Стихотворения (1884 г.)

Вы новой жизнию дарили

Меня в тот памятный мне час,

Когда стихи мои хвалили

Хвалой мне лестной в первый раз.

Не дорожу я криком света,

Весь мир мне холоден и пуст,

Но мило мне из ваших уст

Именование поэта.

Итак, да буду я певец,

Да буду возвеличен вами

И мой сомнительный венец

Пусть блещет вашими лучами.

Не обиженный судьбами,

Награжденный за мечты,

Повергаю перед вами

Вам знакомые цветы.

Вы их, сирых, обласкали,

Из безвестности немой

К свету путь им указали

Благосклонной похвалой.

И теперь, чтоб вышел краше

Скудный сбор стихов моих,

Светлый вид улыбки вашей

Отпечатайте на них.

День гас, как в волны погружались

В туман окрестные поля,

Лишь храмы гордо возвышались

Из стен зубчатого Кремля.

Одета ризой вековою,

Воспоминания полна,

Явилась там передо мною

Страны родимой старина.

Когда над Русью тяготело

Иноплеменное ярмо

И рабство резко впечатлело

Свое постыдное клеймо,

Когда в ней распри возникали,

Князья, забыв и род и сан,

Престолы данью покупали,

В Москве явился Иоанн.

Потомок мудрый Ярослава

Крамол порывы обуздал,

И под единою державой

Колосс распадшийся восстал.

Соединенная Россия,

Изведав бедствия оков

Неотразимого Батыя,

Восстала грозно на врагов.

Почуя близкое паденье,

К востоку хлынули орды,

И их кровавые следы

Нещадно смыло истребленье.

Потом и Грозный, страшный в брани,

Надменный Новгород смирил

И за твердынями Казани

Татар враждебных покорил.

Но, жребий царства устрояя,

Владыка грозный перешел

От мира в вечность, оставляя

Младенцу-сыну свой престол;

А с ним, в чаду злоумышлении

Бояр, умолк закона глас –

И, жертва тайных ухищрений,

Младенец царственный угас.

Тогда, под маскою смиренья

Прикрыв обдуманный свой ков,

Взошел стезею преступленья

На трон московский Годунов.

Но власть, добытая коварством,

Шатка, непрочен чуждый трон,

Когда, поставленный над царством,

Попран наследия закон;

Борис под сению державной

Недолго бурю отклонял:

Венец, похищенный бесславно,

С главы развенчанной упал…

Тень убиенного явилась

В нетленном саване молвы –

И кровь ручьями заструилась

По стогнам страждущей Москвы,

И снова ужас безначалии

Витал над русскою землей, –

И снова царству угрожали

Крамолы бранною бедой.

Как божий гнев, без укоризны

Народ все бедствия сносил

И о спасении отчизны

Творца безропотно молил,

И не напрасно, – провиденье,

Источник вечного добра,

Из праха падших возрожденье

Явило в образе Петра.

Посланник боговдохновенный,

Всевышней благости завет,

Могучей волей облеченный,

Великий рек: да будет свет

В стране моей, – и Русь прозрела;

В ряду его великих дел

Звезда счастливая блестела –

И мрак невежества редел.

По мановенью исполина,

Кругом – на суше и морях –

Обстала стройная дружина,

Неотразимая в боях,

И, оперенные громами,

Орлы полночные взвились, –

И звуки грома меж строями

В подлунной славой раздались.

Так царство русское восстало!

Так провиденье, средь борьбы

Со мглою света, совершало

Законы тайные судьбы!

Так, славу Руси охраняя,

Творец миров, зиждитель сил

Бразды державные вручил

Деснице мощной Николая!

Престольный град! так я читал

Твои заветные преданья

И незабвенные деянья

Благоговейно созерцал!

Творец! Ниспошли мне беды и лишенья,

Пусть будет мне горе и спутник и друг!

Но в сердце оставь мне недуг вдохновенья,

Глубокий, прекрасный, священный недуг!

Я чувствую, боже: мне тяжко здоровье;

С ним жизни моей мне невидима цель.

Да будет же в мире мне грусть – изголовье,

Страдание – пища, терпенье – постель!

Земная надежда, как призрак исчезни!

Пусть мрачно иду я тропой бытия!

Но в сладких припадках небесной болезни

Да снидет мне в душу отрада моя!

Когда же, отозван небес произволом,

Меня он покинет – желанный недуг,

И дар мой исчезнет, и стройным глаголом

Не будет увенчан мой тщетный досуг, –

Дозволь мне, о небо, упадшему духом,

Лишенному силы, струнами владеть, –

На звуки склоняясь внимательным слухом,

Волшебные песни душой разуметь!

С земли воздымаясь до горнего мира,

Пророческий голос отрадой мне будь!

До сердца коснется знакомая лира –

Увлажатся очи и двигнется грудь!

Когда судьба тебя послала

В тернистый, трудный жизни путь

И пищей скорби упитала

Твою взволнованную грудь,

И если небом заповедан

Тебе священный крест любви, –

Живи один! Кому ты предан –

С собой в путь мрачный не зови!

Пусть тяжко с милым нам созданьем

Не разделить судьбы своей,

Но верь: стократно тяжелей

Его терзать своим страданьем!

От грусти-злодейки, от черного горя

В волненье бежал я до Черного моря

И воздух в пути рассекал как стрела,

Злодейка догнать беглеца не могла.

Домчался я, стали у берега кони,

Зачуяло сердце опасность погони…

Вот, кажется, близко, настигнет, найдет

И грудь мою снова змеей перевьет.

Где скроюсь я? Нет здесь дубов-великанов,

И тени негусты олив и каштанов.

Где скроюсь, когда после яркого дня

Так ярко луна озаряет меня;

Когда, очарованный ночи картиной,

Бессонный, в тиши, над прибрежной стремниной

Влачу я мечтой упоенную лень

И, малый, бросаю огромную тень?

Где скроюсь? Томленьем полуденным полный,

Уйду ль погрузиться в соленые волны?

Тоска меня сыщет, и в море она

Поднимется мутью с песчаного дна.

Пущусь ли чрез море? – На бреге Тавриды

Она меня встретит, узнает, займет

И больно в глубоких объятьях сожмет.

Страшусь… Но доселе ехидны сердечной

Не чувствуя жала, свободный, беспечный,

Смотрю я на южный лазоревый свод,

На лоно широко раскинутых вод

И, в очи небес устремив свои очи,

Пью сладостный воздух серебряной ночи…

Зачем тебе гнаться, злодейка, за мной?

Помедли, беглец возвратится домой.

Постой, пред тобою минутный изменник,

Приду к тебе сам я – и снова твой пленник,

В груди моей светлого юга красу

Как новую пищу тебе принесу

И с новою в сердце скопившейся силой

Проснусь для страданья, для песни унылой.

А ныне, забывший и песни и грусть,

Стою, беззаботный, на бреге Эвксина,

Смотрю на волнистую грудь исполина

И волн его говор твержу наизусть.

В стране, где светлыми лучами

Живее блещут небеса,

Есть между морем и горами

Земли цветущей полоса.

Я там бродил, и дум порывы

Невольно к вам я устремлял,

Когда под лавры и оливы

Главу мятежную склонял.

Там часто я, в разгуле диком,

В свободных, царственных мечтах,

Вас призывал безумным кликом, –

И эхо вторило в горах.

О вас я думал там, где влага

Фонтанов сладостных шумит,

Там, где гиганта Чатырдага

Глава над тучами парит,

Там, где по яхонту эфира

Гуляют вольные орлы,

Где путь себе хрусталь Салгира

Прошиб из мраморной скалы;

Там, средь природы колоссальной,

На высях гор, на ребрах скал,

Оставил я мой след печальный

И ваше имя начертал,

И после – из долин метались

Мои глаза на высоты,

Где мною врезаны остались

Те драгоценные черты.

Они в лазури утопали,

А я смотрел издалека,

Как солнца там лучи играли

Или свивались облака…

Блеснет весна иного года,

И, может быть, в желанный час

Тавриды пышная природа

В свои объятья примет вас.

Привычный к высям и оврагам,

Над бездной дола, в свой черед,

Татарский конь надежным шагом

Вас в область молний вознесет;

И вы найдете те скрижали,

Где, проясняя свой удел

И сердца тайные печали,

Я имя ваше впечатлел.

Быть может, это начертанье –

Скалам мной вверенный залог –

Пробудит в вас воспоминанье

О том, кто вас забыть не мог!

Но я страшусь: тех высей темя

Обвалом в бездну упадет,

Или завистливое время

Черты заветные сотрет,

Иль, кроя мраком свет лазури

И раздирая облака,

Изгладит их ревнивой бури

Неотразимая рука…

И не избегну я забвенья,

И, скрыта в прахе разрушенья,

Бесценной надписи лишась,

Порой под вашими стопами

Мелькнет не узнанная вами

Могила дум моих об вас!

Наш край и хладен и суров,

Покрыто небо мглой ненастной,

И вместо солнца шар чуть ясный

Меж серых бродит облаков.

Но иногда – вослед деннице, –

Хоть редко, хоть однажды в год,

Восстанет утро в багрянице,

И день весь в золоте взойдет,

И, пропылав в лазурных безднах,

Утонет в пурпурной заре,

И выйдет ночь в алмазах звездных

И в чистом лунном серебре.

Счастлив, кого хоть проблеск счастья

В печальной жизни озарил!

Счастлив, кто в сумраке ненастья

Улыбку солнца захватил!

Суров наш край. Кругом всё плоско.

В сырой равнине он лежит.

В нем эхо мертвое молчит

И нет на клики отголоска.

Без обольщения окрест

Скользят блуждающие взгляды.

Но посреди сих скудных мест

Есть угол воли и отрады.

Там рощи скинулись шатром

И отразились озерами,

И дол, взволнованный холмами,

Широким стелется ковром;

Под светлым именем Парнаса

Пригорок стал среди холмов,

И тут же сельского Пегаса

Хребет оседланный готов.

Блажен, кто там хотя однажды

С своею музою летал

И бурный жар высокой жажды

Стихом гремучим заливал!

Суров наш край, повит снегами, –

И часто, вскормлены зимой,

В нем девы с ясными очами

Блестят безжизненной красой.

Но есть одна… зеницу ока

Природа жизнью ей зажгла

И ей от Юга и Востока

Дары на Север принесла.

Блажен, кто мог ей, полн смиренья,

Главой поникшею предстать

И гром и пламя вдохновенья

Пред ней как жертву разметать!

Счастлив и тот, кто, полн смущенья,

Покорно голову склоня,

Принес ей бедное творенье

На память золотого дня,

Когда, в пучину светлой дали

Из-под клубящейся вуали

Летучий погружая взор

И рассекая воздух звонкой,

Она летала амазонкой

По высям парголовских гор, –

И как на темени Парнаса,

В прохладе сумрачного часа

Сама собой озарена,

Под темным зелени навесом

Она стояла – и за лесом

Стыдливо пряталась луна!

Любовь отвергла ты… но ты мне объявила,

Что дружбу мне даришь; благодарю, Людмила!

Отныне мы друзья. Освобожден от мук,

Я руку жму твою: благодарю, мой друг!

С тобой беседуя свободно, откровенно,

Я тихо приклонюсь главою утомленной

На дружескую грудь… Но что я вижу? Ты

Краснеешь… Вижу стыд и робость красоты…

Оставь их! Я в тебе уже не властелинку,

Но друга признаю………..

…………………

В любви – остерегись: для ней нужна ограда;

А мы, второй пример Ореста и Пилада,

Должны быть запросто. Условий светских груз

Не должен бременить наш искренний союз.

Прочь робкие мечты! Судя и мысля здраво,

Должны любовникам мы предоставить право

Смущаться и краснеть, бледнеть и трепетать;

А мы… Да осенит нас дружбы благодать!

На долю нам даны лишь пыл рукопожатий,

…………………

Да, как бы ни было, при солнце иль луне,

Беседы долгие… в тиши… наедине.

В краю, где природа свой лик величавый

Венчает суровым сосновым венцом

И, снегом напудрив столетни дубравы,

Льдом землю грунтует, а небо свинцом;

В краю, где, касаясь творений начала,

Рассевшийся камень, прохваченный мхом,

Торчит над разинутой пастью провала

Оскаленным зубом иль голым ребром;

Где – в скудной оправе, во впадине темной,

Средь камней простых и нахмуренных гор

Сверкает наш яхонт прозрачный, огромный –

Одно из великих родимых озер;

Где лирой Державин бряцал златострунной,

Где воет Кивача «алмазна гора»,

Где вызваны громы работы чугунной,

Как молотом божьим – десницей Петра;

Где след он свой врезал под дубом и сосной,

Когда он Россию плотил и ковал –

Державный наш плотник, кузнец венценосный,

Что в деле творенья творцу помогал, –

Там, други, по милости к нам провиденья,

Нам было блаженное детство дано

И пало нам в душу зерно просвещенья

И правды сердечной святое зерно.

С тех пор не однажды весна распахнулась

И снова зима пролегла на Руси!

Не раз вокруг Солнца Земля повернулась

И сколько вращалась кругом на оси!

И сколько мы с ней и на ней перемчались

В сугубом движенье, по жизни – вперед!

Иные уж с пылкими днями расстались,

И к осени дело! И жатва идет.

Представим же колос от нивы янтарной,

Который дороже весенних цветов, –

Признательность, други, души благодарной –

Один из прекрасных, чистейших плодов.

Пред нами единый из сеявших семя;

На миг пред своими питомцами он;

Созрелые дети! Захватим же время

Воздать ему вкупе усердный поклон!

И вместе с глубоким приветом рассудка

Ему наш сердечный привет принести

В златую минуту сего промежутка

Меж радостным «здравствуй» и тихим «прости»

И родине нашей поклон и почтенье,

Где ныне, по стройному ходу годов,

За нами другое встает поколенье

И свежая зреет семья земляков, –

Да здравствует севера угол суровый,

Пока в нем онежские волны шумят,

Потомками вторится имя Петрово

И бардом воспетый ревет водопад!

Тебе не нужно звонких слов,

Ни гимнов жертвенных поэта,

Ни звуков лестного привета –

Нет! И клянусь огнем стихов, –

С тех пор, как я тебя завидел

И петь и славить возлюбил, –

Тебя я лестью не обидел,

Пустой хвалой не оскорбил!

Чуждаясь неги бесполезной,

Тебе был внятен и не дик

Мой тяжкий ямб, мой стих железный

И правды кованый язык.

Я не хотел к тебе приблизить

Любви лукавую мечту

И вялой нежностью унизить

Суровой думы высоту.

Небес заветных в край лазурный

Себе полет я воспретил

И стон – порою слишком бурный –

Не раз в груди остановил.

Ты жизнь уму, а сердцу – кара, –

Знать, так назначено судьбой!

Ты холодна… но холод твой

Милей полуденного жара.

Устав от душной суеты,

Отрадно горю и томленью

Найти приют под свежей тенью

Твоей разумной красоты.

Тому, кто вырвется из ада

Житейских дел, где тяжело

Проклятьем сдавлено чело, –

Сладка эдемская прохлада!

Но если – к раю приведен –

Проникнуть вдаль помыслит он,

Отколь блаженства воздух пашет, –

Твой острый взор тогда над ним

Подъят, как меч, которым машет

Привратник рая – херувим!

Спасен, кто в сфере испытанья,

Испив твой взор, вкусивши речь,

Успел от вечного страданья

Остаток сердца уберечь!

Ты холодна… Так видит око!

Ты вся как мраморный кумир,

Но сердце женщины глубоко, –

В нем можно спрятать целый мир.

Трудна извитая дорога

К тому, что скрыто в этой мгле.

Тайн много на небе у бога,

Но тайны есть – и на земле!

Не мечи из-под ресницы

Стрел разящих на меня!

Под огнем твоей зеницы

Уж и так повержен я.

Ты красою всемогущей

Всех богаче в сей стране –

Я убогий, неимущий, –

Дай же милостину мне!

Вместо куклы в модном платье,

Женни, вот тебе занятье:

Я принес мои стишки!

Ждать ли мне за это ласки?

Рада ль ты? Горят ли глазки?

Шевелятся ли ушки?

Лепечи пока, малютка,

Рифмы легкие шутя!

Скоро будешь институтка,

Скоро вырастешь, дитя!

Расцветешь, как цвет махровый.

И к тебе – не знаю кто –

Уж поэт напишет новый,

И напишет уж не то!

Ты успеешь в той поэме

Тайну милую постичь;

Вспомни, Женни, в это время

Я уж буду старый хрыч

Иль косой саженью глубже

Буду тлеть в земле сырой.

Не забудь же – приголубь же

Хоть надгробный камень мой.

Пусть над ним головку склонит

Женни резвая слегка

И приветная рука

Ветку зелени уронит

На могилу старика!

Ум свой в думы погрузив,

За столом сидел калиф.

Пред владыкой величавым

Раб трепещущий его

Блюдо с пышущим пилавом

Опрокинул на него.

Грозен, страшен, как судьба,

Посмотрел он на раба;

Тот, готов расстаться с светом,

Прошептал полуживой:

«Рай обещан Магометом

Тем, кто гнев смиряет свой».

«Не сержусь», – сказал калиф,

Укрощая свой порыв.

Ободряясь, отирает

Раб холодный пот с чела.

«Рай – и тем, – он продолжает, –

Кто не памятует зла».

«Забываю». – Веселей

Стал калиф, а раб смелей:

«Надо в светлый рай для входа

И за зло платить добром».

– «Раб! Дарю тебя свободой

И осыплю серебром».

От восторга раб едва

Мог опомниться сперва,

Пораженный этим чудом, –

А калиф смотрел, признав

Самым вкусным сердцу блюдом

Опрокинутый пилав.

Она угасла – отстрадала,

Страданье было ей венцом;

Она мучительным концом

Достигла светлого начала.

Грустна сей бренной жизни глушь,

В ней счастья нет для ясных душ, –

Их мучит тяжко и жестоко

Невольный взгляд на море зла,

На вид ликующий порока

И света скучные дела, –

И, гордо отвергая розы

И жизни праздничный сосуд,

Они на часть себе берут

Святые тернии и слезы.

Отрада их в житейской мгле

Одна – сочувствовать глубоко

Всему, что чисто и высоко,

Что светит богом на земле.

Удел их высших наслаждений

Не в блеске злата и сребра,

Но посреди благотворении,

В священных подвигах добра!

Так, перейдя сей дольней жизни

Добром запечатленный путь,

Она взлетела – отдохнуть

В своей божественной отчизне.

Тяжелый опыт превозмочь

Судьба при жизни ей судила, –

Она давно невесту-дочь

В тот мир нетленный отпустила.

И, переждав разлуки срок,

Спеша к родимой на свиданье,

Она другую на прощанье

Земле оставила в залог,

Чтоб там и здесь свой образ видеть

И, утешая лик небес,

Земли печальной не обидеть,

Где светлый быт ее исчез!

Вот он, муз приют любимый,

Храм наук, обитель дев,

Оком царственным хранимый

Вертоград страны родимой,

Счастья пламенный посев,

Юных прелестей рассадник,

Блага чистого родник,

Неземных даров тайник,

Гроздий полный виноградник,

Небом дышащий цветник!

Это – мир, где жизнью вешней

Веет, дышит круглый год;

Это – мир, но мир не здешний,

В нем гроза цветов не рвет,

Вихрь не зыблет сей теплицы,

Терн не входит в сей венец, –

Чисты белые страницы

Этих бархатных сердец.

Здесь тлетворное страданье

Не тревожит райских снов,

Здесь одно лишь – обожанье,

Тайнам неба подражанье.

………….

Срок придет, и под крылами

Разлучительных минут

Пред несметными очами

Многоцветными лучами

Девы белые блеснут;

Группой радужно летучей

Промелькнут, волшебный клир

Морем трепетных созвучий

Обольет прощальный пир;

И из райского чертога

Разлетится племя роз,

Оставляя у порога

В благодарность перлы слез.

Так, до дня миросозданья,

В слитный сплавлено венец,

Рдело божие сиянье,

Но едва изрек творец,

И творения убранство,

Звезды, перлы естества,

Вспыхнув, брызнули в пространство

С диадемы божества;

И, простясь одна с другою

И облекшись в благодать,

Стали розно над землею

Миру темному сиять;

И во мгле земного быта

Есть для каждого одна, –

Тайна жизни в ней сокрыта

И судьба заключена.

Так, но грозный миг разлуки, –

Чуя славу впереди,

Сжаты огненные звуки

В поэтической груди;

Зреют, спеют молодые,

Долго на сердце лежат –

Срок наступит, и родные

Крупным хором задрожат,

Хлынут звонкою слезою,

И, рассыпаны певцом,

Эти звуки под грозою

В мир уходят за венцом!

Срок настал: из врат науки,

Из священной глубины

Излетайте, божьи звуки,

Звезды русской стороны!

Свет проникнут ожиданьем, –

Взвейтесь, дивные, в эфир

И негаснущим сияньем

Очаруйте бедный мир!

Когда в ее очах небесных пламень блещет

И полный, звонкий стих в устах ее трепещет,

То бурно катится, сверкает и звучит,

То млеет, нежится, струится и журчит, –

Я жадно слушаю страстей язык могучий

И таю под огнем пронзительных созвучий;

Всё глубже ноет грудь, и сердцу горячей,

И просится слеза из каменных очей.

Нет, милые друзья, – пред этой девой стройной

Смущаем не был я мечтою беспокойной,

Когда – то в очи ей застенчиво взирал,

То дерзостный мой взор на грудь ее склонял,

Любуясь красотой сей выси благодатной,

Прозрачной, трепетной, двухолмной, двураскатной.

Роскошный этот вид и гордость на челе

Являли мне тогда богиню на земле.

Я вас не понимал, – мне чужд был и несроден

Ваш чувственный восторг. От дум земных свободен,

Я чувство новое в груди своей питал:

Поклонник чистых муз – желаньем не сгорал

Удава кольцами вкруг милой обвиваться,

Когтями ястреба в пух лебедя впиваться –

Нет! – Жрец изящного – я мыслил: в этот миг

К чему мне звуков дар, гремучий мой язык?

О, если бы теперь, сим видом упоенный,

Я был сын древности, ваятель вдохновенный!

Блеснул бы в этот миг мне Фидия венец,

Луч яркий божества во грудь мою проникнул,

«Вот перси дивные! – тогда бы я воскликнул. –

Подайте мрамор мне! Подайте мне резец!»

И с мраморной скалы я б грубый череп скинул,

И перси из нее божественные вынул,

И жизнью облил их. Казалось бы, оне,

Сокрыв огонь страстей в бездонной глубине,

На миг оцепенев под искусом желанья,

Наполнились волной мятежного дыханья,

И, бурный вздох в себе стараясь удержать,

Готовы – закипеть, хотят – затрепетать;

И всё, что в них влекло б к земному обольщенью,

Слегка полузакрыв кудрей волнистых тенью,

Богини чистый лик я вывел бы светло

И думу строгую ей бросил на чело,

Лоб смертный, подходя, вдруг вспыхивал, как пламень,

И, дерзкий, мнил обнять богоподобный камень.

Но, взоры возведя на светоносный лик,

Мгновенно б головой преступною поник,

Молитву произнес в ограду от волнений

И, бледный, преклонил дрожащие колени.

Забуду ли ее? – Она вилась, как змейка,

Сверкая искрами язвительных очей,

А всё ж была добра мне милая злодейка,

И за свою любовь я благодарен ей.

Мою докучливость она переносила,

Мое присутствие терпела; даже грусть,

Грусть вечную мою, глубокую – щадила,

Страдать позволила и говорила: «Пусть!

Пускай он мучится! Страдание полезно.

Пусть любит он меня, хоть любит нелюбезно!

Пускай надеется! Зачем ему мешать

И вдохновляться мной, и рифмы совершать?

Для песен пламенных ему я буду темой,

И он потешит нас гремучею поэмой!»

Я пел, – и между тем как с легкого пера

Катился бурный стих, мучительный и сладкой,

Она, лукавая, смеялась… но украдкой –

Итак, – не правда ли? – она была добра?

Есть цветок… его на лире

Вечно славить я готов.

Есть цветок… он в грустном мире

Краше всех других цветов.

То цветок не однолетний:

Всё милее, всё приветней

Он растет из году в год

И, дивя собой природу,

По семнадцатому году

Полной прелестью цветет.

Он подъемлется так статно,

Шейка тонкая бела,

А головка ароматна,

И кудрява, и мила.

Он витает в свете горнем,

И, пленительно живой,

Он не связан грязным корнем

С нашей бедною землей.

Не на стебле при дорожках

Неподвижно одинок –

Нет, – на двух летучих ножках

Вьется резвый тот цветок.

От невзгод зимы упрямой

Жизнь его охранена

За двойной ревнивой рамой

Светозарного окна, –

И, беспечный, он не слышит

Бурь, свистящих в хладной мгле:

Он в светлице негой дышит,

Рдеет в комнатном тепле.

Непонятное растенье!

Нежен, хрупок каждый сгиб:

Лишь одно прикосновенье –

И прелестный цвет погиб!

Увлекая наши взоры,

Слабый, ищет он опоры,

Но страшитесь! Он порой,

Томный, розово-лилейный,

Дышит силой чародейной,

Колдовством и ворожбой.

Полный прелести, он разом

Сердце ядом напоит,

Отуманит бедный разум,

Обольстит и улетит!

Когда ты так мило лепечешь «люблю»,

Волшебное слово я жадно ловлю;

Оно мне так ново, и странно, и чудно;

Не верить мне страшно, а верить мне трудно.

На праздное сердце певца твоего,

Быть может, ты кинула взгляд сожаленья

И, видя в нем глушь, нищету, запустенье,

Размыслила: «Дай я заполню его!

Он мил быть не может, но тихо, бесстрастно

Я буду ласкать его сирый порыв;

Не боле, чем прежде, я буду несчастна,

А он – он, быть может, мной будет счастлив!»

И с ангельским, кротким, небесным приветом

Ко мне обратился твой дружеский взор,

И в сердце моем, благодатно согретом,

Мечты и надежды воскресли с тех пор.

Есть два альбома. Пред толпою

Всегда один из них открыт,

И всяк обычною тропою

Туда ползет, идет, летит.

Толпа несет туда девице –

Альбома светлого царице –

Желаний нежные цветы

И лести розовой водицей

Кропит альбомные листы.

Там есть мечты, стихи, напевы

И всякий вздор… Но есть другой

Альбом у девы молодой, –

Альбом тот – сердце юной девы.

Сперва он весь как небо чист,

Вы в нем ни строчки не найдете,

Не тронут ни единый лист

В его багряном переплете.

Он – тайна вечная для нас,

Толпа сей книжки не коснется, –

Для одного лишь в некий час

Она украдкой развернется, –

И счастлив тот, кто вензель свой,

Угодный ангелу-девице,

Нарежет огненной чертой

На первой розовой странице!

Перед нею умиленьем

Свято теплилась душа,

И, проникнут упоеньем,

Я шептал с благоговеньем:

«Боже мой! Как хороша!»

Но чрез миг, пред милым ликом

Страстным пламенем дыша,

Задрожав в восторге диком,

Пал я ниц с безумным криком:

«Черт возьми! Как хороша!»

Какая буря! Черт возьми!

Досадно! Вот и остановка!

Вот так-то с бедными людьми

Всегда бывает, – всё неловко,

Всё не под стать, везде беда.

Сам бог немилостив к ним – да!

Где нужно вёдро – шлет им бурю.

Знать, не для бедных создан свет!

Ишь как блестит, гремит! Да нет!

Уж я глаза себе зажмурю

И уши наглухо заткну,

А до Рюэля донырну,

Хоть в море обратись дорога!

Чай, мул мой отдохнул немного

Теперь в конюшне – свежих сил

Себе подбавил. В самом деле,

К чему ж заране я уныл?

Ведь к сроку буду ж я в Рюэле!

Э! Время терпит. Отдохну

В гостинице.

(Подойдя к камину и увидя Гоше.)

Ах, извините!

Я думал: к один здесь…

Ну!

Так что ж такое? – Стул берите,

И сядем вместе у огня.

Ведь вы проезжий здесь, я – тоже,

Вы не помеха для меня.

Притом я тотчас еду…

Боже!

В такую бурю?

(В сторону.)

Как он мил,

И прост, и вежлив в обращенье!

Что ж делать? Я бы не спешил,

Когда б не крайность. Приглашенье

Такое важное! Вовек

Не ожидал… да вот – поди же!

Да придвигайте стул поближе!

Ужели знатный человек?

В нем вовсе нет дворянской спеси,

Я думал – он из нашей смеси

Простонародной.

Я спешу

В Рюэль, и вас сказать прошу:

Куда ваш путь?

Да я – туда же –

В Рюэль. Притом скажу вам даже –

И я по крайности почти.

Так вот – нам вместе б по пути!

Я – человек нецеремонный,

И если вы так благосклонны…

Когда б он знал, кто я!

Весьма

Приятно ваше предложенье,

Но – этой бури кутерьма

Меня пугает. Приглашенье,

Сказали вы, торопит вас.

Меня ж в Рюэль влечет приказ.

Я тороплюсь по тяжкой службе,

Которой сил нет выносить.

А вы?.. Могу ли вас спросить?..

Да как сказать-то вам? – По дружбе

Недавней, новой для меня.

В Рюэле, с нынешнего дня,

Каким-то случаем, мне темным,

Попасть я должен в знатный круг.

Позвольте… Быть боюсь нескромным

Через такой вопрос… Ваш друг…

Он кто такой?

Не бойтесь! – Тайны

Тут нету. Это так – случайно

Всё вышло. Переход мой быстр.

Так кто же?..

Кардинал-министр,

Сам Ришелье. Да.

Извините!

А я так запросто…

Сидите!

Всё вздор! Не лезть же мне в князья

Иль графы! Выслушайте: я

Мещан лишь знаю – нашу братью

И не якшался век со знатью.

Куда мне? Боже упаси!

У герцогов Монморанси

Служили, правда, поварами

Отец и дед мой, – вот вся связь

Моя со знатными домами –

И та злой казнью прервалась

Над герцогом. Я просто – скудный

Ремесленник парижский. Тут,

Я говорю вам, случай чудный –

И только. Вдруг мне подают

Записку. Развернул – зовут

Меня… Не знаю – видно, нужен

Я кардиналу стал… на ужин

К нему сегодня. Боже мой!

Всё закружилось в околотке, –

Кричат, разинулись все глотки:

«Смотрите! Экой ведь какой

Гоше счастливец-то на свете!»

Я одурел. Жена и дети

Засуетились и сейчас

Давай мне туалет мой ладить,

Скоблить и чистить, мыть и гладить;

Всё приготовили как раз.

Гляжу – ну просто чародейство!

Вы понимаете? У вас,

Быть может, также есть семейство,

Которое вас любит, ждет…

Жена и дети есть.

Ну вот,

Как нас судьба во всем сближает!

Так ваше сердце понимает,

Что чувствует теперь мое!

Да, быть кому господь назначил

Отцом… Позвольте – как я начал

Рассказ-то? – Да! Мой фрак, белье –

Всё приготовлено, и стекла

Очков протерты – ну, взглянуть,

Так любо! Снарядился в путь –

И вот – извольте! – всё промокло

Насквозь. Чай, бедная жена

И дочери теперь в тревоге.

Но я не стану на дороге –

Нет, я до цели доберусь,

Хоть мокрой курицей явлюсь

На приглашенье кардинала

С ним ужинать. Такая честь,

Вы согласитесь, ведь немало

И пользы может мне принесть

Существенной: мои делишки

Поправятся, теперь нужда

И недостатки – а тогда,

Надеюсь, будут и излишки.

Тогда и ближним услужу,

Жену, детей принаряжу;

Гордиться, право, я не буду,

И вас, поверьте, не забуду

При случае.

(Подает Незнакомцу руку.)

Коль у двора

Упрочу я себе местечко –

В виду имейте человечка!

Однако мне пора, пора!

Прощайте! Продолжать беседу

Мне больше некогда. Я еду.

Мне жаль его. Какой добряк!

За что погибнет он? Конечно,

За вздор! И как бесчеловечно

Смеются! Ужинать бедняк

Готовится и ожидает

Великих милостей; семья

Его с восторгом провожает

В дорогу… Боже мой! И я

Быть должен гибельным орудьем

Подобных дел! И правосудьем

Зовут их! Нет, не потерплю!

Нет! Я его остановлю.

(Громко, к уходящему Гоше.)

Послушайте! эй, воротитесь!

Но… я спешу.

Не торопитесь!

Два слова выслушайте!

Я

Вас слушаю.

Душа моя

Полна невольным к вам участьем.

Не думайте, что вас за счастьем

Зовут в Рюэль! На ужин там

Людскою кровью хлебы месят.

Туда опасно ехать вам.

Что ж мне там будет?

Вас – повесят.

О, это слишком уж… За что?

Да так. Быть может, и за то,

Что вы Монморанси жалели

Казненного.

О, слова нет!

Жалел. Ведь мой отец и дед

При кухне герцогов имели

Места и должность, и всегда

Превозносили их. О, да!

Как не жалеть! Притом казненный

Такой был добрый, благосклонный

К нам – беднякам.

Быть может, вслух

Вы сожалели, хоть невольно!

Да, помнится, но лишь при двух

Иль трех приятелях.

Довольно,

И даже слишком.

Неужель

Из этого весь случай вышел?

Я говорил тайком.

Он слышал.

Издалека…

Дошло в Рюэль.

Помилуйте! Ведь каждый дышит,

Кардинал всё слышит.

Да разве страшен я ему?

Что мой ему ничтожный говор?

Я говорил лишь потому,

Что мой отец – любимый повар

Был герцога. Поплакал я,

Ручей из глаз невольно вытек.

А то мне что? Я не политик

И дел их хитрых не судья.

Что мне политика? Да рухни

Она совсем!

А иногда

У кардинала не чужда

Она ни поваров, ни кухни.

Он зорко смотрит и туда,

И там всё чует, слышит, видит.

Вы плакали, – он ненавидит

И смех, и слезы. Ни того,

Ни этого, и ничего –

Не нужно.

Знаете его,

Как видно, вы весьма подробно.

Да. Мне рассматривать удобно

Его с изрядной высоты

При зрелищах его любимых.

Его трудов неутомимых.

Я вникнул в красные черты.

Но кто ж вы? Мне понять вас трудно.

Всё это странно мне и чудно,

Я столько вижу тут задач

Мудреных. Боже мой! Откройтесь!

Скажите: кто вы?

Я – палач.

Нет, это ничего, не бойтесь.

За откровенность вашу я

Вам заплачу теперь своею.

Действительно, судьба меня

Сближает с вами. Я имею,

Как вы, призвание в Рюэль.

В одну и ту же метя цель,

2 От общей бури мы укрылись

В одной гостинице, – и вот

Мы здесь сошлись, разговорились,

И сердце сердцу весть дает.

Скажу, откинув лицемерье, –

Мне кажется, я вам доверье

К себе внушил, и вы мне тож.

При первом взгляде узнаешь

Иного и готов до гроба

Ему служить. Семейны оба

Мы с вами, счастливы в семьях

И в небольших живем кругах –

В простонародье, но со знатью

Подчас знакомят нашу братью.

Вот вы на ужин собрались

Блестящий, где меж господами

Сидеть предполагали сами;

Но – вы мечтою увлеклись

И были б жертвой вероломства;

Мои ж со знатными знакомства

Известны всем. Кровавый путь

Назначен мне судьбой моею:

Пред ними все сгибают шею –

Я ж должен сам им шеи гнуть

Моими рабскими руками.

Мы оба с челядью в смеси:

Отец и дед ваш поварами

У герцогов Монморанси

Служили; сам я был в работе

При герцоге, на эшафоте

Ему служа в последний раз.

Теперь в Рюэль – вы всё сравните –

Вы быть повешенным спешите.

Туда ж я призван вешать вас.

Но – нет! Я лучше сам в удавку

Пойду! Уж я давно хотел

Проситься в чистую отставку

От множества нечистых дел.

Злодеев истинных немало, –

Пусть их бы. Обществу служить

Ведь надо ж чем-нибудь – и жить

С семейством; но у кардинала

Такие прихоти порой,

Что я не в силах… Он игрой

Считает это!.. Поезжайте

Скорей в Париж – в обратный путь,

А там и дальше как-нибудь,

И никому не открывайте,

Что здесь вы виделись со мной,

Ни даже искреннему другу, –

Иль я погибну за услугу,

Кадош-палач.

Спаситель мой!

Старый Ян имел два клада,

Не доступных никому,

И одна была отрада

В них на старости ему.

Первый клад, что рыцарь в латах,

Был – окованный сундук,

Где чистейшее в дукатах

Береглось от хищных рук.

Клад второй была младая

Светлоликая жена,

Чистотою – ангел рая,

Обольщеньем – сатана.

Два голкондские алмаза –

Глазки, глазки – у! – беда!

Грудь – фарфоровая ваза,

Зубы – перлы в два ряда.

И ценя такие блага,

И не ведая утрат,

Посвятил им старый скряга

Хилых дней своих закат.

Заберется ль в кладовую –

Он целует все места,

Пыль глотает золотую.

Золотит свои уста.

Всё сочтет, – сундук заветный

Закрепит тройным замком,

Подрожит – и, неприметный,

Ускользает вон тайком.

После старческие ласки

Он жене своей дарит,

Подойдет, ей взглянет в глазки

И лукаво погрозит.

То, как ценный самородок,

Кудри взвесит на руке,

То возьмет за подбородок

Иль погладит по щеке.

Клад и этот цел – он видит,

И старик безмерно рад,

Подрожит и, скорчась, выйдет,

Но замкнет и этот клад.

Между тем проходят годы,

Он дряхлеет каждый миг,

И могильный зов природы

Слышит трепетный старик.

Жалко старому два клада

Бросить в мире – приуныл.

Первый клад он в угол сада

Ночью снес и там зарыл.

Не ходи в людскую руку!

Спи тут! Дело решено…

Но – куда другую штуку

Скроешь? – Вот что мудрено.

Как бы женку-то припрятать?

Как бы эту запереть,

И замкнуть, и запечатать,

А потом уж умереть?

Вот давай ее он кликать:

«Душка! Эй, поди сюда!

Жаль мне – будешь горе мыкать:

Я умру – тебе беда!

Попадешь в чужие люди, –

Ведь тебя не сберегут,

Пух твоей лебяжьей груди

Изомнут и изорвут.

Ты слыхала ль от соседок?

Ведь другие-то мужья

Жен своих и так и эдак…

Уж совсем не то, что я!

Ты была мне что невеста

От венца до этих пор,

Я тебе и честь, и место,

Да и двери на запор.

А умру – подобной чести

Не дождешься никогда.

Знаешь что? – Умрем-ка вместе!

Смерть ведь, право, не беда.

Согласись, мой розан алый!

Средство мной уж найдено», –

Та в ответ ему: «Пожалуй!

Хоть умрем – мне всё равно»,

«Ну, так – завтра. Ты покайся

Прежде мне, открой себя, –

Ведь сосед-то наш, признайся,

Подговаривал тебя?»

«Что. таить, коль дело к смерти?

Я не отопрусь никак».

– «Ишь соседи! Эки черти!

Я уж знал, что это так.

Он хотел тебя, как видно,

Увезти, скажи, мой свет!»

– «Да; но мне казалось стыдно…

У него ж деньжонок нет;

Сам раздумает, бывало,

Да и скажет: «Подождем!

Ведь у скряги-то немало

Кой-чего – мы всё возьмем»».

«Ах, бездельник голоперый!

Ишь, так вот он до чего!

Человек-то стал я хворый,

А не то – уж я б его!»

«Успокойся же, папаша! –

Яну молвила жена. –

Вспомни: завтра участь наша

Будет смертью решена.

Ты и сам, быть может, грешен.

Как меня ты запирал

И замок тут был привешен –

Ты куда ходил?» – «В подвал».

«Может, душенька какая

Там была… признайся, хрыч!

Тяжкий грех такой скрывая,

Адской муки не накличь!

Ведь из аду уж не выдешь!

Что ж там было?» – «Ну… дитя…»

– «Незаконное! – вот видишь!

Говори-ка не шутя!

Грешник! Бог тебя накажет».

– «Что ты, дурочка? Мой сын

Мной не прижит был, а нажит –

Не от эдаких причин».

Призадумалась в кручине

Женка Яна, а супруг

Продолжал ей речь о сыне,

Разумея свой сундук:

«Мой сынок в пыли валялся,

Был в оковах, мерз зимой,

Часом звонко отзывался,

Желтоглазый был такой;

Не гульбу имел в предмете,

На подъем нелегок был, –

И уж нет его на свете:

Я его похоронил».

Тут порыв невольный взгляда

При улыбке старика

Обратился в угол сада

На могилу сундука.

«Что туда ты смотришь зорко? –

Подхватила вдруг жена. –

Там – в углу как будто горка, –

Не могилка ль там видна?

Не сынок ли твой положен

Там, куда ты так взглянул?»

Ян замялся – и, встревожен,

Помолчав, рукой махнул:

«Всё земля возьмет. И сами

Мы с нее в нее пойдем.

После все пойдут за нами:

Те все порознь, мы – вдвоем.

Завтра кончим!» Но настало

Божье утро, Ян глядит:

Женки словно не бывало,

Угол сада весь разрыт.

Что-то хуже смерти хлада

Он почуял и дрожит.

Вдруг пропали оба клада.

На столе письмо лежит.

Ужас кровь ему морозит…

То рука жены его:

«Твой сосед меня увозит

С прахом сына твоего».

Супротив столицы датской

Есть неважный островок.

Жил там в хижине рыбацкой

Седовласый старичок –

Стар-престар. Приезжих двое,

Путешественники, что ль,

Кличут старого: «Позволь

Слово молвить!» – «Что такое?»

– «Ты ведь здешний старожил,

Объясни ж нам: здесь каменья –

След какого-то строенья.

Что тут было? Кто тут жил?»

– «Рассказать вам? Гм! Пожалуй!

Человек я здесь бывалый.

Был тут, видите, дворец!» –

Старец молвил наконец.

«Как? Дворец?» – «Ну да, чертоги

С башней. Было тут тревоги,

Было всякого труда

При постройке. Сам тогда

Здесь король быть удостоил;

Фридрих наш Второй и строил

Всё своей казною». – «Вот!

Кто же жил тут?» – «Звездочет.

Весь дворец с огромной башней

Был ему что кров домашний,

Я прислуживал ему;

Вырос я в простонародстве,

А уж тут и в звездочетстве

Приучился кой к чему.

Служба всё была средь ночи.

Часом спать хочу – нет мочи,

А нельзя, – звезда идет!

Иногда, бывало, грезишь,

А за ним туда же лезешь:

Уж на то и звездочет!

Только он ее завидит –

Дело кончено! Тогда

Просто наша та звезда

Уж, сердечная, не выдет

Из-под глазу – нет! Куда?

Хоть с другими вровень светит,

А уж он ее заметит

И включит в свой список – да!

Нам, бывало, с ним в привычку

От поры и до поры

Поименно перекличку

Звездам делать и смотры.

Был я словно как придверник

Неба божьего, а сам

Что хозяин был он там –

Уж не то что как Коперник!

Тот, вишь, выложил на план,

Что Земля вкруг Солнца ходит.

Нет, шалит он, колобродит –

Как не так! Держи карман!

Вот! Ведь можно упереться

В Землю, – как же ей вертеться,

Если человек не пьян?

Ну, вы сами посудите!

Приступал я и к нему –

Звездочету своему:

«Вот, мол, батюшка, скажите!

Не попасться бы впросак!

Говорят и так и так;

Мой и темный разум сметил,

Что молва-то нас мутит.

Ведь – стоит?» И он ответил

Утвердительно: «Стоит».

У него ведь как в кармане

Было небо, лишь спросить;

Он и сам весь мир на плане

Расписал, чему как быть.

Я своими сам глазами

Видел план тот. Эх, дружки!

Всё круги, круги с кружками,

А в кружках опять кружки!

Я кой-что, признаться стыдно,

Хоть и понял, да не вплоть;

Ну, да где ж нам?.. Так уж, видно,

Умудрил его господь!

Нам спроста-то не в примету,

В небе, чай, кругов не счесть,

Смотришь так – кажись, и нету,

А ведь стало быть, что есть.

Да чего! Он знал на мили

Смерить весь до Солнца путь

И до Месяца; смекнуть

Всё умел. Мы вот как жили!

Да к тому же по звездам

Рассчитать судьбу всю нам

Мог он просто, как по пальцам,

Наверняк. Не для того ль

Здесь его и постояльцем

Во дворец пустил король?

Умер Фридрих – и прогнали

Звездочета, приказали

Изломать его дворец.

Я прощался с ним, – мудрец

0 Был спокоен. «Жаль, ей-богу, –

Снарядив его в дорогу,

Я сказал. – Вам до конца

Жить бы здесь! Теперь такого

Не добыть уж вам другого

Видозвездного дворца!

Просто – храм был!» Он рукою

Тут махнул мне и сказал:

«Этот храм всегда со мною!» –

И на небо указал.

1 Грустно было мне. Остался

Я как будто сиротой.

После ночью просыпался,

Смотришь – нет уж башни той,

Где и сон клонил, бывало;

Тут – не спится, дашь глазам

Чуть лишь волю, – те – к звездам!

Все знакомки ведь! Немало

Я их знал по именам,

Да забыл теперь; и входит

Дума в голову: наводит,

Чай, теперь свой зоркий глаз

Там он, звездочки, на вас!

На которую – не знаю…

Вот смотрю и выбираю, –

А узнать дай силу бог, –

Так бы вот и впился глазом,

Чтоб смотреть с ним вместе – разом;

Может, я б ему подмог

И отсюда!.. Глупой мысли

Не посмейтесь, господа!» –

И рассказчик смолк тогда,

Две слезы с ресниц нависли

И слились исподтишка

По морщинам старика.