Стихи

я был первым

я буду последним

я буду

тем что горит

и что течет

тем что вздымает

и что опускает

я буду расчищать

и строить

жать и сеять

заносить серп

и сушить сено

косу править

ворочать почву

да, здесь я пребуду

буду жить

все снося

неся камни и

жерди и туши

брата и мать

и отца

как дед не буду нет,

только не он

но всегда как отец

вижу теперь — будто

в божественном свете —

что и серп и коса

перегной и вода

огонь и небо

все это станет

моим

все станет

мной

все упало

во фьорд

небо

горы и свет

синее в синее

серое в серое

сырое в сырое

всё во всё

все упало

во фьорд

дорога

извилиста и узка

высечена из камня

весь этот камень

народившийся

когда-то: он на отмели

в стенах церкви

на картофельном поле

и откуда он

взялся

даже дома и те

серые валуны

и дым из труб

серый-пресерый

но есть ведь

и сочная трава

шумящая листва и

воскресные облака

то там

то сям

туда-сюда

туда-сюда

а под землей

ростки

зеленые пальчики

всё тянутся

и тянутся

сквозь перегной

сквозь перегной

темную почву-мать

к свету

к свету

Волны подобны годичным кольцам

после первой капли

окружают исходную точку

под нависшими тучами

в свободном падении

прошлое преломляется на свету

как пыльное воспоминание

с окна утренняя роса

испаряется улетучивается

побочные эффекты

пульсируют в кровотоке

когда поверхностное натяжение

нарушается

доплеровские звуки сердца

в пути к другому морю времени

мозаика: силуэт матери

на глиняном кувшине

в музее что вбирает каждую каплю

из зияющих в небо отверстий

смерть не прозрачна

смерть не черная дыра позади всего

где в космический вакуум

затянуло слова

кровообращение букв не знает захода

на новый круг, глазные яблоки разрывает

чернотой языков

рентгеновский снимок не лжет

но смерть не диагноз

смерть — это знаки

прочтенные прежде

чем их начертают

она клонирует давний сон одного ее лопатки

китайца

бабочка в остатках куколки осколки языка с подрезанными

крыльями

влетает в открытое окно как две каменные скрижали

на мониторе разбитые тяжестью слов

до́лжно не должно

веки смежились кумранские свитки развернуты

окутанная под рентгеновским взглядом

гадающим

экранным коконом по темным фигурам

в ожидании приговора томографической каллиграфии

она очнется с оттиском сна где мозг подобен бабочке

зеркально обращенными буквами уносящей мысли

клавиатуры на лбу к еще не существующим историям

снегопад — это было

будто ты в круге света

А за спиной — облака в небе

за ладонями — глубь дней, и

она засыпала, склонившись к лампе

всю ту осень и зиму. И вкус

языка во рту. Быть ребенком, быть маленькой

И круг света: снег, снег

пепел на снегу

мелкий дождь со снегом

Сплавившийся пластик

обгоревшие клочки бумаги

и сквозь них, мерцанием —

ангел, что целует ее стопы

На снегу — каверна от костра.

мелкий дождь со снегом

пятно пепла. Черный

снег. И белизна

между зеленью и синевой, там

там, может, Бог

в первый раз: снег

со стороны острова в тумане

женщины идут домой

прижимая к груди руки

Сердце на осколки — зеркалом

и против ветра

в черной коже:

между зеленью и синевой я вижу Бога

Руки прорастают из земли

руки — будто крылья мошкары. Напев

звездной прядью

опадает

в море

Грудь зеленая холма

Бабочек полет и синь

за городом голо все и пусто

видно далеко и свет

как день без ночи

как жизнь без снов

без любви того, кто спит и видит сны

где — сияние

где — разлука

где какой-то другой город

где ты сам — другой

в других объятьях

где ты лишь объятие другого

и сон

не свеча

но облак света облак

тьмы

будто — свет что не проводит грани

между тьмой и светом

что в душе хоть не душа она

в той ночи имя которой день и ночь

и которая ни ночь ни день

мысль какую и нельзя помыслить

вид какой от века не увидишь

протяженность что не протяженность

море и небо

что вовек пребудут

и есть

то что есть

больше ничего

идти и видеть

все — лишь трещина

между водой и небом

(ну, еще закурят те

кто хочет различить еще хоть что-то)

I

небо — свет мерцающий сквозь

воды тихо текущей реки — облака

и во мне

так же мерцают

знание и надежда

земля и камни

море и небо

жизнь и смерть

II

я — мерцанье

она — это не я

в ком спокойствие этой реки

что мерцает

как небо

как облака

как я

в этом нашем ничто

разноцветье старых лодок

и трески

на палубе

отблескивающей солнцем

море блики на воде

все это — вместе с треньканьем гитары

девушка танцует

тьма расползается там где-то

накрывая

причал у фьорда

где вестландцы

собрались и молятся

за город по ту сторону фьорда

который исчезает

просто еще один город

исчезает за кормой

камень за камнем

за морем море

и одно лишь небо

широко как море

а оттуда видно

горсточку домишек

лодок пару

штиль

и тихо-тихо

лбом прильну к стволу сливы в саду: и я неподвижна

тоже

шершава кора, лесная опушка, на той стороне

поляны, мы

пропадаем, между стволами берёз, и клёнов,

лип, осин

птицы взлетают стаей, кружат, поднялись, города

разом

руки раскрыв

запрокинули головы, плещет крыльями небо,

клокотание

в глотках, хуже нет

черных стай, лиц, ртов, раззявленных в

облака

кора, листва, шелест, можно сомкнуть глаза,

губы, скоро зима, осень,

и никто не узнает, что я здесь была, словно вот-вот

лишь

обрыв, шторм прямо в грудь

шторм прямо по темени, лента газона, красиво

деревья рассажены, сильна ли буря неважно,

и молода ли, я, вопрошаю, что же толкает меня

из мира в мир

1

однажды во сне: планет больше нет. нам простили

вину. отпустили. бурая дымка

в глазах. мы говорим мир. а думаем земля. горизонт.

гравитация.

горный хребет. ливень. ледник. море в привычном

изгибе. мы чувствуем величину когда

закрыты глаза. одна эта пуля. врезалась в кости. в

ночи

в походах по магазинам. лае собак. любви. и вода

потечёт. по горам. по щекам.

по древесным стволам. неотделимым от миллиардов

лет. от клеток. и крика.

2

стройка у потока видна из долины ночью.

погрузчики. свежеразбитые камни

масштабы огромны. траншея. сизый отблеск бетона

выходим из машины. у катастрофы нет особого

голоса. она как вчера и

завтра. словно разверзлась земля. и ты отпустил

меня.

окно кухни

глядит на дорогу и фьорд

в окне отражается мамина мама

йойк тянет мамина мама

тихо поет она йойк

и кивает

мамина мама поет дорогу и фьорд

под горой, в Буорреса́рку,

у окна на дорогу и фьорд

мы сидим — мамина мама и я

ощущаем — колышется пол

шепчет в доме пучина к эа́дни,

вижу я ту, у которой мое лицо

гаи́бми, я ношу твое имя

окно кухни

глядит на дорогу и фьорд

в окне отражается мамина мама

знал он всё

что забылось

толковал барабанную дробь,

что вбирала всё меж звуком и тишью

когда верх был внизу, низ — вверху

и вода текла в две стороны

и на мыслимое и немыслимое

небеса были разделены

земля средь созвездий плыла

вокруг солнца в кайме темноты

пел он, что слышал

пел и помнил то, что забылось

I

мать подбросила

мертвую птицу с криком:

«Лети! Лети!»

и глядела,

на море без стай,

на лежащие лодки

мать заплутала

среди трав, среди клевера

не различала прилив и отлив

день и ночь

жизнь выживать

II

год за годом домой возвращаются птицы

с прошлой осени зерна лежат на земле

они станут им пищей

на столе между мамой и мной

лаиби, что мы преломляем

а вина в доме нет

и расскажет она про полет птичьих стай

крики стай, что, тоскуя, ждала

только кожа да кости остались

она закрывает глаза

и говорит: день и ночь не различают

живых и мертвых

ветер ма́ттабиегга

змеится в траве

вокруг моих ног биегга, биегга

я напеваю

а ветер смеется

смеюсь вместе с ним

а ветер резвится

резвится, взмыл над долиной

над травами в дом ай! ай!

прямо в окно

ветер словно

меня подымает

над горами

и в море бросает

снова и снова,

а я —

я пою

а я

йойк всё тяну

смолкнет йойк

и добрым словом станет маттабиегга

и я пою по дороге домой

мимо фьорда

снежинки пою, что летят

и в зарослях тают

на сосновом ковре

под хвоей

где пахнет лесными мхами

лед и воду пою

и волны, что после

отлива прихлынут

и схлынут назад

где речка сливается с фьордом

и волны бегут от земли,

гладко шлифуя камни

Ночью шел дождь.

Октябрь, хотя точно не помню.

Улицы, фабричный корпус. Сердце

молчит, обернуто грудной клеткой.

Встречаю ее

в библиотеке, в трамвае,

где только не:

выпить по бокалу, заняться любовью,

заснуть.

А больше ничего и не нужно.

Куда вели они, эти деревья, что тронулись в путь,

эта равнина —

белизной отливая, порой — красным, куда вели они,

эти лошади в пламени, эта легенда

о скорби граната.

Назад, к ничтожеству толп,

потоп в стиральной машине.

«Für eine Zeit ohne Angst»[3], рыцарь,

или хоть раз — туфли сними и босиком.

Дом лосося пребывает там, где и был.

Озеро, что было морем,

и вновь стало озером,

омывает медовый берег.

Дом лосося — подобен цыганской кибитке:

светится изнутри. Небо в тачке.

То, что мы называли богами, стало

прялкой, топором, трубкой-носогрейкой.

Бабочек сдуло ветром

в летней ночи — это ночь равноденствия,

луна одиноко катит возок свой,

полный безумных пчел.

Дом лосося пребывает там, где и был.

Птичий клин плугом

взрезает небесную пашню,

скоро высеют в борозды — звезды.

Милая белочка, ты меня слышишь, ты понимаешь

о чем я, когда говорю с тобой, видишь я подни —

маю тебя, мы вдвоем переходим площадь чтобы

похоронить тебя в ямке, где земля темна и мягка,

слышишь жужжание насекомых, порыв ветра;

а вечность? Что это — вечность? Может, просто

тень самолета вверху, редкий дождь. Понимаешь:

я думаю о тебе, думаю, что тебя не отыщешь, не

отыщешь в ком-то другом; ты неповторима, как

все мы неповторимы. Я, например, думаю, я отец,

думаю, я сын.

На фотографии я, (всю зиму) пролежав между страницами

La Plurality des mondes[5] Льюиса, был тобой в версии 2.5 и

с собакой шел по лужайке изрытой, как луна — кратерами:

с тех пор впервые взяв машину, чтобы поехать в чужой город,

я поймал себя на мысли: эти снежинки, это серое небо

принадлежат одному и тому же сну, похожему детству,

похожему образу жизни и, может статься, даже похожей

старости… если время соизволит и дальше превращать нас в

развалины. На мгновение отблеск на ветровом стекле

напомнил мне то, что мы называли откровением (вагон,

блестящий плод), так что я подумал: можно было бы

проспать всю вечность, вдвоем, в теплом свете заката.

Не убивай альбатроса

дай ему умереть на ветру

альбатрос над океаном не ищет ветра, пусть он умрет,

паря

Застрели альбатроса — на тебе он повиснет грузом

повиснет на шее и будет тянуть — вниз, вниз

это знают старые мореходы, они знают — это

приносит несчастья

застрели альбатроса — упадет на палубу и будет

тянуть — ниже, ниже

альбатрос должен умирать на ветру

словно ветер рыщет, направленье меняя, есть лишь

погоня за ветром

у альбатроса свой лоцман, что ведет его, птица может

умереть, паря на ветру,

может коснуться земли там, где полоска земли —

тоньше перышка

лишь альбатросу это дано, он свободен, свободен от

памяти

старым мореходам ведомо: если ветер направление

сменит, переполнится море

реки остановят свой бег, словно высохли русла

но Атлантика будет той же на карте в голове

альбатроса —

он простерся крестом над Атлантикой: всему свое

время

альбатрос — лишь в его это власти

Каково альбатроса прикончить —

альбатроса, которому лишь и дана власть над

стихией?

Прикончить, чтобы пустить на наживку для рыбы,

чтоб мотался

на леске за лодкой — расходный продукт для рыбалки.

Вопрос:

Когда в альбатросе альбатрос исчезает? Когда

альбатрос умирает не так, как он должен? Где начало

неправильной смерти? Когда пластик

попутал с едой, когда превратился в пожирателя

мусора?

Сколько метров пластика можно извлечь из кишок

альбатроса?

Вы видели эти кишки? Когда

стал он — помоечной птицей, грязеедом, что жрет то,

что его убивает?

Когда превратился он в мусорщика, что нарезает

круги

над океаном пластмассы, позабывши себя

он кружит и кружит, над Атлантикой, над

Атлантикой, над океаном?

Липовая златка, Lamprodila Rutilans

кто ж теперь упомнит, как тебя назвать

Листья, кроны, липы…

прибыль правит бал

блеск твоих надкрыльев

маленький козявк

мы уж позабыли — что с нас можно взять

Ты сидишь, козявка, липовой листвой

скрыта, умоляешь: нас не тронь, не тронь

Ты, кто под палубой, в трюме, кто заперт во тьме,

поднимаясь с колен, помни: взгляд — твой

инструмент; помни:

истинный горизонт связан с уровнем взгляда, встань

во весь рост

там, в трюме не забывай: едва капитан ступит на

сушу, нужно взять пеленг

угрозы, проблесковый маяк — его вспышка длится

чуть больше секунды,

меньше двух — эти вспышки: Flashing Light, Feu au

Éclats, Blitzfeuer;

расстоянье до них можно вычислить, зная скорость

звука в воде,

вспышки синхронны сирене, не перепутай,

тьма длится чуть меньше двух секунд: проблеск,

проблеск

используй мгновение тьмы

Не перепутай сигнал,

помни: оптическим сигналом времени может быть

град пуль,

люди, падающие на месте, когда в них стреляют из

башни, из дома напротив,

учел ли ты освещенность на окраине города?

Помни: в куске железа наведенный магнетизм —

нечто эфемерное,

как эфемерен ты, который в трюме, ты можешь

решить уклониться,

пожирая взглядом землю, землю, что дальше и

дальше

О всех землях, что исчезают из взгляда:

возьми пеленг опасности, засеки угол между ней и

местом где ты, одинок и покинут

помни, что ты обнаружишь себя на приблизительной

карте в старой книге,

на карте, где себя не разглядишь: тебя на ней нет,

эта карта того, кто нашел себя — но он больше не

существует —

это карта тьмы, что растет, тьмы, что больше и

больше: тьма

движет звезды, то карта, где — Альнилам, Альнитак и

Минтака[6],

разлетаются дальше и дальше друг от друга, и пояс

Ориона — все свободней

охотнику; это карта для

прокладки курса в отсутствии звезд