Стихи

На земле моей отчизны

горы смотрят в море,

а дубравы на отрогах

солоны как горе.

Море яростным дыханьем

горы овевает,

и они в своей утробе

море колыхают.

О приморская Бискайя,

кручи, бездорожье,

пики гор целуют небо,

море льнёт к подножьям!

Твоё море, твои горы

в сердце не исчезнут,

я стремлюсь вершиной в небо,

а корнями — в бездну.

Говоришь, я — загадка,

ну и что, моё счастье?

Ты — загадка другая,

но горишь ко мне страстью.

Разум мой — в цитадели

за высокой стеною,

ну и что, зато сердце —

нагишом пред тобою.

Твои мысли — потёмки,

я не рвусь в них проникнуть;

но зато твоё сердце

предо мною — как книга.

Ум не знает пределов,

сердце смерти не знает.

В твоем домике белом

жить нам, не умирая.

То было под дубом ветвистым

на самой вершине холма.

Как ветер коснётся листьев —

почуешь: память — жива.

То было под дубом — вспомни! —

у древних его корней,

под сенью его укромной,

что стала нам друга верней.

Когда ты проходишь под дубом, —

о счастье моё и боль! —

неужто лиственным шумом

в душе не ахнет любовь?

Иль в сердце, что дуба упорней,

нет места былым мечтам?

То было под дубом горным,

о вспомни, то было там!

Покоясь на постели,

как в гробнице,

я дожидался наступленья сна.

А рядом спал в уютной колыбели

мой сын.

Чуть дальше, в глубине

жилища, под зелёным светом лампы,

три силуэта виделись неясно,

три согнутые тени, что шептали

"аве, Мария".

То были мать, жена, сестра.

И показалось мне,

что нахожусь я в странном пограничье

между мирами, тем и этим —

и оба равно далеки.

А вдоль по тихим комнатам, в которых

витали души,

ускользнув из тел моих детей,

в глубокий сон доверчиво ушедших,

скользили шёпоты,

вбирая их дыханье.

И мне в моём бессонном полусне

подумалось:

а вдруг я — умер?

И неужели вечность — лишь виденье,

картина в раме,

символ бытия?

Я чувствовал, что в тёмной колыбели

рождается, как еле слышный вздох,

ворочаясь во сне, душа младенца.

Я протянул десницу,

чтоб прикоснуться к маленькому тельцу

и убедиться:

сумерки пока ещё лелеют

дитя из тёплой плоти,

сгусток веса.

И ощутив ладонью

тепло его дыханья,

я подумал в полудрёме:

нет, я жив!

А три согбенных тени,

кучно слившись,

не двигались,

и свет зелёной лампы

был столь же неподвижен,

и тишина незыблемо стояла,

и в этой атмосфере,

сгущённой, словно ладана куренье,

незримой, словно звук,

рождались медленно,

как капли рос ночных,

и растворялись в тёмном небе

слова — "аве, Мария".

Я понял, что есть вечность…

А дальше — пустота…

Проснувшись поутру,

и вглядываясь в смутные размывы,

куда уходят все воспоминанья,

я ощущал, как в отсвете зелёном

витает неизменное виденье

и медленно истаивают звуки:

"аве, Мария".

"А я хочу жить один!" —

заявил мой сын. —

"И тогда я не буду ни стричься, ни мыться!"

А сестра возразила:

"Один? Одному легко заблудиться,

будешь плакать — никто не услышит".

Я же, деток подслушав, подумал:

в самом деле, кто одинок,

тот, сбившись с пути, заплачет,

и никто не придёт на помощь, —

только кто из нас не одинок?

Каждый живёт один,

каждый сам по себе,

наша жизнь — одно одиночество,

все мы плачем, блуждая по миру,

и никто нас не слышит.