Степи Евразии в эпоху средневековья

Глава первая Кочевнические древности Восточной Европы и Средней Азии V–VIII вв.

На рубеже IV–V вв. в степях Восточной Европы произошла коренная смена археологических культур. На Волге, в Приуралье и Западном Казахстане в конце IV в. исчезла культура кочевых сармат, в степях Украины, Молдавии и на придунайских равнинах Румынии прекратила существование оседлая Черняховская культура. Их место заняли одиночные погребения совсем иного облика.

Эти важные изменения связаны с событиями гуннской эпохи.

Вторжение гуннов в Европу в 70-х годах IV в. вызвало грандиозное передвижение народов, справедливо названное великим, ибо оно сокрушило Западную Римскую империю и ускорило конец рабовладельческой формации в Европе. В этом его всемирно-историческое значение в отличие от предыдущих и последующих не менее грандиозных передвижений масс населения. Великое переселение явилось важным этапом в сложении многих современных народов, а в степях к западу от Арала положило конец многовековому преобладанию иранцев и открыло не менее длительный период движения на запад тюркоязычных кочевников.

По созвучию с гораздо более древними азиатскими хунну европейские гунны (хуны, хунны) считаются их частью, ушедшей на запад, возможно, после поражения в 155 г. Предполагают, что на новом месте небольшая группа гуннов обросла местными кочевниками и постепенно усилилась. Более чем через 200 лет после ухода с востока они вторглись в Европу. К сожалению, материал по кочевникам IV в. еще очень невелик и археологам пока не удалось выявить за Доном и Волгой такой группы степных древностей, которая была бы преемственно связана с азиатскими хунну I–II вв. или с европейскими гуннами V в. Культура последних зафиксирована в уже сложившемся виде и представляет своеобразный сплав самых разнородных элементов, отразивших участие в ее создании многих народов, покоренных гуннами в Восточной и Центральной Европе. Азиатские элементы в ней немногочисленны (конструкция седел, любовь к чешуйчатому орнаменту, имитирующему перья, узорные бронзовые котлы). Прочие кочевнические элементы, представленные в этой культуре, были до гуннов известны и у европейских степняков, но в меньшей степени или в других сочетаниях.

Степные древности IV–V вв. в Центральной Азии почти не изучены [Уманский А.Ц., 1978]. Только на окраинах степи хорошо представлены по сути оседлые культуры таштыкская, берельская (и «переходная» верхнеобская), шурмакская, джеты-асарская и каунчинская. По своему облику они слишком далеки от степных памятников, связанных с гуннским или позднее тюркским объединениями. Вероятно, лишь дальнейшие исследования в степи, особенно в соседней Монголии, прольют свет на археологию двигавшихся из Азии на запад кочевых племен IV–VI вв. Отдельные элементы в культуре кенкольского типа в Киргизии, имеющие некоторое сходство с европейскими времени господства гуннов, синхронны им или даже более поздние и не пригодны для изучения пути гуннов на запад.

На современном этапе исследования археологии кочевников лучше изученные памятники их западной группы во многом служат ключом к пониманию находок в Азии (особенно до полной публикации последних, нередко очень ярких, как в Киргизии). С запада и приходится начать рассмотрение, несмотря на то что истоки всех этих народов и культур были далеко на востоке[1].

В изучении археологических памятников V — первой половины VIII в., оставленных кочевниками европейских степей, очень много спорного и невыясненного. В 20-е годы нашего века ошибочно думали, что гуннам конца IV–V в. принадлежала обильно представленная на среднем Дунае культура кочевников с литыми ажурными принадлежностями поясов, украшенными изображениями животных и растений. Поэтому находки позолоченных вещей с инкрустациями типа обнаруженных в Унтерзибенбрунне (Австрия) и на Госпитальной улице в Керчи предположительно считали готскими. М.И. Ростовцев столь же предположительно написал, будто бы их оставили аланы на своем пути из Причерноморья в Северную Африку, когда они уходили от гуннов в конце IV — начале V в. Он датировал эти вещи догуннским временем [Rostovtzeff М., 1923, р. 145–160].

В первой сводке степных памятников с полихромными украшениями Т.М. Минаева отнесла их уже к эпохе гуннов, концу IV–V в., и пришла к выводу, что «претендентом на них могут явиться гунны и сарматы» [Минаева Т.М., 1927, с. 114]. Она считала наиболее вероятной принадлежность рассматриваемых ею древностей сарматам только потому, что западные ученые связывали с гуннами совершенно другую культуру. Также П.Д. Рау, П.С. Рыков, II.В. Синицын, К.Ф. Смирнов, Е.К. Максимов приписывали памятники кочевников в основном сарматам. Вопрос о следах алан на западе вновь рассмотрели В.А. Кузнецов и В.К. Пудовин (1961).

Иное хронологическое и историческое истолкование тех же древностей дал в 1932 г. венгерский исследователь А. Алфёлди. Он показал, что могилы с ажурными литыми украшениями оставлены кочевниками-аварами, а полихромные украшения на западе относятся к несколько более позднему времени, чем думал М.И. Ростовцев, и принадлежали долго жившему на Дунае населению, а не проходившим мимо беглецам. Далее он писал, что в культуре, огульно отнесенной М.И. Ростовцевым к аланам, сплавлены воедино аланские, северо-причерноморские, римские, подунайско-варварские, германские и гуннские элементы, изученная же Т.М. Минаевой «группа могил с трупосожжениями народа с бесфибульной одеждой сменила позднеаланские подбойные погребения в степях Поволжья» и принадлежала кочевым племенам гуннского объединения [Alföldi А., 1932, s. 15–16].

Гуннской проблемой занимался также и Н. Феттих [Fettich N., 1953].

Подробно изучая азиатские элементы в культуре кочевников гуннского союза, И. Вернер пришел к выводу, что погребения собственно гуннов выделить пока не удается. Небывалое распространение золотых украшений с камнями связано с быстрым обогащением кочевников и их оседлых союзников во время грабительских походов против Ирана и Рима. Дата этого нового стиля украшений — не ранее рубежа IV–V вв., в основном первая половина V в. [Werner J., 1956, s. 86, 87].

В последние десятилетия советские археологи также все чаще высказывали предположение о наличии в степях отдельных несарматских погребений эпохи переселения народов. Наконец, И.П. Засецкая на большом материале показала, что степные погребения в основном связаны с приходом нового населения в эпоху гуннов [Засецкая И.П., 1968а; 1971; 1977].

Письменные данные по теме подробно рассмотрены в ряде обобщающих монографий [Thompsen Е.А., 1948; Артамонов М.И., 1962; и др.].

В 376 г. римляне на дунайской границе узнали от беглецов, что новый кочевой народ покорил танаитских алан и остготов. Косвенные данные позволяют предположить, что эти кочевники-гунны в последней четверти IV в. жили в завоеванных степях Восточной Европы и только в первые два десятилетия V в. какая-то часть их откочевала в области к северу от нижнего Дуная, на равнины к востоку и югу от Карпат. С начала 430-х годов центр гуннской политики переместился на среднее течение Дуная. (В 432 г. прибытие туда Аэция, в 435 г. переговоры около г. Маргуса в устье р. Моравы Сербской. В 440 г. гунны обвинили епископа этого города, что оп перешел на их сторону Дуная и ограбил могилы гуннских царей.) Прилегающий район империи был опустошен гуннами и стал опорой их набегов на другие области. Но до сих пор историки не могут решить, в какой области находилась ставка Аттилы и какова более точная хронология расселения гуннов [Bóna I., 1971, s. 266–273; Párducz М., 1959; Tejral J., 1973]. Столь же спорна и пока бесполезна для археологов рисуемая историками картина провинций Панноний [Várady L., 1969]. Занимали ли их гунны, какую роль играли там варварские федераты, как долго сохранялась там власть Рима?

В Восточной Европе оставалась в первой половине V в. часть гуннов, прежде всего акациры. Они жили в степи, так как севернее них Иордан называет «аэстов» (айстов, древних балтов), далеко заходивших в лесостепь, по данным археологии. К 463 г. акацир покорили сарагуры, уроги и оногуры. В VI в. византийские авторы сообщают имена разных крупных народов, противореча друг другу. Иордан в середине столетия говорит об альциагирах и болгарах к северу от Черного моря, Прокопий тогда же — только о кутригурах западнее р. Танаис (Дона и Донца). В Крыму степь занимали «варвары из племени гуннов», к востоку от Азовского моря и р. Танаис — утигуры. До начала VI в. от гуннов зависел и г. Боспор. К сожалению, неясно, насколько отнесение всех этих народов к гуннам отражает реальную связь. Во всяком случае, частая смена названий народов, вероятно, была следствием смены главенствующих племен, не сопровождаясь существенными изменениями в составе основного населения [Артамонов М.И., 1962, с. 79, 82, 87, 98].

К 555 г. под власть I Тюркского каганата с центром в Монголии попали степи до Приаралья, в 567–576 гг. — до Северного Кавказа, область утигуров и г. Боспор. Неизвестно, сопровождалось ли это появлением нового населения в степи. В 558 г. с востока ненадолго пришли авары, с 567 г. переселившиеся на Среднее Подунавье [Bóna I., 1971, s. 283–329]. В 630-е годы с ослаблением тюрок их власть прекратилась и в Восточной Европе сложилось объединение болгар. С 60-х годов преобладание в степях Восточной Европы надолго перешло к хазарам. Восточная часть болгар им покорилась, западная ушла на нижний Дунай, основав Дунайскую Болгарию.

Письменные источники не дают подробной и ясной картины расселения кочевых народов, с помощью которой можно было бы интерпретировать археологические находки. Поэтому надо сначала средствами археологии выявить былые общности в степи, проследить их судьбы и затем найти им соответствия в известиях древних авторов. Эта задача затруднена малочисленностью степных находок (рис. 1), плохой документированностью многих из них, а также отставанием темпа публикации новых материалов.

Стойбища V–VIII вв. еще не выявлены. Лишь отдельные амфорные черепки VI–VII вв. на восточном берегу Азовского моря показывают, что маршруты кочевания тогда были те же, что и в салтовское время [Плетнева С.А., 1967, с. 13–19]. С этим совпадают сведения середины VI в. об альциагирах: «Летом они бродят по степям, раскидывая свои становища в зависимости от того, куда привлечет их корм для скота; зимой же переходят к Понтийскому морю» [Иордан, 1960, с. 72. § 37].

Погребения единичны, не образуют кладбищ. Чаще они впущены в насыпи более древних курганов, реже имеют свою насыпь или вообще не имеют внешних признаков. Целенаправленный поиск таких могил почти невозможен, археологи находят их случайно. По одному погребению эпохи переселения народов оказалось, например, на 385 погребений разных эпох из 142 курганов на 17 могильниках [Синицын И.В., 1959, с. 39, 40, 109, 178–181], 218 погребений из 38 курганов на двух могильниках [Смирнов К.Ф., 1959, с. 208, 221] и ни одного на 253 погребения из 62 курганов Калиновского могильника [Шилов В.П., 1959] или среди многих курганов, опубликованных Донской экспедицией. Поэтому среди материалов по кочевникам значительная часть происходит из случайных находок при земляных работах (комплексы сохранены неполностью, не всегда достоверны, нет данных об обряде погребения и расположении вещей в могиле). Могильники же этой эпохи образовались лишь на окраинах кочевой зоны (долины Тянь-Шаня, Кавказа, Башкирия, Карпатская котловина), но из-за их местной специфики они лишь частично освещают культуру огромных степей Евразии.

Кочевникам, несомненно, принадлежит подавляющее большинство могил в степи. О безраздельном господстве кочевников в степной зоне сообщают письменные источники. Поэтому каждое степное захоронение с конем и оружием можно уверенно считать кочевническим. Вне степи такого определенного вывода делать нельзя, так как появление оружия, сбруи, захоронений коней в могилах оседлых народов объясняется прежде всего внутренним социальным развитием общества (возникновением дружины). Устойчивым признаком степных кочевников V–VIII вв. является отсутствие фибул, обычной находки в погребениях их оседлых соседей, а до V в. — и степных сармат. Зато только степные женщины носили диадемы (рис. 2, схема 1) [Alföldi А., 1932, s. 59; Werner J., 1956, с. 62–68; Тиханова М.А., Черняков И.Т., 1970].

В большинстве найденных на территории СССР степных погребений эпохи великого переселения народов имеются украшения, обтянутые тисненой фольгой или инкрустированные цветными вставками. По этому признаку археологи относят их к гуннской эпохе «конца IV — первой половины V в.» (рис. 3; 5, 1-14, 19, 24, 26, 27, 30, 31, 33–35; 6, 1-13, 16, 20, 21, 23, 27, 32; 7, 1-15, 17–22, 24, 26; 10, 14–18). Они делают исключение только для четырех богатых могил перещепинской группы, где инкрустированные украшения были совсем другими и имелись монеты VII в. (рис. 4а, 10–24; 5, 15–18, 21, 22, 29, 32, 36; 6, 30, 34, 38, 41, 42, 44; 7, 23, 25, 27). Так же немного могил без инкрустированных украшений датируют «VI–VII вв.» на основании бывших в них поясных и уздечных принадлежностей так называемой геральдической формы (рис. 5, 20, 25, 29; 6, 14, 18, 22, 33, 35–37, 39, 40, 45–47; 7, 16). Получается, что почти все степные могилы V–VII вв. связаны исключительно с началом этого периода. Так, по данным И.П. Засецкой, в Нижнем Поволжье обнаружено до сих пор 27 могил «конца IV — первой половины V в.» и только пять — «VI–VII вв.» [Засецкая И.П., 1968, с. 60]: полувековой отрезок времени представлен в пять раз большим числом находок, чем последовавший за ним двухсотлетний. То же наблюдается и в остальной степной зоне. Между тем доказано, что кочевники оставляли особенно мало следов своего пребывания в том случае, когда состояние войны, враждебное окружение заставляли их собираться в большие группы и непрерывно переходить с места на место в поисках корма для своих огромных объединенных стад. В обстановке мира и стабильности наблюдалось обратное [Плетнева С.А., 1967, с. 181, 182; Вайнштейн С.И., 1972, с. 71, 72, 75–77]. Поэтому преобладание в степи могил гуннской эпохи должно было бы означать, что тогда жизнь восточноевропейских кочевников протекала гораздо спокойнее, чем в периоды существования сильных местных объединений кутригур, утигур, болгар и хазар.

Возможно и другое решение вопроса: детальнее, чем это делали до сих пор, подразделить кочевнические погребения на группы по сочетанию разных вариантов вещей одного назначения и по особенностям их декора, а затем на этой основе еще раз рассмотреть данные для их датирования и исторической интерпретации.

Во всех найденных до сих пор могилах I–III групп представлены золото и инкрустации. Ими украшены оружие, головные уборы, пояса, обувь, седла и сбруя (рис. 3–7). Создается впечатление особой пышности и богатства. На самом деле вещи из массивного золота редки и невелики. Обычно это серебряные и бронзовые предметы, обтянутые тонким золотым или даже позолоченным листком. Сравнительно недороги красные и лиловые камни инкрустаций. Листовая обкладка загибалась по краям вокруг основы. Зернь и филигрань напаяна или имитирована тиснением. Узор то штампован на золотом покрытии и бронзовой основе одновременно, то на гладкую основу напаяна рубчатая или крученая проволока, оттиснувшаяся в наложенном сверху мягком золотом листке. Выпуклые камешки, стекла или пиленые пластинки из них укреплены в гнездах из напаянной на ребро ленточки, между перегородками или в прорези покрытия. Формы предметов несложны. Мотивы орнаментов ограничены набором рубчатых прямых валиков и петель. Эффект производит блеск золота и многочисленных камней. От сарматской полихромии типа находок в Новочеркасске новый кочевнический стиль отличается преобладанием красного цвета вставок (там — бирюзового) и почти полным отсутствием зооморфных мотивов, а от позднеантичной манеры исполнения — свободным расположением камней на плоскости (как бы россыпью), слабо связанным с формой предмета.

В наиболее простом и чистом виде новый стиль представлен в I группе (рис. 3, 1-23; 5, 1-14; 6, 1-13; 7, 1–5; 8, 1, 2; 9, 1, 2). Здесь очень мало зерни, формы вещей просты, многие восходят к прототипам IV в. Вставки — из гранатов (альмандинов), иногда сердолика. Янтарных вставок нет, или они очень редки. Ведущие памятники — VIII и IX курганы в Новогригорьевке, вокруг них группируется много случайно найденных мужских могил, сохранившихся с разной степенью полноты: из совхоза Калинина, Феодосии, сборов у г. Цюрупинска и на Дону; за рубежом к ним близки комплексы из Печюсёга (Венгрия), Энджыховиц (Польша), Мундольсхайма (ФРГ), в меньшей мере — Якушовиц (Польша). Раскопками изучены только погребения в Беляусе и у колхоза «Восход». Женские могилы случайно обнаружены в Березовке, Антоновке и др. Наличием больших двупластинчатых фибул, серег с многогранником и серебряных вещей с пунсонным орнаментом от кочевнических погребений резко отличаются входящие в ту же I группу женские могилы и клады типа Унтерзибенбрунна, Регёя, Эрана, Синявки, Качина, Шимлеул Сильванея, доходившие на западе до Франции и принадлежащие оседлому населению [Kubitschek W., 1911; Fettich N., 1932; Werner J., 1960; Bóna I. 1971; Tejral J. 1973; Meszaros Gy., 1970]; их особый вариант — аланские находки на Северном Кавказе (Гиляч, могила 5 из раскопок Т.М. Минаевой в 1965 г., Брут, Вольный Аул, Рутха).

Итак, при отличиях в костюме и некоторых местных ремесленных традициях изделия I группы удивительно близки по сумме важнейших признаков. Занимаемая ими основная область — от Волги до Рейна, одно погребение есть даже в Португалии (рис. 2, схема 2).

II группа отличается иными формами пряжек, формой и орнаментом блях сбруи, деталями седел, возможно, луков и стрел (рис. 3, 24–28, 30–52; 5, 19, 26, 27, 30, 31, 34, 35; 6, 15–17, 21, 23, 27, 32; 7, 7, 20, 22; 8, 4, 7–9; 9, 3, 8). Многие могилы этой группы раскопаны археологами. Ведущие комплексы — курганы 2 и 3 в Шипове на р. Урал, курганы 17, 18 и 36 около г. Энгельса на Волге, курган VII у Новогригорьевки на Днепре, по ряду признаков есть сходство с Макартетом на Украине и Верхне-Погромным Оренбургской области, с турбаслинскими и позднебахмутинскими находками в Башкирии, вещами из Гижгида и Пятигорска на Кавказе, Сахарной Головки в Крыму (рис. 2, схема 2). Западнее Днепра погребения II группы пока не найдены.

III группа отличается обилием зерни на украшениях, частым применением вставок янтаря, своеобразными сложными формами лучевых «колтов», гривен, «кулонов» и диадем (рис. 3, 29, 43, 53; 5, 24, 33; 6, 20; 7, 6, 8-15, 17, 19, 21; 8, 5, 6; 9, 5–7). Археологами раскопаны погребения женщин в Кара-Агаче, Ленинске, Канаттасе, остальные найдены случайно. Могила воина одна (Боровое), но, вероятно, сюда же относятся погребения воинов с менее богатым инвентарем и маленькими лучевыми подвесками со средней Сырдарьи и из района г. Джамбула. Ареал III группы — от гор Киргизии до самых низовьев Дуная (Варна, Бэлтень) (рис. 2, схема 3).

До сих пор все такие древности считались единым целым. Первый шаг к их делению сделал И. Вернер, выделив женские украшения с обильной зернью и отметив их отсутствие к западу от Варны [Werner J., 1959, с. 64, 65]. А первая попытка обосновать традиционное мнение об однородности и одновременности (конец IV — первая половина V в.) рассмотренных находок сделана только недавно [Засецкая И.П., 1978]. Фактически И.П. Засецкая признала существование трех групп (им соответствуют ее «подгруппы А, Д, В»), а ряд ее возражений основан на недоразумениях, которые объясняются как искусственным исключением из подгрупп А (I) и Д (II) женских могил с диадемами, так и нечеткой классификацией. На самом деле во всех трех группах представлены мужские и женские могилы (в III группе — Боровое). Коллекция из Здвиженского — не комплекс, поскольку в ней имеется гораздо более поздняя средневековая серьга с грузиком. Серьга V в. из Беляуса иная, чем украшения подгруппы В (III). В Боровом и Мелитополе нет предметов подгруппы А (I). Следовательно, выделение I–III групп находит еще одно подтверждение в отсутствии веских контраргументов. Все же предложенная мной датировка первой группы V в., второй и третьей VII в. и, может быть, отчасти VI в. [Амброз А.К., 1971а, с. 101–105; 1971б, с. 114–117, 119, 120], конечно, предварительна и дискуссионна. Понадобится много новых фактов, чтобы получить хронологию, в равной мере убедительную для всех.

IV группа немногочисленна и небогата: Большой Токмак, Аккермень, Рисовое, Белозерка, Иловатка, Бережновка и др. (рис. 2, схема 3; 6, 14, 22, 31, 33, 35–37, 39, 45; 8, 3, 10–12; 9, 4, 9). Это могилы рядового населения с пряжками и накладками ремня в так называемом геральдическом стиле (многие бляшки имеют форму гербового щита). Прочие предметы обычно невыразительны, оружия и конского снаряжения мало. Богаче прочих погребение из Арцыбашева (рис. 5, 20, 25, 29; 6, 18, 19, 26, 29, 40, 46, 47; 7, 16).

В могилах V группы похоронена высшая знать того же времени (Малое Перещепино, Келегейские хутора, Глодосы), набор ценных предметов в них очень богат и разнообразен (рис. 2, схема 3; 4а, 10–24; 5, 15–18, 21, 22, 32, 36; 6, 25, 30, 34, 38, 41, 42, 44; 7, 23, 25, 27, 28; 9, 10, 11).

В VI группе объединены только по признаку одновременности несколько комплексов (Вознесенка, Романовская, Ясинова, Бородаевка). Это наиболее поздние из рассматриваемых памятников. Романовская датирована византийской монетой (рис. 2, схема 3; 4а, 25–43; 5, 37–42; 6, 48–53; 8, 13, 14; 9, 12–14).

Находки в мужских погребениях наиболее полно характеризуют конское снаряжение, оружие и отчасти костюм кочевников.

От кочевнических седел I–III групп сохранились часто находимые в могилах треугольные и трапециевидные парные обкладки размером 13×6,5; 14×7,5 и 16×7 см, сделанные из золотой или позолоченной фольги с чешуйчатым орнаментом (рис. 3, 7, 44–48, 51, 52). Конец многолетним спорам об их назначении положил А.В. Дмитриев, впервые найдя такие пластины на скелетах лошадей (на р. Дюрсо близ Новороссийска). Вероятно, он прав, говоря о деревянном седле с луками, поставленными на длинные полки. Пластины, по его мнению, покрывали передние концы полок. Дуговидные оковки находят реже (Мелитополь, Мундольсхайм в Эльзасе, Печюсёг в Венгрии) (рис. 3, 8, 50). Судя по ним, седла V в. уже должны были иметь наклонную заднюю луку, как у седел VII–VIII вв. из Сибири. Именно такое совершенное седло было в Бородаевке (рис. 4а, 43) (вероятно, VIII в.) и его обломок (рис. 3, 49) в Шипове (II группа). Шиповское седло соединяло признаки седел двух периодов. Узорные обкладки лук и, возможно, связанные с ними фигурки львов из Малого Перещепина датируются не ранее 641 г. по монетам, обнаруженным с ними (рис. 4а, 18).

Седельные бляхи I–II групп не одинаковы: во II группе часть блях делается продолговатее, приближаясь к низкой трапеции, появилась узорная кайма из 3-образных оттисков, псевдозерненых треугольников, миндалин. Аналогии шиповским бляхам (рис. 3, 47, 48) имеются в комплексах периода геральдических пряжек из Дюрсо, Уфы (улица Тукаева), Галайты в Чечено-Ингушетии (рис. 3, 44–46, 51, 52). В последнем фигурные накладки ремней относятся ко времени не ранее VII в., а может быть, к VIII в. [Багаев М.X., 1977, рис. 1, 5]. На западе трапециевидные пластины с широкой каймой хорошо датированы первой половиной VI в. (Равенна в Италии, Крефельд-Геллеп в ФРГ).

Никаких следов деревянных или металлических стремян древнее находки из Малого Перещепина, т. е. второй половины VII в., нет, хотя у соседних авар на среднем Дунае стремян множество. Перещепинские серебряные и глодосские железные стремена (рис. 4а, 17, 23, 24) типологически позднее наиболее ранних аварских [Амброз А.К., 1973б]. Таковы же стремена из Кудыргэ и Кокэля. Вероятно, кочевники пользовались стременами, но в VII в. не было принято класть их в могилы. В Вознесенке (первая половина VIII в.) в жертвенной яме было помещено 61 стремя с петлей или с пластинчатым ушком, отделенным снизу фигурными вырезами (такое же в Ясинове; рис. 4а, 39–42). В следующий затем период стремена — обычная находка в кочевнических могилах.

На удилах I группы концы железных грызл обложены серебром или бронзой, часто с гранением, и завершаются небольшими толстыми ребристыми кольцами (рис. 3, 4, 6). Такая техника появилась в предшествующий период и на Боспоре и в Северной Европе. Вероятно, она связана с Римом, но в гуннскую эпоху приобрела специфические формы. Редко она сохраняется во II группе, где большинство грызл уже простые железные, а кольца — простые или восьмеркообразные (рис. 3, 37–43). У последних наружная петля меньше внутренней, часто «восьмерка» не сомкнута и имеет вид трилистника (много в Башкирии, есть в некочевническом Лебяжье на Украине и, судя по описанию, — в Макартете). К малому кольцу подвешено колечко или трапециевидная с перехватом петля. Грызла с восьмеркообразными концами связаны с периодом существования геральдических пряжек у авар, в Башкирии, в Крыму, в тушемлинской культуре, на Северном Кавказе. Их формы VIII в. представлены в Вознесенке (рис. 4а, 25–27). Единственные грызла III группы (Боровое) — простые, тонкие, близки сибирским «переходного» этапа на Оби, их форма необычна для I группы (рис. 3, 43).

Псалии I группы обычно имеют вид большого толстого кольца (до 4 см и более) из цветного металла (рис. 3, 4–6). Во II группе они изменились (рис. 3, 37; Федоровка) и почти не встречаются. Стержневые Г-образные псалии бытовали долго (есть в Кудыргэ). В I группе их скобы обычно приварены сбоку, а загнутый железный конец украшен шишечкой из цветного металла (рис. 3, 2, 3). Во II группе псалии целиком бронзовые, часто с граненой шишечкой, или костяные. Железная скоба вдета в два отверстия в расширенной середине псалия (рис. 3, 38, 39). Верхний конец отогнут слабее. Южные экземпляры (Сахарная Головка, Дюрсо, северо-кавказская коллекция ГИМ) имеют гладкий или рассеченный («бахромчатый») валик на широком конце и ребристую шейку (рис. 3, 39), а серебряный псалий из Куденетова (Былым) богато украшен золотом, стеклом и обнизью из шариков. По украшениям ремней они синхронны Шипову и хорошо дополняют картину конского снаряжения времени II группы. Прямые стержневые псалии также бытовали долго. В I группе есть гладкие утолщенные к концам (Гатидомб в Венгрии), ребристые на концах (Мёртвые Соли) и ребристые целиком (Печюсёг). Все они существовали и в более позднее время. Первые S-овидные псалии VIII в. (рис. 4а, 27) были обнаружены в Вознесенском погребальном комплексе.

Ремни оголовья и повода в I группе прикрепляли к псалиям с помощью металлических пластинчатых скреп (рис. 3, 1–6) — прием, появившийся по всей Европе задолго до V в. Редко доживают типичные для III в. маленькие овальные скрепы с большими заклепками (Муслюмово). Обычны прямоугольные скрепы. У кочевников Восточной Европы и на Боспоре они или очень длинные, или одна значительно короче другой. Их прототипы есть в III в. на Боспоре [Ашик Б.А., 1849, с. 72, рис. CCIX, 209а]. Пластинки обтянуты золотом и покрыты камнями в гнездах, а на Боспоре — сплошной перегородчатой инкрустацией. Иногда камни заменены выпуклыми шляпками заклепок (Беляус и керченские склепы, разграбленные в июне 1904 г.). На западных уздечках I группы (Качин, Якушовице, Унтерзибенбрунн и др.) пластинки одинаковы по длине, обычно невелики, сделаны из серебра с позолотой и украшены пунсонным орнаментом (рис. 3, 6), отражая ремесленные традиции римских провинций. Во II–V группах скрепы маленькие, простейшей формы и встречаются очень редко (рис. 3, 37).

Украшения сбруйных ремней в I–III группах состояли из многочисленных золотых и позолоченных прямоугольных пластинок разных размеров, оформление которых менялось. В I группе — это камни в гнездах и несложные выпуклые узоры: полоски, кружки, подковки (рис. 3, 5, 13–15). Во II и III группах они редки, в Чечено-Ингушетии есть в комплексах VII в. (Галайтинский клад и погребение 19 в Харачое) [Багаев М.X., 1976, рис. 3, Б; 1977, рис. 1, 7]. В Мелитополе (III группа) узкая пластинка с луки седла имеет необычный для I группы узор из трех поперечных валиков, как на пряжке VII в. из Бирска (рис. 3, 24). На большинстве степных сбруй II группы — бляхи нового типа: густые поперечные ряды рубчатых валиков создают своеобразный рогожный узор (рис. 3, 26–28). Чужды I группе обильные ромбы и треугольники зерни на пластинах II и III групп из Ровного и Борового (рис. 3, 25, 29). Бляшки-тройчатки I и II групп также различны (рис. 3, 17, 33). Полностью сменились наборы накладок в богатых могилах перещепинской группы (рис. 4а, 14–16, 20–22, 28–38): ленточки исчезли, фигурные рельефные бляшки разнообразных форм сделаны в византийских и отчасти аварских (?) традициях. Менее дорогие сбруйные наборы украшены геральдическими бляшками, как на поясах. Среди них есть золотые с зернью, иногда со стеклами (Арцыбашево, Белозерка, Камунта).

Перекрестия ремней в I группе и в позднеримских древностях рубежа IV–V вв. закрывались различными крестовидными бляхами (рис. 3, 18–20). Восточноевропейские кочевники пользовались бляхами, обтянутыми золотом и усаженными камнями; западное население — серебряными. В Шипове (II группа) перекрестия закрыты четырьмя большими квадратными рельефными бляхами с «рогожным» орнаментом (рис. 3, 35). Совсем иные квадратные и круглые бляхи с маленькой выпуклостью в центре были в Унтерзибенбрунне. Рельефные квадратные бляхи разных размеров VII–VIII вв. оказались в Галайты и Верхнем Чир-Юрте. В перещепинской группе, у авар и один раз во II группе (сбруя из Сахарной Головки) перекрестия накрывали бляшками разных форм с «бахромчатым» краем (рис. 3, 34; 4а, 22, 38) (László Gy, 1955, pi. LX, LXI; Смiленко A.T., 1965, рис. 29–31]. Налобные бляхи в виде срезанного сверху ромба («сердцевидные») и шарнирные с лопастной или лунничной подвеской, известные с III в., есть только в I группе (рис. 3, 11–12; Новогригорьевка, курганы VIII, IX; совхоз Калинина, Феодосия, Нижняя Добринка и Печюсёг). Изображения лиц, украшавшие сбрую разных эпох, встречены на прямоугольных пластинах в I и II группах (колхоз «Восход» и курган 18 у г. Энгельса), на круглых — пока только во II группе (рис. 3, 23, 30–32).

Характерные для более поздних кочевников костяные подпружные пряжки с подвижным язычком (рис. 3, 53) известны пока только в Канаттасе (III группа), Бородаевке (с седлом) и Верхне-Погромном (в погребении 12 кургана 1, якобы с обломками стремян). В I группе подпружные пряжки (?) — железные (Беляус, рис. 3, 10).

Двулезвийные мечи имеют длину клинка 70–80 см., ширину — 4–4,5 см. (рис. 5, 1–6). Встречены они пока только в I и II группах. Перекрестия в основном низкие, гладкие, иногда слабо граненные. Более высокое инкрустированное гранатом перекрестие меча, найденного в Поволжье, на территории колхоза «Восход», вероятно, относится к концу времени существования I группы (рис. 5, 5). Б. Аррениус, специально изучавшая историю гранатовых инкрустаций, находит аналогии для ступенчатых вставок этого перекрестия только на западе во второй половине V в. и поэтому относит меч к концу эпохи Аттилы, т. е. примерно к 450 г. [Arrhenius В., 1971, s. 104–108]. В пользу мнения Б. Аррениус может говорить и то, что второе перекрестие этой редкой формы, тоже с двумя свешивающимися головками орлов, но сделанное в иной технике (рельефной резьбой), найдено в Валя луй Михай в Румынии с монетой 443 г. и относится к последней четверти V в. [Werner J., 1956, Taf. 56, 6). Не исключено, что поволжский меч был привезен с запада. Возможно, к тому же или к немного более позднему времени относится меч с высоким и длинным перекрестием из Дмитриевки в Приазовье (рис. 5, 3, 6). Мечи I группы часто имеют подвеску из большой бусины (рис. 5, 1, 3, 14).

Ножны кинжала I группы из могилы VIII у Новогригорьевки обложены золотом, а две П-образные накладки с сердоликами [Засецкая И.П., 1975, табл. V], вероятно, обрамляли такие же прямоугольные выступы для подвешивания, какие много раз изображены в согдийской живописи V–VIII вв. Еще красивее согдийский или иранский кинжал из Борового (III группа), определенный и реконструированный благодаря любезному содействию В. Анадзава (Япония). Он имел обоюдоострый плоский клинок, ножны сильно расширялись к концам. Перекрестие, трапециевидное устье и охватывавший их сбоку Р-образный выступ (рис. 5, 24) покрыты гранатами, альмандинами, зеленым стеклом и зернью, низ ножен и рукоять — округлыми сердоликами в оправах [Бернштам А.Н., 1951; Засецкая И.П., 1975, № 15–17, 19, 27, 28, 30–32, табл. III]. Реконструкция опирается на целый кинжал с еще более пышной отделкой, найденный в Корее, и на изображения в живописи Афрасиаба третьей четверти VII в.

Однолезвийные мечи (палаши) преобладают в IV–VI группах (рис. 5, 20). Однако возможно, что именно от таких мечей сохранились обломки в погребениях у Нижней Добринки (I группа) и кургана 17 у г. Энгельса (II группа). У авар на Дунае хорошо прослежена смена двулезвийных мечей однолезвийными в VII в. Во второй половине VII в. клинок получает изгиб, иногда очень сильный, и превращается в саблю. Характерно короткое перекрестие с высоким массивным ромбом в середине и расширенными концами (рис. 5, 23, 36), а такие перекрестия, как в Перещепине (рис. 5, 16, 21), архаичны и уже редки на саблях. Рукоять совсем без навершия или с кольцом (рис. 5, 21–23). Сабель найдено много в могилах II аварской эпохи на среднем Дунае [Амброз А.К., 1971б, с. 128, рис. 14, 4, 5; Čilinská Z., 1973, Taf., XXX, 12, LIII, 11; LVII, 1; LXII, 16; LXXIV, 26; LXXXIII, 17; XCI, 12; CXXX, 12; CXXXI, 1 — из одного могильника]. Их изображения известны в живописи третьей четверти VII в. на Афрасиабе. Такой же изогнутой саблей вооружен всадник на пластине из Верхнего Чир-Юрта [Магомедов М.Г., 1975, рис. 3, 2]. Тем более удивляет, что их так мало обнаружено в степных погребениях — только в Перещепине и Глодосах. С VIII в. здесь и у авар на Дунае сабля надолго стала почти прямой или прямой (рис. 5, 37). С какими изменениями в тактике или в защитном вооружении связаны эти колебания кривизны сабли — пока неясно.

Деревянные ножны мечей IV–VI вв. имели длинные брусковые скобы для ремня, на котором они, судя по изображениям, висели вертикально [Амброз А.К., 1971б, рис. 14, 1, 31–34]. Единственная такая скоба из нефрита относится к древностям I группы (рис. 5, 7). Вероятно, в степях преобладали более дешевые деревянные скобы. На Боспоре известны железные скобы, украшенные инкрустацией. С VI в. преобладают ножны с плоскими боковыми выступами в виде буквы «Р» или трехлопастными, часто окованными металлом. За петли на тыльной стороне выступов прикреплялись ремни, и ножны висели наклонно, более удобно для всадника. Оковки таких выступов (рис. 5, 15, 18, 21, 22, 24, 25) найдены в Арцыбашеве, Малом Перещепине, Глодосах (IV и V группы), Боровом (III группа), и, может быть, такой скобе принадлежат обломки из Иловатки [Смирнов К.Ф., 1959, рис. 7, 4]. Со второй половины VII в. на Западе преобладали полукруглые выступы (рис. 5, 23), но в наших степях раньше второй половины VIII в. они не найдены (хотя их изображение есть на упомянутой пластине из Чир-Юрта).

Лук — основное оружие кочевников. В комплексах I группы костяные накладки не найдены (предположительно к этой поре относят накладки из римских крепостей на Дунае: Интерцизы и др.). Только на Западе есть золотые обкладки двух сложных луков: большого боевого из Печюсёга и маленького из Якушовиц (рис. 5, 10–11) [László Gy, 1951]. Последний считают символом власти, а погребенного в Якушовицах — наместником гуннов. Но, возможно, что это просто модель, сделанная для погребения, подобно таштыкским моделям мечей и луков. Известно, что многие сложные луки вообще изготовлялись без накладок, и, может быть, поэтому в могилах I группы нет остатков лука. Судя по западным находкам и по золотым обкладкам, луки V в. не отличались от сарматских [Хазанов А.М., 1971, табл. VIII; Alföldi А., 1932, s. 18–24; Salamon Á., 1976]. Во II группе у концевых накладок чаще стали делать относительно массивные концы (рис. 5, 26–27), а у накладок VII–VIII вв. из Верхне-Погромного в Поволжье концы вновь сделаны неширокими (рис. 5, 42). Аммиан Марцеллин подробно описал костяные отравленные наконечники гуннских стрел, вероятно, из-за их необычности для римлянина. В погребениях они не представлены. Там, как правило, находятся обычные железные ромбические трехлопастные стрелы с черешком. Во II группе они немного крупнее (рис. 5, 31, 34, 35), разных очертаний. В I группе есть массивная бронебойная стрела (рис. 5, 12), во II и III — плоские и уплощенные (рис. 5, 30, 33). В Глодосах и Вознесенке — вытянутые наконечники (рис. 5, 40, 41), бытующие и позднее. В восточноевропейских степях пока не найдены крупные наконечники с отверстиями в лопастях и с костяными свистульками, которые хорошо известны в Сибири, встречаются в хазарском Верхнем Чир-Юрте и у авар с VII в. В Арцыбашевском комплексе была скоба для подвешивания (рис. 5, 29), в Перещепине — золотые обкладки дна и устья колчана (рис. 5, 32).

Кольчуги найдены в погребениях у колхоза «Восход» (I группа) и Федоровки (синхронная группам II и IV), обрывки кольчуг — в Вознесенке (VIII в.). Их редкость, вероятно, связана с какими-то особенностями погребального обряда. У авар встречались в погребениях пластинчатые шнурованные доспехи, распространенные тогда во всей Евразии [Werner J., 1974]. Остатки их попадаются и в Верхнем Чир-Юрте в Дагестане.

Мужской костюм известен слабо. В I–III группах воины носили золотые шейные гривны, реже — браслеты и одну серьгу слева, а позднее — две. Этот обычай сохранился до VIII в. (Глодосы, Перещепино, иранское блюдо Пур-и-Вахмана, живопись Средней Азии). В Шипове (И группа) были кусочки цветной шелковой рубахи пли халата, запахивающегося на груди (рис. 8, 7). Правый край обшит золочеными ромбическими бляшками, как и край подола (выше колен) и края длинных рукавов (?), свисавшие ниже кистей рук. Ремни обуви часто заканчивались металлическими застежками, иногда разными на правой и левой ногах. Пряжки обычны в мужских и реже встречаются в женских погребениях. Хорошо видно различие обычаев. Например, древнегерманские женщины носили широкий (до 7 см.) пояс с большой пряжкой. Кочевнические женщины Погребены с небольшой пряжкой или без нее, а более широкие пояса и пряжки носили мужчины. Пряжки с массивной утолщенной спереди рамкой, с хоботковым язычком, срезанным высокой ступенькой на утолщенном основании, безраздельно господствуют в I группе. Многие из них отличаются от пряжек IV в. язычком, далеко выступающим вперед за рамку. Новы также обтягивание золотым листом, инкрустации в гнездах и перегородчатые; нова форма обойм с тремя заклепками по сторонам (рис. 6, 1–5, 10–12). Пряжки I группы удивительно стандартны по всему ее ареалу от Волги до Рейна. Эти формы сохранялись еще очень долго, до VI–VII вв., причем поздние образцы отличаются в основном деталями обоймы [Амброз А.К., 1971б, с. 107, рис. 9, 12–14, 29, 34–38, 62, 63, 70; табл. III, 7, 13, 20, 34, 35, 37, 40–42].Из них у степных кочевников найдены пока только крупные пряжки с небольшой овальной обоймой (рис. 6, 32; Мертвые Соли, Федоровка). В древностях Прикамья и Федоровки они использованы на наборных поясах с поперечными пластинками и коротким широким наконечником с валиком (рис. 6, 27, 32). Более разнообразны пояса с поперечными пластинками из Казахстана (Зевакино, курган 1; Кзыл-Кайнар-тобе, Канаттас). Их синхронизация с поясом из Федоровки пока спорна. Но ареал пластинчатых поясов совпадает с областью распространения полых серег с гроздью шариков (Харино, Бирск, Уфа, Таш-Тюбе, степное междуречье Иртыша и Оби, откуда, по предположению С.И. Руденко, происходят серьги коллекции Витзена), вероятно отражая реальные связи.

Геральдическими названы пряжки и накладки ремней, имеющие элемент в форме гербового щита. Из найденных в степи только одна относится к византийскому типу Суцидава второй половины VI в. (рис. 6, 14), прочие датируются более поздним временем [Амброз А.К., 1973а]. Пояса с геральдическими деталями исследователи считали изобретением кочевников Азии, однако их прототипов не оказалось ни там, ни в европейских степных древностях эпохи Аттилы (в последних пояса не имели подвесных ремешков, а встреченные в комплексах узкие наконечники ремней связаны или со сбруей, или с обувью). Зато в Риме солдаты в первые века нашей эры уже носили пояс с подвесными ремешками и металлическими накладками. В IV в. в римских провинциях попадаются В-образные пряжки с выступами у основания, поясные бляхи с фестончатым краем, позднее прослеживаемые в геральдических украшениях VI в. Во всяком случае, самые ранние геральдические пояса найдены в комплексах второй половины VI в. в пограничных владениях Византии, в полуварварской среде готских (?) федератов. Позднейшие образцы несут рудиментарные признаки преемственности с ними. Характерно, что чем дальше от границ Византии, тем более они изменялись. У восточноевропейских кочевников таких поясов найдено мало, не всегда на них есть подвесные ремешки.

Группа геральдических пряжек очень разнообразна, так как разные народы видоизменяли их в соответствии со своими вкусами и традициями. Общий признак более поздних из них — очень толстая (широкая) рамка при относительно узком отверстии для продевания ремня (рис. 6, 16, 23, 35). Характерны полые с обратной стороны рамки, выгнутые из пластины или из совсем тонкого листка металла, а также неподвижные рамки. Именно ко времени массового распространения геральдических пряжек относятся пряжки из ведущих комплексов II группы (курганов 2 и 3 в Шипове, погребения с диадемой из Верхне-Погромного на Волге, рис. 6, 16, 23). Близки шиповским пряжки из поздних могил Бирска в Башкирии (рис. 6, 24), встречающиеся вместе с пряжками VII в.

Особую группу составляют пояса с псевдопряжками (рис. 6, 42, 44) [Мацулевич Л.А., 1927; Fettich N., 1937, s. 280–293; László Gy., 1955, р. 219–238, 252–256, 275–284]. Вопреки общепринятому мнению они не были прямым развитием обычных геральдических поясов. Их нет в главной области распространения последних: на Кавказе, в Крыму, в Италии и в Византии. В степи рядовое население носило обычные пояса (Бережновка, Иловатка, Аккермень и др.) и только высший слой — с псевдопряжками (драгоценные пояса из Малого Перещепина, Келегейских хуторов, со среднего Дуная, из Тепе, Бочи, Кунбабоня, Пакапусты и др.). Необычна сама идея делать шарнирные бляхи в виде поясных пряжек с неподвижно приделанным язычком (отлитым с рамкой или припаянным) и обшивать ими пояс. По внешнему виду такой пояс похож только на дальневосточные с ажурными шарнирными бляхами (рис. 6, 43, 44). Их делали в Корее, Китае и Японии в IV–VI вв., им подражали в «таштыке». Такой пояс, по-видимому, изображен в 663 г. на стеле монаха Дао-инь. Появление их в Восточной Европе можно предположительно объяснить азиатскими связями одной из кочевых групп, поселившихся в Восточной Европе. Псевдопряжки переняли некоторые из соседей кочевников: анты и население Кернье в Венгрии, хотя они делали их по-своему. Позднее простые псевдопряжки появились в Прикамье, Приаралье (Джеты-асар № 3), Сибири.

Для всех поздних геральдических поясов характерна многоцветность: роскошные золотые псевдопряжки украшены большими вставками камней и эмали, обнизью из шариков, иногда рельефным орнаментом (рис. 6, 30, 38, 42, 44), более дешевые серебряные детали поясов — гнездами со стеклами, вставками в прорези золотых пластинок или окантовкой из золотой проволоки (Белозерка, Мокрая Балка); самые дешевые — очень большими прорезями, сквозь которые виднелась цветная кожа пояса (рис. 6, 18, 26, 31, 33). В этом сказался подъем ювелирного дела у кочевников в период сложения болгарского и хазарского объединений. Полихромным бляшкам сопутствуют золотые наконечники с обильной зернью (рис. 6, 46, 47). Во второй половине VII–VIII в. усилилось влияние Византии (византийские пряжки и целые пояса в богатых могилах, с VIII в. — двухчастные бляхи со щитовидным верхом) (рис. 6, 50, 51). Большую византийскую пряжку и такой же наконечник из Перещепина принято относить к одному поясу с псевдопряжками. Но в Перещепине, как и в Кунбабоне [Tóth Е.Н., 1971], Боче, Урдомбе, псевдопряжкам сопутствовал местный узкий длинный наконечник с перегородчатой инкрустацией и обнизью из шариков (рис. 6, 44).

Женские могилы I группы находили только случайно, и их инвентарь и обряд погребения известны неполно. В Березовке сохранились диадема, зеркало с радиальным орнаментом и ушком в центре, янтарные бусы; в Антоновке — диадема и железное ботало. Из других находок не уцелело ничего, кроме диадем, обтянутых золотым или позолоченным листком. Они имеют вид широкого обруча, цельного или составного, укреплявшегося на кожаной основе с завязками сзади (рис. 7, 1, 3). Только на одной диадеме имеется сверху выступ в форме трилистника (рис. 7, 2) — обычного у многих народов символа древа жизни и плодородия. При общей симметричности композиции видно стремление мастеров избежать монотонности: камни подобраны так, чтобы их форма варьировалась, их осям придан разный наклон (рис. 7, 1–3). Центр обычно выделен более крупными камнями. Зерни нет, имеется лишь скромная филигрань или ее тисненая имитация. Серьги найдены пока только в двух мужских могилах. Одна из них — в виде утолщенного снизу колечка («калачиком»), другая — богато украшенная, с полым корпусом, без шариков, имеет античные и сарматские прототипы (рис. 7, 4, 5). В европейской степи нет типичных для эпохи переселения народов серег с многогранником. Возможно, правы те исследователи, которые считают их провинциально-римским нововведением и достоянием оседлых пародов.

Самый яркий комплекс II группы — курган 2 в Шипове (рис. 8, 8). Голову погребенной в нем женщины увенчивала бронзовая диадема (рис. 7, 7), под которой уцелели остатки шелка с аппликациями из позолоченных кожаных ромбиков. На шее находилась позолоченная бронзовая гривна, у левого виска — золотая серьга «калачиком», на поясе — две пряжки, на левой ноге — пряжка от обуви, на правой — глиняный диск с отверстием (пряслице или застежка?). Диадема и серьга «калачиком» сохранились от убора женщины в Верхне-Погромном на Волге (рис. 8, 4). В кургане 36 у г. Энгельса (рис. 8, 9) голову погребенной покрывали следы позолоченной кожи и бусы, по бокам располагались две серьги с полым корпусом (рис. 7, 20), костюм дополняли поясная пряжка, пластинчатые браслеты. От закрывавшей щиколотки кожаной обуви сохранились на каждой ноге по позолоченной пряжке и наконечнику ремня. Набор украшений женского костюма отличается от мужского лишь диадемой. Листовое покрытие шиповской диадемы почти не сохранилось: вероятно, здесь не было гнезд, а круглые стекла были закреплены под прорезями в тонком покрытии, как это характерно для пряжек и фибул VI–VII вв. из Бирска, Турбаслы и с Северного Кавказа. Напротив, диадема из Верхне-Погромного весьма близка диадеме I группы из Антоновки, но пряжки погромненской сбруи имеют все признаки геральдических, определяя тем самым ее более позднюю дату (рис. 6, 23).

Украшения III группы полнее всего представлены в Кара-Агаче. Бывшая на голове захороненной там женщины диадема, сплошь усыпанная треугольниками зерни, имела высокие проволочные «усики», с которых свисали трубчатые подвески (рис. 7, 9). От шейного украшения, сделанного из какого-то органического материала, сохранились только два золотых наконечника в виде фигурок рогатых зверей (рис. 7, 11). Комплект дополняли серьги (рис. 7, 19). Шестнадцать янтарных бусин, лежавших у поясницы, возможно, когда-то украшали косы. В Ленинске, кроме узкой диадемы и «рогатого» наконечника от истлевшего шейного украшения (рис. 7, 8, 12), обнаружены 12 золотых подвесок, покрывавших грудь в два ряда, обломки двух железных пряжек на талии, браслет и перстень на левой руке (рис. 8, 5). В Канаттасе женщине была положена только диадема. Прочие находки предметов III группы случайны (рис. 7, 6, 10, 13, 14, 17, 21). На золотых украшениях треугольники зерни заполняют все свободное пространство. Это усиливает впечатление симметричности и сухости, отличающей ювелирные изделия III группы от I. Изменился набор вставок: место гранатов часто занимают сердолик и особенно янтарь.

Большинство диадем III группы имеет ряды фигурных выступов, изображающих растения. В центре мелитопольской диадемы — более сложный символ древа жизни: два «ромба с крючками», поставленные друг на друга (рис. 7, 6). Подобные растительные мотивы до наших дней сохранились на металлических женских украшениях у кочевников. Дуги с подвесками, отдаленно напоминающие кара-агачские, есть на головных уборах богинь в живописи Шахристана (Уструшана). Узор узкой золотой диадемы представляет собой оттиски 3-образного штампа (рис. 7, 8), широко распространенного на бордюрах седел II группы из Шипова, Уфы, Дюрсо и Галайты (рис. 3, 46–48, 51, 52), а также на фибулах VI–VII вв. из Абхазии и Кабардино-Балкарии. На изделиях из погребений I группы его нет. Золотые трубчатые наконечники шейных украшений заканчиваются оскаленными мордами рогатых животных (рис. 7, 10, 11) [Скалой К.М., 1962; Засецкая И.П., 1975, табл. II]. Они напоминают не только дракона в резьбе Варахши, но и фантастические урало-сибирские изображения мамонта, занимавшего видное место в космогонических представлениях и культах народов Сибири. С тем же кругом образов, возможно, связаны роговидные мотивы (рис. 7, 12).

В Восточной Европе были распространены большие плоские с длинными лучами височные подвески (рис. 7, 21), а на средней Сырдарье, в Семиречье, на Таласе и в Кетмень-Тюбе известны маленькие, с едва намеченными лучами (рис. 10, 14, 18). В двух случаях маленькие подвески происходят из мужских могил, об остальных нет данных. Серьги в виде знака вопроса со скрученным стержнем из Борового (рис. 7, 17) и Зевакино подобны верхнеобским [Амброз А.К., 1971б, с. 120–121, рис. 12, 15], а серьги из Кара-Агача — харинским, бахмутинским, сибирским из коллекции Петра I (рис. 7, 19–20). Полые серьги I группы иные (рис. 7, 5). Арочные подвески из Борового (рис. 7, 14) можно предварительно сопоставить с подвесками, найденными на усадьбе Уфимского медицинского института [Ахмеров Р.Б., 1951, рис. 38, 3]. Очень своеобразное искусство III группы связано с Азией больше, чем изделия остальных групп. Недаром один из его очагов находился в предгорьях Тянь-Шаня и в Восточном Казахстане.

Погребения IV группы в восточноевропейской степи почти не содержали украшений, кроме деталей поясов и обуви. Судя по богатым могилам (Арцыбашево, Перещепино, Глодосы), в это время под влиянием Византии появились серьги с перевернутой пирамидкой зерни, серьги с бусами, надетыми на стерженьки снизу и на ободе сверху (эту форму кочевники варьировали потом в течение столетий), и перстни с шариками вокруг вставки (рис. 7, 16, 25, 27, 28). В кочевническом мире и в земледельческих странах Востока во второй половине VII — первой половине VIII в. очень распространены браслеты с утолщенной серединой (рис. 7, 23). Через степи в Башкирию и Среднее Поволжье попали византийские прототипы роскошных золотых колтов (Уфа, Койбалы) и цепей медальонов (см. раздел этой главы о турбаслинской культуре). Более грубые подражания таким колтам обнаружены в противоположных концах кочевнического мира: в Кудыргэ на Алтае (могила 4) и в Веспреме-Силашбалхаше в Венгрии. Вероятно, к тому же времени относятся золотые вещи из Морского Чулека в Приазовье. Их перегородчатая инкрустация сделана не в напаянных перегородках, а в цельных прорезных пластинах техникой, применявшейся в Византии в разные эпохи. Искаженный мотив трилистника (рис. 7, 24) характерен для бляшек VII в. из Херсонеса и долины Чегема, подвеска в форме перевернутой капли с пирамидкой зерни внизу (рис. 7, 26) встречена в Джигинской на Кавказе с монетой 527 г., а перстень такой же, как в Уфе (с колтом) и в Шамси в Киргизии (рис. 7, 13; 10, 17).

Бытовая утварь почти неизвестна. Лишь в курганах Киргизии сохранилось много деревянной посуды, столики и даже детские колыбельки обычного в этнографии Средней Азии типа с костяной трубочкой (сувак) для отвода мочи (рис. 10, 1, 2). Кружка из Шипова и корытце из Бородаевки показывают, что эти вещи мало различались во всем кочевом мире. Среди деревянных изделий небытового характера выделяются статуэтки лошадей, золотые обкладки от которых найдены в мужских могилах I–III групп (Беляус, Кзыл-Кайнар-тобе, Новогригорьевка, курган IX), где они лежали справа у бедра или колена (рис. 8, 1, 2, 6а, б). Обычай класть статуэтку нельзя считать датирующим, так как еще в кыргызских трупосожжениях VIII в. из Капчалы и Уйбата есть статуэтки баранов, у которых, как и в Кзыл-Кайнар-тобе, золотом обложены лишь голова и шея.

Глиняная посуда кочевников I группы пока не изучена. Керамика из Новогригорьевских курганов известна только по описаниям. Во II–IV группах керамика представлена слабо профилированными горшками разных пропорций, иногда кувшинообразными с более узким горлом и ручкой (рис. 4а, 7, 8). Некоторые горшки покрыты грубой штриховкой (рис. 4а, 5). В Вознесенке (VIII в.) найдены обломки лощеных кувшинов с налепленными валиками. Большие мастерские для массового производства их и другой лощеной керамики раскопаны в Канцырке на Днепре (Мiнаєва Т.М., 1961; Смiленко А.Т., 1975, с. 118–157). На Северном Кавказе, по данным Г.Е. Афанасьева, такие кувшины известны с VIII в.; есть они и в салтовской культуре в VIII–IX вв.

Богато украшенные бронзовые литые котлы на ножке, которые археологи называют «гуннскими», имеют далекие прототипы в Сибири и Монголии. Однако, как показала И. Ковриг, европейские котлы существенно от них отличаются деталями формы и орнамента. Первый тип (рис. 4а, 1), характерный для Восточной Европы, на западе найден лишь в 1 экз. в Энджыховице в Польше, второй тип обнаружен в Подонье (1 экз.) и в Подунавье (9 экз.) (рис. 4а, 2), третий — только на Днестре, на Дунае и 1 экз. во Франции (рис. 4а, 3; Kovrig I., 1972). Область распространения котлов совпадает в общих чертах с территорией государства европейских гуннов и хорошо отражает три этапа их продвижения: в Восточную Европу, в район к востоку и юго-востоку от Карпат и, наконец, в Карпатскую котловину (рис. 46). Котлы из римских крепостей в Подунавье, возможно, связаны с пребыванием варваров на римской службе. На нижней Сырдарье в джеты-асарской культуре есть глиняные подражания металлическим котлам, очень похожим на европейские первого типа, но не литым, а клепаным [Левина Л.М., 1971, с. 17, 72, 73, рис. 3, 194, 195; 16, 15].

Погребальный обряд не позволяет выделить локальные группы кочевников прежде всего из-за малочисленности данных. Трупоположение I группы изучено специалистами только в Беляусе (рис. 8, 1, 2). Мальчик лежал на спине, в вытянутой позе, головой к северу, в узкой яме, вырытой в полу разрушенного античного склепа. Части костюма располагались, по-видимому, так, как их носили при жизни. У ног была сложена сбруя, а над ней на покрытии могилы лежали кучкой череп, нижние части четырех ног с копытами и бедро лошади: возможно, остатки скомканной шкуры, снятой с головой и копытами, и кусок жертвенного мяса. Упоминания костей человека и лошади нередки для случайных находок I группы.

Вытянутая поза сохранилась и позднее, как и ориентация на север, северо-восток и в виде исключения на запад или восток (рис. 8, 3-13). Во II–IV, VI группах ямы простые, разной ширины или подбойные (с дном ниже входа); только раз встречена яма с продольными заплечиками на высоте 0,35 м. от дна (Большой Токмак). В Казахстане есть наземные погребения под каменной засыпью, ямы под каменными плитами (рис. 9, 5–7). В долине Таласа и на средней Сырдарье два погребенных лежали на полу более древних заброшенных сводчатых зданий. Встречаются следы гробов, нередко решетчатых (рис. 8, 7, 12), а также покрытие берестой. Сосуды расположены чаще у головы, шкура жертвенного животного и конское снаряжение — у ног. В Шиповском кургане 3 на крышке гроба над ногами обнаружены седло и сбруя, а над ними, на засыпи ямы на уровне почвы, — кости животных и овечий череп. Дно ямы было посыпано мелким углем. В могилах V–VII вв. целых скелетов лошадей пока не найдено. Во всех документированных случаях это лишь череп и концы ног, вероятно остатки шкуры, снятой тем способом, который был принят у многих народов для жертвоприношения [Засецкая И.П., 1971, с. 65–70]. Обычно они лежат кучкой у ног; если есть входная яма, то в ней, как бы на ступеньке по отношению к покойному. Растянутая шкура барана была только в мужском погребении 7 кургана 1 в Бережновке. В могилах встречаются отдельные кости от кусков жертвенного мяса.

Трупосожжения изучены лишь в Новогригорьевке (I и II группы). В ямах (?) глубиной 0,70-1,23 м. и диаметром до 7 м., опущенных до материковой глины, рассыпаны остатки, принесенные с погребального костра: уголь, пережженные лошадиные, овечьи и человеческие кости, меч, стрелы, обкладки сбруи и седел, пряжки, иногда глиняная или стеклянная посуда. Сверху на гораздо большей площади слоем до 35 см. набросаны камни, перекрытые слоем чернозема. Иногда поверх камней в центре бывают кости и посуда от тризны. Из описания неясно, были ли здесь такие широкие ямы или все остатки и камни первоначально находились на поверхности и затем опустились в слой чернозема (схема на рис. 9, 1, 2). Близ Новогригорьевки раскопано семь таких сооружений, в большинстве своем перекопанных и ограбленных [Самоквасов Д.Я., 1908]. Интересно, что известный по письменным данным обычай тюрок VI — начала VII в. сжигать человека с конем и вещами до сих пор не представлен археологически. Если верить самоквасовскому определению костей, в Новогригорьевке обнаружены пока единственные в степях настоящие трупосожжения.

В степи сейчас известно уже немало следов сооружений поминального культа, связанного с применением огня. В Нижнем Поволжье раскопаны небольшие курганы с кострищами, поврежденными огнем вещами, с костями животных (чаще без следов огня) и совсем без человеческих костей (Ровное, курган Д-42; г. Энгельс, курганы 17, 18; рис. 9, 3, 8 — II группа, прочие разграблены и группа неизвестна) [Минаева Т.М., 1927; Рау П.Д., 1928; Засецкая И.П., 1971]. В Макартете на Украине вещи II группы лежали, по-видимому, кучкой, несли следы огня, костей не было [Пешанов В.Ф., Телегин Д.Я., 1968]. На среднем Дунае для времени употребления геральдических поясов известны изолированные находки конского снаряжения, оружия и украшений со следами огня [Csallány D., 1953]. Не было человеческих костей и в поминальных ямах Вознесенки (VIII в.). Там в восточной части огражденного участка раскопано полуразрушенное каменное кольцо окружностью около 29 м. На его северном краю была вырыта яма размером 0,55×0,40 м. при глубине не более 1 м. На ее дне лежали три стремени из разных комплектов, выше — поломанные ножны от трех палашей, обложенные золотом, вместе с богато украшенными портупеями, а также части сбруи с более чем 1400 узорчатыми украшениями из позолоченной бронзы (рис. 4а, 28–38; 5, 38, 39; 6, 48–50, 53). Среди этих вещей находились поврежденные огнем серебряные литые фигурки льва и орла (последний с византийской монограммой «Петрон»), бывшие, вероятно, навершиями отнятых у византийцев военных штандартов. Еще выше были сложены железные вещи: 40 удил, более 60 сбруйных пряжек, гвозди, 7 стрел. Над ними находились 58 стремян, среди них три — парных лежавшим на дне, и обрывок кольчуги (рис. 4а, 25–27, 39–42). Многие вещи несли следы огня. Сверху в эту кучу вещей с силой вбили три палаша, так что они погнулись и их концы сломались, и яма была засыпана землей (рис. 5, 37; 8, 14; 9, 12–14). Западнее находилась вторая яма, размером 1,25×1 м. при глубине 1,55-1,63 м., заваленная 10 слоями камня, взятого из кольца и перемешанного с горелыми и сырыми костями лошадей, черепками, стрелами, угольками, древесной трухой и кусочками обожженной глины. Вокруг ямы с камнями было разбросано более 800 обломков лошадиных костей и немного черепков посуды. Предполагают, что в Вознесенске погребен целый отряд воинов, поскольку там не один комплект оружия и снаряжения [Грiнченко В.А., 1950, с. 61; Смiленко А.Т., 1975, с. 106–109]. Но в Глодосах было два набора стремян, а в Малом Перещепине — несколько наборов оружия, украшений и множество сосудов. Скорее всего, это обильные дары одному умершему, игравшему выдающуюся роль в обществе. Несколько комплектов оружия (два меча, два кинжала) бывает в могилах сармат и апсилов, в погребениях мужчин встречается кучка женских украшений — дары покойному от близких людей. Вероятно, такой же обычай был у раннесредневековых кочевников.

Неясно, чем были знаменитые находки в Малом Перещепине и в Глодосах — могилами или поминальными жертвами. В первом вещи, не имеющие следов огня, лежали в куче. Там были части двух или трех сабель с портупеями, пояса, колчан и седло с золотыми обкладками, серебряные стремена, сбруя с более чем 200 узорными позолоченными бляхами, браслеты, гривны, перстни, подвески из золотых монет, 17 золотых и 19 серебряных сосудов IV–VII вв. из Византии, Ирана и местных кочевнических (рис. 4а, 10–18; 5, 15–18, 21, 32; 6, 25, 30, 34, 38, 41, 42, 44; 7, 23, 25). В Глодосах в яме диаметром 1 м. и глубиной 0,7 м., по рассказам нашедших «клад», были две кучки жженых костей. Над одной кучкой находилось конское снаряжение, около второй — украшения. Там были три золотых ожерелья, серьги, браслеты, перстни, сабля, кинжал, копье, двое удил, три стремени, сбруйные бляхи (рис. 4а, 19–24; 5, 22, 36, 40, 41; 7, 27), оплавленные обломки четырех серебряных восточных сосудов, железная мотыжка. Среди немногих мелких костей, попавших в руки специалистов, определены кости мужчины и овечьи.

Кочевнические могилы, как правило, одиночны, что объясняется не столько редкостью населения, сколько его подвижным образом жизни в тот беспокойный период [Плетнева С.А., 1967, с. 180, 181; Вайнштейн С.И., 1972, с. 72–77]. Часто погребения впущены в насыпь древнего кургана, возможно принимавшегося за небольшое естественное возвышение — нередко в стороне от курганной группы. Насыпанные самими кочевниками курганы невелики (рис. 9, 7, 8). В Шипове диаметры курганов — 9 и 15 м., высота — 0,5 и 0,55 м., их полы соприкасались. Лишь в Новогригорьевке каменные насыпи достигают 10–21 м. в диаметре (рис. 9, 1, 2). Небольшие каменные курганы «с усами» в Казахстане (Канаттас, Зевакино) имеют направленные к востоку многометровые каменные выкладки (рис. 9, 7).

В конце VII — первой половине VIII в. от Монголии и Тувы до Украины (Глодосы и Вознесенка, рис. 9, 10–15) кочевники сооружали грандиозные поминальные храмы в честь умерших царей. В Глодосах участок с ямой огражден двойным рвом, соединявшим концы двух оврагов. Памятник расположен на склоне, нижняя часть которого теперь затоплена. Поэтому неизвестно, имелись ли рвы с этой нижней стороны. Так же, как в Глодосах, по линии восток — запад с отклонением к северу ориентирован двор размером 62×31 м. в Вознесенке, окруженный валом из камней и земли шириной 11 м. и высотой 0,9 м. В его восточной части расположено кольцо с жертвенными ямами, о которых говорилось выше. Оба сооружения принято считать укрепленными лагерями военных отрядов хазар или славян, а круг — основанием шатра предводителя. Но в Вознесенском «укреплении» нет культурного слоя, нет следов костров и сооружений. Лишь в юго-западном углу (частично под валом?) были два разбитых сосуда и 11 обломков конских костей. Скопление более 800 конских костей на небольшом пространстве вокруг жертвенной ямы и над ней — явно не бытового характера (рис. 9, 13, 14).

Близкая параллель Вознесенскому лагерю — укрепленный поминальный комплекс, выстроенный в 732 г. в Монголии в честь Кюль-тегина, второго по власти лица в Тюркском каганате (рис. 9, 15). Ориентирован он примерно так же, окружен толстой глинобитной стеной и рвом глубиной 2 м. при ширине 6 м. Площадь двора — 1934 м² (в Вознесенке — 1922 м²). В каркасном павильоне со статуями Кюль-тегина и его жены — три глубокие обмазанные глиной ямы для жертвоприношений. К западу от павильона — большой каменный жертвенник с отверстием, под этим отверстием на земле обнаружено кострище [Jisl L., 1960]. На памятнике в Сарыг-Булуне (Тува) имелись следы круглой каркасной юрты (?). Кроме гигантских храмов тюркских царей, изучены меньшие сооружения знати и маленькие каменные поминальные оградки для рядовых людей. Погребений в них тоже нет. Естественно, обычаи кочевников Поднепровья и Сибири должны были во многом отличаться. В Сибири вещи в поминальных оградках встречаются не часто (см. главу 2). Храмы владык там разграблены и разрушены врагами, ценных вещей в них не осталось. Но в храме тюркского сановника Тоньюкука были найдены золотые вещи. Интересно, что в некоторых поволжских курганах, как и в Вознесенке, остатки жертвоприношений (кости животных, битая посуда, а в Иловатке — скопления камня, с попавшими в них отдельными украшениями) расположены к западу и юго-западу от большого жертвенного кострища или погребения (рис. 9, 3, 4). Именно так размещали жертвенные оградки тюрки в Сибири: западнее или юго-западнее изображения покойного.

Было ли сооружение в Глодосах в отличие от столь похожего на него Вознесенского надмогильным, пока выяснить не удается. Однако следует учитывать, что пережженные кости человека со следами рубящих ударов на черепе и бедре могли и не быть останками князя. При оплакивании тюркского хана Истеми, по словам Менандра, ему в жертву были принесены четыре пленных «гунна» вместе с их конями [Византийские историки, 1860, с. 422]. Случайно ли следующее соотношение? В Перещепине «клад», зарытый на небольшой дюне, без следов сооружений, содержал более 21 кг золота; в Глодосах при довольно скромных сооружениях — золота 2,6 кг.; в грандиозном храме в Вознесенке — 1,2 кг. Возможно, этот факт является своеобразным отражением процесса развития социальных отношений и складывания государственности. Исчезла примитивная варварская роскошь в погребениях, и формировались сооружения публичного культа умерших ханов. Новые находки внесут ясность в загадку этих памятников.

Со стороны Средней Азии зона степей ограничена течением Сырдарьи с густо заселенными областями джеты-асарской, каунчинской и отрарско-каратауской культур, имеющих монументальные поселения из сырцового кирпича, окруженные большими курганными могильниками [Левина Л.М., 1971]. Скотоводческая область без оседлых поселений, родственная по керамике и погребальным сооружениям каунчинской культуре, расположена в горных районах верховья Таласа, долинах Чаткала и Кетмень-Тюбе [там же, с. 189–193]. Обширные курганные могильники, иногда до тысячи насыпей, расположены в горных, подчас трудно доступных долинах с прекрасными пастбищами на склонах и возможностями для земледелия внизу. Погребальный обряд в них — трупоположение в подкурганных катакомбах с дромосами или реже в подбойных могилах. Обычно их относят к I–V вв. [Кожомбердиев И., 1963, с. 76; 1968; Левина Л.М., 1971, с. 192], а VI–VIII вв. датируют погребения с конем. Однако эти последние, имеющие соответствия в кудыргинской и катандинской группах Южной Сибири, следует датировать не ранее конца VII–VIII в. До полной публикации огромных материалов из могильников этого района трудно говорить об их периодизации, но уже сейчас можно предполагать, что часть опубликованных вещей из катакомб относится ко времени позднее V в. (вплоть до VII в.).

Раскопки курганов показали сильное имущественное расслоение оставившего их населения [Бернштам А.Н., 1940; Кожомбердиев И., 1960а, б; 1963; 1968]. Многие богатые курганы выделялись и размерами. В них обнаружены все виды оружия (мечи, палаши, стрелы, щиты, панцири, кольчуги — рис. 10, 3, 5-13), богатая сбруя, золотые украшения с инкрустацией и зернью. Замечательно случайно найденное катакомбное погребение женщины в Шамси (Чуйская долина) [Jamgerchinov В.D., Kozhemyako Р., Aitbaev М.Т., Kozhemberdiev Е., Vinnik D.F., 1963; Кожомбердиев И., 1968]. На голове ее была серебряная диадема с красными инкрустациями, обвешанная бахромой из трубочек, и золотая маска с глазами из сердолика и, возможно, изображением татуировки в виде деревьев (рис. 10, 15–17). Кроме того, в погребении найдены серьги и ожерелье с гранатовой инкрустацией (близкое ожерелью из храма в Пенджикенте), нефритовые браслеты и другие украшения, инкрустированная конская сбруя, золотая чаша, бронзовый котел на ножках. Аналогии золотым перстням с альмандинами, известные в Морском Чулеке в Приазовье (рис. 7, 13) и в Уфе на усадьбе мединститута, датируют Шамси в пределах VII в.

При тесных связях со среднеазиатским междуречьем, своеобразие вещей говорит о развитом местном ювелирном производстве, близком, но не тождественном III группе степных древностей. Пока неясно, были ли маленькие лучевые подвески отсюда (рис. 10, 14, 18) и из Семиречья (Кетмень-Тюбе, Алай, Актобе-2, Кзыл-Кайнар-тобе, Сатах) прототипами больших лучевых подвесок III группы (рис. 7, 21) или они сделаны небольшими специально для мужчин.

Хронология степных древностей изучена неравномерно. I группа преимущественно относится к первой половине V.: по всей области распространения ей предшествуют хорошо датированные памятники IV в. (самая поздняя монета в склепе 31 Инкермана — 379–395 гг.). После I группы на западе был период Турнэ-Апахиды, датированный второй половиной V в. (вещи в Турнэ зарыты в 482 г.).

К середине V в. в степи относится могила у колхоза «Восход» (рис. 3, 23; 5, 5; 6, 2; 7, 4), далее следует пробел около столетия. Возможно, второй половиной V в. или VI в. можно датировать могилу у Дмитриевки в балке Вольная Вода (рис. 5, 3, 6). Ко второй половине VI в. относится погребение у Большого Токмака (с пряжкой типа Суцидава) (рис. 6, 14; 8, 3). Остальные могилы с геральдическими пряжками из степи, судя по южным аналогиям, VII в. Княжеские сокровища в Малом Перещепине и Келегейских хуторах не могли попасть в землю ранее 641 г. (по монетам) [см.: Bóna I., 1970, s. 262, 263]. Сопоставление с другими материалами показывает, что они отражают быт кочевой знати второй половины VII в. Романовская (по монете), Вознесенка, Ясинова, возможно, Бородаевка датированы первой половиной VIII в.

Спорна дата II и III групп. Обычно их не отделяют от I группы. Однако набор наиболее важных признаков и территория их распространения говорят против такого отождествления. Уже Т.М. Минаева основные аналогии для шиповских вещей находила в керченских склепах с пальчатыми фибулами и пряжками VI–VII вв. (№ 152/1904 г., № 6/1905 г., № 78/1907 г.) [Minajeva Т.М., 1927, s. 207–208] (правда, она их датировала V в.). Хорошие аналогии для II группы известны среди могил с геральдическими пряжками в Башкирии, Крыму и на Северном Кавказе. Они определяют ее дату в пределах VII в. III группа, как мы видели, характеризуется Р-образной скобой ножен, костяной подпружной пряжкой, очень широкими короткими наконечниками ремней с бахромчатым орнаментом, изогнутыми полыми серьгами с шарами, узорами — 3-образным и состоящим из трех поперечных валиков. Все это обычно для VII в., лишь отчасти свойственно для VI в. и совсем чуждо I группе. Основная масса украшений III группы вообще не имеет аналогий или имеет их в лишенных узкой даты древностях Таласа и Тянь-Шаня. Сами по себе не определяют дату и редкие находки вещей V в. или их обломков в комплексах III группы (Марфовка, Ленинск): ведь отдельные стеклянные сосуды и другие предметы римской эпохи известны в комплексах VI–VII вв. и на западе. Их или долго берегли, или помещали в могилы, находя случайно при рытье ям.

I группа по времени и территории распространения принадлежала народам, объединенным на короткое время европейскими гуннами (рис. 2, схема 2). Грабительские войны и огромные контрибуции (о которых сообщают письменные источники) позволили гуннам собрать баснословные богатства. Следы этих богатств — клады не бывших в употреблении римских золотых монет первой половины V в.: более 6 кг. около Ходмезёвашархея в Венгрии (1440 монет), 108 монет в Вине (Словакия), 201 в Рублевке на Полтавщине. Подданные и союзники гуннов участвовали в дележе этой добычи. В I кладе из Шимлеул Сильваней (Румыния) было 2,5 кг. золотых предметов. Послегуннский (гепидский?) клад в Петроссе (Румыния) содержал 18,8 кг. золотой посуды и женских украшений. Эти цифры говорят, как богата была разноплеменная правящая верхушка гуннского государства. В этой среде и возникла у варваров мода покрывать все золотом и камнями — своеобразное всеобщее упоение богатством, небывалое ни до, ни после. Неверно считать, что воины с позолоченными вещами I группы принадлежали к высшей знати, поскольку вещи из кочевнических могил, блистая золотом и камнями, не дороги: под тонким листком золота или позолоченного биллона скрыты серебро и бронза, не дороги и камни (альмандины, сердолик, позднее янтарь). Цельнозолотые вещи редки и невелики по размерам. В великих империях юга усыпанные драгоценностями одежда и предметы обихода, являвшиеся привилегией только высшей знати (см. портрет императора Констанция на блюде из Керчи), были исключением. У подражавших этому варваров золотой убор стал правилом. Таким образом, вполне вероятно, что все известные до сих пор в степи могилы I группы принадлежали рядовым воинам, основе могущества гуннов, а могилы знати еще не найдены.

По косвенным данным источников, исследователи так рисуют развитие общества европейских гуннов: 1) племена под водительством своих вождей образовали временный союз для завоеваний; 2) этот союз упрочился для господства над покоренными народами; 3) превратился при Аттиле в кочевое государство с неограниченной властью главы [Thompsen Е.А., 1948; Harmatta J., 1951, 1952; Werner J., 1956, s. 2–3]. Это произошло за короткое время в условиях войн, поэтому здесь не развивалась глубокая социальная дифференциация (не обеднела рядовая масса), общество в значительной мере сохранило свой варварский, доклассовый характер. Отсюда — «золотой» убор большой массы воинов, которые подражали правящему слою, носившему действительно драгоценный убор. Изучение фибул, одного из основных компонентов I группы, показало, что они, а с ними и стиль I группы у оседлого населения в основном складывались в дунайский период государства гуннов, т. е. на этапе превращения союза племен в государство — в первой половине V в. Тогда же сложился золотой убор кочевников.

После изгнания гуннов из Подунавья местное население сохранило многие традиции первой половины V в. и они сказывались по всей области расселения древних германцев до VI–VII вв. Как показывает кочевническая группа II, то же явление происходило в степях Восточной Европы: кочевники до VII в. сохраняли традиции V в., постепенно их трансформируя (рис. 2, схема 2). В VII в. новое южное влияние принесло моду на пояса с геральдическими украшениями, позднее на серьги с подвесной византийских типов и т. д. В степи пока плохо представлен VI в.; а в VII в. кочевники предстают уже сильно дифференцированными в социальном отношении. С одной стороны, могилы без оружия, с несколькими дешевыми бляшками на поясе, с другой — богатейшие комплексы типа перещепинского. В конце VII — начале VIII в. появились даже обширные поминальные сооружения (Глодосы, Вознесенка), не уступавшие каганским II Тюркского каганата. Именно в VII в. на базе этого процесса восточноевропейские кочевники смогли основать уже не эфемерные, а прочные государства.

Наиболее трудно дать оценку III группы. Она не связана с эпохой Аттилы ни по занимаемой области от нижнего Дуная до Киргизии (рис. 2, схема 3), ни по формам и декору вещей (совершенно чуждым общеевропейской I группе), ни по весьма еще малочисленным датирующим признакам. Внутри нее выделяются две зоны: восточноевропейская и тянь-шаньская — со своими особенностями. Еще совсем неизвестен быт знати I каганата тюрок, объединившего во второй половине VI — начале VII в. степи от Гоби до Приазовья. Кочевнические трупоположения с конем катандинского и кудыргинского типов (последний соответствует Вознесенке и II аварской группе на Дунае) отражают эпоху II Тюркского каганата, но не ранее. Возможно, что явно азиатская культура кочевников III группы связывается с наследием I каганата, как I и II группы с наследием гуннской державы. Тогда становится понятным ее появление на самых низовьях Дуная: ведь болгары Аспаруха были возглавлены тюркской династией Дулу и могли иметь в своем составе группы азиатских степняков (восточноевропейские компоненты представлены у них II поясом из Мадары и бляшкой перещепинского круга из Ветрена). Такая трактовка III группы — пока только предположение. Ясно одно, что в степи одновременно обитали кочевники разного происхождения, антропологического облика, с разными обычаями и культурой. Но материал еще так мал, что нельзя очертить локальные группы и сопоставить их с названиями народов в письменных источниках.

Кто были эти народы этнически? Источники, сообщив о присоединении к гуннам части алан, после этого больше не называют их среди населения. Аланы остались на Кавказе и в конце IV–V вв. упоминаются также на западе. Кавказские аланы, усвоившие культуру I группы, по своим обычаям сильно отличались и от степняков, и от группы Унтерзибенбрунна (Рутха, Вольный Аул, Брут, Гилячская могила 5 из раскопок Т.М. Минаевой в 1965 г.). На западе пока не удается внутри I группы разделить могилы готов, алан, потисских сармат, гепидов, ругов и других живших там народов. Об участии алан в создании культуры I группы говорит появление в ней зеркал и некоторых форм сосудов [Кузнецов В.А., Пудовин В.К., 1961]. Украшения из Северной Африки, приписанные аланам М.И. Ростовцевым, оказались местными и притом датируются временем на 100 лет позднее. В восточноевропейской степи на смену могильникам сармат пришли одиночные могилы с совсем новыми обычаями и традициями. Вероятно, правы источники, относя степное население V–VIII вв. к гуннам. Правда, неясно, кто были сами гунны конца IV в. Культура I группы появилась внезапно, без прямых предшественников. Археологи и историки до сих пор не выяснили, где жили европейские гунны перед вторжением в Бостонную Европу: в восточных степях не выделяется пока особой локальной группы. Вполне вероятно, что после поражения азиатских хунну (гуннов) в 155 г. на запад ушла лишь кучка воинов, принесшая название народа, язык, военные обычаи, но усвоившая в новых местах другую материальную культуру [Гумилев Л.Н., 1960].

Отношения кочевников с покоренным населением варьировались от рабства до союзничества и совместных походов. Кочевники нуждались в продуктах земледелия, в ремесленных изделиях. Война с оседлыми соседями сменялась дружественными отношениями, экономическими связями, заключались браки между представителями знати. Гунны вытеснили из степи алан, привели к исчезновению Черняховской культуры, ограбили многие античные поселения на Боспоре, вероятно оказавшие им сопротивление. Но, судя по некрополю столицы Боспора, местная знать в период зависимости от гуннов сохранила свои богатства, оставив великолепные наборы украшений в стиле I группы. Лежавший более 100 лет в развалинах Танаис при гуннах был вновь заселен на всей площади и лишь позднее угас окончательно [Шелов Д.Б., 1972, с. 307–335]. Известно, что на Дунае гунны, а позднее авары уводили к себе и поселяли в своих владениях население целых византийских городов. В пределах Аварского каганата отдельные группы оседлого населения достигали в VII в. большого благосостояния (Кёрнье и памятники кестхейской культуры вокруг Балатона).

Спорен вопрос о роли Боспора в жизни кочевников V–VII вв. Считается, что он и в эпоху переселения народов был законодателем моды для огромных пространств Европы и Азии и снабжал их своими ювелирными изделиями. На самом деле у кочевников нет специфически боспорских предметов. Боспорское влияние на степи прослеживалось до середины III в., после чего быстро исчезло из-за варварских нашествий и натурализации боспорского хозяйства. Во владениях кочевников VI–VII вв. только изредка встречаются настоящие боспорские вещи: таковы две пальчатые фибулы и серьги с многогранником из женской могилы в г. Жданове, детский антропоморфный амулет с Белосарайской косы, обломки двух двупластинчатых фибул с золотыми накладками в Волобуевке [Сибилев Н.В., 1926, табл. XXXI, 8, 11). Эти чуждые кочевникам находки отражают пли брачные союзы, или плен, или обмен подарками (что менее вероятно, учитывая чуждость этих вещей кочевникам). Возможно, на окраинах степи имелись и отдельные небольшие оседлые поселения выходцев с юга. Кочевническое же влияние на соседей проявилось в появлении псевдопряжек у антов и в Приуралье, а также кочевнической керамики на поселениях типа Пеньковки.

В раннем средневековье сохранилось характерное для многих эпох близкое соседство оседлого и кочевого населения в Южном Приуралье, обусловленное природными условиями и географическим положением этого района. Здесь возник ряд новых археологических культур, созданных, по-видимому, при участии групп населения, пришедших из степей юго-востока (Сибири) и юга. Поселения с мощным культурным слоем, многочисленные городища, большие могильники, следы земледелия, черты преемственности с более древними местными земледельческими культурами — все это отличает рассматриваемые памятники от тех, что оставили кочевники в степи. Но обилие южных степных элементов в костюме, посуде, обычаях населения говорит о большой, подчас решающей роли кочевников в сложении этих культур [Мажитов Н.А., 1977].

Турбаслинская культура.

Турбаслинская культура занимает бассейн среднего течения р. Белой с устьем р. Уфы в центре (рис. 11). Наиболее полно исследован могильник у д. Новотурбаслы, по которому культура получила название. Кроме этого могильника, раскапывались Дежневские, Салиховские курганы, Уфимские погребения, Кушнаренковский и Шареевский могильники, а также поселения Новотурбаслинское II и Романовна.

Первоначально турбаслинская культура была датирована V–VII вв. (Мажитов Н.А., 1968, с. 68), а согласно мнению Г.И. Матвеевой, она существовала в VI–IX вв. (А.К. Амброз основные захоронения из новотурбаслинских курганов отнес к VII в., а самое позднее из них — к VIII в. [Амброз А.К., 1971б, с. 107]. Последняя поправка сейчас может быть принята как вероятная основная дата всей культуры — VII–VIII вв. Важными датирующими признаками здесь являются остатки поясных наборов с накладками геральдических форм, встреченные почти во всех могильниках (рис. 12, 25–29, 31–44, 46, 48, 49, 51–56, 60, 61, 63). В этот набор входят пряжки с литыми щитками, чаще всего с В-образной передней частью, а также бляшки сердцевидные, ланцетовидные, Т-образные, узловые, трехлепестковые, квадратные и другие с вырезом или без него на плоской поверхности. Время их наибольшего распространения, судя по аналогиям [Амброз А.К., 1973б, с. 288, 298], приходится на VII и начало VIII в. В комплексах встречаются еще бронзовые пряжки с гладкими пластинчатыми щитками (рис. 12, 15) и бронзовые пряжки, обтянутые тонкой золоченой штампованной фольгой, иногда со стеклянными вставками на щитках (рис. 12, 8, 10, 14, 30). Период бытования пряжек с золоченой фольгой и накладок ремня из такого же материала А.К. Амброз определяет VII в. [Амброз А.К., 1971б, с. 107, 110–111, табл. III, 52]. Вместе с ними встречаются также серьги с многогранником (рис. 12, 62), с грузиком в виде пирамидки из спаянных шариков (рис. 12, 50), серьги так называемого харинского типа (рис. 12, 16), а также единичные экземпляры серег с грузиком в виде трех выпуклых лепестков из пластины (рис. 12, 67). Среди турбаслинских памятников одним из долговременных (VII–VIII вв.) является Шареевский могильник [Матвеева Г.И., 1968б]. В нем, например, наряду с пряжками с литыми щитками представлены колокольчики, кольцевые подвески с боковыми отростками или без них, с длинным перехватом у основания ушка. Подобных предметов нет в памятниках Южного Урала VII в., но зато они есть среди материалов Манякского могильника, датируемого VIII в. (рис. 15, 25). Ко времени не раньше VII–VIII вв., по-видимому, относится и часть Салиховских курганов, которые оказались сильно ограбленными и дали очень мало датирующего материала.

На основании намечаемых хронологических различий между памятниками сейчас можно говорить о существовании двух этапов в турбаслинской культуре. Так, например, если в материалах Дежневских и Новотурбаслинских курганов VII в. отражена культура ее носителей периода прихода и ранней поры их расселения по Южному Приуралью, то поздние погребения Шареевского и Салиховского могильников можно рассматривать как памятники времени их окончательного оседания здесь. Черты преемственности между этапами в культуре позволяют говорить о сохранении здесь той же группы населения.

Турбаслинские племена жили в открытых поселениях, расположенных на низких берегах озер и рек. Жилищем им служили прямоугольные полуземлянки размером в среднем 6×5 м., углубленные в землю до 1–1,20 м. (рис. 12, 1). Они отапливались печами типа чувал, построенными на деревянных подставках на высоте 60–80 см. от пола [Мажитов Н.А., 1962, с. 154, рис. 4]. Остатки пяти таких жилищ, построенных в ряд по краю берега, выявлены на поселении Новотурбаслинское II, известны они также на поселении Кушнаренковское (раскопки В.Ф. Генинга) и на Имендяшевском городище, расположенном на высоком мысу и укрепленном валом и рвом [Матвеева Г.И., 1973, с. 250, рис. 3]. Тем же племенам принадлежало городище Уфа II — один из уникальных памятников Южного Урала раннего средневековья. Как показали пробные раскопки, мощность культурных отложений, содержащих главным образом керамику турбаслинской культуры, достигает местами 3 м.

Это свидетельствует об особенно интенсивной и продолжительной жизни на памятнике [Ищериков П.Ф., Мажитов Н.А., 1962].

Своеобразна керамика турбаслинской культуры. Это большие круглодонные и плоскодонные сосуды с сильно раздутым туловом и высоким горлом, а также горшки с невысоким широким горлом и плоским дном. Типы сосудов в могильниках все представлены примерно одинаково. На поселениях круглодонной посуды очень мало; в основном она найдена в погребениях. Кувшины — редкая форма посуды на памятниках этой культуры (рис. 12, 73, 78). Среди них на поселениях встречаются экземпляры, изготовленные на гончарном круге (рис. 12, 74, 88). Последние исследователями не без оснований сопоставляются с кувшинами из древностей Поволжья болгарского времени и рассматриваются как важный датирующий признак конца I — начала II тысячелетия.

Почти все раскопанные погребения ограблены в древности, поэтому набор вещей турбаслинской культуры очень фрагментарен. В могилах (Дежнево, Уфа, Новотурбаслы) часто встречаются маленькие розетковидные накладки из серебра с золоченой выпуклой поверхностью и ложнозерненым орнаментом (рис. 12, 15), очевидно украшавшие одежду из тонкой ткани. Нередко попадаются в погребениях серебряные пластинчатые фибулы (рис. 12, 66), коньковые подвески с ушками (рис. 12, 57), иногда подвески-амулеты в виде человеческих фигур (рис. 12, 59). В уфимских погребениях найдены обрывки кольчуги и костяные накладки сложного лука [Ахмеров Р.Б., 1970, с. 172–173].

Погребальный обряд турбаслинской культуры характеризуется подкурганными захоронениями в глубоких могилах. Насыпи земляные, диаметром в среднем 9-14 м. (рис. 12, 2–7). В некоторых Салиховских курганах над могилами на уровне погребенной почвы прослежены остатки каменных площадок [Сальников К.В., 1958, с. 25, рис. 2]. Насыпи не выявлены в Кушнаренковском и Шареевском могильниках, но редкое расположение могил позволяет предположить, что таковые были и там. Наиболее распространены могилы простой формы средним размером 2×1 м. и глубиной около 1 м., ориентированные по линии север-юг. В узкой северной стенке могил часто устраивали глубокий подбой, куда помещали большой глиняный сосуд с пищей и куски мяса (предплечевая часть туши лошади). Нередко вдоль длинных стенок могил оставлены широкие заплечики или же под одной из стенок сооружен глубокий подбой (Салиховский могильник) [Сальников К.В., 1958, с. 27]. Иногда попадаются захоронения, совершенные в почвенном слое, на глубине 20–40 см. Основным видом захоронения является трупоположение в вытянутой позе, на спине, головой преимущественно на север или (реже) на юг и восток. Исключением из общего правила являются четыре трупосожжения, встреченные в Уфе и в Кушнаренковском могильнике. Труп сжигался на стороне, и в могилу помещались мелкие жженые кости. Наряду с упомянутой выше ритуальной пищей в виде кусков мяса и глиняных сосудов с напитками в изголовье в турбаслинских могилах иногда находят лошадиные конечности, вероятно положенные туда вместе со шкурой. В насыпях курганов (Новотурбаслы) часто находят лошадиные зубы — остатки поминальных тризн в честь умерших. Вскрыты следы мощных кострищ рядом с могилами или над ними на уровне погребенной почвы. В частности, от долгого горения костра почти весь слой заполнения могилы 1 в Новотурбаслинском кургане 18 оказался пережженным и имел красно-розовый цвет [Мажитов Н.А., 1959, с. 132].

Турбаслинская культура появилась внезапно, не имея почти никаких преемственных связей с культурой местного населения предшествующего времени. Первоначальная область расселения ее носителей до прихода сюда пока спорна. Есть основания предполагать, что в формировании турбаслинской культуры активное участие принимали потомки кочевых племен более раннего времени, обитавших в южноуральских степях и известных нам под собирательным именем сармат. Например, круглодонная посуда из турбаслинских памятников типологически очень близка сарматской [Мажитов Н.А., 1964б, с. 105, 106; 1968, с. 70]. Сходен физический тип сравниваемых групп населения: турбаслинские племена в основном отличались ярко выраженной европеоидностью [Акимов М.С., 1968, с. 84–74].

С другим слагающим турбаслинской культуры связано происхождение ее плоскодонной керамики. Эти сосуды почти не отличаются от керамики именьковских племен Среднего Поволжья, что дало основание ряду археологов относить памятники Западного Приуралья с плоскодонной керамикой к именьковской культуре или объяснять их возникновение переселением сюда части поволжского населения [Сальников К.В., 1964, с. 13; Васюткин С.М., 1968, с. 62–66; Старостин П.Н., 1971; Смирнов А.П., 1971]. Но именьковцам неизвестен курганный обряд захоронения. Существует также мнение о южных, среднеазиатских истоках плоскодонной посуды в именьковских и турбаслинских памятниках [Мажитов Н.А., 1964а, с. 105; 1977, с. 58, 59; Халиков А.X., 1976, с. 4–6]. Подобные по форме сосуды, например, встречены там в каунчинской культуре [Левина Л.М., 1971, рис. 58, 59 и др.], носителям которой широко был известен, как у турбаслинцев, способ подкурганных захоронений в простых и подбойных могилах [там же, с. 57–60, 163–178]. Если намечаемые сейчас генетические связи культуры турбаслинцев окажутся верными, то их можно будет рассматривать как потомков южноуральских кочевников (сармат), с одной стороны, и выходцев из степей Средней Азии (саков) — с другой.

Бахмутинская культура.

Бахмутинская культура выделена А.В. Шмидтом в 1929 г. и названа по могильнику, где впервые проводились стационарные раскопки [Шмидт А.В., 1929, с. 25]. Принадлежала она оседлому населению, которое сплошным массивом расселилось в междуречье Камы, Белой и Уфы (рис. 11). По сравнению с другими культурами Западного Приуралья середины I тысячелетия н. э. культура исследована хорошо. Большим раскопкам подверглись многие могильники (Бирск, Старо-Кабаново, Каратамак, Югомашево и др.), где вскрыты многие сотни погребений. Менее изучены поселения, в большом количестве зарегистрированные археологическими разведками.

Несмотря на относительную изученность культуры, периодизация ее во многом остается спорной. Первоначально дата ее была определена в пределах V–VII вв. [Шмидт А.В., 1929, с. 20–23], затем удревнена на столетие [Смирнов А.П., 1957, с. 54]. Н.А. Мажитов снизил нижнюю дату до II–III вв. [Мажитов Н.А. 1968, с. 9] и выделил в существовании бахмутинской культуры два этапа. Если на раннем этапе (II–V вв.), согласно его мнению, эта культура тесно связана с культурой местных пьяноборских племен предшествующего времени, то поздний этан (V–VII вв.) отражает смешение бахмутинцев с пришлым населением из южных степей — с носителями турбаслинской культуры [там же, с. 49–73]. В.Ф. Генинг принял указанную двухступенчатую периодизацию, но датирует бахмутинскую культуру в пределах III–VI вв. [Генинг В.Ф., 1972, с. 224–228, 242–247]. Ее ранний этап он относит к III–V вв., а поздний — к V–VI вв. [там же, с. 228, 234, 263]. В исследованиях А.К. Амброза [Амброз А.К., 1971б, с. 107, 110–112] и В.Б. Ковалевской [Ковалевская В.Б., 1972, с. 106, 107] бахмутинские памятники были датированы IV–VII вв. В настоящее время, частично изменив первоначальные свои высказывания, Н.А. Мажитов датирует бахмутинские древности V–VIII вв., допуская возможность существования самых поздних из них до IX–X вв. [Археологическая карта, 1976, с. 30].

Ранний этап бахмутинской культуры представлен бронзовыми и железными круглыми пряжками с небольшими пластинчатыми щитками (рис. 13, 21), проволочными браслетами, фибулами с подвязанным приемником, ожерельями из мелких рубленых стеклянных бусин красного, желтого, белого и синего, цветов. В прежних исследованиях все эти предметы использовались как датирующий материал для II–V вв. [Мажитов Н.А., 1968, с. 17–25]. Однако, встречаясь на раннем этапе, многие из этих предметов имели более длительный период бытования, как показывают сопровождающие их находки.

Для второго этапа бахмутинской культуры характерны упомянутые выше бронзовые пряжки с золоченой фольгой и стеклянной вставкой на щитках (рис. 12, 8, 10) и штампованные накладки-лунницы (рис. 13, 39), в большом количестве найденные в Бирском могильнике. А.К. Амброз считает, что они существовали сравнительно короткий период (в VII в.) [Амброз А.К., 1971б, с. 110, 111, табл. III, 52; с. 114, рис. 10, 11, 12, 17–19]. Вместе с ними в комплексах встречаются серебряные пластинчатые фибулы (рис. 13, 51), большие янтарные бусы и подвески в виде фигурок лошадей (рис. 13, 40, 41). Кроме коротких одно- или двулезвийных мечей (рис. 13, 18), железных наконечников стрел (трехлопастных, ромбических и плоских в сечении (рис. 13, 14–17), в могилах попадаются проушные и втульчатые топоры, скобели, ложкари, серпы, долота (рис. 13, 56–60). Конское снаряжение представлено удилами с обычно несомкнутыми восьмеркообразными кольцами, часто с подвешенными к ним трапециевидными петлями (рис. 13, 11–12). Реже встречаются удила с псалиями из прямого стержня, один конец которого расплющен и загнут (рис. 13, 13), — таков инвентарь мужских погребений Бирского могильника VII в., относящийся полностью ко второму этапу культуры.

В женских погребениях много украшений, среди которых выделяются височные подвески в виде прямого стержня длиной 5–6 см., заканчивающегося гольцом (рис. 13, 31, 35). Стержень весь обмотан тонкой бронзовой проволокой, и иногда на него насажена стеклянная бусина. Эти подвески, чаще всего попарно, носились у виска и прикреплялись, очевидно, к головному убору. Из других украшений ко II этапу относятся серьги с литым многогранником, серьги харинского типа, нагрудные подвески в виде колец с выступающими шишечками (рис. 13, 45, 54), литые кольцевидные застежки с выступами (рис. 13, 43, 52), лапчатые подвески (рис. 13, 50). Имеются также фигурки коней (рис. 13, 40, 41), литые зеркала с рельефным орнаментом (рис. 13, 47, 48), браслеты с изображением змеиных голов на концах (рис. 13, 49). Очень часто эти украшения находят вместе с другими предметами в мужских погребениях, что говорит об их синхронности.

Возраст бахмутинских древностей уточняется по деталям геральдических поясов: В-образным пряжкам «вычурного» стиля, Т-образным и другой формы накладкам, встреченным в большом числе в Бахмутинском и Бирском могильниках [Смирнов А.П., 1957, с. 51, табл. VI, 10] (рис. 13, 24–30). Все они относятся к VII в., что подтверждается и новыми находками [Амброз А.К., 1971а, с. 54, 61]. Таким образом, преобладающее большинство комплексов Бирского и Бахмутинского могильников датируется VII в., а весь период существования этих могильников можно предварительно определить двумя столетиями — VI–VII вв. Однако тот факт, что бахмутинская культура генетически тесно связана с культурой местных караабызских и пьяноборских племен предшествующего времени, заставляет предполагать, что со временем будут найдены выразительные комплексы V–VI вв. Все остальные могильники (Старо-Кабаново, Каратамак и др.) с инвентарем специфически местных форм, видимо, следует также датировать в пределах V–VII вв.

Бахмутинская культура продолжала существовать и после VII в. Так, в погребении 2 из раскопа IV Бирского могильника, найденном в стороне от остальных могил, вместе с характерным бахмутинским глиняным сосудом оказались бронзовый колокольчик и розетковидная подвеска, не имеющие аналогии в комплексах VI–VII вв., но зато они обычны в памятниках, датируемых не ранее VIII в. (см. рис. 15, 78, 83).

По планировке поселения бахмутинских племен очень напоминают турбаслинские. На упомянутом выше поселении Новотурбаслинское II почти половина керамики состояла из обломков сосудов бахмутинской культуры, поэтому данный памятник можно рассматривать как общий для обеих культур. В отличие от турбаслинцев у бахмутинцев городищ значительно больше. Обычно они характеризуются тонким культурным слоем (мощность 20–40 см.), что говорит о временном характере их использования (в основном в опасные периоды жизни). Большинство городищ расположено на мысах, на берегах рек, но есть много примеров устройства их на горных вершинах, вдали от воды. По внешним признакам городища могут быть подразделены на два типа. В первый тип объединены небольшие городища с одним-тремя короткими (40–60 м.) валами высотой 1–1,5 м. и рвами (рис. 13, 4). Разновидностью их являются городища с округлым или полукруглым валом (рис. 13, 3, 5). Городища второго типа отличаются большой площадью и сложной системой оборонительных сооружений, особо подчеркивающих центральную часть — цитадель (рис. 13, 1, 2). Общая длина основных валов достигает 200–300 м. при высоте 3–4 м. и ширине у основания 12–15 м.

На основании разведочных данных можно утверждать, что валы на городищах строились из глины и чернозема. В ряде случаев для прочности глину на валах обжигали; изредка при сооружении вала использовали валуны. Не установлено, были ли над валами и по краям площадки деревянные укрепления. Со стороны скатов производилось эскарпирование, т. е. края площадок искусственно срезались на высоту 3–4 м.

Могильники грунтовые, занимают большую площадь, густо заполненную могилами. Средний размер могил — 2–1,80×0,80-1 м., глубина — 50–80 см. Последняя по отдельным могильникам имеет незначительные отклонения. Гораздо чаще, чем в турбаслинской культуре, встречаются неглубокие захоронения, совершенные либо в почвенном слое, либо у самой поверхности материка, на глубине 20–45 см. Часть могил Бирского могильника (46 случаев из 218) в северных узких стенках имела глубокие подбои или ступеньки для размещения сосудов с пищей и кусков мяса (рис. 13, 6). Во вскрытой части памятника эти могилы располагались компактной группой и, очевидно, отражают воздействие турбаслинских племен на религиозные воззрения местного населения [Мажитов Н.А., 1968, с. 71] (рис. 13, 10).

Для всех могильников характерно трупоположение в вытянутой позе, на спине, головой к северу с некоторыми отклонениями на восток или запад. Преобладающее большинство могил содержит индивидуальные захоронения. Наряду с ними есть случаи коллективных неглубоких погребений с двумя-тремя скелетами и более. Почвенные условия во многих памятниках не способствуют сохранению костей, поэтому такие важные детали погребального обряда, как кости животных, не всегда оказывались зафиксированными. Б Бирском могильнике в почвенных слоях между могилами обнаружено 10 ритуальных захоронений конечностей лошади, положенных, вероятно, вместе со шкурой [Мажитов Н.А., 1968, с 29, 112, рис. 6] (рис. 13, 9).

Как в мужских, так и в женских могилах украшения (ожерелья, серьги, подвески, браслеты и т. п.) часто располагаются кучкой, сбоку или, чаще, в изголовье костяков. Иногда удается проследить, что они ставились в берестяных коробках. Происхождение этих так называемых жертвенных комплексов, видимо, следует связать с общей системой религиозных представлений населения. Предполагалась этнографическая параллель с языческими воршудными коробками удмуртов [Генинг В.Ф., 1967б, с. 16, 17]. Однако в воршудные коробки попадали лишь отдельные предметы украшения вместе с другими пожертвованиями божеству. В жертвенных же комплексах лежат целые наборы украшений, частью входившие, вероятно, в убор покойного, частью бывшие подарком от близких ему людей. Обычай дарить покойнику вещи зафиксирован у многих народов этого времени (мужчинам, например, положены второй меч и кинжал или кучка женских украшений — дары друзей и жены). Поэтому вопрос о жертвенных комплексах бахмутинской культуры требует дальнейшего изучения.

Специфической чертой погребального обряда бахмутинских племен является обычай класть в могилу расстегнутый пояс вдоль или поперек погребенного [Генинг В.Ф., 1967б, с. 14; Мажитов Н.А., 1968, с. 60, рис. 17, 1, 2, 5–7]. Редко встречается в могилах глиняная посуда. Только в Бирском могильнике, в той его части, где сосредоточены необычные для бахмутинской культуры могилы с подбоями, много глиняных сосудов, в том числе турбаслинского типа. Прямая связь сосудов с несвойственным для остальных могильников типом могил в данном случае служит дополнительным подтверждением влияния или, скорее всего, участия иных этнических групп в формировании бахмутинской культуры.

Важным признаком бахмутинской культуры является керамика, обнаруженная на поселениях. Основную ее часть (около 85–90 %) составляют круглодонные широкогорлые сосуды, сплошь орнаментированные по наружной поверхности беспорядочно расположенными мелкими ямками (рис. 13, 61–64). В примеси к глине имеется песок, дресва. Меньшая часть сосудов представлена небольшими открытыми чашами без орнамента или с редкими ямочными углублениями и длинными насечками (рис. 13, 65–67).

Бахмутинским памятникам Башкирии очень близки могильники и поселения на средней Каме (Мазунино, Юрмашево и др.). В науке долго дебатировался вопрос об их соотношении, а также о том, назвать ли всю эту культуру в целом бахмутинской или мазунинской [Мажитов Н.А., 1968, с. 26–28; Васюткин С.М., 1968, с. 61; Матвеева Г.И., 1969, с. 8, 12; Генинг В.Ф., 1972, с. 240, 243]. В итоге дискуссии выяснилось, что при большом сходстве этих памятников они все же не тождественны. Следует говорить о двух локальных вариантах большой этнокультурной общности. В отличие от бахмутинских, на среднекамских поселениях преобладают круглодонные сосуды с орнаментом из редких ямок по горлу или вообще без них [Генинг В.Ф., 1967б, с. 32]. Есть отличия и в украшениях. Для мазунинского варианта характерны различные «бабочковидные» фибулы, нередко для прочности наклеенные на бересту. В могилах бахмутинского варианта они встречаются в основном на пограничье с мазунинским (раскопки С.М. Васюткина). На средней Каме нет обычных для Бирского и многих других могильников Башкирии поясов с двумя длинными подвесками, спускавшихся спереди на бедра (рис. 13, 19), зато там много широких поясов с поперечными пластинками, часто со свисающими от них мелкими колечками (Генинг В.Ф., 1967а, с. 127, 128, рис. 2, 1, 2; табл. III, 1-15).

Мнение о том, что бахмутинская культура сложилась главным образом на основе культуры местных оседлых племен пьяноборской культуры предшествующих веков [Мажитов Н.А., 1968, с. 49–64; Генинг В.Ф., 1972, с. 235–240], подтверждается перерастанием в бахмутинские ряда важных черт пьяноборской культуры. Совпадает территория распространения, близок антропологический тип, преемствен обычай захоронения в мелких могилах, преимущественно без керамики, с поясами, положенными вдоль или поверх погребенных. Близки височные подвески и основные формы посуды. Вместе с тем, как уже отмечалось, в бахмутинской культуре есть ряд важных новых черт, возникновение которых трудно объяснить развитием местных традиций. Сюда можно отнести глубокие могилы с подбоями или ступеньками, обычай украшать сосуды сплошь мелкими ямками, подвески-фигурки медведей, лошадей и др. Некоторые из отмеченных особенностей находят близкие параллели в памятниках за пределами данной культуры. Только активными контактами со степными племенами можно объяснить присутствие в Бирском могильнике ритуальных захоронений конечностей лошади — признака, характерного для погребального обряда кочевников-степняков. То обстоятельство, что круглоямочная керамика бахмутинских памятников имеет близкие аналогии в Южной Сибири, позволило сделать вполне вероятное предположение о приходе в Западное Приуралье части южносибирского населения и участии его в формировании бахмутинской культуры [Генинг В.Ф., 1972, с. 265–266].

Караякуповская культура.

Одновременно с турбаслинцами и бахмутинцами на Южном Урале в VII–VIII вв. жила большая группа, по-видимому, кочевых племен, оставившая после себя курганные могильники и поселения со своеобразной керамикой так называемых кушнаренковского и караякуповского типов (рис. 11, 15). Эти памятники еще мало изучены, и в их интерпретации много спорного. Одними исследователями комплексы с указанными двумя типами сосудов противопоставлялись друг другу и выделялись в самостоятельные типы памятников и даже в культуры [Васюткин С.М., 1968, с. 69–71; Археологическая карта, 1976, с. 31, 32]. Другие памятники с кушнаренковской керамикой считались разновидностью турбаслинской культуры [Мажитов Н.А., 1964б, с. 104–108; 1968, с. 69, 70]. Новые материалы свидетельствуют, что между памятниками с обоими типами керамики существует тесное культурное единство и на этом основании их следует, с некоторыми оговорками, объединить в особую культуру, названную караякуповской — по первому полно изученному городищу [Матвеева Г.И., 1968а, 1975; Мажитов Н.А., 1977, с. 60–74].

Носители караякуповской культуры, как и турбаслинцы, появляются в Западном Приуралье внезапно где-то на рубеже VII–VIII вв. Их ранние памятники представлены единичными курганами (Ново-Биккино, Булгар) или малочисленными группами (II Красногор, Сынташево). К их числу относится Манякский могильник, где раскопано около 40 погребений без каких-либо следов насыпи. Поскольку территория данного памятника много лет распахивается, а могилы расположены на значительном удалении друг от друга, можно предполагать, что над манякскими могилами в свое время тоже имелись невысокие земляные насыпи.

Ранние караякуповские памятники найдены преимущественно в лесостепной части Приуралья, но они известны в горно-лесной части Южного Урала и на его восточных склонах, примером чего может служить самая ранняя группа лагеревских курганов. Небольшие размеры могильников, вероятно, объясняются подвижным образом жизни населения, связанным с кочевым и полукочевым хозяйством. Отдельные погребения с кушнаренковской керамикой выявлены в памятниках как турбаслинской [Мажитов Н.А., 1959, с. 125, рис. 3; Матвеева Г.И., 1968б, рис. 19], так и бахмутинской [Мажитов Н.А., 1968, табл. 26] культур. Почти во всех турбаслинских и многих бахмутинских поселениях (II Новотурбаслинское, Калмашевское, Бирское и др.) в большом количестве найдены фрагменты сосудов кушнаренковского и караякуповского типов [Мажитов Н.А., 1977, с. 63, 73, 74, табл. XXI, XXII]. Доказывая синхронность памятников трех культур, последнее обстоятельство показывает, что караякуповские племена фактически занимали весь Южный Урал, т. е. территория их расселения покрывала районы распространения одновременных турбаслинской и бахмутинской культур. Отсюда можно предположить, что караякуповцам принадлежала важная роль в этнической истории края в VII–VIII вв.

Определение возраста памятников облегчается тем, что многие находимые в них предметы имеют хорошо датированные аналогии и в условиях Южного Урала могут служить критерием для выделения комплексов конца VII–VIII вв. [Амброз А.К., 1973, с. 293–295, 297–298, рис. 1, 7, 24, 38, 55, 56, 79, 83; Мажитов Н.А., 1977, с. 17, 19, рис. 1, табл. 1, 87-128]. Таковы остатки геральдических поясных наборов (рис. 15, 22–32, 38–75), редкие экземпляры стремян — самые ранние на Южном Урале (рис. 15, 15–17), подвески в виде фигур уточек, двуглавых коней, трубочек, колокольчиков (рис. 15, 76–89), круглые подвески с ушками на длинных отростках, серьги-подвески и ряд других (рис. 15, 33–36). Оружие представлено длинным двулезвийным мечом, вложенным в ножны с Р-образными петлями (рис. 15, 9), наконечниками стрел типа срезень (рис. 15, 91, 92), треугольными в сечении бронебойными и с упором в основании черешка, а также полным набором костяных накладок от сложного лука (рис. 15, 10–13). Наиболее целостным памятником, где все эти предметы найдены вместе, является Манякский могильник, который датируется временем около VIII в. Это принципиально не противоречит мнению А.К. Амброза и В.Б. Ковалевской, отнесших его к концу VII — первой половине VIII в. [Ковалевская В.Б., Краснов Ю.А., 1973, с. 287; Амброз А.К., 1973б, с. 297).

Как уже отмечалось, керамика караякуповской культуры состоит из сосудов кушнаренковской и караякуповской групп. В свою очередь, последние по деталям подразделяются на несколько типов (рис. 14). Объединяющими признаками кушнаренковской группы выступают: тонкостенность (3–4 мм.), высокое прямое горло, округлое тулово с плоским или округлым дном и богатый орнамент из врезных горизонтальных поясков, чередующихся с отпечатками коротких насечек или овального зубчатого штампа. Таким же орнаментом украшалось плоское дно. У сосудов караякуповской группы общими выступают: невысокое горло, округлое тулово и орнамент, состоящий из выпуклых полугорошин («жемчужин»), ямок, коротких насечек в виде елочек и взаимопересекающихся линий и т. п. Многие элементы орнамента караякуповских сосудов повторяются на кушнаренковских и наоборот. Если учесть, что в памятниках (Маняк и др.) есть группа сосудов, которые занимают промежуточное положение между крайними типами обеих групп, то родственность и типологическая их близость очевидна.

Захоронения производились в неглубоких могилах простой формы, а над ними насыпались невысокие земляные курганы. Изредка в насыпях курганов находятся остатки захоронений головы (вместе со шкурой) лошади. Иногда встречаются тайники, куда помещалось оружие (лук, стрелы) и конская сбруя (седло, удила). В Новобиккинском кургане (рис. 14, 11, 16; 15, 11, 13, 14, 18, 20, 52, 53) они лежали в особой яме рядом с могилой, в погребении 1 Манянского могильника (рис. 14, 10, 13; 15, 9, 10, 55–62, 75) тайник был устроен на 20 см. глубже дна могилы и в нем нетронутым сохранился меч с полным набором поясного ремня из серебряных накладок.

Исследователи считают, что носители кушнаренковской и караякуповской керамики пришли на Южный Урал из районов Южной Сибири [Матвеева Г.И., 1975, с. 19; Генинг В.Ф., 1972, с. 270–272], где сейчас выявлена группа памятников с похожим материалом.

Эпоха VI–VIII вв. в истории населения Южного Урала знаменуется важными достижениями в области хозяйства. Появление жерновов на смену маленьким зернотеркам связано с увеличением продуктивности земледелия, что, видимо, обусловливалось повсеместным внедрением в нем орудия пахоты с железным наральником. Хотя в Башкирии археологических доказательств последнему нет, но в более северных районах оно было в широком хождении у именьковских [Старостин П.Н., 1967, с. 21, 26, табл. 13, 13, 15] и азелинских племен [Генинг В.Ф., 1963, с. 26, 27, табл. XXIV, 5]. Появляются железные серпы, во множестве обнаруженные в бахмутинских могильниках, в межземляночном пространстве на поселениях стали сооружаться специальные ямы — зернохранилища. На Юмакаевском и ряде других городищ они конусовидно расширялись ко дну (рис. 15, 5). Стенки ямы, обнаруженной на поселении Новотурбаслинское II, были обложены досками, и на их обугленной в результате пожара поверхности сохранились остатки зерен полбы (рис. 15, 4).

Можно полагать, что развитию скотоводства в Южном Приуралье немало способствовали кочевые и полукочевые традиции основных этнических групп Южного Урала VI–VIII вв., своим происхождением тесно связанных с южными степями. Но в горно-лесных и лесостепных районах края скотоводство могло развиваться только как пастушеское и полукочевое.

В VII–VIII вв. в социальной жизни населения на Южном Урале отчетливо выявляются элементы общественного неравенства, чему в немалой степени должен был способствовать приход ведущих этнических групп из южных степей, где существовали такие раннеклассовые политические образования, как Тюркский и Хазарский каганаты.

Яркое свидетельство выделения знати — богатое погребение из Уфы с многочисленными золотыми украшениями большой ценности (рис. 12, 17–23) [Ахмеров Р.Б., 1951, с. 126–131]. Однако основная масса населения еще сохраняла свою свободу и, вероятно, вес в общественной жизни, так как рядовые члены общества погребены с разнообразными украшениями, бытовыми вещами и часто с оружием.

Глава вторая Сибирские древности VI–X вв.

В середине VI в. в степях Центральной Азии происходят коренные перемены в политической обстановке. Алтайские племена тюрок (тугю-китайских источников) во главе с каганом Бумынем в союзе с племенами теле и другими выступили против господства жужан. Жужанский каганат был разгромлен, и на его месте в 552 г. возник Тюркский каганат (552–630 гг.), объединивший большое число разноэтничных племен Алтая и Центральной Азии. Ядро каганата составляли алтайские тюрки-тугю. После разгрома жужан, в 554 г. тюрки двинулись в Среднюю Азию. К 555 г. подчинив Семиречье, Центральный Казахстан и Хорезм, они достигают Аральского моря. В союзе с Сасанидским Ираном в период между 563 и 567 гг. тюрки разгромили в Средней Азии государство эфталитов. Граница между Ираном и каганатом была установлена по Амударье. Среднеазиатские владения оказались в вассальной зависимости от тюрок.

В 70-х годах VI в. Тюркский каганат распространил свою власть до Северного Кавказа и степей Северного Причерноморья. Каган Дизабул (Истеми) установил дипломатические отношения с Ираном и Византией.

Вся история Тюркского каганата была наполнена непрерывными войнами и междоусобицами. В результате последних в 581 г. это государство распалось на два каганата, враждующих между собой: Восточный, где правил Шаболио, и Западный, во главе которого встал Тардуш-хан (Датоу). После разделения быстро ослабевший Восточно-Тюркский каганат потерпел поражение от китайской империи.

В это время Западно-Тюркский каганат достиг расцвета. Датоу укрепил свои позиции в Средней Азии и, пытаясь вновь объединить обе части каганата, объявил себя каганом восточных тюрок. В конце VI в. западные тюрки захватили земли теле, но последовавшие затем восстания этих племен подорвали силы центральной власти. Только в 615–619 гг. племена теле и соседние с ними сеяньто были окончательно покорены западными тюрками.

Несмотря на войны на восточной окраине государства, Западно-Тюркский каганат по-прежнему господствовал в Средней Азии. В первые десятилетия VII в. при кагане Тун-шеху там была реорганизована система управления. Покоренные местные владетели Средней Азии получили титул селифа и считались тюркскими наместниками, а для контроля и сбора дани к ним были приставлены тутуки.

Продолжалась активная внешняя политика и на западных рубежах каганата. В 627 г. каган направил свои войска в Закавказье на помощь Византии воевавшей с Ираном. Период между 630 и 651 гг. был заполнен междоусобной борьбой. Пришедший к власти в 634 г. Шаболо-Хилиши, пытаясь восстановить политическое равновесие в государстве, провел административную реформу, законодательно закрепив существовавшее племенное деление Западно-Тюркского каганата на 10 частей, названных стрелами «он ок будун» — «десятистрельный народ» древнетюркских надписей. Пять из них под общим именем дулу обитали в междуречье Чу — Или, пять других вошли в объединение нушиби, жившее к юго-западу от Чу. В союз дулу входили также карлуки и тюргеши, кочевавшие в степях между Алтаем, Иртышом и Или. Центр каганата находился в Семиречье, природные условия которого были особенно благоприятны для кочевого скотоводства.

В 651 г. основные силы Западно-Тюркского каганата, возглавленные каганом Ашина Хэлу, были разбиты китайскими войсками. Земли Западно-Тюркского каганата Китай разделил на два округа, во главе которых китайский император поставил своих чиновников из представителей тюркской знати. Однако зависимость этих владений от Китая была номинальной, тем более что усилившийся в 70-х годах VII в. Тибет фактически отделил Китай от Средней Азии.

Племена тюрок-тугю и теле не примирились с потерей своей независимости. Ряд крупных восстаний тюрок-тугю привел к тому, что в 682 г. возник так называемый II Тюркский каганат (682–744 гг.) во главе с каганом Ильтересом, или, как называли его китайские летописи, — Гудулу, принадлежавшим к знатному правящему роду Ашина. Первоначальная его ставка находилась к югу от пустыни Гоби и к северу от хребта Инь-Шань, вблизи г. Куку-Хото (современный Гуйхуачен), но после победы над уйгурами была перенесена в горно-лесную местность Отукен, к северу от пустыни, в район р. Орхон. В южной ставке остался править брат Ильтереса Мочжо, который после смерти Ильтереса в 692 г. объявил себя каганом (Капаган-каганом именовали его древние тюркские надписи). В его правление из-под власти Танской империи были освобождены все тюрки-тугю, а также обитавшие в Монголии племена теле. Алтай и Тува составляли северную окраину каганата.

В 711 г. войско Мочжо совершило успешный поход против Тюргешского государства (702–756 гг.), возникшего в Семиречье на месте Западно-Тюркского каганата в начале VIII в. Руководимые Тоньюкуком войска восточных тюрок разбили тюргешей и в 712 г. пошли на помощь осажденному арабами Самарканду. Однако под Самаркандом они потерпели неудачу и были вынуждены отступить обратно в пределы Центральной Азии.

После гибели Мочжо в борьбе с племенем байырку (по летописи — паэгу) в Монголии в 716 г. тюрки были объединены сыном кагана Ильтереса Кюль-тегином, который объявил каганом своего старшего брата Бильге (Могиляна), а сам стал главнокомандующим войсками каганата. Китай с помощью киданей и басмылов (басими) пытался разгромить тюрок в 720 г., но советник Кюль-тегина Тоньюкук разбил басмылов, а затем тюрки разгромили китайские войска. В результате этих действий необычайно окреп не только каганат, но и власть самого кагана Бильге. Однако сразу же после его смерти в 734 г. в каганате начались междоусобицы из-за престола, что неизбежно вело к ослаблению государства. В 742 г. объединенные силы уйгур, карлуков и басмылов выступили против восточных тюрок. Тюрки были разбиты, а их каган Озмиш бежал и в 744 г. был убит. II Тюркский каганат рухнул, а на его месте возник Уйгурский каганат (745–840 гг.).

Несмотря на грабительский характер войн, которые вели каганы, существование I и II Тюркских каганатов имело положительное значение. Оно способствовало консолидации тюркских племен на обширных пространствах Центральной Азии от Маньчжурии до Каспийского моря, заложило основы формирования ряда тюркоязычных народностей нашей страны. Сильная военная организация каганатов воздвигла мощный заслон агрессивным поползновениям Китая и Ирана в отношении народов Центральной и Средней Азии.

В VIII в. тюркские объединения в Средней Азии выступили против агрессии арабов. Образование обширных государственных объединений давало благоприятную почву для развития ремесел и торговли. Практиковавшееся тюрками создание поселений из согдийских колонистов в Центральной Азии способствовало оживлению экономической жизни в глубинных районах степи. Последнее обстоятельство наложило отпечаток на облик экономики и культуры каганатов, характеризующихся слиянием оседло-земледельческого, состоявшего из небольшой части осевших на землю тюрок и происходившего из земледельческих районов главным образом согдийского населения, занимавшего основные позиции в земледелии, ремесле, торговле и культурной жизни государств, и кочевого тюркского населения, господствовавшего в политическом отношении и базировавшегося экономически на кочевом скотоводстве.

Уйгурский каганат существовал с 745 по 840 г. Основной его территорией были земли Центральной Азии с центром на р. Орхон. Современная Тува занимала северную окраину каганата. Алтай и Минусинская котловина так и не вошли во владения этого государства.

В 840 г. Уйгурский каганат был разгромлен древними хакасами, в ходе завоевательных походов которых образовалось большое Древнехакасское государство — Кыргызский каганат, включившее в свой состав Алтай и его северные, степные предгорья. На западе владения древних хакасов распространялись до Иртыша. Карлуки, обитавшие ранее в районе верхнего Иртыша, в середине VIII в. разбили тюргешей в Семиречье [Бартольд В.В., 1963, с. 35–40] и создали здесь свое государство, существовавшее на этой территории со второй половины VIII по X в., когда оно было включено в состав государства Караханидов. На юге территория расселения карлуков в IX–X вв. включала южный берег Иссык-Куля, на юго-востоке доходила до г. Аксу в Восточном Туркестане [Minorsky V., 1937, р. 289], а на севере достигала оз. Балхаш.

Во второй половине VIII в. после ожесточенной борьбы с другими племенами, в том числе карлуками, значительная часть огузов, генетически связанных с племенами Центральной Азии, оставила Семиречье и откочевала в районы нижнего течения Сырдарьи и Приаралья. Сначала огузы мирно соседствовали с кангаро-печенежскими племенами, но во второй половине IX в. в союзе с кимаками и карлуками нанесли им поражение и завладели частью их территорий [Агаджанов С.Г., 1969, с. 128; Кляшторный С.Г., 1964, с. 163–167, 177–178; Кумеков Б.Е., 1972, с. 115]. В конце IX в. огузы в союзе с хазарами окончательно разбили печенегов и заняли междуречье Урала и Волги. Очевидно, долгим совместным проживанием печенегов и огузов в Приаралье, а также их постоянными контактами объясняется большое сходство печенежских и огузских (торческих) древностей (см. главу 8 данного тома).

Сведений о племенах кимаков в письменных источниках известно относительно немного. Произведенный Ю.А. Зуевым анализ китайских источников показал, что племена яньмо в них можно отождествлять с йемеками арабских авторов [Зуев Ю.А., 1962, с. 118–119]. Йемеки — основное племя, название которого составляет основу этнонима кимаки, — в VII в. входили в Западно-Тюркский каганат и кочевали севернее Алтая, в Прииртышье. После падения Западно-Тюркского каганата в 656 г. племя йемеков обособилось. Это привело к оформлению ядра кимакского племенного союза, вначале состоящего из семи племен; затем ко второй половине IX в. количество их федератов возросло до 12 [Кумеков Б.Е., 1972, с. 46–47]. Большую роль в росте кимакской федерации, как считает Б.Е. Кумеков [1972, с. 46], сыграл разгром Уйгурского каганата; именно к этому времени, к середине IX в., относится появление в племенных союзах — кимакском на Иртыше и огузском на Сырдарье — племен эймюров, байандуров, татар. Территория кимакской федерации занимала Верхнее и Среднее Прииртышье в пределах Северо-Восточного Казахстана. К концу IX в. владения кимаков распространились на Алакольскую котловину и северо-восточное Семиречье до Джунгарского Алатау. В то же время на северо-восточных границах огузов, кочевавших в Приаралье, появились кипчаки. Племена, влившиеся в кимакскую федерацию после разгрома Уйгурского каганата, занимали, по-видимому, южную часть ареала кимакского племенного союза. На севере, в Среднем Прииртышье, к северу от Павлодара, в кимакское объединение входили, вероятно, тюркизированные самодийские племена Северо-Восточного Казахстана и лесостепи Западной Сибири. До начала XI в. политическая гегемония кимаков распространялась на кипчаков, занимавших обширные пространства от Иртыша до Южного Урала и граничивших на юго-западе в степях Приаралья с печенегами и огузами. Кимако-кипчакские племена занимали, по-видимому, также значительную часть степного междуречья Иртыша и Оби.

Восточная граница кимаков четко не определена. Вероятно, они кочевали вплоть до степных предгорий северо-западного Алтая и левобережья Оби, где контактировали с древними хакасами.

Взаимоотношения кимакского объединения и государства древних хакасов слабо освещены в письменных источниках. В начальный период после 840 г. экспансия древнехакасского Кыргызского каганата захватила Алтай и прилежащие степи вплоть до Иртыша. Однако в связи с консолидацией кимакской федерации племен к концу IX в. древние хакасы, вероятно, быстро утратили политическое господство в Прииртышье и степях предгорий Алтая, а оказавшиеся здесь небольшие группы древних хакасов, очевидно, постепенно смешались с кимаками, на что указывает наличие совместных кимакско-хакасских могильников (Зевакино, Гилево, Корболиха и др.), часть курганов в которых содержит кимакские трупоположения с конем, а часть — хакасские трупосожжения. Племена лесостепи Обь-Иртышского междуречья и Приобья в IX–X вв. находились в сфере влияния кимако-кипчаков. На юго-востоке владения кимаков доходили до Монгольского Алтая [Бартольд В.В., 1897, с. 107; Кызласов Л.Р., 1969, с. 125, 199, прим. 234], куда они откочевывали с лошадьми зимой.

Кимакское объединение, подобно Тюркским, Уйгурскому и Кыргызскому каганатам, в конце IX — начале XI в. представляло собой фактически раннефеодальное государственное образование, во главе которого стоял каган с наследственной властью, имевший 11 управителей из племенной знати, уделы которых были наследственными (Бартольд В.В., 1930, л. 186; Minorsky V., 1937, р. 100]. Ал-Идриси помещает столицу хакана на Иртыше, на основной территории расселения кимаков.

Такова в кратком изложении политическая история тюркоязычных кочевников степей Азии второй половины I — первых десятилетий II тысячелетия. В ней сыграли свою роль многие племена и народы, точная локализация большинства которых в настоящее время не установлена. Постоянные военные походы, а также кочевой образ жизни вели к их перемещениям и смешениям, вследствие чего этническая атрибуция археологического материала нередко бывает сильно затруднена. По этой причине одни и те же памятники и археологические комплексы разными исследователями приписываются различным народам.

Из-за слабой исследованности памятников пока невозможно повсеместно выделить отдельные археологические культуры для периода VI–VIII вв. и приходится оперировать культурно-хронологическими комплексами памятников, связывающимися с той или иной степенью достоверности с определенными этнокультурными группами. Памятники IX–X вв. исследованы лучше, однако намечаемые для этого времени границы культур недостаточно четко определены.

Завоевательные походы I Тюркского каганата привели к распространению различных групп алтайских тюрок-тугю и центрально-азиатских теле, выступавших в союзе с ними, на огромных пространствах от Черного и Каспийского морей до Великой китайской стены и от Алтая до Тянь-Шаня и Восточного Туркестана. Вместе с ними во второй половине VI — первой половине VII в. на обширных пространствах азиатских степей распространились курганы с захоронениями по обряду трупоположения с конем и сопутствующие им поминальные сооружения в виде квадратных, реже — прямоугольных оградок из поставленных на ребро плит и камней (рис. 16, 17).

Письменные источники породили различные толкования при определении характера погребального обряда тюрок-тугю в VI–VII вв. Согласно сообщениям китайских хроник, тюрки-тугю с древности сжигали своих покойников вместе с принадлежавшими им при жизни вещами и верховыми конями, после чего пепел собирали и зарывали в могилу. В сооружении, построенном при могиле (рис. 17, 2), ставили нарисованный облик покойника (рис. 17, 1) и описание сражений, в которых он участвовал. Если в битвах он убил одного человека, то обычно ставили один камень. У иных число таких камней достигает ста и даже тысячи [Бичурин Н.Я., 1950, с. 230, 277; Liu Mau Tsai, 1958, s. 9, 42; 1979, 228]. Такие культовые постройки сооружались у могил знатных тюрок. При погребении рядовых членов общества культовую функцию исполняли обычные каменные оградки (рис. 17, 6, 9-12, 14). Как можно судить по данным китайских источников, тюрки-тугю постепенно, вероятно в результате контактов с соседними теле, забыли старый обряд кремации и перешли к новому ритуалу захоронения несожженных покойников под курганами, и, очевидно, так же, как и прежде, вместе с принадлежавшими погребенному конем и инвентарем. Старого обряда трупосожжения долее других придерживалась верхушка тюрок-тугю. Наиболее поздними погребениями по древнему обряду были сожжения последнего кагана Тюркского каганата Хели в 634 г. и его племянника Хэлоху в 639 г.

Гипотезы о принадлежности трупоположений с конем (рис. 18, 1, 3–4) тюркам-тугю придерживается Л.Р. Кызласов [1960д, с. 51–53] и ряд других исследователей, воззрения которых расходятся только в деталях [Киселев С.В., 1951, с. 496–497; Евтюхова Л.А., 1957, с. 224; Потапов Л.П., Грач А.Д., 1964, с. 107–108; Вайнштейн С.И., 1966б, с. 61, прим. 9; Кляшторный С.Г., 1964, с. 58, прим. 53; Шер Я.А., 1963, с. 163]. Другие авторы [Гаврилова А.А., 1965, с. 65–105; Савинов Д.Г., 1973б, с. 343; Трифонов Ю.И., 1973, с. 374] причисляют погребения с конем племенам теле. С этим мнением сближается точка зрения Л.А. Евтюховой и С.В. Киселева, которые часть погребений с конем считали принадлежавшими племенам теле и кыргызам [Евтюхова Л.А., 1948, с. 60–67; Киселев С.В., 1951, с. 510]. К теле С.В. Киселев причислял также аналогичные алтайские погребения VI–VIII вв., когда основная часть тюрок-тугю отошла с Алтая на юго-восток к Орхону.

Кроме того, существует еще особое мнение Л.Н. Гумилева, согласно которому тюрки-тугю не меняли своего погребального ритуала и на протяжении VI–VIII вв. придерживались обряда кремации с захоронением останков праха в оградках [Гумилев Л.Н., 1967, с. 260–261, прим. 9]. Однако это мнение не подтверждается археологическим материалом, поскольку пережженные кости человека в оградках отсутствуют.

Достоверных погребений тюрок-тугю, совершенных по обряду кремации, пока не обнаружено. Приписываемые им в юго-западной и южной Туве погребения с трупосожжениями в виде обломков кальцинированных костей, перекрытых каменными плитками либо залегавших под дерновым слоем в кольцевых выкладках, расположенных рядом с четырехугольными оградками, датированы А.Д. Грачом VI — первой половиной VII в. [Грач А.Д., 1968б., с. 207–211]. Однако эта дата не может быть хорошо обоснована, поскольку в этих погребениях нет датирующих вещей, а соседство оградок само по себе не может служить надежным критерием для датировки, так как часто оградки не связаны с синхронными им курганами [Кызласов Л.Р., 1969, с. 26] и могут находиться рядом с погребальными памятниками другого времени.

Памятники второй половины VI–VII в., соответствующие эпохе I Тюркского каганата, в которых содержатся погребения по обряду трупоположения с конем, наиболее полно представлены на Алтае. К этому периоду здесь относится могильник Кудыргэ, где вскрыто 21 захоронение, а также одиночные погребения Катанда II, курган 1, 1925 г.; Курота I, курган 1, 1937 г.; Туекта, курган 7, 1935 г. [Гаврилова А.А., 1965, с. 58]. Основанием для датировки указанных памятников второй половиной VI–VII в. служат находка в погребении 15 могильника Кудыргэ монеты 575–577 гг. [Гаврилова А.А., 1965, с. 60], а также устойчивые сочетания в погребениях этого периода комплексов вещей, к которым относятся однокольчатые удила со стержневыми костяными или железными псалиями (см. рис. 19, 16, 17), имеющими по два больших отверстия для ремней оголовья, стремена округлой формы с вытянутой округлой петлей для путлища (рис. 19, 22)или с прямоугольной петлей на пластине с шейкой или без шейки (рис. 19, 23, 24), сложные луки с длинными концевыми накладками, близкие по форме лукам гуннского типа (рис. 19, 2, 3), пояса и уздечные наборы, украшенные гладкими бляхами (рис. 9, 21, 34–43).

По имени могильника Кудыргэ памятники этого типа названы А.А. Гавриловой «кудыргинскими» [Гаврилова А.А., 1965, с. 58–59]. Это понятие имеет главным образом хронологический характер в смысле принадлежности памятников кудыргинского типа к эпохе I Тюркского каганата.

Погребения по обряду трупоположения с конем характеризуются локальным своеобразием, обусловленным спецификой погребальной обрядности оставивших их различных тюркоязычных этнических групп. На Алтае во второй половине VI–VII в. выделяются две группы. К первой принадлежит могильник Кудыргэ, характерной чертой захоронений которого является ориентировка покойников головой на юг. Ко второй группе относятся погребения Катанда II, курган 1, 1925 г.; Курота I, курган 1, 1937 г.; Туекта, курган 7, 1935 г. [Гаврилова А.А., 1965, с. 58], отличающиеся от погребений могильника Кудыргэ ориентировкой погребенных головой на восток. По мнению А.А. Гавриловой, Кудыргинский могильник оставлен населением, пришедшим на Алтай с юга во время походов тюрок-тугю, а вторая группа принадлежит местному населению с традициями культуры племен берельского типа [Гаврилова А.А., 1965, с. 59–60]. В степном Алтае на могильнике Осинки была выявлена третья группа погребений, характеризующаяся захоронениями в неглубоких ямах, на спине, в вытянутом положении, головой на северо-запад [Савинов Д.Г., 1973б, с. 343].

Для погребального обряда тюркского населения Алтая второй половины VI–VII в. свойственны захоронения под небольшими каменными плоскими округлыми курганами диаметром до 8-10 м. и высотой до 1 м.; обычный диаметр курганов около 5–7 м., высота 0,4–0,7 м. В отдельных случаях над могилами были только незначительные выкладки с меньшим диаметром, чем расположенные под ними могильные ямы (Кудыргэ, курганы 7, 9, 11). Захоронения произведены в прямоугольных или овальных ямах глубиной 0,6–1,6 м. А.А. Гаврилова на материалах могильника Кудыргэ выделяет четыре типа погребений: 1) человека с конем; 2) человека со сбруей, но без коня; 3) человека без коня и без сбруи; 4) кенотафы, содержащие только захоронения коней в сбруе, но без человека. Лошади в погребениях лежат обычно на животе с подогнутыми ногами, параллельно костяку человека, слева от него, иногда — справа, на одном уровне с человеком и изредка на ступеньку выше или наоборот — несколько ниже [Гаврилова А.А., 1965, с. 28, 58]. Голова коня обычно повернута к человеку, значительно реже конь обращен к покойнику спиной. Ориентировка лошадей в могилах неустойчива. Головой они направлены в ту же сторону, что и человек, или в противоположном направлении. В погребениях Алтая кудыргинского типа с восточной ориентировкой лошади всегда уложены головой в ту же сторону, что и люди.

Покойников помещали в могилы на спине, в вытянутом положении. Только в одном случае погребенный лежал на левом боку со слегка согнутыми ногами и согнутыми руками так, что кисти находились перед лицом. Руки погребенных обычно вытянуты, редко сложены на животе.

Внутримогильные деревянные конструкции в большинстве погребений отсутствуют. Они открыты лишь в отдельных захоронениях. Так, в кургане 15 Кудыргэ покойник был уложен в гроб из сосновых досок размером 2,05×0,65×0,26 м. Для скрепления досок были устроены пазы в концах досок длинных боковых стенок и шипы у досок коротких стенок. Дно его было сделано из двух широких досок и сверху он был перекрыт также широкими досками [Гаврилова А.А., 1965, табл. XIII, В].

Умершие снабжались ритуальной пищей, как правило бараниной. Среди костей овцы в могилах представлены в основном остатки ног — бедренные, берцовые, пяточные, астрагалы, а также крестцы и тазовые кости.

Вместе с покойником в могилу укладывали верхового коня в сбруе. В единичных случаях в погребения вместо коня положена целая туша барана вместе с конским снаряжением или без него. Захоронения в сопровождении барана открыты в Туве [Грач А.Д., 1960а, с. 31–36] и на Тянь-Шане [Бернштам А.Н., 1952, с. 81–84]. На Алтае таких погребений не обнаружено, но вскрыт курган (Катанда II, малый курган) типа кенотафа, содержавший только захоронение барана без вещей [Захаров А.А., 1926, с. 100], вследствие чего его датировка не совсем ясна и только предположительно он может быть отнесен к VII–VIII вв.

Известные в Туве наиболее ранние погребения с конем или бараном относятся к несколько более позднему времени, чем погребения Алтая кудыргинского типа, — к самому концу VI–VII в. Основная же масса захоронений с конем в Туве совершена в VII–VIII и VIII–IX вв. Ранним периодом там могут быть датированы всего два погребения — захоронение с бараном (Монгун-Тайга-57, курган XXXVII) и погребение с двумя лошадьми (Кокэль, курган 23) [Грач А.Д., 1960а, с. 33–36, рис. 35–38; Вайнштейн С.И., 1966а, с. 302–304, рис. 19–22, табл. VI–VII]. В основных чертах их погребальный обряд близок к алтайскому. Захоронения произведены под небольшими каменными курганами диаметром 4,3–7,5 м., высотой 0,2–0,6 м. Погребенные уложены на спине, в вытянутом положении, головой на северо-восток. Жертвенные животные лежат в могилах с обратной ориентировкой, слева от человека, на приступке. В Кокэле конь отделен от костяка человека валунами, что характерно для алтайских погребений VII–VIII вв. Погребенные сверху были накрыты каменными плитами (погребение Монгун-Тайга-57, курган XXXVII) или деревянными плахами (Кокэль, курган 23). Лошади были взнузданы и оседланы, в погребении же с бараном около лопатки барана лежала костяная подпружная пряжка, а в ногах человека — остатки удил с костяными двудырчатыми псалиями [Грач А.Д., 1960а, рис. 38].

Погребения с конем конца VI–VII в. в Средней Азии и Казахстане малочисленны, разбросаны по обширной территории и различаются деталями ритуала. К этому времени здесь относятся погребения Таш-Тюбе [Кибиров А.К., 1957, с. 86–87], Аламышик, курган 69 [Бернштам А.Н., 1952, с. 81–84], в Самарканде [Спришевский В.И., 1951], Егиз-Койтас [Кадырбаев М.К., 1959, с. 184–186, 198–199, рис. 18–20]. Широтная ориентировка этих погребений, положение жертвенного животного слева на ступеньке или на одном уровне с погребенным с обратной или такой же ориентировкой сближают эти погребения с погребениями Алтая с восточной ориентировкой.

Погребальный обряд тюркского населения Средней Азии и Казахстана имеет черты своеобразия. Здесь наряду с грунтовыми захоронениями появляются подбойные захоронения, очевидно, под влиянием местного населения [Кожомбердиев И., 1963; Заднепровский Ю.А., 1971]. Захоронения в подбоях обнаружены как в Средней Азии (Аламышик), так и в Казахстане (Бобровский могильник второй половины VIII–IX в.), позже они представлены в кимако-кипчакских памятниках IX–X вв. К сожалению, ограниченное количество материала не позволяет определить соотношение погребений различных видов.

На юге Казахстана, в долине средней Сырдарьи, где тюрки находились в тесных контактах с местным населением и, очевидно, смешивались отчасти с ним, погребения приобрели свои особенности. Курганы Борижарского могильника VII–VIII вв. на р. Арыси содержат трупоположения на уровне древнего горизонта, а также на специальных глинобитных круглых, овальных и прямоугольных площадках и в погребальных постройках. Некоторые площадки обнесены оградками из пахсы. Погребальные постройки сооружены из пахсы и состоят из входного коридора и камеры, перекрытой купольным сводом. Инвентарь представлен мечом, сосудами в виде кувшинов и кружек с красным ангобом, ножами, наконечниками стрел, деталями поясных наборов [История Казахской ССР, 1977, т. 1, с. 421–422].

На северо-востоке Казахстана тюрки столкнулись и вступили в контакт с местным угро-самодийским населением. Результат такого контакта демонстрирует Бобровский могильник, где, кроме тюркских погребений по обряду трупоположения, совершены погребения местного самодийского населения по обряду трупосожжения, но уже испытавшего сильное воздействие тюркской культуры [Арсланова Ф.X., 1963а].

Во второй половине VI–VII в. алтайские тюрки проникли на средний Енисей. Свидетельством этого являются обнаруженные там трупоположение с конем в Усть-Теси и погребение с костями ноги лошади у с. Кривинского [Киселев С.В., 1929, с. 146, 149, табл. V, 4–7, 11–13, 72, 15, 16, 66; Евтюхова Л.А., 1948, с. 60–61, рис. 108–111]. Захоронения здесь располагались под каменными кольцами диаметром 4,5–4,75 м. при ширине кладки 0,5–1 м. и высоте 0,5 м. Они были совершены в широких прямоугольных или квадратных ямах размером 2,0×1,4 и 2,0×2,0 м., глубиной 1,7 и 1,3 м., заполненных землей. Погребенный в Усть-Теси лежал на спине, в вытянутом положении, головой на запад-юго-запад. Справа от него, на том же уровне и с той же ориентировкой, на животе, с подогнутыми ногами был положен конь, обращенный головой к покойнику. В изголовье погребенного стоял глиняный вазовидный сосуд с елочным орнаментом, а в области пояса лежала железная пряжка. Между конем и человеком были положены куски мяса от трех баранов. Конь был оседлан и взнуздан. Между тазом коня и южной стенкой ямы была положена задняя нога барана, а под голову и шею — кости передней ноги коровы. По обилию жертвенной пищи это погребение выделяется среди прочих тюркских погребений с конем.

Погребение, открытое у с. Кривинского, своеобразно. В нем находился скелет мужчины, лежавший на левом боку со слегка подогнутыми ногами, головой на север. В изголовье его стояла глиняная ваза, а около нее лежали кости передней ноги барана и стремя. Выше, в яме на глубине 0,75 м., находились кости передней ноги лошади. Погребения Минусинской котловины совершены под кольцевидными надмогильными сооружениями. Очевидно, они принадлежат особой этнической группе тюрок. Захоронения под кольцевидными выкладками представлены также в Туве и на Тянь-Шане.

В VII–VIII вв. политический центр Тюркского каганата находился в Монголии, а Алтай и Тува составляли его окраинные области. Тем не менее, в этих областях проживало большое число тюрок-тугю, на что указывает многочисленность оставленных ими каменных поминальных оградок, датированных по реалиям стоящих около них каменных изваяний VII–VIII вв. Расселившиеся на обширном пространстве тюрки-тугю и теле сохраняли свои основные этнографические особенности. Наибольшую близость между собой демонстрируют погребения с конем VII–VIII вв. Саяно-Алтая и Монголии, что в значительной мере обусловливалось включением этих территорий в состав II Тюркского каганата и расселением здесь основной массы тюрок-тугю.

Памятники тюрок этого периода представлены каменными курганами и оградками. Погребения совершены под насыпями из камней или камней и земли диаметром 4-12 м. и высотой до 1,5 м. Обычный диаметр насыпей — около 6–8 м. и высота — 0,4–0,7 м. В отдельных случаях в Туве надмогильное сооружение первоначально имело вид кольцевидной ограды из камней высотой до 1 м. [Трифонов Ю.И., 1975а, с. 236–237].

Погребения одиночные, покойники лежат на спине, в вытянутом положении, головой на север, северо-восток, реже — на восток [Трифонов Ю.И., 1971], с сезонными отклонениями, с обратной ориентировкой положенных в могилы коней. Широко представленное в Кудыргэ, могильнике конца VI–VII вв., положение погребенных головой на юг в памятниках VII–VIII вв. и последующего времени как массовое явление отсутствует. Могильные ямы прямоугольной или овальной формы, размером от 2,0×1,0 до 3,5×4,3 м. и глубиной 0,3–2,5 м., по своей величине рассчитаны на захоронение человека и коня, а иногда превосходят необходимые для этого размеры.

Погребенные (мужчины и женщины) лежат обычно в сопровождении одного, реже — двух коней, а в богатых мужских погребениях на Алтае иногда помещалось по три коня (Курай IV, курганы 1, 3). В детские погребения в отдельных случаях укладывали вместо коней баранов (см. рис. 17, 2) [Грач А.Д., 1960а, с. 31–33].

Лошади в могилах обыкновенно лежат на боку или на животе, с подогнутыми ногами, слева от человека, на одном уровне с ним или на ступеньке, а в единичных случаях — ниже уровня погребения человека. В одном погребении могильника Курай III поперек крупа коня была положена большая собака [Евтюхова Л.А., Киселев С.В., 1941 г. с. 97].

Как правило, лошадь отделена от человека выкладкой из камней, вертикально поставленных плит, заборчиком из кольев или вертикально врытых плах. Устройство перегородок между человеком и конем особенно типично для погребений Алтая, но часто встречается также в Туве, Киргизии и Казахстане [Винник Д.Ф., 1963, рис. 15; Зяблин Л.П., 1959, с. 146]. Для Тувы характерно захоронение коня на приступке. При этом кони уложены обычно головой в сторону, противоположную ориентировке головы человека.

В тех случаях, когда с погребенным захоронены два или три коня, полный комплект конского снаряжения (узда и седло со стременами) находится на одной лошади. Вторая и третья лошади заводные, и при них обычно имеются только удила с псалиями и редко — деревянные части седла и подпружные пряжки, указывающие в последнем случае на бывшее на лошади упрощенное седло вьючного типа без стремян [Вайнштейн С.И., 1966а, с. 297].

В могилах конские захоронения сверху обычно завалены камнями, в отдельных случаях перекрыты вдоль плахами, концы которых держались на специальных заплечиках (Курай IV, курган 1). Костяки людей в могилах иногда под продольным перекрытием из плах на доске (рис. 18, 3). В богатых погребениях они помещены в долбленые колодцы, перекрытые досками. Один раз захоронение было произведено в гробу, сложенном из четырех тальниковых досок, ничем между собой не скрепленных. Дном его служила широкая доска, а крышкой — две продольные доски [Вайнштейн С.И., 1966а, с. 297–298].

К VIII–IX вв. относится открытое в Туве (могильник Саглы-Бажи, курган 22) оригинальное для древнетюркского времени погребение с головой и конечностями коня. Погребение человека было ориентировано головой на север, а шкура коня лежала в восточной части ямы вдоль костяка человека головой на юг [Грач А.Д., 1968а, с. 106–107]. Подобный обряд позднее, в IX–X вв., представлен у кимаков Прииртышья и затем у кочевников степей Восточной Европы.

Наряду с обычными тюркскими захоронениями с конем в Туве открыты отдельные погребения-кенотафы без коня [Грач А.Д., 1960а, с. 40–48]. Они располагались под каменными курганами диаметром 6–7 м. и высотой 0,6–1,15 м. (рис. 18, 12, 13). Под насыпями в неглубоких ямках, перекрытых на уровне горизонта жердями, лежали кости барана, остатки погребальной пищи и инвентарь; железные наконечники стрел, костяные накладки лука, детали колчана, нож, удила, стремена — предметы, типичные для обычных погребений, а также встречаемые реже — модель пальштабовидного тесла, обломки железного котла.

Ритуальный характер имели также округлые каменные выкладки, напоминающие курганы (рис. 18, 14, 15) диаметром 4–6,5 м. и высотой 0,4–0,55 м., исследованные в Туве [Грач А.Д., 1960а, с. 48–50]. Под такими выкладками на уровне древнего горизонта в небольшом углублении почвы или среди камней выкладки находились отдельные глиняные сосуды, костяная подвеска [Грач А.Д., 1960а, рис. 52], кости барана.

С погребальным культом тюрок-тугю VI–VIII вв. связаны квадратные, реже — прямоугольные каменные оградки (рис. 17, 6, 7, 9-12, 14), распространившиеся, как уже говорилось, по всей территории их расселения. Они открыты в большом числе на Алтае и в Туве [Кызласов Л.Р., 1969, с. 23], в Монголии, северо-западном Синьцзяне, Киргизии, Восточном и Центральном Казахстане [Киселев С.В., 1951, с. 545–546; Кызласов Л.Р., 1969, с. 23–23, 182, прим. 55, 56].

Оградки сооружались из каменных плит, установленных на ребро, в неглубоких канавках. Размеры оградок варьируются от 0,8×0,8 до 5×5 м. В единичных случаях размеры оградок достигают 9,55×8,5 м., но наиболее часто величина их 2×2 или 3×3 м. при высоте плит 0,1–0,3 м. до 0,5 м. Внутри квадрата или прямоугольника из плит находится плоская насыпь из мелких обломков скальных пород, плитняка, иногда гальки и речных валунов. Для укрепления стенок оградок плиты с наружных сторон часто присыпаны камнями и землей. Как правило, оградки ориентированы сторонами, реже — углами по странам света (в Туве соотношение первых и вторых 81 и 19 %) [Кызласов Л.Р., 1969, с. 26]. Оградки располагаются одиночно или рядами по линии север-юг или северо-восток — юго-запад на синхронных могильниках (Кудыргэ, Яконур, Кокэль) или отдельными группами, не связанными с одновременными курганами и выкладками (Кызыл-Джар). Как указано выше, с восточной стороны оградок иногда стоят скульптурные фигуры людей или ряды каменных столбиков-балбалов. Как свидетельствуют летописи, количество поставленных каменных балбалов соответствует числу врагов, убитых умершими при жизни [Бичурин Н.Я., 1950, с. 230]. Учитывая наличие или отсутствие этих дополнительных сооружений, а также их разновидности, Л.Р. Кызласов выделяет пять видов оградок [Кызласов Л.Р., 1969, с. 26]: 1) оградки без всяких дополнительных устройств; 2) оградки, у которых с восточной стороны вертикально стоит простая плита или валун («главная плита»); 3) оградки, главная плита которых оформлена в виде схематичной фигуры человека или на восточной ее грани выбито примитивное лицо человека; 4) оградки, с восточной стороны которых установлены целые фигуры людей; 5) оградки, у которых вместе стоят «главная плита» и фигура человека. Количественно преобладают оградки без фигур человека [Кызласов Л.Р., 1969, с. 26]. Каменные изваяния людей устанавливались, как и «главные плиты» без обработки, с восточной стороны оградок, лицом на восток или на юго-восток (в случае ориентации оградки углами по странам света). На Алтае и в Туве эти фигуры всегда изображают мужчин. Помимо каменного изваяния, у оградок с восточной стороны ставили ряды каменных столбиков-балбалов высотой 0,1–0,7 м. В Туве у 56 оградок, кроме каменных изваяний, стояли балбалы числом от 3 до 157, которые отходили от оградки на восток с интервалами 0,5–1,2-4-5 м. на расстояние от 3 до 350 м. [Кызласов Л.Р., 1969, с. 26].

Часто оградки сопровождаются одним или двумя балбалами или они отсутствуют совсем (Кудыргэ). В редких случаях изваяния или балбалы стоят у западной или северной стенки оградки. Такое их расположение отмечено в отдельных случаях на Алтае (могильник в урочище Корки-Чу на Чуйском тракте) и в Киргизии, в Иссык-Кульской котловине [Винник Д.Ф., 1975, с. 170].

По вопросу о назначении оградок существуют две основные точки зрения. Одни исследователи [Руденко С.И., 1930, с. 139; Евтюхова Л.А., 1941, с. 132; Вайнштейн С.И., 1966б, с. 61; Кызласов Л.Р., 1969, с. 30; Грач А.Д., 1968б, с. 207; Шер Я.А., 1966, с. 20] рассматривают их как поминальные памятники, аналогичные по назначению храмам, строившимся при погребениях каганов и других представителей тюркской знати; другие [Грязнов М.П., 1940, с. 20; Потапов Л.П., 1953, с. 18; Гумилев Л.Н., 1967, с. 260, прим. 9] считают оградки местами погребения тюрок-тугю по обряду трупосожжения. Раскопки оградок опровергают вторую точку зрения. Сейчас раскопано уже свыше 100 оградок: около 60 — на Алтае, свыше 40 — в Туве и небольшое число — в Казахстане и Средней Азии. При этом кости человека в оградках не обнаружены, кроме одной оградки — Арагол (Мешейлык) на Алтае. Однако, по мнению А.А. Гавриловой [1965, с. 99], кости человека в этой оградке могут относиться к разрушенному таштыкскому погребению. Обычно же под камнями оградок находится чистый материк. Иногда в материке прослеживается неглубокое углубление, в котором сохраняется основание деревянного столба или лежат камни, угли и зола, представляющие остатки жертвенного алтаря. В подавляющем большинстве оградок среди камней обнаружены разрозненные кости животных (барана и лошади), являющиеся следами тризны, и изредка попадают бывшие в употреблении предметы обихода — железные ножи, удила, наконечники стрел, тесла и пр. Все эти предметы, а также аксессуары стоящих около оградок каменных скульптур датируют оградки VI–VIII вв. В последующий период оградки как культовые сооружения не строились, а часть старых оградок в IX–X и XI–XII вв. была использована для совершения погребений [Кызласов Л.Р., 1969, с. 32; Уманский А.П., 1964, с. 36].

Иную конструкцию имели поминальные сооружения тюркской знати, которые исследованы в Монголии и Туве. Вместо оградки сооружался храм, в котором помещалась статуя умершего и жертвенник. Конструктивно поминальники знати имеют отличия [Кызласов Л.Р., 1969, с. 33–35] (рис. 17, 2, 8), обусловленные, очевидно, степенью знатности и родовой принадлежностью покойника. В Семиречье, которое было центром Западно-Тюркского, а затем Тюргешского каганатов, местным каганам, вероятно, устраивались сооружения, подобные храмам тюркских каганов на Орхоне [Радлов В.В., Мелиоранский П.М., 1897; Yisl L., 1960]. Об этом свидетельствует находка в Чуйской долине каменного изображения черепахи с пазом и гнездом на спине для шипа от стелы с эпитафией [Шер Я.А., 1966, с. 71], подобного черепахам, обнаруженным в памятниках в честь тюркской знати в Монголии [Радлов В.В., Мелиоранский П.М., 1897, с. 4; Yisl L., 1960]. В Туве, в Сырыг-Булуне, раскопан поминальный храм в форме восьмигранной юрты [Кызласов Л.Р., 1969, с. 33–35] и открыты святилища другого устройства (рис. 17, 8). Для поминальных сооружений знати характерна тщательно сделанная круглая скульптура, изображавшая погребенного, а также попарное изображение мужской и женской фигур. Парные мужская и женская скульптуры открыты на памятнике Кюль-тегина в Монголии, у поминальников знати в Сарыг-Булуне и Кызыл-Мажалыке в Туве [Кызласов Л.Р., 1969, рис. 5, 6]. К востоку от поминальников знати также идут ряды каменных столбиков-балбалов. У сооружения в Суглуг-Шоль (рис. 17, 8) отмечено 12 балбалов, в Ак-Тале — 66 балбалов на протяжении 400 м. У храмов Бильге-кагану и Кюль-тегину вереницы камней тянулись на расстояние около 3 км. и более [Радлов В.В., Мелиоранский П.М., 1897, с. 11–12].

Инвентарь погребений второй половины VI–VII в. составляют в основном оружие и конское снаряжение, в меньшей мере остатки одежды, украшения и орудия труда. Последние представлены железными ножами, теслами, оселками, костяными орудиями для развязывания узлов, приборами (деревянными досками) для добывания огня. Железные ножи — с прямой спинкой и двумя уступами при переходе от лезвия к черешку (рис. 19, 6). На черешках имеются следы от деревянных рукояток. Ножи находились в мужских и женских могилах, обычно несколько ниже области пояса, у бедра, с левой или правой стороны. В Кудыргэ два железных ножа были найдены в кенотафе с захоронением коня и жеребенка. Один из ножей имел железную кольчатую рукоятку с продетым в нее вторым кольцом для подвешивания к поясу [Гаврилова А.А., 1965, табл. XXIV, 10]. Иногда ножам сопутствуют оселки (рис. 19, 5), которые делали с отверстием для подвешивания к поясу или без него. К поясам подвешивали сумочки с мелкими предметами, украшенные металлическими бляшками и застегивавшиеся на костыльки (рис. 19, 31). Для обработки дерева служили железные тесла с несомкнутой втулкой для деревянной рукояти (рис. 19, 57). Огонь добывали с помощью деревянного прибора, состоящего из лучкового сверла и дощечки с высверленными лунками, к которым подходили желобки, предназначенные, вероятно, для подсыпания горючего вещества [Гаврилова А.А., 1965, табл. XII, 6; Вайнштейн С.И., 1966а, рис. 38, табл. VII, 11]. Эти приборы напоминают аналогичные предметы хунну. Для развязывания узлов служили заостренные с одного конца костяные стержни, украшенные орнаментом [Гаврилова А.А., 1965, рис. 6, 3].

Предметы вооружения представлены мечом, кинжалами, железными и (редко) костяными наконечниками стрел, остатками луков и колчанов, пластинчатых и кольчужных доспехов.

Меч двулезвийный, с крестовидным перекрестием и заклепками на рукояти (рис. 19, 1), обнаружен только в одном из погребений Кудыргэ (курган 9), слева от ног погребенного. Очевидно, он подвешивался к поясу на ремнях с двумя бронзовыми пряжками (рис. 19, 48). В этом же погребении находилось два железных кинжала. Один из них лежал острием к острию меча, а второй — у пояса. Первый кинжал — прямоугольный в сечении, с острым концом и заклепками на рукояти, второй — обоюдоострый клинок с закругленным концом [Гаврилова А.А., 1965, табл. XVII, 1, 11]. Единичность находок меча и кинжалов указывает или на редкость и большую ценность этого вида оружия у тюрок VI–VII вв., пли скорее на запрет класть его в могилы, поскольку на каменных скульптурах часто изображены меч или сабля.

Наиболее распространенным оружием были лук и стрелы. Луки сложные, снабжены концевыми и срединными костяными накладками. Длина сохранившихся луков около 1, 1 м. По конструкции выделяются луки трех типов. Для первого характерны луки с сильно изогнутыми длинными концевыми накладками (рис. 19, 3), так называемого кудыргинского типа. Эти луки имели две концевые накладки с одного конца и три срединные, две широкие и одну узкую. По наблюдению А.А. Гавриловой, луки с сильно изогнутыми концевыми накладками представлены в подбойных погребениях первой половины I тысячелетия н. э. на Тянь-Шане [Кибиров А.К., 1959, рис. 19, 5; 26, 28] и в памятниках аварского времени в Венгрии [Sebestyén K.G., 1930, рис. 2–5; Гаврилова А.А., 1965, с. 31]. Второй тип представлен луками со слабо изогнутыми длинными концевыми накладками, приближающимися по типу к накладкам луков хунну (рис. 19, 2) и отличающимися от последних изборожденной нижней поверхностью накладок. Такие луки имели семь накладок, по две на концах и три в середине [Кызласов Л.Р., 1969, рис. 21, 1–8]. Эти луки употреблялись уйгурами и генетически непосредственно связаны с луками хунну. Третий тип — луки с двумя массивными срединными накладками (третья, возможно, не сохранилась) трапециевидной формы (рис. 20, 26) [Кибиров А.К., 1957, рис. 5]. Концевые накладки отсутствуют. Луки этого типа появились в VI–VII вв. и получили широкое распространение в среде тюрок в VII–VIII и VIII–IX вв., вытеснив из обихода луки кудыргинского типа. Параллельно в VIII–IX вв. уйгуры продолжали пользоваться луками второго типа. В IX–X вв. распространяются луки сросткинского типа, отличавшиеся меньшими размерами накладок и объединившие конструктивные особенности луков второго и третьего типов. Существование нескольких типов луков в VI–VII и VIII–IX вв. отражает традиции их изготовления у различных этнических групп, входивших в состав объединений тюрок.

Основным типом наконечников стрел VI–VIII вв. являются железные трехлопастные черешковые с треугольными и трапециевидными широкими лопастями (рис. 19, 7, 8, 10). Иногда в лопастях имеются круглые отверстия. Встреченные в Кудыргэ железный трехгранный (рис. 19, 9) и деревянные (рис. 19, 11) наконечники стрел для памятников этого времени нетипичны. Часть стрел снабжена шаровидными костяными свистунками с просверленными в них круглыми отверстиями (рис. 19, 10; 20, 8) [Гаврилова А.А., 1965, табл. XI, 8]. Стрелы хранились наконечниками вверх в берестяных колчанах со срезанными верхами (рис. 19, 4). Для прочности нижнюю и верхнюю части колчана оклеивали берестяными кольцами, а сверху, вероятно, обшивали тканью и украшали бронзовыми бляшками (рис. 19, 13, 46). Дном и крышкой колчана служили овальные деревянные дощечки. Колчан из могильника Кудыргэ был несколько расширен внизу (рис. 19, 4), а в Кокэле колчаны внизу были немного заужены [Вайнштейн С.И., 1966а, рис. 12], что отражает этническое своеобразие материальной культуры различных групп. Для подвешивания колчанов служили крюки или пряжки (рис. 19, 12). В могилах колчаны лежали справа от погребенного, были приторочены к седлу или уложены на плахи, перекрывавшие погребенного.

Защитные металлические доспехи очень слабо представлены в памятниках тюрок VI–VII вв. Изображения их отсутствуют также на каменных скульптурах тюрок VII–VIII вв. В какой-то мере, вероятно, пользовались панцирями, пластины от которых обнаружены в оградках (рис. 17, 21). Воин в пластинчатом доспехе и шлеме изображен на Кудыргинском валуне (рис. 21, 2) [Гаврилова А.А., 1965, табл. VI, 2]. Кольчуги также почти не известны в памятниках того времени. Найден только один обрывок кольчуги в Кудыргэ (курган 22) [Гаврилова А.А., 1965, табл. XXIV, 1], где он был привязан к подножке стремени, очевидно, для того, чтобы не скользила нога. Возможно, защитные доспехи не клали в могилы из-за их большой ценности или культовых запретов. На использование их в войске тюрок указывают летописи, рисующие воинов тугю одетыми в кольчуги и шлемы [Liu Mau-Tsai 1958, s. 130].

Конское снаряжение вместе с лошадьми находят в мужских и женских погребениях. Сбруя состояла из удил, блях для украшения ремней, стремян, подпружных пряжек, костяных обкладок седельных лук, кантов, застежек от пут, блоков от аркана (рис. 19, 19) и др.

Удила VI–VII вв. железные, двусоставные, однокольчатые (рис. 19, 14, 16, 17; 20, 14) распространены на Саяно-Алтае с пазырыкского времени. Они рассчитаны на помещение в кольца двудырчатых псалий, которые имели по два больших отверстия для продергивания концов ремней оголовья (рис. 19, 16, 17). Псалии — костяные и железные, прямые, слегка изогнутые в форме рога или с отогнутым в сторону концом (рис. 19, 16, 17). Железные псалии иногда снабжены лопатковидным расширением (рис. 19, 16) с одного конца. Такие псалии продолжали использовать и в VII–VIII вв., но в это время в отличие от VI–VII вв. они были снабжены железной скобой (рис. 19, 69, 70) [Вайнштейн С.И., 1966а, табл. IV, 3, 4].

В Кудыргэ сохранились изображения узды на седельной накладке и на валуне (рис. 21, 2, 11, 13). Виден ремень переносья и оголовья, и нет налобного ремня. На рисунке валуна показан повод. В качестве блоков на чумбуре могли использоваться маленькие роговые пряжечки без язычка (рис. 19, 18; 20, 16). Узду шили из сложенных вдвое ремней, скрепленных бронзовыми круглыми, розетковидными и геральдическими бляшками, украшавшими ремни переносья и оголовья (рис. 19, 20, 21, 29, 32, 34, 35, 38–43, 49; 20, 20, 22, 23).

Таким образом, реконструируемая по данным могильника Кудыргэ узда имела однокольчатые удила, двудырчатые псалии и повод с блоком.

Седла VI–VII вв. имели деревянную основу с овальными в нижней части полками и округлыми передней и задней луками [Вайнштейн С.И., 1966а, табл. X, 5, XI, 5; 1966б, с. 68, рис. 7]. Иногда луки седел украшены костяными накладками с гравированным орнаментом [Гаврилова А.А., 1965, табл. XVI, 1]. А.А. Гаврилова на материале могильника Кудыргэ выделяет два типа седел этого времени: мужское с луками высокой крыловидной формы и женское — с более низкими округлыми луками [Гаврилова А.А., 1965, с. 33]. Образцом искусства, заслуживающим специального анализа, являются накладки мужского седла из Кудыргэ (курган 9) с изображением сцен охоты, вырезанных на кости ножом или резцом и заполненных черной инкрустацией [Гаврилова А.А., 1965, табл. XVI, 1]. Центр композиции занимают фигуры двух тигров (рис. 21, 14), идущих навстречу друг другу. На крыльях изображены всадники, стреляющие на скаку из луков (рис. 21, 11, 13) в бегущих перед ними зверей: один — в медведя и двух маралов — самца и самку, другой — в кулана и бросившегося в сторону горного барана (рис. 21, 8). Все звери изображены в летучем галопе, а раненая косуля показана с вывернутым тазом (рис. 21, 3), что отражает традиции искусства кочевников Алтая с пазырыкского времени. К анализу сюжета на накладках кудыргинского седла неоднократно обращались различные исследователи. С.И. Руденко и А.Н. Глухов отметили местные и привнесенные извне элементы в рисунке, указав, что статичные изображения тигров, животных не местной фауны, взяты художником с чуждых образцов [Руденко С.И., Глухов А.Н., 1927, с. 49]. С.В. Киселев трактовал изображения тигров как сасанидские образцы, переработанные местным художником [Киселев С.В., 1951, с. 498]. Л.П. Потапов рассматривал эти рисунки как иллюстрацию охоты кудыргинцев [Потапов Л.П., 1953, с. 88], а М.П. Грязнов — как эпический сюжет о героической охоте [Грязнов М.П., 1956, с. 143; 1961, с. 17–18]. Нередко украшались костяными орнаментированными накладками и луки седел рядовых воинов [Гаврилова А.А., 1965, табл. XXI, 7].

Обычно от седел сохраняются подпружные пряжки и стремена. Часто седла имели по две подпруги, что необходимо для езды в горах. Вследствие этого в погребениях находится по две подпружные пряжки — обычно две роговые или одна роговая, а другая — железная, или обе железные, или по одной роговой или железной, когда у седла одна подпруга. Все роговые пряжки — с округлой головкой, с костяным или, реже, железным язычком (рис. 19, 25, 26; 20 11). Иногда пряжки и язычки орнаментированы резными линиями [Гаврилова А.А., 1965, табл. XXII, 8]. Железные пряжки — рамчатые, прямоугольной или округлой формы (рис. 19, 27; 20, 21).

Стремена VI–VII вв. имеют округлый контур, относительно узкую подножку, усиленную снизу для прочности ребром. Параллельно существовали два типа стремян: восьмеркообразные с высоким петлеобразным ушком для путлища (рис. 19, 22) и округлые с ушком, пробитым в специальной прямоугольной или трапециевидной пластине (рис. 19, 23, 24; 20, 17). Пластина непосредственно смыкается с дужкой стремени или отделена от нее шейкой (рис. 19, 23, 24). Для закрепления ремней путлища служили специальные железные и медные обоймы (рис. 19, 30), размер которых указывает, что ширина ремня путлища была около 2 см [Гаврилова А.А., 1965, с. 34]. Седла имели прямоугольные кожаные чепраки, изображенные на конях в сценах на валуне и костяных накладках (рис. 21, 2, 11, 13). Чепрак и седельные ремни, как и узда, иногда украшались бронзовыми бляшками и подвесками (рис. 19, 33, 38, 39, 41, 42, 50) [Гаврилова А.А., 1965, табл. XX, 13–26].

В погребениях с конями нередко находят костяные застежки от пут (рис. 91, 15), которые служили, видимо, и уздечными застежками, поскольку иногда их находят у головы коня [Руденко С.И., Глухов А.Н., 1927, с. 46].

Керамика в погребениях тюрок VI–VII вв. и последующего времени встречается редко. Известны только два глиняных горшка, обнаруженных в одном из кудыргинских курганов-кенотафов [Гаврилова А.А., 1965, с. 27]. Оба сосуда баночной формы, со слегка отогнутым венчиком, дно у одного плоское, у другого — на небольшом поддоне. Они вылеплены из глины с большой примесью дресвы, грубые, вдоль венчика имеют ряд ногтевых вдавлений (рис. 19, 58–59).

В погребении с конем в Самарканде встречен сосуд кувшиновидной формы, изготовленный, по-видимому, местным согдийским мастером (рис. 20, 24).

В быту кочевников широко употреблялась деревянная, берестяная, кожаная и металлическая посуда, в виде исключения попадающаяся и в могилах [Гаврилова А.А., 1965, с. 36, 37, табл. XXI, 3; Вайнштейн С.И., 1966а, табл. VI, 15; VII, 14].

Многие различные бытовые предметы, положенные в могилы кочевников VI–VII вв., как и посуда, изготовлялись из недолговечных материалов: бересты, кожи, дерева, поэтому в подавляющем большинстве случаев они до нас не доходят. Можно назвать всего несколько вещей, характеризующих быт тюрок. Это костяные игольники-трубочки, покрытые орнаментом, железная копоушка (рис. 19, 52), односторонний деревянный гребень с круглой высокой спинкой [Гаврилова А.А., 1965, табл. X, 4; табл. XVIII, 6; Вайнштейн С.И., 1966а, табл. VI, 4].

Древние тюрки носили одежду, застегивающуюся на левую сторону. Наиболее полное представление об ее покрое дают рисунки на валуне и костяной накладке седла из Кудыргэ (рис. 21, 2, 11, 13), детали отдельных каменных изваяний (рис. 22, 1, 2, 4), а также изображения тюрок в живописи Афрасиаба. На валуне женщина и ребенок изображены в длинных узорчатых одеждах типа халата (рис. 21, 2). На головах сидящей и коленопреклоненной женщин — трехрогие тиары. В ушах женщины и мальчика — серьги с каплевидными подвесками (рис. 21, 2). Судя по изображениям, алтайские тюрки VI–VII вв. носили рубахи, шаровары, мягкие кожаные сапоги. Остатки длинных шелковых узорчатых одежд сохранились в погребениях мужчин и женщин (Кудыргэ, курганы 4, 9, 10, 11) [Гаврилова А.А., 1965, с. 38]. В длинные узорчатые халаты одеты фигуры знатных тюрок на росписях Афрасиаба (рис. 23, 1, 8).

Застежками одежды служили ажурные медные бляшки, покрытые растительным орнаментом и снабженные бронзовыми петельками [Гаврилова А.А., 1965, табл. XIX, 4, 5] (рис. 19, 47), Т-образные бляшки (рис. 19, 51), пряжки со шпеньками, псевдопряжки (рис. 19, 28, 45, 47) [Гаврилова А.А., 1965, табл. XIX, 4, 6]. Обувными застежками были маленькие бронзовые и серебряные пряжки (рис. 19, 36, 37), найденные в области ног преимущественно в женских погребениях [Гаврилова А.А., 1965, табл. X, 6; XVIII, 4, 5].

Остатки поясов, как правило, находятся в мужских погребениях. Пряжки поясов железные и бронзовые (рис. 23, 6, 7). В некоторых могилах находились по две поясные пряжки, что, по мнению А.А. Гавриловой [1965, с. 39], указывает на ношение двух поясов — одного для колчана, другого для меча, подобно двум поясам у знати аварских племен Подунавья [László Gy, 1955, рис. 47, 60, 80]. Для украшения поясов использовали бронзовые и серебряные бляхи и наконечники с орнаментом (рис. 19, 44; 20, 18, 25; 23, 5–7). Один пояс из Кудыргэ застегивался крючком с зооморфной головкой (рис. 22, 8).

Украшения представлены серьгами, колтами, перстнями, бусами. Серьги двух типов: 1) серебряные и бронзовые литые, с полой каплевидной подвеской и маленьким несомкнутым колечком для подвешивания (рис. 19, 53, 55); 2) медные, с каплевидной или округлой сплошной подвеской и маленьким колечком для подвешивания (рис. 19, 54). Подобные серьги изображены на каменных изваяниях Алтая, Тувы (рис. 22, 10, 11) и Монголии [Евтюхова Л.А., 1952, рис. 3, 2; 18; 46, 2; 62, 2, 3, 7, 8], на росписях Пенджикента [Живопись…, 1954, табл. XXXVII; Скульптура и живопись…, 1959, табл. VI] и Афрасиаба (рис. 22, 2) [Альбаум Л.И., 1975, табл. VI, XI, XIII; рис. 5, 13], изображающих тюрок и согдийцев.

Колты обнаружены только в одном погребении Кудыргэ (курган 4). Они изготовлены из медной пластинки, обложенной листовым золотом, створки ее скреплялись заполнявшей полость смолистой черной массой. Орнамент на них состоит из крупной зерни и оттиснутых по ней треугольников [Гаврилова А.А., 1965, табл. IX, 3, 4]. Аналогии колтам имеются в памятниках VI–VII вв. более западных районов, в погребении в Уфе [Ахмеров Р.Б., 1951, рис. 36, 1–3], на Кубани, где колты найдены вместе с вделанной в замок золотой монетой Юстиниана 527–565 гг. [Кондаков Н., 1896, рис. 106].

Бусы встречаются в тюркских погребениях редко и в малом количестве. Они главным образом стеклянные. В могильнике Кудыргэ обнаружены овальная желтоватая бусина, приплюснутая с боков, с гранями, незаметно переходящими одна в другую [Гаврилова А.А., 1965, табл. IX, 5], черная матовая с белым пояском посредине, приплюснуто-шаровидная [Гаврилова А.А., 1965, табл. IX, 6], желтовато-зеленоватая, обтянутая золотой фольгой, покрытой золотисто-желтым стеклом [Гаврилова А.А., 1965, табл. IX, 7], из зеленоватого стекла с красными глазками и белым обрамлением и черными глазками с желтым обрамлением. Бстречены также одна овальная янтарная бусина с неровными гранями, переходящими одна в другую [Гаврилова А.А., 1965, табл. XV, 1), и две сердоликовые бусины — округлая приплюснутая и цилиндрическая [Гаврилова А.А., 1965, табл. IX, 8, 9]. Стеклянные и янтарные бусины представляют, по-видимому, западный импорт.

Перстни — пластинчатые серебряные и медные (рис. 19, 56) — обнаружены только в могильнике Кудыргэ в двух мужских и двух женских погребениях. Перстни носили на левой руке и на указательном пальце правой руки. Это редкий для тюрок вид украшения. В последующий период перстни представлены у карлуков (Бернштам А.Н., 1950, табл. XIV, 12], в погребениях сросткинской культуры и у кимаков Прииртышья (рис. 20, 63) [Арсланова Ф.X., 1969, рис. 1, 7].

К предметам искусства тюркских племен Алтая и Тянь-Шаня VI–VII вв. относятся описанные выше накладки луки седла с выгравированной сценой охоты, рисунок на валуне (рис. 21), изображения в зверином стиле на наконечниках поясов и бляшках (рис. 19, 46; 20, 18, 25, 26; 12, 56], украшавших колчаны и пояса [Гаврилова А.А., 1965, табл. XV, 5, 12; XVI, 6; XVIII, 24, 25; XXIV, 12].

Кудыргинский валун находился в заполнении детского погребения 16 на глубине 58 см., на 24 см. выше черепа ребенка, лежавшего головой на запад. Высота валуна 40 см. На его широкой грани изображена личина. На другой широкой и узкой гранях выгравирована сцена коленопреклонения (рис. 21, 5, 9). Валун является миниатюрным каменным изваянием, лежавшим лицом вверх. Лицом этого изваяния служит мужская личина, помещенная в верхней части валуна. Верхушка валуна имитирует головной убор, край которого отмечен линией, проходящей над бровями (рис. 21, 9). Под сросшимися бровями — глаза с косым разрезом, нос прямой, есть усы и клиновидная бородка. По мнению А.А. Гавриловой, сцена коленопреклонения не связана композиционно с мужской личиной, поскольку нанесена на других плоскостях валуна и на разных уровнях камня [Гаврилова А.А., 1965, с. 19]. Перед сидящими в богатых узорчатых одеждах женщиной и ребенком стоят на коленях три спешившихся всадника, два из которых держат лошадей за чумбур, лошадь третьего с опущенным поводом стоит в конце шеренги. На лошадях — седла с богато украшенными чепраками. Сидящие женщина и ребенок изображены в крупном плане, что как бы подчеркивает их величие по сравнению с коленопреклоненными маленькими фигурами. Рядом с ребенком — колчан и лук в футляре. Около человека, изображенного в маске, — лук в футляре и колчан другой формы. На средней коленопреклоненной фигуре изображен трехрогий головной убор, подобный убору на сидящей женщине. Возможно, что это тоже женщина. Третья коленопреклоненная фигура, вероятно, воин. На нем штрихами показан панцирь, а головной убор похож на мисюрку.

Сцена коленопреклонения получила различную интерпретацию у исследователей. С.В. Киселев считал, что в ней показано преклонение бедных перед богатыми [Киселев С.В., 1951, с. 499]. Л.Р. Кызласов трактует ее как шаманский обряд погребения ребенка [Кызласов Л.Р., 1949; 1964а, с. 37], А. Коллаутц отнес ее к погребальным атрибутам древнего шаманизма [Kollautz А., 1955], а Л.П. Потапов и А.А. Гаврилова видят в ней отражение подчинения одного племени другому [Потапов Л.П., 1953, с. 92; Гаврилова А.А., 1965, с. 19–21]. Приведенные А.А. Гавриловой аргументы и заключение ее, что в этой сцене отражены успехи тюрок-тугю вскоре после выхода их на историческую арену, выглядят, по нашему мнению, наиболее убедительно.

Материальная культура алтайских тюрок VII–VIII вв., а затем VIII–IX вв. продолжает развитие форм, известных в предшествующий период. Классификация этого материала была дана А.Г. Гавриловой [1965, с. 61 и сл.], которая выделила из него памятники катандинского типа VII–VIII вв. Недостатком этой классификации является то, что в ней материалы катандинского типа, синхронизируемые А.А. Гавриловой с эпохой II Тюркского каганата, на самом деле датируются временем вплоть до середины IX в., т. е. относятся не только ко II Тюркскому, но и Уйгурскому каганату. Уточнение хронологии тюркских памятников Саяно-Алтая и отделение комплексов VII–VIII от VIII–IX вв. было произведено Л.Р. Кызласовым [1969] и Д.Г. Савиновым [1973б]. Кроме того, вопросы хронологии тюркских древностей Тувы рассматриваются в работах С.И. Вайнштейна и А.Д. Грача [Вайнштейн С.И., 1966а, 1966б; Грач А.Д., 1960б, 1966, 1968а, 1968б].

Орудия труда в памятниках VII–VIII и VIII–IX вв. представлены железными ножами (рис. 19, 89), втульчатыми топорами-теслами (рис. 19, 84), оселками, долотами (рис. 19, 95), шильями и пр. В целом они аналогичны орудиям предшествующего периода. В VII–VIII вв. продолжали пользоваться деревянными приборами для добывания огня (рис. 19, 68), которые в VIII–IX вв. вытесняются железными кресалами.

К орудиям труда относятся также деревянная лопата, обнаруженная в могильнике Саглы-Бажи I [Грач А.Д., 1968а, рис. 50, 29] и жернов ручной мельницы из насыпи одного из курганов могильника Курай VI (рис. 19, 97).

Предметы вооружения представлены наконечниками стрел, остатками луков с костяными накладками и берестяных колчанов. Типология наконечников стрел этого периода не разработана. Как и в VI–VII вв., пользовались трехлопастными наконечниками с треугольными и трапециевидными лопастями, иногда на лопастях были круглые прорези (рис. 19, 62, 63) и костяные свистунки с круглыми прорезями у основания черешка (рис. 19, 91, 92).

В виде исключения встречаются плоские долотовидные железные черешковые (рис. 19, 64) и втульчатые костяные наконечники [Вайнштейн С.И., 1966а, табл. VII, 4; Евтюхова Л.А., Киселев С.В., 1941, рис. 62]. В VIII–IX вв. встречаются, кроме того, трехлопастные наконечники стрел с округлым вырезом на лопастях (рис. 19, 90) и полукруглыми прорезями, а также появляются костяные свистунки с овальными и прямоугольными прорезями (рис. 19, 91, 92), характерными для IX–X вв. [Евтюхова Л.А., Киселев С.В., 1941, рис. 54].

Стрелы хранили в берестяных колчанах. Для Алтая типичны колчаны с расширением внизу, в которых стрелы лежали наконечниками вверх (рис. 19, 94). Наряду с ними в памятниках тюрок Тувы представлены колчаны равномерной ширины и зауженные внизу [Вайнштейн С.И., 1966а, рис. 12], что, вероятно, характерно для колчанов тюрок Саянского нагорья. В таких колчанах стрелы лежали оперением вверх и концы их древков были окрашены в черный или красный цвет, чтобы воин мог безошибочно извлечь стрелу с нужным наконечником [Вайнштейн С.И., 1966а, с. 224]. Наиболее хорошо сохранившиеся колчаны из могильника Кокэль были длиной 65–67 см. и шириной 17–19 см. Нижнюю и верхнюю их части для прочности оклеивали берестяными кольцами. Дно и крышка были сделаны из овальных деревянных дощечек. Сверху колчаны, по-видимому, обшивали тканью. В VIII–IX вв. повсеместно на Алтае [Евтюхова Л.А., Киселев С.В., 1941, рис. 50], в Туве [Вайнштейн С.И., 1954, табл. VII, 4], в Минусинской котловине [Евтюхова Л.А., 1948, рис. 112] и в степях Казахстана [Арсланова Ф.X., 1963а, табл. II, 1] появляются колчаны с так называемым карманом (рис. 19, 94; 20, 31). Для подвешивания колчанов служили железные крюки (рис. 19, 65, 93).

Тюрки пользовались длинными сложными М-образными луками, усиленными костяными накладками. Луки VII–VIII вв. по традиции предшествующего времени употреблялись и со срединными и с концевыми накладками (рис. 19, 60, 61). В VIII–IX вв. концевые накладки на части тюркских луков исчезают и сохраняются только срединные трапециевидные накладки (рис. 19, 98; 20, 42). Но в отдельных районах продолжали применять луки с концевыми накладками [Уйбат П.; Евтюхова Л.А., 1948, рис. 112].

В погребениях, как правило, отсутствуют характерные коленчатые ножи уйбатского типа [Евтюхова Л.А., 1948, рис. 30]. Однако наличие изображений таких ножей на каменной скульптуре (рис. 23, 3, 4) [Евтюхова Л.А., 1952, рис. 12, 19; Грач А.Д., 1961, табл. 1, 5, 19] позволяет предполагать их широкое распространение у тюрок Тувы и Минусинской котловины. На Алтае этих ножей нет ни в погребениях, ни на скульптуре. Примечательно также незначительное количество в могилах Саяно-Алтая сабель и мечей [Гаврилова А.А., 1965, с. 29], которые часто изображались па древнетюркских каменных изваяниях и в живописи с фигурами тюрок (рис. 23, 1, 2, 4, 9, 16, 17; 22, 1, 3, 4, 6, 8-10). Прямые палаши и мечи известны в комплексах этого времени с территории Казахстана (рис. 20, 29, 30) [Семенов Л.Ф., 1930, с. 82; Арсланова Ф.X., 1963а, табл. II, 6].

Предметы конского снаряжения, принадлежащие к наиболее частым находкам, демонстрируют развитие форм предшествующего периода. В наиболее ранних комплексах VII–VIII вв. представлены однокольчатые удила со стержневыми прямыми роговыми и железными псалиями с отогнутым концом (рис. 19, 69, 70), напоминающие удила VI–VII вв. (рис. 19, 16, 17). В отличие от последних для прикрепления ремней оголовья у них приделаны железные скобы, вставленные в отверстия псалий. В поздних комплексах VII–VIII вв. и особенно в VIII–IX вв. распространяются удила с S-овидными псалиями (рис. 19, 101) и двукольчатые удила с разделенными кольцами — большого внутреннего для стержневого псалия и малого внешнего для кольца от ремня повода (рис. 19, 99). Удила двукольчатые с S-овидными псалиями были особенно широко распространены в IX–X вв. В VIII–IX вв. появляются удила с кольчатыми псалиями, по терминологии А.А. Гавриловой, курайского типа [Гаврилова А.А., 1965, с. 80–81, рис. 15, 2, 3], у которых для повода выкованы дополнительные кольца или 8-видные петли (рис. 19, 100). В VIII–IX вв. удила этого типа распространяются по широкой территории и известны на Алтае, в Минусинской котловине [Левашова В.П., 1952, рис. 5, 44], в Туве [Гаврилова А.А., 1965, рис. 15, 2], в лесостепи Приобья, в Средней Азии (рис. 20, 43). Они являются как бы исходной формой удил с кольцевыми псалиями позднесросткинского типа IX–X вв. (рис. 27, 21), без дополнительных колец или петель для крепления повода.

В VII–VIII и в VIII–IX вв. продолжали использовать костяные пряжечки с неподвижным язычком для чумбура (рис. 19, 105).

Стремена VII–VIII вв. близки кудыргинским — они 8-видные и с прямоугольной петлей на шейке (рис. 19, 71, 72).

В VIII–IX вв. распространяются стремена с высокой лопатковидной пластиной для ушка, а петля у восьмерковидных стремян становится более низкой, приближающейся по форме к приплюснутой сверху петле стремян IX–X вв. (рис. 19, 72, 102). Седельные луки иногда украшались орнаментированными костяными накладками и кантами (рис. 19, 80).

Подпружные пряжки были костяные и железные. Роговые подпружные пряжки VII–VIII вв. близки кудыргинским, имеют округлую головку и отличаются массивностью (рис. 19, 73, 74). В VII–VIII вв. появляются железные пряжки с язычком на вертлюге (рис. 19, 75), которые продолжали широко использоваться в VIII–X вв.

В VIII–IX вв. распространяются подвесные и накладные сердцевидные бляхи [Савинов Д.Г., 1973б, табл. 1, 21–23], тройники для перекрестия ремней (рис. 19, 111), прямоугольные, сердцевидные и овальные декоративные бляшки с рельефным краем (рис. 19, 108, 110, 112). Применялись также костяные застежки для пут и сбруи (рис. 19, 66, 67), известные в памятниках VI–VII вв.

В конце VII–VIII вв. начинают употребляться пояса с бляхами-оправами для подвесных ремней (рис. 19, 77, 81, 83; 22, 11–15, 18–21). Прорезы в ремне окантовывались бляхами, которые для более прочного соединения с ремнем имели на оборотной стороне иногда пластины. Подвесные ремешки продергивались в отверстие в ремне и бляхе концом с узким наконечником и закреплялись от выпадания обоймой (рис. 23, 15, 21). Пояс застегивался пряжкой, находящейся справа или слева (рис. 19, 114; 22). Помимо блях-оправ, пояса отделывались декоративными бляхами, среди которых для VIII–IX вв. характерны бляхи типа лунниц (рис. 19, 82), подпрямоугольные, сердцевидные и овальные с фигурным краем (рис. 19, 108, 110, 112). Верхний край блях-оправ имел прямоугольную или округлую форму (рис. 19, 77, 81, 83). Как и в VI–VII вв., в VII–VIII вв. в поясных наборах преобладают гладкие (без орнамента) бляхи. В VIII–IX вв. широко распространяются пояса с бляхами, украшенными растительным узором (рис. 19, 113, 114; 22, 21), получившим максимальное развитие в IX–X вв. В VIII–IX вв. пояса украшаются также подвесными лировидными бляхами с округлыми и сердцевидными прорезями (рис. 19, 115; 22, 13, 15, 21, 23). Поздние образцы этих блях продолжали использоваться до IX–X вв. [Кызласов Л.Р., 1969, табл. III, 32).

В погребениях находятся обычно фрагменты поясов в виде отдельных бляшек и пряжек. Только в богатых могилах встречаются целые пояса, с полным набором блях, обоймочек и пряжкой. Пояса встречаются, как правило, в мужских погребениях и только редко — в женских. Пояс был непременной принадлежностью воина, знаком его воинской славы. Наконечник пояса из кургана 1 могильника Курай IV имел на обороте орхонскую надпись, гласящую: «Хозяина [господина] Ак-Кюна… кушак» [Киселев С.В., 1951, с. 536] (рис. 23, 21). На подвесных ремешках к поясам подвешивались палаши, сабли, ножи, а также мешочки или маленькие сумочки с мелкими предметами — огнивом, оселком, оберегами (нередко в виде зубов человека) и пр. Изображение этих аксессуаров дано на каменных скульптурах, ставившихся в VII–VIII вв. около поминальных оградок. В VIII–IX вв. оградки перестали сооружать, статуи начали воздвигать отдельно (без оградок и балбалов). Изображение оружия на этих поздних одиноких изваяниях обычно отсутствует [Кызласов Л.Р., 1969, с. 82].

В женских и детских погребениях изредка встречаются грубые лепные плоскодонные горшки, украшенные ямками по шейке и резными линиями по тулову (рис. 19, 85). Богатые мужские погребения VIII–IX вв. сопровождаются характерными серебряными высокими кубками с зауженными горлами, на поддонах и с небольшой круглой боковой ручкой (рис. 19, 118). В быту использовалась деревянная посуда. Деревянные блюда и сосуды найдены при мужских захоронениях в Туве и Киргизии (рис. 20, 53) [Вайнштейн С.И., 1966а, табл. I, 1, 6; IV, 8; V, 1; Зяблин Л.П., 1959, рис. 3, 1], где дерево хорошо сохраняется. Для приготовления пищи использовали железные котлы, изредка находимые в могилах (рис. 19, 119).

Детали одежды представлены остатками шелковых, шерстяных тканей и войлока, а также кожи от обуви. Тюрки носили халаты и кафтаны, застегивающиеся на левую сторону. В Бобровском могильнике в Восточном Казахстане сохранились остатки короткополого кафтана с кожаными нагрудниками и длиннополого халата из импортной шелковой ткани [Арсланова Ф.X., 1968, рис. 166].

Из украшений наиболее характерными являются серьги, находимые при погребенных обоего пола, и немногочисленные бусы. В VII–VIII вв. были распространены кольчатые серьги с полым шариком на шпеньке вверху и с раструбом на стержне внизу (рис. 19, 86, 87), существовавшие до середины IX в. и имеющие аналогии в памятниках салтовской культуры [Плетнева С.А., 1967, рис. 36]. Серьги этого типа изображены на каменных изваяниях Тувы [Евтюхова Л.А., 1952, рис. 18; 62; с. 105, 106]. В VIII–IX вв. бытовал усложненный вариант кольчатых серег этого типа с подвеской из спаянных колечек и шариков (Черби, Джаргаланты) [Вайнштейн С.И., 1958, табл. IV, 134; Евтюхова Л.А., 1957, рис. 4, 2]. Тогда же были распространены серьги в виде простого несомкнутого кольца из золота, серебра и бронзы (рис. 19, 117), которые продолжали использоваться в IX–X вв. К предметам туалета относятся костяные гребни, встречающиеся иногда в погребениях, а также китайские зеркала и их фрагменты, которые, как и шелк, тюрки получали в виде дани и торгового обмена [Евтюхова Л.А., Киселев С.В., 1941, рис. 34; Евтюхова Л.А., 1957, рис. 3; 4, 1]. К предметам, полученным в результате торговли или военной добычи, относились и бусы, изготовленные из цветного стекла, сердолика, а также раковин каури [Евтюхова Л.А., Киселев С.В., 1941, рис. 29; 31; Евтюхова Л.А., 1957, рис. 4, 5-10].

Основу хозяйства тюрок составляло кочевое скотоводство. В небольших размерах существовало земледелие. В могильнике Кокэль обнаружены зерна проса [Вайнштейн С.И., 1966а, с. 302]. В Туве и на Алтае открыты каналы оросительных систем для орошения посевов в засушливых участках степи [Киселев С.В., 1951, с. 495, 496]. Помол зерна производился на ручных жерновах (рис. 19, 97). Тюрки-тугю были известны как искусные металлурги. В Туве и на Алтае открыты остатки металлургических горнов для выплавки металла. В Туве также обнаружены дороги по перевозке руды от рудников до мест выплавки. Большое развитие получила металлургия в Центральном Казахстане [Маргулан А.X., 1973, с. 33]. Высокого совершенства достигли производства по обработке продуктов животноводства — шкур, кож, шерсти, изготовление войлока и пр. Развитие производства и торговли вело к появлению денежного обращения.

Монеты в тюркских курганах VII–VIII и VIII–IX вв. встречаются редко. Монета с девизом Кай-Юань (713–741 гг.) встречена в кургане, датирующемся по инвентарю VIII–IX вв. [Грач А.Д., 1966, с. 96, рис. 22]. Этого же девиза монета найдена в кургане-кенотафе, наиболее вероятная дата которого около IX в. [Грач А.Д., 19606, рис. 7, 8]. Семь танских монет находилось в погребении Джаргаланты в Монголии [Евтюхова Л.А., 1957, с. 212, рис. 8]. В этом же кургане найдена китайская лаковая чашечка. Малочисленность находок монет говорит, вероятно, о начальном этапе денежного обращения у тюрок в это время с использованием привозной иностранной монеты. Возникновением денежного обращения обусловлено, очевидно, появление на монетах тюркских рунических надписей, содержание которых связано с денежным номиналом данной монеты [Щербак А.М., 1960, с. 139–141]. В то же время часть монет использовалась не по прямому назначению, а в качестве амулетов владельца, на что указывают благожелательные рунические надписи на них [Кляшторный С.Г., 1973б, с. 334–338].

В наиболее развитом экономически Семиречье отдельные тюркские правители городов чеканили собственную монету с конца VII в. [Кызласов Л.Р., 1959а, с. 209–211; Бурнашева Р.З., 1973, с. 85, 86]. В период между 704 и 766 гг. чеканили монету каганы тюргешей [Бернштам А.Н., 1941б, с. 30]. Чеканка монет производилась в Таразе, Суябе, Отраре и других городах — резиденциях тюркских правителей.

Предметы изобразительного искусства тюрок VII–VIII и VIII–IX вв. носили прикладной характер. Для него характерен разнообразный растительный орнамент, особенно хорошо представленный на бронзовых и серебряных бляхах поясных наборов VIII–IX вв. (рис. 23).

С большим совершенством изготовлены древнетюркские каменные изваяния, изображающие воинов с подвешенным к поясу оружием и сосудами в руках (рис. 23; 22, 3, 4, 9-14). Типологическому анализу и семантике их посвящена обширная литература [Веселовский Н.И., 1915; Евтюхова Л.А., 1941, 1952; Грач А.Д., 1961; Кызласов Л.Р., 1960д, 1964а, 1969; Шер Я.А., 1966]. Изображения VII–VIII вв. несколько схематичны. Скульптуры VIII–IX вв. более реалистичны. На них появились детали прически, одежды, головного убора [Кызласов Л.Р., 1969, рис. 26, 27], в руках часто изображены узкогорлые сосуды на поддонах, изображение оружия исчезает (рис. 23, 19).

Высокое совершенство каменных скульптур позволяет предполагать, что у тюрок были специальные каменотесы-ваятели. Остатки мастерской по изготовлению каменных изваяний открыты на юге Казахстана [Акишев К.А., 1959а, с. 71].

В интерпретации семантики каменных изваяний среди исследователей нет единства. Одни авторы [Бартольд В.В., 1897; Веселовский Н.И., 1915; Грач А.Д., 1961, с. 77, 78] считают, что изваяние изображает наиболее могущественного врага, убитого при жизни знатным тюрком. Другие [Киселев С.В., 1951, с. 528; Евтюхова Л.А., 1952, с. 116; Кызласов Л.Р., 1960д, 1964а, 1969, с. 43; и др.] доказывают, что каменные скульптуры изображают самих умерших героев. Второе мнение лучше аргументировано и представляется более верным.

К предметам искусства тюрок, отчасти связанным с идеологией, относятся наскальные рисунки, обнаруженные в большом числе на Саяно-Алтае, Тянь-Шане, Памире и в Казахстане [Грач А.Д., 1957; 1958; 1973; Бернштам А.Н., 1952, с. 128; Ранов В.А., 1960; Максимова А.Г., 1958; Винник Д.Ф., Помаскина Г.А., 1975]. Пока они недостаточно изучены и в основном слабо датированы, поскольку находятся обычно совместно с изображениями других эпох, от которых не всегда могут быть хронологически надежно отделены. Петроглифы тюрок выбиты в точечной или контурной технике, а также сочетанием обоих названных приемов. Сюжеты в основном схематичны и однообразны. В большом числе представлены тамгообразные изображения козлов, аналогичные каганским тамгам на памятниках древнетюркской знати в Кошо-Цайдаме, в Монголии [Радлов В.В., Мелиоранский П.М., 1897; Радлов В.В., 1892–1899, табл. XIV, 3; Малов С.Е., 1959, рис. 1]. Наряду со схематичными фигурами иногда изображены динамичные реалистические сцены, рисующие вооруженных воинов, сцены борьбы животных и другие (Сулекская писаница) (рис. 21, 1, 4–6, 10, 12).

Высшим достижением тюркской культуры периода II Тюркского каганата было изобретение письменности. Впервые древнетюркские надписи открыты на среднем Енисее в 20-х годах XVIII в. Д. Мессершмидтом и И. Страленбергом [Кононов А.Н., 1960, с. 207–209]. В 1889 г. Н.М. Ядринцев в Северной Монголии, в долине р. Орхон, обнаружил большие каменные стелы с надписями руническим письмом, воздвигнутые в эпоху II Тюркского каганата. Среди них наиболее известны надписи 732–735 гг. в честь Бильге-кагана и его брата Кюль-тегина, а также советника первых каганов II Тюркского каганата Тоньюкука (716 г.), повествующие о жизни и подвигах каганов и полководцев на фоне общей истории Тюркского каганата.

Образцом для древнетюркского 38-значного рунического алфавита послужила одна из разновидностей согдийского письма, как считает С.Г. Кляшторный (есть и другие гипотезы), та, которой написаны «старые согдийские письма» из Дуньхуана [Кляшторный С.Г., 1964, с. 47]. Древнейшим сохранившимся письменным памятником Тюркского каганата является надпись на согдийском языке из Бугута в Центральной Монголии, на стеле, водруженной на кургане с захоронением праха Махан-тегина, брата и соправителя одного из первых тюркских каганов Таспара (572–581). Эта надпись повествует о событиях первых 30 лет существования каганата [Кляшторный С.Г., Лившиц В.А., 1971, с. 121–146].

В процессе приспособления к тюркскому языку в согдийский алфавит были внесены существенные изменения: 1) курсивное написание отдельных букв заменено раздельным написанием; 2) под влиянием форм родовых тамг и идеографических символов тюрок и, возможно, под воздействием фактуры (камень, дерево, металл) закругленные начертания согдийских букв заменены геометризованными; 3) в соответствии с различиями фонетической символики тюркского и согдийского языков ряд знаков согдийского алфавита был опущен и были внесены новые знаки частью идеографического, частью буквенного характера.

Вопрос о времени и месте возникновения рунического письма пока не решен. До недавнего времени наиболее ранними считались енисейские и семиреченские (таласские) надписи, которые относили к VI–VII вв., а таласские — даже к V в. Сейчас исследованиями Л.Р. Кызласова доказано, что памятники письменности на Енисее не могут быть датированы временем ранее VII в. и большинство их относится к VIII–X и XI–XII вв., а таласские надписи — к IX–X вв. [Кызласов Л.Р., 1960 г., с. 96–103] и, таким образом, они не древнее классических центральноазиатских. Большинство енисейских надписей сделано позже первой трети или даже первой половины IX в. И.В. Кормушин выдвигает версию о центральноазиатском (монгольском) центре возникновения рунического письма в период, не столь отдаленный от начала VIII в. [Кормушин И.В., 1975, с. 45–47]. В подтверждение этого мнения говорит тот факт, что наиболее ранняя известная сейчас Чойрэнская надпись из Восточно-Гобийского аймака в Монголии относится к 688–691 гг. [Кляшторный С.Г., 1971, с. 249–258; 1973а, с. 262]. Вероятно, она возникла во второй половине VII в. и употреблялась до XII в. включительно.

Руническая письменность не локальное явление, она была распространена во всех районах обитания тюрок и пользовались ею достаточно широко. Рунические надписи представлены на специальных стелах и надгробиях (надписи в честь Бильге-кагана, Тоньюкука, Кюль-тегина и др.) [Малов С.Е., 1951, с. 24, 25, 56, 57], на скалах [Убрятова Е.И., 1974, с. 158], на металлических предметах, дереве и керамике (рис. 20, 52). Отсутствие профессионализма в исполнении мелких надписей указывает на значительный круг людей, владевших письмом [Кляшторный С.Г., 1973а, с. 262], однако большинство простого народа было неграмотно. Надписи повествуют о походах каганов и их жизни, о походах отдельных полководцев, служат поминальными эпитафиями, а на мелких вещах сообщают о принадлежности их владельцу. Эти надписи служат ценным источником для истории древнетюркского государства и общества. Наиболее полная публикация древнетюркских надписей была осуществлена С.Е. Маловым [1951; 1952; 1959], а вопросам изучения их посвящена обширная литература [Кляшторный С.Г., 1964, с. 181–210]. Появление письменности у древних тюрок не случайное явление, оно было обусловлено потребностями огромного, сложного по устройству тюркского государства и складывающегося феодального общества.

В Средней Азии руническая письменность употреблялась наряду с согдийской. В Семиречье, на скалах ущелья Терек-сай в X–XI вв. сделаны надписи на согдийском языке, содержащие перечни тюркских князей, посетивших долину. В VIII в. в Восточном Туркестане развилась древнеуйгурская письменность, которая в Средней Азии и Казахстане была менее распространена.

Разгромив в 840 г. уйгуров, каганы древних хакасов распространили свою власть на запад до Иртыша. Включение Алтая и прилежащих территорий степи в состав единого древнехакасского государства способствовало более тесному взаимодействию различных групп тюркского населения и нивелированию их материальной культуры, хотя этнографическое своеобразие отдельных этнических групп сохранялось. Тюрки Алтае-Саянского нагорья по традиции продолжали погребать своих покойников с конем под округлыми каменными насыпями диаметром 4–8 м. и высотой 0,45-1 м. (рис. 24, 3). Эти памятники пока слабо исследованы. Ориентировка погребенных неустойчива. Захоронения производились в ямах размером до 3,2×2,8 м. и глубиной 0,6–1 м. Погребенные ориентированы головой на север — северо-восток, запад или восток при обратной или одинаковой ориентировке положенных в могилы коней. Иногда попадались в могилах захоронения коня без головы [Гаврилова А.А., 1965, с. 67], а в Туве получили распространение курганы-кенотафы [Грач А.Д., 19606, с. 129–143; Маннай-оол М.X., 1963, с. 243–244]. В них были положены лошади головой на север (рис. 24, 1). Вместо человека в двух курганах к западу от коня были уложены куклы [Грач А.Д., 19606, с. 141, рис. 83] из шелка, набитого пучками травы, покрытые войлоком и опоясанные наборным поясом. Кони были неоседланы. Сбруя — стремена, подпружные пряжки, удила — лежала отдельно у головы лошади. В погребении были положены луки со стрелами в колчанах (рис. 24, 32), серебряные кубки на низком поддоне (рис. 24, 6) и остатки ритуальной пищи (мясо овцы) на деревянном блюде.

Помимо погребений с конями, в IX–X вв. особенно распространились погребения без коня (рис. 24, 2), ориентированные головой на север — северо-восток и восток — северо-восток на Алтае [Гаврилова А.А., 1965, с. 68–69], по линии север — юг, северо-запад — юго-восток, северо-восток — юго-запад — в Туве [Грач А.Д., 1971, с. 102; 1968а, с. 107]. В этих погребениях находятся кости ног и головы коня, а также отдельные кости коня — грудина, копыто и пястовая кость [Грач А.Д., 1968а, с. 108]. В погребениях найдены также угли и обуглившееся дерево.

Проникновение древних хакасов на Алтай документируется появлением здесь в IX–X вв. погребений с трупосожжениями, представленных в курганах могильников Гилево, Корболиха, Яконур, Сростки, Узунтал и др. (рис. 25).

Памятники кимаков Верхнего и Среднего Прииртышья представлены курганными могильниками. Поселения и города кимаков на Иртыше, о которых сообщают письменные источники [Кумеков Б.Е., 1972, с. 98–108], пока неизвестны. На р. Алее открыты только остатки небольших становищ кочевников с незначительным культурным слоем.

Кимако-кипчакские городища обнаружены в Центральном Казахстане. Массивные стены их сложены из сырцового кирпича, дерна и камышовых связок. Для прочности стен внутри кладки положены вертикально сплетенные ряды высокого камыша [Маргулан А.X., 1951, с. 38]. Снаружи городища были защищены рвом шириной до 22 м. и более, наполненным водой. Внутри поселений находились открытые площадки, где стояли юрты и шатры. Более развитой тип подобного рода укреплений представлен в комплексе городищ правобережного Таласа. На городище Тюймакент, расположенном в 45 км. к северо-востоку от г. Джамбула, в зоне контактов кипчаков и карлуков, внутри располагалась открытая площадка для установки разборных жилищ. Снаружи городище было защищено мощными глинобитными стенами.

Для погребального обряда кимаков характерны захоронения под каменно-земляными курганами. По периметру насыпи каменные выкладки образуют прямоугольные или округлые оградки. Иногда камни перекрывают курган полностью (панцирем) (рис. 26, 2). Погребенные лежат в прямоугольных грунтовых могильных ямах на спине, в вытянутом положении, головой на восток или северо-восток. Иногда могильная яма имеет подбой вдоль северной стенки. Обычно курганы содержат единичные погребения и лишь иногда — несколько погребений. В последнем случае курган приобретает овальную форму, бывает вытянут с севера на юг [Арсланова Ф.X., Кляшторный С.Г., 1973, табл. 1], а каждое погребение находится в отдельной смежной оградке. На среднем Иртыше, в лесостепных районах курганы чаще имеют по нескольку погребений, обычно перекрытых бревенчатым продольным накатом или берестой.

Большое число погребенных сопровождается захоронением коня, обычно положенного параллельно человеку с той же самой ориентировкой (рис. 26, 1). В расположении костяка лошади под курганом отмечены следующие варианты: 1) он лежит в одной могильной яме со скелетом человека на одном уровне, 2) параллельно костяку человека на ступеньке, 3) параллельно могильной яме в насыпи кургана, 4) в отдельной яме. Наиболее распространен первый вариант, а третий и четвертый свойственны, по-видимому, относительно более поздним памятникам. В отдельных могилах находятся костяки двух или трех коней [Арсланова Ф.X., 1969, с. 45].

В небольшом числе представлены захоронения, сопровождающиеся шкурой, головой и конечностями коня (Корболиха VII, Гилево V и др.), а также курганы, где, помимо коня, захоронена собака [Арсланова Ф.X., 1969, с. 49, 51].

Значительное число погребений не имеет сопровождающих конских захоронений и находится на тех же могильниках, что и захоронения с конем. Курганные насыпи у них подобного же типа, только меньшей величины. Очевидно, это погребения более бедных членов общества. Над погребениями часто прослеживаются остатки продольного перекрытия из досок или бревен в один ряд, устроенного над захоронением. Сопровождение погребенных конями, устройство деревянных перекрытий над покойником сближают погребения кимаков с погребениями алтайских тюрок VI–VIII вв.

Погребальный инвентарь состоит главным образом из предметов вооружения и конского снаряжения, в меньшей степени — из орудий труда. К наиболее распространенным орудиям относятся ножи, оселки и втульчатые топоры-тесла. Оружие представлено железными прямыми палашами и слабо изогнутыми саблями (рис. 26, 23, 14), копьями, многочисленными трехлопастными и трехгранно-лопастными наконечниками стрел (рис. 26, 37–39, 41), реже — ромбическими в сечении (рис. 26, 40). Появляются плоские железные ромбические наконечники стрел (рис. 26, 42), но их еще мало, и относятся они, по-видимому, в основном к X — началу XI в. В единичных случаях попадаются костяные наконечники стрел. Луки снабжены срединными трапециевидными накладками (рис. 26, 35).

Лошади в могилы обычно помещались взнузданными и оседланными. От узды обычно сохраняются удила и бляшки из бронзы и серебра, украшавшие уздечные наборы (рис. 26, 50, 51, 56, 81, 82). Удила 8-видные с витыми стержнями и стержневыми псалиями — роговыми со скобой и железными S-овидными, один конец которых имеет завершение в виде сапожка (рис. 26, 18, 20). Стремена трех типов. Первый — 8-видные стремена с приплюснутой сверху петлей и широкой подножкой (рис. 26, 12), второй — с пластиной на выделенной высокой шейке. Оба эти типа продолжают линию развития стремян VIII–IX вв. Третий тип представлен стременами, у которых для ремня путлища имеется отверстие в прямоугольно-трапециевидном выступе, не отделенном шейкой от дужки (рис. 26, 11). Этот тип является исходной формой стремян XI–XII вв. с отверстием, пробитым в расплющенной верхней части дужки. Подпружные пряжки костяные с пристроенной головкой, бронзовые и железные (рис. 26, 30, 32). Все пряжки обычно снабжены железными язычками. Для приторачивания груза к седлам прикреплялись пробоями железные кольца, обнаруженные пока только в отдельных могилах. Края седельных лук обивались костяными кантами, украшенными иногда циркульным орнаментом (рис. 26, 13). Часто у седел имеется по две пряжки, что указывает на применение двух подпруг. Ремни седельной шлеи также иногда украшены орнаментированными бляшками из бронзы и серебра.

Керамика в погребениях попадается редко. Обычно это грубые лепные сосуды баночной или горшковидной формы, иногда украшенные вдоль шейки рядом ямок и нарезными линиями по тулову (рис. 26, 48, 49, 53). Из предметов бытового обихода и деталей одежды и туалета в могилах находят копоушки, фрагменты полученных путем торговли и в результате военных походов китайских зеркал и целые зеркала, отлитые местными мастерами по образцу импортных, небольшое количество бус (рис. 26, 88). серьги (рис. 26, 89, 91, 92), обычно в виде несомкнутого кольца без подвески (рис. 26, 91), остатки поясов. Пояса IX–X вв. уже не имеют блях-оправ, а украшены декоративными бляхами, подвесные же ремешки пришиты или приклепаны к основному ремню или бляхе на нем. Большинство декоративных блях из погребений связаны не с деталями одежды и пояса, а с украшением сбруйного набора.

Подвесками и, возможно, оберегами служили изображения личин и вооруженного всадника с нимбом на коне (рис. 26, 86, 87).

Культовые, в частности поминальные, сооружения кимаков представлены напоминающими плоские курганы прямоугольными или круглыми выкладками (рис. 26, 8, 9), с восточной стороны которых иногда стоят антропоморфные изваяния, обращенные, как и у тюркских оградок VI–VII вв., лицом на восток. В некоторых случаях у кургана находится несколько изваяний. Позади каменных изваяний иногда поставлены вертикальные каменные плиты. В Жарминском районе Семипалатинской области у станции Уш-Биик около кургана стояло пять изваяний, позади которых было поставлено шесть каменных плит (рис. 26, 9). У с. Точка Уланского района Восточно-Казахстанской области возле кургана стояло три изваяния (рис. 26, 8). Ф.X. Арсланова и А.А. Чариков [1975, с. 231] связывают постановку вертикальных плит у курганов с обычаем тюркских племен оставлять у культовых сооружений балбалы. Под камнями и среди камней выкладок находятся остатки жертвоприношений в виде костей лошади, овцы, а также углей и золы. Под каменной выкладкой Гилево IX в Локтевском районе Алтайского края встречены глиняный сосуд и удила. Каменные изваяния кимаков в отличие от объемной скульптуры VI–IX вв. схематичны, имеют вид антропоморфных стел (рис. 23, 24–28; 26, 3–7, 10). Более или менее детально обрабатывалась только передняя сторона изображения. Боковые грани и задняя часть фигур оставлялись обычно без обработки за небольшими исключениями. Наиболее тщательно детализировано лицо, в меньшей мере прорабатывали торс и руки, которые нередко вообще не изображались (рис. 26, 3, 5, 6, 10). Наряду с мужскими представлены изображения женщин, у которых подчеркнута грудь и иногда чуть выдающийся вперед живот и бедра (рис. 22, 24, 26, 27). В целом по своим стилистическим особенностям скульптура кимаков сходна с ранней половецкой.

Верхушка кимакского общества владела навыками рунического письма, на что указывает руническая надпись на зеркале из кимакского женского погребения (рис. 26, 85) с благопожелательным текстом: «Знатная женщина освобождается от своего [чувства] зависти (гнева). Ее счастливый удел (ее благость) наступает» (на внешней зоне) и «Ябчирыжий… дракон» (на внутренней зоне) [Арсланова Ф.X., Кляшторный С.Г., 1973, с. 312].

В XI–XII вв. количество памятников кимаков резко сокращается, что связано с отходом их на запад в связи с передвижением и перегруппировкой племен в первой половине XI в.

Проникновение кимаков и других тюрок с Горного Алтая и его степных предгорий в Обь-Иртышское междуречье и Приобье привело к сложению здесь сросткинской культуры, занимающей лесостепные районы Приобья, Притомья и Обь-Иртышского междуречья. Точные границы этой культуры еще не выявлены. Впервые сросткинская культура была выделена М.П. Грязновым [1956, с. 145–152], который отметил существование в ней нескольких локальных вариантов, правда без указания различий между ними.

Помимо пришлого тюркского этноса, в сложении этой культуры участвовали местные угро-самодийские племена, которые были ассимилированы тюрками. Два эти компонента сросткинской культуры прослеживаются в погребальном обряде. С одной стороны, представлены погребения с конем, аналогичные алтайским и кимакским (рис. 27, 1, 2), а с другой — подкурганные и грунтовые погребения без коня с перекрытием из бересты и березовых бревен над покойниками (рис. 27, 3), что характерно для местного лесостепного населения. Различие в этнических компонентах обусловило локальные варианты этой культуры. В развитии сросткинской культуры выделяются три этапа — VIII–IX, IX–X и XI — начало XIII в. К первому этапу относятся могильники Иня [Уманский А.П., 1970], Камень II, курган 13 и Старая Преображенка [Копытова Л.И., 1974]. В могильнике Иня, согласно обряду алтайских тюрок, преобладают погребения с конем. Покойники ориентированы головой на запад (рис. 27, 1). В могильнике Старая Преображенка погребенные ориентированы головой на юго-запад, т. е. так, как хоронило местное население (самодийцы). Сопровождающих захоронений коней здесь не встречено ни разу, что объясняется преобладанием местного самодийского элемента. К памятникам формирующейся сросткинской культуры относится Бобровский могильник [Арсланова Ф.X., 1963а], сочетающий черты культуры кимаков и самодийского населения лесостепи.

Погребальный инвентарь в ранних могильниках достаточно разнообразен и в целом идентичен инвентарю из типичных тюркских курганов (рис. 27). Орудия труда представлены теслами и железными ножами (рис. 27, 5, 6), оружие — наконечниками стрел (рис. 27, 52–54, 59), конское снаряжение — удилами с S-овидными псалиями (рис. 27, 60–63), стременами (рис. 27, 67), железными и костяными подпружными пряжками (рис. 27, 76). Набор украшений состоит из серег с подвесками и простых кольчатых (рис. 27, 86–89, 91) перстней со вставкой «салтовского» типа (рис. 27, 70), блях от поясных наборов (прямоугольных, в виде лунницы, с округлым и фигурным краем и пр.) (рис. 27, 10, 18, 24, 25). Керамика представлена сосудами (рис. 27, 26, 42)с круглым дном, типичными для местного самодийского населения.

Памятники IX–X вв. известны значительно лучше. Это курганные могильники Сростки, Ближние Елбаны, Змеевка, Гоньба, Старый Шарап, Ордынские, Камышенка и др., а также две группы грунтовых погребений — в Ближних Елбанах V (5 могил) и Ближних Елбанах VII (2 могилы) [Грязнов М.П., 1956, с. 150]. Характерно погребение под одной насыпью нескольких покойников, могилы которых группировались вокруг центрального захоронения воина. Преобладают погребения без коня, ориентированные головой на северо-восток с отклонениями, связанными с расположением впускных могил вокруг центрального захоронения. По мнению М.П. Грязнова [1956, с. 152], в таких курганах похоронены умершие после воина члены его семьи, что, очевидно, является отражением разложения родового общества и выделения патриархальных семей. Погребенные завернуты в бересту или перекрыты бревенчатыми накатами. Мужские погребения сопровождаются оружием (меч, колчан со стрелами, лук) и конским снаряжением. В женских погребениях находят серьги, медные сферические пуговицы, бусы, копоушки и керамику: круглодонные и плоскодонные лепные сосуды с орнаментом в виде ряда ямок по шейке и насечек по венчику и плечикам (рис. 27, 8, 35).

Орудия труда, оружие, конское снаряжение, бляхи от поясных наборов, наконечники поясов (рис. 27, 17, 30, 36, 43–47), антропоморфные подвески с нимбом (рис. 27, 48, 49), украшения аналогичны в основном формам, бытовавшим у кимаков. Этот факт, так же как и сходство отдельных элементов в погребальных обрядах, свидетельствует об активном участии кимаков и других тюркоязычных племен в сложении сросткинской культуры. В керамике сочетаются характерные для угро-самодийцев круглодонные миски (рис. 27, 35) и типичные для тюрок плоскодонные горшки (рис. 27, 8). К концу IX–X в. сложный процесс создания культуры был в целом завершен. Ко второму этапу относятся наиболее характерные памятники этой культуры (в том числе и могильник Сростки, давший имя культуре). Однако и на последнем этапе своего развития эта культура продолжала пополняться новыми тюркскими чертами, что говорит о постоянном притоке кочевого тюркоязычного населения из степей в лесостепное Приобье.

Влившиеся в состав сросткинского населения различные этнические группы обусловили неоднородность сросткинской культуры, в которой выделяются локальные варианты. М.П. Грязнов наметил четыре локальные группы сросткинских памятников: бийскую (Сростки, Красноярское, Усть-Чарыш), барнаульскую (Ближние Елбаны V–VIII, Гоньба, Пня), новосибирскую (Старый Шарап, Ордынское) и кемеровскую (Новокамышенка, Камысла, Ур-Бедарп) [Грязнов М.П., 1960, с. 24]. А.А. Гаврилова [1965, с. 72] добавляет к этой группе горно-алтайскую, которая фактически продолжает линию развития местных племен и, по нашему мнению и заключению Д.Г. Савинова [1973в, с. 190], к собственно сросткинской культуре не относится. Определение специфики локальных вариантов сросткинской культуры еще требует дальнейшей разработки.

С 766 по 940 г. в Семиречье и северной половине Тянь-Шаня господствовали карлуки. Долиной Иссык-Куля владели племена джикилей (чигилей), выделившихся из состава карлуков. Южную часть Тянь-Шаня занимали кочевые племена ягма, родственные токуз-огузам. Большая часть карлуков занималась кочевым скотоводством. Памятники кочевников карлуков слабо выявлены. С кочевыми карлуками связано несколько раскопанных подкурганных погребений, совершенных по обряду трупоположения с конем. Для ритуала захоронения характерно расположение человека на спине в вытянутом положении, головой на восток, при обратной ориентировке положенного в могилу жертвенного коня. Отмечено также погребение человека на правом боку, с подогнутыми ногами, лицом вверх (Сокулук I) [Абетеков А.К., 1967, с. 46, рис. 5, 6]. Конь лежит рядом с костяком человека, на ступеньке или в отдельной яме, что аналогично разновидностям обряда, отмеченным у кимаков. Погребальный инвентарь составляют предметы вооружения (наконечники стрел, части сложных луков), конского снаряжения (удила, стремена), а также орудия труда (ножи, игольники и др.) (рис. 26, 27). Представлены также бляхи и пряжки от конской сбруи, поясных наборов и отдельные другие вещи и украшения (рис. 20, 46, 47, 59; 26, 71, 74).

Кочевое скотоводство у карлуков господствовало в горных районах. В долинах значительная часть карлукского населения переходила к оседлости, о чем свидетельствуют арабские письменные источники и археологические материалы с поселений. На городищах у станции Каинда, а также у селений Тюлек и Степное в Киргизии и других в слоях VIII–X вв. отмечено значительное количество лепной керамики. Наряду с ней карлуки пользовались и круговой посудой, изготовляемой ремесленниками. На наличие большого числа выходцев из кочевых племен в составе жителей городов указывают тюркские названия селений — Сырыг, Джуль, Харран-Джуван и др., — известные по письменным источникам [История Киргизии, 1963, т. I, с. 107]. Оседлые поселения возникали постепенно в местах, удобных для земледелия, около зимовок крупных феодалов и со временем становились торгово-ремесленными и земледельческими центрами, вокруг которых сооружались мощные укрепления. Центром поселения была цитадель и прилежащая к ней густо застроенная часть — шахристан, обнесенные мощными укреплениями. К ним примыкала наибольшая по размерам обжитая площадь поселения, занятая отдельными кварталами, усадьбами с садами и огородами, которая в свою очередь была обнесена стеной, достигавшей у отдельных поселений 15 км. в окружности. Прилежащие к поселению дома также огораживались стенами или системой стен. Оседлые поселения находились в тесных экономических взаимоотношениях с кочевниками и политически зависели от кочевой феодальной знати. Столицей карлуков был сначала г. Суяб, расположенный в Чуйской долине. Точное местоположение его не установлено. Затем столица была перенесена в г. Койлык. Точная локализация городов, известных по письменным источникам, сильно осложнена тем, что число выявленных сейчас городищ значительно превосходит количество городов, упомянутых в нарративных известиях, а названные древними географами расстояния между ними в большинстве случаев не соответствуют расстояниям между открытыми городищами.

Состав населения городов был неоднородным. Помимо перешедших к оседлости тюрок, в городах проживали выходцы из Согда, земледельцы, купцы и ремесленники, в том числе из других стран. Пестрота этнического состава обусловила крайнее многообразие культуры городов и исповедание его жителями различных религиозных культов — язычества, манихейства, мусульманства, несторианства, буддизма и др. Остатки культовых сооружений различных религий открыты на городищах. На городище Ак-Бешим раскопаны остатки двух буддийских храмов и христианской церкви [Кызласов Л.Р., 1959а, с. 155–213; Зяблин Л.П., 1961]. Зороастрийское кладбище открыто в Таразе (г. Джамбул) [Пацевич Г.И., 1948, с. 98–104]. С X в. среди кочевников Средней Азии и Казахстана начинает широко распространяться мусульманство.

Памятники древнехакасской культуры чаатас известны с XVIII в. благодаря научным экспедициям в бассейн среднего Енисея Д.Г. Мессершмидта, Г.Ф. Миллера, И.Г. Гмелина и П.С. Палласа. Первые курганы этой культуры раскопаны В.В. Радловым в 1863 г. Но выделены эти памятники из общей массы были в 80-е годы XIX в. А.В. Адриановым и Д.А. Клеменцем, которые ввели в науку народное хакасское название погребальных сооружений определенного вида — «чаатас» [Адрианов А.В., 1886, 1888; 1902–1924; Клеменц Д.А., 1886; Aspelin I.R., 1889]. Чаатас означает «камень войны». Так хакасы называют группы каменных курганов, густо обставленных высокими плитами. По народному объяснению, это — места, где древние богатыри устраивали побоища, осыпая друг друга обломками скал, в беспорядке врезавшимися в землю.

В 1886 г. А.В. Адрианов опубликовал сообщение об Уйбатском чаатасе с приложением рисунков некоторых его изваяний. В 1888 г. он же напечатал описание и план Сырского чаатаса вместе с изображением древних рисунков, имевшихся на его плитах [Адрианов А.В., 1886, с. 63, табл. I, рис. 1–9; 1888, с. 392, табл. II, рис. 1 и 24]. Первые научно зафиксированные курганы культуры чаатас были раскопаны А.О. Гейкелем в 1889 г. на Ташебинском чаатасе [Heikel А.О., 1912] и А.В. Адриановым в 1894 г. в логу Джесос близ д. Листвяговой на правом берегу р. Тубы [Адрианов А.В., 1902–1924].

Дальнейшие исследования Д.А. Клеменца и А.В. Адрианова в 1889–1898 гг., И.Р. Аспелина в 1887–1889 гг. [Appelgren-Kivalo Н, 1931] были посвящены работам на четырех чаатасах: Уйбатском, Ташебинском, Джесосском и Кызылкульском [ОАК за 1889 г., с. 80–83; ОАК за 1890 г., с 70–72; ОАК за 1894 г., с 104–114; ОАК за 1895 г., с. 44–47, 141–151; ОАК за 1897, с. 54–56; ОАК за 1898 г., с. 60–61; Адрианов А.В., 1902–1924, с 41–44, 53–54, 58–60, 68; Толстой И.И., Кондаков Н.П., 1890, рис. 34; Aspelin I.R., 1889; 1912; Heikel А.О., 1912; Appellgren-Kivalo Н., 1931].

Поскольку на стелах чаатасов встречались рисунки и рунические надписи, ученые справедливо считали, что чаатасы сооружались древними хакасами — тюркоязычным народом, сведения о котором содержат танские династийные хроники [Попов Н.И., 1874; Ядринцев Н.М., 1885; Спицин А.А., 1899; ср. Бичурин Н.Я., 1950].

В 20-е годы небольшие раскопки на чаатасах в Гришкином логу и Уйбатском произвел С.А. Теплоухов. В своей классификации он поместил курганы культуры чаатас в раздел памятников V–VII вв., неудачно объединив в шестом разделе своей таблицы вещи из чаатасов с предметами предшествующей таштыкской культуры. Однако С.А. Теплоухов также связал эти курганы с древними хакасами-кыргызами [Теплоухов С.А., 1929, с. 54–57 и табл. II, VI].

В 30-е годы курганы культуры чаатас раскапывались М.М. Герасимовым, С.В. Киселевым и Л.А. Евтюховой на Уйбатском чаатасе и в могильнике под Георгиевской горой на р. Тубе, а В.П. Левашевой — в могильнике Капчалы I [Евтюхова Л.А., 1939; Герасимов М.М., 1941; Левашева В.П., 1952].

Выдающиеся результаты принесли раскопки С.В. Киселева и Л.А. Евтюховой в 1939–1940 гг. на Копёнском чаатасе. Находки из этого крупного некрополя древнехакасских бегов приобрели мировую известность [Евтюхова Л.А., Киселев С.В., 1940; Евтюхова Л.А., 1948; Киселев С.В., 1949, 1951].

В 1950–1956 гг. экспедиция Московского университета произвела раскопки на Сырском, Изыхском, Утинском (Койбальском), Абаканском и Чульском чаатасах. Этой экспедицией открыто около 32 ранее не известных чаатасов и составлена карта их распространения. В 60-е годы раскопки чаатасов в Гришкином логу, близ д. Абакано-Перевоз, в пункте Барсучиха IV, у д. Новой Черной и около горы Тепсей производила Красноярская экспедиция.

Исследованы чаатасы далеко не полно. Ни один из них не раскопан полностью современными методами, со всеми прилегающими к нему сооружениями. Препятствием тому служат разграбленность могил и сильное разрушение надмогильных сооружений, совершенные профессиональными грабителями, так называемыми бугровщиками, в первой половине XVIII в.

Памятники культуры чаатас расположены в Хакасско-Минусинской котловине по обоим берегам рек Енисея, Абакана, Черного и Белого Июсов и по их притокам. По Чулыму, за исключением р. Кии, и в Красноярском районе они неизвестны. Погребальные сооружения типа чаатас расположены цепочками, вытянутыми с юга (юго-востока) на север (северо-запад), реже — с юго-запада на северо-восток. Они представляют собой наземные мавзолеи квадратной или шестигранной формы, стенки которых построены из плашмя уложенных плит. Некоторые сооружения имеют с юго-западной стороны как бы входы, обозначенные плитами (рис. 28, А). Эти «жилища» мертвых сооружены по форме жилища живых — наземных квадратных изб и граненых деревянных юрт. Внутри входы и сами сооружения заложены сплошь плитняком. Снаружи они ограждены вертикально установленными с большими промежутками 8, 10 или 12 менгирами. Эти каменные столбы врыты в землю, повторяя квадратную или граненую фигуру основного сооружения. На плитах нередко выбиты тамги, рисунки или эпитафии на енисейской письменности. Последние всегда начертаны на юго-восточных стелах. Нередко в качестве менгиров использованы древние энеолитические изваяния или стелы с рисунками таштыкского времени.

Сооружения типа чаатас над могилами знати окружены «курганами» рядового населения. Последние также представляют собой квадратные каменные платформы, но лишенные ограждений из вертикальных плит (рис. 28, В). Реже это отдельные курганные группы (например, Капчалы I, Георгиевская гора, «Над Поляной» и др.) из небольших округлых каменных курганчиков диаметром от 1,5 до 6 м. [Евтюхова Л.А., 1939; 1948; В.П. Левашева, 1952; А.А. Гаврилова, 1968].

Все могилы обычно имеют кубические или прямоугольные ямы, обставленные по стенкам вертикальными деревянными столбиками. Ямы перекрыты жердочками, а поверх них — плитняком. Дно могил нередко выстлано берестяными полотнищами, на которых располагается кучка пережженных косточек человека, стоят два-три сосуда, лежат немногочисленные предметы погребального инвентаря. Иногда трупосожжения захоронены в урнах — в берестяных или баночных сосудах. Основное место в могиле занимают кости домашних животных, остающиеся от обильной мясной жертвенной пищи. Это остатки передних и задних частей тушек овец, барашков, коров или свиней и поросят.

Трупосожжение было обязательным обрядом для взрослых обоего пола. Не сжигали только умерших детей не старше 10 лет. Их хоронили под аналогичными квадратными или округлыми сооружениями из камней, но в прямоугольных ямах, на спине в вытянутом положении, головой чаще на запад. Иногда детские могилы устроены вплотную к курганам взрослых, похороненных по обряду сожжения. В головах детей ставили жидкую пищу в лепных банках «типа чаатас». Маленьких детей до одного года, по-видимому, хоронили в расщелинах скал окружающих гор.

Некоторые археологи сообщают об изредка попадавшихся нм скелетах взрослых людей, лежавших на накатах основных могил или в насыпи, без вещей. Так как подобные скелеты оказывались разбросанными при давнем ограблении могил или же их расположение не было точно зафиксировано чертежами, то затруднительно установить, являются ли подобные погребения поздними впускными захоронениями или же дополнительными погребениями слуг, неравноправных людей, а может быть, иноземных наложниц. Этот вопрос должен быть разрешен при дальнейших раскопках.

Памятники культуры чаатас относятся ко времени от начала VI и до середины IX в. Такие хронологические рамки определяются концом предшествующей таштыкской эпохи (камешковский этап IV–V вв.), и весьма своеобразными курганами тюхтятской культуры, относящейся к середине IX–X в.

Памятники культуры чаатас подразделяются нами на два этапа: утинский (VI–VII вв.) и копёнский (VIII — первая половина IX вв.). Ранние чаатасы утинского этапа расположены непременно на местах старых таштыкских могильников. Очевидно, люди, их сооружавшие, прекрасно осознавали свое кровное родство с населением предшествующей эпохи.

Устройство курганов ранних чаатасов свидетельствует о сохранении черт погребальной обрядности позднеташтыкского времени. Особенно сходны между собой рядовые курганы. И те и другие имеют кубические ямы с трупосожжениями и квадратные выкладки сверху (рис. 28, В). Новое состоит в появлении особых погребальных сооружений для знати, огражденных вертикально установленными плитами и иногда имеющих шестигранную форму (рис. 28, А, Б).

В инвентаре ранних чаатасов также заметны пережиточные таштыкские черты. Сохраняются, например, сходные амулеты в виде лошадок или парных конских головок, вырезанные из бронзовых или серебряных пластинок (рис. 28, 48–51). Коленчатые кинжалы (рис. 28, 27, 28) восходят к железным таштыкским коленчатым ножам [Кызласов Л.Р., 1960а, рис. 31, 6, 7; 32; 48; 51; 7; 52]. К таштыкским же восходят и формы некоторых глиняных лепных сосудов: кубковидных на полых поддонах (рис. 28, 24), острореберных, округлодонных, баночных с налепами по венчику, «закрытых» банок и сосудов с прямой шейкой (рис. 28, 15–17, 20, 24, 26). Изредка на лепных сосудах встречается то́чковый орнамент, сохранивший таштыкские черты и в технике нанесения, и в композиции свисающих лопастных узоров (рис. 28, 4, 6). От таштыкско-шурмакских местных серпов, мотыжек и сошников [Кызласов Л.Р., 1958, табл. III, 131; 1960а, рис. 62] происходят некоторые типы тесел, серпов и сошников VI–VII вв. (рис. 28, 35, 42, 43). В кладке одного из курганов Сырского чаатаса обнаружена заготовка жернова (рис. 28, 45) (см. Кызласов Л.Р., 1955, рис. 38, 13), а на Тепсейском чаатасе под одной насыпью найдены серп и сошник.

Остальные формы сосудов и предметов специфичны уже для ранних чаатасов. В могилах VI в. появляются характерные, сделанные ленточным способом на гончарном круге так называемые кыргызские вазы. Это узкогорлые сосуды, предназначенные для хранения легко испаряющихся, очевидно опьяняющих, напитков. Изготовлялись они из серой аморфной тонкоотмученной глины, приготовленной особым способом, вероятно с примесью железистых илов. Черепок их крепок, звонок и похож по тесту на черепицу. Вазы имеют на дне квадратный отпечаток шипа гончарного круга, а на отогнутом венчике — нередко кольцевой желобок для плотного закрытия крышкой. Часто это стройные яйцевидные сосуды, но некоторые из них — низкие, шаровидные, иногда кругло- или уплощеннодонные (рис. 28, 8, 10–13).

Все вазы украшены различными ленточными, спиральными или листовидными узорами, нанесенными прокаткой цилиндрического штампа, в свою очередь покрытого ленточками, оставляющими елочный или пунктирный узор. На плечиках ваз и некоторых других сосудов встречаются тамги владельцев, оттиснутые мастером по сырой глине до обжига (рис. 28, 9)[Евтюхова Л.А., 1948, с. 92–94]. Часть сосудов сделана на ручном гончарном круге. Есть и лепные подражания вазам (рис. 28, 3–5).

На ручном гончарном круге изготовлялись и некоторые другие категории крупных тарных сосудов, типа горшков и высоких широкогорлых макитр (рис. 28, 6, 7). Более мелкие сосудики — лепные, нередко наспех сформованные из грубого теста, очевидно специально для погребального обряда. Среди них особенно характерны так называемые баночные сосуды «типа чаатас» (мелкие или средние по размерам; рис. 28, 18, 19, 22). Некоторые из них имеют на венчиках по три-четыре налепа (рис. 28, 1, 21). Редкой формой является горшок с квадратным горлом (рис. 28, 2). Встречаются и берестяные туески (рис. 28, 14), иногда украшенные рисунками.

К орудиям труда этого времени, кроме вышеуказанных черешковых серпов и жерновов, относятся втульчатые серпы и косы-горбуши, сошники от деревянных местных плугов (рис. 28, 40–45), а также части весьма совершенных импортных плугов с чугунными лемехами и отвалами, на одном из которых написано, что он изготовлен в V в. (рис. 28, 38, 39) [см.: Киселев С.В., 1951, с. 570].

Среди предметов конского снаряжения изредка встречаются двусоставные кольчатые удила и стремена (рис. 28, 36, 37, 46, 47). Среди последних два типа (с петлей на шейке и с восьмеркообразным завершением — рис. 28, 36, 37) получили широкое распространение в VI–X вв. Третий тип, с узким подножьем и пластинчатой дужкой для путлища (рис. 28, 47), восходит к ранним формам стремян IV–V вв., но в Южной Сибири существовал и в VI–VII вв.

Из предметов вооружения, кроме черешковых ножей, встречаются коленчатые кинжалы (рис. 28, 27, 28), аналогичные изображенным на древнетюркских каменных изваяниях VI — начала VIII в. [Евтюхова Л.А., 1952, рис. 12; 68]. В одном случае в могиле обнаружен небольшой берестяной колчан с расширяющимся вверх карманом и обугленными древками стрел (рис. 28, 30), с которых были удалены железные наконечники [Кызласов Л.Р., 1955, рис. 38, 7). Последние выделяются типологически из числа случайных находок. Это трехлопастные упоровые наконечники, иногда с круглыми отверстиями в лопастях (рис. 28, 31, 32).

При трупосожжениях встречены пряжки: бронзовые с подвижным щитком и железные рамчатые (рис. 28, 33, 34). К сожалению, из-за разграбленности и небольшого числа раскопанных могил материальная культура ранних чаатасов еще мало известна.

Памятники копёнского этапа культуры чаатас (VIII — первая половина IX в.) изучены значительно лучше. В особенности многочисленны материалы, полученные при раскопках Ташебинского, Копёнского и Уйбатского чаатасов, а также 1-го Капчальского могильника [Евтюхова Л.А., Киселев С.В., 1940; Евтюхова Л.А., 1948; Левашева В.П., 1952; Heikel А.О., 1912]. Над могилами продолжали воздвигать наземные подквадратные в плане сооружения, огражденные вокруг вертикально вкопанными плитами и рядовые без менгиров (рис. 28, Д, Е). Около мавзолеев знати с юго-восточной стороны ставили стелы с эпитафиями, вырезанными знаками енисейской тюркоязычной письменности (рис. 28, 1) [Heikel А.О., 1912; Кызласов Л.Р., 1960в]. К сожалению, большинство стел с эпитафиями были свезены в конце XIX — начале XX в. в Минусинский музей. Курганы, у которых они стояли, остались не исследованными [Малов С.Е., 1952; Ядринцев Н.М., 1885].

Иногда вплотную около стенок «мавзолеев» или между вертикальными менгирами, в ямах, укрытых плитами, хоронили маленьких детей. Появляются дополнительные погребения взрослых, сжигавшихся на стороне. Их кости вместе с сопровождающим инвентарем ссыпались в небольшие и неглубокие ямки, вырытые в по́лах больших курганов, и покрывались плитками. Появились и ямки-тайники, в которые укладывались только вещи. Это своеобразные ритуальные «клады».

В VIII–IX вв. по краям чаатасов и между цепочками основных курганов сооружались сопутствующие погребения под округлыми каменными насыпями. Здесь в ямах обнаруживают погребения взрослых по обряду трупоположения или трупоположения с конем. Это захоронения слуг, союзников или клиентов, относящихся к другим, не древнехакасским этническим группам (рис. 28, Ж).

В основных древнехакасских курганах в кубических или подпрямоугольных могильных ямах, стенки которых по-прежнему обставлялись вертикальными столбиками, вместе с кучками пережженных костей человека, укладывалась мясная пища. Питье, жидкая или полужидкая пища размещались в разнообразных сосудах, среди которых преобладают глиняные лепные горшковидные и баночные сосуды «типа чаатас», в том числе и с двумя-пятью налепами на венчиках (рис. 28, 6–8). Встречаются стройные баночные сосуды с двумя налепами, узкогорлые кувшинчики (рис. 28, 9, 10) и нарядные украшенные яйцевидные или приземистые вазы, сделанные на гончарном круге (рис. 28, 11, 13). Из импортных питьевых сосудов употреблялись лаковые черные чаши, иногда с многолепестковыми красными розетками внутри (рис. 28, 12). В могилы знати ставили серебряные кружковидные сосуды с петлевидными ручками (рис. 28, 15, 24), а также бутылкообразные на поддонах. В одном случае на серебряном позолоченном блюде (рис. 28, 16) размещались сразу четыре золотых сосуда: бутылкообразный с утраченной крышкой (рис. 28, 23), гладкий кувшин и два кружковидных сосуда с петлевидными ручками и богатым накладным и чеканным узором (типа рис. 28, 24; 29). Снизу на поддонах первых двух сосудов имеются надписи на енисейской письменности (рис. 28, 23). В другой могиле найдена круглая золотая тарелка с очень тонким чеканным орнаментом. Описанные серебряные и золотые сосуды изготовлялись местными древнехакасскими ювелирами, создавшими к тому времени собственную высококвалифицированную и весьма продуктивную школу самых северных в средневековой Азии енисейских торевтов [Евтюхова Л.А., Киселев С.В., 1940; Евтюхова Л.А., 1948, с. 40–46; Киселев С.В., 1951, табл. 55, 56, с. 618–620; Теплоухов С.А., 1929, табл. II, 25]. Продукция мастеров этой школы шла и на экспорт в далекие страны.

К этому же времени относятся находки разнообразных земледельческих орудий и их частей: чугунных втульчатых лемехов и отвальных досок плугов (привозных или же изготовлявшихся на месте — рис. 28, 14, 28), сошников и оковок лопат, серпов и кос-горбуш (рис. 28, 25, 27), а также парных жерновов ручных мельниц (рис. 28, 26; Евтюхова Л.А., 1948, с. 80–85).

В могилах находят многочисленные детали конского снаряжения, оставшиеся от седел и уздечек, обычно возлагавшихся на костер при сожжении умершего. Это разнообразной формы железные стремена с петлей на шейке (рис. 28, 2–4), а также с восьмеркообразным завершением (рис. 28, 5). Некоторые из них имели прорезное подножие. Среди стремян встречаются высокохудожественные местные изделия, украшенные инкрустациями или аппликациями из меди и серебра, воспроизводящими цветы, растительные побеги (рис. 28, 4) или порхающих птиц. Такой же инкрустацией украшались удила и псалии из могил знати [Евтюхова Л.А., 1948, рис. 23; 102; Левашева В.П., 1952, рис. 1, 8, 9, 40; Heikel А.О., 1912]. Удила выковывались двусоставные с двойными перевитыми кольцами и третьим подвижным кольцом для повода (рис. 28, 19). Псалии их были S-овидными. Концы их нередко заканчивались внизу «сапожком» и вверху — «шишечками» или даже скульптурными головками баранов и оленей. Все они имеют петли различной формы (рис. 28, 19–22). Появились удила с перекрученными грызлами (рис. 28, 17). Некоторые стремена и удила с псалиями отливались из бронзы. Седла были высокими, с передними луками арочной формы, правильно реконструированные исследователями Копёнского чаатаса. Это удалось сделать благодаря находкам двух наборов бронзовых скульптурных рельефов, воспроизводящих сцены охоты всадников на различных диких животных. Сцены дополнены бронзовыми стилизованными воспроизведениями гор, поросших лесом, и летящих облаков [Евтюхова Л.А., Киселев С.В., 1940, рис. 54; Евтюхова Л.А., 1948, рис. 80; 87; 88; Киселев С.В., 1951, табл. LVIII, 1, 2]. От седел в могилах еще сохранились железные подпружные пряжки (рис. 28, 34).

К украшениям конской сбруи относятся подвесные бронзовые шлейные бляхи (рис. 28, 29, 32), среди которых имеются фигурные подвески с изображениями зверей (рис. 28, 30, 31), а также бронзовые пряжки, бубенчики, ворворки для кистей (рис. 28, 18, 33, 37) и др. Впервые появляются бронзовые бляхи-тройчатки, закрепляющие перекрестия ремней (рис. 28, 59). Разнообразные пряжки и бляшки украшали уздечные наборы (рис. 28, 35, 43, 45, 47, 49, 51, 53).

Из-за обряда трупосожжений от одежд людей сохраняются лишь золотые и серебряные бляшки, наконечники и пряжки наборных поясов (рис. 28, 36, 42, 44, 46, 48, 50, 52, 54–58, 60–67), среди которых многие являются образцами тонкой высокохудожественной ювелирной работы. Они нередко украшены не только растительными узорами, но и изображениями фениксов, уток, рыб, петухов, фантастических драконов, а в одном случае изображен лев, терзающий барана (рис. 28, 48, 52, 55, 57, 63). Подвесками таких поясов являлись фигурные «лировидные» бляхи (рис. 28, 67).

В могилах знати находят золотые браслеты, пуговицы, серьги с подвесками (рис. 28, 38–40), а также серебряные воспроизведения цветов — аппликаций по металлу.

В нескольких могилах встречены деревянные статуэтки стоящих баранов, головы и шеи которых обложены листовым золотом, а туловища — серебряными или медными обкладками, сохраняющими форму самой скульптуры (рис. 28, 41). Фигурки баранов созданы весьма реалистично, в древней традиции, восходящей к таштыкской эпохе. В таштыкских склепах обнаружено много деревянных фигурок баранов, оклеенных плющеным золотом. Описанные фигурки являются свидетельством того, что малая пластика имела место как в быту, так и в погребальном обряде древних хакасов в эпоху чаатасов. К сожалению, из-за ограбления мавзолеев знати до нас дошли далеко не полные, отрывочные данные о действительном богатстве тех высокохудожественных памятников скульптурного, ювелирного и прикладного искусства, которые изготовлялись на Енисее в VIII–IX вв. [Евтюхова Л.А., 1948, рис. 28; 104; 105; Левашева В.П., 1952, рис. 1, 3, 4].

На рубеже IX в. в средневековой Хакасии появляются монументальные архитектурные сооружения, которые открыты в самые последние годы (Кызласов Л.Р., 1972; 1974; 1975; Кызласов Л.Р., Кызласов И.Л., 1973). В котловине Copra, на р. Пююрсух, на станции Ербинская, обнаружены остатки деревянного городка, посредине которого возвышался внушительный храм-дворец (рис. 28, Г). Массивные сырцовые стены были сооружены на огромном прямоугольном каменном стилобате (41×32,5 м.). Эта платформа, вытянутая с востока на запад, имела высоту около 1,7 м. Она была воздвигнута из пяти-шести слоев больших гранитных валунов, уложенных в глиняный раствор, и обмазана жидкой глиной, смешанной со щебнем. Стены здания (толщиной 2–2,4 м.) возведены в 1,6–2,4 м. от краев платформы. Они сохранились на высоту около 2 м. и первоначально достигали 3 м. Стены образовывали прямоугольник (37,5×28,5 м.), ориентированный по странам света. Сооружены они в основном из кирпича размером 48×24×10 см. Внутренняя площадь здания (33×24 м.) составляет около 800 м². От перекрытых плоской кровлей внутренних помещений типа галерей остались обгоревшие бревна, балки, резные деревянные колонны с овальными капителями. Изнутри стены, доски потолков и колонны были оштукатурены и побелены. Северная и южная стены имели низкие алтарные пьедесталы, сложенные из сырца. От декора сохранились цветы-аппликации, вырезанные из коры. Над центральным залом в потолке находился световой люк. В восточной стене расчищен вход, к которому поднимался пологий пандус, сооруженный из валунов. Он также обмазан глиной со щебнем. Широкий дверной проем (2,45 м.) имел два порога и две двустворчатые двери. Одна из них открывалась наружу, а другая внутрь помещения. Очевидно, парадный вход предназначался для одновременного прохождения многих людей. Другой, малый вход (его проем 1,9 м. вверху и 1,28 м. внизу), предназначенный для избранных, находился в северной стене, вблизи северо-восточного угла. Он также имел две двери, разделенные тамбуром.

Строительные материалы и архитектурные приемы позволяют заключить, что ербинское монументальное здание воздвигнуто строителями, принадлежавшими к школе западного среднеазиатского и центральноазиатского, а не дальневосточного зодчества. Планировка здания подтверждает, что оно предназначено для торжественных общественных сборов, вероятно, как светского, так и духовного характера. Особенности планировки храма-дворца позволяют предполагать его манихейскую принадлежность. Это согласуется с письменными данными (рис. 28, Г).

Таким образом, в котловине Copra обнаружен, скорее всего, древнехакасский храмовый город. Храм-дворец содержался в большой чистоте, в нем, кроме железных костылей, скоб и вышеотмеченного декора, обнаружены немногочисленные остатки последнего периода обитания людей в здании. Это обломки двух костяных свистулек от стрел и черепки глиняных сосудов. Среди последних — боковинка «кыргызской» вазы с характерным пунктирным орнаментом и сквозным отверстием, а также обломки баночных сосудов с насеченным венчиком и слабо прочерченным орнаментом в виде свисающих треугольников и отверстий на шейке. Подобная посуда характерна для самого конца культуры чаатас и для последующего времени. Вероятно, ербинский храм-дворец еще какое-то время существовал и во второй половине IX–X в.

Из других монументальных архитектурных сооружений к этому периоду относится прямоугольная крепость-город в с. Шушенском, на правом берегу Енисея. Она имела глинобитные стены и глубокие рвы вокруг них. Периметр стен — около 800 м. Стены были ориентированы по странам света, а ворота, ведущие в крепость, находились близ северо-западного угла. Всеми этими особенностями укрепление напоминает прежде всего города-крепости VIII–IX вв., сооруженные уйгурами в Туве [Кызласов Л.Р., 1969, с. 59–63]. Можно предположить, что в начале войны с последними древние хакасы, чтобы обезопасить свои южные границы, построили крепость. Для ее сооружения они, скорее всего, использовали взятых в плен уйгур. К сожалению, этот интереснейший памятник, зафиксированный П.С. Палласом в 1772 г. [Паллас П.С., 1788, с. 546], в настоящее время застроен селом и погиб для изучения.

Зато второе монументальное укрепление, также зафиксированное Палласом 200 лет назад, уцелело и было обследовано в 1973 г. [Кызласов Л.Р., 1974]. Этот уникальный средневековый памятник-стена, запиравшая Саянское ущелье, служил оплотом на южной границе древнехакасского государства. Стена преграждала проход из северной части Уйгурии (ныне Тува) в Хакасско-Минусинскую котловину в самом узком месте Саянской трубы, прорезанной Енисеем, текущим в этом месте с юга на север. Здесь в 1 км. к югу от устья р. Голубой (правого притока Енисея) на обоих берегах Енисея стоят две скалы. Ширина долины Енисея между ними составляет около 800 м., из которых 500 м. приходится на современное русло реки. Стена проходит поперек долины реки от правого берега до восточной скалы. Длина ее 258,5 м. Скала левого берега (западная) обрывается в волны реки.

В настоящее время стена представляет собой хорошо сохранившийся вал с застроенным верхом, идущий почти точно с востока на запад. Высота вала по срезу западного конца 1,65 м., а с юга (со стороны врага) — 1,85 м. Ширина основания вала — 10–11 м. В срезе вала по бокам видны стенки, сложенные из обломков скалы. Между ними, видимо, заливалась тонкоотмученная глина, подстеленная речными валунами. Ширина между стенками 6,6 м. Почти на всем протяжении вала в нем видны обломки скальной серо-синей «графитной» породы, из которой была сложена первоначально стена. Вал имел два прохода шириной по 3,4 м. Датируется стена находкой в ее размыве обломка баночного сосуда «типа чаатас».

Зимой по льду Енисея стена в древности, вероятно, наращивалась с помощью завала из бревен, что делало Саянское ущелье непроходимым для врагов. Хакасы называют эту стену Омай-тура — «крепость Оман». А так как «тура» означает собственно «дом» или «деревянная башня», то не исключено, что стена действительно первоначально имела деревянные башни, в которых нес охрану сторожевой гарнизон.

Еще одной сложной системой пограничных укреплений древних хакасов являются (к сожалению, не изученные археологами) каменные стены в Западном Саяне, построенные на вершине Бюргорак по Хантегирскому хребту и в верховьях р. Тебе. Они также прикрывали южную границу государства.

Следует сказать еще об одной группе населения Хакасии в VIII–IX вв., материальная культура которой хотя и близка к древнехакасской культуре чаатас, но, строго говоря, совсем не относится к ней. Это особая этнографическая группа древних тюрок, бежавшая из Тувы в конце VIII — начале IX в. на север к древним хакасам в период уйгурского засилия в бассейне верхнего Енисея [Кызласов Л.Р., 1969, глава III]. Поселенные в Уйбатских горах, вероятно, на правах союзников, древние тюрки сохранили свою культуру и погребальные обычаи. К их памятникам относятся некоторые погребения могильника Капчалы II (курганы 1, 8 и 13). Они имеют округлые плоские каменные насыпи (диаметром 4 м. и высотой 0,2–0,35 м.) (рис. 28, Ж). Под ними располагаются большие ямы (от 1,9×1,4×1,1 до 2,8×2,25×1,25 м.). Погребенные мужчины захоронены по обряду трупоположения с конем. Скелеты людей лежат в вытянутом положении, на спине, головой на юго-восток в юго-западной части ям, а костяки коней — на боку, головами на северо-запад и в одном случае, на восток — юго-восток. В ненарушенных погребениях останки людей лежат в берестяных гробах, имевших деревянный каркас. Наличие несвойственных для тюрок берестяных гробов является воздействием уйгур, под властью которых эти тюрки жили в Туве во второй половине VIII в. до своего бегства на север.

У лошадей обнаружены крюковые двусоставные удила, по два стремени (с восьмеркообразными петлями), овальные пряжки от подпруг, железные бляшки уздечек и их обломки (рис. 28, 74, 75, 77, 78). Нашлись и обычные для древних тюрок роговые подпружные пряжки (рис. 28, 76). Захороненные мужчины были воинами. При них сохранились роговые накладки сложных луков, остатки берестяных колчанов, стрелы с трехлопастными наконечниками и костяными свистульками, черешковые железные кинжалы и ножи, а также пальштабовидные тесла (рис. 28, 68–73). От сопроводительной мясной пищи уцелели кости овцы (ребра и позвонки) [Левашева В.П., 1952]. Все эти предметы обычны для аналогичных по обряду погребений древних тюрок Алтая, Тувы, Монголии и Средней Азии в VIII–IX вв.

Добавим, что на р. Базе найдено редкое для Хакасии, явно сделанное тюрком, вышедшим из Тувы, каменное изваяние человека (с отбитой головой), державшего в руках сосудик с боковой ручкой (рис. 28, 79). Аналогичные по иконографическому типу фигуры людей обычны для тюрок Тувы в период Уйгурского каганата VIII–IX вв. [Кызласов Л.Р., 1969, табл. II, 65; рис. 26; 27; с. 82; Евтюхова Л.А., 1952, рис. 7; 20; 21; 23–26; 32; 33–37; 40; 41; 43].

Древнехакасское государство, как сообщают письменные источники, возникло к VI в. после того, как «их [кыргызов] племя смешалось с динлинами» [Бичурин Н.Я., 1950, с. 350–357; Кюнер Н.В., 1961, с. 281, 282; Киселев С.В., 1951]. Динлино-кыргызский племенной союз сложился в период борьбы с гуннами и окреп в таштыкскую эпоху. Хотя это было объединение племен сложного этнического состава, оно было устойчивым и занимало всю территорию Хакасско-Минусинской котловины и лесостепную полосу. К VI в. здесь сложились классовые отношения, возникла монопольная собственность господствующего класса на землю, появилось зависимое крестьянство. В то же время продолжали развиваться даннические отношения с подчиненными иноязычными племенами, обращались в рабство военнопленные. Государство эксплуатировало и свободных общинников с помощью различных повинностей (общественные работы, «подарки», постой и кормление, военная служба и т. п.).

Первоначально, еще в раннеташтыкской древности, социальные различия совпадали с этническими. Тюркоязычные кыргызы стали правящей аристократической группой. Им подчинялись самодийские, угорские и кетоязычные этнические группы. Постепенно тюркоязычное ядро в населении древнехакасского государства в процессе ассимиляции значительно возросло, появилось осознание своего родства и единства, но аристократический род кыргыз по-прежнему оставался династийным среди других тюркоязычных родов древних хакасов («кара будун» рунических текстов). Наименование «хакас», зафиксированное письменными источниками, есть общее имя слагавшейся в VI–XII вв. средневековой народности Саяно-Алтайского нагорья. Общественное развитие в государстве древних хакасов привело к формированию в нем к IX в. феодальных отношений [Кызласов Л.Р., 1969].

Население древнехакасского государства занималось земледелием, скотоводством и различными ремеслами. Земледелие было высокоразвитым, плужным и в значительной степени основанным на искусственном орошении. Сеяли просо, ячмень, пшеницу, гималайский ячмень, коноплю, рожь. Муку мололи ручными и водяными мельницами. Крестьяне, занимавшиеся земледелием, жили деревнями. Сельские поселения состояли из изб, деревянных граненых юртообразных жилищ, столбовых надворных построек и полуземлянок. Усадьбы ограждались деревянными заборами. Все это подтверждается последними археологическими данными.

Скотоводство было пастушеским, с применением стойлового содержания скота. На зиму заготовлялось сено. В составе стада преобладали коровы. Разводили свиней и мелкий рогатый скот. Скотоводство было в некоторой степени уже интенсивным. Имеются, например, сведения о выведении разных пород лошадей. По засушливым степным участкам и мелкосопочнику размещались полукочевые хозяйства рядовых крестьян, специализировавшихся на разведении верблюдов и мелкого рогатого скота. Жившие в горно-таежной зоне даннические племена занимались преимущественно охотой, рыболовством и сбором съедобных растений. Они разводили домашних оленей.

Специализированные группы древних хакасов занимались горным делом и выплавкой разнообразных металлов (железо, медь, олово, золото, серебро, свинец, мышьяк и т. д.). Особенно широко были развиты кузнечное, оружейное, литейное, ювелирное, гончарное, шорное, каменотесное, плотницкое и столярное ремесла. Ремесло уже отделилось от земледелия. Сложились обособленные поселения металлургов и кузнецов. Велась широкая внешняя и внутренняя торговля. За рубеж продавались товарное зерно, оружие, пушнина, скот, мускус, древесина березы, ископаемые бивни мамонта и изделия ювелирного мастерства. К IX в. появилось регулярное строевое войско.

Большим достижением общественного развития было употребление собственной енисейской письменности. Эта письменность древних хакасов является одной из ветвей руноподобной письменности, зародившейся в VII в. Другой ветвью была орхонская письменность древних тюрок. Оба алфавита отличаются друг от друга, хотя, вероятно, имеют общее происхождение. Есть основание полагать, что руноподобная письменность для тюркоязычных народов Южной Сибири и Центральной Азии была изобретена одним человеком или же одной комиссией ученых того времени.

Как бы то ни было, но в эпоху чаатас возник новый обычай ставить с юго-восточной стороны некоторых бегских курганов стелу с начертанной на века эпитафией. Наиболее ранние стелы с Ташебинского и Алтынкольского чаатасов отличаются канонизированной стандартностью формы и разлинованностью камня под текст.

Письменность и грамотность получили широкое распространение, ибо найдены надписи на бытовых предметах (зеркалах, пряслицах, сосудах, монетах — см. рис. 34). Очевидно, существовали особые училища и учителя. Вероятно, в древнехакасском государстве имелась своя литература, в том числе я переводная. Иметь рукописные книги было необходимо, так как около начала IX в. древнехакасская знать приняла одну из мировых религий того времени — манихейство. Может быть, именно храм в котловине Сорга упомянул побывавший на Енисее арабский географ Абу Дулаф: «Есть у них храм для богомоления и тростник, которым пишут. Народ рассудительный и осмотрительный. Зажегши светильник, не гасят его, пока не погаснет сам собою. В молитвах употребляют особую мерную речь…» [см.: Кызласов Л.Р., 1969, с. 127].

Разнообразные данные, прежде всего археологические, показывают, что государство древних хакасов, размещавшееся в бассейнах среднего Енисея, Абакана и Чулыма, представляло собой в VI–IX вв. наиболее северный оплот средневековой цивилизации.

Археологические памятники древних уйгур Центральной Азии относятся к периоду существования Уйгурского каганата (745–840 гг.). История этого каганата, с главным городом Орду-Балыком на р. Орхоне, еще не написана. Города и памятники древних уйгур на территории современной Монголии почти не изучены. Очень небольшие раскопки Орду-Балыка (ныне городище Хара-Балгас) были произведены B.Л. Котвичем в 1912 г. [Котвич В.Л., 1914] и C.В. Киселевым в 1949 г. [Киселев С.В., 1957]. Впервые крепости и курганы центральноазиатских уйгуров исследованы в Туве [Кызласов Л.Р., 1959; 1960в; 1964а; 1969] и в Забайкалье [Кызласов Л.Р., 1959; 1969, с. 74] в наше время (рис. 30).

Уйгуры — один из древнейших тюркоязычных народов Центральной Азии. Они ведут происхождение от одного из племен теле. В IV–VI вв. уйгуры постоянно боролись за свою самостоятельность, но только после гибели Восточно-Тюркского каганата (в 745 г.) смогли создать собственное государство. Западная граница их каганата проходила по Монгольскому Алтаю, восточная достигала верховий Амура и современной территории Маньчжурии, южная — танского Китая, а северная — оз. Байкал. В 750–751 гг. уйгуры завоевали Туву. Ее земли стали северо-западным оплотом государства. В 758 г. уйгурские войска совершили поход в древнюю Хакасию, а в 756–759 гг. их армия помогла тайскому императору разгромить в Китае большое антифеодальное восстание. Около 820 г. началась длительная война с древними хакасами, которым в 840 г. удалось разбить уйгурские войска, убить их кагана и захватить Орду-Балык. После гибели каганата отдельные отряды уйгур, бежавших на восток и юг, продолжали сражаться до 847–850 гг. Основные массы этого народа переселились в Восточный Туркестан и Китай.

В уйгурское время в Туве появились окруженные стенами города и крепости. Была сооружена огромная система пограничных укреплений, охранявшая каганат с севера. Эта система состояла из длинной пограничной стены, в которую были встроены крепости и опорные пункты. Вся система располагалась дугой, обращенной на север. Начинаясь от верховьев р. Хемчик, она проходила по его долине, пересекая р. Чаадан, устье Ак-Суга, и затем выходила на левобережье Улуг-Хема между его притоками Чаа-Холь и Барык. На всем протяжении длинной стены располагалось 17 пограничных крепостей (рис. 31, Е).

Все крепости представляли собой четырехугольники размером от 0,6 до 18,2 га, окруженные мощными глинобитными или сложенными из сырцового кирпича стенами. Некоторые имели округлые оборонительные башни, расположенные по углам и около ворот. Ворот было часто двое. Вокруг крепостей шли глубокие рвы. Крепости и соединявшие их глинобитные стены располагались стратегически продуманно, прикрывая со стороны Саянского хребта центральную Туву от возможного вторжения северных соседей — древних хакасов (рис. 31).

Некоторые из крепостей были в то же время и административными центрами. Таковы пять крепостей, расположенных в районе г. Шагонара. Четыре из них прикрывали III Шагонарское городище, отличающееся от всех остальных не только наличием десяти округлых башен, но и особой внутренней цитаделью (рис. 31, Б, В). При раскопках цитадели открыты остатки необычного здания столбовой конструкции, крытого желобчатой черепицей и содержавшего обломки дорогой посуды и танского фарфора. Вероятно, здесь находилась ставка наместника кагана в Туве [Кызласов Л.Р., 1959; 1969].

Все крепости были центрами оседлости, земледелия, ремесла и, вероятно, торговли. В них стояли военные гарнизоны. Раскопки выявили остатки больших каркасных зданий, крытых тяжелыми черепичными крышами, длинных помещений казарменного типа и землянок. Обнаружены железные шлаки — свидетельство металлургического производства. Особенно много найдено сломанных зернотерок и жерновов, каменных ручных мельниц, свидетельствующих о занятии населения земледелием (рис. 30, 11, 37). Использовались привозные плуги (найден железный чечевицеобразный отвал сложного танского плуга) (рис. 30, 12). Находки пряслиц от веретен говорят о существовании домашнего ткачества, а обломки глиняных сосудов, часть которых сделана на гончарном круге, позволяют заключить, что здесь жили ремесленники-гончары. Из-за небольшой площади раскопок на городищах еще не вскрыты остатки производственных мастерских.

Около крепостей Шагонарской группы раскопаны два уйгурских могильника (Чааты I и II), резко отличавшиеся от погребальных сооружений местных племен. Это земляные курганы с погребениями в катакомбах или ямах. Погребения совершались на дощатых настилах или подстилках, изредка в обтянутых берестой деревянных гробах на дне глубоких катакомб с входными ямами пли просто в ямах (Кызласов Л.Р., 1969, с. 65–74). Лазы из входных ям в катакомбы закрывались деревянными решетками, частоколом, досками, камнями. Камеры катакомб ориентированы перпендикулярно входным ямам или параллельно им. Некоторые имеют лаз в одном из углов входной ямы, располагаясь наискось от ее оси.

В таких могилах хоронили мужчин, женщин и детей на спине, в вытянутом положении, обычно в одиночку. Преобладает северная с отклонениями ориентировка. В головах умерших ставили питье в вазах или вазообразных сосудах и густую пищу типа каши в банкообразных сосудах. Обнаружено шесть типов глиняных сосудов: 1) гончарные вазы (большие, малые и узкогорлые шаровидные), украшенные штампованным орнаментом и вертикальными полосами лощения; 2) лепные вазы, украшенные усиками или фестонами из налепных рассеченных валиков, а также налепами под венчиком; 3) узкогорлые гладкие грубые сосуды, имитирующие вазы; 4) кувшины гладкие; 5) баночные сосуды с гладкой шейкой, обычно гладкие или украшенные рассеченными валиками; 6) горшки с уступом под венчиком, чаще гладкие, реже украшенные налепами на венчике и рассеченными валиками; иногда к тому же с шероховатой поверхностью низа сосуда (рис. 30, 1–7).

В могилы ставились также железные клепаные круглодонные котлы для варки пищи с вертикальными или горизонтальными ручками (рис. 30, 8, 10)и сферические медные котлы с железными ручками (рис. 30, 9). В головах помещали куски мяса овец, коз, быков и ножи (рис. 30, 36). Иногда головы овец и коз укладывались в деревянных корытцах. Нередко в могилах находили остатки деревянных узкогорлых сосудов и чаш.

В женских могилах обнаружены пряслица, сделанные из стенок ваз, из белого или зеленого камня или глины (рис. 30, 28), костяные игольники, бусы из стекла и камня, подвески из клыков животных; в детских — бусы, ожерелья из просверленных мелких косточек грызунов, клыков медведей. Младенцев хоронили в тюркских колыбелях с мочеотводными трубками, изготовленными из бараньих костей (рис. 30, 35).

С оружием погребали лишь избранных мужчин. Обнаружены остатки боевых сложных луков «гуннского» типа с роговыми накладками (рис. 30, 13)и наконечники стрел из железа и кости (рис. 30, 14–19). Длина распущенных луков — 1,4 м. От одежды сохранились обрывки шелковых и шерстяных тканей, крученых шнурков, бронзовые и железные поясные пряжки (рис. 30, 20–24). Найдены железные скобки, гвозди со шляпками (рис. 30, 29), пластины и бронзовая круглая бляшка со штырьком.

Часто встречаются в могилах погребенные, погибшие на войне. У многих головы посечены мечами и пробиты стрелами, у некоторых они отрублены и отсутствуют, у иных рассечены кости рук, ног, шеи, ключицы и т. п. Несросшиеся повреждения обнаружены на скелетах женщин и подростков.

Такая картина дополняется раскопками III Шагонарского городища. Его здания были сожжены и разграблены, а в руинах найдена верхняя черешковая часть двулезвийного меча, возможно сломанного в пылу сражения.

Погребенные под земляными курганами относятся по своему физическому типу к брахикранной европеоидной расе с монголоидной примесью и близки по облику к современным уйгурам и узбекам. Многие женские черепа деформированы [Алексеев В.П., 1962].

Интересны данные о поминальном обряде. Под насыпью уйгурских курганов с северной или северо-западной стороны находятся поминальные жертвенники, выложенные из каменных плиток. На них приносили жертвы душе умершего во время погребения. Пищу и питье бросали и возливали на небольшой костер. Остатки его затем забрасывали во входную яму, в засыпке которой встречаются древесные угли и иногда кости животных. Последние также находятся на жертвенниках или разбросаны под насыпью. Это кости овец, быков, жеребят, иногда в насыпи находили тщательно уложенную целую голову лошади.

Памятники уйгур, к сожалению, еще недостаточно выявлены в Монголии и Забайкалье. Однако и там известны аналогичные рассмотренным крепости и даже города (вплоть до р. Аргуни), отдельные уйгурские погребения (Узкое место, могила 1 и Киприяновка, могила 1, раскопанные в 1899 г.) [см.: Талько-Грынцевич, 1902, с. 50, 53, табл. XI]. Известны также местонахождения развеянных ветром поселений и могил в долинах рек Селенга, Сава, Чикой, Баргузин и Онон, где найдена посуда типа «уйгурских» ваз и горшков [Кызласов Л.Р., 1959, с. 71–73; Хамзина Е.А., 1970, табл. XIV, 2, 7, 8; Гришин Ю.С., 1962, рис. 38, 8]. Посуда уйгурского типа, кажется, обнаружена и на островах оз. Байкал [Свинин В.В., 1976, с. 176].

В Центральной Азии только селенгинские уйгуры ставили мужские каменные изваяния, на которых изображались шапки, поддерживаемые обеими руками сосуды и наборные пояса с многочисленными привесками и сумочками. При уйгурах такие изваяния появились и в Туве, а одно известно даже в Хакасии. Эти реалистичные и тщательно изготовленные скульптуры мужчин — памятники особо отличившимся героям. Они устанавливались в одиночку, лицом на восток. Их отличает ряд признаков: наличие особых шапок или головных уборов в виде кос; рельефно изображенных сосудов, которые фигуры держат обеими руками; пояса имеют много привесок, среди которых обычны фигурные привески с сердцевидными прорезями. Эти изваяния VIII–XI вв. высекались из серого гранита (рис. 30, 65).

В период Уйгурского каганата в Центральной Азии и Южной Сибири продолжался процесс феодализации. Каган уйгуров раздавал лучшие земли своим феодалам. Эксплуатации зависимого населения содействовала религия — буддизм. С 763 г. государственной религией уйгуров становится манихейство, заимствованное через Среднюю Азию. Основные средства производства — земля (пашни и пастбища) и скот — находились в собственности уже на основе феодального права. Земледелие было плужным с применением тягловой силы животных и искусственного орошения. Значительная часть населения занималась скотоводством.

Важное значение в каганате имела торговля с Китаем и Средней Азией, причем в Уйгурии находились в обращении танские и среднеазиатские монеты. Среди уйгуров были купцы, торговавшие не только лошадьми и другим скотом, но и рабами, ценной пушниной и даже изготовлявшейся в каганате белой тонкой шерстяной тканью.

Памятники говорят о самобытности уйгурской цивилизации. Материальная культура уйгуров имеет глубокие центральноазиатские корни, и именно уйгуры начали серьезно насаждать в центральноазиатских степях и в Южной Сибири оседлую цивилизацию с обширными многоквартальными городами и крепостями.

Уйгуры в VIII–IX вв. имели ту же письменность, что и их предшественники — древние тюрки. Это руническая письменность, основанная на орхонском алфавите.

Своеобразная и высокая культура древних уйгуров оставила значительный след в истории народов Центральной Азии и Южной Сибири.

Древнехакасская тюхтятская культура (IX–X вв.) впервые была выделена Л.Р. Кызласовым [Кызласов Л.Р., 1960а; 19606; 1964; 1969].

Первым известным памятником этой культуры стал так называемый Тюхтятский клад, найденный около 1902 г. у д. Тюхтяты на р. Казыре и поступивший в Минусинский музей [Евтюхова Л.А., 1948, с. 67–72, рис. 117–136; Киселев С.В., 1949. табл. LXI–LXIII; Fettich N., 1937, Taf. XIX–XXV].

Основу «клада» составили, очевидно, инвентари погребений IX–X вв., в которые входили танские монеты, выпущенные около 841 г. По месту находки «клада» всю культуру следует именовать тюхтятской. Курганы этой культуры встречаются на несравненно более широкой территории, чем памятники предшествующей древнехакасской культуры чаатас. Они известны на севере в районах городов Канска, Красноярска и на левом берегу Оби ниже Новосибирска (рис. 32). На западе тюхтятские могильники доходят до среднего Иртыша. Там они исследованы близ с. Боброво [Арсланова Ф.X., 1963а]. На юго-западе древнехакасские могильники IX–X вв. известны не только в Горном Алтае и в долине р. Алей, но и на правобережье верхнего Иртыша близ сел Зевакино, Камышенка и Ново-Камышенка [Арсланова Ф.X., 1972], а также у с. Мечеть. Один могильник обнаружен далеко на юго-западе близ г. Текели в Джунгарском Алатау [Агеева Е., Джусупов А., 1963]. В значительном количестве тюхтятские курганы обнаружены в Туве [Кызласов Л.Р., 1960а, б; 1964б; 1965а; 1969; Нечаева Л.Г., 1966; Маннай-оол М.X., 1963; 1968], а также в Монгольской Народной Республике (Наймаа-Толгой I, Суджа, Ихэ-Алык, Наинтэ-Суме) [Боровка Г.И., 1927; Ramsted G.I., 1913; Erdelyi I., 1965, рис. 8, 9].

Указанное расположение тюхтятских курганов целиком совпадает с исторически известными событиями так называемой эпохи кыргызского великодержавия [Бартольд В.В., 1927], эпохи широкой экспансии войск древнехакасских феодалов в IX–X вв. после разгрома центральноазиатского каганата древних уйгуров в 840–846 гг. (рис. 32) [Кызласов Л.Р., 1960б; 1969].

Таким образом, ранняя дата этой культуры определяется 40-ми годами IX в. (840 г.), а поздняя — второй половиной X в. Подтверждением этого является уточненная хронологическая периодизация эпиграфических памятников, написанных на местной енисейской письменности и датированных с точностью до 25 лет. Многие из этих памятников относятся к IX–X вв. Некоторые из них являлись эпитафиями, высеченными на каменных стелах, установленных около погребений древнехакасской знати под курганами тюхтятского типа (рис. 33, Б) [Кызласов Л.Р., 1960а; 1964б; 1965а; 1965б].

Курганы тюхтятской культуры представляют собой памятники переходного типа между древнехакасской культурой чаатас (VI–IX вв.) и средневековой аскизской культурой (конец X–XVII в.). Это округлые насыпи из обломков скальных пород (реже из булыжников) вперемежку с землей или земляные (в тех местах, где нет камня). Иногда это юртообразные сооружения с выложенными из плитняка отвесными наружными стенками, засыпанные внутри плитняком (рис. 33, Б, В). Диаметры их — от 4–8 до 17 м., высота — от 0,2 до 1,3 м.

В них встречаются одиночные погребения, но иногда сожжения двух или, редко, трех и даже четырех человек. Изредка к трупосожжениям взрослых воинов и женщин добавлялись захоронения младенцев или малолетних детей, которых не сжигали. В их могилы ставили пищу в баночных сосудах и мясо овец. Только в этот период далеких завоевательных походов в древнехакасских (тюхтятских) курганах встречаются трупоположения женщин без вещей, лежащих в ямах на спине, в вытянутом положении, головой на запад [Николаев Р.В., 1972]. Вероятно, это погребения иноземных наложниц-полонянок, которых в случае смерти не сжигали подобно древнехакасским женщинам.

Принесенные с погребальных костров пережженные кости людей обычно просто ссыпали кучками или, реже, ставили в баночном сосуде-урне (рис. 33, 11). В качестве пищи клали в могилы мясо овец, лошадей, а иногда и коров. Остатки номинальных тризн содержат необожженные кости съеденных на поминках овец и лошадей. Изредка под насыпями лежат два-три конских черепа или неполные скелеты коней без голов. Нередко встречаются нижние части конечностей коня.

Одиночные трупосожжения находятся либо в ямах (круглых, овальных или неправильной формы), вырытых до устройства насыпей, либо в остатках кострищ на горизонте (рис. 33, Б, В). При этом рядом с теми и другими нередко обнаруживаются ямки с жертвенной пищей (полужидкая пища в сосудах и мясо животных) или ямки-тайники только с вещами.

О том, что все эти типы курганов относятся к одной культуре, свидетельствуют не только найденные в них вещи, но и такие курганы, в которых совместно обнаружены трупосожжения на горизонте и сожжения в ямах. В некоторых курганах погребения под насыпью были окружены как бы «оградками» из вертикально врытых в материк небольших плиток, установленных с перерывами (рис. 33, Б). Эти «оградки» имеют подчетырехугольную форму и ориентированы углами по странам света. Точно так до начала IX в. обставлялись каменными столбами или плитами курганы древнехакасских чаатасов и так же обставлялись деревянными столбиками находящиеся под ними подквадратные погребальные ямы. Здесь в курганах IX–X вв. эти низкие «оградки» под насыпями сохранились лишь как пережиток прежних конструкций древнехакасских чаатасов, но именно этот пережиток наглядно показывает, что каменные погребальные сооружения IX–X вв. тесно связаны с предшествующими чаатасами VI–IX вв.

Впрочем, сама конструкция округлых каменных курганов тюхтятской культуры прямо восходит к рядовым курганам культуры чаатас.

В погребения ставились сосуды с питьем и полужидкой пищей. Обычно это баночные сосуды, вылепленные на подставке (рис. 33, 6–8, 12), среди которых встречаются банки с двумя и четырьмя налепами на венчике (рис. 33, 9, 10). Примечательны новые формы баночных или округлодонных сосудов с насечками по венчику, отверстиями по горловине и узором из свисающих прочерченных треугольников по плечикам. В тюхтятских курганах на Иртыше и Оби встречается больше выпуклодонных сосудов, в том числе и кружковидных [Арсланова Ф.X., 1972; Троицкая Т.Н., 1973].

Иногда сосуды ставили отдельно на горизонте или даже в особых жертвенно-поминальных курганчиках. Нередко в могилу помещали не сосуд, а лишь несколько черепков. В ряде курганов обнаружены обломки «кыргызских» ваз, сделанных на гончарном круге, а также вазы с тамгами под венчиком. Особенностью некоторых ваз тюхтятского времени являются кольцевидные ручки в нижней части тулова (рис. 33, 1–4). Кроме глиняной посуды, найдены ханские лаковые чашки и «тарелочки», пиала и «чернильница» из белого фарфора с желто-зеленой глазурью (рис. 33, 17, 18) и разнообразные металлические сосуды местного изготовления (блюдце, украшенное растительными узорами, чашка, серебряные кружки и чаши (рис. 33, 15, 16), латунная кружка на поддоне, а также железные котлы, сковородки и черпаки из железа и меди). Изредка встречаются берестяные туески.

Особенно интересны найденные в одном кургане литые серебряные на полых поддонах узкогорлый кувшин с длинным сливом и чашка (рис. 33, 13, 14). Они явно западного, скорее среднеазиатского, происхождения, ибо близкие серебряные кувшин и чашка были также совместно обнаружены в кургане у с. Покровского в Чуйской долине [Городецкий В., 1926] и датируются специалистами VII–VIII вв. [Тревер К.В., 1940, табл. 34; Маршак Б.И., 1961, с. 191]. Кувшин, найденный в древнехакасском кургане второй половины IX — начала X в. в Туве, положен в могилу уже старым, после многолетнего использования. Он сильно помят, имеет изъяны в поддоне и следы оторванной вертикальной ручки, некогда соединявшей тулово с венчиком (в противоположной сливу стороне имеется круглое отверстие для одного конца ручки). Низ поддона обрамлен «перлами». Всеми этими деталями кувшин особенно близок так называемому сасанидскому кувшину, случайно найденному в Пермской области, а также некоторым другим [Смирнов А.П., 1947; Смирнов Я.И., 1909, табл. XII, рис. 79]. Поскольку датировка «сасанидских», или среднеазиатских, серебряных кувшинов (обнаруживаемых случайно вне комплекса) до сих пор не уточнена, находка в Туве особенно важна для исследователей.

В курганах обычно встречается конское снаряжение, свидетельствующее о том, что на погребальный костер вместе с умершим воином клали седло и узду его боевого коня. Седла снабжались железными кольцами с пробоями, стременами обычных для VI–X вв. типов (с петлей на шейке и с восьмеркообразным завершением) (рис. 33, 34, 36, 41) и подпружными пряжками (рис. 33, 56). Нагрудный и подхвостный ремни украшались подвесными бронзовыми сердцевидными бляхами со львами или рельефными изображениями бубенчиков и растительных узоров (рис. 33, 62). Уздечки имели двусоставные витые удила с восьмеркообразными петлями и третьими подвижными кольцами. В курганах такие удила часто встречаются без псалиев (рис. 33, 28), с S-овидными гладкими псалиями, с псалиями, оканчивающимися шишечкой и сапожком, или прямыми с лопаточкой и изгибом сверху (рис. 33, 37, 48, 50, 51). Ремни уздечек обычно украшены бронзовыми фигурными и сердцевидными бляшками и наколенниками с рельефно изображенными на них фениксами, лежащими или стоящими козлами, растительным орнаментом. По форме бляхи относятся к типу бляшек Тюхтятского клада (рис. 33, 59, 61, 63). Столь же нарядны бронзовые бляхи-тройчатки для перекрестий ремней (рис. 33, 60). Встречаются и портупейные железные круглые бляхи (рис. 33, 58) с тремя или четырьмя отверстиями, остатки костяных застежек от тороков и пут, бронзовые ворворки, бубенчики и ранние трубочки-султанчики, а также пронизки (рис. 33, 42, 46, 49, 52).

По прокаленным в огне предметам вооружения видно, что останки воинов сжигались одетыми в панцири или кольчуги, вместе с боевыми луками и наполненными стрелами колчанами, изредка с мечами с прямым перекрестьем, саблями и черешковымикинжалами тюхтятского типа (рис. 33, 31–33, 54, 57, 81, 87). Дважды найдены длинные втульчатые копья (рис. 33, 53, 55). В ряде курганов обнаружены панцирные пластинки, обрывки кольчуги, остатки роговых накладок сложных луков, боевые ножи, мечи, разнообразные наконечники стрел (трехгранные, четырехгранные, трехгранно-трехлопастные, трехлопастные узкие, трехлопастные массивные с отверстиями и выемками внизу лопастей, плоские асимметрично-ромбические, долотцевидные и пр. (рис. 33, 75–85) и обломки костяных свистулек от стрел. Найденные мечи типа палашей имеют однолезвийные клинки длиной до 0,7 м., которые, однако, на конце заточены на два лезвия. Перекрестия их напускные на черешок для деревянной рукоятки. После пребывания с останками сжигаемого воина на погребальном костре мечи сгибали вдвое и в таком виде помещали в могилу. Среди местных сабель нашлась на Улуг-Хеме и сабля с арабской надписью, привезенная из далекого южного похода.

Из орудий труда в курганах найдены земледельческие орудия, инструменты плотника и столяра (жернова ручных мельниц из серого гранита, серпы, коса-горбуша, проушной топор, тесла, втульчатые долота, бруски из песчаника для правки кос и ножей, нож-резец по дереву и т. п. — рис 33, 19, 20, 22, 23, 27, 38, 39), швеи и пряхи (пружинные ножницы, пряслица от веретен из стенок сосудов или камня (рис. 33, 24), железные иглы и т. п.). На поясах в особых кожаных сумочках носили железные огнива с кремнем и трутом. Эти сумочки с наружной стороны часто имели фигурные бронзовые или железные накладки с пряжечками (рис. 33, 44). Низ накладок иногда служил огнивом. В подобных сумочках из кожи воины носили также походный инвентарь: шило, миниатюрный стальной нож и напильник (для заострения наконечников стрел), конец которого иногда служил стамеской (рис. 33, 25). Были найдены остатки походного железного котла.

От одежды при сожжении почти ничего не оставалось. Встречены лишь обрывки шерстяных тканей и зеленого шелка, золотые пуговицы, железные поясные пряжки и остатки наборных поясов. Пояса обычно были украшены бронзовыми пряжками в разнообразными бляшками (фигурными, квадратными, полукруглыми, сердцевидными), покрытыми растительным орнаментом, или гладкими обоймами, наконечниками и фигурными подвесками, имеющими сердцевидные прорези (рис. 33, 64, 67, 72, 73, 74). Появляются наборные пояса из железных бляшек тех же форм, украшенных нередко инкрустацией из меди (рис. 33, 69, 70, 71). Встречаются и золотые бляшки.

Из бытовых предметов и украшений отметим дисковидные зеркала из белого сплава, пинцеты для выщипывания волос, золотой перстень со вставкой, золотые и бронзовые серьги и бронзовые булавки с фигурками фениксов (рис. 33, 40, 45, 47, 65).

В ряде женских курганов обнаружены бронзовые монеты династии Тан с надписью: «Всеобщая драгоценность [правления] Кайюань» (Кайюань тунбао). В тюхтятских курганах на р. Уени были найдены также тюргешская монета VIII в. и хорезмийская монета-подвеска. Интересны находки привезенных с Индийского океана раковин-каури. В тюхтятских курганах постоянно встречаются слитки меди, серебра и золота — все, что осталось от расплавившихся в сильном огне предметов.

Среди древнехакасских курганов IX–X вв. имеются как богатые по инвентарю, так и бедные или даже безынвентарные, что является свидетельством значительной социальной дифференциации общества. Однако для всех них характерен этнически присущий древним хакасам погребальный обряд и наряду с общими имеются многие специфические формы предметов материальной культуры, резко отличные от предметов тюркских или уйгурских.

У девяти раскопанных в Туве древнехакасских тюхтятских курганов IX–X вв. с восточной или юго-восточной стороны их насыпей стояли каменные стелы с тюркоязычными эпитафиями на енисейской письменности (рис. 33, В, 29, 30). Раскопки этих курганов с очевидностью показали, что надгробные эпитафии являются древнехакасскими [Кызласов Л.Р., 1969, с. 108]. Были раскопаны еще два каменных кургана, у которых стелы с надписями стояли в одном случае с западной, а в другом — с северной стороны насыпей. У раскопанного на р. Межегее кургана в урочище Кезек-Хурэ стела с надписью стояла прямо в северо-западной части насыпи. Несмотря на отсутствие находок, можно предположить, что эти три кургана, под насыпями которых залегали кострища и находились ямки о остатками деревянных столбов, также являются древнехакасскими. Установка опорных столбиков в ямах обычна для чаатасов VI–IX вв. Кроме того, аналогичные столбики обнаружены в дренехакасском кургане 18 под горой Чинге на р. Элегесте (раскопки А.В. Адрианова, 1915 г.). Помимо стелы — памятника Элегест I (№ 10), этот курган имел еще каменный столб без надписи, стоявший с северо-западной стороны насыпи. Древнехакасские эпитафии и тамги на вертикально установленных стелах и скалах известны также на территориях Хакасии, Монголии (Суджинская стела) и в Горном Алтае.

Еще одним интересным и единственным для Хакасии памятником скульптурного мастерства и эпиграфики является статуя «Богатырь» с р. Ербы (рис. 33, 30). Она датируется IX–X вв. как по канонической позе поздних изваяний (держащих сосуд обеими руками и имеющих прическу с чехлом в виде косы), так и по высеченной на спине эпитафии с древнехакасской тамгой конца IX в. [Кызласов Л.Р., 1960а; 1964а].

Особо важными памятниками IX–X вв. являются обнаруженные в борах по правому берегу Енисея обособленные поселения металлургов и кузнецов. В них раскопаны многочисленные железоплавильные печи, около которых найдены предметы IX–X вв. [Сунгучашев Я.И., 1974, с. 136].

На территории Хакасии в тюхтятское время градостроительство получило дальнейшее развитие. Продолжал существовать возникший в эпоху чаатас храмовый город в котловане Copra на р. Пююрсух. Это известно по обнаруженному во дворце-храме на станции Ербинской типичному для второй половины IX–X в. баночному сосуду с насечками по венчику, украшенному отверстиями по шейке и поясом прочерченных свисающих треугольников. В эту пору строится большой город-ставка кагана в низовьях р. Уйбат, вблизи ее впадения в Абакан. Рядовые здания города были деревянными, столбовыми, построенными с применением сырцового кирпича. Усадьбы огораживались деревянными заплотами. Здесь жили кузнецы, гончары и другой мастеровой люд. Вода к городу поступала по магистральному каналу, отведенному от Уйбата. Основные кварталы города еще не исследованы. Произведены раскопки монументальных архитектурных сооружений из сырцового кирпича. Среди них выделяется большой замок-дворец, являвшийся, очевидно, укрепленным жилищем древнехакасского кагана. Это прямоугольное сооружение размером 72×37 м., мощные стены которого сохранились в высоту на 4 м. Восточная сторона его, с единственным входом, укреплена четырьмя фланкирующими башнями (рис. 33, А). Две из них — прямоугольные, а угловые — восьмигранные. Самобытная планировка последних подтверждает, что древнехакасские крестьяне жили не только в избах, но и в многогранных юртообразных сооружениях, срубленных из дерева или сооруженных из других материалов (камень и глина).

Строительные приемы, размер кирпича (42×20×10 см), применение глинобитных прямоугольных блоков — все это служит свидетельством того, что древнехакасская архитектурная школа являлась наиболее северным ответвлением среднеазиатского средневекового зодчества. При исследовании замка наряду с вновь открытыми образцами местной гончарной посуды обнаружены горшки уйгур, кувшины с вертикальными ручками, возможно, среднеазиатского производства, обломки изделий из белого тайского фарфора и т. п.

Находки показывают, что дворец древнехакасского правителя начал строиться в начале IX в. и существовал долго. Позднее его достраивали и ремонтировали.

Другие древнехакасские города того времени еще не открыты археологами. Об их существовании свидетельствуют письменные источники. Например, иранское сочинение X в. «Худуд-ал-Алам» указывает, что каган в начале X в., после войны с уйгурами, жил в г. Кемиджкет, название которого переводится как «Енисейский город» (город на р. Кем). Из данных Гардизи (XI в.) проистекает, что другая, самая северная ставка кагана в середине X в. находилась поблизости слияния рек Белого и Черного Июсов [Кызласов Л.Р., 1969, с. 96].

Нельзя не отметить, что на той же самой территории, где зафиксированы тюхтятские курганы (Хакасско-Минусинская котловина, Кемеровская и Новосибирская области, Горный Алтай, Алтайский край, Восточный Казахстан, Тува и Монголия), одновременно с ними в IX–X вв., сооружались курганы других древних тюркоязычных племен, в большинстве своем сохранивших обычай погребения с конем. В этих могилах под округлыми каменными курганами (рис. 33, Г) человек и лошадь обычно положены головой на запад (иногда с отклонениями от этого направления к юго-западу или северо-западу). Хотя погребальный инвентарь выявляет сильное воздействие древнехакасской материальной культуры (особенно в глиняной посуде и украшениях) и многие формы предметов конского снаряжения и вооружения имеют общие «степные» формы, все же по совокупности признаков эти памятники не могут относиться к тюхтятской культуре (см. первый раздел данной главы).

Древнетюркские всадники, проживающие в это время в Хакасии и Туве (рис. 33, справа), очевидно, входили на правах союзников и клиентов в древнехакасское войско и пользовались известной свободой, расселяясь в определенных местах по всей территории каганата древних хакасов в IX–X вв.

В конце кровопролитной двадцатилетней войны с уйгурами древние хакасы в 840 г. захватили территорию Тувы. Их кагал писал кагану уйгур: «Твоя судьба кончилась. Я скоро возьму золотую твою Орду, поставлю перед нею моего коня, водружу мое знамя». Прорвавшись в уйгурские степи, древнехакасское войско разгромило уйгур. Их каган был убит, а столичный город Орду-Балык в верховьях р. Орхона был разграблен и сожжен. До 846 г. продолжалась борьба с уйгурами, оттесненными к границам Китая и в Восточный Туркестан. В 847 г. было совершено нападение на монголоязычные племена шивэй, жившие в верховьях Амура и укрывшие часть бежавших туда уйгур. В 841–842 гг., преследуя отступающих уйгур, древнехакасские войска совершали походы через Джунгарию в Восточный Туркестан и доходили до Кашгара. В середине IX в. древнехакасское государство на западе ограничивалось Иртышем, на севере и востоке — Ангарой, Селенгой и хребтом Большой Хинган, на юге — пустыней Гоби. К началу X в. граница изменилась только с юго-восточной стороны. Древние хакасы ушли из восточной части Центральной Азии, сохранив ее западную часть. Граница прошла по отрогам хребта Хангай (рис. 32).

В этот период тяжких феодальных войн жители древнехакасского государства продолжали вести то же комплексное земледельческо-скотоводческое хозяйство, что и в эпоху культуры чаатас. Но в IX–X вв. на Енисее значительно возросла добыча железной и медной руды. Получила ускоренное развитие металлургическая промышленность, кузнечное, бронзолитейное и иные ремесла. Естественно, резко выросло производство оружия и защитного вооружения войск.

После снятия уйгурского «барьера» значительно выросла торговля хакасов со Средней Азией, Восточным Туркестаном, Китаем и народами Западной и Восточной Сибири. В обмен на ткани и предметы роскоши они продавали мускус, меха ценных пушных зверей, древесину березы, ископаемую мамонтовую кость, породистых скакунов, оружие и кузнечные изделия, а также хлеб.

В государстве древних хакасов к IX в. сложились феодальные отношения. Существовало государственное и частное землепользование. Захваченные во время войны земли раздавались каганом семьям наиболее отличившихся и родовитых военачальников-феодалов. Такие феодальные наделы «баг» передавались по наследству [Кызласов Л.Р., 1965б; Кызласов Л.Р., Кызласов И.Л., 1976]. В начале IX в. наряду с ополченцем сложилось регулярное войско, появилась новая служилая знать. Закабаленное население платило натуральный налог, несло воинскую и трудовую повинности и другие государственные повинности (постойную, подводную и т. п.). Свободное крестьянство разорялось и попадало в зависимость. Знать имела в частной собственности, на основании феодального права, не только землю и скот, но и крестьян. О дарении крестьян феодалами друг другу упоминают эпитафии на каменных стелах. Захваченные чужеродные племена становились данниками, так называемыми кыштымами, а также рабами.

Военно-феодальный государственный аппарат имел сложную иерархию. Управление государством осуществлялось с помощью громоздкой бюрократической машины, на которую опиралась деспотическая власть кагана [Кызласов Л.Р., 1969].

К этому периоду относится значительное количество разнообразных памятников прикладного, ювелирного и скульптурного искусства. Всемирно известны гравированные на скалах близ станции Копьево Сулекские писаницы — искусно выполненные сцены охоты, турниров, переездов, борьбы животных, геральдические фигуры и птицы, личные тамги и т. п. (рис. 21, 1, 4–6, 10, 12). Они сопровождаются енисейскими надписями, из которых верхняя в переводе гласит: «Вечная скала», т. е. скала с рисунками, оставляемая на вечные времена [Appelgren-Kivalo Н., 1931, Abb, 64–93; Евтюхова Л.А., 1948, рис. 171–180].

Многие другие данные свидетельствуют о высоком уровне хозяйственного и культурного развития населения древнехакасского государства в IX–X вв. Продолжалось широкое распространение тюркоязычной енисейской письменности (рис. 34) и грамотности, в том числе и на завоеванные земли. Памятники енисейской письменности появились на Алтае, на Иртыше, в Прибайкалье и в Центральной Азии на землях бывшей Уйгурии. В IX–X вв. часть знати получала образование за границей в киданьском государстве Ляо и в Тибете. Поэтому в государстве имелись ученые люди, знавшие не только китайский, киданьский, тибетский языки, но и западные тюркские, а возможно, также персидский, арабский и сирийский. На Енисее найдены разнообразные привозные предметы с надписями на всех перечисленных языках.

Образованные люди были, следовательно, хорошо знакомы с религиями и философией стран Запада и Востока. В IX в., например, известен переписчик в тибетской транскрипции китайских буддийских сочинений, который был выходцем «из княжеского дома страны Кыргыз» [Кызласов Л.Р., 1969, с. 127]. При дипломатической переписке каганы древних хакасов пользовались собственной письменностью и писали тростниковыми перьями чернилами (найдены фарфоровые чернильницы-«непроливашки») (рис. 33, 18).

Наиболее близкие культурные, торговые и посольские связи были установлены со Средней Азией, прежде всего с Семиречьем. Известно, что в 20-х годах IX в. каган древних хакасов был женат на дочери карлукского ябгу, а мать его происходила из знатного рода тюргешей. К IX в. часть знати приняла манихейство, распространяемое сирийцами в Центральной Азии и Южной Сибири через Среднюю Азию. Проникала на Енисей и буддийская пропаганда (найдены буддийские статуэтки). Но рядовое население в значительной своей части, по-видимому, продолжало оставаться язычниками-шаманистами.

Таким образом, IX–X вв. были периодом наибольшей территориальной экспансии древнехакасской военно-феодальной знати, периодом установления широчайших культурных, торговых, межгосударственных и этнических контактов с отдаленными племенами и народами, обитавшими, по выражению рунических тюркоязычных текстов, во всех «четырех углах» света.

Первые раннесредневековые могильники в Западном Забайкалье (могильники «На Увале» и Хойцегор) были раскопаны в бассейне Селенги Ю.Д. Талько-Грынцевичем в 1897–1899 гг. В 20-е годы Г.Ф. Дебец исследовал могильник у д. Зарубино (1926 г.), а Г.П. Сосновский раскопал значительное число средневековых погребений в разных районах южной Бурятии (1927–1929 гг.). К сожалению, в большинстве своем эти материалы остались неопубликованными [Дебец Г.Ф., 1926; Хамзина Е.А., 1970]. В конце 40-х годов некоторые курганы этого времени изучал А.П. Окладников [Окладников А.П., 1950; 1951].

В 50-60-е годы ценные материалы собраны Е.А. Хамзиной, которая опубликовала первую сводную работу по средневековой археологии Западного Забайкалья [Хамзина Е.А., 1969; 1970]. В 1971–1973 гг. важные факты установлены Л.Г. Ивашиной при исследовании четырех могильников в северо-восточной Бурятии [Ивашина Л.Г., 1973; 1974; 1975]. Еще один могильник в долине Хилок был раскопан в 1975 г. читинскими археологами [Константинов М.В., Немеров В.Ф., 1976; Немеров В.Ф., Белькова Г.З., Шадрин С.Д., 1976].

Из памятников иного характера необходимо упомянуть найденный в середине XIX в. у с. Нюкского клад серебряной посуды, датируемый монгольской пайцзой (с надписью квадратным письмом) концом XIII — первой половиной XIV в. [Извлечение, 1855; Смирнов Я.И., 1909, рис. 173–180].

Несмотря на недостаточную еще изученность в настоящее время территории Западного Забайкалья, здесь можно выделить по формальным признакам три группы средневековых памятников: 1) немногочисленные памятники VIII–IX вв., относящиеся к периоду уйгурского каганата (их характеристику см. в разделе «Культура древних уйгур»); 2) могилы и жертвенно-поминальные курганы тюркоязычных племен IX–X вв.; 3) памятники монгольского периода XIII–XIV вв.

Уточняя периодизацию Е.А. Хамзиной (следующей за Г.П. Сосновским — Хамзина Е.А., 1970, с. 82–83), предлагаем оставить введенные этими авторами названия групп или типов погребений, но с внесением изменений в их содержание и хронологию.

В настоящее время в Западном Забайкалье отчетливо выделяются хойцегорская (IX–X вв.) и саянтуйская (XIII–XIV вв.) культуры. Что касается промежуточных памятников XI–XII вв. (которые Е.А. Хамзиной относились к тапхарскому типу X–XIII вв.), то они в основной своей массе еще не обнаружены и потому не могут быть описаны. С большей долей осторожности к этому периоду, вероятно, можно отнести только могилу 19 из VI могильника на горе Тапхар [Хамзина Е.А., 1970, с. 57–58, 114–116, табл. IV, V].

Хойцегорская культура представлена памятниками, распространенными почти по всей территории Западного Забайкалья. Курганы этой культуры раскопаны в могильниках «На Увале» (1) и в Хойцегоре (3, 7, 8, 12) Ю.Д. Талько-Грынцевичем, на Тапхаре V и Баянголе (1–3) — Е.А. Хамзиной, на Тапхаре (жертвенно-поминальные) — Г.П. Сосновским, в могильниках Бухусан (9, 14–17, 18-1, 19, 24), Харга I (1–7), Харга III (1, 4) и Алтай (1, 2, 4, 9) — Л.Г. Ивашиной.

Могилы хойцегорской культуры были отмечены на поверхности земли округлыми или овальными задернованными выкладками из обломков скалы, иногда с углублениями в центре. Их размеры от 2×2,15 до 4,1×5,8 м. Выкладки часто потревожены в древности, но, вероятно, первоначально представляли собой овальные каменные «панцири», непосредственно прикрывавшие могильные ямы. Под выкладками прямо в слое погребенного дерна или в неглубоких грунтовых ямах (0,2–0,62 м.) находились погребения мужчин, женщин и детей — от младенцев до стариков.

Они были захоронены на спине не только в вытянутом положении, но и с коленями, поднятыми вверх, а также в скорченной позе, на правом или левом боку. В количественном отношении несколько преобладали погребения на спине. Варианты трупоположений не зависят от пола и возраста. В шести случаях кости скелетов были настолько перемешаны грабителями, что первоначальное их положение установить не удалось. В большинстве случаев трупы укладывались головой на север или северо-восток, изредка на восток-северо-восток и восток. Дважды удалось выявить, что погребенные были прикрыты досками и лишь в одном случае скелет находился в берестяном гробу, имевшем деревянную раму (Баянгол, могила 1).

Ни в одной могиле не найдено костей домашних или диких животных. Очевидно, мясную пищу не клали. Жидкую или полужидкую заупокойную пищу в сосудах также устанавливали не всегда. В двух могилах (мужчины и женщины) в головах погребенных стояли гладкие баночные сосуды с насечками по венчику, а в третьей могиле — у младенца — сосуд с высоким горлом; в четырех других найдены отдельные обломки горшков. В нескольких случаях сохранились следы поминок, совершенных после захоронения. В двух выкладках среди камней обнаружены обломки разбитых сосудов, а в двух других — кости овец.

В редких случаях в разграбленных или детских могилах совершенно отсутствовал инвентарь или встречены лишь следы железных окислившихся предметов. Детали конского снаряжения обнаружены как в мужских, так и в женских погребениях, что подчеркивает конный быт населения. Однако необходимо отметить, что из 24 могил, имевших инвентарь, только в шести оказались предметы конского снаряжения. Обычно удила и стремя (или что-то одно из них) положены около головы умершего. В одном случае удила лежали у левого колена, а стремя — между ног; в другом — два стремени и удила располагались справа у пояса мужского скелета.

Стремена разнотипны: с восьмеркообразным завершением и с петлей на шейке (рис. 35, 26, 28). Среди последних встречаются экземпляры с фигурным завершением петли или высокой петлей. Удила двусоставные с S-овидными псалиями и дополнительными петлями, иногда с «сапожками» на концах (рис. 35, 23). Другие удила имеют двойные перпендикулярно расположенные кольца (рис. 35, 14). Чаще встречается третий тип удил — с перевитыми восьмеркообразными кольцами (рис. 35, 13). В одной могиле найдена роговая подпружная пряжка и в двух — костяные застежки-цурки (рис. 35, 35). Отметим также две роговые листовидные подвесные бляхи от сбруи и роговую обойму для узды с парой отверстий (рис. 35, 24).

Оружие обнаружено только в мужских погребениях. В шести могилах вдоль правой стороны погребенных находились остатки сложных луков уйгурского типа с роговыми концевыми и центральными лопаточкообразными накладками (рис. 35, 1, 17, 25). Наконечники стрел обычно лежали пучками (от 4 до 25 штук) у правого плеча, реже — у ног. При этом отдельные наконечники обнаружены в разных местах могилы. В одних и тех же колчанах, по-видимому, находились стрелы и с железными и с костяными наконечниками. На черешок железных наконечников обычно была надета роговая свистулька. Среди железных наконечников обнаружены как плоские (асимметрично-ромбические; широколезвийные и узколезвийные лопатки, в том числе и специфические с боковыми выступами и вырезным лезвием; вильчатые и скругленно-конечные), так и удлиненные, ромбические в сечении или трех- и четырехлопастные (рис. 35, 8-12, 18, 19, 21, 22). Костяные наконечники в большинстве своем удлиненные, полированные, круглые, ромбические или трехгранные в сечении, изредка — четырехгранные втульчатые (рис. 35, 16, 20, 29). Все наконечники стрел специализированы для войны и охоты.

Кроме того, обнаружены железные и роговые острия, а также костяной наконечник копья, а в одной мужской могиле обломки окисленных железных предметов, похожих на остатки меча и, возможно, панциря.

Орудия труда немногочисленны. Больше всего обнаружено железных черешковых ножей, иногда с остатками роговых ручек (рис. 35, 32). Найдены также гладкое железное тесло поздней формы (рис. 35, 27), старый каменный оселок, роговые и костяные предметы, в том числе игольник из трубчатой кости (рис. 35, 31) и острие из рога оленя с отверстием для подвешивания к поясу.

От одежд погребенных почти ничего не сохранилось. Только в Хойцегорском могильнике оказались обрывки зеленой шелковой ткани. От поясов остаются железные и бронзовые пряжки и бляшки. В двух мужских могилах лежали остатки наборных поясов из позолоченных бронзовых пряжек и бляшек. Один из поясов состоял из квадратных, сердцевидных, фестончатых и круглых бляшек (рис. 35, 45), часть которых украшена растительными рельефными узорами. Другой интереснейший пояс из прямоугольных и сердцевидных блях с полукруглыми привесками и наконечниками был дополнительно украшен двумя лировидными бляхами поздней формы (рис. 35, 39, 40, 42–44) [Талько-Грынцевич Ю.Л., 1902, табл. 1, 6, 7]. Кроме растительного орнамента, на каждой из этих бляшек изображены голова или бюст человека (с длинными волосами, в головном уборе типа тиары или короны), ограниченные снизу полумесяцем. На лировидных бляхах таких изображений два, а на прямоугольных, помимо головы на полумесяце, по бокам от нее расположены еще две головы в подобных же головных уборах, но без полумесяцев. Наконечник, кроме головы на полумесяце, имеет сверху две аналогичные головы, опирающиеся на растительные завитки. Семантика описанных сцен еще не выяснена.

Наборные пояса дважды встречены и в могилах молодых женщин. Один пояс состоял из прямоугольных и полукруглых бронзовых бляшек (с отверстиями для подвесок, украшенных растительными завитками), (рис. 35, 4, 5). Другой — из серебряных многофестончатых фигурных бляшек (рис. 35, 7). В женских могилах встречены также бусы из цветного камня и халцедона (рис. 35, 6), железная спиралевидная подвеска и одиночные бронзовые серьги в виде колец с боковыми отростками и подвесками (рис. 35, 2, 3).

Особую категорию памятников хойцегорской культуры составляют жертвенно-поминальные курганы, раскопанные Г.П. Сосновским и Е.А. Хамзиной на горе Тапхар V и в Баянгольском могильнике [Хамзина Е.А., 1970, с. 16, 41–48, 91–95, 101–103]. Располагаются они группами, иногда цепочками, вытянутыми с северо-востока на юго-запад. На поверхности эти памятники отмечены округлыми или овальными каменными выкладками размером от 1,15×1,35 до 4,3×4,5 м. По хорошо сохранившимся кладкам устанавливается, что первоначально это были юртообразные сооружения из плитняка в виде округлых оградок из вертикально установленных плиток, покрытых плитами, положенными плашмя. Внутреннее их заполнение состояло из мощного слоя гумуса, в котором обнаружены лепные баночные сосуды, изредка стоявшие вверх донцами. Таких сосудов в одном курганчике находится от 1 до 2–3 или даже 7. Иногда в гумусном слое встречаются мелкие угольки, а в одном случае поверх камней лежала бронзовая подвеска. Таким образом, в описанных курганчиках захоранивалась, очевидно во время последних поминок, жидкая или полужидкая пища в сосудах, предназначенная для «кормления» душ умерших. В пяти аналогичных сооружениях на горе Тапхар V не оказалось ничего. Очевидно, в них первоначально была уложена какая-то твердая пища (мясо без костей, сыр и т. п.), которая не могла сохраниться.

Хойцегорские баночные сосуды (гладкие или нередко имеющие отогнутый венчик с насечками по верху, поясок из ямок по шейке и зигзагообразный орнамент — рис. 35, 37) [Хамзина Е.А., 1970, рис. 6; 22] из жертвенно-поминальных и могильных сооружений однообразны и более всего схожи с подобными сосудами древнехакасской тюхтятской культуры IX–X вв. В этот период времени они употреблялись в быту тюркоязычных племен в предгорьях Алтая, в Хакасии, Туве и в соседней Монголии [Арсланова Ф.X., 1972, табл. VI, 1;Евтюхова Л.А., 1957, рис. 7, 5; Кызласов Л.Р., 1969, рис. 31; Николаев Р.В., 1972, рис. 3].

В жертвенно-поминальных памятниках на Баянгольском могильнике наряду с баночными встречены и гладкие узкогорлые сосуды (рис. 35, 38, 41), также схожие с некоторыми типами древнехакасских [Хамзина Е.А., 1970, рис. 25; 26]. Хойцегорские жертвенно-поминальные курганы чрезвычайно близки к жертвенно-поминальным курганам и сооружениям древних тюркоязычных племен Саяно-Алтайского нагорья, начиная с шурмакских, таштыкских и древнетюркских вплоть до древнехакасских тюхтятской культуры [Кызласов Л.Р., 1958, с. 94–95; Кызласов Л.Р., 1969, с. 23–32; Кызласов И.Л., 1975].

В целом хойцегорские могилы и по устройству погребальных сооружений, и по обряду захоронения, и по инвентарю очень схожи с могилами местных тюркоязычных племен Тувы, хоронивших своих умерших в периоды Уйгурского каганата (VIII–IX вв.) и древнехакасского государства (IX–X вв.) [Кызласов Л.Р., 1969, с. 79, 112–114]. Влияние лесных племен Восточной Сибири ощутимо только в наличии некоторых своеобразных типов местных костяных и железных наконечников стрел (рис. 35).

Тюркоязычность племен хойцегорской культуры IX–X вв. может быть сопоставлена со значительным пластом тюркоязычной топонимики в Западном Забайкалье.

Глава третья Восточноевропейские степи во второй половине VIII–X в.

С конца XIX в. внимание русских и зарубежных археологов-медиевистов неизбежно привлекают памятники высокоразвитой и своеобразной культуры, созданной полукочевыми народами, заселявшими степные и лесостепные просторы Приазовья и Подонья в VIII–IX вв.

Два памятника — открытое в 1890 г. Маяцкое городище и первые раскопанные в 1900 г. катакомбы Салтовского могильника — дали имя всей культуре: салтово-маяцкая, или просто салтовская.

Помимо Маяцкого городища, в XIX в. в России было известно еще около десятка памятников этой культуры, разбросанных в основном на огромной территории Харьковской губернии.

Однако археологическое изучение этих памятников началось только в 1900 г., когда учитель местной Верхне-Салтовской школы В.А. Бабенко раскопал несколько катакомб на всемирно известном сейчас Салтовском могильнике, расположенном на невысоких глиняных холмах правого берега Северского Донца, рядом с развалинами белокаменной крепости того же времени и огромным селищем. С тех пор вплоть до наших дней из года в год с небольшими перерывами русские и советские археологи работают над изучением сложнейшего Салтовского комплекса (городища, могильника, селища). Первоначально полевыми исследованиями Салтовского могильника занимался почти исключительно В.А. Бабенко. За первые 11 лет раскопок он вскрыл около 200 катакомб [Ляпушкин И.И., 1958а, с. 83–87]. Этот стремительный темп и незнание элементарных правил ведения раскопок привели к гибели огромный, богатейший материал, добытый им при «разработках» могильника. В настоящее время мы не можем даже доверять тем комплексам, которые хранятся в Государственном Историческом музее и в Эрмитаже.

Кроме того, мы знаем, что чертежи погребений В.А. Бабенко изготовлял при помощи заранее сделанной схемы. В результате остались невыясненными многие черты погребального обряда могильника, которые были отмечены последующими исследователями. Копал В.А. Бабенко длинными траншеями, заложенными вдоль склонов. Отсюда и его вывод о правильной «рядности» в расположении могил. На самом деле такой рядности не было. Если судить по другим могильникам, то вокруг катакомб обычно раскиданы остатки тризн. В Салтовском могильнике их так и не удалось обнаружить — раскопки траншеями не оправдали себя: тризны, находившиеся обычно в верхнем черноземном слое, видимо, просто выбрасывались рабочими.

Мы специально так подробно остановились на методике В.А. Бабенко потому, что многие археологи и по сей день пытаются привлекать материалы Салтова для датировок, по сей день полагают, что не нашлось еще для Салтова настоящего исследователя, а когда он найдется, то старые материалы еще получат свое место в науке. Это не так. Раскопки В.А. Бабенко мало чем отличались от печально известных всей археологической России раскопок графа Уварова на мерянских курганах.

Следует отметить, что современники В.А. Бабенко отлично понимали тот вред, который наносит памятнику энтузиазм этого исследователя и по возможности пытались помешать ему. Именно потому приезжали туда такие серьезные археологи, как М. Покровский, раскопавший в Салтове несколько десятков катакомб и хорошо для того времени издавший их. Другой ведущий русский археолог, Н.Е. Макаренко, тоже исследовал на могильнике катакомбы [Федоровский А.С., 1913; 1914; Макаренко Н.Е., 1906, с. 122–144]. Характерно, что последнего направила в Салтово Археологическая комиссия в 1905 г., которая поручила этому опытному полевому археологу «ознакомиться с употребляемыми г. Бабенко приемами исследования и особенно отыскивания катакомбных погребений» [Ляпушкин И.И., 1958а, с. 87]. Как мы видим, комиссию беспокоили те же вопросы, что и нас сейчас, — члены комиссии отчетливо понимали, что дальнейшие работы методами В.А. Бабенко приведут к уничтожению памятника. К сожалению, у В.А. Бабенко были и высокие покровители в научном мире, в частности графиня Прасковья Сергеевна Уварова. Бороться с ней, видимо, было практически невозможно.

Тем не менее, даже в этих грабительских раскопках была положительная сторона. Огромный и яркий материал, поступавший ежегодно, привлекал внимание ученых, будил мысль, требовал каких-то, хотя бы предварительных, обобщений. Первым к обобщениям приступил А.А. Спицын, придававший открытию Салтовского могильника первоочередное значение, полагая, что это событие можно считать началом новой эры в изучении древностей южной России. Со свойственной ему почти чудодейственной интуицией А.А. Спицын не только правильно датировал этот памятник по аналогиям с северо-кавказскими древностями, но и дал в целом верное этническое их определение: все они принадлежали аланам VIII–IX вв. [Спицын А.А., 1909а]. В отличие от него многие русские ученые полагали, что такая высокая культура, как салтовская, могла быть создана только каким-то господствующим в то время народом. Таким народом в VIII–IX вв. являлись хазары, значит хазары и оставили после себя все эти многочисленные, открываемые каждый год в разных местах Подонья и Приазовья памятники [Самоквасов Д.Я., 1908, с. 234; Багалей Д.И., 1909, с. 66]. Этого же мнения придерживался и основной исследователь салтовского могильника В.А. Бабенко [Бабенко В.А., 1914], который в течение нескольких лет пытался расширить сферу своих работ и, проведя небольшие разведки, начал закладывать шурфы на поселениях (Волчанском, Салтовском). Однако раскопки поселений, требовавшие высокой квалификации, оказались ему не под силу и он бросил заниматься ими, вновь переключившись на могильник. Несмотря на то что внимание ученых было поглощено преимущественно Салтовским могильником, интерес ко всей культуре в целом привел к тому, что археологи начали исследования и некоторых других ее памятников. В.А. Городцов раскопал не менее знаменитый, чем Салтовский, Зливкинский могильник (35 погребений), А.И. Милютин и Н.Е. Макаренко начали большие работы на Маяцком городище, селище и могильнике [Городцов В.А., 1905, Милютин А.И., 1909; Макаренко Н.Е., 1911].

Этим и ограничиваются в основном более или менее крупные работы на салтово-маяцких памятниках, вошедшие в науку в первые полтора десятилетия нашего века, т. е. до Великой Октябрьской социалистической революции.

Новый этап в исследовании памятников салтово-маяцкой культуры начался в конце 20-х годов XX в. Он связан с именем М.И. Артамонова, который организовал широкие разведочные работы по Дону с целью выяснения ареала салтово-маяцкой культуры. Уже к середине 30-х годов ареал этот был примерно определен: на севере — лесостепь верховий Дона, Оскола и Северского Донца, на востоке — междуречье Волги и Дона (граница была проведена примерно), на юге — бассейн нижнего Дона и Приазовье. Западная граница осталась «открытой». Правда, в лесостепи она намечалась благодаря вполне четкой восточной границе славянской (роменской) культуры, вплотную подходящей к салтовским поселениям верховий Донца. Однако распространение салтово-маяцкой культуры на запад по степи оставалось невыясненным. М.И. Артамонов, очертив салтово-маяцкий ареал и сопоставив его с границами Хазарского каганата, проведенными по данным письма Иосифа, счел возможным отнести салтово-маяцкую культуру к государственной культуре Хазарского каганата [Артамонов М.И., 1940].

Помимо разведок и интерпретации культуры, М.И. Артамонов начал раскопки одного из известнейших хазарских городов — Саркела [Артамонов М.И., 1935]. В отличие от подавляющего большинства археологических памятников, обычно не упоминаемых в письменных источниках, этот город был упомянут четырьмя разноязыкими и разновременными авторами: византийским императором Константином Багрянородным [ИГАИМК, 1934, 91, с. 20], хазарским каганом Иосифом [Коковцов П.К., 1932, с. 102], русским летописцем [ПВЛ, 1950, с. 47]; самый поздний источник относится к XIV в. — это описание путешествия митрополита Пимена по Дону [Кудряшов К.П., 1948, с. 9–34]. Митрополит утверждал, что видел развалины города Серклии в месте сближения Волги с Доном. На самом деле там никаких развалин нет, а городище Саркел находилось много ниже — у станицы Цимлянской. Археологи должны были прежде всего доказать ошибку Пимена и принадлежность кирпичных развалин близ станицы Цимлянской древнему хазарскому городу Саркелу. Уже после первых разведок и особенно после больших для того времени раскопок городища, проведенных в 1934–1936 гг., вопрос о тождестве левобережного Цимлянского городища (так называли Саркел в археологической литературе до М.И. Артамонова) и Саркела был решен.

Интересно, что, несмотря на массовость доказательств, приведенных археологами и звучащих для археологов абсолютно неоспоримыми истинами, в конце 40-х годов нашелся историк, который усомнился в правильности выводов М.И. Артамонова и вновь воскресил выдумку Пимена о местоположении Серклии где-то в районе г. Калач [Кудряшов К.В., 1948]. На следующий год после выхода в свет работы К.В. Кудряшова начала работать одна из первых и наиболее крупных новостроечных экспедиций — Волго-Донская. Центр этой экспедиции находился в Саркеле. За три сезона раскопок здесь было вскрыто более половины крепости [Артамонов М. II., 1958], исследованы громадный могильник жителей города [Артамонова О.А., 1963] и примыкающий к нему подкурганный кочевнический могильник [Плетнева С.А., 1963б]. После этих работ соображения К.В. Кудряшова о местонахождении Саркела у Калача окончательно потеряли научное значение. Для археологов особенно существенным представляется то, что археологические датировки и интерпретация различных слоев памятника совпали с датами и событиями, известными по письменным свидетельствам: датой основания Саркела (933 г.), датой гибели его (965 г.), датой гибели Белой Вежи (1117 г.), русской фактории, основанной на месте Саркела.

Волго-Донская экспедиция проводила раскопки и на других синхронных Саркелу памятниках в зоне затопления. Такими были поселения у Карнаухова, у Среднего, у станицы Суворовской и др. Руководителем работ на всех этих памятниках был И.И. Ляпушкин [МИА, 1958, 62]. Свою археологическую деятельность И.И. Ляпушкин начал с изучения материалов из раскопок Таманского городища [Ляпушкин И.И., 1941]. Он первый четко разделил средневековый культурный слой этого памятника на два периода: хазарский и русский. Хазарский слой аналогичен хазарскому слою Саркела. В 1939 г. он заложил большой раскоп на так называемом Правобережном Цимлянском городище — белокаменной крепости, синхронной Саркелу.

Таким образом, не случайно, что именно И.И. Ляпушкин возглавил отряд Волго-Донской экспедиции, изучавшей салтово-маяцкие памятники. Обобщив свои многолетние разведочные и раскопочные работы, он написал большую статью, в которой дал классификацию салтово-маяцких памятников, разделил культуру на два варианта: северный — аланский и южный — болгарский (праболгарский) и подробно охарактеризовал оба выделенных варианта. Эту же работу провел Н.Я. Мерперт, подтвердив выводы И.И. Ляпушкина о двуэтничности салтово-маяцкой культуры [Мерперт Н.Я., 1957].

С середины 50-х годов изучением салтово-маяцких памятников занималась С.А. Плетнева. Результаты ее разведок и раскопок нашли частичное отражение в книге [«От кочевий к городам», 1967] и в ряде статей и заметок, посвященных отдельным памятникам или категориям вещей [Плетнева С.А., 1959; 1963а; и др.]. В последние годы салтово-маяцкая культура привлекает все большее число молодых исследователей. Были открыты хазарские памятники (городища, поселения, могильники) в Дагестане [Магомедов М.Г., 1975], в юго-западном Крыму (Баранов И.А.). Исследуется ряд широко известных памятников этой культуры в Подонье: поселение и могильник Сухая Гомольша и поселение и могильник Маяки на Донце (В.К. Михеев, А.К. Дегтярь), городище Семикаракорское на нижнем Дону (Флеров В.С.), городище, поселение и могильники у сел Ютановка и Волоконовка на Осколе [С.А. Плетнева, А.Г. Николаенко, 1976], на среднем Донце [Красильников К.И., 1976; 1978] и, наконец, знаменитый Маяцкий комплекс (городище, селище и могильники), раскопки на котором начались в 1975 г., спустя 70 лет после работ, проведенных там Н.Е. Макаренко.

Много сил тратят советские ученые и на дальнейшую систематизацию салтово-маяцких древностей, на более четкую их хронологизацию. Благодаря тщательной обработке материалов и ряду новых открытий по-новому ставятся и рассматриваются многие вопросы, связанные с экономикой, социально-экономическими отношениями, этническими взаимоотношениями внутри салтово-маяцкой культуры.

Одним из самых сложных вопросов, неоднократно дискутировавшихся в научной литературе, является вопрос о ее хронологических рамках.

Со времени открытия и первых раскопок Салтовского могильника благодаря находкам в нескольких его катакомбах монет VIII — начала X в., а также аналогии салтовских инвентарей с уже продатированными северо-кавказскими аланскими древностями VIII–IX вв. традиционной датой салтово-маяцкой культуры были VIII–IX вв. (может быть, самое начало X в.) [Бабенко В.А., 1907; Спицын А.А., 1909; Покровский А.М., 1905; Федоровский А.С., 1913; Готье Ю.В., 1930, с. 53–69]. Эту датировку приняли все последующие исследователи — М.И. Артамонов, И.И. Ляпушкин, Д.Т. Березовец, С.А. Плетнева и др. В последние десятилетия нижняя дата культуры — середина VIII в, — была подкреплена исследованиями А.К. Амброза [Амброз А.К., 1971]. Следует также помнить, что на отдельных поселениях жизнь продолжалась вплоть до второй половины X в., а кое-где, возможно, и до конца его. Таким поселением является прежде всего Саркел, в котором салтово-маяцкая культура продолжала существовать до 965 г., когда город был разорен Святославом. Пережили конец IX в. (нашествие печенегов) и некоторые крымско-таманские города, в частности Таматарха (Тамань). Продолжалась жизнь в X в. и в самом Салтове, судя по находкам поздних монет в его катакомбах, и в некоторых еще более глухих уголках каганата — в лесостепном пограничье, например на Осколе у с. Волоконовка [Плетнева С.А., Николаенко А.Г., 1976]. Несмотря на некоторое расширение датировки, в целом она все же осталась неизменной: середина VIII — первая половина X в.

Была сделана попытка разделить эти двухсотлетние древности на периоды, т. е. создать внутреннюю относительную хронологию культуры [Плетнева С.А., 1967, с. 135–143]. Ранний период салтово-маяцкой культуры датируется от середины VIII до середины IX в., средний — середина IX в., поздний — вторая половина IX — первая половина X в. Возможно, что в отдельных случаях мы можем выделить еще и вещи второй половины X в. (рис. 36; 37). Следует признать, что любое разделение материала на сравнительно коротком промежутке времени всегда несколько схематично. При таком разделении речь может идти только о преобладании той или иной категории вещей (типа или варианта), а не об исключительном их бытовании на определенном отрезке времени.

В настоящее время не вызывает особых возражений и разделение салтово-маяцкой культуры на несколько локально-этнических вариантов.

Мы уже говорили, что И.И. Ляпушкин разделил салтово-маяцкую культуру бассейна Дона на два варианта. Лесостепной вариант верховий Дона, Оскола, Северского Донца он считал аланским, а степной, к которому относился и Саркел, — болгарским. Именно эти два народа и были создателями салтово-маяцкой культуры — культуры Хазарии. Поэтому всюду, где исторически зафиксированы эти народы в VIII–X вв., известна и салтово-маяцкая или очень близкая к ней культура. Таковы земли северо-кавказских предгорий (Алания), Крым, Волжская и Дунайская Болгарии. Так ареал салтово-маяцкой культуры необычайно расширяется, от Камы до Кавказа, от Белой до Дуная. Вырастает и число вариантов этой культуры.

Помимо двух выделенных И.И. Ляпушкиным и распространенных только на территории Подонья, мы знаем теперь еще четыре варианта, относящихся к салтово-маяцкому кругу памятников: приазовский, крымский, нижневолжский и дагестанский. Кроме того, через салтово-маяцкий этап в культуре прошли северо-кавказские аланы, дунайские и волжские болгары, а значит, на том этапе их культуру можно также в какой-то степени считать вариантами салтово-маяцкой (рис. 38).

Каждый из вариантов характеризуется признаками, не известными или мало распространенными в других вариантах. Однако таких признаков немного. Обычно здесь, как и при составлении хронологии салтово-маяцких памятников, следует скорее говорить о преимущественном распространении данного признака на территории того или иного варианта.

Исторические письменные источники, дающие нам представление о жизни народов юго-восточной Европы в VIII–X вв., хотя и многочисленны, но кратки и отрывочны. Письменные сведения дают нам только основные вехи по истории степных народов в эпоху раннего средневековья, по истории Хазарского каганата. Все они уже не раз были предметом изучения русских и советских ученых [Артамонов М.И., 1962].

Согласно письменным источникам, история хазарского объединения (типа племенного союза), а затем и раннефеодального государства началась в прикаспийских степях Северного Предкавказья (нынешнем Дагестане). Наиболее ранние достоверные упоминания о собственно хазарах относятся к VI в. На протяжении первых ста лет хазары активно участвовали в политической жизни Тюркского каганата, ведшего постоянные войны с закавказскими государствами, и главное с Сасанидами. В 30-х годах VII в. Тюркский каганат рухнул в результате вспыхнувшей там междоусобной войны. На его обломках стали возникать новые государственные образования, сложение которых началось еще внутри каганата. Такими образованиями были на территории восточноевропейской степи Великая Болгария (на Тамани и в Приазовье) и Хазарский каганат (в Дагестане) (рис. 39). Каждое из них было возглавлено выходцами из аристократических родов Тюркского каганата: Ашина — у хазар и Дуло — у болгар. Правителем Великой Болгарии был хан Кубрат. Он умер примерно в 40-х годах VII в. После него созданное им объединение распалось на отдельные орды. Наиболее крупными были орда, возглавленная ханом Аспарухом, и орда Батбая.

Одновременно с Великой Болгарией началось обособление и образование Хазарского каганата. Следует помнить, что и там, в прикаспийских степях, основным этническим компонентом объединения были родственные болгарам племена, в частности савиры. Тем не менее, политически они принадлежали к враждебному приазовским болгарам объединению, возглавленному хазарами и именовавшему себя каганатом. Ослабление Великой Болгарии привело к тому, что новый каганат присоединил Приазовье к своим землям, захватил пастбища и начавшие отстраиваться приазовские порты. Часть побежденных болгар, возглавленных энергичным ханом Аспарухом, откочевала на Дунай и основала там новое государство — Дунайскую Болгарию. Другая орда осталась и подчинилась хазарам, войдя составной частью в их объединение (рис. 39).

Распространение хазар в Приазовье привело к установлению тесных связей с Византией. К этому времени хазарский федеративный союз племен занимал уже степи и предгорья Дагестана, Прикубанье и приазовские степи, частично степи Северного Причерноморья и часть Крыма. Племенной союз кочевых племен стал превращаться в государство с развитой экономикой. Массы народа осели в поселках и городах. Столицы каганата Беленджер и Семендер превратились в большие, хорошо укрепленные города. Однако вскоре на каганат обрушилось серьезное бедствие — война с арабами. Первые тридцать лет VIII в. прошли в постоянной борьбе хазар с арабами, причем арабы грабили и разоряли жителей каганата, подрывая его экономическую базу. Города и городские стены не успевали отстраиваться. Походы и набеги не давали возможности заниматься восстановлением экономики. Уже это привело к тому, что население из Предкавказья начало массовые откочевки на север — в донские и поволжские степи. Очевидно, в первой четверти VIII в. был выстроен на берегу Волги замок, быстро обросший посадом и названный по имени реки Итиль. Сюда была перенесена из Дагестана столица государства. Сюда же направил свой удар арабский полководец Марван в 735 г. Армия кагана была уничтожена, каган запросил немедленно мира. Однако Хазария не стала вассалом Арабского халифата. Каганат просто переменил место кочевок — предкавказские народы двинулись на север. В этом массовом движении участвовали не только подданные хазарского кагана, но и значительная часть аланских племен, не входивших в каганат, но, очевидно, вассальных ему. Как и хазары, аланы неоднократно подвергались разорению со стороны арабов, и, видимо, это послужило причиной их переселения в Подонье (рис. 39).

На новых землях каганат быстро восстановил силы. Расцвела его экономика и культура, о которых мы можем судить благодаря памятникам салтово-маяцкой культуры. На рубеже VIII и IX столетий при кагане Обадии часть хазарской аристократии приняла иудейскую религию. Вызвано это было политическими соображениями, желанием кагана противопоставить свое государство христианской Византии и мусульманскому халифату, однако, судя по дальнейшим событиям, это была серьезная ошибка правительства. В стране началась смута. В течение почти ста лет продолжались в каганате религиозные и политические разногласия, в результате которых страна ослабела, а центральная власть потеряла прежнее значение. Думается, что многие болгарские орды именно в то смутное время отошли на Волгу (в Волжскую Болгарию) и на Дунай, в существовавшее там болгарское государство.

В самом конце IX в. в степи Подонья и Приазовья ворвались печенежские орды. Уже в середине X в. они овладели всей степью, разорили все оседлые поселки и многие хазарские города в степной и лесостепной зонах. Фактически размеры Хазарин сократились до небольшого (не более 300 км. в поперечнике) ханства, расположенного между Доном, Волгой, Тереком и Манычем, т. е. примерно на территории нынешней Ставропольщины.

В 965 г. князь Святослав добил каганат, взяв его столицу Итиль и его пограничную крепость Саркел, который переименовал в Белую Вежу, переведя тюркское слово на русский язык.

Таковы основные вехи истории Хазарского каганата, известные нам благодаря дошедшим до нас письменным источникам. Следует учитывать, что в этих источниках сообщается также о социальном строе, об экономике, о некоторых религиозных представлениях населения каганата. Для нас особенно интересны данные о занятиях населения земледелием и даже виноградарством и садоводством, т. е. развитым земледелием, о кочевании богатой верхушки общества, о языческой вере в бога неба Тенгри-хана и о торговле каганата с халифатом, Средней Азией и Византией. Все эти сведения находят самое широкое подтверждение в археологических материалах.

Начнем рассмотрение археологических источников с самого распространенного типа памятников — с поселений.

Все известные в настоящее время остатки поселений мы делим на несколько групп: 1 — кочевья, 2 — поселения, 3 — поселения, укрепленные земляными валами, 4 — небольшие мысовые укрепления с остатками каменных стен (замки), 5 — крепости-города, 6 — причерноморские города, выросшие на развалинах античных поселений (рис. 40–42).

Кочевья, или сезонные стойбища, обнаружить археологически очень трудно, поскольку от кратковременных стоянок в земле оставалось минимальное количество отбросов: преимущественно кости животных и обломки нескольких сосудов, разбросанных на территории кочевья и в настоящее время выпаханных на дневную поверхность. Располагались кочевья по берегам рек, оврагов и морских заливов, как правило на первой надпойменной террасе. По размерам кочевья можно разделить на два типа: небольшие — 200–300×100-200 м. и крупные — 1000–1500×200–300 м. Оба типа характеризуются малым количеством находок на поверхности и отсутствием культурного слоя (рис. 40, 2). Иногда археологи обнаруживают на большом участке берега, достигающем длиной 20–30 км., «обитаемую полосу», характеризующуюся редкими находками обломков керамики и костей. По-видимому, это были места ежегодных подкочевок к берегу с неопределенным местом стоянки.

Распространены кочевья далеко не на всей территории салтово-маяцкой культуры — археологам удалось обнаружить их пока только на среднем Донце, в нижнедонских и приазовских степях.

Остатки постоянных поселений — селища распространены значительно шире (и в степях, и в лесостепи) и попадаются чаще. Объясняется это, видимо, тем, что культурный слой на них выражен четче, находок в нем больше и обнаружить такие памятники, естественно, легче. Располагаются селища также вдоль рек на первой надпойменной террасе. Размеры их, как и размеры кочевий, позволяют делить обнаруженные памятники на два типа: небольшие и крупные. Следует учитывать, что в отличие от кочевий селища, как правило, бывают многослойные, т. е. они располагаются на наиболее удобных участках берега, которые обживались в течение многих веков разными народами (от скифов до казаков XVIII в.). Нередко селища с двух сторон ограничены оврагами, впадающими в пойму. В последние годы удалось установить, что эти естественные рубежи иногда подправлялись: углублялись, склоны подчищались и выпрямлялись (рис. 40, 1).

От этих полуукрепленных селищ один шаг к хорошо укрепленным земляными валами большим поселениям [Ляпушкин И.И., 1958а, б, в; Плетнева С.А., 1967, с. 22, рис. 6]. Площадь этих укрепленных поселений также бывает весьма значительной (500×500 м.), располагались они на берегах рек, как правило высоких, но с удобным подходом к берегу (к воде). На таких поселениях, как и на неукрепленных, нередко на поверхности хорошо заметны следы больших зольных куч, образовавшихся в результате ссыпания в одно место золы из очага близлежащего жилища. Зольники особенно четко выделяются при распашке поверхности поселения.

От земляных валов и рвов в степях сохраняются слабо заметные следы в виде заросшей более зеленой травой полосы от рва и невысокого, расплывшегося, местами совсем исчезающего валика (рис. 40, 3–5).

К земляным укреплениям обычно примыкают обширные неукрепленные селения, нередко вдвое превышающие площадью укрепленные.

Земляные укрепления известны преимущественно в степной зоне салтово-маяцкой культуры, на берегах среднего течения Донца и нижнего Дона.

В лесостепном варианте преобладающим типом укрепления являются небольшие крепости со стенами, сложенными из камня.

Каменные крепости располагались на небольших мысах с крутыми склонами, причем в подавляющем большинстве случаев на месте бывших скифских городищ, добротно укрепленных мощными рвами и валами с напольной стороны, валом по периметру и сплошным эскарпированием склонов. Скифские городища очень большие, тем не менее салтовцы максимально использовали древние укрепления: подновляли эскарп, чистили рвы, наращивали валы и, наконец, на самой оконечности мыса ставили на валы каменные стены и иногда прорезали дополнительный ров с напольной стороны, а на выкиде из него воздвигали каменную стену (рис. 40, 6–9). Несколько городищ членилось такими поперечными стенами и ровиками на два-три отсека. Аналогии такому членению мы знаем как на Северном Кавказе (аланские крепости VIII–X вв.), так и в Приуралье (см. главы 2 и 4).

Стены на городищах сооружались без фундаментов, камень укладывали прямо на выровненный гребень вала. Кладка стен двухщитовая, или панцирная, без связывающего раствора. Панцири складывались из больших меловых камней, грани их, обращенные наружу, немного подтесывались. Толщина панцирей — 0,6–0,8 м. Между панцирями насыпали более мелкие камни, щебень и все это многократно заливали водой и утрамбовывали (рис. 41, 1, 2). Толщина межпанцирного пространства достигала 3 м. Таким образом толщина стен равнялась примерно 4–5 м. Форма каменных крепостей в плане предопределялась конфигурацией мыса — обычно она была треугольная, расширяющаяся к напольной стороне. Размеры городищ в целом очень стандартны: 200–300×100-150 м.

Помимо мысовых городищ, мы знаем несколько каменных крепостей, сооруженных на отрезанном глубоким рвом участке берега. К ним относится классическое салтовское городище у с. Верхнее Салтово, рядом со знаменитым могильником. Интересно, что к этому же типу принадлежит и Маяцкое городище: крепость была выстроена на квадратном искусственном «острове», образованном глубоким и широким рвом (рис. 40, 10, 11).

Среди белокаменных крепостей Подонья выделяются два городища, стены (вернее, панцири) которых сложены из прекрасно обтесанных блоков различной величины (наиболее распространенными размерами являются 60×30×30, 80×40×30 и 30×30×20 см). Одно из них — Маяцкое, второе — Правобережное Цимлянское (рис. 41, 5, 6).

Маяцкое городище находится в верховьях Дона, в лесостепной зоне салтово-маяцкой культуры. Оно расположено на высоком меловом правом берегу, у слияния речки Тихой Сосны с Доном. Стены городища сохранились в виде высоких оплывших валов. Первоначальная толщина стен доходила местами до 7 м.

В одной из стен оставлен воротный проем, а ров напротив проема имеет перемычку. Размеры городища 80×80 м. В крепости была отгорожена квадратная площадка размером 40×40 м. Стены ее сооружены в той же технике, но толщина их вдвое меньше. Это, видимо, цитадель крепости.

Городище окружено громадным селищем, занимающим весь береговой мыс. На окраине селища, в овраге, располагался катакомбный могильник (рис. 41, 6).

Правобережное Цимлянское городище находится в низовьях Дона, на правом берегу Цимлянского моря. Оно занимает небольшой треугольный в плане мыс, соединенный с основным массивом берега узким перешейком. Крепость в плане треугольная, длина каждой стороны 100–120 м. На углах и на середине длины в стенах выделяются сильно выдвинутые башни. Воротный проем напротив перешейка укреплен двумя башнями. Ширина стен Цимлянского городища не превышает 4 м., панцири сложены из прекрасно обработанных блоков, забутовка — из щебня и необработанного камня. Обработанный камень почти полностью был вывезен казаками для строительства Старочеркасской крепости. Сохранившиеся отвалы щебня позволили восстановить первоначальную высоту стен, равную 4 м. Внутренними стенами крепость разделена на три части. Привратный дворик служил, видимо, помещением для коней, так как никаких следов построек в нем не было, а два остальных отсека застроены юртообразными жилищами, хозяйственными ямами, погребами, сложенными из сырца.

Какое-то время крепость сосуществовала с Саркелом. Об этом свидетельствуют типичные саркельские кирпичи, использовавшиеся жителями в качестве составных элементов мебели (столиков, приочаговых «протвиней», порожков). Некоторые кирпичи — с остатками раствора, т. е. они были вытащены из кладки. Использование кирпичей, побывавших в кладке, дает основание считать, что крепость существовала примерно до середины IX в., так как Саркел отстроили около 933 г.

Саркел находился на мысу левого берега Дона, на искусственном островке, образованном рекой и проточным рвом, с внутренней стороны которого тянулся земляной вал. Оконечность мыса, на котором стояла кирпичная крепость, отделена вторым рвом, почти полностью заплывшим. Крепость имела форму четырехугольника (размером 193,5×133,5 м.), обведенного толстыми стенами (толщина 3,75 м.) с многочисленными башнями (рис. 40, 7) [Артамонов М.И., 1958; Раппопорт П.А., 1959]. И стены, и башни были построены на материке без фундаментов (рис. 41, 7), что характерно для всех салтовских крепостей и свидетельствует о «варварских» традициях, в которых был построен Саркел, несмотря на участие в работах византийского инженера. Главный въезд в город находился в пролете северо-западной башни. Вторые ворота выходили на реку. Внутри крепость была разделена на две части поперечной стеной. В юго-восточной (меньшей) части — цитадели — не было никаких наружных выходов. В ее южном углу стояла квадратная в плане высокая башня-донжон.

Нижний слой городища (около 1 м. толщиной) начиная с материка, на котором стояли кирпичные стены Саркела, относится ко времени от 30-х годов IX в. (времени постройки города) до 965 г. — года взятия его русским князем Святославом (рис. 42, 3). В этом слое было обнаружено огромное количество разнообразных предметов: орудий труда, оружия, украшений, керамики — парадной, кухонной и тарной. Эта великолепная вещевая коллекция содержит аналогии почти всем вещам из других памятников салтово-маяцкой культуры. Благодаря изобилию находок и точности их датировок Левобережное Цимлянское городище стало хронологическим эталоном для всех средневековых древностей юго-востока Европы IX–XI вв.

Близким по планировке и типу укреплений к Саркелу и Маяцкому городищу является Семикаракорское городище, расположенное на берегу левого притока Дона — Сала (вернее, его маленького притока Салка), ниже Саркела примерно на 70 км. [Флеров В.С., 1972–1975]. На городище в настоящее время обнаружены сложенные из сырца (без фундамента) мощные стены (рис. 41, 8). Крепость выстроена на острове, возвышающемся над болотистой поймой. Она квадратная в плане (200×200 м.), с двумя отходящими от северной стены башнями-курганами. Внутри крепости сооружена квадратная цитадель (70×70 м.). Синхронные аналогии этой крепости мы знаем в Туве [Кызласов Л.Р., 1969, с. 61].

Помимо кочевий, селищ, белокаменных и земляных городищ-крепостей и крепостей-городов типа Саркела, к салтово-маяцкой культуре можно отнести слои VIII–X вв. в ряде приморских городов Таманского полуострова и отчасти Крыма. Поскольку крымские города будут рассмотрены в следующем томе настоящего издания, то здесь мы остановимся только на двух хорошо известных в то время таманских городах — Фанагории и Таманском городище, отождествляемом с древнерусской Тмутараканью и хазарской Таматархой.

Оба города располагались на берегу Таманского залива, на расстоянии 25 км. друг от друга, оба — на местах древних античных городов Фанагории и Гермонассы.

Фанагория (в окрестностях станицы Сенной) — город с мощными культурными напластованиями. В течение многих сезонов он раскапывался крупнейшими археологами-антиковедами В.Д. Блаватским и М.М. Кобылиной [МИА, 1956, 57]. Античные слои датируются VI в. до н. э. — IV в. н. э. Они занимают значительную часть берега — примерно 1500 м. в длину и около 300 м. в ширину (первую и часть второй террасы берега). Средневековый слой в Фанагории достигает местами толщины 2 м. Распространен он в основном на прибрежной первой надпойменной террасе (600×120 м.). Таким образом, территория города в средние века сузилась более чем в два раза. Название его осталось прежним, античным — Фанагория. Античный слой отделяется от средневекового пожарищем. Видимо, в IV в. город погиб под ударами гуннов. Судя по археологическим данным, по слоям и находкам в них, в V–VII вв. жизнь в нем только теплилась (рис. 42, 3). Прокопий Кесарийский (IV в.) считает Фанагорию небольшим городком, что, очевидно, вполне соответствовало действительности. К тому же в VI в. и этот городок был разрушен до основания [Прокопий из Кесарии, с. 388]. Следов этого разрушения, отмеченного Прокопием, в земле не сохранилось. Впрочем, нет в Фаногории и четко выраженного слоя V — начала VII в. В раскопах попадались только отдельные находки, датирующиеся этим временем. Массовый материал датирует средневековый слой Фанагории VIII–IX вв. Керамика этого слоя идентична керамике салтово-маяцкой культуры степного варианта (кухонные горшки, котлы с внутренними ушками, лощеная посуда). Характерно, что в Фанагории почти нет поливных сосудов (полива появляется в Крыму в самом конце IX в.) и обломков высоких красноглиняных кувшинов с плоскими ручками, которые так же, как и полива, получают распространение только в X в.

Остатки жилищ, обнаруженные в раскопах, представлены более или менее сохранившимися каменными кладками (рис. 42, 4). Характерно, что все они, как правило, соединены в кварталы и улицы, многие из которых были спланированы заново, без учета древней планировки (например, улица на центральном раскопе). Улицы мостились костями животных и обломками керамики. В разрезе они напоминают слоеный пирог: каждая новая мостовая сооружалась над старой с промежутком в 20 см, что, видимо, соответствует примерно 20 годам. Керамические обломки на мостовых разнообразны и разновременны, но все же можно утверждать, что в самой ранней мостовой преобладают обломки амфор античного времени, а в последнем слое — амфор VIII–IX вв. Ширина улицы равнялась примерно 2 м., переулка — 1 м. Стены домиков всегда сооружались на каменных цоколях или были полностью каменные. Камни укладывались на глиняный раствор в подавляющем большинстве кладок новой системой (приемом) — в так называемую елочку, которая распространилась в Тамани с VIII в. В «елочку» складывали щиты кладок (внутренний и внешний), забутовка состояла из мелких камней и щебня, залитых жидкой глиной. Толщина кладок нигде не превышает 1 м. Дома — двухкамерные (пятистенные), размером 3×6 м. Одна камера отапливалась открытым очагом, расположенным в центре (или реже — в углу) дома, другая была холодной (сени). Почти каждый дом имел огороженный массивной стеной дворик, являющийся хозяйственным помещением без крыши. В нем находились обычно врытые по горло или до середины высоты огромные пифосы-хранилища для вина и зерна, в полу двориков сооружались большие хозяйственные круглые ямы-погреба (конусовидные с плоским дном).

Древняя Гермонасса — средневековая Таматарха (Тмутаракань) располагалась у станицы Таманской. Культурный слой в ней более 12 м. Размеры ее — 350×200 м. Жизнь на этом холме продолжалась в течение многих веков — с IV в. до н. э. по XVIII в. включительно. Слой салтово-маяцкого времени находится примерно на глубине 2 м. от современной поверхности (в центре и на юго-западе) и 1 м. — в восточной части городища. Слой ниже салтовского толщиной около 1 м. относится к V–VII вв., а слой, перекрывающий его, — к X–XII, XIII–XV вв. (в центре) и к XVIII в. (всюду) (рис. 42, 3).

Основной состав находок — обломки керамики, аналогичной фанагорийской и в целом — салтово-маяцкой. Очень хорошо прослеживается бытование высоких красноглиняных кувшинов. Они появляются в слое X в., в XI в. производство их увеличивается в несколько раз, а в XII в. резко сокращается и затем они исчезают.

В культурном слое обнаружены куски кладок «в елочку» и остатки домов, как и в Фанагории, — двухкамерных. Судя по сохранившимся кладкам, можно говорить, что планировка города и здесь была уличная: дома соединялись в кварталы, разделенные узким переулком, мощенным обломками керамики и щебнем.

Раскопки городов, крепостей и поселений в настоящее время дали большой материал для изучения жилищ, создания их типологии и определения примерного ареала каждого типа [Плетнева С.А., 1967, с. 51–70].

Первый тип — юрты. Остатки юрт впервые обнаружил на Правобережном Цимлянском городище И.И. Ляпушкин, затем их открыли в Саркеле, и, наконец, более 40 юрт было расчищено при продолжении работ на Правобережном городище. Основания юрт там, как правило, врезаны в материк на 20–50 см. Все это, несомненно, остатки постоянных «зимних» построек с утепленной нижней частью. Форма их в плане круглая или овальная, иногда «двухкамерная» — восьмеркообразная с очагом в большей части. Размеры в поперечнике от 2 до 5 м. Очаг находился в центре жилища. Это просто небольшое «тарелкообразное» углубление с обожженным дном, окруженное ямками от вбитых в пол кольев. По периметру юрты прослеживаются такие же ямки от кольев каркаса (рис. 43, 1–3).

Помимо перечисленных памятников, на которых было раскопано несколько десятков юрт, этот тип жилища известен на степных поселениях нижнего Дона (рис. 43, 4). Попадается он и в лесостепной зоне — на Дмитриевском поселении, на селище у стен Маяцкого городища (рис. 43, 9, 10). Правда, там форма юртообразных жилищ не круглая, а прямоугольная с закругленными углами. Кроме того, очевидно, именно юрты были единственным типом жилища на городище Маяки на среднем Донце, поскольку там ясно выраженных следов жилищ археологами не было выявлено и нахождение их определялось только по скоплению (пятнам) находок в слое.

Второй тип — наземные жилища со стенами из плетня, обмазанного глиной. Размеры таких жилищ очень незначительны (3×7 м.), отапливались они небольшими очажками, что, по-видимому, может быть свидетельством использования таких построек только в летнее время. Остатки подобных жилищ обнаружены пока на одном памятнике — Карнауховском поселении [Ляпушкин И.И., 1958, рис. 15–20] (рис. 43, 7).

Третий тип — прямоугольные полуземлянки различной величины (от 7 до 20 м²). Крыши у них двускатные, на столбах, очаги расположены преимущественно в центре, но нередко их помещали у стены или даже в углу жилища, как печи у славянских жилищ. Очаги имели обычную форму — «тарелкообразную», хотя попадались и очажки, обложечные битым камнем. В редких случаях салтовцы сооружали и обычные глинобитные, на Каракасе печи, аналогии которым широко известны в славянских (роменских) памятниках. Стены жилищ укрепляли столбами и плахами, обкладывали сырцовым кирпичом или пластами глины (если грунт был сыпучим). На юге, в частности в Крыму, сырец заменяли обычной каменной кладкой, из которой строили цоколи и стены наземных жилищ [Гадло А.В., 1969]. Полуземлянки — самый распространенный тип салтово-маяцких жилищ. Правда, преобладают они на оседлых лесостепных поселениях, но и в степи на зиму сооружали, видимо, это утепленное жилище.

В последние годы на поселениях в бассейне среднего Донца были обнаружены «комбинированные» жилища — полуземлянки с почти наземной пристройкой, а иногда даже с узкими переходами-коридорами (рис. 43, 8). Интересно, что эти жилища, как правило, очень небрежно выкопаны в земле — котлованы неровные, косоугольные и неглубокие [Красильников К.И., 1976].

Четвертый тип жилищ — наземные постройки на каменных цоколях или полностью с каменными стенами. Мы уже говорили о них при характеристике городского строительства в приазовских морских городах. Распространены они были исключительно в Приазовье. Можно уверенно говорить, что это один из основных отличительных признаков приазовского и крымского вариантов (рис. 43, 15, 17).

В городах, основанных на развалинах античных портов, дома связывались в кварталы, расчлененные обычно мощеными улицами. Вообще же для салтово-маяцких поселений характерна разбросанная планировка. Усадьбы, обычно отделенные большим расстоянием друг от друга (от 10 до 50 м.), занимали очень большой участок берега. Иногда жилища располагались не усадьбами, а как бы «кустами»: пять-шесть домиков в каждом «кусте». Наконец, на ограниченной площади (например, в Саркеле) жилища беспорядочно лепились одно к другому, перерезали старые постройки, пристраивались к кирпичным стенам крепостей. Несомненный интерес представляет для нас прослеженная на Правобережном Цимлянском городище планировка «куренем», т. е. по кругу: большая юрта стояла в центре, семь — вокруг нее (рис. 41, 4). Это древнейшая планировка, известная среди кочевников вплоть до XIX в. (Плетнева С.А., 1967).

Большинство проблем, связанных с изучением салтово-маяцкой культуры, в частности возникновение ремесел, развитие торговли, вопросы социально-экономического неравенства, проблема этнического определения народов, создавших эту культуру, могут быть решены только с привлечением материалов, получаемых археологами при раскопках могильников. На территории распространения салтово-маяцкой культуры мы знаем сейчас четыре типа могильников: катакомбные, ямные (бескурганные), подкурганные ямные (подбойные), трупосожжения.

Катакомбные могильники являются определяющим признаком лесостепного варианта культуры. Как правило, располагаются могильники этого типа на высоком берегу, на меловых и глинистых склонах холмов. Каждая катакомба состоит из узкой входной ямы (дромоса), забитой почти целиком материковой землей, и погребальной камеры в конце дромоса (рис. 44, 17–21). Дромосы различаются длиной — чем длиннее дромос, тем богаче погребение в камере. В грунт они врезались «по склону», поэтому, несмотря на почти горизонтальное или слабо наклонное дно, один конец дромоса был сильно углублен в землю. Глубина дромоса соответственно увеличивалась при увеличении его длины (рис. 44, 25). Если же склон холма был недостаточно крутым, дно дромоса углубляли ступенями. Вход в камеру обычно перекрывали дубовыми массивными плахами. Камера имела полусферическую форму (в плане овальную). На плоском, хорошо заглаженном полу камеры погребали от одного до 10 покойников. После последнего захоронения (полного заполнения камеры) ее закладывали плахами и дромос утрамбовывали землей. Богатые камеры обычно, как и дромосы, тщательно забивали мокрой материковой глиной, отличить которую от материка при раскопках практически невозможно. В дромосы богатых катакомб укладывали убитых лошадей, реже — овец, собак, коз.

Погребения в камерах делятся по числу покойников на три типа: одиночные, парные (мужчина и женщина), групповые (семейные) (рис. 44, 1-12). Характерно, что мужчин хоронили на спине в вытянутом положении, женщин в подавляющем большинстве случаев — в скорченной позе, на правом или левом боку. Этот обычай распространялся и на детские погребения (девочек и мальчиков). Весьма распространен был обычай перемешивать кости покойников. При этом скелеты ранее похороненных просто сдвигали к внутренней стене и на их место укладывали новых покойников, кости которых затем тоже частично перемешивали (особенно кости ног). Нередко ноги перекрещивали и связывали ремешком. Обыкновенно парные погребения обсыпали углем, попадались угли и в групповых захоронениях. В камере и в дромосе помещали сосуды с пищей и питьем: число сосудов обычно соответствовало количеству погребенных, причем удалось проследить, что мужские захоронения сопровождались кувшинами, женские — горшками и корчагами, детские — кружечками [Плетнева С.А., 1967, с. 125]. Вокруг катакомб были расположены тризны — остатки заупокойных трапез, поставленных или брошенных в мелкие, даже не всегда доходящие до материка ямки. Тризны состояли из одного или нескольких сосудов (преимущественно горшков и корчаг), из сосудов и костей жертвенного животного — козы, свиньи, коровы, из костей животных без сосудов (рис. 44, 13–16). Интересно, что черепа животных сохранились полностью, следовательно, головы укладывались в яму нетронутыми. Остальные кости в тризне обыкновенно тоже целые в отличие от костей на поселениях, где не разбитые кости попадаются только в виде исключения. Очевидно, захоронение целых костей жертвенных животных является своеобразным обрядом, связанным с верой в воскресение погребенного животного.

Покойников в камерах сопровождал обычно более или менее богатый набор личных вещей. Воинов хоронили с оружием и поясами, украшенными серебряными и бронзовыми бляхами, свидетельствовавшими о воинском достоинстве погребенных [Плетнева С.А., 1967, с. 161–166]. Женщин погребали с украшениями, бусами, различными амулетами на поясе, зеркалами, копоушками и пр. Детей (примерно до 7 лет) хоронили без вещей; видимо, до этого возраста дети не имели личной собственности.

С вещами хоронили примерно 75 % взрослых покойников. Остальные 25 %, погребенные без вещей, — это беднейшая часть населения.

Большинство наблюдений деталей погребального обряда и подсчетов произведены нами благодаря раскопкам большого Дмитриевского могильника (Белгородская область, Шебекинский район), расположенного в бассейне верховий Донца. Там раскопано более 160 катакомб и 75 тризн. Могильник исследован почти полностью, благодаря чему удалось выяснить планировку могил на всей его площади. Они располагаются очень неровными рядами и в то же время группируются, как жилища на селище, «кустами» по 10–20 катакомб в каждом. Одна от другой такие группы могил отделены пространством, не занятым ни могилами, ни тризнами.

Помимо Дмитриевского и знаменитого Салтовского могильника, находящегося на 50 км. южнее Дмитриевки, в настоящее время в бассейне Дона известно еще девять катакомбных могильников. Все они принадлежат к лесостепному, так называемому аланскому, варианту салтово-маяцкой культуры, и все имеют ближайшие аналогии в катакомбных аланских могильниках Северного Кавказа. Помимо археологических данных о сходстве и даже почти тождестве аланских культур лесостепи и Предкавказья, их связывает еще и тождество антропологических материалов: черепа отличаются длинноголовостью (долихокраны), узколицестью [Дебец Г.Ф., 1948] (все определения черепов Дмитриевского могильника проведены Т.С. Кондукторовой).

В заключение следует отметить, что каждый из известных сейчас катакомбных могильников имеет ряд признаков, отличающих его от всех остальных. Пока мы можем только наметить некоторые своеобразные черты в частично исследованных могильниках.

Так, для Дмитриевского и Салтовского могильников характерно примерно равное количество полых и забитых камер, кроме того, первый отличается очень большим числом сосудов в дромосах и тризнах, а второй — отсутствием тризн, хотя возможно, что их просто не смогли обнаружить. Для Подгоровского могильника свойственны только полые камеры, для Ютановского — исключительно длинные и глубокие дромосы и большие камеры, сплошь забитые землей, в камерах Нижне-Лубянского могильника сооружались деревянные конструкции в виде помостов и полок и дромосы забивались землей с камнем, а маяцкие катакомбы — мелкие, небрежно выкопанные, с короткими и мелкими дромосами, забитые плотной глиной и, как правило, с небольшим количеством находок и совсем без сосудов — отличаются от катакомб всех вышеописанных могильников. Такие локальные особенности внутри варианта только еще намечаются; очевидно, каждый район был занят определенным родом или группой объединенных родов, характеризующихся при общем единстве своеобразными чертами, отличающими их от населения соседнего района.

Второй тип могильников — бескурганные ямные. Обряд погребения в них значительно проще (рис. 45). Ямы прямоугольные с закругленными углами, глубиной 0,6–1,5 м. Стенки их ровные вертикальные или с заплечиками на середине глубины, оставленными для опоры деревянного перекрытия.

На дно ямы часто насыпали слой угля или укладывали камыш. В поздних могилах (конца IX — начала X в.) применяли гробы различных конструкций: рамы, т. е. сооружения без дна, с плоскими крышками из двух досок, гробы-ящики, аналогичные первым, но с дном, и гробы-колоды, выдолбленные из половины распиленного вдоль ствола, из другой половины которого изготовлялась крышка. Такие гробы попадались в салтово-маяцкое время очень редко. В степях они появились позднее — в X в.

На дне или в гробу покойника укладывали на спине, в вытянутом положении, с вытянутыми вдоль тела руками. У ног или у головы ставили один-два сосуда и, как правило, помещали большие различные куски туш разных животных. Так, в самом исследованном из ямных могильников — Зливкинском — в могилы мужчин и детей клали куски баранины, а в могилы женщин — говядины, конины и свинины. В Волоконовском могильнике мужчинам полагалось седло коровы, а женщинам — бок и шея коровы, детям же клали обычно баранину. Вещей в ямных могилах почти не бывает, изредка лишь попадаются в женских и детских погребениях украшения — серьги, перстни, браслеты, а в мужских — отдельные предметы вооружения.

Антропологические определения показали, что все похороненные относятся к брахикранам-европеоидам. Аналогии известны в могильниках Волжской и Дунайской Болгарий. Следует сказать, что погребальный обряд в обеих странах тот же, что и в донских и приазовских могильниках: в простых ямах с малым количеством вещей.

В настоящее время известно в Подонье более 20 могильников (рис. 45, 19), на которых раскопано свыше 500 погребений, датирующихся от VIII до середины X в. Расположены эти могильники, в отличие от катакомбных, в основном в степях — на нижнем Дону, на среднем Донце и в Приазовье. Однако в последние годы все чаще стали обнаруживать ямные болгарские могильники и отдельные погребения в лесостепной зоне, в непосредственной близости от катакомбных кладбищ. Такие могильники были найдены у Салтова [Березовец Д.Т., 1962] и у Волоконовки [Плетнева С.А., Николаенко А.Г., 1976]. Характерно, что оба они располагались на левом берегу реки, на первой надпойменной террасе, напротив городища и катакомбных могильников. Попадаются болгарские могилы и прямо на катакомбных могильниках [Плетнева С.А., 1972], причем иногда, как и катакомбные погребения, сопровождаются богатым набором вещей. Существенно также, что в самих катакомбах очень часто погребались болгары (женщины в таких случаях, как правило, уложены в вытянутом положении, на спине), а еще чаще — мезокраны, т. е. покойники смешанного антропологического типа. Таким образом, территорию распространения болгар нельзя ограничить только степной полосой; по-видимому, они постоянно в большом количестве селились в плодородных речных долинах лесостепного Подонья.

Как и катакомбные могильники, ямные погребения в разных районах салтово-маяцкой культуры разнотипны (рис. 45). Так, группа среднедонецких погребений характеризуется простыми, без заплечиков, ямами, сосудами и костями животных в могилах, почти полным отсутствием гробов (попадаются в виде редчайшего исключения). Погребения верхнедонецкого могильника близ Салтова отличаются большой глубиной и длиной (как дромосы), перемешанностью костей погребенных, захоронением с ними относительно большого количества вещей, сосудов, костей животных [Березовец Д. Т, 1962].

Ямные погребения на Дмитриевском катакомбном могильнике характеризуются явными чертами, заимствованными из катакомбного обряда: в частности, в ямах попадаются скорченные на боку женские скелеты, вещи, сосуды. Отличительной чертой Волоконовского могильника на Осколе являются гробы-рамы. В могильнике на нижнем Донце у Каменска вместо деревянных гробов использованы каменные ящики, которые сближают этот памятник с крымскими погребениями, а у Саркела и Семикаракорского городища погребения болгар произведены в мелких ямах непосредственно под стенами крепости, без вещей. На нижнем Дону погребения, судя по Багаевскому и Крымскому могильникам, почти аналогичны Зливкинским, хотя в них реже попадаются сосуды и остатки мясной пищи (костей животных) и чаще — предметы быта и украшения. Вполне возможно, что некоторые выявленные оригинальные черты имеют скорее хронологический, а не локальный характер, однако при малом количестве вещей в могилах построить хронологическую или эволюционную таблицу ямных погребений затруднительно. В настоящее время уверенно можно сказать только о том, что гробы появляются в болгарских могилах в последний период существования салтово-маяцкой культуры [Плетнева С.А., Николаенко А.Г., 1976].

Подбойные могилы весьма напоминают сарматские: длинная входная яма, подбой вдоль одной из сторон. Как правило, в них погребались болгары, в вытянутом положении, на спине, без вещей и сосудов (Дмитриевский могильник).

Разновидностями ямных могил являются погребения, совершенные в подбоях и круглых глубоких конусовидных, как бы хозяйственных, ямах (рис. 45, 9, 12, 13). Круглые ямы-могилы известны в Саркельском могильнике. Покойники погребены там в вытянутом (по диаметру ямы) или сильно скорченном положении (в небольшой ямке), причем поза погребенных зависит от их пола (скорченные женские скелеты). В такой же круглой «хозяйственной яме» произведено погребение на Дмитриевском селище. В аналогичных больших ямах совершались и ритуальные захоронения животных в Саркельском могильнике, на нескольких поселениях нижнего Дона, на Маяцком селище и пр.

Очень редкой разновидностью салтово-маяцких погребений являются захоронения в заброшенных жилищах (рис. 45, 14). В настоящее время они известны в лесостепной зоне на Дмитриевском и Маяцком селищах, на нижнем Дону (в Саркеле). В Дмитриевке погребение находилось на месте очага в небольшом подбое в стенке. Также в подбоях в противоположных стенках жилища обнаружены погребения в Саркеле. На Маяцком селище глубокие погреба, вырытые в плотном меловом материке, использовались в качестве дромосов — в их стенках вырубались погребальные камеры; там же мелкое, почти наземное жилище было прорезано глубоким дромосом, оканчивающимся камерой, сооруженной с максимальным использованием естественной трещины в меловом материке, прорезавшей жилище.

По всей вероятности, в жилищах хоронили людей, по какой-либо причине не имевших права быть погребенными вместе со всеми на кладбище (знахари, кузнецы, колдуны и пр.).

Третий тип погребений — подкурганные ямные. Впервые уверенно выделила этот тип захоронений экспедиция Л.С. Клейна [АО, 1972]. Ею был обнаружен почти полностью уничтоженный распашкой курганный могильник у г. Новочеркасска (рис. 45, 16). Один из курганов был раскопан. Под ним находилась подбойная могила с приступкой на противоположной от подбоя стороне. На приступке головой на восток лежал скелет лошади. В подбое стоял гроб с покойником, ориентированным головой на запад. Погребение разорено, но даже по оставшимся вещам видно, что оно было хорошо снабжено разнообразным инвентарем: оружием, украшениями, сосудами. Кроме того, в могиле была обнаружена золотая монета середины VIII в. По периметру кургана проходил ровик, образовавший в плане квадрат со сторонами 11,5×12 м. С западной стороны к нему примыкала прямоугольная пристроечка, от которой также остался лишь ровик. В ямке крестообразной формы, врезавшейся в сооружение с восточной стороны, были найдены челюсти и ноги еще одной лошади (тризна?). Сейчас в бассейне нижнего Дона найдено и раскопано несколько аналогичных погребений с квадратным в плане ровиком под курганом [Мошкова М.Г., Максименко В.Е., 1974, с. 45–48]. Могилы в них не всегда подбойные, попадаются и ямные (иногда с заплечиками), однако подбои характернее.

Четвертый тип погребений, встречающийся на территории, занятой салтово-маяцкой культурой, — трупосожжения (рис. 45, 17, 18). Все находки погребений с трупосожжениями известны в бассейне верхнего Донца и западнее его вплоть до Днепра. Одна группа трупосожжений — урновая. Урнами служат горшки, характерные для Пеньковской культуры, а также горшки и лощеные корчажки салтово-маяцких типов [Плетнева С.А., 1972]. На Донце эти погребения известны пока, кроме семи погребений на Дмитриевском могильнике, на могильнике у салтово-маяцкого белокаменного городища Сухая Гомольша.

Вторая группа трупосожжений — безурновая. Помимо Сухогомольшинского могильника, погребения этой группы известны на Ново-Покровском могильнике. Там раскопано более 20 бескурганных и безурновых погребений, совершенных в неглубоких корытообразных ямках. Сожженные кости в ямках засыпаны таким образом, что кости черепа находились в западном конце ямки, а ног — в восточном. Рядом с могилами наиболее богатых покойников располагались тайнички, в которых были погребены вещи покойников: сбруя, оружие (в том числе согнутые вдвое сабли), украшения и пр. Могильник раскапывался И.Ф. Левицким и Ю.В. Кухаренко [Кухаренко Ю.В., 1951].

Тайнички с оружием и другими вещами типичны и для могильника у Сухой Гомольши. Один тайник (погребения обнаружено не было) найден на Осколе у с. Тополи. Состоял он из набора оружия, сбруи, железного котла с цепью [Кухаренко Ю.В., 1951].

К тому же кругу памятников относится, видимо, и сооружение у с. Вознесенка на среднем Днепре (см. главу 1 этого тома).

Трупосожжения несомненно нехарактерны для народов, создавших салтово-маяцкую культуру. Попадаются они редко и, как правило, на периферийных землях этой культуры или вообще за ее пределами (в Приднепровье, Поволжье и т. п.). Если катакомбные и ямные погребения легко связываются с определенными этническими группами — аланами и болгарами, а подкурганные захоронения в подбоях, вполне вероятно, были оставлены хазарами, то принадлежность трупосожжений обеих групп пока остается неопределенной. Правда, урновые погребения, очевидно, следует связывать с так называемой пеньковской культурой, но ее этническая принадлежность пока еще вызывает много споров. Вопрос тем более усложняется, что в западной части Предкавказья и в Прикубанье известны трупосожжения в урнах с сопровождающим их инвентарем, в частности оружием (см. следующую главу этого тома). Может быть, в будущем связь памятников, исследование которых только начинается, будет доказана. Трупосожжения в ямах также пока трудно сопоставить с каким-либо определенным этносом или культурой. Только гипотетически мы считаем их принадлежащими какому-то тюркоязычному народу, входившему в состав Хазарского каганата.

На поселениях и особенно в могильниках попадается громадное количество самых разнообразных находок: орудий, оружия, бытовых металлических предметов, бронзовых, серебряных, золотых и стеклянных украшений, глиняных и стеклянных сосудов, игрушек. Типология найденных предметов в какой-то степени отражена в таблицах.

Орудия труда свидетельствуют о развитой и даже безусловно передовой для того времени экономике. Земледельческие орудия — тяжелые асимметричные наральники и чересла, серпы достаточно искривленных форм, косы-горбуши, виноградные ножи и жернова — говорят о значительной роли земледельческого труда в жизни салтовцев. Следует учитывать, что железо сохраняется в земле обычно очень плохо — известно только несколько памятников, с которых происходит подавляющее большинство найденных орудий труда (рис. 36). Это городище Маяки на среднем Донце, Правобережное Цимлянское городище и Саркел. Все эти памятники относятся к степному болгарскому варианту салтово-маяцкой культуры. В Саркеле, кроме того, было найдено большое количество обожженных зерен пшеницы, проса, ячменя, виноградных косточек, семян бахчевых культур. Тем не менее, отдельные находки серпов, обломков кос-горбуш, чересел на лесостепных поселениях и могильниках, не отличающихся от вещей, найденных на более южных памятниках, говорят, видимо, о том, что культура земледелия и на лесостепных землях была столь же высокой.

Как правило, о развитии ремесел в древних государствах археологи судят по тем изделиям, которые доходят до нас и которые явно были сделаны населением, создавшим изучаемую культуру. Исследователи салтово-маяцкой культуры имеют достаточно разнообразных орудий труда, которыми работали салтовские ремесленники (рис. 36). Это щипцы, долота, ложкари, напильники, сверла, молоты, наковаленки, ножницы (в том числе для резки металла), пунсоны, щипчики и молоточки, пилки, пряслица, шила, кочедыги и т. п. Полный набор этих инструментов обнаружен там же, где и земледельческие орудия, поэтому говорить об их распространенности по всей территории культуры мы сейчас не можем.

Очень разнообразен и бытовой инвентарь салтовцев — наборы ножей по три — пять штук, рыболовные крючки разной величины, точила, путы для лошадей, ботала, крючья и цепи для подвешивания котлов, котлы, клепанные из узких листов железа, кресала, шампуры и вилки для мяса. Особенного внимания заслуживают мотыжки — самое распространенное орудие труда салтовцев (рис. 36, 82). Их насаживали на коленчатую рукоять. Ими в основном пользовались при копании земли — во многих катакомбах, на стенках многих полуземлянок прослеживаются следы от выдалбливания этими мотыжками, заметны они на камнях Маяцкого городища. Возможно, что ими же начерно выдалбливали и деревянные крупные предметы обихода (корыта, лохани) и даже лодки и гробы.

Деревянный инвентарь, особенно посуда, был широко распространен у салтовцев. В последние годы в сырых катакомбах Нижне-Лубянского могильника было обнаружено несколько почти целых сосудов, явно сделанных на токарном станке, миски и блюда, ковши, ложка. Края сосудиков для прочности оковывали бронзовыми пластинками. В могилах других могильников нередко находили тлен от мисок и такие же бронзовые оковки, свидетельствующие о том, что деревянная посуда часто использовалась салтовцами (рис. 46, 37–43).

Однако, несмотря на наличие деревянной посуды и железных котлов (рис. 36, 58), излюбленным видом посуды у них была керамика разнообразнейших групп, отделов и типов. На группы она разделена нами по назначению, на отделы — по способу изготовления, на типы — по форме и частично назначению. К первой группе относится вся кухонная керамика, в основном горшки. В один отдел входит посуда, сделанная от руки (лепная,), в другой — гончарная, сделанная на ручном и ножном гончарном круге (рис. 47).

Лепные яйцевидные горшки, иногда с насечкой или вмятинами по краю венчика и с прочерченными тамгами на тулове, распространены на всей территории салтово-маяцкой культуры. Все они, как правило, изготовлены из глины с примесью травы и дресвы, все довольно толстостенные, грубые, печного неровного обжига (рис. 47, 1–5).

Среди горшков, сделанных на гончарном круге, в настоящее время четко выделяются три типа. В первый входят круглые или яйцевидные хорошего обжига горшки с отогнутым венчиком, нередко украшенным насечками, штампиком, волной. Все тулово сосудов этого типа покрыто сплошным или зональным линейным орнаментом, а на плечиках — волнистым. Глина обыкновенно содержит примесь кварцевого речного песка или морского песка с толченой ракушкой. Горшки этого типа разделяются на варианты, которые пока только намечаются: шаровидные, яйцевидные (вытянутые), конусовидные, напоминающие по общим очертаниям более поздние русские, с сильно отогнутым венчиком и почти прямым вертикальным венчиком, с резко проведенным по сырой глине глубоким орнаментом и, наоборот, со слабо выраженным орнаментом и т. п. (рис. 47, 9-18). Выявляющиеся особенности обычно хорошо согласуются с разными районами салтово-маяцкой культуры [Плетнева С.А., 1967, с. 106–114]. Видимо, различные мастерские были слабо связаны одна с другой и мастерицы, придерживаясь общих канонов, все же вносили в производство индивидуальные особенности. Горшки первого типа распространены на тех территориях салтово-маяцкой культуры, которые мы связываем с болгарами, т. е. в основном со степью. В лесостепной зоне, среди алан, использовались второй и третий типы горшков. Они толстостенные, с примесью дресвы (иногда крупнодробленой), обжиг этих горшков неровный, венчики слабо отогнуты, тяжелые, с насечками по краю (рис. 47, 19–22), тулово покрыто неровным, небрежно проведенным линейным орнаментом, нередко почти невидимым на поверхности (нанесен орнамент плоской палочкой).

Отличие между вторым и третьим типами горшков заключается в размерах и тщательности, с которой они сделаны. Горшки третьего типа вдвое больше, стенки их достигают толщины 2 см, примесь дресвы всегда очень заметна, ее видно даже на поверхности. Обжиг неровный, небрежный. Большинство горшков третьего типа мало приспособлены для хранения или варки жидких продуктов: они настолько пористы, что свободно пропускают воду и быстро размокают. Служили они обычно в качестве хранилищ для сухих продуктов. Орнамент на поверхности сосудов тоже линейный, но небрежный, прерывающийся, местами заглаженный и затертый поперечными полосами.

Обломки этих горшков нередко весьма напоминают роменские, поскольку попадаются сосуды и с примесью шамота в тесте, как у славянских сосудов. Из-за этого археологи во время разведок и сборов подъемного материала иногда ошибочно относят памятники салтово-маяцкой культуры к славянским — роменским. Так, например, в ряде работ повторяется, что городища Мохнач и Коробовы хутора — роменские памятники, тогда как они являются типичными городищами-замками салтовцев (с каменными стенами) [см., например, книгу: Сухобоков О.В., 1976, с. 22].

Отдельным типом кухонной посуды являются так называемые котлы с внутренними ручками (рис. 47, 10, 16, 17). В большом количестве обломки этих котлов были обнаружены в слоях Саркела. Они имеют вид низких горшков со слабо выделенным венчиком. Дно иногда круглое, поверхность покрыта густым линейным орнаментом, на дне образующим спиральный завиток. На внутренней стороне венчика выделяются расположенные друг против друга выступы. На каждом выступе по два отверстия, сквозь которые продевали ремень или крючья для подвешивания. Аналогичные котлы известны на некоторых поселениях Нижнего Подонья. Очень часто они попадаются в Приазовье, в частности в Фанагории. В лесостепи их находят редко, и, как правило, они здесь имеют несколько иной вид: выступы для внутренних ручек у них прямоугольные, с двумя небольшими дырочками, тесто же — как и у лесостепных горшков. Только на Маяцком городище попадаются нередко котлы, идентичные котлам из Саркела и Правобережного Цимлянского городища.

Вторая группа керамики — столовая. В нее входят кувшины, кружки, миски, горшочки и большие горшки-корчаги, кубышки, пифосы и пифосы с узким горлом кувшина (рис. 46). Каждый из названных типов представлен десятками вариантов. Стандартизации этих сосудов почти не существовало — каждый мастер вкладывал в изготовляемые сосуды свою индивидуальность. Тем не менее, мы можем проследить связь отдельных типов или вариантов с определенными районами изучаемой культуры. Весьма существенным при этом является то, что столовая керамика, несмотря на бесчисленное разнообразие форм, объединяется вполне выразительными признаками в единую группу. Прежде всего одинаков состав глины, из которого делались сосуды: хорошо отмученная, тонкая, без видимых примесей. Черепок тонкий, обжиг ровный и звонкий, обычно цвет сосудов серый или черный, но бывают желтые и оранжевые сосуды. Второй общий признак — лощеная поверхность. Лощением наносился на сосуды разнообразный узор, или же лощеные полоски сплошь покрывали тулово сосуда. Третий признак — некоторая приземистость салтово-маяцких сосудов данной группы. В аланском варианте культуры эта приземистость характерна почти для 75 % сосудов, а в степях у болгар сосуды несколько иных форм: яйцевидные, круглые. Следует сказать, что для городов более характерны сосуды стандартизированных форм и оранжевого обжига, для окраин культуры — разнообразие форм, орнаментов и, как правило, серо-черный обжиг.

Лощеная столовая керамика известна всюду, где письменными источниками зафиксированы аланы и болгары: на Северном Кавказе, в Крыму, в Приазовье, в днепровских и донских степях, в Волжской и Дунайской Болгариях.

Третья группа керамики тоже гончарная, но в подавляющем большинстве не местного производства, а привозная. Это так называемая тарная посуда: амфоры, кувшины и отчасти большие тяжелые пифосы.

Амфоры привозились из Крыма вместе с содержимым — вином и пряностями. Форма их настолько постоянна и характерна для той эпохи, что в литературе они известны под названием «салтовские». Они небольшие, с почти цилиндрическим туловом, закругленным дном, невысоким горлом и ручками, соединяющими горло с плечиками. Для ручек типичен продольный валик или ребро. Иногда тулово покрыто как бы рифлением (реберчатое) и всегда — белым ангобом. Другой вариант амфор — гладкостенные, с тонким линейным зональным орнаментом. Оба варианта изготовлялись в мастерских Крыма. Вполне возможно, что делали их вблизи Саркела и у поселения близ станицы Крымской на нижнем Дону. Там обломки их попадаются в таком же громадном количестве, что и в крымских и приазовских поселениях. Чем дальше от южных центров, тем реже и реже встречаются в слоях и в подъемном материале обломки этих сосудов.

Кувшины, использовавшиеся в качестве тары вместе с амфорами или даже вместо них, имеют своеобразный, неповторимый в других типах кувшинов вид. Они высокие, с яйцевидным стройным туловом и высоким горлом раструбом. Ручки у них плоские, прикреплены к середине горла одним концом и к плечику — другим. По плечикам проведен двурядный линейный орнамент. Цвет обжига красный. Внутри кувшины покрывались черным веществом типа смолы для уменьшения пропускаемости жидкостей. Эти кувшины появляются в крымских и приазовских городах с конца IX в., а исчезают в конце XI в. Вследствие сравнительной с амфорами хрупкости распространение кувшинов от мест их выделки значительно более узкое: известны они только там, где можно предполагать места их производства. Это прежде всего Тамань, затем Саркел и несколько крупных поселений на нижнем Дону.

В Крыму и на таманских поселениях в салтовское время широко были распространены оранжевые массивные пифосы, ведущие свое происхождение от античных. Для основной территории салтово-маяцкой культуры такие пифосы не характерны. Обычно на поселениях попадаются пифосы, сделанные из глины, которая приготовлялась для лощеной посуды. Поверхность пифосов богато украшена разнообразным орнаментом: лощеным, налепным, врезным. Дно у них широкое — пифосы достаточно устойчивые и пропорциональные сосуды (рис. 46, 35).

Помимо перечисленных групп и типов, в степях встречается еще несколько десятков различных типов посуды, которые трудно связать с какой-либо определенной группой. Таковы эйнохоевидные кувшинчики, сделанные из прекрасно отмученной глины, баклажки, изготовлявшиеся в тех же мастерских, что и амфоры, горшки с ручкой, аналогичные по глине, обжигу и деталям орнамента красноглиняным таманским кувшинам, и т. п.

В целом комплекс салтово-маяцкой керамики очень выразителен и слитен, несмотря на то что отдельные локальные варианты отличаются друг от друга различными деталями: преобладанием одной формы сосудов над другой, одного типа сосудов, различным количественным соотношением тарной керамики и т. п.

В заключение раздела о керамике следует сказать о нескольких гончарных мастерских, обнаруженных на салтово-маяцких поселениях (рис. 48).

В настоящее время гончарные печи открыты на нижнем Дону (поселения у Суворовской и Саркела), на Осколе (Ютановское поселение), на среднем Донце (Гаевка и Рогалик). Все они одинаковой конструкции — двухкамерные. Нижняя камера — топка, верхняя, отделенная от нижней перегородкой с продухами, — обжигательная [Красильников К.И., 1976]. Обычно сооружалось несколько печей в одном помещении, функционировали они одновременно. Близкие к ним печи и мастерские известны в Крыму [Якобсон А.Л., 1954, 1955], где обжигались амфоры, корчажки, эйнохоевидные кувшинчики, пифосы.

Наиболее постоянен в салтовское время был комплекс оружия и конской сбруи — типичный комплекс всадников-воинов (рис. 36). Он состоял из сабли, лука с костяными срединными накладками, стрел в кожаном колчане, от которого сохранялись только железные скобы и крючки, боевого топорика и изредка копья. Никаких следов доспехов, кроме остатков кольчужных поясов в погребениях и в поселениях, обнаружено не было. Хронологические изменения прослеживаются пока только на топориках и отчасти саблях. Ранняя форма топориков характеризуется наличием на противоположном от лезвия конце квадратного или круглого в разрезе молоточка-обушка. В более позднее время обушок стал плоским, приближающимся по форме к лезвию. Что касается сабель, то изменения в ту эпоху происходят лишь в длине клинка: длинные прямые клинки превращаются в довольно короткие, но тоже прямые и однолезвийные. Наиболее типичным перекрестием является вытянуто-ромбическое, с утолщением на месте соединения рукояти с лезвием. Однако встречаются и прямые перекрестия, а также С-овидные с квадратными утолщениями на концах.

Для народов с разным погребальным обрядом характерны своеобразные боевые наборы. Так, для «катакомбников»-алан — сабля, топорик, лук со стрелами; для болгар — сабля, копье, лук со стрелами; топориков они почти не использовали. Воины, похороненные по обряду трупосожжения, пользовались саблями, копьями, кинжалами, луками. Таким образом, постоянным в боевом наборе остались сабли и луки, остальное довольно заметно варьировалось.

Каждое погребение воина в катакомбах и в богатых трупосожжениях сопровождалось поясом, украшенным определенным числом бляшек и наконечников (рис. 37). Если болгарский «безынвентарный» обряд по какой-либо причине нарушался, то тогда и болгарские воины хоронились с наборными поясами. Наборные пояса играли роль своеобразных знаков воинского отличия: чем больше на поясе бляшек — тем выше ранг воина [Плетнева С.А., 1967, с. 164]. Бляшки изготовлялись из бронзы и серебра, иногда золотились. Орнамент на них литой или штампованный. Штампованные бляхи, как правило, более поздние. Во всяком случае техника штамповки в конце салтовского времени преобладала над литьем.

Очень стандартен сбруйный набор салтовцев (рис. 36). Обыкновенно от него сохраняются металлические части: стремена, удила, бляшки и бляхи, украшавшие сбруйные ремни, и подпружные пряжки. Луки седел в салтовское время, видимо, совсем не украшались металлическими или костяными пластинами в отличие от предшествующих веков, когда такие пластины на передней луке были непременным украшением. Для аланских конских уборов весьма характерны были так называемые начельники — большие бронзовые (позолоченные) налобные бляхи с трубочкой для султанчика в центре и всегда находимые вместе с ними крупные или овальные бляхи, покрывавшие сбруйные ремни (в основном узду) (рис. 36, 16). В степях таких уборов найдено не было — видимо, болгары ими не пользовались.

Значительное место в салтово-маяцких древностях занимают украшения и предметы туалета (рис. 37). В могилах их обычно находят при женских и детских погребениях [Плетнева С.А., 1967, с. 135–143]. Предварительная работа по хронологизации этого массового материала была проведена на материалах 50 катакомб Дмитриевского могильника. Было установлено, что серьги, перстни, копоушки и зеркала меняли со временем свою форму, размеры и орнаментацию. Менялись формы пуговиц, подвесок на женские пояса и, наконец, амулеты, которые сопровождали обычно женские погребения. В VIII — первой половине IX в. это были так называемые солнечные амулеты — отлитые из бронзы колеса со спицами или кольца с грифоном и всадником на нем, железные ботала, изображения коней, птиц (из бронзы и кости). Во второй период преобладают амулеты из различных камней (чаще из речного янтаря) и из костей и зубов животных (лисы, бобра, зайца). Изменение формы амулетов означало изменение религиозных представлений [Плетнева С.А., 1967, с. 171–179]. Интересно, что некоторые костяные амулеты покрывались сложным орнаментом. Это были обыкновенно большие бабки коровы или лошади, которые также играли роль покровителей человека.

Следует сказать, что салтовцы очень широко использовали кость в быту: они изготовляли из нее не только амулетики, но и мелкие предметы, в частности игральные кости, бабки, биты, налитые свинцом, шахматные фигурки и фишки для нардов. Все эти вещи попадаются в культурных слоях поселений (рис. 36, 94–97).

Предметы прикладного искусства, представленные обычно поясными бляшками и амулетами, не дают полного представления о художественном вкусе салтовцев. Большое значение имеет поэтому единственное серебряное блюдо, по заключению В.П. Даркевича, хазарского производства [Даркевич В.П., 1974, 1976] (рис. 49, 2). По краю этого блюда изображены различные животные в реалистической манере и сцена единоборства двух богатырей или витязя с девушкой (ритуальное свадебное единоборство). Несомненный интерес имеют и многочисленные рисунки и орнаменты, покрывающие костяные предметы и потому дошедшие до нас, а также рисунки на камнях и кирпичах, сделанные во время строительства крепостей древними мастерами. Многие из этих рисунков перекликаются по стилю с произведениями прикладного искусства, другие оригинальны, полны силы и экспрессии (рис. 50).

Наряду с рисунками, на камнях и на обычных сосудах попадаются знаки письменности, которые русские тюркологи [Щербак А.М., 1954] связывают о орхонскими тюркскими письменами (рис. 49, 1, 3, 4). Впрочем, многие знаки на камнях не являются буквами орхонского алфавита, а представляют собой просто тамги строителей или владельцев предметов, на которых этот знак нанесен.

Очень редко попадаются на территории салтово-маяцкой культуры монеты, тем более монетные клады (рис. 51). На Правобережном городище и в Саркеле были найдены клады арабских диргемов, в катакомбах Салтовского могильника — около десятка диргемов и византийских монет VIII — начала X в. Кроме того, византийские монеты в большом количестве найдены были в хазарских слоях Тмутаракани, Фанагории и Саркеле. Особый интерес представляют монеты — подражания византийским, сасанидским и арабским монетам, чеканенные, по всей вероятности, на территории салтово-маяцкой культуры [Кропоткин В.В., 1967, с. 121].

Таким образом, салтово-маяцкая культура, датируемая в основном VIII–IX вв., является культурой сложившегося в те столетия в донских, прикаспийских и приазовских степях Хазарского каганата. Культура эта достаточно высокая, представляющая развитую экономику. Известное единство культуры свидетельствует, что создана она была в рамках, очевидно, одного политического объединения. Таким объединением был Хазарский каганат. Локальные варианты культуры возникали в связи с тем, что в каганат входило несколько народов. Пока мы археологически можем отчетливо выделять памятники двух из них: алан и болгар. Хазары еще только намечаются (подкурганные погребения?). Неясно, кому принадлежали трупосожжения. По письменным источникам известно, что какое-то время в днепровских и донских степях обитали венгры. В настоящее время нельзя назвать ни одного связанного с этим народом памятника. Очевидно, тщательные разведки в будущем на территории, занятой, согласно данным Константина Багрянородного, венграми, — так называемой Ателькузы, которая располагалась в междуречье Днепра и Серета, дадут какой-то археологический материал для изучения культуры венгров времени пребывания их в восточноевропейских степях.

В начале очерка о салтово-маяцкой культуре уже говорилось, что она делится на локальные варианты не только в пределах основной территории, т. е. в Подонье и Приазовье. Вариантами салтово-маяцкой культуры можно считать даже аланскую и крымскую культуры хазарского времени (VIII–IX вв.), хотя именно в результате влияния этих культур формировалась классическая салтово-маяцкая культура аланского и болгарского вариантов.

Вариантом салтово-маяцкой культуры является также и так называемая балкано-дунайская культура (рис. 38), выявленная в последние десятилетия молдавскими археологами. Территория этой культуры была ограничена, по их мнению, Балканами на юге, Карпатами на севере, Южной Моравией на западе и Черным морем на востоке [Федоров Г.Б., Полевой Л.Л., 1973, с. 312–324]. По существу, эти границы совпадают с границами Первого Болгарского царства, определимыми по письменным источникам. Правда, такое прямое отождествление культуры с государством и, главное, с группой памятников, открытых в Молдавии, вряд ли правомерно. В настоящее время изучение памятников этой культуры лишь начинается, поэтому попытаемся только сопоставить их с памятниками салтово-маяцкой культуры, определить общие черты и выявить различия.

В Молдавии известно около 50 памятников этой культуры. Основная их масса сосредоточена в степной полосе, на нижнем Днестре [Чеботаренко Г.Ф., Федоров Г.Б., 1974, с. 40–52, рис. 8]. На нескольких из них были произведены раскопки. Довольно значительная площадь была исследована на городище Калфа [Чеботаренко Г.Ф., 1973], поселении и могильнике Ханска [Рикман Э.А., Рафалович И.А., Хынку И.Г., 1971, с. 119–177; Хынку И.Г., 1973]. К сожалению, несмотря на большие вскрытые площади, надежного датирующего материала обнаружено не было. Во всяком случае, открытые комплексы не были разделены хронологически, поэтому датировка культуры в целом очень широкая — X–XIV вв. [Рикман Э.А., Рафалович И.А., Хынку И.Г., 1971]. Археологи, связывающие культуру с Первым Болгарским царством, естественно, считают ее верхней датой гибель этого государства, т. е. начало XI в. [Федоров Г.Б., Полевой Л.Л., 1973, с. 319; Чеботаренко Г.Ф., 1973].

Очевидно, памятники, относимые археологами к балкано-дунайской культуре, следует прежде всего разделить на несколько хронологических этапов. Самый ранний из них, относящийся, видимо, к концу IX — началу X в., можно сопоставлять с салтово-маяцким степным болгарским вариантом. Далее развитие культуры шло своим путем, который мы можем сопоставить с развитием культуры Первого Болгарского царства, так как в ее сложении принимали участие те же компоненты, что и на основной территории этого государства — на землях нынешней северо-восточной Болгарии. Разделения материала не сделано пока потому, что раскапываемые поселения многослойные. Материал из заполнения жилищ и ям нередко, судя по публикуемым отчетам, служил для датировки комплексов, тогда как в заполнение он попал, естественно, после гибели жилищ, т. е. в более позднее время, и ни в коей мере не мог быть датирующим.

Нет единства во взглядах и относительно распространения и культурной принадлежности конкретных памятников к данной культуре. Так, особенные сомнения вызывают памятники, расположенные на среднем Днестре, в окружении славянских поселений (Лукашевка, Петруха, Бранешты). Одни археологи считают их славянскими, другие — смешанными. По-видимому, на ранней стадии существования эти поселения могли быть смешанными, а позднее все они стали обычными древнерусскими. Смешанность их в слоях XI и особенно XII–XIV вв. наблюдается уже не с болгарской культурой, а с южнославянской и позднекочевнической.

Несмотря на явную нерешенность одного из основных вопросов — о хронологии открытых на поселениях комплексов, в настоящее время уже достаточно четко выделены черты, характеризующие балкано-дунайскую культуру в Молдавии [Рикман Э.А., Рафалович И.А., Хынку И.Г., 1971, с. 176]: 1) открытые большие поселения на берегах рек; 2) жилища-полуземлянки с тарелкообразными очагами в центре пола; 3) кухонные яйцевидные горшки с пухлым венчиком и линейным орнаментом на стенках, проведенным многозубым острым штампом; 4) небольшое количество лощеной серой посуды (столовой); 5) захоронения в ямах головой на запад без вещей; 6) захоронения в круглых ямах (как в Саркеле); 7) специальное (ритуальное) разрушение, скелетов; 8) тризны и кенотафы в круглых ямах (захоронения останков животных); 9) антропологическое сходство покойников со зливкинцами-болгарами [Великанова М.С., 1965] (рис. 53). Все перечисленные девять признаков находят прямые аналогии в болгарских памятниках Подонья и Подунавья. Именно эти особенности и позволяют считать балкано-дунайскую культуру одним из вариантов салтово-маяцкой в широком смысле этого слова, т. е. одним из болгарских локальных вариантов культуры, памятники которой известны в восточноевропейских степях от Волги до Дуная, от кавказских предгорий до камских лесов.

Сейчас значительно труднее выявить особенности этого варианта, выделяющие его от всех остальных, поскольку мы можем сравнивать только синхронные памятники, а здесь остаются пока неотработанными вопросы, связанные с хронологией. Все различия, которые прослеживаются, легко объясняются разницей дат: археологи раскапывали памятники XI–XIV вв. и искали в них сходство с салтово-маяцкой культурой. Естественно, что находили они в основном различия, а не аналогии.

Представляется, что наиболее существенным отличием, о котором пока мы можем говорить, является датировка памятников. Даже самые ранние из них относятся к последнему периоду существования салтово-маяцкой культуры — к концу IX–X в. Из этого проистекает очень сильная христианизация погребального обряда — отсутствие вещей в могилах, погребение со скрещенными руками и пр. Кроме того, бросается в глаза малое количество обломков тарной керамики, характерной для салтово-маяцкой культуры: совершенно очевидно, что связь с Крымом не поддерживалась, а для Византии это были далекие и глухие провинции. Наконец, весьма существенным является перемешанность этой культуры с культурами других этносов, в частности — славян. Следует признать, что очень быстро эта культура приобрела общий для всего Подунавья южнославянский облик.

Балкано-дунайская культура, как и салтово-маяцкая, не может быть названа кочевнической. Это типичная земледельческо-скотоводческая культура, образовавшаяся в результате оседания кочевников на землю и слияния их с земледельческими оседлыми народами. Археологические следы кочевания заметны только в планировке жилищ (очаг в центре), в форме самого очага и в сравнительно большом числе находок, связанных с всадничеством (удил, стремян, сбруйных пряжек и пр.). Характерно также, что, несмотря на оседание, состав стада и, главное, породы скота оставались кочевническими (овцы, козы, мелкородный рогатый скот, степные лошади). Несомненно, что балкано-дунайская культура в Молдавии представляла собой провинциальное ответвление культуры Первого Болгарского царства, которое было постоянно связано со своим близким культурно и этнически восточным соседом — Хазарским каганатом. Этими крепкими связями и объясняется приводившее в недоумение несколько поколений археологов сходство праболгарской дунайской культуры с салтово-маяцкой.

Не менее выразительной была связь последней и с культурой волжских болгар на первой стадии их существования в Волго-Камье.

Исследование памятников ранних болгар, или, как их называют историки, занимающиеся историей Волжской Болгарии, «булгар», началось только с конца 40-х годов XX в. Сейчас известно около 20 памятников этого этноса. Все они сосредоточены на очень ограниченной территории бассейна средней Волги: на правом берегу — у р. Свияги, на левом — вдоль Волги от Камы до Черемшана (100×200 км.) (рис. 38).

Большинство памятников ранних болгар в той или иной степени исследовалось. В Больше-Тарханском могильнике вскрыто 358 погребений, на Танкеевском — более 800, а Кокрятский и Тетюшский могильники только зафиксированы археологами. Тем не менее, вскрытые на них единичные погребения позволяют отнести памятники к той же эпохе, что и хорошо изученные могильники с сотнями погребений [Генинг В.Ф., Халиков А.X., 1964, с. 67–99].

Благодаря большому количеству вещей из погребений памятники очень убедительно датируются серединой IX–X вв. Отдельные предметы можно относить и к более раннему времени — к концу VIII — первой половине IX в. Если молдавские поселения трудно датировать даже с допуском в 50 лет, поскольку вещевой материал на них очень немногочислен, то болгарские памятники можно в настоящее время разделить на два хронологических периода: IX — начало X в. и X в.

По-видимому, болгары в большом числе переселялись из предкавказских, приазовских и донских степей в середине IX в., что можно связать с принятием иудейства и возникшей из-за этого смутой в Хазарском каганате (рис. 39).

Материал для изучения собственно болгарской культуры ограничивается одними могильниками. Поселения исследовались мало, а то, что исследовалось, относится, несмотря на синхронность могильникам, к местной культуре. Во всяком случае говорить об укреплениях, домостроительстве, ремеслах болгар па Волге мы не можем. Зато решение всех вопросов, связанных с материалами из могильников, доступно исследователю (рис. 52).

Рассмотрим прежде всего Больше-Тарханский могильник, который все археологи единодушно считают древнеболгарским. Могильник находился на левом берегу речки Тарханки, на надпойменной террасе, т. е. располагался так, как и подавляющее большинство открытых на разных землях болгарских могильников. В расположении могил чувствуется некоторая рядность, между собой они никогда не пересекаются, что, видимо, может быть свидетельством существования в древности каких-то наземных сооружений, возможно даже деревянных, поскольку в профилях над могилами земляных насыпей не прослеживается. На площади могильника выявлены участки, которые свободны от могил. Эти участки отделяют группы погребальных комплексов один от другого. Всего на могильнике удалось выделить четыре крупные группы, в каждой из которых хоронились члены отдельной большой семьи. Судя по числу могил в группе, семьи включали значительное количество членов. Существовал могильник также достаточно длительный срок: 100 могил — это не менее трех полных смен поколений, т. е. не менее 100 лет.

К сожалению, подавляющее большинство могил — без вещей, поэтому судить о датировке отдельных погребений, а вместе с тем и целых участков могильника невозможно. В свою очередь, это означает, что нельзя установить ни сравнительную хронологию групп погребений, ни порядок разрастания семейных кладбищ (от центра к периферии или наоборот).

Подбор вещей в погребениях всегда несколько специфичен, в частности в них очень редко попадаются орудия ремесленного труда, никогда не встречаются земледельческие орудия. Из бытовых предметов часто находят ножи (сильно перержавевшие), один раз обнаружены типично степной серп и несколько простых и сложных кресал. Кресала в салтовских могильниках попадаются только в поздних комплексах — конца IX в. Наличие их в Больше-Тарханском могильнике говорит о том, что верхнюю его дату можно поднять до начала X в. Интересно, что характернейшая находка салтово-маяцких могильников и поселений — мотыжка встречается в болгарских памятниках редко, а в Больше-Тарханском могильнике не обнаружена ни разу.

Предметы вооружения в могилах ограничиваются, как правило, одной или двумя плоскими и трехперыми наконечниками стрел, костяными срединными накладками на лук и металлическими бронзовыми и железными частями колчанов: скобами, оковками, крючьями. В двух погребениях воинов найдены прямые короткие сабли, аналогичные салтово-маяцким. Только оковки верха рукояти и ножен — трубчатые железные — напоминают уже значительно более поздние оковки, распространенные в степях в конце XI–XII в. (у половцев и Черных Клобуков — см. главу 8). Характерно, что среди плоских наконечников стрел многие датируются X в.

Конская сбруя представлена несколькими типами стремян и удил. Все они имеют аналогии в салтовских древностях. Стремена с круглой петлей для ремней известны, как и плоские стрелы, в более позднее время — в X в.

Из украшений необычными для болгар являются различные шумящие подвески: кольчатые цепочки, лапчатые привески к ним и пр. Все они приобретены при непосредственном общении болгар с местным поволжским населением. Серьги, бусы, перстни, копоушки, щипчики, подвески на пояс и поясные наборы имеют прямые аналогии в салтовских древностях. Очень мало попадается в могилах браслетов, и всего один раз было найдено зеркальце с простым орнаментом из концентрических кругов на обратной стороне.

Сосуды встречались во многих погребениях могильника (более чем в 100, причем следует помнить, что многие погребения в древности были разграблены).

Наиболее характерными типами сосудов в этом могильнике являются кубышки и кувшины (рис. 54). Как правило, кубышки приземистые или круглые. Кувшины также в основном приземистые, хотя иногда попадаются яйцевидные и даже почти цилиндрические. Горшки лепные, круглодонные, явно не болгарские. Только один горшок — гончарный с линейно-волнистым орнаментом — совершенно аналогичен обычным болгарским кухонным горшкам донских и приазовских болгар (рис. 54, 21).

Помимо керамической посуды, болгары довольно широко использовали деревянные сосуды, в основном, судя по находкам в могилах, чаши с окованным бронзовыми листочками краем. Точно такие же сосуды известны и в донских могильниках. Были у них в употреблении и кожаные бурдюки с костяными горлышками, покрытыми орнаментом.

Несомненно большой интерес представляет тот факт, что амулеты, встречающиеся в могилах, аналогичны амулетам второго периода салтово-маяцкой культуры. Это зубы животных, когти (естественные и отлитые из бронзы), кости животных и позвонки крупных рыб. Ни одного солнечного амулета (с соколиными головками, колес, коней, колес с грифонами и пр.) найдено не было.

Погребальный обряд могильника типичен для болгар. Захоронения производились в простых ямах, ориентированных длинной осью по линии запад — восток с сезонными отклонениями (зимними и летними). Подавляющее большинство ям имело ровные вертикальные стенки, примерно четвертая часть всех погребений совершена в ямах с заплечиками, на которые опирались концы плах перекрытия. Очень редко в могилах прослеживаются остатки дощатых гробов (в 11 случаях). Судя по аналогиям с донскими погребениями, гробы — поздний признак, и погребения с ними датируются не ранее самого конца IX в.

Погребения обычно одиночные. Покойники хоронились на спине, в вытянутом положении, головой на запад (рис. 52). Трижды попадались на могильнике двойные погребения: два с повторными захоронениями, как в саркельском могильнике, и одно — парное, совершенное в широкой могиле, в которой, кроме людей, были погребены останки двух лошадей со сбруей.

Треть погребений совершена с подсыпкой угольков и почти 25 % — с запасами заупокойной пищи (были обнаружены кости животных — лошади, коровы, овцы). Все эти черты находят прямые аналогии в донских и дунайских болгарских погребениях. Необычным является сопровождение погребений людей костями коня и сбруей. Кости коня — череп и ноги, отчлененные по первой или второй сустав, — не являются в этих погребениях остатками пищи — это ритуальные захоронения коней, сопровождающие умерших людей в загробный мир. Таких погребений в Больше-Тарханском могильнике 17 %. Исследователи могильника отмечают, что чаще останки коня попадаются в могилах с заплечиками. Укладывались они обычно поперек могилы, в ногах покойника. Погребения с останками коней (головой и ногами) совершенно нехарактерны для болгар.

Все могильники, синхронные Больше-Тарханскому и характеризующиеся теми же особенностями погребального обряда, несмотря на некоторые оригинальные черты, мы можем уверенно связывать с болгарами. Антропологические данные подтверждают археологические: серии черепов из болгарских могильников сопоставимы с черепами зливкинского типа [Акимова М.С., 1964, с. 180–181].

Второй период, выделенный нами, наиболее полно, представлен материалами Танкеевского могильника, на котором было вскрыто свыше 800 погребений [Халикова Е.А., 1971]. Могильник был открыт еще в 1904 г., когда было обнаружено погребение всадника, датирующееся по общему признанию X в. [ОАК за 1904 г., 1907, с. 135–136].

Могильник расположен, как и Больше-Тарханский, на левом берегу речки, на первой надпойменной террасе. Предполагаемая его площадь — 170–200×130 м. Могилы располагаются более или менее ровными рядами и редко пересекают друг друга, несмотря на большую скученность их на некоторых участках в центре могильника. Группы могил, прослеженные на плане, несомненно отделяются свободными (пустыми) полосами. Очевидно, и здесь каждая группа была семейным или родовым кладбищем.

Инвентарь Танкеевского могильника много богаче инвентаря могильников предшествующего времени, поскольку на нем вскрыто значительно больше погребений, чем во всех остальных могильниках болгар, вместе взятых [Казаков Е.П., 1971]. С предшествующим временем, т. е. с IX в., связано всего несколько типов вещей: 14-гранные бусы, бусы-пронизки, некоторые типы глазчатых бус, серьги с подвижной подвеской из дутых шариков и литые серьги с подвеской, несколько «солнечных» амулетов-колесиков, копья с узким лезвием, мотыжка, деревянные сосуды с бронзовыми оковками, небольшое число салтовских лощеных кувшинов, кресала-«клещи» и удила с прямыми железными псалиями. Все остальные вещи имеют иной, значительно более поздний облик сравнительно не только с салтовскими древностями, но и с большетарханским инвентарем.

Орудий обнаружено очень много: две пешни, ювелирный молоточек, рабочие тяжелые топоры с широким лезвием.

Набор оружия более разнообразен. Это прежде всего топоры с широким, иногда даже серповидным лезвием и молоточкообразным обушком. Таких топоров в предшествующую эпоху не знали. Сабли, приобретающие небольшую кривизну, плоские или бронебойные шиповидные стрелы. Трехперые стрелы уже вышли из употребления. Костяные накладки на лук стали массивнее.

Стремена несколько более мягких очертаний, чем салтовские, а среди удил попадаются уже кольчатые, с костяными псалиями из рога животного и даже без перегиба, широко распространившиеся в следующую эпоху. Появляются различные металлические части сбруйных ремней: кольца с присоединенными к ним накладками, круглые кольчатые бляхи, лунницы, бляшки, имеющие сходство с трапециевидными бляхами X в., известными в русских древностях.

Среди бытового инвентаря новыми являются костяные ложки, остальные вещи — шилья, иголки, ножи, пинцеты, пряслица из камня и черепков керамики — обычные, мало изменяющиеся со временем предметы. Кроме того, в могилах несколько раз попались остатки сумочек и кресала самых различных типов — от простого, почти округлого до сложных, имеющих аналогии в прикамских древних кресалах с бронзовыми литыми рукоятями в виде двух конских головок.

Керамика резко отличается от салтово-маяцкой (рис. 54, 22–33). Мы уже говорили, что в Танкеевском могильнике встречались салтовские лощеные кувшины и кубышки. Однако подавляющее большинство сосудов — местная керамика, характерная для памятников Башкирского Приуралья, верхней Камы и Чепцы. В этом основное отличие танкеевского этапа от предыдущего большетарханского, где салтовская посуда оставалась преобладающей, несмотря на наличие и там типично местной посуды.

Среди предметов туалета и украшений выделяются, во-первых, появившиеся односторонние гребни-расчески, относящиеся по аналогиям к X в., и, во-вторых, большое количество так называемых шумящих подвесок, имеющих аналогии в верхнекамских и мордовских древностях X — начала XI в.

Наряду с обычными проволочными тонкими салтовскими браслетами встречаются новые типы браслетов: витые из двух жгутов, ложновитые и со вставками на концах. Совершенно новые типы попадаются я среди перстней (с высокой жуковиной или щитком).

В целом украшения попадаются очень редко: на сотни могил — единицы. Даже наиболее частая находка — бусы встречены всего в 25 % погребений могильника.

Характерна некоторая связь инвентаря, особенно поясных наборов, с сибирскими материалами IX–X вв. Кроме того, только в могильниках танкеевского периода попадаются серьги с подвеской, покрытой зернью и абсолютно аналогичной сибирским серьгам, датирующимся от VII до X в. К X и даже XI в. относятся поясные лировидные пряжки, широко известные в древностях Восточной Европы. Следует помнить, что из 18 монет, найденных на могильнике, 15 относятся к IX–X вв., что еще раз подтверждает позднюю дату могильника.

Могилы Танкеевского могильника весьма близки Больше-Тарханскому. Это глубокие и длинные ямы с вертикальными ровными стенками. Всего 6 % из них имеют различные конструктивные особенности: небольшие подбойчики в ногах или головах, заплечики и т. п.

Погребения совершались обычно без гробов, но попадались и с гробами (около 100 захоронений). Покойников хоронили в вытянутом положении, на спине, с руками, уложенными вдоль туловища или слегка согнутыми в локтях, преимущественно головой на запад, но попадаются погребения и с восточной ориентировкой. Обыкновенно погребения одиночные, но изредка встречаются и парные и даже групповые. Сосуды с сопровождающей пищей и кости жертвенных животных помещались у головы или ног покойника. 35 мужских погребений сопровождались захоронением останков убитых на похоронах коней: головы и ног, отчлененных по второй сустав. В одном погребении голова и ноги коня были заменены коровьими. Как и в Больше-Тарханском могильнике, обряд погребения костей коня не характерен. Однако самый факт его появления говорит о> более поздней дате и большетарханского, и танкеевского периодов по сравнению с салтовским.

По материалам танкеевский этап более поздний, во всяком случае, он меньше связан с предшествующим временем, чем большетарханский: ранних вещей в нем мало, поздних (X в.) — подавляющее большинство. Характерно, что на окраинах этого могильника хорошо выделяются мусульманские захоронения, относящиеся к X в. Правда, возник этот могильник, возможно, почти синхронно с Больше-Тарханским, о чем свидетельствуют находки IX в. в его погребениях.

Ряд погребений Танкеевского могильника имеет еще одну особенность, совершенно неизвестную по материалам предыдущего времени. Это серебряные маски на лицах покойников, аналогии которым можно указать в погребениях ломоватовской культуры.

Эта же особенность в сочетании с захоронениями вместе с останками коня (головы и ног) характеризует еще один в настоящее время активно исследуемый могильник — Больше-Тиганский [Халикова Е.А., 1976]. Остальные черты и датировка этого могильника также близки танкеевским, хотя аналогии большинству найденных в могилах вещей исследовательница находит в древностях VIII–IX вв. а монеты, обнаруженные в нескольких погребениях, в основном относятся к VIII в. (от 709 до 790 г.). Видимо, надо считать, что Больше-Тиганский могильник синхронен Больше-Тарханскому. Захоронения с костями коня в Больше-Тарханском могильнике явились, очевидно, результатом взаимодействия с большетиганским населением. Интересно, что лицевые покрытия у «тиганцев» не в форме личины, как в Танкеевском могильнике, а в виде небольших пластин на глаза, нашивавшихся на лоскут ткани, прикрывавшей лицо. Это, вероятно, ранняя форма лицевых покрытий, развившаяся в X в. в серебряные маски-личины.

Явные отличия в погребальном обряде и в инвентаре между Больше-Тиганским и Больше-Тарханским могильниками и в то же время черты сходства, которые наблюдаются между ними, и особенно связи обоих могильников с танкеевским периодом или этапом раннеболгарской культуры Поволжья нуждаются в объяснении.

Исследователи этих памятников многократно пытались интерпретировать их [Генинг В.Ф., Халиков А.X., 1964; Халикова Е.А., 1971; 1976; Казаков Е.П., 1971; и др.]. Суммируя их наблюдения и выводы, мы имеем все основания считать Больше-Тарханский могильник и близкие синхронные ему памятники (Кайбельский и некоторые другие могильники) болгарскими, но подвергшимися местному влиянию, о чем свидетельствуют находки сосудов, имеющих аналогии в прикамских культурах, а в нескольких могилах — шумящих подвесок. Могилы с захоронениями головы и ног коня также не свойственны болгарам. Эта черта обряда появляется в Восточной Европе с X в. (с приходом новой тюркской волны народов). В Поволжье она появилась, очевидно, раньше, так же как и характерные сибирские поясные наборы, употреблявшиеся танкеевскими и большетиганскими воинами.

Интересно, что оба эти могильника находятся на левом (восточном) берегу Волги. Больше-Тиганский могильник имеет ряд черт, которые можно считать (несомненно, только в сочетании друг с другом) ранневенгерскими. Это захоронение частей коня вместе с покойником, богатые оружейные наборы, некоторые формы орнаментов и поясных блях, покрытие лиц тканью с нашитыми на месте глаз бляхами. В керамике нет ни одного сосуда, который можно было бы связать с салтовскими. Сосуды исключительно местного происхождения. Е.А. Халикова считает возможным сопоставлять их с сосудами кушнаренковской культуры. Датировка могильника, так же как и Больше-Тарханского, — середина IX — середина X в. Это было время сложения государства волжских болгар. На правом берегу Волги селились среди местного населения откочевавшие в течение нескольких десятилетий IX в. болгары, постепенно распространявшиеся и на левый берег реки.

На левом берегу в эти же десятилетия начала формироваться орда, двинувшаяся немного позднее на запад. Формировалась она из местных угорских племен, пришлых тюркских выходцев из Сибири и, несомненно, частично из болгар. В результате слияния этих элементов сложилось, очевидно, новое образование — венгерский племенной союз.

Танкеевский могильник — более поздний. Именно поэтому в нем больше, чем в таком же левобережном Больше-Тиганском могильнике, проступают черты болгарской культуры. В X в. болгары активно осваивали волжское левобережье. Возможно, это обстоятельство было причиной откочевки из Заволжья «тиганцев» (венгров?). Однако могильник у Танкеевки появился, видимо, одновременно с Больше-Тиганским. Отсюда и черты сходства между ними, постепенно, по мере проникновения сюда болгар, исчезающие из обряда. Итак, Танкеевский могильник принадлежал также в основном местным народам, но со временем начал болгаризироваться, а к середине X в. и мусульманизироваться. К концу X в. он перестал функционировать, так как мусульманские кладбища обычно располагались на новых местах.

Начиналась новая история, рождалась новая культура — государства волжских болгар.

Исследование археологических памятников IX–X вв. началось на Южном Урале всего 10–15 лет назад. В настоящее время изучено более десяти курганных групп и больших курганов, относящихся к атому времени (I и II Бекешевские, Житимакская, Идельбаевская, Лагеревская, Старо-Халиловская, Хусаиновская, Стерлитамакская и др.).

Хронология памятников устанавливается благодаря большому и разнообразному вещевому материалу из раскопанных погребений, имеющему широкие аналогии в степных древностях от Сибири до Венгрии, а также неоднократным находкам монет в исследованных комплексах. Так, в погребении 1 кургана 12 хусаиновской группы было найдено четыре аббасидских диргема 770 г. и один — 824 г., в Житимакском могильнике обнаружено шесть сасанидских монет, причем пять из них относятся к 889–939 гг., а одна — к 951–952 гг. Как видим, в хусаиновском погребении большинство монет — VIII в., монеты этого же времени найдены и в Стерлитамакском могильнике, и в I Бекешевском кургане. Однако они не меняют общей более поздней датировки памятников данной группы, поскольку их находят в комплексах или с более поздними монетами, или с вещами, абсолютно идентичными инвентарю из надежно датированных комплексов других степных культур, относящихся к IX–X вв. Это прежде всего вещи, аналогичные салтово-маяцким IX в.: характерные поясные наборы, поясные петли, серьги нескольких типов (рис. 55, 7, 10–13, 18, 24, 58, 59; 56, 2–6), а также некоторые категории предметов, хорошо известных в венгерских древностях X в. и в сибирских позднесросткинских материалах. Кроме того, в части комплексов попадаются вещи, которые по аналогиям можно датировать XI и даже XII в. Таковы, например, лунницевидные серьги (рис. 56, 11, 12), типологически близкие к серьгам из Кычилькоского и Рождественского могильников XI–XIV вв. [Оборин В.А., 1953, с. 174, табл. V, I], или же сбруйные крупные овальные бляхи с выпуклой средней частью (рис. 55, 82), датирующиеся в Сибири и восточноевропейских степях XI в.

Таким образом, в целом хронологические рамки данной группы — IX–X вв. Отдельные ее погребения, очевидно, датируются XI в. Характер вещевого материала и керамики (рис. 56, 43–51) позволяет отнести группу к позднему этапу караякуповской культуры (см. главу 1).

В связи с тем, что немногочисленные открытые поселения второго этапа караякуповской культуры еще не исследованы и весь материал происходит из погребений, орудия и бытовой инвентарь остаются пока почти неизвестными. Наиболее полно представлены в могилах предметы вооружения и сбруи, т. е. полный набор всаднической экипировки.

Из оружия самыми частыми находками являются сабли, наконечники стрел и остатки колчанов. Сабли — с ножнами, украшенными серебряными накладками, орнаментированными скобами и петлями (рис. 55, 28–33). Клинки сабель двух типов: почти прямые, без елмани, с перекрестиями, оканчивающимися круглыми утолщениями, и слегка (в нижней части) искривленные, с елманью и прямыми перекрестиями. Первый тип — более ранний, хорошо известный в степях в VII — начале X в., второй относится к более позднему времени, ко второй половине X–XI в. Наконечники стрел — плоские и бронебойные, относящиеся по общей восточноевропейской хронологии [Медведев А.Ф., 1966] к X–XI вв. (рис. 55, 45–54). Колчаны — кожаные с оковками, петлями и крюками (иногда орнаментированные) (рис. 55, 34–40). Аналогичные колчаны находили в Больше-Тарханском могильнике, где они четко датируются IX в. [Генинг В.Ф., Халиков А.X., 1964, с. 48, 49]. К тому же времени относятся весьма редкие в могилах боевые железные топоры, имеющие аналогии в позднесалтовских древностях IX в. [Плетнева С.А., 1967].

Доспехи попадаются в могилах значительно реже. Однако по находкам пластин и нескольким обрывкам кольчуг можно утверждать, что и те и другие были хорошо известны караякуповским воинам. Весьма интересными типами вооружения являются сохранившиеся в нескольких могилах шлемы-шишаки и полусферические шлемы, изготовленные из нескольких склепанных железных пластин. Оба типа шлемов были широко распространены в степях как в более раннее, так и в более позднее время. Именно они изображались на головах половецких каменных статуй, датирующихся в основном XII в. (см. главу 7).

Погребения воинов сопровождались богато украшенными поясными наборами, среди которых значительное место занимают пояса салтовских типов, ставшие опорным материалом для определения нижней даты второго караякуповского этапа. Наряду с ними в могилах попадается большое количество поясов с неорнаментированными литыми бляшками (рис. 55, 7-13, 41). Особенно характерны пояса, состоящие из сплошного ряда больших серебряных лунницевидных накладок с петлями, круглыми отростками по краям и перехватом в середине (рис. 56, 35). Такие же накладки нередко украшали женские головные уборы (рис. 56, 40, 42). Следует отметить поясные наборы, почти полностью состоящие из бляшек, имеющих аналогии в венгерских древностях (рис. 56, 8, 9, 16) и в Больше-Тиганском могильнике.

От конского снаряжения в могилах воинов находят остатки седел — деревянные части высоких передней и задней лук, покрытые серебряными и бронзовыми пластинами, стремена, подпружные пряжки, удила, ремни сбруи, скрепленные и богато украшенные многочисленными бляхами, а также железные и костяные подпружные пряжки. Стремена разнообразных форм: восьмеркообразные (рис. 55, 64, 67); высокие, с выделенной прямоугольной петлей для ремня и вогнутой подножкой (типично «салтовские») (рис. 55, 68); круглые с плоской подножкой и петлей для ремня, отделенной от стремени тонкой высокой шейкой (рис. 55, 65); овальные со сплющенной невысокой петлей и выгнутой подножкой (рис. 55, 62, 63).

Удила так же, как и стремена, несомненно эволюционизируют. Самыми ранними, исходными для данного этапа формами являются удила с S-овидными и прямыми псалиями (рис. 55, 76–79), самыми поздними — с крупными плоскими кольцами (рис. 55, 175). Однако для хронологизации культуры в целом удила на данной стадии изучения этой культуры еще не могут быть использованы, поскольку эволюционно ранние формы находили в погребениях с поздними вещами и наоборот. Очевидно, хронологические общие построения возможны будут только при значительном накоплении массового материала.

Среди украшений наиболее частой находкой являются серьги. Типологическое разнообразие их очень велико. Большой интерес представляют серьги и подвески, имеющие аналогии в древностях, связанных рядом исследователей с ранневенгерскими (Больше-Тиганский могильник и пр.) [Халикова Е.А., 1976] (рис. 56, 7-10, 13, 36, 37).

Кроме серег, характерными украшениями «караякуповцев» рубежа X–XI вв. можно назвать браслеты со слегка расширенными концами и сплошным точечным орнаментом [Халиков А.X., Безухова Е.А., 1960, с. 28, рис. 21, 7, 8; с. 47, рис. 34, 39], различные нагрудные подвески-амулеты и фигурные накладки на колчанах, ножнах сабель и пр. Аналогии им известны в степных сибирских и восточноевропейских древностях.

Оригинальными являются наконечники-подвески к ножнам сабли с изображенным на них крылатым человеком (рис. 55, 21) и амулет в виде отлитой из бронзы массивной схематической фигуры человека (рис. 56, 19).

В керамике отчетливо прослеживается развитие форм и орнаментации сосудов первого этапа караякуповской культуры. Характерным является почти полное исчезновение разницы между караякуповской и кушнаренковской керамикой, отчетливо проявлявшейся в более раннее время. Этот факт свидетельствует, очевидно, о слиянии двух культур или, вовсяком случае, о стирании грани между ними.

Благодаря хорошей сохранности раскопанных в последние десятилетия погребений можно сравнительно полно охарактеризовать погребальный обряд «караякуповцев» IX–X вв. Несмотря на попадающиеся в могильниках каменные насыпи, наиболее типичным надмогильным сооружением были небольшие земляные курганы (диаметром 8-12 м. и высотой до 0,4 м.). В насыпях почти повсеместно найдены остатки ритуальных захоронений ног и головы лошади. Продолжал существовать и распространенный на первом этапе обычай сооружать вблизи могил тайники с захоронениями в них конской сбруи, оружия, украшений из серебра. Погребения совершались в простых неглубоких могилах. Изредка попадались и глубокие могилы с широкой ступенькой вдоль длинной стенки, имеющие полную аналогию в могилах раннекараякуповского времени. Покойников хоронили на спине, с вытянутыми ногами и руками. Судя по сохранившимся фрагментам, погребения совершались в деревянных гробах, дно которых устилалось циновкой или войлоком. На скелетах найдены остатки одежды из холста и дорогих привозных тканей (согдийский шелк). Неоднократно четко фиксировался обычай связывания ног покойников ремнями, сплошь покрытыми серебряными накладками (рис. 55, 87). Связывание ног в древности было широко распространенным явлением и преследовало цель «обезвреживания» покойника [Плетнева С.А., 1967, с. 78]. В нескольких погребениях удалось заметить следы слабой обугленности наружной поверхности гробов, без признаков горения огня в самой могиле. Описанному явлению можно дать только однозначное объяснение: гробы в закрытом виде перед тем, как опускать их в могилу, видимо, обжигались в ритуальных целях на кострах.

Вторым распространенным видом погребений являются наземные подкурганные захоронения. Они выявлены почти в каждом могильнике, в процентном отношении намного уступая первому типу погребений. Наиболее полно наземные могилы изучены на Старо-Халиловском могильнике. Здесь в кургане 3 на уровне погребенной почвы обнаружены остатки трех скелетов с сопровождающим инвентарем, а в кургане 5 сразу же после снятия невысокой насыпи на глубину одного штыка не менее восьми-девяти человеческих скелетов. Других захоронений в этих курганах не обнаружено. Можно допустить, что под курганами в таких случаях над трупами возводились какие-то деревянные, а иногда и каменные сооружения. Так, в кургане 8 того же памятника в двух местах обнаружены большие плитчатые камни, использованные, видимо, для обкладки погребений; в другом кургане под земляной насыпью была открыта каменная вымостка, под которой прослеживались остатки разоренного погребения.

Вполне возможно, что именно с наземными захоронениями связываются каменные курганы, являющиеся по существу своеобразными постройками над погребениями, совершенными на уровне древней дневной поверхности. Интересно, что среди камней одной из таких насыпей были обнаружены скульптурные изображения людей. Аналогии им известны в кимакских древностях.

Помимо поздних караякуповских памятников на Южном Урале, в настоящее время выявлена еще одна группа материалов рубежа I и II тысячелетий. Они найдены в самых поздних отложениях на поселениях турбаслинской культуры (см. главу 1). Таково, в частности, Макмарское городище, датируемое лощеными сосудами, видимо, болгарского происхождения.

Керамика на этих памятниках представлена сосудами смешанных типов (турбаслинско-караякуповских), что следует рассматривать как свидетельство сближения носителей этих двух культур.

Археологические памятники IX–X вв. подводят нас к тому периоду, когда появляются письменные источники о народах Южного Урала. Самым достоверным из них являются путевые записи Ибн-Фадлана, побывавшего в начале X в. у башкир, кочевавших в степях нынешнего Оренбуржья [Ковалевский А.П., 1956]. До него о башкирах писал другой арабский автор — Саллам ат-Тарджеман (середина IX в.): он встретил башкир во время своего путешествия [Умияков И., 1940, с. 108–118].

Сведения Ибн-Фадлана дополняют другие авторы. Например, ал-Балхи [Хвольсон Д.А., 1868, с. 710] и Идриси [там же, с. 710, 711] знают о башкирах как степной, так и горно-лесной части Урала. Все они вместе с крупнейшим историком XIV в. Рашид ад-Дином [Рашид ад-Дин, 1952, с. 66] указывают на тюркоязычность башкир и на их кочевнический образ жизни. Современники Рашид ад-Дина — Плано Карпини и В. Рубрук — также пишут о Южном Урале как о стране башкир [Путешествия в восточные страны, 1957, с. 72, 122].

Сопоставление данных письменных источников и археологии приводит к выводу, что известные сейчас археологические памятники Южного Урала IX–X вв. принадлежали различным группам башкирских племен [Мажитов Н.А., 1971, с. 14, 15]. Но, пожалуй, будет осторожнее считать, что речь идет лишь о той части башкир, которая жила в горных и предгорных районах. Археологические памятники степной части Южного Урала этого времени пока исследованы очень слабо.

Важное значение здесь приобретает вопрос об отношении башкир IX–X вв. к племенам VII–VIII вв. В археологическом плане преемственная связь культур двух эпох прослеживается очень ясно. В этом смысле носителей турбаслинской и ранней караякуповской культур можно рассматривать в качестве ближайших предков башкир. Но поздняя культура имеет ряд отличительных особенностей, свидетельствующих о том, что ранние этапы истории башкир IX–X вв. связаны не с Южным Уралом, а с южносибирскими и южными (Казахстан, Средняя Азия) степями. Пока остается неясным, были ли все эти племена тюрками по происхождению. В литературе имеются суждения о том, что караякуповские племена, в том числе носители кушнаренковской керамики, по происхождению были самодийцами [Генинг В.Ф., 1972, с. 272–274] или уграми [Матвеева Г.И., 1971, с. 133, 134; Халикова Е.А., 1976].

Существует мнение, согласно которому Южное Приуралье являлось прародиной древнемадьярских (угорских) племен. Немаловажную роль в его появлении сыграло упоминание в ряде письменных источников (Ибн-Русте, Плано Карпини, В. Рубрук и др.) о родстве башкир с мадьярами и названии Южного Урала «Великой Венгрией». В свете этих сведений отдельными археологами предпринимались попытки найти в материалах известных памятников Южного Урала конца I тысячелетия н. э. признаки, которые позволили бы их связать с культурой дунайских венгров [Шмидт А.В., 1929, с. 26; Мажитов Н.А., 1968, с. 74–83; Халикова Е.А., 1976]. Необходимо подчеркнуть, что никаких убедительных археологических доказательств сказанному пока нет, хотя участие какой-то части населения края в формировании мадьярского племенного союза вполне вероятно.

В то же время широкое распространение поясных ремней тюркского стиля и перечисленные нами выше сведения письменных источников свидетельствуют, что в южноуральском населении того времени преобладали тюркские элементы. Здесь небезынтересно обратиться к данным исторической этнографии башкир. Этнографы единодушно отмечают, что у башкир к началу XX в. прочно сохранялись различные этнографические группы с особенностями в образе жизни, культуре и родо-племенных названиях. В этом делении отразились не столько различия географической среды Южного Урала, сколько участие различных этнических компонентов в формировании башкирского народа. Представляется, что истоки различий этнографических групп недавнего прошлого восходят непосредственно к племенам конца I и начала II тысячелетия. Очевидно, это позволяет называть их общим именем — ранними башкирами (протобашкирами).

Глава четвертая Северо-кавказские древности

Район Центрального Предкавказья в эпоху раннего средневековья был занят аланской культурой. Создали ее аланы, одно из племен конфедерации аорсов, проникшее из степей в предгорья в I в. н. э. и смешавшееся с местным кавказским населением. До сих пор в науке дискутируется вопрос о том, соответствует ли аланская культура культуре долихокранов-алан, хоронивших своих покойников в катакомбных могильниках, поскольку аланская материальная культура была в такой же мере единой и для населения, оставившего катакомбы, и для населения, сооружавшего каменные ящики, полуподземные каменные склепы, подбои, скальные захоронения и т. д.

Географически в Центральное Предкавказье принято включать Кубанско-Терское междуречье: на западе его границей является Уруп, на севере — степи Ставропольщины и Ставропольская возвышенность, на востоке — современная граница с Дагестаном, на юге — Кавказский хребет.

Изучение аланской культуры в настоящее время опирается на всю массу исследованных могильников, поселений и случайных коллекций, хранящихся в центральных и местных музеях. Три четверти века отделяют нас от первых фундаментальных работ, посвященных истории [Миллер В.Ф., 1881–1887; Кулаковский Ю.А., 1898, 1899] и археологии [Chantre Е., 1887; Уварова П.С., 1900; Самоквасов Д.Я., 1908; и др.] Центрального Предкавказья. Особенно усилилась работа в этом районе после организации комплексной Северо-кавказской экспедиции, когда археологические исследования стали производиться по плану и впервые была поставлена задача изучения раннесредневековых поселений [Деген-Ковалевский Б.Е., 1935, 1939; Круглов А.П., 1938; Крупнов Е.И., 1938]. Довоенный этап накопления археологического материала был завершен работой Б.Е. Деген-Ковалевского, помещенной в макете «Истории СССР с древнейших времен до образования древнерусского государства» [Деген-Ковалевский Б.Е., 1939, с. 176–189], и работой А.А. Иессена [Иессен А.А., 1941, с. 23–27]. В послевоенный период на Северном Кавказе продолжались археологические исследования силами центральных учреждений и местных краеведческих музеев и институтов [Минаева T.М., 1949, 1950, 1951 и др.; Алексеева Е.П., 1955; Кузнецов В.А., 1954]. Обобщение новых материалов было сделано сначала в разделе «Северо-кавказские аланы» «Очерков истории СССР» [Деопик В.Б., 1958, с. 616–632], а позднее в нескольких больших монографических работах [Кузнецов В.А., 1962; Минаева Т.М., 1971; Алексеева Е.П., 1971].

Для памятников Центрального Предкавказья в настоящее время может быть построена обоснованная хронологическая шкала, где представлены достаточно подробно все этапы аланской культуры, причем многие памятники (например, Байтал-Чапкан и Гиляч), которые до последнего времени принято было считать эталонными для гуннского времени, могут теперь быть надежно датированными VII и даже рубежом VII и VIII вв. Пересмотр датировок привел к иному пониманию происходивших здесь событий: немногочисленность комплексов V в. говорит за то, что гунны не столько отогнали в горы алан, сколько увлекли их за собой в своем движении на запад, а в горы ушло местное кавказское население. В V — первой половине VI в. население Центрального Предкавказья было очень немногочисленным, причем комплексы гуннского времени представлены в равнинных областях подкурганными и грунтовыми катакомбами, а в предгорьях — каменными ящиками. Расцвет аланской культуры приходится на последнюю треть VI в., когда аланы в связи с ирано-византийскими войнами выходят на международную арену в качестве самостоятельной силы. Ко второй половине VI–IX в. относится наибольшее количество комплексов, при этом особый интерес представляет сопоставление этапа VIII–IX вв. аланской культуры с комплексом салтово-маяцкой культуры.

В пределах Центрального Предкавказья выделяется ряд локальных вариантов аланской культуры — степные районы к северу от Кавказских Минеральных Вод, долина Терека и Сунжи, Верхнее Прикубанье с районом Кавказских Минеральных Вод и Кабардино-Балкарии, предгорные и горные районы Северной Осетии и Чечено-Ингушетии (рис. 57). В целом культура Центрального Предкавказья делится на западный и восточный локальные варианты, а они, в свою очередь, по ряду признаков (в частности, по керамике и отдельным видам украшений) могут быть разделены на подварианты (см. рис. 60–62).

Аланы впервые появляются на страницах произведений античных авторов (поэтов, историков, географов и философов) в I в. н. э., чтобы на долгие века занять свое место в качестве опасных противников и желанных союзников для Рима и Византии.

Имя алан не имело страшной славы гуннов, хотя, кроме Предкавказья (где потомки их живут доныне), они проникали в Закавказье и Переднюю Азию, Причерноморье, Францию, Испанию и Северную Африку. Античные авторы не скупятся на характеристики «злоумышлявших», «суровых и вечно воинственных», «вредных грабежами», «жестокосердных варваров» — алан.

К раннему средневековью, когда из врагов аланы превращаются в союзников, их характеристики становятся более благожелательными. С конца VI в. начинается период прочной дружбы западных алан с Византией. Дружественная политика особенно активно проводилась «вождем», или, как его именовали византийцы, «царем», западных алан Саростием, упоминавшимся источниками между 558 и 572 гг. [Византийские историки, 1860, с. 321, 494].

В третьей четверти VI в. часть алан, очевидно жителей равнин и предгорий, была покорена тюрками [Византийские историки, 1860, с. 420], правда ненадолго, так как неурядицы на востоке заставили тюрок вскоре оставить захваченные территории. Возникновение Хазарского каганата и дальнейшие взаимоотношения хазар с аланами на полтора века сняли имя алан со страниц письменных источников, и лишь в начале VIII в. они снова стали упоминаться при описании событий того времени. Так, будущий император Лев III Исавр был отправлен к аланам с задачей привлечь их к военным действиям против проарабской Абхазии. Аланы, как и в VI в., продолжали оставаться дружественными Византии, чему способствовало и то, что восточные аланы подвергались неоднократным нападениям арабов, закончившимся захватом Дарьяльского перевала.

Как показывают источники, в V–IX вв. аланами были заселены равнинные, предгорные и горные районы Центрального Предкавказья. Разные географические условия вели к возникновению разных типов поселений и жилищ. Основными условиями при выборе места для поселения было удобство его для занятий сельским хозяйством, наличие воды, хорошие пастбища для скота и скотоперегонные пути, а также существование надежных естественных укреплений (рис. 57; 58, 10).

Среди аланских укрепленных поселений могут быть выделены две группы: в предгорьях и горных районах — поселения с оборонительными сооружениями из камня (так называемые каменные городища) (рис. 58, 6-10; 59, 3, 4) и в равнинных — с оборонительными сооружениями из рвов и валов, в конструкции которых использовался глинобит или сырцовые кирпичи (так называемые земляные городища) (рис. 57; 58, 1–5).

Концентрация первых в верховьях Кубани вызвала появление гипотезы В.А. Кузнецова [Кузнецов В.А., 1973, с. 170] о специфичности их для западного локального варианта аланской культуры, в противовес «земляным», характерным для восточного. Накопление материала показало, что городища первой группы выходят из пределов западного варианта, занимая не только горные районы Карачая и Балкарии, по и земли Северной Осетии, тогда как городища второй группы доходят до Кубани (Дружбинское городище).

На Ставропольской возвышенности и в долинах Кумы, Терека и Сунжи, где сармато-аланы стали оседать на землю еще в догуннскую эпоху, в VI–IX вв. было много укрепленных и неукрепленных поселений [Минаева Т.М., 1949, с. 125–164]. Для них выбирались мысы с обрывистыми берегами. Небольшая цитадель дополнительно укреплялась рвами, а основная часть поселения площадью до 15–20 га с напольной стороны снабжалась системой искусственных укреплений (рис. 58, 1, 2, 4, 5). Характерно групповое расположение поселений; в каждой группе выделяется одно большое, к которому тяготеют остальные. Крупные городища обычно состоят из двух-трех частей и более.

Предложенная И.М. Чеченовым классификация городищ, разработанная по материалам Кабарды, вполне может быть распространена и на другие территории [Чеченов И.М., 1970, с. 205]. Отсутствие раскопок широкими площадями не позволяет представить нам эти поселения в развитии, поэтому в классификацию включены как однослойные, так и многослойные памятники (последние, правда, количественно преобладают, поскольку обычно культурный слой достигает мощности в 3–4 м.). Еще А.А. Иессен подчеркивал, что «мы получаем впечатление строго продуманной организации обороны» [Иессен А.А., 1941, с. 24], свидетельствующее об экономическом и этническом единстве населения. На равнине перед каждой группой, состоящей из трех-четырех укрепленных городищ, располагались сторожевые форпосты в виде небольших курганообразных возвышений с плоской вершиной, окруженных валом и рвом.

Укрепленным аланским поселениям предгорий и гор Центрального Предкавказья свойственна та же систематичность (групповая) в расположении, зрительная связь между поселениями, небольшие их размеры, использование естественно укрепленных мысов и останцев (в небольшой степени обжитых уже в позднесарматское время), употребление камня для сооружения крепостных стен и изредка рвов, вырубленных в скале (рис. 58, 6-10). Сравнение между собой более 70 поселений верховьев Кубани и Подкумка, исследованных в целом лучше, чем другие типы поселений, позволяет представить ступени развития этих поселений. Бо́льшая часть их возникла в VI–VII вв. на естественно укрепленных мысах в виде небольших двухчастных родовых поселков, состоящих из цитадели площадью 200–400 м., укрепленной каменной стеной мощностью в 2,5–4 м. с двух-трехчастной башней с внутренней стороны, рядом жилых сооружений и находящимися за стеной цитадели загонами для скота (площадью около 1500–2000 м²), дополнительно укрепленными каменной стеной (рис. 58, 8а). Сплошное обследование правых притоков Подкумка позволило определить, что поселения, расположенные группами по два-четыре, находились на удобных скотоперегонных путях на летние пастбища. В среднем на одно поселение приходилась сельскохозяйственная территория, равная 6 км², открытая в сторону летних выпасов.

С течением времени число дополнительных каменных стен увеличивалось, поселки росли, причем раскопами последних лет в Карачаево-Черкесии удалось выявить особенности этого процесса [Ковалевская В.Б., 1976, с. 125–126; 1977, с. 102–103]. Так, городище «Указатель» в середине или второй половине VIII в. было захвачено болгарами или хазарами. Стена и башни цитадели были оставлены, но основные, наиболее монументальные постройки разрушены, и на их развалинах из камней, поставленных на ребро, вынутых из построек аланского периода, были сооружены основания двух углубленных юрт, окруженных каменной вымосткой (рис. 59, 10). К этому же времени, т. е. к VIII в., относятся неукрепленные поселения на Ставропольщине [Гадло А.В., 1976, с. 157] и возникновение Хумаринского городища с мощными (до 6–7 м.) каменными стенами [Биджиев X.X., Гадло А.В., 1975, с. 98–99; 1976, с. 112–113] (рис. 58, 3).

Оборонительные сооружения в равнинных районах представлены прежде всего глубокими (до 10–15 м.) и широкими (до 40 м.) рвами, валы встречаются значительно реже, и по аналогии с дагестанскими их, очевидно, следует считать не земляными, а состоящими из перемежающихся слоев глинобита и земли. В предгорных и горных районах цитадель с напольной стороны защищена мощной крепостной стеной (часто сплошной, без ворот), состоящей из двух панцирей и забутовки между ними из земли и необработанного камня. Панцири сложены насухо из горизонтальных рядов плохо обработанных блоков размером 0,52×0,60×1,00 м., положенных «тычком и ложком» на предварительно подправленную материковую скалу. Со стороны склона материковая скала подправлена уступами и поверху поставлена дополнительная оборонительная стена (иногда с башнями). Вход на цитадель обычно возможен только с нижнего дополнительно укрепленного уступа по узкой лестнице, вырубленной в материковой скале.

Поскольку ни одно аланское поселение не раскопано полностью, наши сведения о планировке внутри поселений очень приблизительны. На равнинах это свободно расположенные турлучные легкие постройки с большим числом хозяйственных ям, в предгорьях и горах — каменные наземные постройки площадью 16–20 м², иногда дома состоят из двух смежных помещений. Стены толщиной 0,6–1,0 м. возведены из небрежно обработанного камня, положенного насухо, иногда это панцирная кладка с забутовкой. Вдоль двух или трех стен устраиваются нары, вымощенные камнем, в центре — открытый очаг. Иногда рядом с домом находится вымощенный дворик. Дверной проем обычно устраивается в центре стены (рис. 59, 5).

Жилые сооружения болгаро-хазарского слоя, свидетельствующие о непосредственном проникновении сюда тюркоязычных кочевников, основным жилищем которых была юрта, представляют собой небольшие (диаметром в 3 м.) углубленные (на 0,4–0,5 м.) помещения неправильно округлой формы (рис. 59, 10). Основанием стен служат горизонтально положенные два-три ряда камней, перемежающиеся вертикально поставленными плитами, вписанными в квадратное помещение предыдущего (аланского) строительного горизонта.

Сравнивая строительную технику двух (аланского и болгаро-хазарского) горизонтов, следует отметить, что в первом случае прослеживается более умелое применение камня в строительном деле, использование традиции каменного домостроительства местного населения предшествующего времени, тогда как в болгарское время даже на Хумаринском городище с его монументальными стенами (до 6–7 м. толщиной) наблюдается ненужное расточительство, когда вместо забутовки битым камнем внутреннее пространство закладывается хорошо обработанными блоками.

На протяжении V–IX вв. развивается местное ремесленное производство. Еще довоенными работами были открыты относящиеся к эпохе средневековья разработки медной руды. К VIII–IX вв. следует относить разработку свинцово-серебряных руд на основании появления местных типов бус из свинцового стекла в районах, примыкающих к месторождениям свинцово-серебряных руд, с постепенным уменьшением их процента к западу и востоку [Деопик В.Б., 1963, с. 146].

Развитым было ювелирное производство: наряду с поясными пряжками, повторяющими византийские и восточные (рис. 60, 33, 45, 56, 78, 80 и др.), сибирско-среднеазиатские (рис. 60, 109–111) образцы, можно проследить здесь местные типы, развивающиеся на базе импортных образцов. Это же относится к поясным накладкам и наконечникам (рис. 61). Еще в большей мере самостоятельное местное ремесло (с опорой на местные позднекобанские традиции) проявляется в изготовлении амулетов и зеркал, керамики и оружия, каменных и стеклянных бус и т. д.

Особенный интерес представляет анализ торговли северо-кавказских алан. На основании импорта бус и шелка из Индии, Китая и Сирии четко рисуется кавказский отрезок Великого шелкового пути [Деопик В.Б., 1959, 1961, 1965; Иерусалимская А.А., 1972]. По этому пути через Северный Кавказ, в частности через перевалы, ведущие к верховьям Кубани, шли, оседая в руках владетелей перевалов в виде пошлины, даров, платы за проводников и коней, предметы торговли: византийские монеты, шелка (византийские, сирийские, египетские, финикийские, согдийские и китайские), стеклянные сосуды (Египет, Финикия), мозаичные бусы (Александрия), некоторые типы стеклянных и каменных бус (Индия), китайские картины на шелке, одежда. Другим путем, через перевалы, находившиеся под контролем Сасанидского Ирана, попадали в Центральное Предкавказье сасанидские геммы (основная их часть происходит из Северной Осетии), сердоликовые бусы (частично с росписью), серебряная посуда и монеты, грузинского производства стеклянные перстни и посуда, отдельные глиняные сосуды из Закавказья. Таким образом, существование различных направлений торговых связей для западной и восточной групп алан, выявленное ранее А.А. Иессеном [Иессен А., 1941, с. 27], получило в последнее время подкрепление на массовом материале.

Находки орудий труда очень немногочисленны в погребениях (тесла-мотыжки, топоры, долота) и однотипны в поселениях (ступки, вращающиеся жернова, пряслица).

Оружия (рис. 62) на аланских памятниках тоже, меньше, чем в Причерноморье и Дагестане, хотя набор его вполне определен. В погребениях IV–V вв. прежде всего встречаются луки с крупными костяными накладками, железными втульчатыми черешковыми и костяными черешковыми стрелами. По материалам VI–VII вв. можно представить себе аланского воина в виде тяжеловооруженного всадника с длинным прямым мечом сарматского типа, кинжалом с боковыми выступами у основания рукояти — в форме кинжалов проявляется преемственная связь с кобанскими кинжалами [Крупнов Е.И., 1953, с. 159] при сохранении местного их названия [Абаев В.И., 1949, с. 53], сложным луком с набором крупных железных черешковых наконечников стрел, копьем с ланцетовидным наконечником, булавой, арканом. Всадники и, возможно, кони одеты в кольчужную броню. Несмотря на то что боевые топоры обычно использовались в бою пехотинцами, они часто встречаются в погребениях алан и представляют собой оружие, восходящее к позднекобанским формам (как кинжалы).

Для VIII–IX вв. характерно появление сабли — оружия прежде всего евразийских кочевников. На поселениях найдены каменные болы диаметром 0,10-0,15 м. Но в целом характерно использование лука в качестве основного оружия (во многих могильниках стрелы и железный нож являются единственным оружием, положенным в могилу). Особый интерес, далеко выходящий за географические рамки Кавказа, представляет уникальная находка в Мощевой Балке полностью сохранившегося деревянного лука с роговыми и костяными накладками [Милованов Е., Иерусалимская А., 1976, с. 40–43]. Этот лук (рис. 62, 103) длиной в 140 см. сделан из одного куска березы различной толщины и разной формы сечения на разных участках, снабжен дополнительными накладками, обмотан (вдоль и поперек) сухожилиями и берестой и представляет собой очень сложное (по технологии изготовления, трудоемкости и конструкции) оружие, безусловно обладавшее высокой эффективностью.

Аланские воины по преимуществу были всадниками, их традиционная любовь к коню проявляется в культах, изображениях (амулетах), ритуальных захоронениях лошадей. Богатое конское снаряжение встречается в погребениях с V в. (фалары из подкурганных захоронений) (рис. 62, 4). Позднее мы находим уздечки с двухкольчатыми железными удилами, во внешнее кольцо которых продевались стержнеобразные серебряные псалии с фигурными головками (в виде цветочной почки или многогранника) (рис. 62, 1, 2). Оголовье богато украшено полулунными, крестообразными и удлиненно-прямоугольными накладными бляшками из позолоченной фольги, отделанными чеканным орнаментом и инкрустированным стеклом (рис. 62, 3, 5). Позднее использовались двудырчатые псалии с изогнутым лопаточкообразным концом или слабо S-овидные (рис. 62, 33, 34). Стремена (начиная с комплексов рубежа VII–VIII вв. или VIII в.) — круглые или восьмеркообразные, с плоской подножкой, без наружного жгута (рис. 62, 73, 74).

Если конское снаряжение и оружие, неся на себе определенные локальные отличия, может быть рассмотрено в целом для всего Северного Кавказа, то керамика остается наиболее массовым материалом, несущим на себе четкие отличия не только для трех крупных рассмотренных группировок, но и внутри каждой из них. Наряду с этим керамика является хорошим хронологическим показателем (ее количество и набор в погребении, форма, характер обжига, характер лощения и т. д.). Интересно, что при одном погребенном в V в. ставили до шести сосудов, в VI–VII вв. — чаще всего три, в VIII–IX вв. — два, а в IX в. — один (при этом около половины погребений вообще не содержало керамики). Зависит число сосудов и их ассортимент и от поло-возрастной принадлежности (например, в катакомбах VI–VII вв. Байтал-Чапкана в среднем на женское погребение приходилось 3,8 сосуда, на мужское — 2,8 и детское — 2,5 сосуда). Очень различен ассортимент керамики из поселений и погребений: так, в поселениях кухонная керамика составляет 77,7 % [Деопик В.Б., 1961, с. 42], а в могильниках — всего 3,7 %; столовая посуда — соответственно 1,4 и 93,6 %. Основным является то, что аланское гончарное производство несет на себе ряд черт, специфичных только для него и позволяющих четко выделять его продукцию: сюда входит характер обжига (серый цвет в изломе и на поверхности), лощения (черное, блестящее, полосчатое, сплошное, из заштрихованных треугольников, ромбическое и т. д.), пропорции сосудов, место расположения ручки, высокий процент клейменой посуды, типы клейм и т. д. Не только типы керамики, но и их признаки (которых выделяется много десятков) четко распределены во времени и пространстве.

Приведем несколько примеров. Кувшины и кувшинчики с маленькими сосочками возникают в V в., сохраняя местную кобанскую традицию (рис. 63, 13, 18, 24 и т. д.). Число сосочков на сосуде изменяется со временем (четыре-пять в V в., три — в VI–VIII вв., один — в IX в.); меняется их форма, орнаментация и процент как во времени (уменьшается приближаясь к II тысячелетию), так и в пространстве (37,8 % на Верхней Кубани, 25,5 % на Кавказских Минеральных Водах, 8,5 % в Кабардино-Балкарии, 1,5 % в Осетии и 0,6 % в Дагестане). Цилиндрические сосуды с отверстием на дне, типичные для равнинных районов и найденные только на поселениях, изредка встречаются в западном варианте и очень типичны для восточного [В.А. Кузнецов, 1973, с. 71]. Миски более характерны для V в. и для восточного варианта (рис. 63, 11). Ручка на кувшинчиках западного варианта всегда начинается на горле и часто непосредственно от венчика; на сосудах восточного варианта начиная с VI–VII вв. преобладают ручки на тулове, а с VIII–IX вв. они бывают почти исключительно на тулове. По ассортименту керамики — высокому проценту кухонной и безручных форм столовой (до 20 %), характеру обжига (палево-желтого цвета) и пропорциям (более приземистые формы) выделяются типы сосудов и их сочетания, которые можно связывать с болгарами (см. рис. 69, 12–14).

Интересные этнографические материалы дают нам исследования костюмов [Иерусалимская А.А., 1976, с. 22–24]. Это восточного типа халаты с каймой из узорчатого шелка и частично туники византийской формы, декорированные шелковыми «орбикулами», «таблионами» и «клавами». Тогда же зарождались черты современного горского костюма типа черкески. Штаны, являвшиеся типично кочевнической деталью одежды, заправлялись в мягкие сапоги, затянутые у щиколоток тонким ремешком с инкрустированными стеклом накладками и пряжками (рис. 61, 6–9). Многообразными были и головные уборы: от простых повязок до островерхих шлемообразных башлыков.

Одежда алан была яркой, узорчатой, а иногда и роскошной (достаточно сказать, что полностью сохранившийся кафтан из Мощевой Балки сшит из такой шелковой ткани, которую в Иране использовали только для одежды шаха).

Богаты и разнообразны были украшения из драгоценных металлов и стекла. Не имея возможности подробно остановиться на всех категориях и отсылая читателя к таблицам (рис. 62), остановлюсь на специфических для Северного Кавказа деталях инвентаря — зеркалах и амулетах (рис. 62, 6).

Сравнительное изучение зеркал показало, что, за одним исключением (Джераховское ущелье), нет двух зеркал, отлитых в одной форме: зеркала изготавливались в глиняной форме на заказ и были, видимо, личными оберегами человека, выполненными в традициях, типичных для аланского ремесла данного периода в целом и для данного района в частности. Хронологическим признаком является тщательность исполнения. Так, зеркала в V в. изготовлены более аккуратно, чем позднее. Кроме того, несмотря на находки нескольких крупных зеркал в комплексах V в., в целом наблюдается тенденция к увеличению их диаметра на протяжении V–XII вв. Наряду с этим (преимущественно при мужских костяках) на рубеже VII–VIII вв. появляется тип гладкого или орнаментированного миниатюрного зеркальца-амулета (диаметром от 1,2 до 3,5 см.), в основном характерного для западных памятников (рис. 62, 141).

Картография выделяет излюбленные орнаменты для того или иного района Центрального Предкавказья. Например, часто расположенные радиальные линии более характерны для восточных (Чечено-Ингушетия — 31,0 %, Северная Осетия — 26,6 %), чем западных районов (Кавказские Минеральные Воды — 13,1 %, Кабардино-Балкария — 7,1 %). Зеркала с ломаной линией на внешней стороне (или же звездой с восьмью концами и более) типичны для западных (в районе Кавказских Минеральных Вод их около 46 %), а зеркала со звездой, имеющей меньше семи лучей, — для восточных районов.

Некоторые зеркала имеют еще более узкий ареал: так, зеркала с орнаментом из завитков, выполненных выпуклыми точками, типичны только для комплексов у Дарьяльского ущелья и из Чечено-Ингушетии. На некоторых могильниках нет однотипных зеркал (например, в Мокрой Балке), в других случаях разнообразие рисунков сведено к минимуму: в Архоне больше половины зеркал украшено шестиконечной звездой.

Металлические амулеты своим разнообразием и массовостью (250 экз.) также являются специфической особенностью памятников аланской культуры. Они имеют лишь немного аналогий в одновременных им памятниках на территории Евразии, где их можно рассматривать как результат связей с Кавказом (рис. 64).

На территории Кавказа истоки металлических амулетов уходят в эпоху бронзы и раннего железа и можно проследить единую линию их развития до эпохи раннего средневековья, а подчас и почти до наших дней. Как правило, они оказываются неотъемлемой частью инвентаря женских погребений; исключение составляют лишь амулеты в виде всадников, найденные в мужских захоронениях.

Амулеты являются прекрасным датирующим материалом. В V в. нет металлических амулетов (очевидно, для этой цели использовались только бусы, а возможно, и зеркала). В VI–VII вв. выделяются два типа антропоморфных подвесок (рис. 64, 1, 10–12), подвески (или фибулы) с птичьими головками по краю (с конца этого периода), крупные кольцевидные подвески с 9 и 11 утолщениями (рис. 64, 19, 28).

К VIII–IX вв. относится расцвет металлических амулетов, появляется несколько десятков типов солярных амулетов, амулетов-коней и всадников, оленей и козлов, человеческих фигурок, вписанных в кольцо, солярно-зооморфных и т. д. Почти нет типов, которые были бы характерны только для одного из вариантов аланской культуры, за исключением одного типа амулетов-всадников (рис. 64, 74, 91) (западный вариант), колесовидных крупных амулетов с четырьмя тяжами (рис. 64, 71), утолщениями и ушком (восточный вариант), колесовидных семилучевых амулетов с ушком (западный вариант) (рис. 64, 108) и без ушка (восточный) (рис. 64, 123–125).

Но вместе с тем из этого обширного разнообразия в каждом из могильников имеется определенный (довольно ограниченный) набор. В могильниках, расположенных в 2–4 км. друг от друга, он может для одновременных комплексов не повторяться: например, в могильнике у бывшего подсобного хозяйства им. Луначарского найдены амулеты в виде оседланных коней или всадников (рис. 64, 74, 84), которых нет рядом в Мокрой Балке, а солярно-лунарные амулеты (рис. 64, 93, 103), широко представленные в Мокрой Балке (⅔ всех находок), полностью отсутствуют в одновременных могильниках, находящихся от могильника в Мокрой Балке в непосредственной близости, хотя в целом это один из наиболее распространенных типов амулетов.

Возможно, амулеты как-то связаны с родовой (или фратриальной) принадлежностью (например, род оленя, орла) или же местом в дружинной иерархии. В порядке гипотезы можно предположить, что поскольку у индоиранских племен культ коня тесно связан с царской властью, то амулет в виде взнузданного и оседланного коня или же всадника свидетельствует о принадлежности воина к царской дружине, нечто вроде гвардейского знака. Интересно, что к середине IX в. происходит резкое уменьшение разнообразия типов амулетов и их числа, в ряде случаев на смену металлическим амулетам приходят каменные шарики в оковке на цепочке, которые спорадически встречались и раньше, но наряду с другими типами.

Еще большую информацию о хронологии, локальных вариантах, направлении торговли, воинской иерархии и, следовательно, социально-экономических отношениях дают поясные наборы (рис. 60; 61). В эпоху переселения народов количество свешивающихся ремешков и поясных украшений (бляшек-накладок и небольших наконечников) и материал, из которого они изготовлены (золото, серебро, инкрустации драгоценными камнями или стеклом), имели определенную смысловую нагрузку [Феофилакт Симокатта, 1957, с. 139; László G., 1955, с. 181; Руденко С.И., 1962, с. 44–45; Ковалевская В.Б., 1969, с. 425–432; 1970, 144–145; Kovalevskaja V., 1970, с. 187–191]. Вместе с тем массовость поясных наборов (из могильников и коллекций только с территории Центрального Предкавказья происходит около 2 тыс. деталей поясов) позволяет использовать их в качестве отправных данных для датировок комплексов, из которых они происходят, и построения хронологических таблиц.

Погребальный обряд Центрального Предкавказья — это тема, которую исследователи используют для решения этнографических вопросов, характеристики социальных отношений и идеологических представлений. Мы уже говорили о том, как исторически сложилось отождествление алан с культурой раннесредневековых катакомбных захоронений. Но, для того чтобы уяснить генезис тех или иных погребальных сооружений (катакомба и каменный склеп, земляная и скальная катакомба), рассмотрим все погребальные сооружения Центрального Предкавказья по одной системе.

По характеру наземного сооружения выделяются бескурганные (подавляющее большинство) и курганные захоронения (которые представлены только подкурганными катакомбами и подбоями гуннского времени). По типу погребального сооружения можно выделить две группы. Первую группу составляют однокамерные сооружения, когда основным типом остается могильная яма, стены и перекрытие которой оформлены по-разному, и погребенный вносится сверху. Сюда входят простые грунтовые ямы без использования камня (не считая заполнения) (рис. 65, 5, 42); ямы с заплечиками (перекрытие, очевидно, было деревянным); ямы с заплечиками, перекрытые камнем; ямы, частично обложенные камнем (рис. 65, 20); каменные ящики (или «плиточные могилы»), стены которых сделаны из нескольких плит и перекрыты плитами (рис. 65, 12, 26, 32); каменные гробницы (или «подземные склепы»), стены которых сделаны при помощи сухой кладки горизонтальными рядами и перекрыты плитами (рис. 65, 3, 11, 25, 40). Вторую группу составляют двух- и трехкомпонентные погребальные сооружения. Их отличает наличие погребальной камеры, входного отверстия и входной ямы (дромоса). Погребенный вносится не сверху, а сбоку. Сюда входят катакомбы, подбои и каменные склепы (полуподземные, наземные и, возможно, дольменообразные)[2].

Грунтовые катакомбы имеют камеру квадратной, треугольной, круглой или же овальной формы, с входным отверстием, заложенным камнем, и длинным узким дромосом (иногда со ступеньками), расположенным под прямым углом к камере (рис. 65, 7–9, 14, 15, 21, 33). Детальное рассмотрение признаков погребальных сооружений (конструкции, размеров, формы, высоты ступеньки, формы свода и т. д.) помогает решать вопросы хронологии.

Грунтовые подбои имеют камеру овальной или подквадратной формы, с широким входным отверстием (заложенным камнями или досками) и короткой и широкой входной ямой, в длинной стене которой располагается входное отверстие (рис. 65, 16).

Скальные катакомбы имеют камеру овальной, квадратной или полуовальной формы, вырубленную в отвесной скале, с небольшим входным отверстием, заложенным плитой, и изредка с дромосом (как частный случай бывают камеры, длинная ось которых продолжает собой входное отверстие) (рис. 65, 22, 29, 34).

Скальные подбои имеют камеру полуовальной формы, причем часто использованы естественные углубления в скале с широким входным отверстием, заложенным кладкой на земляном растворе (рис. 65, 23).

Скальные захоронения (или скальные склепы) имеют камеру прямоугольной формы с использованием естественных каменных неглубоких пещер, где боковые и передняя стенки сделаны из каменной кладки на земляном растворе, с входным отверстием, заложенным камнем (рис. 65, 35, 37).

Полуподземные склепы имеют подземные камеры прямоугольной формы со стенками, сложенными из горизонтальных рядов камня, перекрытые плитами, с входным отверстием в виде небольшого коридора, расположенного выше уровня дна камеры, с такими же каменными стенками и перекрытием. Входное отверстие у таких склепов всегда находится ниже по склону (рис. 65, 10, 18).

Наземные склепы имеют камеры прямоугольной формы со стенками, сложенными из горизонтальных рядов камня, каменными перекрытиями, с входным отверстием в узкой стенке.

Анализ погребальных сооружений, не считая деталей погребального обряда (ориентировка, коллективность погребений, размеры могилы, положение костяка, наличие и характер наземных сооружений, сопроводительный материал и многое другое), позволяет показать связь погребальных сооружений с хронологией и локальными вариантами культуры (рис. 66). Так, подкурганные катакомбы и подбои составляют невысокий процент (около 3 % при колебании от 1,6 до 4,8 %) и равномерно распространены в долинах Северного Кавказа, свидетельствуя о проникновении в первые века нашей эры из евразийских степей ираноязычных кочевников. Грунтовые катакомбы появляются в это же время в долинах и предгорьях Предкавказья (Подкумок, Клин-Яр, Нижний Джулат) и во второй половине I тысячелетия (особенно начиная с VI–VII вв.) составляют около трети всех типов погребальных сооружений. Меньше всего их в верховьях Кубани (20,7 %), а больше всего — в районе Кавказских Минеральных Вод (54,7 %) и Северной Осетии (34,1 %), где они глубоко, вплоть до перевалов, уходят в горы. В районе Пятигорья обнаружены наиболее ранние катакомбы гуннского времени и большое число могильников VI–VII вв., именно этот район можно считать той территорией, где располагалось основное ядро алан и откуда аланское население с катакомбным обрядом погребения продвигалось на запад в верховья Кубани (Байтал-Чапкан и Кумыш-Баши VII–VIII вв.) и на восток (Кабардино-Балкария, Осетия и Чечено-Ингушетия, где преобладают катакомбные могильники VIII–IX вв.).

Иным образом распределяются скальные захоронения. Очень наглядно уменьшение их числа от верховьев Кубани (46,6 %) на восток: 29,7 % — в районе Кавказских Минеральных Вод, 8,1 % — в Кабардино-Балкарии и 9,2 % — в Чечено-Ингушетии. Самые ранние скальные захоронения в верховьях Кубани датируются рубежом VII–VIII вв., их расцвет относится к VIII–IX вв. (только тогда появляются они на Подкумке и далее на восток), широко представлены они в X–XII вв. По происхождению скальные захоронения могут быть связаны как с катакомбами или подбоями, вырытыми в земле или врубленными в скале, — и тогда закономерна их связь с аланами [Минаева T.М., 1965, с. 136–137], так и с подземными каменными гробницами или же каменными ящиками и каменными полуподземными склепами — исконно кавказскими типами погребальных сооружений.

Ставя в определенную связь проникновение в верховья Кубани и районы Кавказских Минеральных Вод из степей болгарского населения, принесшего иной керамический комплекс и иные навыки жилого строительства (появление юрт) на рубеже VIII в., с появлением на этой же территории нового типа могильных сооружений — скальных захоронений, можно предположительно связать этот тип погребений с вновь пришедшими тюрками, так же как и грунтовые захоронения (в частности, грунтовые ямы с заплечиками), которые в Кабардино-Балкарии достигают наивысшего процента — 24,3.

Каменные ящики, куда входят и подземные каменные гробницы, стены которых выложены булыжником или сложены из горизонтальных рядов камня, и плиточные могилы, стенки которых образуют поставленные на ребро каменные плиты, являются исконной формой местных погребальных сооружений, восходящих к предшествующим культурам. Они распространены в горных районах, составляя в Карачае, Осетии и Чечено-Ингушетии до 30–38 %, а в предгорьях — до 5 % (район Кавказских Минеральных Вод). Несколько меньше полуподземных склепов в горах Балкарии и Осетии — до 22 %, а в предгорьях — около 5 %.

Мировоззрение дохристианских алан и их языческие культы известны слабо. К рассматриваемому времени относится культовое захоронение в яме на центральной площади раннесредневекового городища Гиляч головы и ног коня (Минаева T.М., 1951]. На цитадели поселения Указатель в слоях VI–VIII вв. вскрыт скальный жертвенник, представляющий собой 8-10-тонный монолит скалы, обработанный в виде постамента (3,0×1,80×0,70 м.) с двумя неглубокими симметрично расположенными корытообразными углублениями. Расположен он на скальном основании цитадели между надвратной башней и лестницей, и к нему тяготеют ближайшие небольшие постройки аланского времени. На городище Хумара раскопано небольшое святилище огня VIII–IX вв. [Гадло А.В., Биджиев X.Б., 1976, с. 113].

Различными исследователями по-разному решался вопрос о соотношении земледелия и скотоводства у алан. Одни на первое место ставят занятия скотоводством, другие, с опорой на археологический материал, — земледелие [Иессен А.А., 1941, с. 26; Минаева Т.М., 1960, с. 267–289; Алексеева Е.П., 1960, с. 22; Тургиев Т.Б., 1968, с. 257–273; 1969, с. 120–131]. Б пользу земледелия говорят как письменные источники («Худуд-ал-Алам», Масуди, Юлиан и т. д.), так и археологические: расположение городищ в земледельческих районах, длительность существования поселений и мощность культурных напластований, наличие зерновых ям и хозяйственных построек, находки жерновов, каменных ступ, зернотерок, лемехов от тяжелого плуга (Кызбуруп, Адиюх), железных мотыг, серпов (Харх, Камунта, Адиюх, Донифарс, Катыхинская балка).

Наличие скотоводства подтверждается в первую очередь находками костей домашних животных в культурных слоях поселений, а также расположением поселений на скотоперегонных путях от мест зимовок к летним горным пастбищам, сведениями древних авторов, знающих алан как искусных всадников, и находками бронзовых амулетов в виде коней и всадников, свидетельствующих о том, что к VIII–IX вв. у алан в качестве верховых употреблялись два типа лошадей — быстроаллюрные кони типа среднеазиатских ахалтекинцев и лошади горного типа, похожие на карачаевских.

В VI–IX вв. феодальные отношения у алан только начинали складываться. Процесс этот корректировался напряженными отношениями с кочевниками, классообразование проходило у них в тесном взаимодействии с рядом фактов их политической истории: участием в военных событиях периода ирано-византийских войн, господством тюркютов, а потом и хазар над Центральным Предкавказьем, походами арабов.

Как уже говорилось, северо-кавказские аланы были язычниками. Очень интересную информацию об их религиозных представлениях можно почерпнуть из анализа обширной коллекции амулетов (рис. 64). Антропоморфные фаллические амулеты в VI–VII вв. (рис. 64, 1, 10, 11, 30) следует связывать с изображением главного Божества Неба, животворящего, олицетворяющего рождающую силу, аналогичного Роду древних славян. В VII–VIII вв. небесный характер божества подчеркивается включением фигурки в кольцо (рис. 64, 31, 39). Из недр культа Небесного Божества у алан возникает дружинный культ покровителей воинов — это уже следующий этап эволюции антропоморфных подвесок (рис. 64, 3, 12). Возможно, культ мужского божества плодородия слился с культом героя-вождя. С культом вождя следует, очевидно, связывать амулеты VI–VII вв. из Преградной [Минаева Т.М., 1957, с. 133–137] и с горы Кугуль (рис. 64, 12), входившие, очевидно, в какие-то сакральные композиции, в которых конь или лев, символ силы и могущества, оказывался необходимой деталью (рис. 64, 2).

Другим примером перехода от культа верховного божества плодородия к дружинному культу служит появление амулетов в виде всадников, опять-таки специфичных для аланских древностей. По этнографическим материалам осетин более позднего времени и нартскому эпосу можно предположить, что этот «покровитель мужчин, всадник на чудном белом коне» [Миллер В.Ф., 1882, с. 242] — Уастырджи, Уац-Георги, в имени которого слилось имя Георгия Победоносца с термином «Уац» (обозначение божества, восходящее к скифо-сарматскому времени) [Абаев В.И., 1960, с. 14]. Интересно, что архаичный культ божьей матери, самый ранний пласт религиозных воззрений, продолжает существовать в эпоху раннего средневековья лишь в виде отголосков старых верований. Об этом говорит единичность амулетов с изображением женщин (рис. 64, 62).

Как, когда и в чем проявлялось знакомство алан с христианством? Уже в комплексах VI–VII вв. Мокрой Балки наряду с обычным инвентарем найдены бронзовые подвески в виде крестика (правда, изображение нетипично и лишь предположительно может быть связано с крестом). К VIII–IX вв. в катакомбах Мокрой Балки и в ряде скальных захоронений найдены гагатовые бусы-пронизки в форме миниатюрных крестиков, а на ряде катакомб Песчанки — процарапанные кресты.

Примером борьбы христианства с язычеством является находка сломанного в древности солярного амулета в катакомбе 10а Гоуста (рис. 64, 109). У амулета грубо обломано внешнее кольцо, в результате чего из круга с вписанным крестом остался только крест. Случай этот позволяет вспомнить описание Моисеем Каганкатваци борьбы епископа Исраила с ношением языческих амулетов, из которых на глазах у толпы он «делал изображения креста Господня» [Моисей Каганкатваци, 1861, с. 205]. Свидетельством взаимопроникновения языческих и христианских мотивов является обычного вида и привычных размеров круглый амулет с вписанным ажурным крестом (рис. 64, 120).

В целом рассматриваемая эпоха — это постепенный подъем и усиление алан в Центральном Предкавказье. Уже к концу VI в. они начинают играть выдающуюся роль в международных событиях. В это время сложилась яркая и своеобразная аланская культура, включившая в себя как черты материальной культуры недавно перешедших от кочевания к оседлости сармато-алан, так и ряд особенностей материальной и духовной культуры местных кавказских племен. Контакты с миром евразийских кочевников продолжались на всем протяжении IV–IX вв. Тюркюты, болгары, хазары простирали свою власть на аланские племена на разный срок, привнося в их культуру новейшие достижения в области вооружения и конского снаряжения и, в свою очередь, быстро меняя свой быт и материальную культуру при тесном общении с ними.

Северо-западный Кавказ (Прикубанье и Черноморское побережье) был занят массивом адыго-черкесских племен, которые больше, чем местные племена Центрального Предкавказья, определяли облик материальной культуры эпохи раннего средневековья, несмотря на проникновение в Прикубанье с северо-востока сармато-алан, а позднее тюрок, а с запада через Боспор на Черноморское побережье Кавказа — готов-тетракситов. Топонимика, преемственность в материальной культуре, сведения античных и раннесредневековых авторов согласно свидетельствуют в пользу этого.

Археологические памятники рассматриваемого времени были открыты на северо-западном Кавказе в конце прошлого века [например, Спицын А.А., 1907а, с. 103–107; 1907б, с. 188–192; Саханев В.Б., 1914, с. 75–219]. Тем не менее, они исследованы еще слабо и неравномерно. Почти не изучены поселения, мало известны места погребений местных племен с территории Прикубанья (рис. 57). Сейчас мы располагаем материалами только с двух могильников (Пашковский и Ясеновая Поляна). Несколько более значительны по количеству материалы из дореволюционных раскопок на Черноморском побережье (Агойский аул, Борисовский, Веселое и т. д.), существенно дополненные материалами из раскопок Н.В. Анфимова в Сопино [Алексеева Е.П., 1964, с. 201] и А.В. Дмитриева в Абрау-Дюрсо [Дмитриев А.В., 1975, с. 106].

Работы последних лет позволяют по-иному представить себе хронологию этих древностей. Так, Пашковский могильник 1 [Покровский М.В., 1936, с. 159–169; Смирнов К.Ф., 1951, с. 155–161], где исследовано не менее 40 погребений, дал коллекцию одновременных вещей не IV–VI вв., как датировали его ранее, а VII в. [Амброз А.К., 1971, с. 107]. Основанием для новой датировки является передатировка нижнего слоя Суук-Су, хронология пальчатых и двупластинчатых фибул, наличие В-образных пряжек как ранних, так и поздних типов, пряжек с квадратной рамкой и полуовальным щитком, круглых серебряных бляшек-накладок, антропоморфных амулетов, фибул, инкрустированных стеклом или же с четырьмя птичьими головками по кругу (последние не найдены в комплексах старше рубежа VII–VIII вв., так же как и бронзовые колокольчики). По аналогии с Пашковским могильник у Ясеневой Поляны следует датировать также не IV–VI вв. [Дитлер П.А., 1961, с. 148–150], а VII в.

Погребения всех эпох, начиная с V в. (небольшое число комплексов) по VIII–IX вв., представлены в обширном могильнике Абрау-Дюрсо. В хронологии могильников северо-западного Кавказа прослеживаются те же закономерности, которые характерны для обширных территорий Евразии. Здесь также редко встречаются комплексы IV–V и V–VI вв. Гунны и здесь произвели массовые опустошения. Во второй половине VI–VII в. можно констатировать появление нового населения в долине Кубани и на побережье. Дальнейшее развитие его представлено комплексами VIII–IX вв.

Локальные различия, проявляющиеся как в погребальном обряде, так и в инвентаре, объясняются притоком населения из разных (соседних или дальних) районов: Крыма, северо-кавказских или азиатских степей.

В первые века нашей эры античные авторы знают на левобережье и правобережье Кубани (очевидно, до Лабы) меотов, на Таманском полуострове — синдов, на Черноморском побережье — ахейцев, гениохов, кораксов, зихов и т. д. вплоть до колхов и лазов.

В раннем средневековье византийские авторы в связи с ирано-византийскими войнами неоднократно упоминают в своих хрониках причерноморские племена, среди которых имя зихов (зехов), или «к-с-к» (касогов), полностью вытеснило имена более мелких племен. Отношения зихов с Византией были дружественными, к ним ссылали неугодных Риму лиц еще в IV в., а по землям зихов вдоль моря или через горные проходы шли миссионеры, торговцы и воины.

Древние авторы ничего не говорят о городах адыгов. Исключением является свидетельство анонимного персидского автора книги «Худуд-ал-Алам», упоминающего укрепление «кешак» в стране алан на Черноморском побережье Кавказа. И, действительно, не считая многочисленных авазгских крепостей в районе Сочи, занимающих естественно укрепленные отроги гор, дополнительно огражденных каменными высокими стенами, сложенными на крепком известковом растворе, мы знаем севернее на территории зихов лишь одну крепость, которую, возможно, справедливо отождествляют со Старой Лазикой. Это большая крепость на левом берегу р. Нечепсухо в 1–1,5 км. от берега моря. Она окружена крепостной стеной толщиной в 2 м. и датируется по керамическому материалу IV–VII вв. Внутри крепости обнаружены руины базилики.

На меотских городищах Кубани (и ее левых и правых притоков) жизнь продолжалась до VI в., а частично и до VIII–IX вв. Городища занимают мысы высоких террас, состоят из центрального округлого холмообразного укрепления, окруженного глубоким кольцевым рвом, и прилегающего поселения, в некоторых случаях также окруженного рвом (например, поселения у хутора Красного, аулов Гатлукая, Пшекуйхабль, Тахтамукай по разведкам Н.В. Анфимова или же у аула Вочепший, Красная Батарейка, Новобжегокай, хутора Ястребовский по разведкам автора). Культурный слой насыщен раннесредневековой керамикой и имеет в ряде мест мощность свыше 1 м. Большинство поселений представлено неукрепленными селищами, возникшими как в V–VII вв., так и в VIII–IX вв. (датировка слоев производится по наличию тарной посуды, привозимой с Таманского полуострова, и по характерной салтово-маяцкой керамике). Занимали они надпойменные террасы притоков Кубани и плато недалеко от речек, впадающих в море.

Отсутствие раскопок на них не позволяет представить ни планировку поселений, ни особенности строительной техники и устройства жилищ.

Что касается абазгских крепостей, то на них сказывается влияние позднего Рима в использовании строительного раствора при сооружении крепостных стен.

О раннесредневековых ремеслах мы можем судить только на основании тех предметов, которые найдены в могилах в качестве погребального инвентаря, поэтому вопрос об орудиях труда освещен очень слабо. В нашем распоряжении имеются лишь серпы из Сопино, случайные находки, хранящиеся в Новороссийском музее, вещи из поздних погребений Абрау-Дюрсо, топоры (они могут быть как орудиями, так и оружием), пряслица, грузила (до 50 штук в одном погребении).

Значительно лучше, чем в Центральном Предкавказье, представлено оружие и конское снаряжение. Найден полный набор оружия как легко, так и тяжело вооруженного всадника. Для V–VII вв. это длинные мечи (рис. 62, 13, 45, 46), массивные обоюдоострые кинжалы с двумя или тремя выступами у рукояти (рис. 62, 43, 62) (например, А.В. Дмитриев в могильнике Абрау-Дюрсо обнаружил 26 кинжалов с тремя выступами), листовидные наконечники копий с треугольными выступами у основания пера (рис. 63, 60), трехлопастные стрелы (рис. 62, 8).

Для раннего периода могильника Дюрсо характерны специальные погребения взнузданных и оседланных коней (иногда вместе с ними положено и оружие). А.В. Дмитриеву впервые удалось найти in situ металлические обкладки седла с чешуйчатым и точечным орнаментом и предложить новую реконструкцию гуннского седла с твердой конструкцией (Дмитриев А.В., 1978). В комплексах этого времени найдены двукольчатые удила, у которых на внешнее кольцо подвижно надевалось дополнительное кольцо для прикрепления повода, а на внутреннем закрепляли ремни оголовья (рис. 60, 1). Иногда в первое кольцо вкладывались лопаточкообразные псалии. Однокольчатые удила использовались с прямыми или слегка изогнутыми псалиями, кончающимися шишечками (рис. 62, 1, 2).

В VIII–IX вв. заметно меняется характер оружия. Длинные мечи заменяются длинными слабоизогнутыми саблями с прямыми или ромбовидными с утолщениями на концах перекрестиями (рис. 62, 91) либо совсем без перекрестий. Наконечники копий употребляются втульчатые с узким ромбическим пером (рис. 62, 110), удлиненно конические (рис. 62, 108), а также с коротким листовидным пером и с треугольными выступами у основания. Очень многочисленны типы наконечников стрел: трехлопастные (рис. 62, 157, 158), угловатые и овальнолопастные (рис. 62, 107), плоские (рис. 62, 104), треугольные и прямоугольные, трехгранные, крупные черешковые с отверстиями у основания. Топоры узколезвийные с молотковидным обухом (рис. 62, 155). Защитное вооружение представлено железными кольчугами, сплетенными из небольших плоских колечек (рис. 62, 111), шлемами с кольчужными бармицами, стальными наколенниками, наплечиками, поножами.

Конское снаряжение характеризуется восьмеркообразными стременами (эпизодически появлявшимися уже в предшествующий период) и стременами с прямой или вогнутой подножкой, прямоугольным или сегментовидным отверстием в вытянутом трапециевидном ушке. Двукольчатые удила соединялись с поводом и оголовьем при помощи дополнительных колец большого или малого диаметра или псалий (S-овидных или прямых стержнеобразных с фигурными утолщениями) (рис. 62, 126).

Керамическое производство адыгов эпохи раннего средневековья представлено большими коллекциями целых сосудов из Пашковского, Ясеновополянского и Тлюстенхабальского могильников Прикубанья, из Сопино, Абрау-Дюрсо, Борисовского на Черноморском побережье и фрагментами керамики из культурных отложений поселений. В ряде пунктов найдены гончарные печи (с. Ахштырь на р. Мзымта, Колосовка на р. Фарс).

Изучение керамики позволяет определить ее характерные признаки и отличие от аланской, уточнить границы адыгских племен. В керамике (особенно заметно это в Прикубанье) сохраняются традиции меотской культуры с рядом сарматских элементов. Лепная кухонная керамика представлена тщательно изготовленными горшками, по формам и тесту восходящими к позднемеотским, с резко отогнутым венчиком, гладким или орнаментированным насечками. Тулово покрыто беспорядочным волнистым или линейным орнаментом. Столовая посуда очень разнообразна. Это многочисленные сероглиняные и красноглиняные миски и кувшины, украшенные желобками, лощеными полосами, зигзагами (рис. 67). Кроме того, на Черноморском побережье Кавказа в могилах найдены краснолаковые блюда и кувшины (рис. 67, 1, 2).

Красноглиняные сосуды по своему происхождению связаны с Боспором, сероглиняные же указывают на самостоятельный путь развития из меотских форм с сохранением тонкоотмученной серовато-голубой глины со слегка красящей поверхностью, полосчатым светлым лощением, с сильным влиянием сарматской (пережиточные формы зооморфных и витых ручек, налепов в верхней части ручек) и позднеантичной боспорской традиции (канфаровидные, а позже эйнохоевидные сосуды) (рис. 67, 11).

В VIII–IX вв. сильно уменьшается процент лепных сосудов. Кухонная керамика делается на гончарном круге, но остаются старые формы и орнаментация. Это сероглиняные небольшие горшки с прямым или резко отогнутым венчиком и покатыми плечиками. Орнаментация представлена рифлением, волнистым орнаментом, насечками по венчику. Кувшины, особенно на Черноморском побережье, красноглиняные ойнохоевидные. Продолжают бытовать двуручные сосуды (рис. 67, 8), красноглиняные и сероглиняные кружки. Появляются высокие красноглиняные кувшины с внутренним смолением, привезенные, вероятно, из Таматархи (Тмутаракани). Датирующими являются амфоры с мелким рифлением VIII в., бороздчатые амфоры VIII–IX вв. «салтовского» типа.

Среди керамики можно выделить отдельные группы, связанные с проникновением разноэтнических элементов на территорию адыгов, — сосуды в виде кубышек из могильников Пашковского, Ясеновополянского и Абрау-Дюрсо (рис. 67, 3, 10, 13)наряду с желтоглиняными кувшинами могут быть связаны с болгарами; отдельные лепные сосуды с орнаментом роскошного стиля на сельских поселениях, близкие керамике кочевнического гарнизона Саркела, могут быть связаны с хазарскими печенегами, которые локализованы примерно в этом районе автором «Худуд-ал-Алама». На левобережье и правобережье Кубани найдены отдельные кувшинчики, типичные для салтово-маяцкой культуры.

В могильниках нередко попадаются типичные для середины I тысячелетия н. э. стеклянные сосуды с каплями синего стекла и богатый ассортимент женских и мужских украшений.

Поясные наборы из наиболее ранних комплексов Черноморского побережья Кавказа характеризуются бляшками-накладками, пряжками и наконечниками с прорезной орнаментацией, изображающей схематически человеческое лицо (рис. 61, 1). Сопоставление этих материалов с материалами Центрального Предкавказья и евразийскими комплексами подтверждает гипотезу о проникновении этого типа наборов из Византии или сложении его в Северном Причерноморье в середине или второй половине VI в. под влиянием византийского ювелирного ремесла.

Набор женских украшений связывает памятники Черноморского побережья Кавказа, в частности район евдусиан, на территории которых находился могильник Абрау-Дюрсо, с крымскими памятниками типа Суук-Су, что позволяет автору раскопок А.В. Дмитриеву видеть в нем памятник, оставленный переселившимися готами. Это парные двупластинчатые фибулы, часть которых настолько специфична (рис. 62, 63, 64), что не имеет точных аналогий; серьги серебряные с напускным 14-гранником, калачикообразные и с гроздевидной подвеской; гладкие и витые гривны; богатый набор каменных и стеклянных бус, причем мозаичные бусы указывают на связь с Египтом в VI в. [Andrae R., 1973].

Не отрицая связи с Крымом, нужно подчеркнуть близость не только мужских, но и женских украшений к раннесредневековым адыгским материалам Прикубанья, что при местном облике керамики несомненно говорит о смешанном характере культуры, возможно адыго-готском.

Наиболее веским свидетельством в пользу этнической принадлежности памятника принято считать погребальный обряд, но и здесь исследования последних лет заставляют пристальнее отнестись к информации, которая заложена в этом материале, при решении как этих вопросов, так и вопросов, связанных с социальной организацией и идеологическими представлениями оставившего могильник населения.

Для районов Прикубанья и Черноморского побережья Кавказа наиболее распространенным погребальным сооружением являлась в VI–VII вв. узкая грунтовая яма глубиной от 0,40 до 1,20 м., ориентированная длинной осью с запада на восток (иногда с отклонениями). В Абрау-Дюрсо такие могилы составляют около 100 %, в Пашковском могильнике — 98 %, в Сопино — 78 %, в Борисовском — всего 19 %. Процент грунтовых могил с каменной обкладкой (каменных ящиков или «каменных гробниц») увеличивается по Черноморскому побережью с северо-запада на юго-восток: в Сопино — 20 %, в Борисовском — 84 %. Погребения одиночные в вытянутом положении, изредка встречаются деформированные черепа и скорченная поза скелетов (например, 6 % в Сопино).

Трупосожжения встречаются спорадически, составляя 2–4 %, как в грунтовых могилах (Пашковский могильник), так и в каменных ящиках (два погребения Борисовского могильника) и в могилах, обложенных камнем. В одном случае (Геленджик) трупосожжение помещено в урне.

В VII — начале VIII в. процент трупосожжений увеличивается в Борисовском могильнике, в частности, до 20 % в каменных ящиках и 10 % — в грунтовых могилах. Еще заметнее этот процесс становится во второй половине VIII–IX в.; в Абрау-Дюрсо во всех (173) случаях сожжение произведено на стороне, обгоревшие предметы, кусочки костей и керамики положены в неглубокую (0,30-0,60 м.) ямку; в Борисовском могильнике в 64 % трупосожжения захоронены в каменных ящиках, в 10 % — в грунтовых могилах, в 16 % — в ямках, а в 10 % захоронен только инвентарь (тоже в каменном ящике). Увеличивается число трупосожжений в урнах (Архипо-Осиповка, Геленджик, Тахтамукай). Наряду с этим, но, как правило, в других могильниках появляются подкурганные захоронения в каменных ящиках и грунтовые погребения (Тлюстенхабль), но полного развития курганный обряд погребения достигает в начале II тысячелетия н. э.

В своей основной массе рассмотренные нами погребения с оружием, орудиями труда, посудой с заупокойной пищей и питьем, украшениями, сопровожденные захоронениями взнузданных и оседланных коней, являются погребениями язычников. Свидетельства византийских и грузинских авторов о христианизации адыгов уже в VI в., а возможно, и раньше подтверждаются, в частности, находкой в погребении VI–VII вв. небольшого крестика [Спицын А.А., 19076., с. 191–192], хотя находка эта единична.

На территории адыгских племен упоминаются христианские епархии в Фанагории, Таматархе, Зихополисе (находившемся, очевидно, между Таманским полуостровом и Никопсией) и Никопсии. В ряде пунктов зафиксированы христианские храмы VI–IX вв. (например, в Ново-Михайловском, Лоо, Адлере), но, к сожалению, они не изучены.

Монеты на северо-западном Кавказе найдены как в могильниках, так и в виде кладов (например, на мысе Сукко клад монет конца VII в.). В могильнике Абрау-Дюрсо в комплексах V–VII вв. неоднократно встречались позднебоспорские монеты IV в., что лишний раз показывает, с какой осторожностью следует использовать монеты при датировках погребений.

Слабая изученность раннесредневековых поселений ограничивает наши возможности в реконструкции хозяйства адыгских племен Прикубанья и Причерноморья. Однако непрерывность жизни на поселениях с римского времени, сохранение традиций в ряде ремесел (в частности, гончарном) не дает оснований предполагать смену как населения, так и хозяйственного уклада. Главным занятием оставалось земледелие, выращивали просо, ячмень, рожь, пшеницу. Продукты земледелия продолжали, очевидно, оставаться основным продуктом экспорта. В поселениях адыгов при раскопках обнаружены зерновые ямы, крупные сосуды для хранения запасов, жернова, косы, серпы и изредка лемехи. Скотоводство играло наиболее заметную роль в предгорных районах (разводили коней, крупный и мелкий рогатый скот, свиней), а в Прикубанье и на Черноморском побережье Кавказа большое значение имело рыболовство (в некоторых погребениях Абрау-Дюрсо найдено до 50 грузил для сетей). На территории адыгских племен в эпоху раннего средневековья начали складываться предпосылки для образования классового общества.

Хотя античные авторы и говорят о местных «царях», получивших власть от римского императора, это были, скорее всего, племенные вожди. В погребениях V–VII вв. мы не можем проследить заметного имущественного неравенства, хотя различное число бляшек и накладок в поясных наборах свидетельствует в пользу различного положения воинов в дружинной иерархии. В VIII–IX вв. выделяются погребения дружинников, отличающиеся от остальных богатством и тщательностью изготовления инвентаря.

К концу I тысячелетия адыгское население Прикубанья и Причерноморья вступает в более тесные контакты с евразийскими кочевниками. В западных предгорьях Кавказского хребта появляются печенеги. Ведущей формой погребального сооружения становится курган, увеличивается процент трупосожжений, а в инвентаре ряд типов вещей, связанных с вооружением и конским снаряжением, отражает усиление далеких степных связей (до Сибири включительно).

Для Восточного Предкавказья по археологическим и письменным источникам можно более четко отделить культуру местных кавказских племен, занимавших горные районы (царство Серир, Филан, Лакз), от кочевников, недавно пришедших сюда из степей в равнинный, приморский и предгорный Дагестан. В отличие от Центрального Предкавказья, где наибольший удельный вес имели ираноязычные аланы, здесь на первое место среди пришельцев выходят тюркские племена савир, акацир, барсил, болгар, хазар. Недаром со времени гуннского нашествия именно за этим районом закрепляется имя «царство гуннов».

Археологические исследования могильных древностей приморского и предгорного Дагестана развернулись около ста лет назад в период подготовки V Археологического съезда в Тифлисе. Материалы из исследованных тогда могильников (Паласа-Сырт, Большой Буйнакский курган) и сейчас не потеряли своего значения. Сопоставляя их с данными письменных источников и позднее раскопанными памятниками, мы можем их исторически осмыслить и использовать для воссоздания истории края. В результате широких полевых работ в 30-е годы и особенно в послевоенный период к настоящему времени Дагестан стал наиболее полно изученным районом Северного Кавказа. Обилие раскопанных могильников с яркими и богатыми коллекциями керамики, оружия, конского снаряжения и украшений, включающими в себя как характерные только для Предкавказья, так и широко распространенные в евразийских степях типы вещей, позволяют рассматривать эти материалы на фоне древностей эпохи переселения народов и последующих веков I тысячелетия н. э.

Восточное Предкавказье явилось колыбелью Хазарского каганата. Именно здесь в материальной культуре можно проследить предпосылки развития одной из ярчайших культур эпохи раннего средневековья, оценить вклад, сделанный в нее сибирско-среднеазиатскими кочевниками и местными племенами, аланами и болгарами, Византией и Сасанидским Ираном.

Начиная с 50-х годов археологи уделяли большое внимание бытовым памятникам; в настоящее время в Прикаспийском Дагестане зафиксировано более 40 раннесредневековых городищ [Федоров Я.А., Федоров Г.С., 1970, с. 831; Гадло А.В., 1974, с. 141; Магомедов М.Г., 1975, рис. 1], часть которых подвергалась раскопкам широкими площадями и может быть в настоящее время довольно убедительно (несмотря на оживленные и ожесточенные споры) отождествлена с исторически засвидетельствованными хазарскими городами.

На основании ряда особенностей (выбор места, размеры, особенности фортификации, характер и мощность культурного слоя) исследователи предлагают различные классификации поселений [Федоров Я.А., Федоров Г.С., 1970; Магомедов М.Г., 1975, с. 201]. Следует подчеркнуть, что в Прикаспийском Дагестане, как и в Центральном Предкавказье, естественные условия определяли форму укрепленного поселения и характер фортификации: в равнинных областях мы находим «земляные» городища (раскопки показали, что валы представляют собой не земляные насыпи, а сооружения из перемежающихся слоев глинобита и сырцовых кирпичей), в предгорьях же — поселения, занимающие естественно укрепленные мысы, господствующие над долиной, дополнительно укрепленные каменными стенами (Урцеки, Таргу). По размерам выделяются крупные городища (Андрей-аульское, Верхний Чир-Юрт, Шелковское) и сторожевые крепости (Бораул, Тенг-Кала) (рис. 68). К укрепленным поселениям (Верхний Чир-Юрт, Андрей-аул) могут примыкать неукрепленные, хотя последние могут располагаться изолированно (Аксайское) или находиться в долине, укрепленной на входах в нее крепостями. В стране Беленджер на Сулаке под охраной городищ Чир-Юрт, Бавтугай, Исти-Су и Сигитма находилось не менее девяти неукрепленных поселений, причем иногда очень крупных, с культурным слоем до 1,5–2,0 м. (при трехметровой толще культурного слоя на укрепленных поселениях) [Магомедов М.Г., 1975]. На примере городов северного Дагестана можно проследить динамику перехода от кочевания к оседлости с соответствующими изменениями в хозяйстве.

Наиболее северные памятники, расположенные в долинах Терека, Аксая и Акташа [Федоров Я.А., Федоров Г.С., 1970, с. 83–84], представляют собой одиночные холмы, останцы древних морских террас, служившие местом поселения с позднесарматского времени. Где-то в конце VII — начале VIII в. на этих холмах были возведены мощные системы укреплений: было произведено эскарпирование склонов, отстроены крепостные стены.

Указанные долины связывали степной Прикаспий с удобными зимними выпасами и предгорьями — летовками скота. Именно эти традиционные скотоперегонные пути оказались местом оседания кочевников. Район предгорий с его плодородными естественно укрепленными долинами стал в VII–VIII вв. средоточием городской и сельскохозяйственной жизни Хазарии (рис. 57).

По границе предгорий приморского Дагестана, традиционного пути следования степных кочевников в богатое Закавказье, был расположен ряд знаменитых городов царства гуннов, от старого Семендера до Дербента на юге. Хорошо укрепленные города, занимающие выгодное стратегическое положение в предгорьях (например, Варачан), благодаря созданию стен в несколько километров от предгорий до береговой полосы могли остановить противника, двигающегося на страну.

Раннесредневековые города этого района были отстроены на слоях албано-сарматского времени. В традициях строительства виден переход от использования камня в виде сплошной кладки к типичному раннесредневековому приему панцирной техники с забутовкой из щебня и земли. Возрастает роль башен, постепенно вместо квадратных появляются круглые, вместо нерегулярного их расположения — регулярное.

Строительство городов приморского каспийского коридора исторической традицией связано с именем иранского шаха Хосроя Ануширвана (VI в.), стремившегося обезопасить свои владения в Восточном Закавказье от опасного врага — евразийских кочевников. Археологические раскопки последних лет [Кудрявцев А.А., 1975, с. 16] показали, что каменной фортификации Дербента предшествовала стена, целиком построенная из сырцового кирпича на платформе из глинобита высотой около 0,40 м. Стена имела толщину 8,0 м. при высоте 5,5–6,0 м. и была сооружена в середине V в. при Иездигерде II.

Большинство поселений имело цитадель, место обитания знати, а иногда только семьи владетеля. Города (Семендер, Беленджер, Дербент) были окружены обширными садами и виноградниками. Сведения восточных источников об этом подкреплены геоботаническими исследованиями [Лисицына Г.Н., Костюченко В.П., 1976]. Жилые постройки были сложены из необработанного известняка и речных валунов на земляном растворе (Чир-Юрт, Бавтугай) (рис. 58, 7) или были турлучными (Андрей-аул), легкими хижинами с ямками-очагами в центре (Казар-Кала). М.Г. Магомедовым на территории курганов Чир-Юртского могильника обнаружены два раннехристианских храма четырехугольной формы размерами 7×14 м. [Магомедов М.Г., 1975, с. 202], сооруженных в технике сплошной каменной блоковой кладки (рис. 58, 6).

Из производственных сооружений следует отметить комплексы гончарных печей, исследованные близ Андрей-аульского городища [Маммаев М.М., 1970, с. 9]. Все 10 печей, объединенные в три группы, однотипны и представляют двухъярусные глинобитные сооружения с диаметром камеры от 1,30 до 1,70 м.

Следы производственных остатков на Аркасском, Урцекском и Андрей-аульском городищах позволили восстановить сыродутный способ получения железа, а находки кузнечных изделий на поселениях и в могильниках позволяют оценить широту ассортимента продукции, примененные приемы горячей и холодной ковки, сварки, пайки. Все это свидетельствует о том, что кузнечное дело выделилось в обособленную область со специализацией по производству отдельных видов продукции.

На Урцекском городище найдены тигли и литейные формы, а также различные инструменты для производства изделий из цветных металлов (клещи, зубила, зажимы, резцы и т. д.). Благодаря этим находкам уточняются наши представления о литье по восковой модели и в жестких формах, ковке, чеканке, резьбе, применении зерни, скани, инкрустации, насечки, позолоты.

Раннесредневековые могильники Дагестана (особенно подкурганные катакомбы Чир-Юрта) дали наиболее полную коллекцию оружия и конского снаряжения VII–VIII вв., помогающую реконструировать облик хазарского воина.

Самым распространенным и типичным оружием тюркского всадника следует считать лук [Магомедов М.Г., 1978]. Лук был крупным (длиной около 1,5 м.) с концевыми и срединными костяными накладками, очевидно центральноазиатского происхождения, наконечники стрел — крупные, двух- и трехлопастные (происходят они из ряда комплексов: Джемикента, курганного и грунтового могильника Верхнего Чир-Юрта, Большого Буйнакского кургана, Урцеков, Паласа-Сырта) (рис. 62, 90). Кроме того, встречены плоские железные черешковые стрелы и срезни. Своеобразием приморского Дагестана (Урцеки) является обилие костяных наконечников стрел, что М.Г. Магомедов справедливо связывает с гуннским наследием. Орудием ближнего боя, имеющим длительную традицию на Кавказе, служили копья с железными наконечниками и железные топоры. Особый интерес представляет вопрос о мечах и саблях. Двулезвийные мечи, продолжающие сарматскую традицию, происходят только из Урцеков и Большого Буйнакского кургана, тогда как в Чир-Юртском могильнике найдены наиболее ранние в Юго-Восточной Европе сабли [Магомедов М.Г., 1975]. Богато представлено и защитное вооружение — железные кольчуги и пластинчатые доспехи (панцири для воинов и конская броня).

Тюрки славились как искусные всадники. В ряде комплексов найдены седла с деревянной основой и костяными накладками на луке, восьмеркообразные стремена, кожаная узда, богато украшенная металлическими (иногда золотыми) бляшками и бубенчиками; железные однокольчатые удила с помощью двухдырчатых псалий соединялись с ремнем повода и оголовьем.

Керамика является наиболее массовым материалом из поселений и могильников Восточного Предкавказья. Столовая посуда делится на две основный группы: серолощеную, возникшую на сармато-аланской подоснове (северные низменные и предгорный районы), и красноангобированную, развивавшуюся на албанской подоснове (приморский Дагестан) (рис. 69).

В настоящее время удается выделить болгарский компонент VII–VIII вв. [Ковалевская В.Б., 1978], прежде всего по материалам Чир-Юртского грунтового могильника. В аланских комплексах Центрального Предкавказья в среднем было два-три сосуда, причем их больше в ранних комплексах и в женских погребениях. В болгарских памятниках Приазовья, Поволжья и Подунавья, как и в Чир-Юрте, среднее число сосудов (так же как и инвентаря) на одно погребение было значительно меньшим (1,1–1,2), при этом многие погребения вообще не содержали керамики. Другим был ее ассортимент: так, процент кухонной керамики, составляющий для погребений Северного Кавказа всего 3,7 %, в Чир-Юрте доходит до 16,7 %, а безручных форм столовой керамики (рис. 69, 12, 13) составляет соответственно 2,8 и 38,1. По форме и особенностям орнаментации она имеет аналогии только на северо-западном Кавказе и в болгарских памятниках VIII–IX вв. Среди кувшинов наряду с серолощеными, восходящими к сарматской культуре (рис. 69, 4, 5, 9, 14, 16) и имеющими аналогии в аланской культуре, бытуют палево-желтые кувшинчики, которые следует связывать с болгарами (рис. 69, 14). Периодизация целых сосудов (рис. 69), найденных в могильниках, может быть дополнена материалами из поселений, в частности из многослойного поселения II–IX вв. Казар-Кала [Гадло А.В., 1974, с. 146].

Первый слой позднесарматского времени (II–IV вв.) содержит типичный для этого времени керамический комплекс. Во втором слое (VI–VII вв., возможно, VII — первой половине VIII в.) прием орнаментации в виде лощения продолжает сарматские традиции, а формы и орнаментация сосудов грубеют и упрощаются при стандартизации ремесленного производства. Характерны для этого периода налепные валики на кухонной и тарной керамике, замена профилированных мисок плошками (рис. 69, 8), появление гончарных клейм на днищах. Керамика, неся на себе ряд общих черт — серый цвет, лощение, валики, — обладает рядом локальных особенностей (например, наличие сосудов с ручками в виде конских фигур на Андрей-аульском городище). В третьем слое (на Казар-Кале) содержится комплекс салтово-маяцкой керамики: пифосы с массивным треугольным венчиком (сероглиняные и красноглиняные), рифленые сероглиняные горшки с витым венчиком, горшки шарообразной формы со сплошным рифлением. Вместе с тем продолжали существовать горшки с насечками и вдавлениями по венчику. Упрощаются по форме и орнаментации кувшины и кружки. Единство керамического комплекса в степных областях Северного Кавказа (памятники VIII–IX вв. Кубани, Ставропольщины и низовьев Терека) говорит в пользу предположения А.В. Гадло о сложении его в северо-кавказских степях.

Украшения, найденные в погребальных комплексах Дагестана, характеризуются местным своеобразием (особенно в предгорьях), наряду с этим они имеют ряд черт, общих для Северного Кавказа и евразийских степей (рис. 62, 93, 96). Сложность датировок заключается в том, что в нашем распоряжении нет такого одного опорного памятника, который позволил бы создать хронологическую шкалу: наиболее ранние памятники гуннского времени разрознены и единичны (Паласа-Сырт, Дербент, Урцеки), а достаточно массовый материал имеется начиная с конца VI, скорее же — с VII в. (чир-юртские могильники). При этом инвентарь грунтовых и подкурганных катакомб (при их хронологической близости) резко различается по набору и типам вещей. Подкурганные катакомбы отличает большое количество оружия и конского снаряжения, иные типы пряжек и поясных наборов.

В грунтовом могильнике, состоящем из катакомб, подбоев и грунтовых могил, большую часть пряжек составляют типы, общие для северо-кавказских могильников VII–VIII вв. (около 35 % составляют лировидные пряжки, 20 % — прямоугольнорамчатые, единичные пряжки, связанные с Византией, несколько более часты местные типы треугольных, иногда рогатых пряжек (рис. 60, 115), известных в Дагестане, Чечено-Ингушетии и Подонье, и совсем редки пряжки, восходящие к сибирским типам). Среди немногочисленных пряжек из подкурганных катакомб (которые, возможно, примерно на полвека моложе грунтовых) на первом месте находятся односоставные пряжки (типа рис. 60, 109–111), имеющие аналогии в сибирских памятниках рубежа VII–VIII вв., дальнейшее развитие которых прослеживается в так называемых салтовских.

Наряду с ними бытуют византийские пряжки шарнирной конструкции (типа рис. 60, 69) при полном отсутствии типичных для северо-кавказских алан лировидных, В-образных и прямоугольнорамчатых, так же как и местных рогатых. В VIII–IX вв. предгорный Дагестан дает типичный набор салтовских поясов (Агач-Кала, Бавтугай). В поясных наборах местная специфика проявляется очень мало (за исключением пряжек-сюльгам VI–IX вв. Большого Буйнакского кургана (рис. 60, 125)), что и понятно, поскольку поясные наборы принадлежали дружинникам и прежде всего являлись показателем того места, которое занимал воин в дружинной иерархии, и той политической ориентации, которой он придерживался (византийской, хазарской, сибирской и т. д.).

Среди серег и височных колец иное соотношение типов. Специфически дагестанской формой следует признать серьги с 14-гранником (рис. 62, 69, 135, 171). Наряду с ними в слое VII–VIII вв. встречены единичные экземпляры золотых и бронзовых серег с подвеской в виде пяти шариков одного или разного диаметра (иногда венчающих перевернутую пирамиду, украшенную зернью), в слое VIII–IX вв. появляются салтовские серьги — сначала литые, с неподвижным шариком или стерженьком, позднее с подвижным стерженьком (типа рис. 62, 173).

Амулетов на территории Дагестана найдено немного. Они обыкновенно имеют форму двусторонних секир (рис. 64, 8, 9, 99, 101) или каких-либо животных (барана, оленя), птицы. Наряду с ними встречаются и солярные, типичные для аланской культуры (рис. 64, 82, 83, 127). Также единичны находки металлических зеркал с геометрической орнаментацией (зеркала с зооморфными изображениями являются местной спецификой). Своеобразны и крупные круглые фибулы-броши, инкрустированные стеклом (рис. 62, 96).

Погребальный обряд на территории Дагестана отличался тем же разнообразием погребальных сооружений, как и на других территориях Северного Кавказа: в гуннское время в приморском Дагестане от Тарков до Дербента появилось большое количество курганных групп с подбойными и катакомбными погребениями. Как и на других территориях, комплексы VI в. немногочисленны и плохо выделяются. Основная масса погребений относится ко второй половине VII–VIII в., когда вокруг крупных хазарских городов вырастали обширные кладбища (рис. 68). Так, например, около Беленджера выявлено два могильника (с захоронениями в грунтовых ямах, подбоях и катакомбах), а кроме того, курганные могильники с подкурганными катакомбами, отличающимися по размерам (камеры 4×2×2 м.) и конструкциям от грунтовых катакомб. Камеры с двускатными и сводчатыми потолками повторяли интерьер кибитки, и, очевидно, в ряде случаев завешивались тканями. Полы камер покрывались камышовыми подстилками, а покойников помещали в камышовых гробах-футлярах. Дромосы забутовывали булыжником, необработанным камнем и сырцовым кирпичом.

Анализ погребальных сооружений и сопоставление инвентаря привели М.Г. Магомедова к мысли, что различные погребальные сооружения отражают не отличия в этнической принадлежности погребенных, а социальную структуру Беленджера: в подкурганных катакомбах была похоронена родовая аристократия, военная знать Беленджера [Магомедов М.Г., 1978]. Погребения отличает наличие большого количества наступательного и защитного вооружения и конского снаряжения.

Первый грунтовый могильник принадлежал средним городским слоям, а второй — средним и беднейшим слоям. Правда, нельзя сбрасывать со счетов и безусловную этническую неоднородность населения хазарских городов, известную по письменным источникам. Военная знать была теснее связана с тюркоязычными кочевниками сибирско-среднеазиатских степей, чем болгары, появившиеся в северо-кавказских степях раньше и сохранившие специфический набор керамики, обряд погребения в грунтовых ямах (часто с заплечиками), относительно менее богатый погребальный инвентарь и т. д. Аланские катакомбы Чир-Юртовского грунтового могильника резко отличаются от подкурганных катакомб, оставленных, очевидно, сильно тюркизированным населением, вероятно хазарами. Таким образом, судя по данным чир-юртских могильников, население Беленджера состояло из алан, болгар и хазарской знати. Антропологические исследования черепов из могильников подтверждают этническую пестроту жителей этого города [Кондукторова T.С., 1973], погребенных в исследованных могильниках, — это долихокранные аланы и брахикранные савиры или болгары.

Следует отметить, что языческое население Беленджера в какой-то степени было знакомо с христианством. На курганном могильнике были открыты два небольших христианских храма (рис. 59, 6), здесь же найдены кресты (в частности, золотой крест в кургане 20), а также отдельные амулеты, сочетающие в себе черты языческой традиции и христианской символики (рис. 64, 38). Очевидно, христианизация населения проводилась миссионерами из Закавказья [Артамонов М.И., 1962, с. 187–188] и византийскими проповедниками. Связи с Византией подтверждаются и значительным количеством византийских монет, попадавших в те столетия в Дагестан и находимых при раскопках поселений и в богатых могилах.

Исследования таких городов, как Варачан, Беленджер, Дербент, и сопоставление полученных данных с материалами письменных источников позволяют судить о хозяйстве, ремесленном производстве, социальном строе и идеологических представлениях населения раннесредневекового Дагестана.

Кочевники, занимавшиеся отгонным скотоводством, переходили, попадая в плодородные долины северо-восточного Кавказа, к орошаемому земледелию. Хазарские города включали в себя поля, сады и виноградники (или были ими окружены). Ремесленное производство было высокоорганизованным, торговля развитой. Все это являлось солидной базой для создания Хазарского каганата.

Рисунки и карты