Стерегущий

Глава 14 ЛЕЙТЕНАНТ ГОЛОВИЗНИН

Командование «Стерегущим» лейтенант Головизнин принял с сознанием огромной ответственности. Он был готов к ней и не боялся ее, но сейчас, когда враг действовал количественно превосходящими силами, лейтенант ощущал недостаток боевого опыта, отсутствие умения сражаться так, чтобы с малыми средствами добиться победы. Правда, ему довелось уже побывать в боях, но то была не война, а нечто вроде карательной экспедиции, производившейся десантным корпусом европейских и японских войск. Флот и армия европейцев почти не встречали сопротивления регулярных войск Китая.

Готовясь к военной службе, Головизнин даже не предполагал, что армия и флот могут быть использованы для грабительских низменных целей, ради которых, несомненно, и была проведена «китайская кампания». Он любил море, как любят его все русские, хотел быть и стал моряком, но смысл морской службы для себя видел не в морских боях: своею специальностью он избрал штурманское дело. Его влекли величавые просторы морей, стихия одинаково великая и в покое и в возмущении, уклад морской жизни, счастливая возможность жить в себе самом, принося в то же время пользу отечеству. Он мечтал о плаваниях в Антарктику, о новых открытиях.

Ни в своем боевом опыте, ни в своих мирных устремлениях не мог он почерпнуть никаких указаний, что должен делать командир корабля в таких условиях, как сейчас.

Сам же он делал то, что знал: вел «Стерегущего», израненного, со вмятыми, изрешеченными снарядами бортами, со сбитыми, исковерканными трубами, в Порт-Артур верным курсом и кратчайшим направлением.

Японские миноносцы шли параллельно «Стерегущему». Обладая более быстрым ходом, они поочередно забегали вперед и, останавливаясь, поджидали «Стерегущего», чтобы пропустить его сквозь огненный строй перекрестных выстрелов. Русский миноносец плыл в адском коридоре среди огня и дыма идущей рядом японской флотилии, непрерывно поблескивавшей орудийными вспышками.

Теперь все донесения о ходе боя и состоянии материальной части получал Головизнин. Он принимал их молча, с сумрачным и решительным видом человека, приготовившегося ко всему худшему.

Без четверти девять из артиллерии миноносца действовали только две сорокасемимиллиметровки, но комендоры при них были ранены. Каждый из них достреливал последний десяток снарядов.

Еще до того, как на мостик явился Кружко, лейтенант знал, что скоро стрелять будет нечем. Он слухом уловил, что одно из орудий стало стрелять реже и реже. Вскоре, сделав, должно быть, последний выстрел, замолкло и второе. Находившийся при орудии Астахов озабоченно оглядывался по сторонам и что-то говорил Бондарю, сердито жестикулируя.

Но Кружко пришел сказать не то, что уже знал Головизнин, а доложить, что резко обозначился крен на левый борт.

Старший офицер видел, что сложность обстановки понятна всей команде. Все чаще и чаще ловил он на себе напряженные, спрашивающие взгляды матросов и хорошо сознавал, что если у матросов будет уверенность в счастливом исходе боя, то все препятствия, встававшие на пути «Стерегущего», будут ими преодолены. Но как внушить им эту уверенность?

— Узнай у минеров, есть мины? — распорядился Головизнин.

Ворожцов со всех ног бросился к старшему минеру. Останавливаясь около Ливицкого и едва переводя дыхание, он прерывисто заговорил:

— Сколько мин у вас осталось, старший офицер спрашивает?

— Две! — сердито буркнул Ливицкий.

— Ну-у? — с деланой веселостью удивился Ворожцов. — Значит, на всю японскую шпану не хватит?

— Если тебя вместо мины послать, тогда хватит, — хмуро пошутил Тонкий.

Вернувшемуся Ворожцову стыдно было докладывать, что мин только две.

— Может, и найдутся еще где, — нерешительно сказал он.

— А ты сначала узнай досконально, сколько их, а потом и лезь докладывать! — вскипел рулевой Худяков. Он уже давно заметил, что остававшиеся позади «Стерегущего» минные крейсеры «Акаси» и «Сума» остановились и били по нему не с ходу, а стоя, что повышало эффективность их огня и позволяло брать все более и более верный прицел. Опытный Худяков не хуже Головизнина разбирался в обстановке и тоже находил, что японцев следовало бы шугануть минами, а тут на тебе: их только две! И он гневно смотрел на Ворожцова, словно тот был виноват в этом.

Головизнин приказал Ливицкому зарядить оба аппарата.

— Слушай, парень, христом-богом тебя прошу, стреляй аккуратней, — сказал Ливицкий Степанову, вкладывая в свою простую фразу ласку и угрозу. — Сам видишь: мины две, а японских бандур тьма-тьмущая!

— А разве мне вовсе жить не завидно? — вполголоса огрызнулся Степанов, нагибаясь к своему аппарату.

Астахов, прекративший стрельбу, потому что у него действительно кончились снаряды, решил сам поразведать, нельзя ли выудить что-либо из натронных погребов.

По дороге к ним он задержался у правого носового орудия, вокруг которого все еще суетился Васильев. Шагнув к нему, Астахов увидел лицо, не похожее на то, которое привык видеть. Оно словно осунулось и постарело.

— Васильев! — воскликнул он заискивающе и вместе с тем повелительно, как человек, имеющий заднюю мысль. — У тебя, часом, с пяток снарядов не осталось? Будь друг, займи. Ей-ей, отдам!

— На том свете угольками? — съязвил Васильев и послал в воздух хлесткое ругательство.

По тону его и оттого, что Васильев сразу не отказал, Астахов понял, что снаряды у него есть.

— Васильев, — горячо заговорил он, — не будь жадюга, будь человек. Я заслужу перед тобой. Только в Артур дотопаем, сейчас тебе полбутылки. Пей в свое удовольствие. Мое слово верное.

— А пропади ты пропадом, анафема! — плачущим голосом закричал Васильев. — Что мне твоя полбутылка, когда я, может, сам забил бы японские крейсеры, кабы орудие мое не заело! Бери остатний ящик, бери, пользуйся горем чужим, каторжник. Бондарь, помоги их полублагородию кровь-кровиночку мою к себе перекачать.

И Васильев демонстративно отвернулся в сторону, делая вид, что его больше ничего не интересует и говорить больше не о чем.

— Беда как расстроился человек, — сочувственно сказал Бондарь, поднимая вместе с Астаховым тяжелый ящик со снарядами.

— Как тут не расстроиться! — так же сочувственно пособолезновал Астахов. — У его, сердечного, все равно что у голодного изо рта кусок хлеба вынули. Ты, Бондарь, пока я заряжать буду, доложи старшему офицеру насчет стрельбы. Мичмана-то Кудревича убило, командовать некому. А хороший человек был, царствие ему небесное. Только молодой и горячий.

— Вечная ему память, — проникновенно и грустно произнес Бондарь. — Астахов, знаешь что?.. Ты сам доложись старшему, а я пойду в пороховые. Может, потралю чего. Я же нырял туда. Ящики там есть, сам видел.

Между тем Головизнин приказал передать Анастасову свое решение идти в атаку, чтобы инженер-механик, когда будет сигнал, выжал из машин все, что они могут дать. Потом послал Ворожцова предупредить минеров и Астахова, чтобы они стреляли лишь по его приказу.

По взволнованно-напряженным матросским лицам Головизнин видел, что все матросы понимают, что другого решения быть не может. Когда после сигнала в машину «Стерегущий» ринулся вперед, многие сняли бескозырки и держали их в руках, как на молитве.

Расстояние между «Стерегущим» и крейсером «Сума» быстро сокращалось. Все слышнее журчала вода впереди. Нельзя было терять ни мгновения. Ливицкий припал к минному аппарату, точно обнял его. Астахов замер у заряженного орудия, прикидывая глазом дистанцию. Кружко и Ворожцов застыли в натужном внимании.

В томительном ожидании промчалось несколько секунд.

— Астахов, пли! — высоким, сорвавшимся от неожиданности и волнения тоном скомандовал Головизнин.

У орудия Астахова ярко вспыхнул огненный язык, бурое облако вихрем закрутилось перед дулом. Звонким выстрелом подал голос оживший «Стерегущий».

В свою очередь, борта японских кораблей замигали вспышками орудий. Наверху над «Стерегущим» оглушительно лопнуло. Мелким градом посыпались вниз осколки, поднимая на волне задорно подскакивавшие фонтанчики.

Неожиданно мокрый Бондарь притащил еще ящик снарядов. У орудия Астахова стало весело. Собравшиеся тут Васильев, Майоров, Бондарь, Максименко помогали Астахову заряжать и стрелять. Матросские лица разгорелись, языки развязались. Каждый снаряд они провожали шутками.

— Торопись, Астахов, пока япошка от нас не сбежал! Поддай ему пару! Вот это работа, будет помнить! — кричали вошедшие в азарт комендоры.

Между тем японцы, убедившись, что правый борт молчит, обнаглели. «Сазанами» подошел совсем близко, его снаряды все чаще впивались в «Стерегущего», разворачивали обшивку корпуса, разбивали палубные надстройки.

Назойливый натиск «Сазанами» приводил Головизнина в бешенство. Расстояние до «Сазанами» было незначительно, «Сума» тоже, должно быть, не подозревал, что у «Стерегущего» сохранились мины. Момент действовать ими показался Головизнину весьма удобным. Он приказал Кружко передать на правый минный аппарат, чтобы приготовились к стрельбе по «Сазанами». Вторую мину он решил пустить в крейсер.

— На правом! — окликнул он и, дождавшись ответного «есть на правом», скомандовал: — Правый, готовьсь! — Потом быстро придвинулся к машинному телефону и поставил «самый полный вперед». Худяков налег на рулевое колесо, направляя «Стерегущего» на крейсер «Сума».

Грозный, но необычный вид имел «Стерегущий», устремившийся в атаку. Черный дым валил из единственной уцелевшей трубы.

Исковерканные борта зияли пробоинами, в трюмах булькала вода, палуба курилась копотью притушенных пожаров, машина стучала натужно и громко.

Почувствовав рывок «Стерегущего» вперед, Ливицкий и Степанов с захолонувшим сердцем ожидали команды «пли». Они задерживали даже дыхание, чтобы оно не мешало им слушать.

И в это мгновение крейсер произвел по «Стерегущему» несколько выстрелов, перебив на русском миноносце рулевое управление. «Стерегущий» покатился влево.

То, что произошло, Головизнин осознал только через несколько секунд, в течение которых он увидел выражение отчаяния на лицах минеров, испуга и непонимания на лице Худякова. Как раз в тот момент, когда снаряды «Сума» разрушили рулевое управление, Ливицкий и Степанов выполнили его команду «пли». Взрыв, тряхнувший «Стерегущего», дал неверное направление обеим минам. Они проскользнули мимо вражеских бортов, не причинив им вреда. Головизнин судорожно взялся за ручку машинного телеграфа. Она поддалась легко, непривычно легко, но звонка не последовало: связь была прервана. Испуганный возглас Ворожцова, а затем оглушительный взрыв заставили Головизнина повернуться назад. Заволакивая небо, из машинного люка валил густой белый дым, пронизанный искрами плохо сгоревшего угля. Потом «Стерегущий» окутался паром, с размаху лишился хода, зарылся носом в жемчужную пену. Газы шимозы заполнили помещение кочегарки… Упали Комаров и еще два кочегара. Остальные едва стояли на ногах. Алексеев и Артамонов поочередно обливали друг другу головы из ведра и, видимо, освежались, так как выглядели бодрее и лучше других.

Новый разорвавшийся в кочегарном отделении снаряд разбил два смежных котла и перебил все паровые трубы, ведущие в машину. Миноносец вздрогнул, остановился. Белый горячий пар стал быстро распространяться во все стороны.

Матросы бросились к выходу.

Послышался резкий крик Зимина:

— Братцы, выходи наверх, будем сражаться вместе со строевыми. Погибать — так погибать геройской смертью!

Очутившись на палубе, машинная команда сбилась вместе.

Все жадно дышали свежим воздухом.

— Дыши, дыши, братцы, — мрачно шутил Зимин. — Все равно перед смертью не надышишься.

Поднявшись последним, Анастасов пошел к команде, размахнув широкие руки, как бы желая всех охватить ими.

— Братцы, ну чего вы тут стоите? Идите назад к машине. Сейчас исправлять будем!

— Исправлять?! — истерически воскликнул Хиринский. — Чего исправлять, когда нет больше машины, одни заклепки остались.

— Ваш-бродь, дайте людям немного отдышаться, — сказал Алексеев. — Вот отдышимся и пойдем на место. Сам за этим погляжу.

— Ну, дышите, дышите, — согласился инженер-механик и пошел к старшему офицеру.

Около передней трубы он увидел Сергеева. Командир лежал лицом кверху. Кто-то прикрыл ему глаза и лоб офицерской фуражкой. Анастасов поднес руку к козырьку, отдавая честь своему командиру, и грустно понурился, опуская глаза. Низовой ветер крутил и разносил по палубе искры и хлопья жирной, глянцевито поблескивавшей на солнце сажи.

«Ну, вот и траур по вас, Александр Семенович», — грустно подумал Анастасов.

Поднявшись на мостик, инженер-механик коротко, скупыми словами доложил старшему офицеру о выбытии из строя машины и свои соображения, что исправить ее на плаву едва ли возможно. Конечно, попытка будет сделана, но… Анастасов беспомощно развел руками.

Головизнин смотрел мимо Анастасова и прислушивался, не застучит ли вновь машина. Она молчала. И старший офицер вдруг с ненавистью подумал, что именно из-за нее всем придется погибнуть. В эту минуту он ненавидел, как личных врагов, отказавшиеся работать котлы и механизмы, словно издевавшиеся сейчас над его беспомощностью. Именно эта беспомощность, ставившая его, живого, мыслящего человека, в полную зависимость от мертвой машины, приводила лейтенанта в бешенство. Машина оказалась нужнее для спасения «Стерегущего», чем он.

Но это были уже мысли о поражении, от них нужно было избавиться. Головизнин стал стрелять в копошившихся на палубе «Сазанами» людей из своего кольта и был рад, когда оттуда немедленно ответили артиллерийским огнем. Ему казалось, что стреляют по нему, и он был доволен, что, несмотря на ливень пуль и осколков, находится на самом опасном месте, где и подобает быть командиру.

К стрельбе «Сазанами» присоединился «Акебоно». Они били с близкой дистанции. Снаряды были так горячи, что их осколки летели к «Стерегущему», окруженные облачками пара, и оттого, что этих облачков было неисчислимое количество, Головизнину казалось, что осколки скоро засыплют «Стерегущего» от ватерлинии до стеньги.[17]

«Ну вот и конец, вот и конец», — мысленно шептал себе Головизнин, перебирая и не находя на миноносце ничего, что позволило бы считать его по-прежнему боевым кораблем. Все, что было у «Стерегущего», все его жизненные нервы: артиллерия, подвижность, устойчивость, маневренность — все было поражено насмерть. Его беспомощно колыхавшийся на морской волне корпус, изрешеченный вражескими снарядами, остались защищать от всей японской эскадры с тяжелыми орудиями два десятка русских людей с ружьями. Миноносец был обречен на гибель вместе с защищавшими, его моряками.

И вместе с тем Головизнин видел, что люди «Стерегущего» этой обреченности не ощущают, что дух их непоколеблен.

«Мы не побеждены, — говорил себе старший офицер. — Наши сигнальщики видят зорче японских, наши минеры лучше их, наши комендоры стреляют более метко. У нас плохое материальное оснащение, котлы и машины, никуда не годится уголь, который я сам грузил, вместо того чтобы выбросить его за борт. Но мы не побеждены, а раздавлены силой, организованной лучше нашей, превосходящей нас количественно. Живые будут сражаться, а раненых нужно спасать», — решил Головизнин, отрываясь от своих мыслей, и приказал подобрать тяжело раненных, которые не в состоянии были сами двигаться.

Старший офицер лично осмотрел единственный уцелевший от пожара вельбот. Но и он оказался полуразбитым, к спуску на воду непригодным; сносить в него раненых нечего было и думать. Тогда, поднеся мегафон к губам, Головизнин скомандовал во всю силу своего голоса, чтобы раненым надели пояса.

— Разобрать пояса! Спасаться! — кричал он. — Помогай, кто может, раненым!

А когда новый взрыв качнул «Стерегущего» так, что с палубы покатились в воду и тяжело и легко раненные, Головизнин скомандовал:

— Всем оставить судно!

Его голос зазвенел, как хрусталь, готовый разбиться. Старший офицер сам поймал себя на этом, и ему стало неловко за потерю самообладания. Он оправдал себя тем, что подумал: если уйдут матросы, на «Стерегущем» останется его временный командир.

На раненых пояса надели, но уцелевшая команда явно пренебрегала ими.

— Чего уж там, вашскобродь, — с укоризной в голосе произнес Батманов. — Где это видано, раненых за борт бросать? Живыми вместе жили и ранеными вместе помрем.

Мокрый, с черным от угольной пыли и пороховой копоти лицом, по которому была размазана кровь, кочегар сутулился, хватался за ногу, говорил неохотно. Видно было, что думал он сейчас не о том, чтобы поддерживать разговор со старшим офицером, но о чем-то своем, более важном.

— Верно, верно, — поддержали Батманова минер Черемухин и кочегар Коростин. Они тоже были без спасательных поясов и держали в руках винтовки с примкнутыми штыками.

Коростин, горя волнением юности и желанием сказать, что он на все готов, так сильно отодвинул в сторону Черемухина, что звякнули их столкнувшиеся винтовки. Ломким голосом он произнес:

— Вы, ваше благородие, не сомневайтесь. Зачем нам пояса одевать? На «Стерегущем» до Артура доплывем. А нет, так вчера еще в Артуре в чистые рубахи переоделись. Сами понимаем, что в море разное случается. Не маленькие чать.

Подошел квартирмейстер Бабкин. Перебив Коростина, он сказал:

— Я так своим умом располагаю: адмирал Макаров японцам «Стерегущего» на поругание не оставит.

Головизнин пасмурно улыбнулся.

— Ну, братцы, — сказал он, — давайте тогда в целях предосторожности уничтожим все, что может быть полезным японцам.

Он отдал нужные распоряжения. Сигнальщик Иванов принес денежный ящик. Головизнин открыл его. Сверх тощей кипы ассигнаций и грудки золота и серебра положил шифры и другие секретные документы, со стуком прихлопнул крышку, запер, бросил в море сначала ящик, потом ключ.

Ворожцов выбросил сигнальную карту. Она не тонула. Кружко вытащил ее багром. Ругаясь на излишние, по их мнению, предосторожности, Кружко и Коростин принялись привязывать к сигнальным картам и книгам попадавшиеся под руку грузы.

Сигнальщик Иванов, все еще по привычке зорко следивший за морем, неожиданно прокричал:

— Вижу катер с японца! И шлюпки. К нам гребут!

И тотчас все увидели, как, сверкая лопастями весел, к «Стерегущему» потянулись от японских кораблей шлюпки с вооруженными людьми, а между ними, ловко лавируя, несся паровой катер.

С дистанции, превосходившей досягаемость ружейного обстрела, катер открыл стрельбу. С носа его шла непрерывная трескотня, будто там залегла добрая сотня стрелков.

— Чем он стреляет? — недоуменно спросил лейтенант у Анастасова.

— Должно быть, пулемет, — ответил инженер-механик.

Катер, проворно метавшийся между шлюпками, напомнил Головизнину увертливую ящерицу. Но эта ящерица была вредна, она несла смерть. Стоявший на носу катера пулемет напряженно бил по русскому кораблю с короткими передышками. Его низкий и хлесткий огонь то обстреливал бак «Стерегущего», то строчил по его палубе.

Пулемет на носу катера был новшеством. Старший офицер оценил его по достоинству. Своим огнем пулемет расчищал путь шлюпкам. По их курсу Головизнин понял, что японцы собираются пристать к носу «Стерегущего».

Лейтенант сделал попытку самолично унять неистовавшего пулеметчика и несколько раз выстрелил по нему из кольта. Пулемет не умолкал. Головизнин подумал, что ему надо взять винтовку, и в это время услышал, что кто-то стреляет рядом с ним.

Это был Гаврилюк. Прикрывшись трупом Лкузина, как за валом, он выпускал по катеру пулю за пулей. Потом к Гаврилюку примостился комендор Майоров, тоже державший в руках дымившуюся винтовку.

Старший офицер слышал, как Майоров сказал Гаврилюку:

— Давай в минуту снимать японца, а то забьет совсем «Стерегущего».

— Припечатано, — ответил Гаврилюк, ведя мушку на пулемет.

Матрос и комендор выстрелили одновременно. Пулемет затих. Катер вильнул, сделал циркуляцию и оказался позади шлюпок.

Головизнин нагнулся, поднял выпавшую из чьих-то рук винтовку и пошел на бак. Он не успел дойти. Содрогнувшись от боли, он упал с винтовкой в руках. Его мертвое тело мгновение поддерживали дубовые поручни борта, потом оно съехало на палубу. Из простреленного виска старшего офицера струилась кровь, и уже привыкшие к ней в этом бою матросы, тоже торопившиеся с винтовками на бак, вылили на нее несколько ведер морской воды, чтобы не скользить в рукопашной схватке.

Из четырех офицеров на «Стерегущем» в живых остался только один — Анастасов. После взрыва машины он чувствовал себя, как человек, внезапно отрешенный от дел и потерявший точку опоры. Первым, кого он увидел, очутившись на палубе, был кочегар первой статьи Хиринский.

Иван Хиринский был послан старшиной Хасановым из кочегарки доложить старшему офицеру, что перебиты трубки котлов, но на верхней палубе кочегара ранило в спину и ноги.

Теперь Иван упрямо двигался к мостику, где подтягиваясь руками, где ползя на четвереньках, но влезть на мостик по разбитому трапу не мог. Уцепившись за нижнюю ступеньку, он неистово кричал:

— Человек за бортом!.. Живо пары!.. Чего ждете?

У развороченной снарядом, но еще дымившейся трубы Анастасов заметил Тонкого. Минный машинист, взглянув на дико кричавшего Хиринского, вяло спросил у инженер-механика каким-то тусклым, усталым голосом:

— Не помрем, ваше благородие? А?..

— Иногда, братец, лучше умереть, чем остаться в живых, — спокойно ответил Анастасов.

Впервые в жизни инженер-механик почувствовал себя освобожденным от всех забот, кроме заботы подороже отдать свою жизнь. Все необычное теперь стало казаться естественным: и то, что у клюза ничком лежит Головизнин, раскинув белые, сведенные судорогой руки, и что палуба покрыта трупами вперемежку с исковерканным железом, и что сейчас в том маленьком особом мире, какой представлял собою «Стерегущий», вместо порядка и созидания, к которым привык инженер, царили хаос и разрушение. И вслед за пришедшим безразличием Анастасов перестал ощущать всякий страх перед возможным, близким концом.

С чувством ненависти к врагу он смотрел на «Акебоно», тихим ходом приближавшегося к «Стерегущему». На японском корабле командирский мостик и задняя мачта были искромсаны, борта пробиты, на палубе валялись кучи убитых, но «Акебоно» двигался, у него был ход, жизнь. Он шел медленно, словно крадучись; непрерывно стреляя, подплывал ближе и ближе. Простым глазом был виден у большого орудия пожилой офицер, в упор расстреливавший стоявшего на месте «Стерегущего» и его команду, ружьями отбивавшуюся от пушек.

Шли только короткие секунды, но инженер-механик уже чувствовал, как становился воином. Он разрядил в японца весь свой кольт, пулю за пулей, и бросил оружие за борт. Оно было не нужно: ни одного патрона для него не осталось.

— Не ждал гостинца. Обмяк, — подмигнул Апришко, когда стрелявший японец упал.

— Найдем для них и получше подарки, — мотнул головой Кружко.

Нагнувшись, он поднял с палубы винтовку, перезарядил, подал Анастасову.

— Берите, ваш-бродь… Против кольта она куда дюжее и бьет способнее.

Винтовка показалась тяжелой. Ложе ее было мокрым и липким. Анастасов протер его рукавом шинели. Сзади хлопнул выстрел так близко, что инженер повернулся посмотреть, кто стреляет. Это был Гаврилюк. Примостившись за трупом Лкузина, он едва уловимым движением наводил винтовку на каждого, кто показывался у борта «Акебоно», потом тщательно и уверенно вел мушку по намеченной цели. Все его ухватки свидетельствовали, что он отборный стрелок. Казалось, что Гаврилюк стреляет, как в тире, для своего удовольствия, забавляясь и перед кем-то рисуясь. Выстрелив, громко говорил мертвому комендору, словно тот слышал его:

— Припечатано, Селиверст! Не повставают!

Лемешко, контуженный во время взрыва машины, через какое-то время пришел в себя, открыл глаза и поднялся на ноги. С трудом отдавая себе отчет, что случилось, он вылез на палубу и сначала не узнал «Стерегущего». Мостика уже не было. На его месте был исковерканный металл: железо, медь, бронза. Расплавившиеся поручни, компас, рупоры превратились в чудовищную паутину каких-то ниток, еще красных, в иных местах от жары, в других черных от дыма и невесть откуда взявшейся золы. Меткий вражеский залп все снес, все превратил в прах, словно само небо свалилось на эту маленькую палубу миноносца.

С трудом владея руками, висевшими словно плети, Лемешко потянулся к винтовке, лежавшей около убитого матроса. В сознании внезапно промелькнул образ сына, потом жены и самых близких друзей. Эти короткие проблески прошлого вернули ему часть сил, помогли взять себя в руки. Лемешко почувствовал, что он должен драться за жизнь — свою и товарищей, за право вернуться к своей семье. Он поднял винтовку, усилием воли переборол в руках слабость и, подбежав к борту, стал посылать в приближавшегося врага пулю за пулей.

Когда за спиной его что-то грохнуло, он увидел желтый, блестящий туман, яркий, как заходящее солнце; хотел закричать «ура» и, не чувствуя ни боли, ни страха, сделал последний выстрел, после чего камнем упал на палубу и машинально пополз по ней ближе к товарищам. Жесткая и липкая, она обдирала ему локти, пачкала руки. Глаза Лемешко были закрыты, он тщательно старался приподнять веки, они не размыкались как это бывало с ним в детстве, когда он видел страшные сны, хотел и не мог проснуться.

Рядом снова раздался грохот. Волна горячего воздуха подхватила Лемешко с палубы и, перенеся через борт, бросила вместе с осколками чугуна и железа в море.

Узлы боя стягивались все туже. Смерть грозила теперь защитникам «Стерегущего» на каждом шагу. Когда Анастасова поразил осколок снаряда, инженер-механик упал и несколько секунд лежал без движения. И в эти мгновения он вспомнил мать. Чувство нежности к ней затопило его. Отзвуком прошлого промчались в памяти задушевные разговоры с нею, ничего-то в жизни не знавшей и все же пытавшейся учить его жизни, опираясь на собственный опыт, короткий, ненужный и грустный.

«Страданье — учитель людей… Счастье в покорности…»

«Нет, мама, не так! В жизни надо идти напролом, наперекор всем стихиям… Но разве могла это делать ты, мечтавшая о всеобщем счастье, желавшая его другим и забывавшая о нем для себя?»

Сознание постепенно затуманивалось. Но вот показалось, что к горячему лбу прикоснулась знакомая, ласковая рука, не раз утешавшая Володю в его детских и юношеских печалях.

— Мама, — сказал он тихо, едва шевеля губами, — ты не сердишься, что я оставляю тебя одну? Нет?..

Ответа Анастасов не дождался. Вдруг стало темно. Должно быть, мать погасила лампу, чтобы не мешать сыновнему сну…

Увидев свалившегося на палубу последнего офицера, Тонкий бросился было к нему на помощь, но сейчас же отошел прочь.

— Ну вот, отвоевался наш инженер-механик, — произнес минный машинист прыгающими губами, поворачиваясь к Гаврилюку, прекратившему на минуту стрельбу. — Не повезло ему: целый флот по своим чертежам построить мог, а видишь, как дело повернулось.

— Японцы гребут! — вдруг неистово заорал Кружко.

Матросы увидели, как от японских кораблей отваливали шлюпки, наполненные вооруженными людьми. Взмахивая веслами, они ходко шли к «Стерегущему».

На приближающихся японцев Тонкий смотрел сторожко, прицеливающимся взглядом, и в его глазах загорался мрачный огонь окончательного решения.

Ливицкого он нашел у правого крыла мостика.

— Ну, старший минер, — сказал Тонкий, — офицеров всех поубивало, а япошки, видишь, плывут… Взберутся к нам с носа и кормы — и пропал «Стерегущий».

Подняв глаза, старший минер увидел, что Тонкий дрожит от усталости и контузий мелкой, непрекращающейся дрожью. Сердито буркнул:

— Что ты от меня хочешь?

— Насчет командования будем решать, минер. «Стерегущего» спасать надо, — ответил Тонкий. — Сделаем с тобой так: ребят, которые живы, с целыми руками, подберем и ударим по япошатам с обоих бортов. Я буду щитить палубу от кормы, а ты с носа. Отобьем врага, сбросим в море, можно будет и о машине подумать. Авось как-никак и налажу.

Минный машинист отошел.

На палубе в этот момент кое-где занимались, а кое-где и горели выброшенные взрывами куски угля, и ярко пылали обрывки машинной обтирки, пропитанной маслом.

Пожар заливался водой из ведер, которыми орудовал настолько задымленный матрос, что лица его Ливицкий признать не мог. Матрос работал с трудом: воды не хватало, огонь разгорался сильнее и сильнее.

Вдруг на тушение пожара самоотверженно поднялись, поддерживая друг друга, тяжело раненные Зацепилин и Повалихин. С трудом наклоняясь, они растаскивали голыми руками полыхавшее пламя и сбрасывали его в воду.

— Ай, молодцы, вот молодцы! — восхитился Ливицкий. — И дерутся весело, и на смерть идут бойко.

Неожиданно Повалихин упал лицом прямо в огонь. Зацепилин нагнулся к товарищу, пытаясь поднять, но силы изменили ему и он свалился рядом.

— Держись, братцы! Держись, пензяки! — закричал Ливицкий, бросаясь на помощь.

Он не добежал до них. Опять что-то рухнуло и упало ему на голову. Силу удара Ливицкий ощутил чуть позднее, когда заныла рваная рана на лбу, около виска, у которого бешено, оглушительными толчками билась кровь. И стоило лишь минеру схватиться за висок, как кровь немедленно побежала вниз, к подбородку, слепя и обессиливая. Он стирал ее с лица, ужасаясь обилию и тягостно думая, зачем людям война, для чего они на войне дерутся: только ли для того, чтобы друг другу кровь пускать, или для чего большего?..

Ответа он себе не дал: сознание покинуло его раньше, чем он успел собрать свои мысли.