... Подошёл я к нему, за руку взял и тихо так: "Михалыч". Он прервался на се- кунду, - как на месте буксует, - "Чего?" - "Серый, времени мало. Собери-ка ты всю речь, прогорлань, да и точка".

Посмотрел на меня со своего кресла снизу вверх, заморгал и понять ничего не может:

- Так оглохнут ведь?!

- Попробуй, - говорю я.

- А не оглохнут?

- Оглохнут, так хрен с ними. Времени нет, Серёга. Давай.

Как заорёт! На всю Ивановскую.

Никто не оглох...

Сергей Михайлович как новый стал. Заулыбался.

- Так всё в порядке, старина. Хорошо, что ты пришёл. Высшак!

- Как ощущения? - спрашиваю смеясь.

- Новьё, - и улыбается вовсю, аж всем телом дышать стал.

- Тогда пошли выпьем. Заодно и планы обсудим на будущее.

- Да очень легко уйдём. Слушай, как хорошо, что ты пришёл!

Хлопая друг друга по спине, мы удаляемся, и уже не слышно, о чём мы говорим. Кажется о том, как в десятом классе...

Сцена первая.

Чёрный "Ситроен" едет по направлению к городу. За рулём Сява - лет тридцать, рыжие волосы, рост выше среднего, можно назвать симпатичным. Умеет быть смешным. Смесь латыша и украинки. Работает дизайнером больших офисов. Ему до сих пор ещё кажется, что он любит Наташу (когда-то он сгорал от счастья только при её появлении - Прим. авт.).

Рядом с ним сама Наташа. Высокая (для женщины), красивая, ещё года два-три будет в прекрасной форме. Пять лет тому назад вышла замуж за Сяву. По любви.

Он всегда пользовался благосклонностью женщин, и Наташе польстило тогда, что он стал серьёзно ухаживать за ней... Ох, как жаль предыдущего кавалера, но с умом подобрана причина раз- лада, и "отряд не заметил потери бойца". Она, Наташа, двадцати пяти лет, влюбилась в него, в Сяву (смешное имя, правда?).

На заднем сидении - попутчик. Молодой парень, лет двадцати. Рассказал, что учится в университете. Физика и какие-то там ра- диолинии. Подаёт надежды. Уже приглашают работать на пер- спективные должности. Вся семья оплачивает ему обучение и надеется.

Сцена вторая.

Телевизор:

Мальчишки и девчонки!

А также их родители!

Весёлые истории

Увидеть не хотите ли?

Весёлые истории журнал покажет наш.

Весёлые истории в журнале

Ералаш!.. пам-парам-пам!

Пара-пара-пам-пам!

Пара-пара-пам-пам! Паам!

Журнал Ералаш! парам-парам-пам! Пуу-у!

Сцена третья.

Коричневая "Хонда" удаляется в сторону загородного пляжа.

Сегодня подходящий случай отдаться Леону, - думает Оля. Вот он обрадуется!.. Разыграю, что наконец-то не выдержала его многолетней осады... Будет с жаром обнимать меня и, чуть не плача, скажет, что любит меня так, что... Придётся долго выдер- живать его чистый любящий взгляд... Утром он сделает мне пред- ложение выйти за него замуж. Я скажу, что должна подумать, и через несколько дней соглашусь. Бедняга изведётся за эти пару дней, но что делать - издержки производства. Ну а что?.. Не могу же я ждать до тридцати... Он во всяком случае меня любит. Ну ладно, там посмотрим... Да, надо не забыть поцеловать его утром и сказать, что он очень милый (в чём, собственно, Оля сомневается; у неё, слава богу, есть с кем сравнивать - Прим. авт.).

Леон - не то программист, не то электронщик, не то химик. Хороший специалист. Образован. Воспитан. Среднего роста, эрудиции, полноты, амбиций. Влюблён в Олю с восьмого класса. "Неужели она поняла, как я люблю её?.. Уже вторую неделю она рядом со мной, а ведь за ней всегда ухаживают мужчины. О Боже..." (Далее следует сплошная патетика; нет смысла её повто- рять - Прим. авт.).

Сцена четвёртая.

Сява на какую-то секунду задремал. Потерял управление. Ма- шина выскочила на встречную полосу.

Сцена пятая.

Смерть.

Сцена шестая.

Телевизор.

...Нам расколоть его поможет

Киножурнал

Хочу! Всё! Знать!

Сцена седьмая.

Газетная статья.

"Вчера, около семи часов вечера, на четвёртой трассе призошла страшная авария. Водитель чёрного "Ситроена" не справился с управлением машины... Прямое столкновение с идущей по встречной полосе "Хондой". Пять трупов. Четверо опознаны по документам. Личность молодого человека, лет восемнадцати-двадцати, устанавливается... Каждого, кто может оказать помощь в опознании... просим обращаться по телефонам...

Сцена восьмая.

Один из домов большого города.

Из открытых ставней раздаётся песня на русском языке.

...Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва...

В соседнем окне - телевизор. Какой-то фильм.

...Я тону, и мне

В этих пустяках

Ты - рюмка на столе,

Ты - небо на руках...

Ю. Шевчук. Театр ДДТ

"Белая река"

Лучи света, поднимающие водную пыль... Сегодня весь день шёл дождь. Проливной дождь!.. Ливень! В этих лучах что-то божественное или что-то большее, чем божественное. Эти лучи впились в море...

Целый день не писал. Блуждал по дому, смотрел на дождь, ел, лежал, спал по полчаса, чесался, а вот сейчас смотрю на лучи. Чёрт, а!.. Лучи!.. Лучи, бога душу вашу мать!

Позвонил Серёга, в сентябре у них гостит редактор известного издания в Москве; неплохо было бы закончить книгу к этому времени. Сергей помогает мне печатать, исправлять ошибки, смотрит на текст свежим взглядом - мне это очень важно.

Я сижу за большим столом и пишу. Вокруг меня какие-то лист- ки с пометками, набросками, рисунками... Мне надо переписать их все (эти наброски) на лист. Потом отшлифую. Главное сейчас - всё переписать и выбросить эти наброски к чертям в тратататы. Я устал от них. Возможно, это полный бред, а возможно, и нет...

Вспоминаю недавно проведённый мною вечер. На какой-то ту- совке ко мне подошёл странного вида художник и долго нёс со- вершенно полную херню о воображении и его значении в вообра- жении более глобальном (я предупреждал, что это - херня). Са- мое интересное, я его понял. Он спросил моё мнение, и я сказал: "По модулю, мы с тобой одинаковые, только я нормальный". Он не обиделся, долго смеялся - ему понравился мой ответ. - Слу- шай, старина, классно сказал! Пойдём, крякнем за это по малой. - Чё ж не крякнуть?!

Воображение... Картины, которые рисует наше воображение. Наслоения картин одна на другую. Они въедаются в друг дружку, жуют, пережёвывают, чавкают, трутся. Но когда-нибудь, когда-нибудь придут с шести сторон геркулесы и одним рывком

растянут эту кашу в разные стороны. И, о Боже, мы увидим боль- шую картину! Огромное полотно! Мне кажется, в эту минуту помрёт куча народа...

Я должен скорее издать эту книгу. Она была задумана о ней, а я скоро влюблюсь и очень серьёзно влюблюсь. Зачем мне лишний груз?! Закончить, напечатать и забыть. Хотя, подождите... нет... нет, эта книга не о ней. Она обо мне. И, может, я никогда не окончу сей... (думаю)... монолог.

Бросаю всё и валюсь на диван. Один в большой квартире... Что же такое это я? Смотрю на себя в зеркало... Ну сейчас-то я не играю?! Сейчас я не как бы? Сейчас, вот он я?..

"Не спрашивайте меня, чего я хочу добиться в жизни, и я стану вашим лучшим другом", - Костя великолепен! Помню каждое слово его потрясающего тоста в Старый новый год: "Ребята, уже столько написано и сказано о том, что далеко не все рады свету мысли... ну там обыватели, фетишисты, мещане, филистеры... ну о важности доказать... Я построю своё предложение несколько иначе - идите Вы все на х-й!". (Аплодисменты!).

...Потом снова день.

Сижу в маленькой Серёгиной комнате. Это дом моих друзей. Комнатка просто набита электроникой: суперсовременный ком- пьютер, на котором мы с Серёгой набираем мой роман, стерео- система, телевизор, радио, какие-то потрясающие колонки на шпильках... Прекращаю печатать по причине ужина - к ним приехали гости. Мы пьём водку. Потом я сажусь в машину и еду к Стасу. Уже ночь. По случайному совпадению у него тоже ка- кая-то компания. Потом все расходятся и остаётся какая-то пара; им наплевать на меня, мне - на них, - замечательно! Мы пьём со Стасом анисовую. Затем он укладывает меня спать на раскла- душку в гостиной. Потом снова день, и мы завтракаем в малень- кой кухоньке. Стасика жена уже на работе, - всё запиваем непло- хим коньяком; принцип старый и проверенный до нас: утром выпил - весь день свободен.

Потом снова день. Я звоню Котиковскому и говорю: "Шура, ты знаешь, я отпечатал на компьютере первые свои рассказы...

печатное слово... совсем другое отношение! Полный кайф!" (Хо- рошо, когда есть, куда идти.) Шурка: "Это только у нас, у совет- ских, - к печатному слову".

Святополк говорит, что помнит всегда фразу: "Знай, откуда ты пришёл и куда идёшь". Откуда ты пришёл и куда идёшь; даже если тебе хорошо на месте.

Потом снова день.

Тишина. Спокойствие. Рыбалка. Поплавок на зелёной глади. Очень похоже на медитацию. Озеро дарит тебе необъятную, необработанную массу энергии. Надо только сохранить её в себе. Не расплескать... Поплавок начинает еле-еле шевелиться. Надо набраться терпения. Не рвать. Дождаться. Сейчас, сейчас он уйдёт весь под воду... Тишина. Боже ты мой (это я к себе), как хорошо!

Переписав с маленького листочка очередной набросок, выки- дываю его. Хочу, чтобы все листы закончились. Папка для эски- зов пуста... Рабочая командировка. Да, мне нужна рабочая коман- дировка! Куда-нибудь к бедным, средним, богатым; душой, те- лом, мыслью. К тупым и храбрым, к чистым и смешным, к сле- пым и никаким. Посмотрите на людей! Ведь почти все мертвы, только забыли лечь! Вдышитесь! Потрясающие миазмы!.. И формальдегида! Побольше формальдегида, пожалуйста! Мне-то что, я для Вас... Я для себя... Я не для Вас и не для себя. Чёрт, запутался... Нет, ну уж точно не для Вас...

Боже, даже с собой мы говорим иногда на разных языках.

Я уже не помню, где услышал эту историю. В общем, какой-то странник долго-долго шёл, кажется, в Индию, - встретиться с известным мыслителем. Всё, что хотел путник, - это понять смысл жизни. Искать и найти. Только и всего...

Он доходит до огромной поляны посреди гор, там разбит ла- герь. Его хорошо принимают, селят в небольшую палатку и велят ждать...

Проходят дни, которые он коротает созерцанием гор, речки, неба, слушанием ветра, наблюдением звёзд... И вот как-то ран- ним утром его будят и сообщают, что через час он будет принят и что время встречи строго ограничено.

В назначенный час он заходит в палатку, его встречает мыс- литель. Они говорят о смысле жизни, и странник с ужасом пони- мает, что ничего нового мыслитель перед ним не открывает, что вот сейчас закончится отведённое ему время и печать неизвест- ного, непонятого, едва приподнявшись, вновь ляжет на его мыс- ли. И тогда гость спрашивает: "Скажи мне!.. Что из увиденного тобой в жизни более всего потрясло тебя?". "Ты не поверишь, - отвечает мыслитель, однажды я попал в детский лагерь. Где-то далеко отсюда... Так вот там ребятишки сами управляли своей жизнью: питание, развлечения, организиция, - ну абсолютно всё".

- И что, это потрясло тебя больше всего из увиденного тобой в жизни?!

- Да, большего переживания я не испытывал. Понимаешь, всё сами! Даже я не смог бы устроить так свой лагерь... Несомненно, это потрясло меня больше всего, - закончил мыслитель.

В этот момент заходит его помощник и уводит гостя - песоч- ные часы окончили свой бег...

Странник шёл обратной дорогой домой и всё пытался понять услышанное. Но шли дни и недели, а озарение не приходило.

И вот однажды, когда он лежал в ночи с открытыми глазами и смотрел на звёзды, в нём вдруг что-то щёлкнуло. Бац! Просну- лось! Вспыхнуло! Понял: "Ведь всё уже там было!"

(Я вернусь к этой истории).

Один мой знакомый - это был я - хотел что-то, сам не зная чего. Где-то чесалось, но непонятно где... Может, что-то изме- нить надо?.. Ну, уклад жизненный, состояние общее, образ жиз- ни, мысли, направление какое-то?.. Если направление, то куда? Внутрь, наружу, вбок? Что? ЧТО? Что ещё? Или что уже? Опять поиск нового? Старого? Среднего?.. Хорошо - это когда в дос- татке, слишком или не хватает? Что надо, чтоб почувствовать это до конца? Можно всё время двигаться только вперёд, а? И так далее. И так далее... Сейчас главный вопрос: а есть ли ответ? Или нужен ли ответ на всё это вообще? Нет... Не так... Вот он, сформулированный очень давно главный вопрос - что лучше: ответ или его поиск? А может, когда весь этот процесс только рядом с тобой протекает; тебя не касается, но всегда можно заглянуть внутрь (понятно, что сбоку всего не увидишь)?.. Так что? О!.. Вот он - вопрос: что? ЧТО?.. Вопрос, не подразумева- ющий ответа. Апофеоз! - вопрос "Что?" постулируется верши- ной риторики...

Так кто же всё-таки счастлив более: ищущий или нашедший?..

Вот он - аккавистический конец всех историй - надо просто не бояться заглянуть внутрь нас самих; самая главная догма - от- сутствие оных. Не надо никуда идти! Мы идём к себе, чтобы понять! Мы смотрим в себя и ищем там. Мы находим ТАМ больше, чем можем услышать от мыслителя. Мы - мыслитель! Мы находим ТАМ ответы и вопросы. Мы находим там - себя.

(Конец)

Мы уже точно знали, что разошлись, но были ещё вместе...

Мои родители уехали за границу, и их дом остался в нашем распоряжении. Целую неделю. Дом, папина блестяще-синяя машина, зелёный сад, белая овчарка Долли; мы почти в послед- ний раз играли в мужа и жену, но с той маленькой разницей, что у неё это была репетиция, а у меня - имитация.

В один из вечеров, часов в двенадцать ночи, я предложил спус- титься к морю...

На дороге почти не было машин. Красота! Мы ехали и безза- ботно болтали о меню приморского ночного ресторана. Потом она задремала... Я вёл машину и ни о чём не думал. Совершенно. Растянутая на месяц-другой сцена прощания... И всё-таки я её любил... Держать, выигрывая время, обманом её при себе не позволили бы мне её ум и самоуважение, а ещё мои чувства к ней. Я так и не смог доказать ей, что она необычна... Поворот налево и тут же направо. Я стараюсь мягче вести машину, чтоб она не проснулась. Поверхность дороги иногда изменяет мне, - её голова покачивается на моём плече, но сама Кристина по-преж- нему крепко обвивает мою правую руку. Сколько раз мы проез- жали здесь...

Вчера она вдруг сказала: "Слушай, ведь вся моя юность прош- ла только с тобой". Я смотрел на неё и улыбался. "Чему ты радуешься?" - Улыбка перерастёт в смех... "Я ненавижу те- бя", - и, как маленькая, начинает кидать в меня всё, что попа- дает ей под руку: подушки, одеяла, вещи, затем бросается на меня и пытается задушить. Потом мы оба смеёмся, целуемся...

При спуске есть отрезочек в полкилометра, когда вдруг перед тобой открывается потрясающий вид - сверкающее море и горы вокруг, как часовые. Кристина очень любит это место. Я бужу её. "Как красиво!.. Правда, Данечка?" "Я знал, что ты это скажешь". Её лицо озаряется чувственной улыбкой. Потом тянется ко мне и нежно, нежно, нежно целует.

Я придумал поездку ради этого момента.

Как же я люблю тебя!

Я уверен, убеждён, мы с ней встретимся. Неважно, где и ког- да, важно, как. Важно... я не знаю...

Я спрошу её. Или пойму из разговора. Я боюсь обрадоваться и боюсь огорчиться, когда узнаю от неё правду, какой бы эта правда ни была, когда увижу её, какой бы она ни была. Я боюсь обрадоваться и огорчиться одновременно; то ли за себя, то ли за неё, то ли за тех нас, если мы вообще были, если мы вообще могли быть...

Я прерву себя на этих словах.

Почему я пишу?

Потому...

Блэз Сандрар

Для кого я пишу?

Для себя.

От себя убегая,

Нагоняю себя

Самого,

Но другого уже,

Что несёт в себе

кровь и частички меня

год назад

и меня

час назад.

И другого меня,

что решил измениться

И смог,

Но не весь,

Ибо нет измененью конца.

Почему я пишу?

Скучно мне...

Д. С . 1996 г.

Я беру её и верчу в руках. Я сам в ней. Мы все в ней, а она в нас. Пытаясь разглядеть её грани, зрачки устают бегать по бело- му каймленному полю, лоб покрывается прозрачной испариной, тело нервничает и перестаёт слушаться. Медленно, но верно гла- за перестают различать цвета. Они входят в эту штуку, сливаются с ней, становятся частью Её - этой штуки - и поэтому перестают видеть. Всё, глаза слепы. Они внутри неё и, следовательно, не могут разглядеть эту штуковину со стороны. Слепота... Тело ис- полняет танец-конвульсию добродетели. Ещё немного - и оно умрёт. Оно - тело - смотрит на пуритан, стоящих чинно кружоч- ком, и беззвучно взывает о помощи: "Ведь всегда в послушании, всегда в послушании, всегда в послушании, всегда..." Вокруг толпы очерчен чёрный круг. Жгуче-чёрная краска. Безжалостно-блестящая. Убивающий своей правильностью круг и вдруг... От круга отделяется точка. Точка-человек или точка что-то живое. Эта точка-память вспоминает отрывки из путёвки в пионерский лагерь: "Физические упражнения, тихий час, воздушные ван- ны..." Точка бежит, убыстряя (или замедляя) темп, и трудно раз- личить её некоторые умотелодвижения, а именно: толкается ли, толкают ли, болит ли сердце (да болит), в дешёвом ли отеле, три или четыре или пять комнат в квартире. Тишина. Тишина, и вдруг... Точка очнулась от бега (или медленной ходьбы) и увиде- ла солнце. Стоп... Глубокий вздох... Всё будет потом. Вспомина- ется: "...воздушные ванны." Вот. Воздушные ванны. Вздох перед смертью, а может, вздох перед жизнью... Значит, это был не круг... Это было нечто. Нечто отличающееся и похожее. Дейст- вительно нечто и то, и мы, и та жрица любви, что отделяется от толпы в центре какой-то другой точки - точки-города. Эта ночная жрица восходит, как солнце, чтоб возложить очередную жертву на алтарь похоти. И либо она выше нас, либо мы выше неё. И друг мой, что смог напрячь силы для броска наружу. Он снова чист, и лишь дуновенья его остатки напоминают об ещё одной прихоти, что пришла раньше. И его она на алтаре принимает. И вот уже дважды друг

мой чист, и нет сил больше, а лишь сон. Всё будет потом... Значит, это был не круг.

Я ещё пишу. "Это не первично", - говорит мой учитель. "Да, - отвечаю я, это уже было в моей душе", и не могу писать больше. Я вспоминаю многое, что было и что будет. Вспоминаю себя сейчас и завтра. Я верчу её в руках и смотрю на эту странную штуку - жизнь.

Александру Котиковскому.

Его зовут Святополк. Он родился в Венгрии. Ему сорок лет. Святополк - мой хороший товарищ по прожиганию денег и бил- лиарду. Кристина его тоже знала. Святополк некрасив и даже где-то страшен. Но очень симпатичен. Незаметно вальяжен. Я очень хорошо к нему отношусь.

Он владел неплохим бизнесом. Там была секретарша - алжирка Деби. Деби боялась и тайно любила его. Нормально... Потом Свя- тополка обманули партнёры, и он остался должен огромную кучу денег. А ещё остался без квартиры, телевизора, радиоприёмника и газовой плиты. Его тогдашняя жена решила, что Святополк те- перь нехороший, что Святополк теперь плохой, и сказала ему "Bye", а потом ещё "Bye-bye". Она забрала двух их детей и уеха- ла к родителям. Она его пока больше не любит. Нормально... Святополку негде спать. Святополку очень хочется где-то спать. Нормально... (В этот момент на сцене стреляет, наконец-то, пал- ка, что провисела декорацией два предыдущих отделения - итак, на сцене появляется, (пауза) все уже догадались?! (пауза); Ма-ма-ку-ша-ет-ка-шу; на сцене Деби!) Деби подходит к Святополку и говорит: "Святополк, Деби тебя всегда любила, но Деби тебя всегда боялась. Теперь Деби тебя не боится. Деби тебя очень лю- бит. Святополк, ты можешь спать у Деби". У Святополка нет ва- риантов. Теперь Святополк тоже любит Деби. Нормально...

После весны всегда лето, а потом осень и зима, а потом снова всё заново, и ничего с этим не сделаешь. Нормально...

Однажды Святополк прослышал от старых друзей (они его лю- бят), что на бирже натуральных продуктов можно купить выгод- ные акции и всю жизнь балдеть от дивидендов. Никто не знает, где Святополк нашёл деньги, но Святополк нашёл деньги. Теперь Святополк богатый. Святополку уже сорок лет. Святополк шесть лет с Деби. Святополк привык к Деби. Деби женила на себе Свя- тополка (ей причитается) и родила ему сына. Они уехали в круго- светное путешествие и вернулись. Деби счастлива. Деби растит сына. Святополку скучно. Нормально...

Я звоню им и говорю Деби: "Привет. Как дела? Завтра приду к вам в гости. Потом поедем играть в биллиард. Святополк - заме- чательный парень". "Святополк - это я", - говорит Деби, и это мне что-то напоминает. А ещё я вспоминаю великого Антона

Павловича с его каждодневным выдавливанием рабства из себя и не знаю, имел ли он в виду что-то ещё, кроме личного, связанно- го с его отцом?

Всегда вопросов больше, чем ответов?

От нечего делать...

Александр, я пишу поздравление с днём рождения и, хоть пи- сать на обложке книги - признак невоспитанности, ничего с со- бой поделать я не смог победила прагматичность - теперь ты не сможешь эти книги никому подарить, а если кто-то и возьмёт их почитать и вздумает "зажать", то, увидев мою подпись и поняв, что это я, именно я, вряд ли захочет оставить её (книгу) у себя дома (в его паршивом, мерзком, нелицеприятном, скучном доме); даже не знаю, что я ему такого сделал, хотя смутно догадываюсь, что, видя меня, - воспевающим твой талант, - он подспудно по- нимает, что его собственная жизнь особых-то целей и не имеет и направление предначертанной судьбы ему не изменить, - не мо- жет, болезный; но это ведь не я придумал, что объём равен произ- ведению длины на ширину и высоту; так что все претензии к ним, которые давно уже это - того. В общем, в данном специфи- ческом случае (в смысле надписывать книги), я вынужден приз- нать себя объективно правым. Всего тебе хорошего, брат и брат моих братьев. Да, чуть не забыл: с Днем Рождения!

(Все смеются, понимая мою иронию над самим собой. Чокаются. Выпивают.

Нижеследующий рассказик о Леониде также посвящается тостуемому.

С дружеским рукопожатием

Салв).

Леонид ни разу не обернулся.

Он знал:

Все пятнадцать будут стоять до

конца.

Даже если придётся остаться на

Фермопилах навсегда.*

* Намеренная ошибка. На Фермопилах было тридцать, а не пятнадцать спартанцев. Прим. автора.

Здравствуй, дорогой, здравствуй, любимый мой, здравствуй, мой Лёнечка... Лёня, Лёнечка, Леонид. Как мне не хватает тебя сейчас. Как мне не хватает твоего большого тела, твоего полусон- ного бормотания, твоего глубокого ума, твоих больших очков на моём столе.

Ты был уже большой, когда я только начала ходить. Ты был молод, красив, остроумен, пытлив, когда я догнала тебя ростом. Я стремилась к тебе честно и открыто, но боялась показать, что я влюблена в тебя до умопомрачения. И наконец ты понял это. И забрал всё в свои руки. Ты забрал меня и добрую половину моего внешнего мира - и все мы были только рады этому. О господи, как же я ревновала тебя к другим! Как я ревновала тебя к любому чужому прикосновению, к любому, пускай дружескому, поце- лую. Вспоминаю, как из толпы гуляющего по набережной народа вдруг выбежала маленькая девочка с цветком и, бросившись к тебе на руки, подарила этот цветок тебе. Помню, как ты стоял, держа её на руках. Красивый, ещё молодой душой, высокий, статный, и все обращали на тебя свой взгляд. Я сбиваюсь в мыс- лях и воспоминаниях.

Помню любимого тобой деда Владимира, его строгий, светлый, глядящий вдаль взгляд с фотографии, которую ты носил с собой.

Помню, как мне нравилось видеть неподдельное уважение к тебе со стороны твоих товарищей, их стремление услышать твоё мнение, твой взгляд на вещи, расположить тебя к себе, но ты всегда подпускал и отпускал от себя с большой осторожностью.

Никогда не забуду, как на дне рождения Андрея, ты, говоря

тост, слегка запутался, но никто не подал и виду, - твой автори- тет опережал тебя. Ты был самый лучший. Ты шёл впереди, как тот Леонид на Фермопилах. Я шла за тобой, как те пятнадцать за своим вождём. Ты расправлялся с врагами, как ребёнок с куку- рузными палочками... (Боже, я задыхаюсь в своих чувствах.)

Я любила тебя. Ты ушёл, и всё опустело. Я смотрела по сторо- нам и с ужасом замечала: всё опустело.

Я никогда не перестану любить тебя.

Я не представляю лучшего периода моей жизни.

Я любила тебя, люблю и буду любить.

Я хочу громко прокричать твоё большое имя.

Я люблю тебя, мой Лёня - мой Леонид Ильич Брежнев!

Подпись: Всегда твоя

Страна Советов

Никогда не следует забывать, насколько важны сопутствующие условия. Пример: Сибирь. Холодно. Зуб на зуб, естественно, не попадает. И вдруг: "Я тебя люблю. Ответь мне..." Ну, в общем, так себе условия. А да, забыл: там ещё вьюга и пурга была... Нет, чтоб подождать, когда тихо, спокойно, солнечно... Чтоб всё со- лиднячком, понимаешь...

Теперь хороший пример: встреча со старым другом, студенчес- кое общежитие, маленькая кухня. Бутылка отличной ледяной водки; перед тем как класть в морозильник, желательно бутылоч- ку, соответственно, ополоснуть холодной водой, чтоб с мороз- цем, понимаешь, вытащить. Хлеб и много сливочного масла (чтоб правильней впиталось)... Пока готовим закусь, надо по первенькой. Ну и, как водится в приличных домах Европы, тут же вдогонку вторую, - по уходящей, так сказать (скороговорочку насчёт перерывчика между первой и второй, надеюсь, все в школе учили?). А тут и бульба подошла. А мы в неё, в варёную, маслица сливочного и зеленьки добавим для вкуса, ну и как водится, лучка репчатого. Ух-х-х-орошо! Черёд третьей подошёл, а мы её уважим. А мы сидим уже, как культурные, - за столом, - да в салатик с помидорчиками, - да сметаночки. Тут четвёртая сама просится, и тосты уже с шестой, седьмой милее стали. Сосисочки поджарились. И хорошеет вокруг всё, и ничего, что немно- го не убрано... Трах! - а бутылка взяла и кончилась. Стоит вся никакая и молчит... Ну, свои пятнадцать капель из неё спичкой-то мы, конечно, выудили, а дальше?

Сидим. Грустно. Закуска градус крадёт. Говорим ещё по инер- ции. Ну что? обедать, как свиньи, - без водки?!

А тут ещё Петрович вломился: "Мужики, анекдота желаете?"

"Ну давай", - это мы, этак хмуро.

- Дед, ты на войне был?

- Ну!

- Чё ну?

- Ну не был.

И гогочет, прескверный. И глаза у него мягкие, да в кучу:

- А вы чё, киряете? А чё меня не позвали? Во суки!

- Петрович, спасай, старичок! Без бутылки остались.

- Ну есть там заначка, - обиженно, - а чё не позвали-то? Во

суки, а?..

И вот Петрович уже с нами. И бутылочка его с нами. Водка будет попроще, без смака, но водка! А хулицемерить???

Петрович наш с новыми силами:

- Мужики, вы вчера "Ватерлоу" смотрели по телику?

- Да.

- Я не досмотрел. Чем кончилось?..

Да хорошо всё кончилось. Допили мы Петровича бутылку. Хороший ты мужик, Петрович. Нужный!

Ну и, конечно, родина его, соответственно, не забудет. Оста- лось всё это дело в ближайшем баре пивком лакирнуть и сказать пару добрых слов о том, как "всё было хорошо"... Пришли. За- лакировали. - О, гляди, какие девочки симпатичные! - Ну твоя-то похуже будет.

Вот это условия!..

И ещё один хороший пример прекрасных сопутствующих ус- ловий и важности не забывать их... Вечер... Ты и, вчера познако- мившись, она. Везде очень чисто. Дама ("и ты ли собеседник?") в кресле. Не спеша готовишь ужин. Говядину обмакнуть в яйце, ванильных сухарях, немножко майонеза и капельку муки. Да на сковородку. Салат: жатая капуста, огурец, зелень, болгарский перец, оливковое масло. Жареная картошка с мелко нарезанным лучком и красным перцем (опять же болгарским). Французское, красное, сухое. И чтоб не меньше пятилетней выдержки. И чтоб хранилось оно в хороших бочках... Дорого? А ты что хотел?! Искусство, брат... Можно даже без свечей, а наоборот, много яркого света...

Да, не забудь утром сказать ей, сколько ты любишь ложечек сахара в утренний кофе (хотя я лично предпочитаю чай).

Насчёт сопутствующих условий у меня всё.

Моему санкт-петербургскому дяде.

Двадцать первое августа тысяча девятьсот девяносто шестого года. Я пишу эти строки двадцать первого августа тысяча девять- сот девяносто шестого года. Эта дата выбрана случайно. Просто именно сегодня захотелось написать о течении времени, событи- ях, сменяющих и наползающих друг на дружку, о постоянно меняющемся внутреннем и внешнем мире...

Я родился за девять лет до Московской Олимпиады, а ещё че- рез девять лет после неё покинул навсегда Союз нерушимый и плачущего Мишку. С возрастом всё меньше и меньше зарекаешь- ся, и поэтому я даже не представляю, что будет со мной ещё лет через девять после сегодняшнего дня.

Сколько прошло событий, настроений, веяний, волнений, ра- достей. Сколько было человеческого ума, человеческой тупости, надёжности и предательства, нужности и ненужности, широких и узких объятий, искренних и неискренних улыбок, желанных и нежеланных женщин и много слов, слов...

Университетские годы. Глобальная беззаботность. Локальные радости и огорчения в общем, движущемся широким шагом учебном процессе. Через шесть лет после приезда в новую страну у меня университетский диплом. Какой-то новый этап. Тоже важ- ная дата и радость родителей. Провёл ещё одну черту отсчёта и пошёл дальше... Уже три месяца в должности инженера. Светлый кабинет, прекрасный вид из окна. Можно добавить ещё кучу все- го посередине, но кого это интересует?.. Много фактов, событий, историй, анекдотов, встреч, прощаний.

- Давно не виделись! Как жизнь?

- Может, посидим в баре вечерком?

- Ну, как-нибудь. Запиши телефон.

- Как работа? Всё хорошо? Ну слава богу.

- А как вообще? Бывало и лучше? А хуже?

- Тренькни мне через неделю и забегай.

- Ну, давай по-малой - за встречу.

- Алё, Лара? Пригласи меня на глупость. Когда

заканчиваешь? В восемь? Я заеду.

- Ну, давай попоём?! Ой мороз, мороз.

Не морозь меня,

Моего коня...

Анекдот старый слышал:

- Посетители дожидаются в приёмной у врача.

Выходит мужик: - Кто вчера кровь сдавал?

- Я.

- А рост какой?

- Метр семьдесят пять.

Уходит.

- Доктор, доктор, а рост зачем-то?

- Да не доктор я, - плотник.

- Может на море в субботу?

- Ну давай уже спать - завтра рано на работу.

...Обниму жену,

Напою коня...

- Завтра брат отца прилетает из Питера - поеду встречать. Мы с ним шесть лет не виделись.

- Две трефы - не одна трефа.

- Они плохо о тебе говорили.

- Да плевал я на них.

- Ты на всех плевал?!

- Да.

- Так нельзя.

- Ну ты же видишь, что можно.

- Понадеемся, что поутрянке будет клёв нормальный.

- Ну, давай на посошок... подожди, давай, чтоб прошлое не предавалось.

Сколько прошло событий, настроений, веяний, волнений, радостей. Сколько ещё будет.

Сколько было человеческого ума, человеческой тупости, надёжности и предательства, нужности и ненужности, широких и узких объятий, искренних и неискренних улыбок, желанных и нежеланных женщин и много слов, слов...

Мне кажется, в моей жизни были три важные даты. Такие короткие строки автобиографии. Вот они:

1971г. - первый крик.

1989г. - инициация.

21/08/96 - сегодня.

О себе со стороны...

...умную, лукавую улыбку, её ямочки на щеках. Он хотел бы об- нять её. Он знал, что обнимет её. И, обняв, будет нежно при- жимать к себе, а она положит ему на грудь обе свои ладошки и между ними поместит свою голову. Они будут молчать... По- том он медленно нагнётся поцеловать её в шею, и она, дождавшись его, прижмётся своей щекой к его. Он почувствует её запах, который когда-то сражал его насмерть. Он, он, он...

Её умную, лукавую улыбку...

Позже он найдёт такую улыбку у Алины и тоже потеряет её...

Я в последнее время часто зло говорю о Боге.

У меня есть большая матерчатая сумка. Старая и очень удоб- ная. Я захожу в зал, где собрались люди, и поднимаюсь на сцену. Опускаюсь в кресло и бросаю сумку подле себя. Она мягкая и почти бесшумно сдаётся притяжению. Включите, пожалуйста, все люстры... Я вижу себя в зале, и тот я смотрит на меня. Тела людей исчезают в пространстве, а лица блекнут, и лишь одно - его - смотрит на меня. Без укоризны, без улыбки, но просто смот- рит.

- Опиши, когда хорошо.

- Когда хорошо? До сна, когда уже согрелся и все мышцы рас- слаблены, после доброго сна, в любовной игре, с любимой после акта любви, у моря, но всё - когда любишь себя. Тогда ощуща- ешь, осознаёшь, дышишь этим хорошо, а иначе хорошо по-со- бачьи.

- Амбиции - всегда?

- Конечно, легче, когда амбиций нет или их мало (имеется в виду не только материальный смысл - Прим. авт.), пусть даже при оп- ределённом присутствии ума. Тогда происходит следующая простенькая схема:

Нет амбиций у него,

у неё,

у их ребёнка,

у ребёнка похожей пары,

у их ребёнка...

Я, конечно, взял крайний вариант, но, когда я порою срывался на людей по этой самой причине, всплывала именно такая картинка. Хотя опять же не суди, да не судим...

- Продолжай.

- Я однажды забежал в какое-то учреждение. Весь взмыленный. Зарабатывал сумасшедшие деньги, что давно потратил. Вдруг смотрю, в углу сидит такой смотритель холла, - ну там подсказать этаж иногда, вызвать кого-нибудь. Спокоен. Ровен. Одухотворён... Я не выдержал и говорю: "Я иногда тебе завидую", а он в ответ: "А я тебе".

- Но есть какое-то минимальное количество общепринятых прин- ципов? Ну, не убий, там...

- Нет, нету.

- Ясненько.

- Ничего не ясненько.

(Пауза.)

- Ты часто вспоминаешь о Кристине?

- Уже нет и уже не так. Кристина превратилась для меня в книж- ного героя, и это явно положительный факт.

- А Алина?

- Я убеждён, что мы ещё будем вместе, ведь мы любим друг друга.

- Ты не из тех, кто живёт ради детей?

- Чтоб потом они жили ради своих?! У них будет прекрасный пример!

- Перетерпеть - это сила или слабость?

- Не знаю. Мне кажется, что всё должно быть проще и, следова- тельно, естественнее. Не надо подвигов. Не нужно духовных Курских дуг и душевных блокад Ленинграда.

- А что тогда нужно?

- Маршал Жуков, что всегда может выиграть войну, и тихая гавань: с хорошим театром, библиотекой, винным погребом и рыболовными снастями, - ты защищён со всех сторон и ни на кого не нападаешь. Сбылась мечта! Всем хорошо!

- Ты прощаешь?

- Да, но запоминая. А если ставлю точку, то это точка, но не точка с запятой. Помнишь у Высоцкого: "Ты его не брани - гони", хотя есть люди, с которыми захочу поговорить при любых обстоятельствах (противоречу себе).

- Короче, думай о себе!

- Вообще не думай (улыбаюсь), но без локального, отнимающего силы презрения, если так можно выразиться. Имей свой мир, умей делиться им, прятать его, умей понимать.

- А главное?

- Фильтр! Фильтр восприятия, понимания, отношения...

(Смотрят друг на друга.)

- Пишешь, только когда всласть?

- Да. По-другому просто не получается... Хорошо, что я не зара- батываю литературой на жизнь, а то пришлось бы заложить в ломбард вдохновение за пару-тройку лет вперёд.

(Вновь пауза.)

- А ты не думаешь, что рефлексируешь?

- (Отвечаю, подумав.) Нет. Я так живу... Ты знаешь, меня пора- зил тот факт, что линии на столбах Парфенона, дабы казались ровными для человеческого глаза, строились под небольшим углом. Ты понимаешь?! Я стоял на их древней земле, смотрел на это многовековое чудо... Вот в такие моменты мой внутренний фильтр принимает к себе в лоно оттенок-другой. Вроде, мнишь - всё знаем, а первичность остаётся матерью, что молоком...