Стихотворения

Проходит сеятель по ровным бороздам.

Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно,

Но в землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход,

Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Так и душа моя идет путем зерна:

Сойдя во мрак, умрет — и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ,

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год,—

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путем зерна.

Мир земле вечерней и грешной!

Блещут лужи, перила, стекла.

Под дождем я иду неспешно,

Мокры плечи, и шляпа промокла.

Нынче все мы стали бездомны,

Словно вечно бродяги мы были,

И поет нам дождь неуемный

Про древние слезы Рахили.

Пусть потомки с гордой любовью

Про дедов легенды сложат —

В нашем сердце грехом и кровью

Каждый день отмечен и прожит.

Горе нам, что по воле Божьей

В страшный час сей мир посетили!

На щеках у старухи прохожей —

Горючие слезы Рахили.

Не приму ни чести, ни славы,

Если вот, на прошлой неделе,

Ей прислали клочок кровавый

Заскорузлой солдатской шинели.

Ах, под нашей тяжелой ношей

Сколько б песен мы не сложили —

Лишь один есть припев хороший:

Неутешные слезы Рахили!

Взгляни, как солнце обольщает

Пересыхающий ручей

Полдневной прелестью своей, —

А он рокочет и вздыхает

И на бегу оскудевает

Средь обнажившихся камней.

Под вечер путник молодой

Приходит, песню напевая;

Свой посох на песок слагая,

Он воду черпает рукой

И пьет — в струе, уже ночной,

Своей судьбы не узнавая.

Сладко после дождя теплая пахнет ночь.

Быстро месяц бежит в прорезях белых туч.

Где-то в сырой траве часто кричит дергач.

Вот к лукавым губам губы впервые льнут.

Вот, коснувшись тебя, руки мои дрожат…

Минуло с той поры только шестнадцать лет.

Брента, рыжая речонка!

Сколько раз тебя воспели,

Сколько раз к тебе летели

Вдохновенные мечты —

Лишь за то, что имя звонко,

Брента, рыжая речонка,

Лживый образ красоты!

Я и сам спешил когда-то

Заглянуть в твои отливы,

Окрыленный и счастливый

Вдохновением любви.

Но горька была расплата.

Брента, я взглянул когда-то

В струи мутные твои.

С той поры люблю я, Брента,

Одинокие скитанья,

Частого дождя кропанье

Да на согнутых плечах

Плащ из мокрого брезента.

С той поры люблю я, Брента,

Прозу в жизни и в стихах.

Мельница забытая

В стороне глухой.

К ней обоз не тянется,

И дорога к мельнице

Заросла травой.

Не плеснется рыбица

В голубой реке.

По скрипучей лесенке

Сходит мельник старенький

В красном колпаке.

Постоит, послушает —

И грозит перстом

Вдаль, где дым из-за лесу

Завился веревочкой

Над людским жильем.

Постоит, послушает —

И пойдет назад:

По скрипучей лесенке,

Поглядеть, как праздные

Жернова лежат.

Потрудились камушки

Для хлебов да каш.

Сколько было ссыпано,

Сколько было смолото,

А теперь шабаш!

А теперь у мельника

Лес да тишина,

Да под вечер трубочка,

Да хмельная чарочка,

Да в окне луна.

От крыши до крыши протянут канат.

Легко и спокойно идет акробат.

В руках его — палка, он весь — как весы,

А зрители снизу задрали носы.

Толкаются, шепчут: «Сейчас упадет!» —

И каждый чего-то взволнованно ждет.

Направо — старушка глядит из окна,

Налево — гуляка с бокалом вина.

Но небо прозрачно, и прочен канат.

Легко и спокойно идет акробат.

А если, сорвавшись, фигляр упадет

И, охнув, закрестится лживый народ, —

Поэт, проходи с безучастным лицом:

Ты сам не таким ли живешь ремеслом?

Обо всем в одних стихах не скажешь.

Жизнь идет волшебным, тайным чередом,

Точно длинный шарф кому-то вяжешь,

Точно ждешь кого-то, не грустя о нем.

Нижутся задумчивые петли,

На крючок посмотришь — все желтеет кость,

И не знаешь, он придет ли, нет ли,

И какой он будет, долгожданный гость.

Утром ли он постучит в окошко

Иль стопой неслышной подойдет из тьмы

И с улыбкой, страшною немножко,

Все распустит разом, что связали мы.

Со слабых век сгоняя смутный сон,

Живу весь день, тревожим и волнуем,

И каждый вечер падаю, сражен

Усталости последним поцелуем.

Но и во сне душе покоя нет:

Ей снится явь, тревожная, земная,

И собственный сквозь сон я слышу бред,

Дневную жизнь с трудом припоминая.

В заботах каждого дня

Живу, — а душа под спудом

Каким-то пламенным чудом

Живет помимо меня.

И часто, спеша к трамваю

Иль над книгой лицо склоня,

Вдруг слышу ропот огня —

И глаза закрываю.

Нет, есть во мне прекрасное, но стыдно

Его назвать перед самим собой,

Перед людьми ж — подавно: с их обидной

Душа не примирится похвалой.

И вот — живу, чудесный образ мой

Скрыв под личиной низкой и ехидной…

Взгляни, мой друг: по травке золотой

Ползет паук с отметкой крестовидной,

Пред ним ребенок спрячется за мать,

И ты сама спешишь его согнать

Рукой брезгливой с шейки розоватой.

И он бежит от гнева твоего,

Стыдясь себя, не ведая того,

Что значит знак его спины мохнатой.

Нет, ты не прав, я не собой пленен.

Что доброго в наемнике усталом?

Своим чудесным, божеским началом,

Смотря в себя, я сладко потрясен.

Когда в стихах, в отображенье малом

Мне подлинный мой образ обнажен, —

Все кажется, что я стою, склонен,

В вечерний час над водяным зерцалом.

И, чтоб мою к себе приблизить высь,

Гляжу я в глубь, где звезды занялись.

Упав туда, спокойно угасает

Нечистый взор моих земных очей,

Но пламенно оттуда проступает

Венок из звезд над головой моей.

Так! наконец-то мы в своих владеньях!

Одежду — на пол, тело — на кровать.

Ступай, душа, в безбрежных сновиденьях

Томиться и страдать!

Дорогой снов, мучительных и смутных,

Бреди, бреди, несовершенный дух.

О, как еще ты в проблесках минутных

И слеп, и глух!

Еще томясь в моем бессильном теле,

Сквозь грубый слой земного бытия

Учись дышать и жить в ином пределе,

Где ты — не я;

Где, отрешен от помысла земного,

Свободен ты… Когда ж в тоске проснусь,

Соединимся мы с тобою снова

В нерадостный союз.

День изо дня, в миг пробужденья трудный,

Припоминаю я твой вещий сон,

Смотрю в окно и вижу серый, скудный

Мой небосклон,

Все тот же двор, и мглистый, и суровый,

И голубей, танцующих на нем…

Лишь явно мне, что некий отсвет новый

Лежит на всем.

О, если б в этот час желанного покоя

Закрыть глаза, вздохнуть и умереть!

Ты плакала бы, маленькая Хлоя,

И на меня боялась бы смотреть.

А я три долгих дня лежал бы на столе,

Таинственный, спокойный, сокровенный,

Как золотой ковчег запечатленный,

Вмещающий всю мудрость о земле.

Сойдясь, мои друзья (невелико число их!)

О тайнах тайн вели бы разговор.

Не внемля им, на розах, на левкоях

Растерянный ты нежила бы взор.

Так. Резвая — ты мудрости не ценишь.

И пусть! Зато сквозь смерть услышу, друг живой,

Как на груди моей ты робко переменишь

Мешок со льдом заботливой рукой.

Милые девушки, верьте или не верьте:

Сердце мое поет только вас и весну.

Но вот уж давно меня клонит к смерти,

Как вас под вечер клонит ко сну.

Положивши голову на розовый локоть,

Дремлете вы, — а там — соловей

До зари не устанет щелкать и цокать

О безвыходном трепете жизни своей.

Я бессонно брожу по земле меж вами,

Я незримо горю на сладком огне,

Я сладчайшими вам расскажу словами

Про всё, что уж начало сниться мне.

Ночью и днем надо мною упорно,

Гулко стрекочет швея на машинке.

К двери привешена в рамочке черной

Надпись короткая: «Шью по картинке».

Слушая стук над моим изголовьем,

Друг мои, как часто гадал я без цели:

Клонишь ты лик свой над трауром вдовьим

Иль над матроской из белой фланели?

Вот, я слабею, я меркну, сгораю,

Но застучишь ты — и в то же мгновенье,

Мнится, я к милой земле приникаю,

Слушаю жизни родное биенье —

Друг неизвестный! Когда пронесутся

Мимо души все былые обиды,

Мертвого слуха не так ли коснутся

Взмахи кадила, слова панихиды?

Метель, метель… В перчатке — как чужая

Застывшая рука.

Не странно ль жить, почти что осязая,

Как ты близка?

И все-таки бреду домой с покупкой,

И все-таки живу.

Как прочно всё! Нет, он совсем не хрупкий,

Сон наяву!

Еще томят земные расстоянья,

Еще болит рука,

Но всё ясней, уверенней сознанье,

Что ты близка.

Нет, больше не могу смотреть я

Туда, в окно!

О, это горькое предсмертье, —

К чему оно?

Во всем одно звучит: «Разлуке

Ты обречен!»

Как нежно в нашем переулке

Желтеет клен!

Ни голоса вокруг, ни стука,

Все та же даль…

А все-таки порою жутко,

Порою жаль.

Висел он, не качаясь,

На узком ремешке.

Свалившаяся шляпа

Лежала на песке.

В ладонь впивались ногти

На стиснутой руке.

А солнце восходило,

Стремя к полудню бег,

И, перед этим солнцем

Не опуская век,

Был высоко приподнят

На воздух человек.

И зорко, зорко, зорко

Смотрел он на восток.

Внизу столпились люди

В притихнувший кружок.

И был почти невидим

Тот узкий ремешок.

Смоленский рынок

Перехожу.

Полет снежинок

Слежу, слежу.

При свете дня

Желтеют свечи;

Всё те же встречи

Гнетут меня.

Всё к той же чаше

Припал — и пью…

Соседки наши

Несут кутью.

У церкви — синий

Раскрытый гроб,

Ложится иней

На мертвый лоб…

О, лёт снежинок,

Остановись!

Преобразись,

Смоленский рынок!

В темноте, задыхаясь под шубой, иду,

Как больная рыба по дну морскому.

Трамвай зашипел и бросил звезду

В черное зеркало оттепели.

Раскрываю запекшийся рот,

Жадно ловлю отсыревший воздух, —

А за мной от самых Никитских ворот

Увязался маленький призрак девочки.

А мне и волн морских прибой,

Влача каменья,

Поет летейскою струей,

Без утешенья.

Безветрие, покой и лень.

Но в ясном свете

Откуда же ложится тень

На руки эти?

Не ты ль еще томишь, не ты ль,

Глухое тело?

Вон — белая вскрутилась пыль

И пролетела.

Взбирается на холм крутой

Овечье стадо…

А мне айдесская сквозь зной

Сквозит прохлада.

…Это было

В одно из утр, унылых, зимних, вьюжных,—

В одно из утр пятнадцатого года.

Изнемогая в той истоме тусклой,

Которая тогда меня томила,

Я в комнате своей сидел один. Во мне,

От плеч и головы, к рукам, к ногам,

Какое-то неясное струенье

Бежало трепетно и непрерывно —

И, выбежав из пальцев, длилось дальше,

Уж вне меня. Я сознавал, что нужно

Остановить его, сдержать в себе, — но воля

Меня покинула… Бессмысленно смотрел я

На полку книг, на желтые обои,

На маску Пушкина, закрывшую глаза.

Все цепенело в рыжем свете утра.

За окнами кричали дети. Громыхали

Салазки по горе, но эти звуки

Неслись во мне как будто бы сквозь толщу

Глубоких вод…

В пучину погружаясь, водолаз

Так слышит беготню на палубе и крики

Матросов.

И вдруг — как бы толчок, — но мягкий, осторожный,—

И все опять мне прояснилось, только

В перемещенном виде. Так бывает,

Когда веслом мы сталкиваем лодку

С песка прибрежного; еще нога

Под крепким днищем ясно слышит землю.

И близким кажется зеленый берег

И кучи дров на нем; но вот качнуло нас—

И берег отступает; стала меньше

Та рощица, где мы сейчас бродили;

За рощей встал дымок; а вот — поверх деревьев

Уже видна поляна, и на ней

Краснеет баня.

Самого себя

Увидел я в тот миг, как этот берег;

Увидел вдруг со стороны, как если б

Смотреть немного сверху, слева. Я сидел,

Закинув ногу на ногу, глубоко

Уйдя в диван, с потухшей папиросой

Меж пальцами, совсем худой и бледный.

Глаза открыты были, но какое

В них было выраженье — я не видел.

Того меня, который предо мною

Сидел, — не ощущал я вовсе. Но другому,

Смотревшему как бы бесплотным взором,

Так было хорошо, легко, спокойно.

И человек, сидящий на диване,

Казался мне простым, давнишним другом,

Измученным годами путешествий.

Как будто бы ко мне зашел он в гости,

И, замолчав среди беседы мирной,

Вдруг откачнулся, и вздохнул, и умер.

Лицо разгладилось, и горькая улыбка

С него сошла.

Так видел я себя недолго: вероятно,

И четверти положенного круга

Секундная не обежала стрелка.

И как пред тем не по своей я воле

Покинул эту оболочку — так же

В нее и возвратился вновь. Но только

Свершилось это тягостно, с усильем,

Которое мне вспомнить неприятно.

Мне было трудно, тесно, как змее,

Которую заставили бы снова

Вместиться в сброшенную кожу…

Снова

Увидел я перед собою книги,

Услышал голоса. Мне было трудно

Вновь ощущать все тело, руки, ноги…

Так, весла бросив и сойдя на берег,

Мы чувствуем себя вдруг тяжелее.

Струилось вновь во мне изнеможенье,

Как бы от долгой гребли, — а в ушах

Гудел неясный шум, как пленный отзвук

Озерного или морского ветра.

Вновь эти плечи, эти руки

Погреть я вышел на балкон.

Сижу, — но все земные звуки —

Как бы во сне или сквозь сон.

И вдруг, изнеможенья полный,

Плыву: куда — не знаю сам,

Но мир мой ширится, как волны,

По разбежавшимся кругам.

Продлись, ласкательное чудо!

Я во второй вступаю круг

И слушаю, уже оттуда,

Моей качалки мерный стук.

В рот — золото, а в руки — мак и мед;

Последние дары твоих земных забот.

Но пусть не буду я, как римлянин, сожжен:

Хочу в земле вкусить утробный сон,

Хочу весенним злаком прорасти,

Кружась по древнему по звездному пути.

В могильном сумраке истлеют мак и мед,

Провалится монета в темный рот…

Но через много, много темных лет

Пришлец неведомый отроет мой скелет,

И в черном черепе, что заступом разбит,

Тяжелая монета загремит —

И золото сверкнет среди костей,

Как солнце малое, как след души моей.

Ищи меня в сквозном весеннем свете.

Я весь — как взмах неощутимых крыл,

Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,

Я легче зайчика: он — вот, он есть, я был.

Но, вечный друг, меж нами нет разлук!

Услышь, я здесь. Касаются меня

Твои живые, трепетные руки,

Простертые в текучий пламень дня.

Помедли так. Закрой, как бы случайно,

Глаза. Еще одно усилье для меня —

И на концах дрожащих пальцев, тайно,

Быть может, вспыхну кисточкой огня.

Семь дней и семь ночей Москва металась

В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро

Пускал ей кровь — и, обессилев, к утру

Восьмого дня она очнулась. Люди

Повыползли из каменных подвалов

На улицы. Так, переждав ненастье,

На задний двор, к широкой луже, крысы

Опасливой выходят вереницей

И прочь бегут, когда вблизи на камень

Последняя спадает с крыши капля…

К полудню стали собираться кучки.

Глазели на пробоины в домах,

На сбитые верхушки башен; молча

Толпились у дымящихся развалин

И на стенах следы скользнувших пуль

Считали. Длинные хвосты тянулись

У лавок. Проволок обрывки висли

Над улицами. Битое стекло

Хрустело под ногами. Желтым оком

Ноябрьское негреющее солнце

Смотрело вниз, на постаревших женщин

И на мужчин небритых. И не кровью,

Но горькой желчью пахло это утро.

А между тем уж из конца в конец,

От Пресненской заставы до Рогожской

И с Балчуга в Лефортово, брели,

Теснясь на тротуарах, люди. Шли проведать

Родных, знакомых, близких: живы ль, нет ли?

Иные узелки несли под мышкой

С убогой снедью: так в былые годы

На кладбище москвич благочестивый

Ходил на Пасхе — красное яичко

Съесть на могиле брата или кума…

К моим друзьям в тот день пошел и я.

Узнал, что живы, целы, дети дома,—

Чего ж еще хотеть? Побрел домой.

По переулкам ветер, гость залетный,

Гонял сухую пыль, окурки, стружки.

Домов за пять от дома моего,

Сквозь мутное окошко, по привычке

Я заглянул в подвал, где мой знакомый

Живет столяр. Необычайным делом

Он занят был. На верстаке, вверх дном,

Лежал продолговатый, узкий ящик

С покатыми боками. Толстой кистью

Водил столяр по ящику, и доски

Под кистью багровели. Мой приятель

Заканчивал работу: красный гроб.

Я постучал в окно. Он обернулся.

И, шляпу сняв, я поклонился низко

Петру Иванычу, его работе, гробу,

И всей земле, и небу, что в стекле

Лазурью отражалось. И столяр

Мне тоже покивал, пожал плечами

И указал на гроб. И я ушел.

А на дворе у нас, вокруг корзины

С плетеной дверцей, суетились дети,

Крича, толкаясь и тесня друг друга.

Сквозь редкие, поломанные прутья

Виднелись перья белые. Но вот —

Протяжно заскрипев, открылась дверца,

И пара голубей, плеща крылами,

Взвилась и закружилась: выше, выше,

Над тихою Плющихой, над рекой…

То падая, то подымаясь, птицы

Ныряли, точно белые ладьи

В дали морской. Вослед им дети

Свистали, хлопали в ладоши… Лишь один,

Лет четырех бутуз, в ушастой шапке,

Присел на камень, растопырил руки,

И вверх смотрел, и тихо улыбался.

Но, заглянув ему в глаза, я понял,

Что улыбается он самому себе,

Той непостижной мысли, что родится

Под выпуклым, еще безбровым лбом,

И слушает в себе биенье сердца,

Движенье соков, рост… Среди Москвы,

Страдающей, растерзанной и падшей,—

Как идол маленький, сидел он, равнодушный,

С бессмысленной, священною улыбкой.

И мальчику я поклонился тоже.

Дома

Я выпил чаю, разобрал бумаги,

Что на столе скопились за неделю,

И сел работать. Но, впервые в жизни,

Ни «Моцарт и Сальери», ни «Цыганы»

В тот день моей не утолили жажды.

Как на бульваре тихо, ясно, сонно!

Подхвачен ветром, побежал песок

И на траву плеснул сыпучим гребнем…

Теперь мне любо приходить сюда

И долго так сидеть, полузабывшись.

Мне нравится, почти не глядя, слушать

То смех, то плач детей, то по дорожке

За обручем их бег отчетливый. Прекрасно!

Вот шум, такой же вечный и правдивый,

Как шум дождя, прибоя или ветра.

Никто меня не знает. Здесь я просто

Прохожий, обыватель, «господин»

В коричневом пальто и круглой шляпе,

Ничем не замечательный. Вот рядом

Присела барышня с раскрытой книгой. Мальчик

С ведерком и совочком примостился

У самых ног моих. Насупив брови,

Он возится в песке, и я таким огромным

Кажусь себе от этого соседства,

Что вспоминаю,

Как сам я сиживал у львиного столпа

В Венеции. Над этой жизнью малой,

Над головой в картузике зеленом,

Я возвышаюсь, как тяжелый камень,

Многовековый, переживший много,

Людей и царств, предательств и геройств.

А мальчик деловито наполняет

Ведерышко песком и, опрокинув, сыплет

Мне на ноги, на башмаки… Прекрасно!

И с легким сердцем я припоминаю,

Как жарок был венецианский полдень,

Как надо мною реял недвижимо

Крылатый лев с раскрытой книгой в лапах,

А надо львом, крутясь и розовея,

Бежало облачко. А выше, выше —

Темногустая синь, и в ней катились

Незримые, но пламенные звезды.

Сейчас они пылают над бульваром,

Над мальчиком и надо мной. Безумно

Лучи их борются с лучами солнца…

Ветер

Все шелестит песчаными волнами

Листает книгу барышни. И всё, что слышу,

Преображенное каким-то чудом,

Так полновесно западает в сердце,

Что уж ни слов, ни мыслей мне не надо,

И я смотрю как бы обратным взором

В себя.

И так пленительна души живая влага,

Что, как Нарцисс, я с берега земного

Срываюсь и лечу туда, где я один,

В моем родном, первоначальном мире,

Лицом к лицу с собой, потерянным когда-то —

И обретенным вновь… И еле внятно

Мне слышен голос барышни: «Простите,

Который час?»

В час утренний у Santa Margherita

Я повстречал ее. Она стояла

На мостике, спиной к перилам. Пальцы

На сером камне, точно лепестки,

Легко лежали. Сжатые колени

Под белым платьем проступали слабо…

Она ждала. Кого? В шестнадцать лет

Кто грезится прекрасной англичанке

В Венеции? Не знаю — и не должно

Мне знать того. Не для пустых догадок

Ту девушку припомнил я сегодня.

Она стояла, залитая солнцем,

Но мягкие поля панамской шляпы

Касались плеч приподнятых — и тенью

Прохладною лицо покрыли. Синий

И чистый взор лился оттуда, словно

Те воды свежие, что пробегают

По каменному ложу горной речки,

Певучие и быстрые… Тогда-то

Увидел я тот взор невыразимый,

Который нам, поэтам, суждено

Увидеть раз и после помнить вечно.

На миг один является пред нами

Он на земле, божественно вселяясь

В случайные лазурные глаза.

Но плещут в нем те пламенные бури,

Но вьются в нем те голубые вихри,

Которые потом звучали мне

В сиянье солнца, в плеске черных гондол,

В тени летучей голубя и в красной

Струе вина.

И поздним вечером, когда я шел

К себе домой, о том же мне шептали

Певучие шаги венецианок,

И собственный мой шаг казался звонче,

Стремительней и легче. Ах, куда,

Куда в тот миг мое вспорхнуло сердце,

Когда тяжелый ключ с пружинным звоном

Я повернул в замке? И отчего,

Переступив порог сеней холодных,

Я в темноте у каменной цистерны

Стоял так долго? Ощупью взбираясь

По лестнице, влюбленностью назвал я

Свое волненье. Но теперь я знаю,

Что крепкого вина в тот день вкусил —

И чувствовал еще в своих устах

Его минутный вкус. А вечный хмель

Пришел потом.

Была жара. Леса горели. Нудно

Тянулось время. На соседней даче

Кричал петух. Я вышел за калитку.

Там, прислонясь к забору, на скамейке

Дремал бродячий серб, худой и черный.

Серебряный тяжелый крест висел

На груди полуголой. Капли пота

По ней катились. Выше, на заборе,

Сидела обезьяна в красной юбке

И пыльные листы сирени

Жевала жадно. Кожаный ошейник,

Оттянутый назад тяжелой цепью,

Давил ей горло. Серб, меня заслышав,

Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я

Воды ему. Но, чуть пригубив,—

Не холодна ли, — блюдце на скамейку

Поставил он, и тотчас обезьяна,

Макая пальцы в воду, ухватила

Двумя руками блюдце.

Она пила, на четвереньках стоя,

Локтями опираясь на скамью.

Досок почти касался подбородок,

Над теменем лысеющим спина

Высоко выгибалась. Так, должно быть,

Стоял когда-то Дарий, припадая

К дорожной луже, в день, когда бежал он

Пред мощною фалангой Александра.

Всю воду выпив, обезьяна блюдце

Долой смахнула со скамьи, привстала

И — этот миг забуду ли когда? —

Мне черную, мозолистую руку,

Еще прохладную от влаги, протянула…

Я руки жал красавицам, поэтам,

Вождям народа — ни одна рука

Такого благородства очертаний

Не заключала! Ни одна рука

Моей руки так братски не коснулась!

И, видит бог, никто в мои глаза

Не заглянул так мудро и глубоко,

Воистину — до дна души моей.

Глубокой древности сладчайшие преданья

Тот нищий зверь мне в сердце оживил,

И в этот миг мне жизнь явилась полной,

И мнилось — хор светил и волн морских,

Ветров и сфер мне музыкой органной

Ворвался в уши, загремел, как прежде,

В иные, незапамятные дни.

И серб ушел, постукивая в бубен.

Присев ему на левое плечо,

Покачивалась мерно обезьяна,

Как на слоне индийский магараджа.

Огромное малиновое солнце,

Лишенное лучей,

В опаловом дыму висело. Изливался

Безгромный зной на чахлую пшеницу.

В тот день была объявлена война.

Здесь домик был. Недавно разобрали

Верх на дрова. Лишь каменного низа

Остался грубый остов. Отдыхать

Сюда по вечерам хожу я часто. Небо

И дворика зеленые деревья

Так молодо встают из-за развалин,

И ясно так рисуются пролеты

Широких окон. Рухнувшая балка

Похожа на колонну. Затхлый холод

Идет от груды мусора и щебня,

Засыпавшего комнаты, где прежде

Гнездились люди…

Где ссорились, мирились, где в чулке

Замызганные деньги припасались

Про черный день; где в духоте и мраке

Супруги обнимались; где потели

В жару больные; где рождались люди

И умирали скрытно, — всё теперь

Прохожему открыто. О, блажен,

Чья вольная нога ступает бодро

На этот прах, чей посох равнодушный

В покинутые стены ударяет!

Чертоги ли великого Рамсеса,

Поденщика ль безвестного лачуга —

Для странника равны они: всё той же

Он песенкою времени утешен;

Ряды ль колонн торжественных иль дыры

Дверей вчерашних — путника всё так же

Из пустоты одной ведут в другую

Такую же…

Вот лестница с узором

Поломанных перил уходит в небо,

И, обрываясь, верхняя площадка

Мне кажется трибуною высокой.

Но нет на ней оратора. А в небе

Уже горит вечерняя звезда,

Водительница гордого раздумья.

Да, хорошо ты, время. Хорошо

Вдохнуть от твоего ужасного простора.

К чему таиться? Сердце человечье

Играет, как проснувшийся младенец,

Когда война, иль мор, или мятеж

Вдруг налетят и землю сотрясают;

Тут разверзаются, как небо, времена —

И человек душой неутолимой

Бросается в желанную пучину.

Как птица в воздухе, как рыба в океане,

Как скользкий червь в сырых пластах земли,

Как саламандра в пламени — так человек

Во времени. Кочевник полудикий,

По смене лун, по очеркам созвездий

Уже он силится измерить эту бездну

И в письменах неопытных заносит

События, как острова на карте…

Но сын отца сменяет. Грады, царства,

Законы, истины — преходят. Человеку

Ломать и строить — равная услада:

Он изобрел историю — он счастлив!

И с ужасом и с тайным сладострастьем

Следит безумец, как между минувшим

И будущим, подобно ясной влаге,

Сквозь пальцы уходящей, — непрерывно

Жизнь утекает. И трепещет сердце,

Как легкий флаг на мачте корабельной,

Между воспоминаньем и надеждой —

Сей памятью о будущем…

Но вот —

Шуршат шаги. Горбатая старуха

С большим кулем. Морщинистой рукой

Она со стен сдирает паклю, дранки

Выдергивает. Молча подхожу

И помогаю ей, и мы в согласье добром

Работаем для времени. Темнеет,

Из-за стены встает зеленый месяц,

И слабый свет его, как струйка, льется

По кафелям обрушившейся печи.

Уж волосы седые на висках

Я прядью черной прикрываю,

И замирает сердце, как в тисках,

От лишнего стакана чаю.

Уж тяжелы мне долгие труды,

И не таят очарованья

Ни знаний слишком пряные плоды,

Ни женщин душные лобзанья.

С холодностью взираю я теперь

На скуку славы предстоящей…

Зато слова: цветок, ребенок, зверь —

Приходят на уста всё чаще.

Рассеянно я слушаю порой

Поэтов праздные бряцанья,

Но душу полнит сладкой полнотой

Зерна немое прорастанье.

На спичечной коробке —

Смотри-ка — славный вид:

Кораблик трехмачтовый

Не двигаясь бежит.

Не разглядишь, а верно —

Команда есть на нем,

И в тесном трюме, в бочках,

Изюм, корица, ром.

И есть на нем, конечно,

Отважный капитан,

Который видел много

Непостижимых стран.

И верно — есть матросик,

Что мастер песни петь

И любит ночью звездной

На небеса глядеть.

И я, в руке Господней,

Здесь, на Его земле, —

Точь-в-точь как тот матросик

На этом корабле.

Вот и сейчас, быть может,

В каюте кормовой

В окошечко глядит он

И видит — нас с тобой.

И весело, и тяжело

Нести дряхлеющее тело.

Что буйствовало и цвело,

Теперь набухло и дозрело.

И кровь по жилам не спешит,

И руки повисают сами.

Так яблонь осенью стоит,

Отягощенная плодами,

И не постигнуть юным вам

Всей нежности неодолимой,

С какою хочется ветвям

Коснуться вновь земли родимой.

Ты показала мне без слов,

Как вышел хорошо и чисто

Тобою проведенный шов

По краю белого батиста.

А я подумал: жизнь моя,

Как нить, за Божьими перстами

По легкой ткани бытия

Бежит такими же стежками.

То виден, то сокрыт стежок,

То в жизнь, то в смерть перебегая…

И, улыбаясь, твой платок

Перевернул я, дорогая.

Слепящий свет сегодня в кухне нашей.

В переднике, осыпана мукой,

Всех Сандрильон и всех Миньон ты краше

Бесхитростной красой.

Вокруг тебя, заботливы и зримы,

С вязанкой дров, с кувшином молока,

Роняя перья крыл, хлопочут херувимы…

Сквозь облака

Прорвался свет, и по кастрюлям медным

Пучками стрел бьют желтые лучи.

При свете дня подобен розам бледным

Огонь в печи.

И, эти струи будущего хлеба

Сливая в звонкий глиняный сосуд,

Клянется ангел нам, что истинны, как небо,

Земля, любовь и труд.

Над полями, лесами, болотами,

Над извивами северных рек

Ты проносишься плавными взлетами,

Небожитель — герой — человек.

Напрягаются крылья, как парусы,

На руле костенеет рука,

А кругом — взгроможденные ярусы:

Облака — облака — облака.

И, смотря на тебя недоверчиво,

Я качаю слегка головой:

Выше, выше спирали очерчивай,

Но припомни — подумай — постой.

Что тебе до надоблачной ясности?

На земной, материнской груди

Отдохни от высот и опасностей,—

Упади — упади — упади!

Ах, сорвись, и большими зигзагами

Упади, раздробивши хребет,—

Где трибуны расцвечены флагами,

Где народ — и оркестр — и буфет…

«Вечерние известия!..»

Ори, ласкай мне слух,

Пронырливая бестия,

Вечерних улиц дух.

Весенняя распутица

Ведет меня во тьму,

А он юлит и крутится,

И все равно ему —

Геройство иль бесчестие,

Позор иль торжество:

Вечерние известия —

И больше ничего.

Шагает демон маленький,

Как некий исполин,

Расхлябанною валенной

Над безднами судьбин.

Но в самом безразличии,

В бездушье торгаша —

Какой соблазн величия

Пьет жадная душа!

Заветные часы уединенья!

Ваш каждый миг лелею, как зерно;

Во тьме души да прорастет оно

Таинственным побегом вдохновенья.

В былые дни страданье и вино

Воспламеняли сердце. Ты одно

Живишь меня теперь — уединенье.

С мечтою — жизнь, с молчаньем — песнопенье

Связало ты, как прочное звено.

Незыблемо с тобой сопряжено

Судьбы моей грядущее решенье.

И если мне погибнуть суждено —

Про моряка, упавшего на дно,

Ты песенку мне спой — уединенье!

Как выскажу моим косноязычьем

Всю боль, весь яд?

Язык мой стал звериным или птичьим,

Уста молчат.

И ничего не нужно мне на свете,

И стыдно мне,

Что суждены мне вечно пытки эти

В его огне;

Что даже смертью, гордой, своевольной,

Не вырвусь я;

Что и она — такой же, хоть окольный,

Путь бытия.

Я наживляю мой крючок

Трепещущей звездой.

Луна — мой белый поплавок

Над черною водой.

Сижу, старик, у вечных вод

И тихо так пою,

И солнце каждый день клюет

На удочку мою.

А я веду его, веду

Весь день по небу, но —

Под вечер, заглотав звезду,

Срывается оно.

И скоро звезд моих запас

Истрачу я, рыбак.

Эй, берегитесь! В этот час

Охватит землю мрак.

Здесь, у этого колодца,

Поднесла ты мне две розы.

Я боялся страсти томной —

Алых роз твоих не принял.

Я сказал: «Прости, Алина,

Мне к лицу венок из лавров

Да серебряные розы

Размышлений и мечтаний».

Больше нет Алины милой,

Пересох давно колодец,

Я ж лелею одиноко

Голубую розу — старость.

Скоро в домик мой сойдутся

Все соседи и соседки

Посмотреть, как я забылся

С белой, томной розой смерти.

Забвенье — сознанье — забвенье…

А сердце, кровавый скупец,

Всё копит и копит мгновенья

В огромный свинцовый ларец.

В ночи ли проснусь я, усталый,

На жарком одре бредовом —

Оно, надрываясь, в подвалы

Ссыпает мешок за мешком.

А если глухое биенье

Замедлит порою слегка —

Отчетливей слышно паденье

Червонца на дно сундука.

И много тяжелых цехинов,

И много поддельных гиней

Толпа теневых исполинов

Разграбит в час смерти моей.

Запоздалая старуха,

Задыхаясь, тащит санки.

Ветер, снег.

А бывало-то! В Таганке!

Эх!

Расстегаи — легче пуха,

Что ни праздник — пироги,

С рисом, с яйцами, с визигой…

Ну, тянись, плохая, двигай!

А кругом ни зги.

«Эх, сыночек, помоги!»

Но спешит вперед прохожий,

Весь блестя скрипучей кожей.

И вослед ему старуха

Что-то шепчет, шепчет глухо,

И слаба-то, и пьяна

Без вина.

Это вечер. Завтра глянет

Мутный день, метель устанет,

Чуть закружится снежок…

Выйдем мы — а у ворот

Протянулась из сугроба

Пара ног.

Легкий труп, окоченелый,

Простыней покрывши белой,

В тех же саночках, без гроба,

Милицейский увезет,

Растолкав плечом народ.

Неречист и хладнокровен

Будет он, а пару бревен,

Что везла она в свой дом,

Мы в печи своей сожжем.