Стерва в стихии брачных игр. Свадебная лихорадка

Глава 6. Теория относительности брачных союзов

Возможно, у тебя, в ходе чтения книг этой серии, уже установилось четкое представление: едва закончив описание очередной психологической или социальной проблемы, авторы непременно «заспивають писни» в духе «Думай своей головой», «Познай себя», «Сделай свой выбор» и т. п. Возможно, ты даже оказываешься права — в большинстве случаев. Но что совершенно невозможно, так это обойтись без самопознания и без самостоятельно принятого решения, когда речь идет о твоей судьбе. Мы не хотим предоставлять нашим читателям готовых схем, диаграмм и хрестоматий: вот, мол, дорогие мои, хорошие,[9] неважно, что вам «казалось еще вчера» — сегодня надо действовать так и только так. Образ мыслей стервы тем и выгоден, что избавляет свою обладательницу от излишней суеты, от подспудных страхов и от прочих неудобств в ситуациях, когда собственные наклонности стервы не совпадают с общественными установками. А вот «спонтанный бунт», который настолько распространен, что считается проблемой целых поколений и социальных групп, носит название «протестной субкультуры» — он, как ни странно, самим «сердитым молодым людям» никакого облегчения не принес. Ну, если не считать направлений в искусстве, созданных «сердитыми молодыми» — но это ведь нельзя считать решением индивидуальных психологических трудностей? Значит, там, где не помогают эмоции, выражаемые спонтанно, должны помочь мозги, работающие целенаправленно.

Продолжим разговор о проблемах в общении со сверстниками. «Нестыковка в трактовке» любви и секса, свойственная взаимоотношениям между полами — явление повсеместное. Кому-то удается пробиться через «стену непонимания» и найти общий язык с лицом противоположного пола, кому-то — нет. Неудачи приводят к тому, что довольно распространенной тенденцией становится обращение «за любовью» к старшим. То есть к представителям другого поколения, чей взгляд на любовь и секс, да и на жизнь вообще, уже претерпел некоторые изменения и не ограничен подростковой гиперсексуальностью и сверхэмоциональностью. Правда, и тут молодого человека (неважно, какого пола) поджидает та же ситуация: избавляясь от одной проблемы, он наживает парочку новых, ничуть не менее докучливых. Так, романы с людьми старшего возраста в нашей стране вызывают у «публики» (которую, кстати, никто не приглашал поглазеть и посудачить, насколько «правильно» двое любят друг друга!) глубокое осуждение. А почему?

Дело, как всегда, в стереотипах. Или, если хочешь, в традициях. У нас назвать вчера родившийся стандарт древним обычаем — как в соседа плюнуть: запросто и с удовольствием! Какие-то два десятилетия назад существовал жесткий регламент на брачные отношения советских граждан. Например, в 18 лет замуж выходить было рано: предполагалось, что в 18 лет в загс бегут только дуры. В 21–23 года, на последних курсах или после окончания института было «в самый раз», в 24 года — поздновато, в 25 — последний шанс, в 28 и далее — «я стою у ресторана, замуж — поздно, сдохнуть — рано». Требования к брачному возрасту у юношей не особенно отличались от «девичьего кодекса»: если до 25 не женился — значит, что-то с тобой не то. Подспудно дефективный. Разница в возрасте так же регламентировалась: муж на два-три года старше жены — нормально, пять лет — многовато, семь-восемь — супружеский экстрим. О том, чтобы жена была старше своего мужа — такое вообще не обсуждалось. Хуже этого был только поход на «мокрое дело». Ни любовь, ни другие чувства не служили достаточным оправдание для «преступного поведения».

Преступников-отступников от правил приговаривали к жестокой каре общественного мнения: к перемыванию косточек в коллективах и на кухнях, а также — в качестве исключительной меры наказания — к публичному выражению общественного недовольства прямо в лицо провинившемуся. Не удивительно, что разновозрастные браки, когда разница в возрасте супругов достигала 10 лет и больше, были редкостью и производили эффект разорвавшейся бомбы. Считалось, что женщина, вступившая в такой брак (независимо от того, старше или моложе она своего мужа) — бессовестная хищница, а мужчина — законченный аморал (тоже независимо от возраста).

С того мрачного времени прошла почти эпоха, количество разновозрастных браков все увеличивается и увеличивается: статистика утверждает, что в России по крупным городам 13 % супружеских пар составлена из партнеров с разницей в возрасте более 10 лет. И рост количества подобных браков чрезвычайно бурный. А в отношении пар, где разница в возрасте составляет более 15 лет, то демографы прогнозируют, что к 2010 году их доля в России будет составлять около 15 % (для сравнения скажем, что в США и в Англии их, вероятнее всего, будет около 20 %). Но для нашего общества это не аргумент, чтобы стать терпимее и снисходительнее — наоборот, это жупел, «шкандаль» и «кошмар». Что же происходит? Почему взрослые пугливы, как дети? И столь же непримиримы?

Все дело в стандарте, получившем статус «доброй традиции». Речь идет о бытовании идеала крестьянской семьи — идеала выживания. В этом измерении, как известно, личность всегда в минусе, поелику доминирует задача осуществления биологической программы. Отсюда и «заповеди»: людям необходимо рано брачаться и плодить как можно больше детей — авось хоть парочка детишек выживет и продолжит «род» (хотя правильнее говорить «вид»). Никакого снисхождения к чувствам, никакого индивидуального подхода, никакого намека на деликатность. Восприятие, свойственное селекционеру, бдительно следящему за окрасом, статями и мясомолочными показателями. Никаких сношений «по личному требованию» — не дай бог, на свет появится сомнительный метис неподходящего экстерьера, с пониженной сопротивляемостью! Хлопот не оберешься!

При таких воззрениях любой разновозрастный брак — признание дефекта в «характеристике» у одного из новобрачных (а то и у обоих). Особенно позорным и неприятным такое «нестандартное» соотношение возраста было для «женской половины». Если выходит «за старика» — либо нищенка, бесприданница, либо девица «не без воспоминаний», порченая, и т. д. Словом, в «биологически настроенной» среде разновозрастный брак однозначно считался несчастьем. Девицы, в светелках сидючи, проникались этим постулатом, выводя многочисленные жалостные песни про «возрастной мезальянс» в духе «Горько мне, горько калинушку кушать, еще того горше за старым за мужем, он спать ложится точно дуб валится, разбросал свои сопли по моим по подушкам» и «Едет, едет мой ревнивый муж домой, хочет, хочет меня, молоду, побить».[10] Советские люди, как и крестьянское сословие, выживали в нечеловеческих условиях тотального дефицита и материальной, и интеллектуальной «продукции». Опять главная идея существования «Не до жиру, быть бы живу»: успеть пожениться, завести детей, поставить их на ноги. Оттого советская поговорка гласит: «Не та мать, которая родила и вырастила, а та, которая на пенсию проводила». Жизнь оправдана, когда она положена на продолжение рода, жить для себя — преступление.

Тот же круг «селекционных» интересов жестко очерчен «общественным настроением» в наши дни. Почему? Зачем? Отчего даже специалисты видят во взаимоотношениях между разными людьми главным образом корыстные намерения? Психологи, например, охотно пишут о том, что сегодня, в условиях кризиса, очень актуальна «экономическая составляющая» брачного союза — то есть возможность вместе со штампом в паспорте обрести достаток и положение, а также завидную участь домохозяйки. И юных (или относительно юных) невест не пугает перспектива лет через 10, а то и раньше, стать она сиделкой при престарелом муже. Хотя тот, строго говоря, может оказаться и не столь уж престарелым — лет этак 60… Но, как говорил печальный дедуля граф Лудовико в «Собаке на сене»: «А ведь жена при старом муже — что плющ, повисший на ветвях: когда раскидистому клену он обовьет и ствол, и крону, он юн и свеж, а клен зачах»…[11] Взгляд, что и говорить, довольно селекци… традиционный. А вернее, среднестатистический. Но он отчего-то больно бьет по тем, у кого имеются свои причины создать пару с человеком старше или моложе себя. Такова уж особенность статистики: если ты начинаешь ею поверять личность, то вскоре приходишь к мировоззрению шварцевского министра-администратора — «А кто хорош? Весь мир таков, что стесняться нечего».[12]

А, между прочим, в этом вопросе — нет, не в том, что «стесняться нечего», а в вопросе возрастного соотношения, — статистика едина с биологической незатейливостью «выживающих» социальных категорий. Суди сама, какова картина существования «среднероссийского Тарзана», обитателя советских джунглей. Живет недолго. Ограничен в выборе. Личность отсутствует. Самые яркие переживания относятся к юности и молодости и связаны, как правило, с сексом. Общается символами и стереотипами своей эпохи. Индивидуального подхода даже к близким найти не может — да и не особенно озадачен всякими там «цирлих-манирлих». Сторонник простоты и естественности отношений, он в результате выдает на-гора ксенофобию, авторитаризм и непритязательно-народное хамство. Отношения в его семье обычно напоминают одну старую карикатуру: папа хиппи с ремнем в руке довел до слез своего сына панка, заставляя его разучивать на фортепьяно «Yesterday». Несмотря на разницу аксессуаров (фенечки и заклепки, ирокезы и конские хвосты) папа и сын похожи: оба принадлежат к протестной субкультуре, оба гиперсоциальны и инфантильны. Найти общий язык, чтобы поговорить по душам — проще, чем пару… фенечек купить. Но из-за разности атрибутики (этих самых фенечек-ирокезов, символизирующих разные эпохи) неизбежно возникает конфликт поколений. Отцы и дети вечно наезжают друг на друга, выставляют взаимные счета за несовершенство мироздания, за невоплощенные мечты, за не оправдавшиеся надежды, хотя понимают — именно этот человек не виноват. Ну, не мог же он один все исправить, даже если бы захотел? Но срабатывает анекдотическое отчаяние алкоголика перед табличкой «пива нет»: «Что делать? Делать-то что?!»

Словом, за пределами обуженного сознания «совкового Маугли» — сплошной черный вакуум. Поэтому, не видя внешнего влияния — социальных факторов и ментальных изменений — «наш человек» старается существовать «согласно формуле», все делать «как отцы и деды»: вначале подвергнуть нормы, проповедуемые предыдущим поколением, тотальному осмеянию; впоследствии так же безоговорочно со всем согласиться — по крайней мере, в плане авторитарных методов; затем начать проповедовать и капать на мозги младшему поколению, патетически взывая к праху предков — к месту и не к месту. Общение движется по кругу, как цирковая лошадка. К тому же и гиперсоциальность дает свои результаты: к вполне конкретным личным неудачам наш «Тарзан фром Юэсэса»[13] непременно приплюсовывает глобальные проблемы, изображая заботу о судьбе нации. Например, в вопросе разновозрастного брака часто всплывает пафосное: «Старики женятся на девчонках — а как быть молодым парням? На старухах жениться?» Ревнивое слежение за «успехами» гомосексуальных пар — из той же серии. Голубые отбивают мужчин у женского пола! Поэтому столько развелось лесбиянок! Если всех вернуть в рамки крестьянски-биологических нормативов, нравственность еще можно будет спасти! Вперед (точнее, назад), к доброму старому выживанию, стеной станем на защиту морали!

Увы. Это не «стена на защиту морали» и не баррикады «во имя спасения нации», а просто куча мусора на пути прогресса. Приверженцы стандарта (как его ни называй — «заповедью», «заветом» или «наследием») пугаются неизбежных социальных сдвигов от биологизма поведения к индивидуализму оного. Как ни подвывай мать-старушка над падением нравов (читай: над своим незадачливым отпрыском), ролевой брак все равно сменяется браком партнерским. Партнерские отношения более широки, мобильны и прихотливы, чем «плодоносящая пара погодков». И тем еще больше пугают-в формулу не укладываются. Прямо какая-то борьба ньютоновской механики с эйнштейновской теорией относительности! Кстати, в точных науках эта проблема разрешилась тем, что ньютоновские понятия оказались верны в ограниченных пределах — на малюсеньких участках, где кривизна пространства-времени незаметна и в расчет не принимается. Но, выходя за пределы этих «плоских» участков — например, на орбиту, человечество уже вынуждено учитывать данные теории относительности: на ход летающих часов влияет искривление пространства-времени, гравитационное поле Земли, скорость полета спутника — в общем, ход маятника искусственно замедляется, чтобы совпадать с показателями земных часов. Иначе за один виток вокруг нашей чудной (ударение ставь сама) планеты разность хода набирается такая, что возникает ошибка в 50-100 метров при определении координат наземного приемника спутникового сигнала. Дорогие ригористы! Вы видите, что означает не учесть какой-либо важный фактор — пусть даже из уважения к традициям? Это означает пролететь, как неграмотный спутник над наземным приемником!

И еще два слова о времени. Если даже физическое время получает разное течение вблизи и в удалении от центра притяжения, то каковы же изменения в течении времени у различных возрастных категорий населения? А изменения, дорогуша, изрядные. В разном возрасте и восприятие временных отрезков изменяется — совершенно в духе уже упомянутой релятивистской механики (она же раздел физики, изучающий законы движения тел со скоростями, близкими к скорости света). Поясним на примере обычной механики: подброшенный вверх камень летит все медленнее, а назад, к земле, он стремится все быстрее и быстрее. Так и наша память стремится к концу пути — лирически выражаясь, к вечному покою — словно фотон к тяготеющему центру, все ускоряясь. Время тоже не остается «равнодушным» к направлении «полета».

В юности мы словно живем в «спрессованном» времени: ребеночек годков 3–4 по сравнению с грудным младенцем — Голиаф и Гулливер в одном флаконе. В школьные годы чудесные за 5 лет проходит эпоха: двенадцатилетний взирает на семнадцатилетнего как «невинность на многоопытность» — с почтением. Но с возрастом время, не меняясь в календарной протяженности, психологически укорачивается, а ужас перед разницей в возрасте, перед большими отрезками времени постепенно снижается. Предложение подождать пару лет, например, возлюбленного из армии, невыносимое для вчерашних школьниц, уже не столь ужасающе для 25-летних, а для 40-летних — тем более. Приятель, появляющийся раз в году (или раз в три года), уже не вычеркивается из памяти, а наравне с остальными хранится в анналах записных книжек. Дни рождения уже не вызывают былой «дрожи предвкушения»: чего их предвкушать-то? Их же только успевай справлять — так и мелькают, так и мелькают! И разница в 5–7 лет, которая для тинейджера весьма ощутима, на четвертом десятке жизни теряет «судьбоносное» значение. Если, конечно, человеку удалось перерасти свой инфантилизм и стать полноценной личностью. Увы, такое под силу далеко не каждому…