Стихи Веры Полозковой разных лет

Выдыхай, Вера, хватит плакать, кося на зрителя, это дешево; встань, умойся, заправь кровать. Все ответы на все вопросы лежат внутри тебя, наберись же отваги взять и пооткрывать. Бог не требует от тебя становленья быстрого, но пугается, когда видит через стекло – что ты навзничь лежишь полгода и, как от выстрела, под затылком пятно волос с тебя натекло.

Ты же славно соображаешь, ты вихрь, ты гонщица, только нужен внутри контакт проводков нехитрых.

Просто помни, что вот когда этот мир закончится – твое имя смешное тоже должно быть в титрах.

20 января 2007 года.

@@@

Рыжая, в дикой розовой косынке с черепами, за рулем своего гигантского джипа: Я считаю, Вера, что мужчина, который один раз отказал тебе в близости - должен содержать тебя до конца жизни. Ну, чтобы ты не дай Бог не подумала, что дело в тебе.

***

Она же, и Настя Чужая, едем обсуждаем самых больших мудаков, встреченных нами по жизни; Рыжая, бешено жестикулируя:

- Ну вот где, где делают таких мужиков? Я хочу найти свиноматку. Я хочу поджечь им гнездо!

25/01/07

@@@

Серёжа бомбой на сцену валится, она вскипает под ним, дымя. Она трясется под ним, страдалица, а он, знай, скалится в микрофон тридцатью двумя. Ритм отбивает ногами босыми, чеканит черной своей башкой - и мир идет золотыми осами, алмазной стружкой, цветной мошкой. Сергеич - это такое отчество, что испаряет во мне печаль; мне ничего от него не хочется, вот только длился б и не молчал; чтоб сипло он выдыхал спасибо нам - нам, взмокшей тысяче медвежат, чтоб к звездам, по потолку рассыпанным, кулак был брошен - и вдруг разжат; вот он стоит, и дрожат басы под ним, грохочут, ропщут и дребезжат.

А это Лена, ехидный светоч мой, арабский мальчик, глумливый черт; татуировка цветущей веточкой течет по шее ей на плечо. Она тщеславна, ей страшно хочется звучать из каждого утюга; она едва ли первопроходчица, о нет, - но хватка ее туга. И всяк любуется ею, ахая, догадки строит, как муравей - что за лукавство блестит в глазах ее, поет в рисунке ее бровей; зачем внутри закипает олово, дышать становится тяжелей, когда она, запрокинув голову, смеется хищно, как Бармалей; жестикулирует лапкой птичьею, благоухает за полверсты - и никогда тебе не постичь ее, не уместить ее красоты, - путем совместного ли распития, гулянья, хохота о былом; тебе придется всегда любить ее и быть не в силах объять умом.

Я выхожу, новый день приветствую, январь, на улице минус семь, слюнявит солнышко Павелецкую, как будто хочет сожрать совсем; стою, как масленичное чучело, луч лижет влажно, лицо корежа, и не сказать, чтоб меня не мучило, что я не Лена и не Серёжа. И я хочу говорить репризами, кивать со сцены орущим гущам - надоедает ходить непризнанным, невсесоюзным, невсемогущим; и я бы, эх, собирала клубики, и все б толпились в моей гримерке; но подбираю слова, как кубики, пока не выпадут три семерки. Пока не включит Бог светофора мне; а нет - зайду под своим логином на форум к Богу, а там на форуме все пишут "Господи, помоги нам".

Он помогает, Он ведь не врет же, таких приходит нас полный зал - допустим, Леной или Серёжей Он мне вполне себя доказал. И я гляжу вокруг завороженно, и мое сердце не знает тлена, пока тихонько поет Серёжа мне, пока мне в трубку хохочет Лена; пока они мне со сцены-палубы круги спасательные швыряют, без них я не перезимовала бы, а тут почти конец января ведь.

Один как скрежет морского гравия, другая будто глинтвейн лимонный.

А я так - просто листок за здравие, где надо

каждого

поименно.

26, 28 января 2007 года.

@@@

Не то чтобы меня лучше воспитали - нет, я просто смертельно ленива; мне в голову не придет идти куда не позвали и говорить, если не спросили; возможно, дело еще в том, что меня всерьез интересуют очень, очень немногие. Человека три если наберется, уже будет удивительно.

Население Внутренней Монголии состоит большей частью из разнообразной и многочисленной меня, и мне, слава богу, хватает экшена по самое нифигасебе.

Людей вокруг начинаешь замечать исключительно в пмс, и то потому, что они изрядно выбешивают.

Через пару дней в мире снова воцаряется вожделенная тишина, и никто уже не нарушает композиции кадра, даже если лезет в него всем своим круглым лицом.

31/01/07

@@@

Морозно, и наглухо заперты двери.

В колонках тихонько играет Стэн Гетц.

В начале восьмого, по пятницам, к Вере,

Безмолвный и полный, приходит пиздец.

Друзья оседают по барам и скверам

И греются крепким, поскольку зима.

И только пиздец остается ей верным.

И в целом, она это ценит весьма.

Особо рассчитывать не на что, лежа

В кровати с чугунной башкою, и здесь

Похоже, все честно: у Оли Сережа,

У Кати Виталик, у Веры пиздец.

У Веры характер и профиль повстанца.

И пламенный взор, и большой аппетит.

Он ждет, что она ему скажет «Останься»,

Обнимет и даже чайку вскипятит.

Но Вера лежит, не встает и не режет

На кухне желанной колбаски ему.

Зубами скрипит. Он приходит на скрежет.

По пятницам. Полный. И сразу всему.

2 февраля 2007 года.

@@@

Да, я верю, что ты ее должен драть, а еще ее должен греть и хранить от бед.

И не должен особо врать, чтоб она и впредь сочиняла тебе обед.

И не должен ходить сюда, открывать тетрадь и сидеть смотреть, как хрустит у меня хребет.

Да, я вижу, что ей написано на роду, что стройна она как лоза, что и омут в ней, и приют.

Ни дурного словца, ни в трезвости, ни в бреду, я ведь даже за, я не идиот, на таких клюют.

Так какого ты черта в первом сидишь ряду, наблюдаешь во все глаза, как во мне тут демоны вопиют.

Да, я чувствую, ее гладить - идти по льну, у нее золотой живот, тебе надо знать, что она таит.

И тебе уютно в ее плену, тебе нужен кров и громоотвод, она интуит.

Если хочется слышать, как я вас тут кляну, то пожалуй вот: на чем свет стоит.

Да, я знаю, что ты там счастлив, а я тут пью, что ты победил, я усталый псих.

Передай привет паре мелочей, например, тряпью, или no big deal, лучше выбрось их.

Ай спасибо Тому, Кто смыть мою колею тебя отрядил, всю ее расквасить от сих до сих.

Это честно - пусть Он мне бьет по губам указкой, тупой железкой, она стрекочет тебе стрекозкой.

Подсекает тебя то лаской, блестящей леской, а то сугубой такой серьезкой,

Тончайшей вязкой, своей рукой.

Ты молись, чтобы ей не ведать вот этой адской, пустынной, резкой, аж стариковской,

Аж королевской - смертельной ненависти такой.

Дорогой мой, славный, такой-сякой.

Береги там ее покой.

5 февраля 2007 года.

@@@

Добрый Отче, эй, не гляди на меня с укором.

Сам, поди-ка, меня назначил своим спецкорром.

10/02/07

@@@

Я, меж тем, когда-нибудь неизбежно состарюсь и буду либо чопорной викторианской тетушкой в юбке-рюмочке, с сумочкой-конвертом на застежке и шляпке, прости Господи, что при моем росте будет смотреться не столько смешно даже, сколько угрожающе; такой, старой девой с кружевными ночными сорочками до пят, параноидальным порядком в квартире, с толстой кошкой, с гладкой прической, сухим брезгливым ртом, болезненно прямой спиной, целым букетом сексуальных перверсий; либо грустной такой, одрябшей русской теткой с губами книзу и оплывшими глазами, на которых не держится ни один карандаш, растекается синяком; сыном-неудачником, гражданским мужем-художником; у меня будут большие шершавые руки со старческой гречкой, в крупных серебряных кольцах; я буду испитая и с брылями; еще, может быть даже, не свои зубы, с такой характерной просинью на деснах; но про это даже думать страшно.

Больше всего мне хочется оказаться впоследствии поджарой такой, бодрой лесбиянкой под полтос, с проницательным взглядом и ироничным ртом; полуседой ежик, может быть; вести саркастически бровью и отпускать комментарии сквозь вкусный самокруточный дым; у меня будет такая девица, лет тридцати, худая и резкая в жестах, как русская борзая; с каким-нибудь диким разрезом глаз, может быть, азиатка; громким, заразительным хохотом; черной глянцевитой короткой стрижкой; мы будем скорее похожи на мать и сына-подростка, чем на пару; дадим друг другу дурацкие какие-нибудь односложные прозвища, Ви, Ро, Дрю, Зло, что-то такое; общаться будем на характерном таком влюбленном матерном наречии, драться подушками; и ни до кого нам не будет дела.

Вероятно, у меня будет сын Сережа, тот самый, лет двадцати пяти; может случиться, что девочку-азиатку я отобью как раз у него, мне рассказывали такие случаи; он, впрочем, будет не особенно в обиде, скорее, будет преподносить это как пикантный семейный анекдот, будет такой, красивый рослый раздолбай с челкой, в низких джинсах, с металлической цепью для ключей на боку; я буду его страшно любить и страшно же стебать, он у меня вырастет тот еще словесный фехтовальщик; может быть, он как-нибудь приедет к нам с блеклой какой-нибудь блондиночкой, которую я ни за что не отследила бы на улице, приедет неожиданно серьезный, с другим каким-то, не своим голосом, в глаза не смотря, и тут меня сложит нежностью и ужасом, такой большой сын у меня, черт, ну надо же, такой большой, и отныне мне совершенно не принадлежит.

- Ро, - буду тыкаться я потерянно в затылок своей подруге, - Ро, он женится же, этот идиот. Ро, какое я старье. Она ведь даже не смеется никогда, Ро, что он нашел в ней, разве это мой сын. Я же ему всегда говорила, что нельзя спать с человеком, который не может тебя рассмешить.

И даже, может, позвоню его отцу, фактурному такому дядьке лет пятидесяти пяти, наполовину армянину, большой любви молодости, с которым мы хорошо когда-то пожили лет пять, даже не успели друг другу опротиветь, и буду курить в трубку и вопить, и наверняка буду звать его по отчеству, как сторожа, или по фамилии, потому что это фамилия сына:

- Маноян! Ты можешь себе представить, ее зовут Таня, и она вся просвечивает. Маноян, это наш с тобой сын разве? Разве у меня была такая постная рожа в двадцать пять лет, как у этой девицы? Да я была такой порох, что вылетали стекла, ты же помнишь; я не понимаю этого, Маноян. Он тебе покажет ее, ты только совладай с лицом.

Но виду, конечно, не подам; благословлю; Таня, вполне возможно, окажется славной девушкой; Сереже просто не нужна будет еще одна такая веселая безумица, как мать, он найдет себе омут потише и поспокойней.

Внуков своих не представляю совсем; знаю только, что буду тогда много думать о собственной матери, которую к этому моменту давно похороню, и жалеть, что нельзя ей показать этакой красоты.

Буду, вполне возможно, признанная звезда чего бы то ни было, станут периодически звать экспертом в какие-нибудь ток-шоу; узнавать продавщицы или таксисты; внучку смогу устроить в какой-нибудь хороший лицей по давнему знакомству с директрисой, которой окажется, например, Заболотная. Мою внучку будут периодически притаскивать в ее кабинет на переменах и жаловаться, и Заболотная будет смотреть на нее поверх очков-половинок и говорить:

- Маноян, Вы полагаете, Ваша семейка попортила мне мало крови?..

У нее тоже когда-нибудь будут внуки, вот же ведь, и может статься, я уже сейчас знаю, какая будет у них фамилия.

И может быть, каким-нибудь душным, разварившимся августовским полднем, избыточным, зеленым, солнечным и пыльным, я сяду где-нибудь в центре, на летней веранде хлопнуть пару мохито между встречами, буду сидеть, качать ногой в нелепой яркой босоножке, и щуриться, и вдруг увижу толстого, большого, совершенно седого Мужчину через пару столиков от себя.

- Как я соскучилась, татарская морда, - громко скажу я воздуху, глядя перед собой, и периферическим зрением увижу, как он дернулся и озирается по сторонам, - какие же ты отъел себе необъятные щеки, Сладкая Тыковка. Вероятно, [Имя] печет отменные пироги.

- Не говори, - хохотнет Мужчина через два стола, и, натурально, звякнут стаканы.

- Пригласил бы разок, на пироги-то.

- Да ты отобьешь ее у меня, старая курва, - крякнет Мужчина и сыто вытянет губы, - а я стал неповоротлив уже для поисков новой жены.

А прошло ведь тридцать лет, подумаю я, тридцать гребаных лет. У тебя вон пузо и целый выводок кареглазых, у меня вон сын женился. Тридцать лет, слушай, а вон у тебя эти ямочки, и эти же брови, которыми ты одними мог разговаривать без помех.

- Даже не думай, - процедит Мужчина, сделавшийся с годами проницательным как шаман, - она тебя если увидит, она мне потом проест всю плешь.

- Тыква, я играю в другой лиге, ты же знаешь, ты же видел Ро.

- Ро не Ро, а глаза у тебя, Вера, блядские.

Тут я, конечно, буду смеяться; потом расплачусь по счету и надену такие, зеркальные солнечные очки, как у Терминатора или американского копа восьмидесятых годов прошлого столетия.

- Зараза, - скажет Мужчина веско, припомнив, что именно такие я носила каким-то очень давним летом, сойдет по ступенькам веранды, приобнимет, чмокнет в макушку, да и пойдет к машине тяжелым уверенным шагом.

11/02/07

@@@

Девочка, где этот сбой в программе, где эта грань,

Кто все нарушил, смял, в микросхему влез?

Что происходит, когда сажают комнатную герань,

А вырастает дремучий лес?

15/02/07

@@@

Моногам - стереогам.

Часто поднимают гам.

Моногам стереогаму

Морду бьет по четвергам.

Тот шального моногама

Нежно гладит по рогам.

16/02/07

@@@

Девочка – черный комикс, ну Птица Феникс, ну вся прижизненный анекдот.

Девочка – черный оникс, поганый веник-с, и яд себе же, и антидот.

Девочка – двадцать конниц, две сотни пленниц, кто раз увидит, тот пропадет.

Девка странна малёха – не щеголиха, а дядька с крыльями за плечом.

Девочка-как-все-плохо, гляди, фунт лиха, вот интересно, а он почем.

Девочка – поволока, и повилика – мы обручим, то есть обречем.

Думает, что при деле: сложила дули и всем показывает, вертя.

Все о любви трындели, и все надули, грудную клетку изрешетя.

Двадцать один годок через две недели, не на беду ли она дурачится, как дитя.

***

И пока, Вера, у тебя тут молодость апельсиновая,

И подруги твои сиятельны и смешливы, -

Время маму твою баюкает, обессиливая.

- Как ее самочувствие? – Да пошли вы.

И пока, Вера, ты фехтуешь, глумясь и ёрничая,

Или глушишь портвейн с ребятами, пригорюнясь,

Время ходит с совочком, шаркая, словно горничная,

И прибирает за вами юность.

И пока, Вера, ты над паззлом исходишь щёлочью,

Силишься всю собрать себя по деталькам, –

Твой двадцать первый март поправляет чёлочку.

Посыпает ладони тальком.

***

Время быстро идет, мнет морды его ступня.

И поет оно так зловеще, как Птица Рух.

Я тут крикнула в трубку – Катя! – а на меня

Обернулась старуха, вся обратилась в слух.

Я подумала – вот подстава-то, у старух

Наши, девичьи, имена.

Нас вот так же, как их, рассадят по вертелам,

Повращают, прожгут, протащат через года.

И мы будем квартировать по своим телам,

Пока Боженька нас не выселит

В никуда.

Какой-нибудь дымный, муторный кабинет.

Какой-нибудь длинный, сумрачный перегон.

А писать надо так, как будто бы смерти нет.

Как будто бы смерть – пустой стариковский гон.

20 февраля 2007 года.

@@@

Милый Майкл, ты так светел; но безумие заразно.

Не щадит и тех немногих, что казались так мудры.

Ты велик, но редкий сможет удержаться от соблазна

Бросить радостный булыжник в начинателя игры.

Очень скоро твое слово ничего не будет весить;

Так, боюсь, бывает с каждой из прижизненных икон.

Ты ведь не перекричишь их; и тебя уже лет десять

Как должно не быть на свете.

Неприятно, но закон.

Что такое бог в отставке? Всех давно уже распяли.

Все разъехались по небу, разошлись на горний зов;

Очень страшно не дождаться той одной фанатской пули,

Рокового передоза, неисправных тормозов.

Это все, что нужно людям, чтоб сказали «аллилуйя!»,

Чтоб раскаялись, прозрели и зажгли бы алтари.

Чтоб толпа сказала – «Майкл, вот теперь тебя люблю я»,

Чтобы мир шептался скорбно о тебе недели три;

Милый Майкл, это участь всех, кто Богом поцелован,

Золотой венец пиара, шапка первой полосы.

А пока ты жив – ты жертва, пожилой печальный клоун:

Тыкать пальцами, кривиться, морщить глупые носы.

Ну, ходи в очках да космах, при своих сердечных спазмах;

Каково быть старой куклой? Дети делаются злей

И с какого-то момента поднимают – только на смех;

Время закругляться, Майкл, человек и мавзолей.

Это, знаешь ли, последний и решающий экзамен;

Лакмус; тест на профпригодность; главный одиночный бой.

У тебя еще есть время что-то сделать с тормозами.

И тогда я буду первой, кто заплачет над тобой.

24 февраля 2007 года.

@@@

Я люблю людей экзотических национальностей; мне нравится, как они говорят, как смотрят, как выглядят; здорово, когда ловишь пожилого кавказского бомбилу, а у него в машине играет что-то аутентичное; индусы, татары, мулаты, греки, армяне, арабы, грузины - любые кареглазые и нерусские - и все, я пропала; мама не хочет ехать со мной в Египет только по той причине, что боится неожиданных темнокожих внуков.

26/02/07

@@@

Тебя не пустят – здесь все по спискам, а ты же международным сыском пришпилен в комнатки к паспортисткам, и все узнают в тебе врага; а я тем более суверенна, и блокпосты кругом, и сирены, беги подальше от цесаревны, уж коли жизнь тебе дорога.

А сможешь спрятаться, устраниться да как-то пересечешь границу – любой таксист или проводница тебя узнает; мне донесут. Не донесут – так увидят копы, твоих портретов сто тысяч копий повсюду вплоть до степей и топей – тебя поймают, и будет суд.

И ладно копы – в газетах снимки, и изучаются анонимки, кто сообщит о твоей поимке – тому достанется полказны. Подружкам бывшим – что ты соврешь им? Таких как ты мы в салатик крошим; ты дешев, чтобы сойти хорошим, твои слащавости показны.

А криминальные воротилы все проницательны как тортилы, оно конечно, тебе фартило, так дуракам и должно везти; а если ты им расскажешь хитрость, что вообще-то приехал выкрасть меня отсюда – так они вытрясть сумеют мозг из твоей кости.

Шпана? – да что б ты ни предлагал им, ни лгал им – ты бы не помогал им; они побьют тебя всем кагалом, едва почуют в тебе гнильцу. А в забегаловку к нелегалам – так ты не спрячешься за бокалом, они читают все по лицу.

Да, к эмигрантам – так сколько влезет, они ведь только деньгами грезят, что пакистанец, что конголезец – тебя немедленно спустят с лестниц и у подъезда сдадут властям. Что бабка, согнутая к кошелкам, что зеленщик, что торговка шелком – все просияют, что ты пришел к нам, здесь очень рады таким гостям.

И если даже – то здесь все строго; тут от порога одна дорога, вокруг на мили дремучий лес; забор высокий, высоковольтка, охраны столько, овчарок столько, что сам бы дьявол не перелез; и лазер в каждом из перекрестий напольной плитки; да хоть ты тресни; ну правда, милый, так интересней, почти военный ввела режим; я знаю, детка, что ты все помнишь, все одолеешь и все исполнишь, и доберешься, и ровно в полночь мы с хода черного убежим.

27 февраля 2007 года

@@@

Любимый анекдот в семье:

- Мам, я домой еду, купить что-нибудь?

- Купи, сволочь, квартиру и живи отдельно!

01/03/07

@@@

Это последний раз, когда ты попался

В текст, и сидишь смеешься тут между строк.

Сколько тебя высасывает из пальца –

И никого, кто был бы с тобою строг.

Смотрят, прищурясь, думают – something’s wrong here:

В нем же зашкалит радостью бытия;

Скольким еще дышать тобой, плавить бронхи,

И никому – любить тебя так, как я.

День мерить от тебя до тебя, смерзаться

В столб соляной, прощаясь; аукать тьму.

Скольким еще баюкать тебя, мерзавца.

А колыбельных петь таких – никому.

Челку ерошить, ворот ровнять, как сыну.

Знать, как ты льнешь и ластишься, разозлив.

Скольким еще искать от тебя вакцину –

И только мне ее продавать в розлив.

Видишь – после тебя остается пустошь

В каждой глазнице, и наступает тишь.

«Я-то все жду, когда ты меня отпустишь.

Я-то все жду, когда ты меня простишь».

***

А ведь это твоя последняя жизнь, хоть сама-то себе не ври.

Родилась пошвырять пожитки, друзей обнять перед рейсом.

Купить себе анестетиков в дьюти-фри.

Покивать смешливым индусам или корейцам.

А ведь это твое последнее тело, одноместный крепкий скелет.

Зал ожидания перед вылетом к горним кущам.

Погоди, детка, еще два-три десятка лет –

Сядешь да посмеешься со Всемогущим.

Если жалеть о чем-то, то лишь о том

Что так тяжело доходишь до вечных истин.

Моя новая челка фильтрует мир решетом,

Он становится мне чуть менее ненавистен.

Все, что еще неведомо – сядь, отведай.

Все, что с земли не видно – исследуй над.

Это твоя последняя юность в конкретно этой

Непростой системе координат.

Легче танцуй стихом, каблуками щелкай.

Спать не давать – так целому городку.

А еще ты такая славная с этой челкой.

Повезет же весной какому-то

Дураку.

2 марта 2007 года.

@@@

@@@

И когда вдруг ему казалось, что ей стало больше лет,

Что она вдруг неразговорчива за обедом,

Он умел сгрести ее всю в охапку и пожалеть,

Хоть она никогда не просила его об этом.

Он едет сейчас в такси, ему надо успеть к шести.

Чтобы поймать улыбку ее мадонью,

Он любил ее пальцы своими переплести

И укрыть их другой ладонью.

Он не мог себе объяснить, что его влечет

В этой безлюдной женщине; километром

Раньше она клала ему голову на плечо,

Он не удерживался, торопливо и горячо

Целовал ее в темя.

Волосы пахли ветром.

4 марта 2007 года.

@@@

И пока он вскакивает с кровати, еще нетрезвый,

Борется в кухне с кофейной джезвой,

В темной ванной одним из лезвий

Морщит кожу на подбородке и на щеке -

Всех ее дел - быть выспавшейся да резвой,

Доплывать до линии волнорезовой;

Путешествовать налегке.

И пока он грызет губу, выбирая между простым и клетчатым,

Готовит наспех что-то из курицы и фасоли,

Идет отгонять машину из гаража;

Всех забот ее на день - ну, не обуглить плечи там,

Не наглотаться соли,

Не наступить в морского ежа.

И когда под вечер в кафе он думает - тальятелле

Или - вот кстати - пицца;

Она остается, ужинает в отеле,

Решает в центр не торопиться.

Приобретает в жестах некую величавость,

Вилку переворачивает ничком.

Арабы все улыбаются ей, курчавясь,

Как Уго Чавес,

И страстно цокают язычком.

И пока город крепко держит его когтями

И кормит печалью, а иногда смешит -

Она хочет думать, что ее здесь оттянет,

Отъегиптянит,

РазШармашит.

Нет, правда, ее раскутали здесь, раздели

И чистят теперь, изгвазданную в зиме.

Не нужно ей знать, кто там у него в постели, на самом деле.

И на уме.

9 марта 2007 года.

@@@

Ох ты гой еси, мое прайваси!

14/03/07

@@@

Встречу - конечно, взвизгну да обниму.

Время подуспокоило нас обоих.

Хотя все, что необходимо сказать ему

До сих пор содержится

В двух

Обоймах.

***

Это такое простое чувство - сесть на кровати, бессрочно выключить телефон.

Март, и плюс двадцать шесть в тени, и я нет, не брежу.

Волны сегодня мнутся по побережью,

Словно кто-то рукой разглаживает шифон.

С пирса хохочут мальчики-моряки,

Сорвиголовы все, пиратская спецбригада;

Шарм - старый город, центр, - Дахаб, Хургада.

Красное море режется в городки.

Солнце уходит, не доигравши кона.

Вечер в отеле: тянет едой и хлоркой;

Музыкой; Федерико Гарсиа Лоркой -

"Если умру я, не закрывайте балкона".

Все, что привез с собой - выпиваешь влет.

Все, что захочешь взять - отберет таможня;

Это халиф-на-час; но пока все можно.

Особенно если дома никто не ждет.

Особенно если легкость невыносимая - старый бог

Низвергнут, другой не выдан, ты где-то между.

А арабы ведь взглядом чиркают - как о спичечный коробок.

Смотрят так, что хочется придержать на себе одежду.

Одни имеют индейский профиль, другие похожи на Ленни Кравитца -

Нет, серьезно, они мне нравятся,

Глаз кипит, непривычный к таким нагрузкам;

Но самое главное - они говорят "как деля, красавица?"

И еще, может быть - ну, несколько слов на русском.

Вот счастье - от них не надо спасаться бегством,

Они не судят тебя по буковкам из сети;

Для них ты - нет, не живая сноска к твоим же текстам,

А девочка просто.

"Девочка, не грусти!"

***

Засахарить это все, положить на полку,

В минуты тоски отламывать по куску.

Арабский мальчик бежит, сломя голову, по песку.

Ветер парусом надувает ему футболку.

14-15 марта 2007 года.

@@@

Я да, бессмысленное абсолютно существо, но довольно милое все же. Мне нормально с этим. Осмысленные существа моего пола как правило так страшны и нравоучительны, что сводит зубы.

Я довольно скверно воспитана, имею привычку лезть грязными пальцами в чужое личное пространство, люблю трогать, приставать и вешаться, много и громко говорю, не делаю ничего полезного и страшно люблю халяву; плюс ко всему я основатель, почетный идеолог и уже трижды ветеран проебольного движения, ничего нет слаще на свете, чем посетить ответственную встречу и ничего потом не прислать, взять важное поручение и триумфально потом его завалить; те, кто знает меня хорошо и кому я при этом небезразлична, назначают мне встречу в семь и приезжают полвосьмого, как раз вовремя, обильно кормят, прежде чем затеять разговор, и никогда не заставляют меня оправдываться.

Еще со мной трудно жить, потому что я все время ем себе голову - а зрелище человека, который беспрерывно ест себе голову и разговаривает с тобой при этом с набитым ртом - оно сводит к чертям с ума.

При этом мне как-то баснословно везет на друзей, конечно, их много, и все они драгоценности; из меня ничего невозможно извлечь полезного, кроме приветственного визга, объятий, сбивчивых излияний и возможности вытащить куда угодно в любое время, но что-то же находят они все, не знаю, я декоративна как комнатная герань, попробуй что-нибудь стребуй с меня конкретное.

Я к тому, что нет, никаких у меня потуг на крутизну, высоколобость и эрудицию, муторно это и энергозатратно, ничего интересного. Я большей частью катаю слова в кулачке и бросаю, иногда выпадают неожиданно удачные комбинации, и это удивляет меня не меньше, чем остальных; еще у меня, говорят, глаз на всякое живое, теплокровное, я это люблю выковыривать из руды и показывать людям, и все подымают брови, вот же как, бывает, оказывается.

А то все как-то стали принимать меня за другого кого-то, и ждут от меня соответственно. Ждать от меня чего-то, ребята - это до печального гиблое дело.

Я вот хочу мандарин, даже два, и замуж за одного мальчика. Должно быть весело, замуж я еще не пробовала.

22/03/07

@@@

- А она, значит, мальчиков открывает на двадцать шестом году жизни.

- Закройте скорее обратно, а то пахнет.

- И холодно.

30/03/07

@@@

И я не знаю, что у тебя там –

У нас тут солнышко партизанит,

Лежит на крыше и целит в глаз.

Заедешь? Перезвони ребятам,

Простите, братцы, сегодня занят,

Не в этот раз.

Мы будем прятаться по кофейням,

Курить кальян с табаком трофейным,

Бродить по зелени шерстяной.

Ты будешь бойко трещать о чем-то

И вряд ли скажешь, какого черта

Ты так со мной.

А с самолета ведь лес – как ломкий

Подробный почерк, река как венка.

И далеко не везде весна.

Озера льдистой белесой пленкой

Закрыты словно кошачье веко

Во время сна.

What you’ve been doing here since I left you?

Слетай куда-нибудь, it will lift you.

Из всех широт – потеплее в той:

Там, знаешь, женщины: волос нефтью,

Ресницы черной такой финифтью,

Ладонь тафтой.

На кухне вкусное толстый повар

Из незнакомого теста лепит

И пять котлов перед ним дымят.

Лежи и слушай арабский говор

Да кружевной итальянский лепет

Да русский мат.

И воздух там не бывает пресен,

И бриз по-свойски за щечку треплет

И совершенно не снятся те,

Кто научил двум десяткам песен,

Вину, искусству возвратных реплик

И пустоте.

Тут мама деток зовет – а эти ж

Печеньем кормят отважных уток

Буквально с маленьких грязных рук.

И ты, конечно же, не заедешь.

И кто сказал бы мне, почему так,

Мой юный друг.

30 марта 2007 года.

@@@

Жаль, такая милая, а туда же, где таких берут, их же нет в продаже; по большому счету, не люди даже, а научные образцы. Может только петь об Армагеддоне, о своем прекрасном царе Гвидоне, эти маленькие ладони, выступающие резцы.

Может только петь, отбывать повинность, так, как будто кто-то все ребра вынес, горлово и медленно, как тувинец, или горец, или казах.

У того, кто слушает больше суток, потихоньку сходит на нет рассудок, и глаза в полопавшихся сосудах, и края рукавов в слезах.

Моя скоба, сдоба, моя зазноба, мальчик, продирающий до озноба, я не докричусь до тебя до сноба, я же голос себе сорву. Я тут корчусь в запахе тьмы и прели, мой любимый мальчик рожден в апреле, он разулыбался, и все смотрели, как я падаю на траву.

Этот дробный смех, этот прищур блядский, он всегда затискан, всегда обласкан, так и тянет крепко вцепиться в лацкан и со зла прокусить губу. Он растравит, сам того не желая, как шальная женушка Менелая, я дурная, взорванная и злая, прямо вены кипят на лбу.

Низкий пояс джинсов, рубашки вырез, он мальчишка, он до конца не вырос, он внезапный, мощный, смертельный вирус, лихорадящая пыльца; он целует влажно, смеется южно, я шучу так плоско и так натужно, мне совсем, совсем ничего не нужно, кроме этого наглеца.

Как же тут не вешаться от тоски, ну, он же ведь не чувствует, как я стыну, как ищу у бара родную спину, он же здесь, у меня чутье; прикоснись к нему, и немеет кожа; но Господь, несбычи мои итожа, поджимает губы – и этот тоже. Тоже, девочка, не твое.

3 апреля 2007 года.

@@@

Сколько их сидит у тебя в подрёберье, бриллиантов, вынутых из руды, сколько лет ты пишешь о них подробные, нескончаемые труды, да, о каждом песенку, декларацию, книгу, мраморную скрижаль – пока свет очей не пришлет дурацкую смску «Мне очень жаль». Пока в ночь не выйдешь, зубами клацая, ни одной машины в такой глуши. Там уже их целая резервация, этих мальчиков без души.

Детка-детка, ты состоишь из лампочек, просто лампочек в сотню ватт. Ты обычный маленький робот-плакальщик, и никто здесь не виноват. Символы латинские, буквы русские, глазки светятся лучево, а о личном счастье в твоей инструкции не написано ничего.

Счастье, детка – это другие тетеньки, волчья хватка, стальная нить. Сиди тихо, кушай антибиотики и пожалуйста, хватит ныть. Черт тебя несет к дуракам напыщенным, этот был циничен, тот вечно пьян, только ты пропорота каждым прищуром, словно мученик Себастьян. Поправляйся, детка, иди с любыми мсти, божьи шуточки матеря; из твоей отчаянной нелюбимости можно строить концлагеря.

Можно делать бомбы – и будет лужица вместо нескольких городов. Эти люди просто умрут от ужаса, не останется и следов. Вот такого ужаса, из Малхолланда, Сайлент Хилла, дурного сна – да, я знаю, детка, тебе так холодно, не твоя в этот раз весна. Ты боишься, что так и сдохнешь, сирая, в этот вторник, другой четверг – всех своих любимых экранизируя на изнанке прикрытых век.

Так и будет. Девочки купят платьишек, твоих милых сведут с ума. Уже Пасха, маленький робот-плакальщик. Просто ядерная зима.

7 апреля 2007 года.

@@@

Нет, придется все рассказать сначала, и число, и гербовая печать; видит Бог, я очень давно молчала, но теперь не могу молчать – этот мальчик в горле сидит как спица, раскаленная докрасна; либо вымереть, либо спиться, либо гребаная весна.

Первый начал, заговорил и замер, я еще Вас увижу здесь? И с тех пор я бледный безумный спамер, рифмоплетствующая взвесь, одержимый заяц, любой эпитет про лисицу и виноград – и теперь он да, меня часто видит и, по правде, уже не рад.

Нет, нигде мне так не бывает сладко, так спокойно, так горячо – я большой измученный кит-касатка, лбом упавший ему в плечо. Я большой и жадный осиный улей, и наверно, дни мои сочтены, так как в мире нет ничего сутулей и прекрасней его спины за высокой стойкой, ребром бокала, перед монитором белее льда. Лучше б я, конечно, не привыкала, но не денешься никуда.

Все, поставь на паузу, Мефистофель. Пусть вот так и будет в моем мирке. Этот старый джаз, ироничный профиль, сигарета в одной руке.

Нету касс, а то продала бы душу за такого юношу, до гроша. Но я грустный двоечник, пью и трушу, немила, несносна, нехороша. Сколько было жутких стихийных бедствий, вот таких, ехидных и молодых, ну а этот, ясно – щелбан небесный, просто божий удар поддых.

Милый друг, - улыбчивый, нетверёзый и чудесный, не в этом суть – о тебе никак не выходит прозой.

Так что, братец, не обессудь.

9 апреля 2007 года.

@@@

- Ну ты же любишь, когда пиздец. Иди стишок напиши. Сто пятый.

Рыжая говорит, что когда у человека все хорошо, это значит, что Бог о нем забыл или потерял к нему интерес, мол, ты безнадежен, иди с миром, Я тебя не знаю. Своих он гоняет в хвост и в гриву, как заправский дрессировщик, чтобы, значит, не теряли сноровки.

17/04/07

@@@

А и все тебе пьется-воется, но не плачется, хоть убей. Твои мальчики – божье воинство, а ты выскочка и плебей; там за каждым такая очередь, что стоять тебе до седин, покучнее, сукины дочери, вас полгорода, я один; каждый светлый, красивый, ласковый, каждый носит внутри ледник – неудачники вроде нас с тобой любят пыточки вроде них.

Бог умеет лелеять, пестовать, но с тобой свирепеет весь: на тебе ведь живого места нет, ну откуда такая спесь? Стисни зубы и будь же паинькой, покивай Ему, подыграй, ты же съедена тьмой и паникой, сдайся, сдайся, и будет рай. Сядь на площади в центре города, что ж ты ходишь-то напролом, ты же выпотрошена, вспорота, только нитки и поролон; ну потешь Его, ну пожалуйста, кверху брюхом к Нему всплыви, все равно не дождешься жалости, облегчения и любви.

Ты же слабая, сводит икры ведь, в сердце острое сверлецо; сколько можно терять, проигрывать и пытаться держать лицо.

Как в тюрьме: отпускают влёгкую, если видят, что ты мертва. Но глаза у тебя с издевкою, и поэтому черта с два. В целом, ты уже точно смертница, с решетом-то таким в груди.

Но внутри еще что-то сердится. Значит, все еще впереди.

17 апреля 2007 года.

@@@

Как они тебя пробивают, такую тушу?

Только войдет, наглец, разоритель гнезд –

Ты уже сразу видишь, по чью он душу.

Ты же опытный диагност.

Да, он всегда красивый, всегда плохой,

Составом, пожалуй, близкий к небесной манне.

А ты сидишь золотой блохой

В пустом, дырявом его кармане –

Бликуешь в глаза бесценной своей подковкой –

Вся мельче булавки, тоньше секундной стрелки,

Теплее всего рукам – у него под кофтой,

Вкуснее всего – таскать из его тарелки;

Все даришь ему подарки,

Лепишь ему фигурки,

Становитесь стеариновые огарки,

Солнечные придурки.

Морской песок, веселящий газ,

Прессованный теплый воздух –

Как будто в городе свет погас,

А небо – в пятикаратных звездах.

А без него начинаешь зябнуть,

Скулить щенком, выть чугунным гонгом,

И он тогда говорит – нельзя быть

Таким ребенком.

Становится крайне вежлив и адекватен.

Преувеличенно мил и чуток.

И ты хрипишь тогда – ладно, хватит.

Я не хочу так.

С твоих купюр не бывает сдачи.

Сидишь в углу, попиваешь чивас:

Ну вот, умела так много значить –

И разучилась.

Опять по кругу, все это было же,

Пора, пора уже быть умней –

Из этих мальчиков можно выложить

Сад камней.

Все слова твои будут задаром розданы,

А они потом отнесут их на барахолку.

Опять написала, глупенькая, две простыни,

Когда могла обойтись и хокку.

21 апреля 2007 года.

@@@

Маленький мальчик, углом резцы, крахмальные рукава.

Водит девочек под уздцы, раз приобняв едва.

Сколько звезд ни катай в горсти – рожа твоя крива.

Мальчик серии не-расти-после-меня-трава.

Маленький мальчик, танталовы муки, хочется и нельзя.

Пешка, которая тянет руки к блюду с башкой ферзя.

Приставучий мотив, орнамент внутренних алтарей.

Снится будто нарочно нанят, манит из-за дверей.

Маленький мальчик, каленый шип, битые тормоза.

Взрыв химический, с ног не сшиб, но повредил глаза.

Крепко легкие пообжег, но не задел лица.

Терпкий пепел, дрянной божок, мышечная гнильца.

Мальчик – медленное теченье, пальцы узкие, бровь дугой.

Мир, что крошится как печенье, осыпается под ногой.

Южный, в венах вино и Терек, гонор, говор как белый стих.

Важный; только вот без истерик, забывали и не таких.

Маленький мальчик, бухло и прозак, знай, закусывай удила.

Вот бы всыпать хороших розог за такие его дела.

Что ему до моих угрозок, до кровавых моих стишат,

Принцы, если ты отморозок, успокаивать не спешат.

Маленький мальчик, могли бы спеться, эх, такая пошла бы жисть.

Было пресно, прислали специй, вот поди теперь отдышись.

Для тебя все давно не ново, а для прочих неуловим

Тот щелчок: не хотел дурного, а пришелся под сход лавин.

Маленький мальчик, жестокий квиддич, сдохнем раньше, чем отдохнем.

Бедный Гарри, теперь ты видишь, что такое играть с огнем.

Как уходит в смолу и сало тугоплавкий и злой металл.

Нет, я этого не писала.

Нет, ты этого не читал.

25-29 апреля 2007 года.

@@@

Чего они все хотят от тебя, присяжные с мониторами вместо лиц?

Чего-то такого экстренного и важного, эффектного самострела в режиме блиц.

Чего-то такого веского и хорошего, с доставкой на дом, с резной тесьмой.

А смысл жизни – так ты не трожь его, вот чаевые, ступай домой.

Вот и прикрикивают издатели да изводят редактора.

Но еще не пора, моя девочка.

Все еще не пора.

Страшно достает быть одной и той же собой, в этих заданностях тупых.

Быть одной из вскормленных на убой, бесконечных брейгелевских слепых.

Все идти и думать – когда, когда, у меня не осталось сил.

Мама, для чего ты меня сюда, ведь никто тебя не просил.

Разве только врать себе «все не зря», когда будешь совсем стара.

И еще не пора, моя девочка.

Все еще не пора.

Что за климат, Господи, не трави, как ни кутайся – неодет.

И у каждого третьего столько смерти в крови, что давно к ней иммунитет.

И у каждого пятого для тебя ледяной смешок, а у сотого – вовсе нож.

Приходи домой, натяни на башку мешок и сиди, пока не уснешь.

Перебои с цикутой на острие пера.

Нет, еще не пора, моя девочка.

Все еще не пора.

Еще рано – еще так многое по плечу, не взяла кредитов, не родила детей.

Не наелась дерьма по самое не хочу, не устала любить людей.

Еще кто-то тебе готовит бухло и снедь, открывает дверь, отдувает прядь.

Поскулишь потом, когда будет за что краснеть, когда выслужишь, что терять.

Когда станет понятно, что безнадежно искать от добра добра.

Да, еще не пора, моя девочка.

Все еще не пора.

Остальные-то как-то учатся спать на ветоши, и безропотно жрать из рук, и сбиваться в гурт.

Это ты все бегаешь и кричишь – но, ребята, это же – это страшное наебалово и абсурд.

Правда, братцы, вам рассказали же, в вас же силища для прекрасных, больших вещей.

И надеешься доораться сквозь эти залежи, все эти хранилища подгнивающих овощей.

Это ты мала потому что, злость в тебе распирающая. Типа, все по-другому с нынешнего утра.

И поэтому тебе, девочка, не пора еще.

Вот поэтому тебе все еще не пора.

4-5 мая 2007 года.

@@@

Звонит ближе к полвторому, подобен грому.

Телефон нащупываешь сквозь дрему,

И снова он тебе про Ерему,

А ты ему про Фому.

Сидит где-то у друзей, в телевизор вперясь.

Хлещет дешевый херес.

Городит ересь.

И все твои бесы рвутся наружу через

Отверстия в трубке, строго по одному.

«Диски твои вчера на глаза попались.

Пылищи, наверно, с палец.

Там тот испанец

И сборники. Кстати, помнишь, мы просыпались,

И ты мне все время пела старинный блюз?

Такой – уа-па-па… Ну да, у меня нет слуха».

Вода, если плакать лежа, щекочет ухо.

И падает вниз, о ткань ударяясь глухо.

«Давай ты перезвонишь мне, когда просплюсь».

Бетонная жизнь становится сразу хрупкой,

Расходится рябью, трескается скорлупкой,

Когда полежишь, зажмурившись, с этой трубкой,

Послушаешь, как он дышит и как он врет –

Казалось бы, столько лет, а точны прицелы.

Скажите спасибо, что остаетесь целы.

А блюз этот был, наверно, старушки Эллы

За сорок дремучий год.

8 мая 2007 года.

@@@

Совпали частотами, Костя, бешеный резонанс; запели вчера – так слышно на полквартала. Похожи просто нюанс в нюанс, одно и то же на лбу у нас десница божия начертала.

Так вычисляют своих – на раз, без предисловий и прочих вводных. Слишком старые души сослали в нас, простых, тупых молодых животных.

Оба ночные, норные звери, обоим довольно зло, мех дыбом, глаза по блюдцу, ну - две шиншиллы. Обоим везло чуть реже, чем не везло, у обоих неблагодарное ремесло, симметричная дырка в черепе, в жопе шило.

Костя, как бы нас ни ломало тут по весне, ни стучало бы по башке на любом углу нам, с какой бы силой – счастье есть: вот я позвоню, ты откроешь мне и напоишь лучшим своим улуном. Или текилой.

Я люблю тебя слушать, Костя, в тебе миры и галактики, ты глядишь молодым джедаем. Мы оба с тобой не знаем правил игры, но внимательно наблюдаем и выжидаем. Умеем чуть-чуть заступать за Матрицу, видеть со стороны, слышать то, чего не секут другие; одиноки, сами себе странны – но проницаем дальше четвертой стены и немножко рубим в драматургии.

Костя! Меня жестоко разобрало. Я прячусь от всех и думаю, что соврать им. Ты, пожалуйста, не устань пускать меня под крыло и давать тепло. Как положено старшим братьям.

11 мая 2007 года.

@@@

Игорю

Из какого дерьма, мой друг, из какого сора.

У меня тут безденежье, грязь и менторы - табунами.

А у тебя золотые искры из-под курсора.

Вот и, пожалуй, разница между нами.

В этом городе все свои через две постели.

Никого невозможно слушать без пары рюмок -

Сводит скулы. Пока бокалы не опустели,

Уходи, чтоб не оказаться среди угрюмых

Привидений. Весной так хочется врать без пауз:

"Выйдешь на Тверскую - свернешь к Монмартру".

Каждый раз, когда я тут просыпаюсь,

Я пою себе "I Will Survive" как мантру.

Мне, конечно, пора пахать на попсовых нивах, -

Я подъебка небес, а вовсе не делегат их -

Перелагая классику для ленивых,

Перевирая истину для богатых, -

Буду крутая: в прищуре неохотца,

В голосе металлическая прохладца.

Из какой безнадеги, милый мой, это шьется -

Лучше даже и не вдаваться.

14 мая 2007 года.

@@@

- Выйди в скайп, пожалуйста, и камеру включи. Мужик должен быть в доме.

***

Хватаю кота и приношу его в комнату, где убирается мама.

- Ма, смотри, я нашла крысу-мутанта. Это они от грязи, наверное, заводятся. И сырости.

Мама глядит скорбно.

- Сразу по двое?..

14/05/07

@@@

Результаты спонтанного шоппинга неутешительны: я самка Гулливера, в этом городе живут любезные, гостеприимные лилипуты, которых удобно сгребать в охапку сразу штук по пять и обниматься, и сажать на колени, и кормить с рук - но когда я прошу для себя одежды, а тем более обуви, они округляют глаза, мотают испуганными головенками и виновато пожимают плечами.

И тогда я иду в раздел "for men".

Чтобы слыть красивой девочкой в этом городе, нужна дьявольская прорва денег и сил - при весьма неясных целях: красивой девочкой, чтобы что? Ну я, хорошо, перед выходом из дома буду краситься по тридцать минут, а не по две; я не буду носить удобные мужские ботинки, мужские рубашки, мужские кольца и солдатские ремни, а начну - не без содрогания - бюстгальтеры, каблуки и платья; на каблуках меня ходить учили профессионально, но если они выше семи сантиметров, то я зашкаливаю за метр девяносто, и этим зрелищем, знаете, можно сильно напугать неподготовленных.

И главное, это ведь ничего не изменит. Будет более броско, менее удобно, придется думать о таких диких для меня вещах, как стрелки на чулках, например, или отколовшийся с уголка лак на большом пальце, или шпилька, застрявшая в покрытии эскалатора - и? и?.. Аня Поппель, например, живет с девочкой, которая воспитана красавицей: она делает маски несколько раз в неделю, перед выходом на улицу тщательно выглаживает все свои воробьиные тряпочки с вырезами и кружевами, имеет на полке три разных средства для укладки волос - ну, принципиально иной биологический вид, не знаю, специальная, оранжерейная разновидность девочек - она холодеет, когда видит нас, выходящих из дома в растянутых толстовках и кедах, "как же вы так пойдете, там же будут мальчики" - но и она ведь нет, ничуть не счастливее нас, ни на йоту.

Плюс ко всему, у меня жесточайшая идиосинкразия на любые стразы, камешки, блестящие надписи: меня это всегда такой дешевизной обдает и пошлостью, что хочется сразу убежать и спрятаться. Девочки же, они совсем не этим должны быть прекрасны, не тем, что можно разглядеть при жестком мини, не черной стрелкой на верхнем веке до виска - а, я не знаю, смехом своим, гримасками, формой ладони, умением влет отбивать шутки, уютом, привычкой качать ногой в задумчивости, когда садятся на барный стул - ну, такими какими-то штуками, не очевидными сразу. Не срабатывающими в лоб и наповал.

Я устроена мужик-мужиком, в Арбат-Престиже мне делается дурно через сорок секунд, в бельевых магазинах - отчетливо не по себе, для кого все эти баснословные прозрачные веревочки за три тыщи рублей, Господи, я ношу себе черные шорты или трусы с печальными верблюдами и горя не знаю; единственное исключение - это, пожалуй, The Body Shop, там моя чудесная Маша, она всегда мне радуется как своей, посвящает во все новинки, заворачивает и надписывает пробники, взахлеб рассказывает про то, от чего сама приходит в восторг - я бы жила там, правда, среди этих банок с запахами и фотографий каких-нибудь черных женщин в платках и бусах, которые добывают для Бади Шопа драгоценное масло марулы в своей Намибии - и по этому поводу счастливо скалятся в объектив.

Я обошла четыре торговых комплекса - и купила себе новые терминаторские очки взамен прежних, и зеленую майку-алкоголичку, и объемную тушь. Надо уметь довольствоваться малым. Особенно если так много тебя самого.

19/05/07

@@@

Разве я враг тебе, чтоб молчать со мной, как динамик в пустом аэропорту. Целовать на прощанье так, что упрямый привкус свинца во рту. Под рубашкой деревенеть рукой, за которую я берусь, где-то у плеча. Смотреть мне в глаза, как в дыру от пули, отверстие для ключа.

Мой свет, с каких пор у тебя повадочки палача.

Полоса отчуждения ширится, как гангрена, и лижет ступни, остерегись. В каждом баре, где мы – орет через час сирена и пол похрустывает от гильз. Что ни фраза, то пулеметным речитативом, и что ни пауза, то болото или овраг. Разве враг я тебе, чтобы мне в лицо, да слезоточивым. Я ведь тебе не враг.

Теми губами, что душат сейчас бессчетную сигарету, ты умел еще улыбаться и подпевать. Я же и так спустя полчаса уеду, а ты останешься мять запястья и допивать. Я же и так умею справляться с болью, хоть и приходится пореветь, к своему стыду. С кем ты воюешь, мальчик мой, не с собой ли.

Не с собой ли самим, ныряющим в пустоту.

21-22 мая 2007 года.

@@@

Было белье в гусятах и поросятах – стали футболки с надписью «Fuck it all». Непонятно, что с тобой делать, ребенок восьмидесятых. В голове у тебя металл, а во рту ментол. Всех и дел, что выпить по грамотной маргарите, и под утро прийти домой и упасть без сил. И когда орут – ну какого черта, вы говорите – вот не дрогнув – «Никто рожать меня не просил».

А вот ты – фасуешь и пробиваешь слова на вынос; насыпаешь в пакет бесплатных своих неправд. И не то что не возвращаешь кредитов Богу – уходишь в минус. Наживаешь себе чудовищный овердрафт. Ты сама себе черный юмор – еще смешон, но уже позорен; все еще улыбаются, но брезгливо смыкают рты; ты все ждешь, что тебя отожмут из черных блестящих зерен. Вынут из черной, душной твоей руды. И тогда все поймут; тогда прекратятся муки; и тогда наконец-то будет совсем пора. И ты сядешь клепать все тех же – слона из мухи, много шума из всхлипа, кашу из топора.

А пока все хвалят тебя, и хлопают по плечу, и суют арахис в левую руку, в правую – ром со льдом. И ты слышишь тост за себя и думаешь – Крошка Цахес. Я измученный Крошка Цахес размером с дом.

Слышишь все, как сквозь долгий обморок, кому, спячку; какая-то кривь и кось, дурнота и гнусь. Шепчешь: пару таких недель, и я точно спячу. Еще пару недель – и я, наконец, свихнусь.

Кризис времени; кризис места; болезни роста. Сладко песенка пелась, пока за горлышко не взяла.

Из двух зол мне всегда достается просто

Абсолютная, окончательная зола.

***

В какой-то момент душа становится просто горечью в подъязычье, там, в междуречье, в секундной паузе между строф. И глаза у нее все раненые, все птичьи, не человечьи, она едет вниз по воде, как венки и свечи, и оттуда ни маяков уже, ни костров.

Долго ходит кругами, раны свои врачует, по городам кочует, мычит да ног под собой не чует.

Пьет и дичает, грустной башкой качает, да все по тебе скучает, в тебе, родимом, себя не чает.

Истаивает до ветошки, до тряпицы, до ноющей в горле спицы, а потом вдруг так устает от тебя, тупицы, что летит туда, где другие птицы, и садится – ее покачивает вода.

Ты бежишь за ней по болотам топким, холмам высоким, по крапиве, по дикой мяте да по осоке – только гладь в маслянистом, лунном, янтарном соке.

А души у тебя и не было никогда.

21 июня 2007 года.

@@@

Мое сердце тоже – горит, как во тьме лучина.

Любознательно и наивно, как у овцы.

Не то чтоб меня снедала тоска-кручина,

Но, вероятно, тоже небеспричинно

Обо мне не плачут мои вдовцы.

Их всех, для которых я танцевала пташкой, -

Легко перечесть по пальцам одной руки;

Не то чтоб теперь я стала больной и тяжкой,

Скорее – обычной серой пятиэтажкой,

В которой живут усталые старики.

Объект; никакого сходства с Кароль Буке,

Летицией Кастой или одетой махой.

Ни радуги в волосах, ни серьги в пупке.

И если ты вдруг и впрямь соберешься нахуй, -

То мы там столкнемся в первом же кабаке.

24 июня 2007 года.

@@@

Где твое счастье,

что рисует себе в блокноте в порядке бреда?

Какого слушает Ллойда Уэббера,

Дэйва Мэтьюса,

Симпли Рэда?

Что говорит, распахнув телефонный слайдер,

о толстой тетке, разулыбавшейся за прилавком,

о дате вылета,

об отце?

Кто ему отвечает на том конце?

Чем запивает горчащий июньский вечер,

нефильтрованным темным,

виски с вишневым соком,

мохито, в котором толченый лед (обязательно чтоб шуршал как морская мокрая галька и чтоб, как она, сверкал)

Что за бармен ему ополаскивает бокал?

На каком языке он думает? Мучительнейший транслит?

Почему ты его не слышишь, на линии скрип и скрежет,

Почему даже он тебя уже здесь не держит,

А только злит?

Почему он не вызовет лифт к тебе на этаж,

не взъерошит ладонью челку

и не захочет остаться впредь?

Почему не откупит тебя у страха,

не внесет за тебя задаток?

Почему не спросит:

- Тебе всегда так

сильно

хочется

умереть?

28 июня 2007 года

@@@

Лето ползет июлем как дрожжевым

Тестом. Лицо черно, как дорожный битум.

Не столько щемящей горечи по убитым,

Сколько тоскливой ненависти к живым.

Славно живешь, покуда не пишешь книг.

Искорка божья в сердце водичкой плещет,

Солнышком блещет, кровью из носа хлещет,

Едет по шее, льется на воротник.

Маленький Мук, глаза у тебя – пейот.

Солнечный психоделик, слоист, игольчат.

Смотришь и знаешь – этот меня прикончит.

Этот меня, скорее всего, добьет.

1 июля 2007 года.

@@@

Меня любят толстые юноши около сорока,

У которых пуста постель и весьма тяжела рука,

Или бледные мальчики от тридцати пяти,

Заплутавшие, издержавшиеся в пути:

Бывшие жены глядят у них с безымянных,

На шеях у них висят.

Ну или вовсе смешные дядьки под пятьдесят.

Я люблю парня, которому двадцать, максимум двадцать три.

Наглеца у него снаружи и сладкая мгла внутри;

Он не успел огрести той женщины, что читалась бы по руке,

И никто не висит у него на шее,

ну кроме крестика на шнурке.

Этот крестик мне бьется в скулу, когда он сверху, и мелко крутится на лету.

Он смеется

и зажимает его во рту.

8 июля 2007 года.

@@@

На пляже "Ривьера" лежак стоит сорок гривен.

У солнышка взгляд спокоен и неотрывен,

Как у судмедэксперта или заезжего ревизора.

Девушки вдоль по берегу ходят топлесс,

Иногда прикрывая руками область,

Наиболее лакомую для взора.

Я лежу кверху брюхом, хриплая, как Тортила.

Девочки пляшут, бегают, брызгаются водою -

Я прикрываю айпод ладонью,

Чтоб его не закоротило.

Аквалангисты похожи на сгустки нефти - комбинезон-то

Черен; дядька сидит на пирсе с лицом индейского истукана.

Я тяну ледяной мохито прозрачной трубочкой из стакана

И щурюсь, чтобы мальчишки не застили горизонта.

Чайки летят почему-то клином и медленно растворяются в облаках.

Ночью мне снится, что ты идешь из воды на сушу

И выносишь мне мою рыбью душу,

Словно мертвую женщину, на руках.

10 июля 2007 года.

@@@

(одесские таксисты)

Сегодняший был за правым рулем, татуирован, в бандане, с бородкой, с тремя золотыми серьгами в ухе. По телефону:

- Мы на Магеллановы шли, завернули на Дрейка; я не знаю, зачем они за нами пошли. Мы шли на Монтевидео. Баллов семь-восемь было. Мы бушприт только потеряли, а они мачту там, паруса. С вертолетами искали, рыбаков подключили. Тела так и не нашли. Жена сейчас страховку получить не может, потому что он вроде как пропавший без вести - я не знаю этих тонкостей. Я тебя о чем хотел попросить - он мне оставил снаряжения, когда уходил, хотел вернуться потом, самолетом забрать, сказал, ему так удобней. Так килограммов семнадцать, может, двадцать. Я это все за один раз не запихну в самолет. Ты бы забрал у меня часть, хотя бы гидрокостюмы. Я бы мог это продать все и деньги ей переслать, но я даже заикаться боюсь об этом.

13/07/07

@@@

Довольствуйся малым, мой свет, учись ничего не ждать.

А то так и будешь годами ждать, словно Вечный Жид.

Радуйся мелочи, сразу станет чуть легче жить.

Сразу снидет на голову божия благодать.

16 июля 2007 года.

@@@

И тут он приваливается к оградке, грудь ходуном.

Ему кажется, что весь мир стоит кверху дном,

А он, растопырив руки, уперся в стенки.

Он небрит, свитерок надет задом наперед,

И уже ни одно бухло его не берет,

Хотя на коньяк он тратит большие деньги.

Он стоит, и вокруг него площадь крутится, как волчок.

В голове вертолетик, в кабиночке дурачок

Месит мозги огромными лопастями.

"Вот где, значит, Господь накрыл меня колпаком,

Где-то, кажется, я читал уже о таком".

И горячий ком встает между челюстями.

"Вот как, значит, оно, башка гудит как чугун.

Квартирный хозяин жлоб, а начальник лгун,

Хвалит, хвалит, а самого зажимает адски;

У меня есть кот, он болеет ушным клещом,

А еще я холост и некрещен.

Как-то все кончается по-дурацки.

Не поговорили с тех пор, отец на меня сердит.

А еще я выплачиваю кредит,

А еще племянник, теперь мне вровень".

И тут площадь, щелчком, вращаться перестает.

Дурачина глушит свой вертолет.

И когда под легкими сходит лед -

Он немного

даже

разочарован.

18 июля 2007 года

@@@

Хвалю тебя, говорит, родная, за быстрый ум и веселый нрав.

За то, что ни разу не помянула, где был неправ.

За то, что все люди груз, а ты антиграв.

Что Бог живет в тебе, и пускай пребывает здрав.

Хвалю, говорит, что не прибегаешь к бабьему шантажу,

За то, что поддержишь все, что ни предложу,

Что вся словно по заказу, по чертежу,

И даже сейчас не ревешь белугой, что ухожу.

К такой, знаешь, тете, всё лохмы белые по плечам.

К ее, стало быть, пельменям да куличам.

Ворчит, ага, придирается к мелочам,

Ну хоть не кропает стишки дурацкие по ночам.

Я, говорит, устал до тебя расти из последних жил.

Ты чемодан с деньгами – и страшно рад, и не заслужил.

Вроде твое, а все хочешь зарыть, закутать, запрятать в мох.

Такое бывает счастье, что знай ищи, где же тут подвох.

А то ведь ушла бы первой, а я б не выдержал, если так.

Уж лучше ты будешь светлый образ, а я мудак.

Таких же ведь нету, твой механизм мне непостижим.

А пока, говорит, еще по одной покурим

И так тихонечко полежим.

21-22 июля 2007 года.

@@@

(Лохматому)

Он не пишет своих, но чужие его отчаянно веселят.

Он их складывает в башку себе, словно цацки.

Он и сам ходит где-то, куда Макар не гонял телят,

И кровь его не раствор печали, а, собственно, дистиллят.

Но писать стихи - это как-то не по-пацански.

Он как теплый циклон, продуцирует свет и тишь.

В детстве все от его спокойствия сатанели.

Ему легче сидеть в горах и курить гашиш,

Ведь когда Бог видит, что ты спешишь -

Твой состав встает посреди тоннеля

И стоит как врытый, как населенный железный гроб.

Не видать, мол, сегодня ни бухгалтерии, ни бабла нам.

Вот поэтому он сидит у себя внутри, как большой микроб,

Потребляет китайский чай, курит всякий смешной укроп,

А я еду за ним из последних строф, из последних строп -

Голубым несложенным парапланом.

26 июля 2007 года.

@@@

Что же ты, Вера, водишься с несогретыми,

Носишь их майки, пахнешь их сигаретами,

Чувствуешь их под кожей зимой и летом - и

Каждый памятный перелом.

Что же ты все на черные дыры заришься,

На трясины, пустоши да пожарища,

Там тебе самой-то себя не жаль еще,

Или, может быть, поделом?

Всей и любви, что пятьсот одна ветряная мельница,

И рубиться, и очень верить, что все изменится;

Настоящие девочки уезжают в свои именьица

И не думают ни о ком.

И читают тебя, и ты дьявольски развлекаешь их.

Юбка в мелкую сборку, папеньки в управляющих,

И не надо пить болеутоляющих

С теплым утренним молоком.

Ну а ты кто такая, Вера? Попса плакатная,

Голь перекатная,

Пыль силикатная,

Чья-то ухмылка неделикатная,

Кривоватая,

с холодком.

28-30 июля 2007 года.

@@@

Такая ночью берет тоска,

Как будто беда близка.

И стоит свет погасить в квартире –

Как в город группками по четыре

Заходят вражеские войска.

Так ночью эти дворы пусты,

Что слышно за три версты, -

Чуть обнажив голубые десны,

Рычит земля на чужих как пес, но

Сдает безропотно блокпосты.

Как в объектив набралось песка –

Действительность нерезка.

Шаг – и берут на крючок, как стерлядь,

И красной лазерной точкой сверлят

Кусочек кожи вокруг виска.

Идешь в ларек, просишь сигарет.

И думаешь – что за бред.

Ну да, безлюдно, к утру туманней,

Но я же главный противник маний,

Я сам себе причиняю вред.

Под бок придешь к ней, забыв стрельбу.

Прильнешь, закусив губу.

Лицом к себе повернешь – и разом

В тебя уставится третьим глазом

Дыра, чернеющая на лбу.

4 августа 2007 года.

@@@

Без году неделя, мой свет, двадцать две смс назад мы еще не спали, сорок - даже не думали, а итог - вот оно и палево, мы в опале, и слепой не видит, как мы попали и какой в груди у нас кипяток.

Губы болят, потому что ты весь колючий; больше нет ни моих друзей, ни твоей жены; всякий скажет, насколько это тяжелый случай и как сильно ткани поражены.

Израильтянин и палестинец, и соль и перец, слюна горька; август-гардеробщик зажал в горсти нас, в ладони влажной, два номерка; время шальных бессонниц, дрянных гостиниц, заговорщицкого жаргона и юморка; два щенка, что, колечком свернувшись, спят на изумрудной траве, сомлев от жары уже; все, что до - сплошные слепые пятна, я потом отрежу при монтаже.

Этим всем, коль будет Господня воля, я себя на старости развлеку: вот мы не берем с собой алкоголя, чтобы все случилось по трезвяку; между джинсами и футболкой полоска кожи, мир кренится все больше, будто под ним домкрат; мы с тобой отчаянно непохожи, и от этого все забавней во много крат; волосы жестким ворсом, в постели как Мцыри с барсом, в голове бурлящий густой сироп; думай сердцем - сдохнешь счастливым старцем, будет что рассказать сыновьям за дартсом, прежде чем начнешь собираться в гроб.

Мальчик-билеты-в-последний-ряд, мальчик-что-за-роскошный-вид. Мне плевать, что там о нас говорят и кто Бога из нас гневит. Я планирую пить с тобой ром и колдрекс, строить жизнь как комикс, готовить тебе бифштекс; что до тех, для кого важнее моральный кодекс - пусть имеют вечный оральный секс.

Вот же он ты - стоишь в простыне как в тоге и дурачишься, и куда я теперь уйду. Катапульта в райские гребаные чертоги - специально для тех, кто будет гореть в аду.

16 августа 2007 года.

@@@

Вероятно, так выглядел Моисей

Или, может быть, даже Ной.

Разве только они не гробили пачки всей

За полдня, как ты, не жгли одну за одной,

Умели, чтоб Бог говорил с ними, расступалась у ног вода,

Хотя не смотрели ни черно-белых, ни звуковых.

И не спали с гойками – их тогда

Не существовало как таковых.

***

Мальчик-фондовый-рынок, треск шестеренок, высшая математика; мальчик-калькулятор с надписью «обними меня». У августа в легких свистит как у конченого астматика, он лежит на земле и стынет, не поднимайте-ка, сменщик будет, пока неясно, во сколько именно.

Мальчик-уже-моей-ладони, глаза как угли и сам как Маугли; хочется парное таскать в бидоне и свежей сдобой кормить, да мало ли хочется – скажем, выкрасть, похитить, спрятать в цветах гибискуса, где-то на Карибах или Гавайях – и там валяться, и пить самбуку, и сладко тискаться в тесной хижине у воды, на высоких сваях.

Что твоим голосом говорилось в чужих мобильных, пока не грянуло anno domini? Кто был главным из многих, яростных, изобильных, что были до меня? Между темноволосыми, кареглазыми, между нами – мир всегда идет золотыми осами, льется стразами, ходит рыжими прайдами, дикими табунами. Все кругом расплескивается, распугивается, разбегается врассыпную; кареглазые смотрят так, что слетают пуговицы – даже с тех, кто приносит кофе; я не ревную.

***

А отнимут – не я ли оранжерейщик боли,

Все они сорта перекати-поля,

Хоть кричи,

Хоть ключи от себя всучи.

А потребуют – ради Бога, да забирайте.

Заклейменного, копирайтом на копирайте,

Поцелуями, как гравюры

Или мечи.

30 августа 2007 года.

@@@

Ты его видел, он худ, улыбчив и чернобров. Кто из нас первый слетит с резьбы, наломает дров? Кто из нас первый проснется мертвым, придет к другому – повесткой, бледен и нарочит? Кто на сонное «я люблю тебя» осечется и замолчит?

Ты его видел, – он худ, графичен, молочно-бел; я летаю над ним, как вздорная Тинкер Белл. Он обнимает меня, заводит за ухо прядь – я одно только «я боюсь тебя потерять».

Бог пока улыбается нам, бессовестным и неистовым; кто первый придет к другому судебным приставом? Слепым воронком, пожилым Хароном, усталым ночным конвоем? Ну что, ребята, кого в этот раз хороним, по чью нынче душу воем?

Костя, мальчики не должны длиться дольше месяца – а то еще жить с ними, ждать, пока перебесятся, растить внутри их неточных клонов, рожать их в муках; печься об этих, потом о новых, потом о внуках. Да, это, пожалуй, правильно и естественно, разве только все ошибаются павильоном – какие внуки могут быть у героев плохого вестерна? Дайте просто служанку – сменить белье нам.

Костя, что с ними делать, когда они начинают виться в тебе, ветвиться; проводочком от микрофона – а ты певица; горной тропкой – а ты все ищешь, как выйти к людям; метастазами – нет, не будем. Давай не будем.

Костя, давай поднимем по паре, тройке, пятерке тысяч – и махнем в Варанаси, как учит мудрый Борис Борисыч. Будем смотреть на индийских кошек, детишек, слизней – там самый воздух дезинфицирует от всех жизней, в том числе и текущей – тут были топи, там будет сад. Пара практикующих Бодхисаттв.

Восстанием невооруженным – уйдем, петляя меж мин и ям; а эти все возвратятся к женам, блядям, наркотикам, сыновьям, и будут дымом давиться кислым, хрипеть, на секретарей крича – а мы-то нет, мы уйдем за смыслом дорогой желтого кирпича.

Ведь смысл не в том, чтоб найти плечо, хоть чье-то, как мы у Бога клянчим; съедать за каждым бизнес-ланчем солянку или суп-харчо, ковать покуда горячо и отвечать «не ваше дело» на вражеское «ну ты чо». Он в том, чтоб ночью, задрав башку – Вселенную проницать, вверх на сотню галактик, дальше веков на дцать. Он в том, чтобы все звучало и шло тобой, и Бог дышал тебе в ухо, явственно, как прибой. В том, что каждый из нас запальчив, и автономен, и только сам – но священный огонь ходит между этих вот самых пальцев, едва проводишь ему по шее и волосам.

7-8 сентября 2007 года.

@@@

Манипенни, твой мальчик, видно, неотвратим, словно рой осиный,

Кол осиновый; город пахнет то мокрой псиной,

То гнилыми арбузами; губы красятся в светло-синий

Телефонной исповедью бессильной

В дождь.

Ты думаешь, что звучишь даже боево.

Ты же просто охотник за малахитом, как у Бажова.

И хотя, Манипенни, тебя учили не брать чужого –

Объясняли так бестолково и так лажово, -

Что ты каждого принимаешь за своего.

И теперь стоишь, ждешь, в каком же месте проснется стыд.

Он бежит к тебе через три ступени,

Часто дышит от смеха, бега и нетерпенья.

Только давай без глупостей, Манипенни.

Целевая аудитория

не простит.

10 сентября 2007 года

@@@

Мой добрый Бузин, хуже нет,

Когда перестают смеяться:

Так мы комический дуэт

Из дурочки и тунеядца,

Передвижное шапито,

Массовка, творческая челядь.

А так-то, в общем, - сказ про то,

Как никогда не стоит делать,

Коли не хочешь помереть -

Не бравым командиром Щорсом,

Не где-то в Киево-Печерском,

В беленой келье - а под черствым

Тулупом, что прогнил на треть,

На лавке в парке, чтобы впредь

Все говорили - да и черт с ним,

В глаза стараясь не смотреть.

17 сентября 2007 года.

@@@

Пыльно, курят, хлещут кофе с

Сахарином, трут в сети.

Кто хотел продаться в офис?

Вот сиди

И не пизди.

17/09/07

@@@

Сижу в ванной, реву, видимо, громко, мама приходит разговаривать со мной. Я ее не вижу, сижу за шторкой, мы обсуждаем, что со мной и как нам дальше жить. Мама уходит и прикрывает дверь.

Вылезаю из ванны, стягиваю с трубы полотенце и вижу, что на запотевшем зеркале мама пальцем нарисовала кошку сзади. Уши торчком, круглая попа, смешной хвост.

Когда я была маленькая, она это рисовала вишневым вареньем на манной каше, чтобы мне было веселее завтракать.

25/09/07

@@@

Буду реветь, криветь, у тебя же ведь

Времени нет знакомить меня с азами.

Столько рыдать – давно уже под глазами

И на щеках лицо должно проржаветь.

Буду дружна, нежна, у тебя жена,

Детки, работа, мама, и экс-, и вице-,

Столько народу против одной девицы,

Даром что атлетически сложена.

Буду Макс Фрай, let’s try, Айшварья Рай,

Втиснулись в рай, по впискам, поддельным ксивам,

Если б еще ты не был таким красивым –

Но как-то очень, - ляг да и помирай.

Буду тверда, горда, у тебя всегда

Есть для меня не более получаса –

Те, у которых вздумало получаться,

Сделались неотложными, как еда:

- «Эй, беляши, горячие беляши» -

Просто не перестанешь об этом думать.

Просто пришла судьба и сказала – ну, мать,

Вот ты теперь поди-ка

Да попляши.

25 сентября 2007 года.

@@@

Меня часто посещает мысль, что какой бы страшной штукой ни была, к примеру, Великая Отечественная - это ж были самые густые, доблестные, насыщенные, яркие годы у всех этих восьмидесятилетних людей. Важнее - и тяжелее одновременно - ничего у них не было, они все как один признаются, что помнят эти четыре года гораздо подробнее всей остальной жизни. Так бывает с большой любовью или с большой войной. Что-то такое, что раз и навсегда делает человека человеком. Какой-то такой опыт, которого, с одной стороны, врагу не пожелаешь, а с другой - который расставляет все точки над "i" и за месяц делает из тебя то, что из других никогда не выкуется. Такие высокие температуры, что - самая роскошная керамика получается.

26/09/07

@@@

Тэмури – маленький инквизитор, не для того ли запаян в темя, с сетчаткой слит.

Не убивает – пускает корни в височной доле, нервной системе – и муки длит.

Парализует мышцы, лишает воли и гибнет с теми, кого спасти соблаговолит.

Тэмури – риф-кораблекрушитель, за дальним мысом, за зеленеющим маяком.

Ему наплевать, что вы ему разрешите, не разрешите – он потрошитель, он поступает со здравым смыслом, как с тем окурком – в кусты зашвыривает щелчком.

Это вам при нем сразу нужен огнетушитель, дым коромыслом – а он не думает ни о ком.

Тэмури – мой образок нательный, едва увидим друг друга – прыснем и окружающих развлечем.

Он станет сварщиком из котельной, вселенским злом или Папой Римским, комедиографом, силачом –

И мы даже выберем день отдельный, и под мартини поговорим с ним, о том, что любим друг друга зверски –

но вновь получится

ни о чем.

27-28 сентября 2007 года.

@@@

Чего полны их глазницы – пороха ли, песка ли?

Любовь и Надежда умнее Малдера или Скалли:

Они никогда меня не искали –

К ним нужно долго идти самой.

Я старшая дочь, с меня спросят гораздо строже.

Нас разлучили в детстве, но мы похожи:

Папа взял три отреза змеиной кожи

И сотворил нас на день седьмой.

Они, как и я, наделали много дряни,

Дурачатся, говорят, шевеля ноздрями,

Но сестры слепы, а я вот зря не:

Все время видеть – мой главный долг.

А им не ведать таких бессонниц, красот, горячек,

Которыми, как железом, пытают зрячих -

Папа проектировщик, а я подрядчик.

Три поросенка – и Серый Волк.

1 октября 2007 года.

@@@

Ну нет, чтоб всерьез воздействовать на умы – мой личный неповоротлив и скуден донельзя; я продавец рифмованной шаурмы, работник семиотического МакДональдса; сорока-воровка, что тащит себе в стишок любое строфогеничное барахло, и вечно – «дружок, любезный мой пастушок, как славно все было, как больно, что все прошло».

Не куплетист для свадеб и дней рождений, но и не тот, кто уже пересек межу; как вера любая, ищу себе подтверждений, вот так – нахожу, но чаще не нахожу. Конструктор колядок, заговоров, уловок – у снобов невольно дергается ноздря; но каждому дню придумывать заголовок – появится чувство, будто живешь не зря.

Я осточертежник в митенках – худ и зябок, с огромным таким планшетом переносным. Я жалобщик при Судье, не берущем взяток, судебными исполнителями тесним. Я тот, кто все время хнычет: «Со мной нельзя так» - но ясно, что невозможно иначе с ним.

А что до амбиций – то эти меня сожрут. Они не дают мне жить – чтоб не привыкала. Надо закончить скорбный сизифов труд, взять сто уроков правильного вокала, приобрести себе шестиструнный бас. Жизнь всегда поощряла таких строптивых: к старости я буду петь на корпоративах мебельных фабрик и продуктовых баз.

Начинается тем, что нянькаешься с мерзавцами – и пишешь в тетрадку что-то, и нос не суйте; кончается же надписанными эрзацами – и, в общем-то, не меняет при этом сути. Мой мощный потенциал, в чем бы ни был выражен, - беспомощен. Эта мысль меня доканала. (Хотя эту фразу мы, если надо вырежем – святое, для федерального-то канала).

12 октября 2007 года.

@@@

Аня Грекова

Выдох пламени в форме женщины

Рыжее зарево, ноющий жар в виске

Как цепные собаки зубами сидим скрежещем мы

В телефонные трубки - в Киеве

И в Москве

Аня Грекова

Приголомшлива дiвчина

Дiамант мого серця

Свiтло мого життя

То расхохочется переливчато,

то расплачется, как дитя

Я устала, мне все сильней недужится.

Потянуло сыростью и тоской.

Зонт поставишь - и растечется лужица.

По Манежной и по Тверской

Между псами, днями, ногами, урнами

Ходят служащие-дожди.

Я сумую, сонечко, як по-дурному,

як нiколи

i як завжди.

Раз поговоришь с тобой, Аня Грекова

Так и будет потом знобить.

Крiм тебе, кохана,

смешить-то некого.

Слушать некого

И любить.

15/10/07

@@@

Как наш Босс Володечка

Пьет эрл грей из чайничка.

Он как в море лодочка,

Он как в небе чаечка.

Он с глазами чистыми,

Со стальными нервами,

Трет и с программистами,

И с акционерами,

И когда вдруг хнычем мы,

Или если плачем мы -

Он нас необычными

Кормит бизнес-ланчами.

Все, чего изволите,

Если вы осилите -

Скажет вам про кволити

И про юзабилити,

И на шее родинка,

И всех строит планово -

И такой молоденький,

А уже за главного.

Холод да щекоточка

От него, начальничка.

Он как в спину плеточка,

Он как в небе чаечка.

19/10/07

@@@

И если летом она казалась царевна Лыбедь,

То к осени оказалась царевна-блядь -

И дни эти вот, как зубы, что легче выбить,

Чем исправлять.

Бывший после случайного секса-по-старой-памяти

Берет ее джинсы, идя открывать незваному визитеру.

Те же стаканы в мойке, и майки в стирке, и потолки.

И уголки у губ, и между губами те

же самые кольца дыма; она надевает его, и они ей впору.

А раньше были бы велики.

Старая стала: происходящее все отдельнее и чужей.

Того и гляди, начнет допиваться до искажений, до миражей,

до несвоих мужей,

До дьявольских чертежей.

Все одна плотва: то угрюмый псих, то унылый хлюпик.

В кои-то веки она совсем никого не любит,

Представляя собою актовый зал, где погашен свет.

Воплощая Мертвое море, если короткой фразой -

Столько солей, минералов, грязей -

А жизни нет.

Ну, какое-то неприкаянное тире

Вместо стрелочки направленья, куда идти, да.

Хорошая мина при этой ее игре

Тянет примерно на килограмм пластида,

Будит тяжкие думы в маме и сослуживцах.

Осень как выход с аттракциона, как долгий спад.

Когда-то-главный приходит с кухни в любимых джинсах

И ложится обратно спать.

22 октября 2007 года.

@@@

Да не о чем плакать, Бога-то не гневи.

Не дохнешь - живи, не можешь - сиди язви.

Та смотрит фэшн-тиви, этот носит серьгу в брови, -

У тебя два куба тишины в крови.

Не так чтобы ад - но минималистский холод и неуют.

Слова поспевают, краснеют, трескаются, гниют;

То ангелы смолкнут, то камни возопиют -

А ты видишь город, выставленный на mute.

И если кто-то тебя любил - значит, не берег,

Значит, ты ему слово, он тебе - поперек;

В правом ящике пузырек, в пузырьке зверек,

За секунду перегрызающий провода.

Раз - и звук отойдет, вроде околоплодных вод,

Обнажив в голове пустой, запыленный сквот,

Ты же самый красноречивый экскурсовод

По местам своего боевого бесславия - ну и вот:

Гильзы,

Редкая хроника,

Ломаная слюда.

31 октября 2007 года.

@@@

Он глядит на нее, скребет на щеке щетину, покуда несут соте.

"Ангел, не обжившийся в собственной красоте.

Ладно фотографировать - по-хорошему, надо красками, на холсте.

Если Господь решил меня погубить - то Он, как обычно, на высоте".

Он грызет вокруг пальца кожу, изводясь в ожидании виски и овощей.

"Мне сорок один, ей семнадцать, она ребенок, а я кащей.

Сколько надо ей будет туфель, коротких юбочек и плащей;

Сколько будет вокруг нее молодых хлыщей;

Что ты, кретин, затеял, не понимаешь простых вещей?"

Она ждет свой шейк и глядит на пряжку его ремня.

"Даже больно не было, правда, кровь потом шла два дня.

Такой вроде взрослый - а пятка детская прямо, узенькая ступня.

Я хочу целоваться, вот интересно, он еще сердится на меня?"

За обедом проходит час, а за ним другой.

Она медленно гладит его лодыжку своей ногой.

4 ноября 2007 года.

@@@

Я знаю, откуда это берется: мама тебя всегда безумно любила, а папы просто не было. Так всю жизнь и кажется, будто мир тебе что-то не договаривает.

04/11/07

@@@

У меня есть приятель один хороший, герметичный такой мальчик, щипцами всегда тянуть что-то из него; и я спросила его как-то про девушку, в которую он влюблен, чтобы ну хоть что-то рассказал, и он говорит - чем меньше я скажу, тем больше мне останется.

Меня это тогда потрясло, я помню.

….

Мне наоборот - чем больше я про это скажу, тем больше мне останется.

…

Но есть вещи, которые убьешь тем, что назовешь.

…

Они есть.

…

И я даже отдаю себе в них отчет.

…

Ну какие-то совсем такие штуки, внутренние, важные, между вами двумя или в тебе одной, и это маленькое предательство, если ты их пишешь, и все их читают - они есть, эти штуки.

…

Но ты все равно пишешь про них быстрее, чем успеваешь сообразить, что лучше бы не надо.

Потом только.

12/11/07

@@@

А ты спи-усни, мое сердце, давай-ка, иди ровнее, прохожих не окликай. Не толкай меня что есть силы, не отвлекай, ты давай к хорошему привыкай. И если что-то в тебе жило, а теперь вот ноет – оно пускай; где теперь маленький мальчик Мук, как там маленький мальчик Кай – то уже совсем не твои дела.

Ай как раньше да все алмазы слетали с губ, ты все делало скок-поскок; а теперь язык стал неповоротлив, тяжел и скуп, словно состоит из железных скоб. И на месте сердца узи видит полый куб, и кромешную тишину слышит стетоскоп. Мук теперь падишах, Каю девочка первенца родила.

Мы-то раньше тонули, плавились в этом хмеле, росли любовными сомелье; всё могли, всем кругом прекословить смели, так хорошо хохотать умели, что было слышно за двадцать лье; певчие дети, все закадычные пустомели, мели-емели, в густом загаре, в одном белье –

И засели в гнилье, и зеваем – аж шире рта.

И никто не узнает, как все это шкворчит и вьется внутри, ужом на сковороде. Рвется указательным по витрине, да зубочисткой по барной стойке, неважно, вилами по воде; рассыпается кориандром, пшеничным, тминным зерном в ворде, -

Мук, как водится, весь в труде, Кай давно не верит подобной белиберде.

У тебя в электрокардиограмме одна сплошная,

Да, разделительная черта.

16 ноября 2007 года.

@@@

Ну и что, у Борис Борисыча тоже много похожих песен.

И от этого он нисколько не потерял.

Он не стал от этого пуст и пресен,

Но остался важен и интересен,

Сколько б сам себя же ни повторял -

К счастью, благодарный материал.

Есть мотивы, которые не заезжены - но сквозны.

Логотип служит узнаваемости конторы.

Они, в общем, как подпись, эти самоповторы.

Как единый дизайн банкноты для всей казны -

Он не отменяет ценности наших денег и новизны.

Чтоб нащупать другую форму, надо исчерпать текущую до конца.

Изучить все ее возможности, дверцы, донца.

Вместо умца-умца начать делать онца-онца.

Или вовсе удариться в эпатажное гоп-ца-ца.

***

Над рекой стоит туман.

Мглиста ночь осенняя.

Графоман я, графоман.

Нету мне спасения.

17 ноября 2007 года.

@@@

Нет, мы борзые больно - не в Южный Гоа, так под арест.

Впрочем, кажется, нас минует и эта участь -

Я надеюсь на собственную везучесть,

Костя носит в ухе мальтийский крест.

У меня есть черная нелинованная тетрадь.

Я болею и месяцами лечу простуду.

Я тебя люблю и до смерти буду

И не вижу смысла про это врать.

По уму - когда принтер выдаст последний лист,

Надо скомкать все предыдущие да и сжечь их -

Это лучше, чем издавать, я дурной сюжетчик.

Правда, достоверный диалогист.

Мы неокончательны, нам ногами болтать, висеть,

Словно Бог еще не придумал, куда девать нас.

Все, что есть у нас - наша чертова адекватность

И большой, торжественный выход в сеть.

У меня есть мама и кот, и это моя семья.

Мама - женщина царской масти, бесценной, редкой.

Ну а тем, кто кличет меня зарвавшейся малолеткой -

Господь судья.

19 ноября 2007 года.

@@@

Нет, мы борзые больно - не в Южный Гоа, так под арест.

Впрочем, кажется, нас минует и эта участь -

Я надеюсь на собственную везучесть,

Костя носит в ухе мальтийский крест.

У меня есть черная нелинованная тетрадь.

Я болею и месяцами лечу простуду.

Я тебя люблю и до смерти буду

И не вижу смысла про это врать.

По уму - когда принтер выдаст последний лист,

Надо скомкать все предыдущие да и сжечь их -

Это лучше, чем издавать, я дурной сюжетчик.

Правда, достоверный диалогист.

Мы неокончательны, нам ногами болтать, висеть,

Словно Бог еще не придумал, куда девать нас.

Все, что есть у нас - наша чертова адекватность

И большой, торжественный выход в сеть.

У меня есть мама и кот, и это моя семья.

Мама - женщина царской масти, бесценной, редкой.

Ну а тем, кто кличет меня зарвавшейся малолеткой -

Господь судья.

19 ноября 2007 года.

@@@

Мой дядя самых честных правил,

А самых борзых - опускал.

25/11/07

@@@

Катя пашет неделю между холеных баб, до сведенных скул. В пятницу вечером Катя приходит в паб и садится на барный стул. Катя просит себе еды и два шота виски по пятьдесят. Катя чернее сковороды, и глядит вокруг, как живой наждак, держит шею при этом так, как будто на ней висят.

Рослый бармен с серьгой ремесло свое знает четко и улыбается ей хитро. У Кати в бокале сироп, и водка, и долька лайма, и куантро. Не хмелеет; внутри коротит проводка, дыра размером со все нутро.

Катя вспоминает, как это тесно, смешно и дико, когда ты кем-то любим. Вот же время было, теперь, гляди-ка, ты одинока, как Белый Бим. Одинока так, что и выпить не с кем, уж ладно поговорить о будущем и былом. Одинока страшным, обидным, детским – отцовским гневом, пустым углом.

В бокале у Кати текила, сироп и фреш. В брюшине с монету брешь. В самом деле, не хочешь, деточка – так не ешь. Раз ты терпишь весь этот гнусный тупой галдеж – значит, все же чего-то ждешь. Что ты хочешь – благую весть и на елку влезть?

Катя мнит себя Клинтом Иствудом как он есть.

Катя щурится и поводит плечами в такт, адекватна, если не весела. Катя в дугу пьяна, и да будет вовеки так, Кате хуйня война – она, в общем, почти цела.

У Кати дома бутылка рома, на всякий случай, а в подкладке пальто чумовой гашиш. Ты, Господь, если не задушишь – так рассмешишь.

***

У Кати в метро звонит телефон, выскакивает из рук, падает на юбку. Катя видит, что это мама, но совсем ничего не слышит, бросает трубку.

***

Катя толкает дверь, ту, где написано «Выход в город». Климат ночью к ней погрубел. Город до поролона вспорот, весь желт и бел.

Фейерверк с петардами, канонада; рядом с Катей тетка идет в боа. Мама снова звонит, ну чего ей надо, «Ма, чего тебе надо, а?».

Катя даже вздрагивает невольно, словно кто-то с силой стукнул по батарее: «Я сломала руку. Мне очень больно. Приезжай, пожалуйста, поскорее».

Так и холодеет шалая голова. «Я сейчас приду, сама тебя отвезу». Катя в восемь секунд трезва, у нее ни в одном глазу.

Катя думает – вот те, милая, поделом. Кате страшно, что там за перелом.

Мама сидит на диване и держит лед на руке, рыдает. У мамы уже зуб на зуб не попадает. Катя мечется по квартире, словно над нею заносят кнут. Скорая в дверь звонит через двадцать и пять минут. Что-то колет, оно не действует, хоть убей. Сердце бьется в Кате, как пойманный воробей.

Ночью в московской травме всё благоденствие да покой. Парень с разбитым носом, да шоферюга с вывернутой ногой. Тяжелого привезли, потасовка в баре, пять ножевых. Вдоль каждой стенки еще по паре покоцанных, но живых.

Ходят медбратья хмурые, из мглы и обратно в мглу. Тряпки, от крови бурые, скомканные, в углу.

Безмолвный таджик водит грязной шваброй, мужик на каталке лежит, мечтает. Мама от боли плачет и причитает.

Рыхлый бычара в одних трусах, грозный, как Командор, из операционной ломится в коридор. Садится на лавку, и кровь с него льется, как пот в июле. Просит друга Коляна при нем дозвониться Юле.

А иначе он зашиваться-то не пойдет.

Вот ведь долбанный идиот.

Все тянут его назад, а он их расшвыривает, зараза. Врач говорит – да чего я сделаю, он же здоровее меня в три раза. Вокруг него санитары и доктора маячат.

Мама плачет.

Толстый весь раскроен, как решето. Мама всхлипывает «за что мне это, за что». Надо было маму везти в ЦИТО. Прибегут, кивнут, убегут опять.

Катя хочет спать.

Смуглый восточный мальчик, литой, красивый, перебинтованный у плеча. Руку баюкает словно сына, и чья-то пьяная баба скачет, как саранча.

Катя кульком сидит на кушетке, по куртке пальчиками стуча.

К пяти утра сонный айболит накладывает лангеты, рисует справку и ценные указания отдает. Мама плакать перестает. Загипсована правая до плеча и большой на другой руке. Мама выглядит, как в мудацком боевике.

Катя едет домой в такси, челюстями стиснутыми скрипя. Ей не жалко ни маму, ни толстого, ни себя.

***

«Я усталый робот, дырявый бак. Надо быть героем, а я слабак. У меня сел голос, повыбит мех, и я не хочу быть сильнее всех. Не боец, когтями не снабжена. Я простая баба, ничья жена».

Мама ходит в лангетах, ревет над кружкой, которую сложно взять. Был бы кто-нибудь хоть – домработница или зять.

***

И Господь подумал: «Что-то Катька моя плоха. Сделалась суха, ко всему глуха. Хоть бывает Катька моя лиха, но большого нету за ней греха.

Я не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор ЖК. Даже вот мужика – днем с огнем не найдешь для нее хорошего мужика. Но Я не садист, чтобы вечно вспахивать ей дорогу, как миномет. Катерина моя не дура. Она поймет».

Катя просыпается, солнце комнату наполняет, она парит, как аэростат. Катя внезапно знает, что если хочется быть счастливой – пора бы стать. Катя знает, что в ней и в маме – одна и та же живая нить. То, что она стареет, нельзя исправить, - но взять, обдумать и извинить. Через пару недель маме вновь у доктора отмечаться, ей лангеты срежут с обеих рук. Катя дозванивается до собственного начальства, через пару часов билеты берет на юг.

…Катя лежит с двенадцати до шести, слушает, как прибой набежал на камни – и отбежал. Катю кто-то мусолил в потной своей горсти, а теперь вдруг взял и кулак разжал. Катя разглядывает южан, плещется в лазури и синеве, смотрит на закаты и на огонь. Катю медленно гладит по голове мамина разбинтованная ладонь.

Катя думает – я, наверное, не одна, я зачем-то еще нужна.

Там, где было так страшно, вдруг воцаряется совершенная тишина.

26 ноября 2007 года.

@@@

И когда она говорит себе, что полгода живет без драм,

Что худеет в неделю на килограмм,

Что много бегает по утрам и летает по вечерам,

И страсть как идет незапамятным этим юбкам и свитерам,

Голос пеняет ей: "Маша, ты же мне обещала.

Квартира давно описана, ты ее дочери завещала.

Они завтра приедут, а тут им ни холодка, ни пыли,

И даже еще конфорочки не остыли.

Сядут помянуть, коньячок конфеткою заедая,

А ты смеешься, как молодая.

Тебе же и так перед ними всегда неловко.

У тебя на носу новое зачатие, вообще-то, детсад, нулевка.

Маша, ну хорош дурака валять.

Нам еще тебя переоформлять".

Маша идет к шкафам, вздыхая нетяжело.

Продевает руку свою

В крыло.

28/11/07

@@@

Питер, говорю я девушке Тане в салоне, это папа, а Москва - мама; они в разводе, и живешь ты, понятно, с мамой, властной, громогласной, поджарой теткой под сорок, карьеристкой, изрядной стервой; а к папе приезжаешь на выходные раз в год, и он тебя кормит пышками с чаем, огорошивает простой автомагистральной поэзией типа "Проезд по набережным Обводного канала под Американскими мостами - закрыт" и вообще какой-то уютнейший, скромнейший дядька, и тебе при встрече делается немедленно стыдно, что ты так редко его навещаешь.

02/12/07

@@@

Старый Хью жил недалеко от того утеса, на

Котором маяк – как звездочка на плече.

И лицо его было словно ветрами тёсано.

И морщины на нем – как трещины в кирпиче.

«Позовите Хью! – говорил народ, - Пусть сыграет соло на

Гармошке губной и песен споет своих».

Когда Хью играл – то во рту становилось солоно,

Будто океан накрыл тебя – и притих.

На галлон было в Хью пирата, полпинты еще – индейца,

Он был мудр и нетороплив, словно крокодил.

Хью совсем не боялся смерти, а все твердили: «И не надейся.

От нее даже самый смелый не уходил».

У старого Хью был пес, его звали Джим.

Его знал каждый дворник; кормила каждая продавщица.

Хью говорил ему: «Если смерть к нам и постучится –

Мы через окно от нее сбежим».

И однажды Хью сидел на крыльце, спокоен и деловит,

Набивал себе трубку (индейцы такое любят).

И пришла к нему женщина в капюшоне, вздохнула: «Хьюберт.

У тебя ужасно усталый вид.

У меня есть Босс, Он меня и прислал сюда.

Он и Сын Его, славный малый, весь как с обложки.

Может, ты поиграешь им на губной гармошке?

Они очень радуются всегда».

Хью все понял, молчал да трубку курил свою.

Щурился, улыбался неудержимо.

«Только вот мне не с кем оставить Джима.

К вам с собакой пустят?»

- Конечно, Хью.

Дни идут, словно лисы, тайной своей тропой.

В своем сказочном направленьи непостижимом.

Хью играет на облаке, свесив ноги, в обнимку с Джимом.

Если вдруг услышишь в ночи – подпой.

6 декабря 2007 года.

@@@

Поднимается утром, берет халат, садится перед трюмо.

Подставляет шею под бриллиантовое ярмо.

Смотрит на себя, как на окончательное дерьмо.

«Королева Элизабет, что у тебя с лицом?

Поздравляю, ты выглядишь нарумяненным мертвецом.

Чтоб тебя не пугаться, следует быть дебилом или слепцом.

Лиз, ты механический, заводной августейший прах».

В резиденции потолки по шесть метров и эхо – ну как в горах.

Королеве ищут такую пудру, какой замазывался бы страх.

«Что я решаю, кому моя жертва была нужна?

Мне пять центов рекомендованная цена.

Сама не жила, родила несчастного пацана,

Тот наплодил своих, и они теперь тоже вот – привыкают.

Прекрасен родной язык, но две фразы только и привлекают:

Shut the fuck up, your Majesty,

Get the fuck out.

Лиз приносят любимый хлеб и холодное молоко.

«Вспышки, первые полосы, «королеве платьице велико».

Такой тон у них, будто мне что-то в жизни далось легко.

А мне ни черта,

Ни черта не далось легко.

Либо кривятся, либо туфли ползут облизывать,

Жди в гримерке, пока на сцену тебя не вызовут,

Queen Elizabeth,

Queen Elizabeth,

Принимай высоких своих гостей,

Избегай страстей,

Но раз в год светись в специальном выпуске новостей.

Чем тебе спокойнее и пустей,

Тем стабильнее показатели биржевые.

Ты символизируешь нам страну и ее закон».

Королева выходит медленно на балкон,

Говорит «С Рождеством, дорогой мой народ Британии», как и водится испокон,

И глаза ее улыбаются

как живые.

10 декабря 2007 года.

@@@

На страдание мне не осталось времени никакого.

Надо говорить толково, писать толково

Про Турецкого, Гороховского, Кабакова

И учиться, фотографируя и глазея.

Различать пестроту и цветность, песок и охру.

Где-то хохотну, где-то выдохну или охну,

Вероятно, когда я вдруг коротну и сдохну,

Меня втиснут в зеленый зал моего музея.

Пусть мне нечего сообщить этим стенам – им есть

Что поведать через меня; и, пожалуй, минус

Этой страстной любви к работе в том, что взаимность

Съест меня целиком, поскольку тоталитарна.

Да, сдавай ей и норму, и все избытки, и все излишки,

А мне надо давать концерты и делать книжки,

И на каждой улице по мальчишке,

Пропадающему бездарно.

Что до стихов – дело пахнет чем-то алкоголическим.

Я себя угроблю таким количеством,

То-то праздник будет отдельным личностям,

Возмущенным моим расшатываньем основ.

- Что ж вам слышно там, на такой-то кошмарной громкости?

Где ж в вас место для этой хрупкости, этой ломкости?

И куда вы сдаете пустые емкости

Из-под всех этих крепких слов?

То, что это зависимость – вряд ли большая новость.

Ни отсутствие интернета, ни труд, ни совесть

Не излечат от жажды – до всякой рифмы, то есть

Ты жадна, как бешеная волчица.

Тот, кто вмазался раз, приходит за новой дозой.

Первый ряд глядит на меня с угрозой.

Что до прозы – я не умею прозой,

Правда, скоро думаю научиться.

Предостереженья «ты плохо кончишь» - сплошь клоунада.

Я умею жить что в торнадо, что без торнадо.

Не насильственной смерти бояться надо,

А насильственной жизни – оно страшнее.

Потому что счастья не заработаешь, как ни майся,

Потому что счастье – тамтам ямайца,

Счастье, не ломайся во мне,

Вздымайся,

Не унимайся,

Разве выживу в этой дьявольской тишине я;

Потому что счастье не интервал – кварта, квинта, секста,

Не зависит от места бегства, состава теста,

Счастье – это когда запнулся в начале текста,

А тебе подсказывают из зала.

Это про дочь подруги сказать «одна из моих племянниц»,

Это «пойду домой», а все вдруг нахмурились и замялись,

Приобнимешь мальчика – а у него румянец,

Скажешь «проводи до лифта» - а провожают аж до вокзала.

И не хочется спорить, поскольку все уже

Доказала.

15 декабря 2007 года.

@@@

Еще Грекова обещала мне подарить футболку с надписью "Дякую тобi, Боже, що я не москаль".

Я считаю это полумерой и мечтаю раздобыть плакаты, популярные на Львивщине - пьяного косого мужичонку с щербатым ртом, рядом с которым написано: «... В рАссєі матом не ругаются... На ньом разгАварівают» и «Матюки перетворюють тебе в москаля».

19/12/07

@@@

Пока ты из щенка – в молодого волка, от меня никакого толка.

Ты приходишь с большим уловом, а я с каким-нибудь круглым словом,

Ты богатым, а я смотрю вслед чужим регатам,

Что за берега там, под юным месяцем под рогатым.

Я уже могу без тебя как угодно долго,

Где угодно в мире, с кем угодно новым,

Даже не ощущая все это суррогатом.

Но под утро приснится, что ты приехал, мне не сказали,

И целуешь в запястье, и вниз до локтя, легко и больно

И огромно, как обрушение бастиона.

Я, понятно, проснусь с ошпаренными глазами,

От того, что сердце колотится баскетбольно,

Будто в прорезиненное покрытие стадиона.

Вот зачем я ношу браслеты во все запястье.

И не сплю часами, и все говорю часами.

Если существует на свете счастье, то это счастье

Пахнет твоими мокрыми волосами.

Если что-то важно на свете, то только твой голос важен,

И все, что не он – тупой комариный зуд:

Кому сколько дали, кого куда повезут,

Кто на казенных харчах жиреет, а кто разут, -

Без тебя изо всех моих светоносных скважин

Прет густая усталость – черная, как мазут.

***

Взрослые – это нелюбознательные когда.

Переработанная руда.

Это не я глупа-молода-горда,

Это вы

не даете себе труда.

Назидательность легкая, ну, презрительная ленца.

Это не я напыщенная овца,

Это вас ломает дочитывать

до конца.

Потому что я реагент, вызываю жжение.

Напряжение,

Легкое кожное раздражение;

Я свидетельство вашего поражения,

вашей нарастающей пустоты.

Если она говорит – а кому-то плачется,

Легче сразу крикнуть, что плагиатчица,

Чем представить, что просто живей,

чем ты.

Я-то что, я себе взрослею да перелиниваю.

Заполняю пустую головку глиняную,

И все гну свою линию,

гну свою линию,

металлическую дугу.

Я же вовсе не про хотеться да обжиматься,

Абсолютно не про кокетство, не про жеманство,

Не про самоедство, не про шаманство –

Даже видеть этого не могу.

Я занимаюсь рифмованным джиу-джитсу.

Я ношу мужские парфюмы, мужские майки, мужские джинсы,

И похоже, что никому со мной не ужиться,

Мне и так-то много себя самой.

Потому что врагам простые ребята скальды

На любом расстоянии от кости отделяют скальпы,

Так что ты себя там не распускал бы,

Чтобы мне тут сниться, хороший мой.

24 декабря 2007 года.

@@@