Степные рыцари

НА СИНЕ МОРЕ!

Шум и трудовые крики на берегу Дона, не прекращались ни днем, ни ночью. Люди работали с небывалым подъемом. Дробно стучали топоры и молотки, визжали пилы. Одни очищали толстые стволы деревьев от коры, другие их распиливали на доски, третьи выстругивали. На берегу дымились огромные чаны со смолой.

Терпко пахло свежей сосной и смолой.

Один за другим, как по волшебству, вырастали красавцы струги. Прежде чем спустить на воду, их конопатили, а потом смачно засмаливали днища горячей смолой.

К началу апреля более двух сотен лодок, как братья-близнецы, выстроившись у берега, покачивались на легкой волне, готовые в путь далекий.

Ранним утром пятого апреля поп Варлаам на городском майдане отслужил молебен, благословил казаков на поход. С благоговейным вниманием прослушали казаки молебствие, преклонив головы в земном поклоне, прося у всевышнего хорошей удачи в походе, и пошли толпами на пристань рассаживаться по стругам.

Атаман Татаринов озабоченно бегал по стружементу, усаживая казаков в лодки. Тяжело переваливая свой живот, за ним вслед со списком ходил войсковой дьяк Персианов. Он вызывал казаков по фамилиям. Все казаки были расписаны по определенным стругам, иначе никогда б и не усадить их. На одну лодку желающих оказалось бы полсотни человек, а на другую — два-три. А так, по списку, были распределены все поровну, без обид и нареканий.

По официальному списку на гульбу в море отправлялись тысяча семьсот человек, но желающих набралось чуть ли не вдвое больше. Поэтому дело доходило до драк. Каждому, записанному в поход и не записанному, хотелось шмыгнуть в лодку. А поэтому войсковому атаману со старшинами приходилось строго следить за тем, чтоб вместо предназначенных в поход казаков не посадить бы не предназначенных.

Казаки были вооружены по тому времени хорошо: у них были фитильные ружья, кое у кого даже пищали, сабли турецкой и персидской выделки у каждого — тот не казак, у кого нет сабли. У многих, кроме того, имелись бердыши, алебарды, копья или рогатины.

Одевались же в походы казаки в самое что ни на есть рванье.

— А зачем зазря надевать на себя добрую одежду? — говаривали они. — А ежели убьют ай в полон заберут? Так что ж, сгибать одежде зря? А так, ежели вживе и в добром здравии останемся, так мы худую одежду свою обменим на хорошую, добрую.

Так оно и было: кто возвращался живым и здравым из набега, щеголял, бывало, в бархате, шелку да золоте.

Скоро Гурейке должно уже сравняться шестнадцать лет. За это время он вытянулся, повзрослел, на верхней губе появился темноватый пушок.

Как ни отговаривал его отец остаться дома, отдохнуть, окрепнуть после болезни, ничто не подействовало. Категорически парень заявил, что он не маленький, а взрослый казак и потому наравне с другими пойдет в поход на море.

Мог бы, конечно, атаман настоять на своем. На это он и атаман. Но не хотелось ему обижать парня.

— Ну, уж коли пойдешь в поход, — сдался отец, — то вместе с Матюхой. Он все же старший брат. Будет над тобой надзирать.

— Да ты что, батя! — возмутился Гурьян. — Махонький хлопчик я али что?.. Никаких нянек мне не надобно… Ты меня посади в лодку вместе с дядей Ивашкой и Макаркой…

— Макарку тож не хотел бы брать на море, — сказал атаман. — Он еще не отдохнул от неволи.

— Нет, батя, — потребовал Гурьян. — Кого-нибудь не бери в поход, а Макарку возьми. Он храбрый парень.

Атаман пожал плечами и усмехнулся в бороду. Ничего не мог поделать он, все сделал, как хотел младший сын. Слабость имел к нему атаман большую, любил.

Знал атаман Татаринов, что в походе на море много ждет неприятностей, много трудностей, схваток и битв, смерть будет подстерегать на каждом шагу. Но что поделать? Хоть и болит сердце за Гурейку, но надо, чтобы он через все прошел. Иначе какой же из него будет казак?

Старший сын, Матюха, уже все это испытал. Бывал он и на море, бывал и в битвах кровопролитных. Стал цепким, хватким, бесстрашным парнем. Ему даже смерть не страшна. Он и ее за горло схватит. А вот Гурейке суждено все это еще только испытать.

Все шло хорошо. Но вот когда ранним утром пятого апреля, собираясь на пристань, Гурейка на мгновение остался в комнате один, к нему подошла Фатима.

— Гурэйка, — сказала она и зарыдала.

— Фатима, что с тобой? — удивился парень. — Скажи, кто тебя обидел?

— Меня никто не обижал, — покачала она головой, — никто.

— Ну, и что же ты плачешь?

— Я боюсь за тебя. Тебя убьют там… Убьют… Как же я тогда останусь? Ведь, кроме тебя, у меня никого родных нет… Не ходи на море, Гурэйка… Чую я, больше мы с тобой не увидимся. Не ходи!

— Да ты что, Фатима? В уме ли ты? — рассердился Гурьян. — Да казак я али нет? Да меня все засмеют, ежели я не пойду.

Сколько ни упрашивала его Фатима, он был непоколебим.

Как расплавленное серебро, искрится река в сверкании нежаркого солнца. В светлом весеннем небе Табунками мирно плывут облака, и сквозь прогалины их косыми полосами спадают на землю золотистые лучи.

Из какого-то налетевшего облачка сердито крапнул мелкий, как водяная пыль, дождичек и исчез. И после него воздух стал ароматным и чистым.

Все уже расселись в лодках и ждали сигнала атамана Татаринова, который стоял на носу атаманского струга, статный, плечистый, оглядывая казачью флотилию. Рядом с атаманом стояли кудрявый и заросший широкой черной бородой гигант Иван Каторжный и помощник атамана, белобрысый, с козлиной бородкой, первый храбрец в войске Осип Петров, а чуть поодаль — и его брат Потап Петров.

Оглянув еще раз быстрым взглядом казачьи лодки и убедившись, что все ждут его сигнала, Татаринов махнул рукой.

— Отча-али-ивай! — закричал он. — С богом, браты!..

Казаки на лодках закрестились:

— Дай бог удачи!

Атаманский струг, покачиваясь, как лебедь, медленно поплыл по течению. Отталкиваясь веслами от берега, вслед за ним потянулись и остальные лодки.

раздались голоса с переднего струга.

«Э-го-го-го-го!» — загоготало эхо по берегам, далеко разносясь по плавням, густо заросшим бурыми камышами.

На задних стругах подхватили:

Огромная толпа казаков, женщин, ребятишек стояла на пристани, размахивала шапками, платками, кричала:

— Счастливого пути-и!

— Доброй вам до-обычи!

— Благополучного возвращения!..

Сидя с Макаркой за веслами, Гурейка поглядывал на атаманский дворец. Ему чудилась в окне замка хрупкая, печальная и осиротелая фигурка Фатимы.

Он в последний раз взглянул на заплывавший синей мглой дворец, и ему показалось, что в окне мелькнул белый платок.

— Прощай, Фатима! — прошептал Гурейка и почувствовал, как какой-то ком подкатил к горлу.

Было тихо, покойно. Море ласковое, приветливое. Казачья флотилия из стругов и множества мелких лодчонок за несколько дней прошла Азовское море. В Керченском проливе запаслись водой и, минуя Крым, направились наугад к берегам Анатолии.

Гурейка находился в восторженном состоянии. То, что открывалось его взору, казалось ему сказочным сном.

— Макарка, — толкал он своего друга локтем, — глянь-ка. Душа замирает. Ух, как хорошо!

Но Макарка был сдержан. Он ни перед чем не выказывал своего восторга, ничему не удивлялся. Словно все, что перед ним сейчас открывалось, он видел давно и ему все это успело надоесть.

Лишь однажды он проявил некий интерес, Когда вокруг их лодки начало резвиться стадо дельфинов.

— Вот, Гурьяшка, обратал бы такого, — засмеялся он, — да поездил на нем верхом по морю.

Гурьян наравне со всеми выполнял матросские обязанности, сменялся на веслах, дежурил, когда другие спали, научился управлять парусом.

Погода все время благоприятствовала казакам. Ни одного порыва ветра, ни единое облачко не омрачало спокойного, чистого неба. Золотистые, веселые дни улыбались донцам.

Но вот и Анатолия. На горизонте замаячила тоненькая серая полоска вражеского берега.

Налет казаков был внезапен, как вихрь. Малочисленные гарнизоны почти не сопротивлялись… Наделав переполоха в далеком тылу врага, казаки, довольные легкой победой, возвращались в Азов.

Занятый осадой Багдада, турецкий султан Мурад IV, услышав о набеге казаков, приказал начальнику флота Пела-паше срочно снарядить погоню за казаками.

Турецкий флот славился на весь мир своей стремительностью и быстротой.

Несколько кораблей, распустив паруса, бросились в погоню за дерзкими казаками, уплывающими на своих медлительных лодочках домой.

Казаки заметили погоню только тогда, когда турецкие корабли, как нахохлившиеся хищники, с распущенными парусами настигали их у Керченского пролива.

Казаки налегли на весла. Но было поздно. Вражеские корабли, словно стервятники, нагоняя казачьи лодки, таранили их своими длинными носами, опрокидывали, пускали ко дну. Как гром, гремели пушки, осыпая казаков ядрами и картечью…

Плотно сжав побелевшие губы, Гурьян изо всех сил налегал на весло, загребая и косо поглядывая на море. А на море сейчас происходило что-то невероятное. Грохотали орудия, выплевывая из жерла ядра. Они шлепались по воде, взметывая вокруг себя фонтаны огня и воды. Разъяренными хищными птицами метались вражеские корабли, гоняясь и топя казачьи лодки.

Гурейка видел, как беспомощно барахтались казаки в воде. Турки с кораблей пристреливали их…

У парня сжималось сердце от боли. Но что он мог поделать? Его судьба была не лучше других.

Блуждающим взглядом обводил Гурьян море, казачьи лодки, разыскивая отца и брата. Но их нигде не было видно.

Впрочем, вот, кажется, атаманский струг. Да, это он. А вот и отец стоит на носу. Струг, как стрела, летит к далекому берегу.

«Может, уйдут?» — гадает Гурейка.

За стругом, распустив паруса, как злой крылатый коршун, мчался линейный вражеский корабль.

Не сбиваясь с ритма, в такт с другими гребцами, сильно загребает веслом Гурейка, а сам никак не может оторваться от атаманского струга… Вот все ближе и ближе настигает его враг. Вот-вот, кажется, он таранит его. Но струг все мчится и мчится по волнам, ускользая от гибели.

Как завороженный, смотрит на эту захватывающую своим драматизмом картину Гурейка. И, хотя смерть размахивает своими крыльями над стругом, парень видит, как отец его как ни в чем не бывало, гордо и величаво стоит на носу своего струга…

— Молодец, батя! — сквозь слезы восторженно шепчет Гурейка. — Молодец!

Он горд мужественной выдержкой своего отца.

Вдруг Гурейка содрогнулся и отвернулся. Он видел, как турецкий корабль навалился всей своей махиной на струг…

— Эх! — вздохнул дядя Ивашка. — Царствие небесное рабу божьему Михаилу…

У Гурейки по щекам поползли слезинки.