Стихотворения (1884 г.)

И оснащен, и замыслами полный,

Уже готов фрегат твой растолкнуть

Седых морей дымящиеся волны

И шар земной теченьем обогнуть,

Под бурями возмужествуй упрямо!

Пусть вал визжит у мощного руля!

Вот Азия – мир праотца Адама!

Вот юная Колумбова земля!

И ты свершишь плавучие заезды

В те древние и новые места,

Где в небесах другие блещут звезды,

Где свет лиет созвездие Креста.

Поклон ему! Взгляни как триумфатор

На сей трофей в хоругвях облаков,

Пересеки и тропик и экватор –

И отпируй сей праздник моряков!

И если бы тебе под небесами

Неведомых антиподов пришлось

Переверстаться с здешними друзьями

Ногами в ноги, головами врозь, –

То не роняй отрады помышленья,

Что и вдали сердечный слышен глас,

Что не одни лишь узы тяготенья

Всемирного соединяют нас.

Лети! – И, что внушит тебе природа

Тех чудных стран, – на пользу и добро

Пусть передаст, в честь русского народа,

Нам твой рассказ и славное перо!

Прости! – Вернись и живо и здорово

В суровые приневские края,

И радостно обнимут Гончарова

И Майковы, и все его друзья.

Много жизненных вопросов

Тем решив, что всё пустяк,

Жил когда-то грек-философ –

Удивительный чудак.

Он ходил как жалкий нищий,

Полунаг и босиком,

И питался грубой пищей,

Сыт был брошенным куском;

В бочке жил; лучами солнца

Освещаем и согрет,

Он героя-македонца,

Покорившего весь свет,

И царя, и полубога,

Гордой просьбой удивил:

«Отодвинься, брат, немного, –

Ты мне солнце заслонил».

О, давно минувши лета!

Незапамятная старь!

Днем, при полной силе света,

Диоген зажег фонарь,

И в толпе народа шумной

Он идет, кругом глядит.

«Ищешь ты кого, безумный?»

– «Человека», – говорит.

Строгий циник видел грека

И в хитоне, и в плаще,

Но не видел человека

И искал его вотще.

Если б шел он в век из века

Вплоть до нынешних времен –

И доныне человека

Всё искал бы Диоген!

Ход веков мы видим ясно,

Нам истории скрижаль

Открывает беспристрастно

Дней давно протекших даль.

Что ж там? – Несколько сокровищ,

Много хламу жизни сей,

Много там людей-чудовищ,

Лжелюдей, полулюдей;

Всюду брани, козни, ковы,

Видны – римлянин суровый,

Грубый скиф и хитрый грек;

Много смертных полудиких,

Много малых, горсть великих…

Где же просто человек?

Был один. Он шел без грома,

Полон истины огнем.

Можно было «Ессе homo!»

Смело вымолвить о нем.

Он на всех смотрел с любовью,

Всех к бессмертью, как на пир,

Призывал, и чистой кровью

Он своей опрыснул мир.

Этот мир был им испуган;

Он был схвачен, был поруган,

Был оплеван, был казнен

От ватаги фарисейской

Смертью крестного, злодейской,

И в венке терновом он

Оцет пил средь смертной жажды…

«Человек, однако, мог

Нам явиться хоть однажды?»

– Нет, о люди, то был – бог!

День докучен, днем мне горько.

Вот он гаснет… вот угас….

На закате меркнет зорька…

Вот и звездочка зажглась.

Здравствуй, ясная! Откуда?

И куда? – А я всё тут.

На земле всё так же худо,

Те же терния растут.

Над землей подъемлясь круто

К беспредельной вышине,

Что мелькаешь ты, как будто

Всё подмигиваешь мне?

Не с блаженством ли граничишь

Ты, приветная звезда?

И меня ты, мнится, кличешь,

Говоришь: «Поди сюда!

Круг разумных здесь созданий

Полон мира и любви,

Не заводит лютых браней,

Не купается в крови.

Здесь не будешь горе мыкать,

Здесь не то, что там у вас.

Полно хмуриться да хныкать!

Выезжай-ка в добрый час!

Тут нетряская дорога,

Легкий путь – ни грязь, ни пыль!

Воли много, места много».

– А далёко ль? Сколько миль?

Ох, далёко. Нам знакомы

Версты к Солнцу от Земли,

А с тобой и астрономы

Рассчитаться не могли.

Соблазнительным мерцаньем

Не мигай же с вышины, –

Благородным расстояньем

Мы с тобой разделены.

Сочетаньем кончить сделку

Трудно, – мы должны вести

Вечно взглядов перестрелку

Между «здравствуй» и «прости».

Знаю звездочку другую, –

Я хоть ту достать хочу –

Не небесную – земную, –

Мне и та не по плечу!

Так же, может быть, граничит

С райским счастьем та звезда,

Только та меня не кличет,

Не мигнет, – поди сюда!

Блещет мягче, ходит ниже –

Вровень, кажется, со мной,

Но существенно не ближе

Я и к звездочке земной.

И хоть так же б кончить сделку,

Как с тобой, – с ней век вести

Хоть бы взоров перестрелку

Между «здравствуй» и «прости»!

Город вечный! Город славный!

Представитель всех властей!

Вождь когда-то своенравный,

Мощный царь самоуправный

Всех подлунных областей!

Рим – отчизна Сципионов,

Рим – метатель легионов,

Рим – величья образец,

В дивной кузнице законов

С страшным молотом кузнец!

Полон силы исполинской,

Ты рубил весь мир сплеча

И являл в руке воинской

Всемогущество меча.

Что же? С властию толикой

Как судьба тебя вела?

Не твоим ли, Рим великой.

Лошадь консулом была?

Не средь этого ль Сената –

В сем чертоге высших дел –

Круг распутниц, жриц разврата

Меж сенаторов сидел?

И не твой ли венценосный

Царь – певун звонкоголосный

Щеки красил и белил,

И, рядясь женообразно,

Средь всеобщего соблазна

Гордо замуж выходил,

Хохотал, и пел, и пил,

И при песнях, и при смехе

Жег тебя, и для потехи,

В Тибре твой смиряя пыл,

Недожженного топил,

И, стреляя в ускользнувших,

Добивал недотонувших,

Недостреленных травил?

Страшен был ты, Рим великой,

Но не спасся, сын времен,

Ты от силы полудикой

Грозных севера племен.

Из лесов в твои границы

Гость косматый забежал –

И воскормленник волчицы

Под мечом медвежьим пал.

Город вечный! Город славный!

Крепкий меч твой, меч державный

Не успел гиганта спасть, –

Меч рассыпался на части, –

Но взамен стальной сей власти

Ты явил другую власть.

Невещественная сила –

Сила Римского двора

Ключ от рая захватила

У апостола Петра.

Новый Рим стал с небом рядом,

Стал он пастырем земли,

Целый мир ему был стадом,

И паслись с поникшим взглядом

В этой пастве короли

И, клонясь челом к подножью

Властелина своего,

С праха туфли у него

Принимали милость божью

Иль тряслись морозной дрожью

Под анафемой его.

Гроб господен указуя,

И гремя, и торжествуя,

Он сказал Европе: «Встань!

Крест на плечи! меч во длань!»

И Европа шла на брань

В Азию, подобно стаду,

Гибнуть с верою немой

Под мечом и под чумой.

Мнится, папа, взяв громаду

Всей Европы вперегиб,

Эту ношу к небу вскинул,

И на Азию низринул,

И об гроб Христов расшиб;

Но расшибенное тело,

Исцеляясь, закипело

Новой жизнию, – а он

Сам собой был изнурен –

Этот Рим. – С грозой знакомый,

Мир узрел свой тщетный страх:

Неуместны божьи громы

В человеческих руках.

Пред очами света, явно,

Римских пап в тройном венце –

Пировал разврат державный

В грязном Борджиа лице.

Долго в пасть любостяжаний

Рим хватал земные дани

И тучнел от дольних благ,

За даянья отпирая

Для дающих двери рая.

Всё молчало, – встал монах,

Слабый ратник августинской,

Против силы исполинской,

И сильней была, чем меч,

0 Ополчившегося речь, –

И, ревнуя к божьей славе,

Рек он: «Божью благодать

Пастырь душ людских не вправе

Грешным людям продавать».

Полный гнева, полный страха,

Рим заслышал речь монаха,

И проклятьем громовым

Грозно грянул он над ним;

Но неправды обличитель

1 Вновь восстал, чтобы сказать:

«Нам божественный учитель

Не дал права проклинать».

Город вечный! – Чем же ныне,

Новой властию какой –

Ты мечом иль всесвятыней

Покоряешь мир людской?

Нет! пленять наш ум и чувства

Призван к мирной ты судьбе,

Воссияла мощь искусства,

Власть изящного в тебе.

В Капитолий свой всечтимый

На руках ты Тасса мчал

И бессмертья диадимой

Полумертвого венчал.

Твой гигант Микель-Анжело

Купол неба вдвинул смело

В купол храма – в твой венец.

Брал он творческий резец –

И, приемля все изгибы

И величия печать, –

Беломраморные глыбы

Начинали вдруг дышать;

Кисть хватал – и в дивном блеске

Глас: «Да будет!» – эта кисть

Превращала через фрески

В изумительное: «Бысть».

Здесь твой вечный труд хранится,

Перуджино ученик,

Что писал не кистью, мнится,

Но молитвой божий лик;

Мнится, ангел, вея лаской,

С растворенной, небом краской

С высоты к нему спорхнул –

И художник зачерпнул

Смесь из радуг и тумана

И на стены Ватикана,

Посвященный в чудеса,

Взял и бросил небеса.

Рим! ты много крови пролил

И проклятий расточил,

Но творец тебе дозволил,

Чтоб, бессмертный, ты почил

На изящном, на прекрасном,

В сфере творческих чудес.

Отдыхай под этим ясным,

Чудным куполом небес!

И показывай вселенной,

Как непрочны все мечи,

Как опасен дух надменный, –

И учи ее, учи!

Покажи ей с умиленьем

Santo padre своего,

Как святым благословеньем

Поднята рука его!

Прах развалин Колизея

Чужеземцу укажи:

«Вот он – прах теперь! – скажи. –

Слава богу!» – Мирно тлея,

Бойня дикая молчит.

Как прекрасен этот вид,

Потому, что он печален

И безжизнен, – потому,

Что безмолвный вид развалин

Так приличен здесь всему,

В чем, не в честь былого века,

Видно зверство человека.

Пылью древности своей,

Рим, о прошлом проповедуй,

И о смерти тех людей

Наставительной беседой

Жить нас в мире научи,

Покажи свои три власти,

И, смирив нам злые страсти,

Наше сердце умягчи!

Чтоб открыть нам благость божью,

Дать нам видеть божество, –

Покажи над бурной ложью

Кротких истин торжество!

Его не стало… Нет светила русской сцены –

Первослужителя скорбящей Мельпомены.

Плачь, муза сирая, – его уж в мире нет.

Фингал, Донской, Ермак, Людовик, Лир, Гамлет,

Цари, что из гробов им к жизни вызывались,

Вторичной смертию все ныне в нем скончались. –

Здесь ревностный денщик великого Петра,

Там бешеный игрок, ревнивый мавр вчера,

Сегодня он – король, вождь ратный иль посланник,

А завтра – нищий, раб, безумец иль изгнанник,

Там в пышной мантии, а тут в лохмотьях весь,

Но истинный артист везде – и там, и здесь,

С челом, отмеченным печатаю таланта;

Везде в нем видел мир глашатая-гиганта,

В игре, исполненной и чувства и ума,

Везде он был наш Кин, наш Гаррик, наш Тальма,

Мне видится театр. Все полны ожиданья.

Вдруг – поднят занавес – и взрыв рукоплесканья

Раздался, – это ты, ты вышел, исполин!

Обдуман каждый шаг, ряды живых картин –

Его движения и каждый взмах десницы;

В бровях – густая мгла, гроза – из-под ресницы.

Он страшен. На лице великость адских мук.

В его гортани мрет глухих рыданий звук,

Волнуемая грудь всем слышимо клокочет,

И в хохоте его отчаянье хохочет.

Он бледен, он дрожит – и пена на устах,

И, судорожно сжав в трепещущих перстах

Сосуд с отравою, он пьет… в оцепененье

Следите вы его предсмертное томленье –

Изнемогает… пал… Так ломит кедр гроза.

Он пал, с его чела вам смотрит смерть в глаза,

Спускают занавес. Как бурные порывы:

«Его! Его! Пусть нам он явится! Сюда!»

Нет, люди, занавес опущен навсегда,

Кулисы вечности задвинулись. Не выйдет!

На этой сцене мир его уж не увидит.

Нет! – Смерть, которую так верно он не раз

Во всем могуществе изображал для вас,

Соделала его в единый миг случайный

Адептом выспренним своей последней тайны.

Прости, собрат-артист! Прости, со-человек!

С благословением наш просвещенный век

На твой взирает прах несуеверным оком

И мыслит: ты служил на поприще высоком,

Трудился, изучал язык живых страстей,

Чтоб нам изображать природу и людей

И возбуждать в сердцах возвышенные чувства;

Ты жег свой фимиам на алтаре искусства

И путь свой проходил, при кликах торжества,

Земли родимой в честь и в славу божества.

Здравствуй, деятель и зритель

Многих чудных жизни сцен,

Музы доблестной служитель,

Наш поэт и представитель

Славных дедовских времен!

Знал ты время, ведал лета,

Как людьми еще был дан

В мире угол для поэта

И певец пред оком света

Чтил в себе свой честный сан.

В лоне мира – песнью мирной

Он страдальцев утешал,

На пиры – нес клик свой пирный,

В бранях – благовестью лирной

Доблесть храбрых возвышал.

Нес в величье он спокойном

Тяжесть дольнего креста, –

Пел ли радость гимном стройным –

Он глумленьем непристойным

Не кривил свои уста;

И не мнил он обеспечить

Беззаконный произвол –

В русском слове чужеречить,

Рвать язык родной, увечить

Богом данный нам глагол.

И над этой речью кровной,

Внятной призванным душам,

Не был вверен суд верховный

Дерзкой стае суесловной –

Дел словесных торгашам.

Грустных новостей в пучине

Мы, поэт, погружены,

Но от прежних лет доныне

Честно верен ты святыне

Благородной старины.

И за то своим покровом

Сохранил в тебе господь

Эту силу – звучным словом,

Вечно юным, вечно новым,

Оживлять нам дух и плоть.

Помню: я еще мальчишкой

Рылся в книжках, и меж них

За подкраденною книжкой

Поэтическою вспышкой

Зажигал меня твой стих;

Слух и сердце он лелеял, –

И от слова твоего,

От семен тех, что ты сеял,

Аромат библейский веял –

Отзыв неба самого.

Ты Карелии природу

В метких ямбах очертил,

Ты Двенадцатому году

В радость русскому народу

Незабвенным эхом был.

И теперь, на нас лишь канул

Бранный дождь, твоя пора

Не ушла: ты вмиг воспрянул

И по-русски первый грянул

Православное «ура».

Средь болезненного века

Жив и здрав ты, – честь! хвала!

Песнь живого человека

И до серба, и до грека

Христианская дошла.

Крест – нам сила, крест – наш разум.

К нам, друзья! – Из-за креста

Мы весь мир окинем глазом

И «на трех ударим разом

Со Христом и за Христа!»

Еще зеленеющей ветки

Не видно, – а птичка летит.

«Откуда ты, птичка?» – «Из клетки», –

Порхая, она говорит.

«Пустили, как видно, на волю.

Ты рада? – с вопросом я к ней. –

Чай, скучную, грустную долю

Терпела ты в клетке своей!»

«Нимало, – щебечет мне птичка, –

Там было отрадно, тепло;

Меня спеленала привычка,

И весело время текло.

Летучих подруг было много

В той клетке, мы вместе росли.

Хоть нас и держали там строго,

Да строго зато берегли.

Учились мы петь там согласно

И крылышком ловко махать,

И можем теперь безопасно

По целому свету порхать».

«Ох, птичка, боюсь – с непогодой

Тебе нелегко совладать,

Иль снова простишься с свободой, –

Ловец тебя может поймать».

«От бурь под приветною кровлей

Спасусь я, – летунья в ответ, –

А буду застигнута ловлей,

Так в этом беды еще нет.

Ловец меня, верно, не сгубит,

Поймав меня в сети свои, –

Ведь ловит, так, стало, он любит,

А я создана для любви».

Царь я, – все звуки – мне слуги покорные,

Войско державы моей.

Будь мне царицей! Глаза твои черные

Царских алмазов светлей.

Полный мечтами и думами гордыми,

В бурном порыве любви

Я всколыхну громовыми аккордами

Жаркие перси твои.

Весь я проникнут восторгом и муками, –

Созданный весь из огня,

Я упою тебя чудными звуками, –

В них ты прочувствуй меня!

В страстном огне, перерывы дыхания

Выразит струн моих звон,

Шепот «люблю», и печатью лобзания

Знойно подавленный стон.

Я облекусь в торжество триумфальное, –

И, как волну к берегам,

Разом всё царство мое музыкальное

Брошу к твоим я ногам.

От берегов тревожных Сены,

Предвозвещенная молвой,

Верховной жрицей Мельпомены

Она явилась над Невой.

Старик Расин взрывает недра

Своей могилы и глядит, –

Его истерзанная Федра

В венце бессмертия стоит,

Гнетома грузом украшений,

Преступной страстью сожжена,

И средь неистовых движений

Античной прелести полна.

То, мнится, мрамор в изваянье

Пигмалионовски живой

Томится в страстном истязанье

Пред изумленною толпой.

Из жарких уст волной певучей

Течет речей волшебный склад,

То, металлически гремучий,

Он, раздробленный в прах летучий,

Кипит и бьет, как водопад,

То, просекаясь знойным криком,

Клокочет он в избытке сил,

То замирает в гуле диком

И веет таинством могил.

Вот дивный образ Гермионы!

Как отголоски бурь в глуши,

Широкозвучны эти стоны

Пронзенной ревностью души,

Один лишь раз, и то ошибкой,

Надежда вспыхнула на миг,

И гордой греческой улыбкой

Прекрасный озарился лик, –

И вновь ударом тяжкой вести

Елены дщерь поражена –

Вся пламенеет жаждой мести, –

Троянка ей предпочтена.

Как вид подрытого утеса.

Что в бездну моря смотрит косо,

Чело громадное склоня,

Спокойно страшен звук вопроса:

«Орест! Ты любишь ли меня?»

Под скорбным сердцем сжаты слезы:

«Отмсти! Восстань за свой кумир!

Лети! Рази! Разрушь весь мир!»

Взор блещет молнией угрозы –

Дрожи, дрожи, несчастный Пирр!

В глухих раскатах голос гнева

Мрет, адской гибелью гудя;

Ужасна царственная дева,

Как Эвменида… Уходя,

Она, в последнем вихре муки,

Исполнясь мощи роковой,

Змеисто взброшенные руки

Взвила над гневной головой –

И мчится – с полотна текущей

Картиной – статуей бегущей –

Богиней кары громовой.

И при захваченных дыханьях

Театра, полного огнем,

При громовых рукоплесканьях

Всего, что жизнью дышит в нем,

Зашевелился мир могильный,

Отверзлась гробовая сень…

Рашель! Твоей игрой всесильной

Мне зрится вызванная тень:

Наш трагик, раннею кончиной

От нас оторванный, восстал

И, устремив свой взор орлиный

На твой триумф, вострепетал.

Он близ тебя заметил место,

Где б ты могла узреть его

В лице Тезея, иль Ореста,

Иль Ипполита твоего.

Устранив высокопарность

Поэтической мечты,

Проще самой простоты

Приношу вам благодарность

За роскошные цветы,

В виде ноши ароматной,

Усладительной вполне,

С вашей дачи благодатной

Прилетевшие ко мне.

Здесь, средь красок дивной смеси,

Ярко блещет горицвет,

Под названьем «барской спеси»

Нам известный с давних лет.

Вот вербена – цвет волшебный, –

Он у древних славен был,

Чудодейственно целебный,

На пирах он их живил,

Кипятил их дух весельем,

Дряхлых старцев молодил,

И подчас любовным зельем

В кровь он римскую входил.

Чудный цвет! В нем дышит древность,

Жгуч как пламя, ал как кровь,

Пламенеет он, как ревность,

И сверкает, как любовь.

Полны прелести и ласки

Не анютины ли глазки

Здесь я вижу? – Хороши.

Сколько неги и души!

Вот голубенькая крошка –

Незабудка! Как я рад!

Незабвенье – сердца клад.

Вот душистого горошка

Веет райский аромат!

Между флоксов, роз и лилий

Здесь и ты, полей цветок, –

Здравствуй, добрый мой Василий,

Милый Вася – василек!

Сколько венчиков махровых!

Сколько звездочек цветных!

И созвездие меж них

Георгин пышноголовых,

Переброшенных давно

В европейское окно

Между множеством гигантских

Взятых за морем чудес,

Из-под светлых мексиканских

Негой дышащих небес.

Я любуюсь, упиваюсь

И признательным стихом

За цветы вам поклоняюсь –

И хотел бы, чтоб цветком

Хоть единым распустился

Этот стих и вам явился

Хоть радушным васильком;

Но – перерван робким вздохом –

Он боится, чуть живой,

Вам предстать чертополохом

Иль негодною травой.

Есть муки непрерывные: не видно,

Не слышно их, о них не говорят.

Скрывать их трудно, открывать их стыдно,

Их люди терпят, жмутся и молчат.

Зарыты в мрак душевного ненастья,

Они не входят в песнь твою, певец.

Их благородным именем несчастья

Назвать нельзя, – несчастие – венец,

Венец святой, надетый под грозою,

По приговору божьего суда.

Несчастье – терн, обрызнутый слезою

Иль кровию, но грязью – никогда.

Оно идет как буря – в тучах грозных,

С величьем, – тут его и тени нет.

Тут – пошлость зол и бед мелкозанозных,

Вседневных зол и ежечасных бед.

Житейский сор! – Едва лишь пережиты, –

Одни ушли, те сыплют пылью вновь, –

А на душе осадок ядовитый

От них растет и проникает в кровь;

Они язвят, подобно насекомым,

И с ними тщетна всякая борьба, –

Лишь вихрем бурным, молнией и громом

Разносит их могучая судьба.

На Руси, немножко дикой,

И не то чтоб очень встарь,

Был на царстве Царь Великой:

Ух, какой громадный царь!

Так же духом он являлся,

Как и телом, – исполин,

Чудо – царь! – Петром он звался,

Алексеев был он сын.

Мнится, бог изрек, державу

Дав гиганту: «Петр еси –

И на камени сем славу

Я созижду на Руси».

Много дел, зело успешных,

Тем царем совершено.

Им заложено в «потешных»

Войска дивного зерно.

Взял топор – и первый ботик

Он устроил, сколотил,

И родил тот ботик – флотик,

Этот флотик – флот родил.

Он за истину прямую

Дерзость дерзкому прощал,

А за ложь, неправду злую

Живота весьма лишал, –

А иному напоминки

Кой о чем, начистоту,

Делал с помощью дубинки

Дома, в дружеском быту.

Пред законом исполина

Все стояли на ряду;

Сын преступен – он и сына

Предал смертному суду.

А под совести порукой

Правдой тычь не в бровь, а в глаз,

И, как Яков Долгорукой,

Смело рви царев указ!

Царь вспылит, но вмиг почует

Силу истины живой, –

И тебя он расцелует

За порыв правдивый твой.

И близ жаркой царской груди

Были люди хороши,

Люди правды, чести люди,

Люди сердца и души:

Друг – Лефорт, чей гроб заветный

Спрыснут царской был слезой,

Шереметев – муж советный,

Князь Голицын – боевой, –

Князь Голицын – друг победам,

Личный недруг Репнину,

Пред царем за дело с шведом

Тяжко впавшему в вину.

Левенгаупта без пощады

Бьет Голицын, весь – война.

«Князь! Проси себе награды!»

– «Царь, помилуй Репнина!»

Царь с Данилычем вел дружбу,

А по службе – всё в строку,

Спуску нет, – сам начал службу

Барабанщиком в полку.

Под протекциею женской

Не проскочишь в верхний сан!

Царь и сам Преображенской

Стал недаром капитан.

Нет! – Он бился под Азовом,

Рыскал в поле с казаком

И с тяжелым и суровым

Бытом воина знаком.

Поли воинственной стихии,

Он велел о той поре

Только думать о России

И не думать о Петре.

И лишь только отвоюет –

Свежим лавром осенен,

Чинно князю рапортует

Ромодановскому он.

И, вступая постепенно

В чин за чином, говорил:

«Князь-де милостив отменно,

Право, я не заслужил».

В это время Русь родная,

Средь неведения тьмы,

Чернокнижье проклиная,

Книг боялась, как чумы,

Не давалась просвещенью,

Проживала как пришлось

И с славянской доброй ленью

Всё спускала на авось, –

И смотрела из пеленок,

Отметаема людьми,

Как подкинутый ребенок

У Европы за дверьми.

«Как бы к ней толкнуться в двери

И сказать ей не шутя,

Что и мы, дескать, не звери, –

Русь – законное дитя!

Как бы в мудрость иноземнее

Нам проникнуть? – думал он. –

Дай поучимся у немцев!

Только первый шаг мудрен».

Сердце бойко застучало –

Встал он, время не губя:

«На Руси всему начало –

Царь, – начну же я с себя!»

И с ремесленной науки

Начал он, и, в деле скор,

Крепко в царственные руки

Взял он плотничий топор.

С бодрым духом в бодром тела

Славно плотничает царь;

Там успел в столярном деле,

Там – глядишь – уж и токарь.

К мужику придет: «Бог помочь!»

Тот трудится, лоб в поту.

«Что ты делаешь, Пахомыч?»

– «Лапти, батюшка, плету,

Только дело плоховато, –

Ковыряю как могу,

Через пятое в десято».

– «Дай-ка, я те помогу!»

Сел. Продернет, стянет дырку, –

Знает, где и как продеть,

И плетет в частоковырку,

Так, что любо поглядеть.

В поле к праздному владельцу

Выйдет он, найдет досуг,

И исправит земледельцу.

Борону его и плуг.

А на труд свой с недоверьем

Сам всё смотрит. «Нет, пора

Перестать быть подмастерьем!

Время выйти в мастера».

И, покинув царедворский

Штат, и чин, и скипетр свой,

Он поехал в край заморский.

«Человек-де я простой –

Петр Михайлов, плотник, слесарь,

Подмастерье», – говорит.

А на царстве там князь-кесарь

Ромодановский сидит,

Федор Юрьич. – Он ведь спросит

От Петра и то и се, –

И рапортом он доносит

Князю-кесарю про всё.

«Вот, – он пишет, – дело наше

Подвигается, тружусь,

И о здравье Вашем, Ваше

Я Величество, молюсь».

И припишет вдруг: «Однако

Всё я знаю, не дури!

Не грызи людей, собака!

Худо будет, князь, смотри!»

Навострившись у голландцев,

Заглянув и в Альбион,

У цесарцев, итальянцев

Поучился также он.

Стал он мастер корабельный,

И на всё горазд притом:

Он и врач довольно дельный,

И хирург, и анатом,

Физик, химик понемногу,

И механик неплохой, –

И в обратную дорогу

Снарядился он домой.

Для уроков же изустных,

Что он Руси дать желал,

Он учителей искусных

Ей из-за моря прислал.

Полно втуне волочиться!

Дворянин! Сади сынка

Букве, цифири учиться,

Землемерию слегка!

Только все успехи плохи

И ученье ни к чему.

Русский смотрит: скоморохи

В немцах видятся ему, –

И учителям не хочет

Верить, что ни говори,

Немец, думает, морочит:

Все фигляры! штукари!

Всё в них странно, не по-русски.

Некрещеный всё народ!

Нос табачный, платья узки,

Да и ходят без бород.

Как им верить? Кто порука?

И – не к ночи говоря –

Козни беса – их наука!

Изурочили царя.

И державный наш работник

Посмотрел, похмурил взор,

Снова вспомнил, что он плотник,

Да и взялся за топор.

Надо меру взять иную!

Русь пригнул он… быть беде!

И хватил ее, родную,

Топором по бороде:

Отскочила! – Брякнул, звякнул

Тот удар… легко ль снести?

Русский крякнул, русский всплакнул:

Эх, бородушка, прости!

Кое-где и закричали:

«Как? Да видано ль вовек?»

Тсс… молчать! – И замолчали –

Что тут делать? – Царь отсек.

И давай рубить он с корня:

Роскошь прочь! Кафтан с плеча!

Прочь хоромы, пышность, дворня!

Прочь и бархат и парча!

Раззолоченные тряпки,

Блестки – прочь! Всё в печь вались!

Скидывай собольи шапки!

Просто – немцем нарядись!

Царь велел. Слова коротки.

Простоты ж пример в глазах;

Сам, подкинув он подметки,

Ходит в старых сапогах.

Из заветных, тайных горниц,

Из неведомых светлиц

Вывесть велено затворниц –

И девиц, и молодиц.

В ассамблею! – Душегрейки

С плеч долой! Таков приказ.

Страх подумать: белы шейки,

Белы плечи напоказ!

Да чего? – Полгруди видно,

Так и в танец выходи!

Идут, жмурятся… так стыдно!

Ручки к глазкам – не гляди!

А приказу всё послушно.

Женки слезы трут платком,

Царь же потчует радушно

Муженьков их табаком.

Табакерки! Трубки! – В глотку

Хоть не лезет, а тяни!

Порошку возьми щепотку –

В нос пихни, нюхни, чихни!

Тянут, нюхают. Ну, зелье!

Просто одурь от него.

Эко знатное веселье! –

А привыкнешь – ничего –

Сам попросишь. – В пляс голландский,

Хоть не хочется, иди!

Эй ты там, сынок дворянский!

Выходи-ка, выходи!

«Lieber Augustin» – по звуку

На немецкий лад кружи!

Откружил – ступай в науку!

А научишься – служи!

Мало дома школьных храмин –

За границу поезжай!

А воротишься – экзамен

Царь задаст, не оплошай!

Сам допросит, выложь знанья –

Цифирь, линии, круги!

А не сдержишь испытанья –

И жениться не моги!

Не позволит! – Оглянулся:

Он уж там – и снова весь

Мысль и дело, – покачнулся,

Задремал ты – он уж здесь.

Там нашел он ключ целебный,

Там – серебряный рудник,

Там устроил дом учебный,

Там богатств открыл родник,

Там взрывает камней груду,

Там дворян зовет на смотр, –

А меж тем наука всюду,

И в науке всюду Петр –

Рыщет взглядом, сводит брови…

Там – под Нарвой храбрый швед

Учит нас ценою крови

Трудной алгебре побед.

Научились. Под Полтавой

Вот он грозен и могуч!

Голос – гром, глаза – кровавый

Выблеск молнии из туч.

Враг разбит. Победа наша!

И сподвижник близ него –

Князь Данилыч Алексаша,

Славный Меншиков его.

От добра пришлось и к худу:

Смелый царь вступил на Прут,

И – беда случись: отвсюду

Злые турки так и прут.

Окружили. Дело круто.

Торжествует сопостат, –

И Великий пишет с Прута

В свой встревоженный Сенат:

«Не робеть! – Дела плохие.

Жизнь Петру недорога.

Что тут Петр? Важна Россия.

Петр ей так, как вы, слуга.

Только б чести не нарушить!

Против чести что коль сам

Скажет Петр – Петра не слушать!

То не царь уж скажет вам.

Плен грозит. За выкуп много

Коль потребуют враги –

Не давать! Держаться строго!

Деньгу крепко береги!»

Но спасает властелина

И супруга своего

Черна бровь – Екатерина,

Катя чудная его.

Хитрый путь она находит,

Клонит к миру визиря

И из злой беды выводит

Изумленного царя.

Гнев ли царский на раската,

Царь Данилычем взбешен, –

Казнь ему! Данилыч к Кате,

Та к царю – и князь прощен.

Раз, заметив захолустье,

Лес, болотный уголок,

Глушь кругом, – при невском устье

Заложил он городок.

Шаток грунт, да сбоку море,

Расхлестнем к Европе путь!

Эта дверь не на затворе.

Дело сладим как-нибудь.

Нынче сказана граница,

Завтра – срублены леса,

Чрез десяток лет – столица,

Через сотню – чудеса!

Смерть смежила царски очи,

Но бессмертные дела,

Но следы гигантской мочи

Русь в наследье приняла.

И в тот век лишь взор попятишь –

Всё оттоль глядит добром,

И доселе что ни схватишь –

Откликается Петром, –

И петровскую стихию

Носим в русской мы крови

Так, что матушку Россию

Хоть «Петровией» зови!

А по имени любовно

Да по батюшке назвать,

Так и выйдет: «Русь Петровна», –

Так извольте величать!

Всюду дум его рассадник, –

И прекрасен над рекой

Этот славный «Медный всадник»

С указующей рукой.

Так державно, так престольно

Он глядит на бег Невы,

Что подходишь – и невольно

Рвется шапка с головы.

Под стопами исполина

Золотые письмена

Зри: «Петру – Екатерина» –

И пойми: Ему – Она!

И, на лик его взирая,

С сладким трепетом в груди,

Кончи: «Первому – Вторая» –

И без шапки проходи!

Готовясь в бой с врагом и ополчась на битву,

Произнесем, друзья, смиренную молитву

К отцу и богу сил! Не станем возглашать,

Что мы идем дела святые совершать!

Не будем называть святыней пир кровавый,

И славу божию с земною нашей славой

Безумно смешивать! – Под сению креста

Во имя кроткое спасителя-Христа

Не могут резаться и грызться люди-братья,

Не обновляя язв честнейшего распятья, –

И, может быть, тому, кто со креста поник

Главою мирною, наш предпобедный клик –

Клик с именем его, воинственно-разгульный,

Под небом слышится насмешкой богохульной.

Зачем же оскорблять учителя любви,

Взывая к кроткому: Се нож! Благослови,

Да в честь твою его поднимем на убийство!

Уймем таких молитв кощунственных витийство!

И, на врагов восстав, к владыке воззовем:

Прости, о господи, мы много их побьем!

О, просвети своим небесным правосудьем,

Всевышний, их и нас! Мы служим лишь орудьем

А явлению твоих таинственных судеб.

Ты правду зришь один, а бедный смертный слеп.

Дай мир нам! Изжени дух злобы и коварства,

Волнующий враждой земные наши царства!

В них братство водвори! Да с именем Христа

Не меч подъемлется на злые состязанья,

Но умиренные смыкаются уста

Божественным ключом пасхального лобзанья!

Не унывай! Все жребии земные

Изменчивы, о дивная в землях!

Твоих врагов успехи временные

Пройдут, как дым, – исчезнут, яко прах.

Всё выноси, как древле выносила,

И сознавай, что в божьей правде сила,

А не в слепом движении страстей,

Не в золоте, не в праздничных гремушках,

Не в штуцерах, не в дальнометных пушках

И не в стенах могучих крепостей.

Да, тяжело… Но тяжелей бывало,

А вышла ты, как божий день, из тьмы;

Терпела ты и в старину немало

Различных бурь и всякой кутерьмы.

От юных дней знакомая с бедами,

И встарь ты шла колючими путями,

Грядущего зародыши тая,

И долгого терпения уроки

Внесла в свои таинственные строки

Суровая История твоя.

Ты зачат был от удали норманнской

(Коль к твоему началу обращусь),

И мощною утробою славянской

Ты был носим, младенец чудный – Рус,

И, вызванный на свет к существованью,

Европе чужд, под Рюриковой дланью

Сперва лежал ты пасынком земли,

Приемышем страны гиперборейской,

Безвестен, дик, за дверью европейской,

Где дни твои невидимо текли.

И рано стал знаком ты с духом брани,

И прыток был ребяческий разбег;

Под Игорем с древлян сбирал ты дани,

Под Цареград сводил тебя Олег,

И, как ведром водицу из колодца,

Зачерпывал ты шапкой новгородца

Днепровский вал, – и, ловок в чудесах,

Преград не зря ни в камнях, ни в утесах,

Свои ладьи ты ставил на колесах

И посуху летел на парусах.

Ты подрастал. Уж сброшена пеленка,

Оставлена дитятей колыбель;

Ты на ногах, пора крестить ребенка!

И вот – Днепра заветная купель

На греческих крестинах расступилась,

И Русь в нее с молитвой погрузилась.

Кумиры – в прах! Отрекся и от жен

Креститель наш – Владимир, солнце наше,

Хоть и вздохнул: «Зело бо жен любяще», –

И браком стал с единой сопряжен.

И ввергнут был в горнило испытаний

Ты – отрок – Рус. В начале бытия

На двести лет в огонь домашних браней

Тебя ввели удельные князья:

Олегович, Всеславич, Ярославич,

Мстиславич, Ростиславич, Изяславич, –

Мозг ныл в костях, трещала голова, –

А там налег двухвековой твой барин.

Тебе на грудь – неистовый татарин,

А там, как змей, впилась в тебя Литва.

Там Рим хитрил, но, верный православью,

Ты не менял восточного креста.

От смут склонил тебя к однодержавью

Твой Иоанн, рекомый «Калита».

Отбился ты и от змеи литовской,

И крепнуть стал Великий князь Московской,

И, осенен всевышнего рукой,

Полки князей в едину рать устроив,

От злых татар герой твой – вождь героев –

Святую Русь отстаивал Донской.

И, первыми успехами венчанна,

Русь, освежась, протерла лишь глаза,

Как ей дались два мощных Иоанна:

Тот – разум весь, сей – разум и гроза, –

И, под грозой выдерживая опыт,

Крепясь, молясь и не вдаваясь в ропот,

На плаху Рус чело свое клонил,

А страшный царь, кроваво-богомольный,

Терзая люд и смирный и крамольный,

Тиранствовал, молился и казнил.

Лишь только дух переводил – и снова

Пытаем был ты, детствующий Рус, –

Под умною опекой Годунова

Лишь выправил ты бороду и ус

И сел было с указкою за книжку,

Как должен был за Дмитрия взять Гришку,

А вслед за тем с ватагою своей

Вор Тушинский казацкою тропинкой

На царство шел с бесстыдною Маринкой –

Сей польскою пристяжкой лжецарей.

И то прошло. И, наконец, указан

России путь божественным перстом:

Се Михаил! На царство в нем помазан

Романовых благословенный дом.

И се – восстал гигант-образователь

Родной земли, ее полусоздатель

Великий Петр. Он внутрь и вне взглянул

И обнял Русь: «Здорово, мол, родная!» –

И всю ее от края и до края

Встряхнул, качнул и всю перевернул, –

Обрил ее, переодел и в школу

Ее послал, всему поиаучил;

«Да будет!» – рек, – и по его глаголу

Творилось всё, и русский получил

Жизнь новую. Хоть Руси было тяжко,

Поморщилась, покорчилась, бедняжка,

Зато потом как новая земля

Явилась вдруг, оделась юной славой,

Со шведами схватилась под Полтавой

И бойкого зашибла короля.

И побойчей был кое-кто, и, глядя

На божий мир, весь мир он с бою брал, –

То был большой, всезнаменитый дядя,

Великий вождь, хоть маленький капрал;

Но, с малых лет в гимнастике страданий

Окрепший, росс не убоялся брани

С бичом всех царств, властителем властей,

С гигантом тем померялся он в силах,

Зажег Москву и в снеговых могилах

Угомонил непризванных гостей.

И между тем как на скалах Елены

Утихло то, что грозно было встарь,

Торжественно в стенах всесборной Вены

Европе суд чинил наш белый царь,

И где ему внимали так послушно –

Наш судия судил великодушно.

Забыто всё. Где благодарность нам?

«Вы – варвары!» – кричат сынам России

Со всех сторон свирепые витии,

И враг летит по всем морским волнам.

Везде ты шла особою дорогой,

Святая Русь, – давно ль средь кутерьмы

На Западе, охваченном тревогой,

Качалось всё? – Спокойны были мы,

И наш монарх, чьей воли непреклонность

Дивила мир, чтоб поддержать законность,

По-рыцарски извлек свой честный меч.

За то ль, что с ним мы были бескорыстны,

Для Запада мы стали ненавистны?

За то ль хотят на гибель нас обречь?

В пылу войны готовность наша к миру

Всем видима, – и видимо, как есть,

Что схватим мы последнюю секиру,

Чтоб отстоять земли родимой честь.

Не хочет ли союзничество злое

Нас покарать за рыцарство былое,

Нам доказать, что нет священных прав,

Что правота – игрушка в деле наций,

Что честь знамен – добавок декораций

В комедиях, в трагедиях держав?

Или хотят нас просветить уроком,

Нам показать, что правый, честный путь

В политике является пороком

И что людей и совесть обмануть –

Верх мудрости? – Нет! Мы им не поверим.

Придет конец невзгодам и потерям, –

Мы выдержим – и правда верх возьмет.

Меж дел людских зла сколько б ни кипело –

Отец всех благ свое проводит дело,

И он один уроки нам дает.

Пусть нас зовут врагами просвещенья!

Со всех трибун пускай кричат, что мы –

Противники всемирного движенья,

Поклонники невежественной тьмы!

Неправда! Ложь! – К врагам готовы руку

Мы протянуть, – давайте нам науку!

Уймите свой несправедливый шум!

Учите нас, – мы вам «спасибо» скажем;

Отстали мы? Догоним – и докажем,

Что хоть ленив, но сметлив русский ум.

Вы хитростью заморскою богаты,

А мы спроста в открытую идем,

Вы на словах возвышенны и святы,

А мы себя в святых не сознаем.

Порой у нас (где ж люди к злу не падки?)

Случаются и английские взятки,

И ловкости французской образцы

В грабительстве учтивом или краже;

А разглядишь – так вы и в этом даже

Великие пред нами мудрецы.

Вы навезли широкожерлых пушек,

Громадных бомб и выставили рать,

Чтоб силою убийственных хлопушек

Величие России расстрелять;

Но – вы дадите промах. Провиденье

Чрез вас свое дает нам наставленье,

А через нас самих вас поразит;

Чрез вас себя во многом мы исправим,

Пойдем вперед и против вас поставим

Величия усиленного щит.

И выстрелы с той и другой стихии

Из ваших жерл, коли на то пошло,

Сразят не мощь державную России,

А ваше же к ней привитое зло;

И, крепкие в любви благоговейной,

Мы пред царем сомкнёмся в круг семейной,

И всяк сознай, и всяк из нас почуй

Свой честный долг! – Царя сыны и слуги –»

Ему свои откроем мы недуги

И скажем: «Вот! Родимый наш! Врачуй!»

И кто из нас или нечестный воин,

Иль гражданин, но не закона страж,

Мы скажем: «Царь! Он Руси не достоин,

Изринь его из круга, – он не наш».

Твоя казна да будет нам святыня!

Се наша грудь – Отечества твердыня,

Затем что в ней живут и бог и царь,

Любовь к добру и пламенная вера!

И долг, и честь да будут – наша сфера!

Монарх – отец, Отечество – алтарь!

Не звезд одних сияньем лучезарен,

Но рвением к добру страны родной,

Сановник наш будь истинный боярин,

Как он стоит в стихах Ростопчиной!

Руководись и правдой и наукой,

И будь второй князь Яков Долгорукой!

Защитник будь вдовства и сиротства!

Гнушайся всем, что криво, низко, грязно!

Будь в деле чужд Аспазий, Фрин соблазна,

Друзей, связей, родства и кумовства!

И закипят гигантские работы,

И вырастет богатство из земли,

И явятся невиданные флоты,

Неслыханных размеров корабли,

И миллионы всяческих орудий,

И явятся – на диво миру – люди, –

И скажет царь: «Откройся свет во мгле

И мысли будь широкая дорога,

Затем что мысль есть проявленье бога

И лучшая часть неба на земле!»

Мы на тебя глядим, о царь, – и тягость

С унылых душ снимает этот взгляд.

Над Русью ты – увенчанная благость,

И за тебя погибнуть каждый рад.

Не унывай, земля моя родная,

И, прошлое с любовью вспоминая,

Смотри вперед на предлежащий век!

И верь, – твой враг вражду свою оплачет

И замолчит, уразумев, что значит

И русский бог, и русский человек.

Веселый нрав – Ваш дар природный,

В Вас жизнь кипит – хвала творцу!

И пуще шляпки самой модной

Живая радость Вам к лицу;

Так дай же бог шутя, с улыбкой

Весь так пройти Вам жизни путь,

Чтоб не случилось и ошибкой

Вам ни заплакать, ни вздохнуть!

Винюсь пред ангелом ребенком:

Случайно назвал я, шутя,

Очаровательным бесенком

Игриво-бойкое дитя.

Она (здесь милая природа

Грамматике сказала: вон! –

И потому «она» – не «он»,

Ребенок женского был рода) –

Она, ушко свое склоня,

Когда молва до ней домчалась

Про эту дерзость, зачуралась,

Воскликнув трижды: «Чур меня!» –

И тем же ангелом осталась.

О, если б прежние года

И прежний пыл!.. Избави боже!

Случись, что был бы я моложе

И с нею встретился б, тогда

От этих прелестей – беда! –

Страдать бы крепко мне досталось

И сердце, полное огня,

Стократ кричало б: «Чур меня!» –

И всё бы адски бесновалось;

А ныне я, спокойно-горд,

Дерзнул, любуясь тем ребенком,

Назвать и ангела бесенком

Затем, что сам я старый черт.

Мне памятно: как был ребенком я –

Любил я сказки; вечерком поране

И прыг в постель, совсем не для спанья,

А рассказать чтобы успела няня

Мне сказку. Та, бывало, и начнет

Мне про Иван-царевича. «Ну вот, –

Старушка говорит, – путем-дорогой

И едет наш Иван-царевич; конь

Золотогривый и сереброногой –

Дым из ушей, а из ноздрей огонь –

Стремглав летит. Да вдруг и раздвоилась

Дорожка-то: одна тропа пустилась

Направо, вдаль, через гористый край;

Другая же тропинка своротилась

Налево – в лес дремучий, – выбирай!

А тут и столб поставлен, и написан

На нем наказ проезжему: пустись он

Налево – лошадь сгинет, жив ездок

Останется; направо – уцелеет

Лихой золотогрив, сереброног,

А ездоку смерть лютая приспеет.

Иван-царевич крепко приуныл:

Смерть жаль ему коня-то; уж такого

Ведь не добыть, он думает, другого,

А всё ж себя жаль пуще, своротил

Налево», – и так далее; тут бреду

Конец не близко, много тут вранья,

Но иногда мне кажется, что я

Вдоль жизни, как Иван-царевич, еду –

И, вдумавшись, в той сказке нахожу

Изрядный толк. Вот я вам расскажу,

Друзья мои, не сказку и не повесть,

А с притчей быль. Извольте: я – ездок,

А конь золотогрив, сереброног –

То правда божья, истина да совесть.

И там и здесь пути раздвоены –

Налево и направо. Вот и станешь, –

Которой же держаться стороны?

На ту посмотришь да на эту взглянешь.

Путь честный – вправо: вправо и свернешь,

Коль правоту нелицемерно любишь,

Да тут-беда! Тут сам себя погубишь

И лишь коня бесценного спасешь.

Так мне гласит и надпись у распутья.

Живи ж, мой конь! Готов уж повернуть я

Направо – в гору, в гору – до небес…

Да думаешь: что ж за дурак я? Эво!

Себя губить! – Нет! – Повернул налево,

Да и давай валять в дремучий лес!

Я не люблю воспоминаний – нет!

О, если б всё, всё сердце позабыло!

Пересмотрев ряды минувших лет,

Я думаю: зачем всё это было?

Прошедшее за мною, как змея,

Шипя, ползет. Его я проклинаю.

Всё, что узнал, ношу как бремя я

И говорю: «Зачем я это знаю?»

Под разума критической лозой

Вся жизнь моя мне кажется ошибкой.

На что смотрел я прежде со слезой,

Теперь смотрю с насмешливой улыбкой.

Пред чем горел я пламенем грудным,

Пред тем стою с бесчувственностью трупа;

О том, что мне казалось неземным,

Готов сказать: «Как это было глупо!»

А для чего желал бы я забыть

Минувшее? – Чтоб сердцем стать моложе

И в будущем возобновить всё то же,

Все глупости былые повторить, –

Растратить вновь святые упованья,

И, опытов хватая барыши,

За них продать и девственность незнанья,

И светлое ребячество души.

Как весело, пока живешь и любишь,

И губишь всё, что думал век любить!..

Нехорошо всё это погубить,

А хорошо, пока всё это губишь.

Блюститель первого условья

Всех наслаждений жизни сей,

Вы – доктор наш, вы – страж здоровья,

И свят ваш подвиг средь людей.

Я – стихотворец, и на лире

Дано играть мне в этом мире –

В сей скудной сфере бытия,

Где мы живем, томимся, тужим;

Но не гармонии ль мы служим,

Почтенный доктор, вы и я?

Вникает в тайны механизма

Телесных сил ваш зоркий взгляд,

Чтоб наши струны организма

Порой настроивать на лад,

Чтоб вновь они, в их полном ходе,

Пристроясь к жизни торжеству,

Звучали песнию природе

И громким гимном божеству;

По строгим правилам науки

Соразмеряете вы их, –

А я ввожу в размеры звуки

И их слагаю в мерный стих –

И счастлив, ежели хоть слово,

Хоть звук, обдуманный в тиши,

Встает и живо, и здорово

Со дна болезненной души.

И так – мы сходными тропами

Идем, и – ваш слуга по гроб –

Кладу пред вашими стопами

Мое собранье рифм и стоп,

Да служат вам порой, хоть редко,

В забаву легкую оне,

Как все рецепты ваши метко

Всегда служили в пользу мне.

Собственною слабостью в дольний прах повержено,

Зелье пресмыкается,

Но могучим деревом на пути поддержано –

На него взбирается.

Глядь! Растенье гибкое ветвью переплетного

Крепкий ствол опутало,

Прицепилось к мощному, листьев тканью плотною

Всю кору закутало;

Жмется зелье хилое к дереву суровому,

Хилому здоровится, –

Выше с утра к вечеру, с ночи к утру новому

Гуще всё становится, –

И потом, от мощного будто б не зависело,

С прихотью раскинулось,

Высь чела древесного, взвившись, перевысило,

Да потом как ринулось

Вниз каскадом лиственным: в воздухе разбросанных

Стеблей кисть богатая,

Как волос всклокоченных, гребнем не причесанных,

Густота косматая,

Свесилась, качается; дерево ж, навьючено

Этой тяжкой ношею,

Наклонилось, сгорбилось; кажется, измучено

Долей нехорошею.

Больно, грустно дереву, к небу вместе с братьями

Некогда подъятому,

А теперь согбенному, душными объятьями

Беспокойно сжатому.

А ведь с лаской, кажется, с дружбою, с любовию

То растенье стелется

По стволу древесному, словно плотью-кровию

С ним радушно делится.

Отчего ж здесь видима участь невеселая,

С горем неразлучная?

Ах, есть ласки горькие, есть любовь тяжелая

И приязнь докучная.

Я предрассудков враг, но я не чужд гаданья

Над тайной участью цветущего созданья,

Вступающего в свет с чувствительной душой

И сердцем трепетным. Что будет? Боже мой!

Что деву юную ждет в этом мире строгом,

Богатом в горестях, а в радостях убогом?

Какой ей в жизни путь судьбой определен?

Кто будет спутник ей? Кто будет этот он?

И мне хотелось бы не пошлые приветы

Ей дать в приданое, но добрые советы,

И на далекий путь снабдить ее притом

Дорожной грамотой, хранительным листом.

«О рок земной! Смягчись, – рукою всемогущей

Созданью нежному дай светлый день грядущий! –

Так с теплой просьбою взываю я к судьбе. –

Не изомни цветка, врученного тебе!

Злой бурей не обидь едва расцветшей розы!»

А там, от тихих просьб переходя в угрозы,

Я повелительно судьбе в глаза смотрю

И, пальцем ей грозя: «Так помни ж» – говорю,

Как будто бы она должна быть мне послушна,

А та на всё глядит спокойно, равнодушно.

Подумаешь: к чему все эти бури –

Гроза страстей? Мне так легко с тех пор,

Как на тебя упал мой бедный взор

И плавать стал очей твоих в лазури.

Мне кажется – я так тебя люблю,

Так хорошо мне было бы с тобою,

Так по себе, что я с моей судьбою

Поладил бы, и на душу мою

Сошла бы та спокойная отрада,

То тихое довольство добрых душ,

Которого не трогай, не нарушь –

И ничего уж более не надо!

Я знаю, – томлюсь я напрасно,

Я знаю, – люблю я бесплодно,

Ее равнодушье мне ясно,

Ей сердце мое – неугодно.

Я нежные песни слагаю,

А ей и внимать недосужно,

Ей, всеми любимой, я знаю,

Мое поклоненье не нужно.

Решенье судьбы неизменно.

Не так же ль средь жизненной битвы

Мы молимся небу смиренно, –

А нужны ли небу молитвы?

Над нашею бренностью гибкой,

Клонящейся долу послушно,

Стоит оно с вечной улыбкой

И смотрит на нас равнодушно, –

И, видя, как смертный склоняет

Главу свою, трепетный, бледный,

Оно неподвижно сияет,

И смотрит, и думает: «Бедный!»

И мыслю я, пронят глубоко

Сознаньем, что небо бесстрастно:

Не тем ли оно и высоко?

Не тем ли оно и прекрасно?

Еще недавно мы знакомы,

Но я уж должен вам сказать,

Что вы усвоили приемы,

Чем можно сердце потерзать;

Вы вникли в милое искусство

Пощекотать больное чувство,

Чтоб после, под его огнем,

Свои фантазии на нем

С прегармоническим расчетом

Так ловко, верно, как по нотам,

Слегка разыгрывать, смеясь, –

Везде вам музыка далась!

Вы проходили эту гамму, –

И, с страшной злостью вас любя,

В угоду вам, я сам себя

Готов поднять на эпиграмму.

Сквозь грани радужные призм

Смотреть уж поздно мне, конечно,

Да, сознаюсь чистосердечно:

Мои мечты – анахронизм.

О, смейтесь, смейтесь смехом явным!

Не правда ль – чувство так смешно?

Ему всегда иль быть забавным,

Иль жалким в мире суждено.

Простите! Я вернусь к рассудку…

Когда ж мы встретимся опять, –

Мы обратим всё это в шутку

И будем вместе хохотать.

Мне виделся сон – упоительный сон.

Мне снилось: из пыли враждебной

Чрез море и сушу я был унесен

И замок предстал мне волшебный.

Красиво смотрел он с своей высоты

На прелесть природы окрестной;

Лаская, его обнимали цветы

При блеске лазури небесной.

В фонтанах, в каскадах, под солнца лучом

Вода говорливо резвилась,

То била из грота студеным ключом,

То озером светлым ложилась, –

И птичка, взлетая, веселую трель

В пространстве небес выводила,

А в водном потоке играла форель

И стерлядь степенно ходила.

Роскошные виды со всех там сторон

Являлись несытому зренью,

Приветно кивали и ясень и клен

Ветвями с отрадною тенью.

Разумный владелец всё сам насадил,

Сам доброй рукою посеял,

И каждый иссохший сучок отделил,

И свежую ветку взлелеял, –

И с нежной заботой ходил он окрест,

Призыву хозяйства послушно,

И чудные виды пленительных мест

Указывал гостю радушно.

Всё было прекрасно! Но лучше всего,

Что там озаряла денница,

И лучше всех видов и замка того

Была того замка царица.

Живой, христианской, святой теплоты

Являлось в очах ее много,

И кроткого лика сияли черты

Глубокою верою в бога,

И ясно ее выражало чело

Дел добрых прекрасную повесть,

И сердцу при ней становилось тепло,

Целилась молитвою совесть.

Исчезнул мелькнувший мне сладостный сон,

Но сердце его сохранило, –

И думаю: «Более! как ясен был он!

Да, полно, во сне ль это было?»

Стянут цепию железной,

Кто с бессмертьем на челе

Над разинутою бездной

Пригвожден к крутой скале?

То Юпитером казнимый

С похитительного дня –

Прометей неукротимый,

Тать небесного огня!

Цепь из кузницы Вулкана

В члены мощного титана

Вгрызлась, резкое кольцо

Сводит выгнутые руки,

С выраженьем гордой муки

Опрокинуто лицо;

Тело сдавленное ноет

Под железной полосой,

Горный ветер дерзко роет

Кудри, взмытые росой;

И страдальца вид ужасен,

Он в томленье изнемог,

Но и в муке он прекрасен,

И в оковах – всё он бог!

Всё он твердо к небу взводит

Силу взора своего,

И стенанья не исходит

Из поблеклых уст его.

Вдруг – откуда так приветно

Что-то веет? – Чуть заметно

Крыл движенье, легкий шум,

Уст незримых легкий шепот

Прерывает тайный ропот

Прометея мрачных дум.

Это – группа нимф воздушных,

Сердца голосу послушных

Дев лазурной стороны,

Из пределов жизни сладкой

В область дольних мук украдкой

– Низлетела с вышины, –

И страдалец легче дышит,

Взор отрадою горит.

«Успокойся! – вдруг он слышит,

Точно воздух говорит. –

Успокойся – и смиреньем

Гнев Юпитера смири!

Бедный узник! Говори,

Поделись твоим мученьем

С нами, вольными, – за что

Ты наказан, как никто

Из бессмертных не наказан?

Ты узлом железным связан

И прикован на земле

К этой сумрачной скале».

«Вам доступно состраданье, –

Начал он, – внимайте ж мне

И мое повествованье

Скройте сердца в глубине!

Меж богами, в их совете,

Раз Юпитер объявил,

Что весь род людской на свете

Истребить он рассудил.

«Род, подобный насекомым!

Люди! – рек он. – Жалкий род!

Я вас молнией и громом

Разражу с моих высот.

Недостойные творенья!

Не заметно в вас стремленья

К светлой области небес,

Нет в вас выспреннего чувства,

Вас не двигают искусства,

Весь ваш мир – дремучий лес».

Молча сонм богов безгласных,

Громоносному подвластных,

Сим словам его внимал,

Все склонились – я восстал.

О, как гневно, как сурово

Он взглянул на мой порыв!

Он умолк, я начал слово:

«Грозный! ты несправедлив.

Страшный замысл твой – обида

Правосудью твоему? –

Ты ли будешь враг ему?

Грозный! Мать моя – Фемида

Мне вложила в плоть и кровь

К правосудию любовь.

Где же жить оно посмеет,

Где же место для него,

Если правда онемеет

У престола твоего?

Насекомому подобен

Смертный в свой короткий век,

Но и к творчеству способен

Этот бренный человек.

Вспомни мира малолетство!

Силы спят еще в зерне.

Погоди! Найдется средство –

И воздействуют оне».

Я сказал. Он стал ворочать

Стрелы рдяные в руках!

Гнев висел в его бровях,

0 «Я готов мой гром отсрочить!» –

Возгласил он – и восстал.

Гром отсрочен. Льется время.

Как спасти людское племя?

Непрерывно я искал.

Чем в суровой их отчизне

Двигнуть смертных к высшей жизни?

И загадка для меня

Разрешилась: дать огня!

Дать огня им – крошку света –

1 Искру в пепле и золе –

И воспрянет, разогрета,

Жизнь иная на земле.

В дольнем прахе, в дольнем хламе

Искра та гореть пойдет,

И торжественное пламя

Небо заревом зальет.

Я размыслил – и насытил

Горней пищей дольний мир, –

Искру с неба я похитил,

И промчал через эфир,

Скрыв ее в коре древесной,

И на землю опустил,

И, раздув огонь небесный,

Смертных небом угостил.

Я достиг желанной цели:

Искра миром принята –

И искусства закипели,

Застучали молота;

Застонал металл упорный

И, оставив мрак затворный,

Где от века он лежал,

Чуя огнь, из жилы горной

Рдяной кровью побежал.

Как на тайну чародея,

Смертный кинулся смотреть,

Как железо гнется, рдея,

И волнами хлещет медь.

Взвыли горны кузниц мира,

Плуг поля просек браздой,

В дикий лес пошла секира,

Взвизгнул камень под пилой;

Камень в храмы сгромоздился,

Мрамор с бронзой обручился,

И, паря над темным дном,

В море вдался волнорезом

Лес, прохваченный железом,

Окрыленный полотном.

Лир серебряные струны

Гимн воспели небесам,

И в восторге стали юны

Старцы, вняв их голосам.

Вот за что я на терзанье

Пригвожден к скале земной!

Эти цепи – наказанье

За высокий подвиг мой.

Мне предведенье внушало,

Что меня постигнет казнь,

Но меня не удержала

Мук предвиденных боязнь,

И с Юпитерова свода

Жребий мой меня послал,

Чтоб для блага смертных рода

Я, бессмертный, пострадал».

Полный муки непрерывной,

Так вещал страдалец дивный,

И, внимая речи той,

Нимфы легкие на воле

Об его злосчастной доле

Нежной плакали душой

И, на язвы Прометея,

Как прохладным ветерком,

Свежих уст дыханьем вея,

Целовали их тайком.

Вступает – на диво и смех Сиракузам –

Тиран Дионисий в служители музам:

Он лиру хватает, он пишет стихи;

Но музы не любят тиранов холодных, –

Творит он лишь груды рапсодий негодных,

Исполненных вялой, сухой чепухи.

Читает. В собранье все внемлют с боязнью.

Зевать запретил он под смертною казнью,

Лишь плакать дозволил, а те наконец

Зевоту с таким напряженьем глотают,

Что крупные слезы из глаз выступают,

И, видя те слезы, доволен певец.

Вот, думает, тронул! – Окончилось чтенье.

Кругом восклицанья, хвалы, одобренье:

«Прекрасно!» – И новый служитель камен,

Чтоб выслушать суд знатока просвещенный,

Зовет – и приходит к нему вдохновенный

Творец дифирамбов, поэт – Филоксен.

«Я снова взлетел на парнасские выси

И создал поэму, – сказал Дионисий. –

Прослушай – и мненья не скрой своего!»

И вот – он читает. Тот выслушал строго:

«Что? много ль красот и достоинств?» –

«Не много».

– «А! Ты недоволен. В темницу его!»

Сказал. Отвели Филоксена в темницу,

От взоров поэта сокрыли денницу,

И долго томился несчастный. Но вот

Свободу ему возвращают и снова

Зовут к Дионисию. «Слушай! Готова

Другая поэма, – тут бездна красот».

И новой поэмы, достоинством бедной,

Он слушает чтенье, измученный, бледный,

Мутятся глаза его, хочется спать.

Тот кончил. «Ну что? Хорошо ли» – Ни слова

Ему Филоксен, – отвернулся сурово

И крикнул: «Эй! Стража! В темницу опять!»

Вдоль жизни проходя средь терний, я привык

Спокойно попирать колючую дорогу,

Но чувствую в душе невольную тревогу,

Когда вокруг меня колышется цветник,

И девы юные – земные херувимы –

В своих движениях легки, неуловимы,

Живым подобием роскошного венка

Свиваются вокруг поэта-старика,

И зыблющийся круг существ полуэфирных

Ждет песен от меня и свежих звуков лирных,

А я, растерянный, смотрю, боясь дохнуть

Тлетворным холодом на их цветистый путь,

Боюсь на их восторг – невинных душ одежду –

Набросить невзначай угрюмой мысли тень,

Мечту их подломить или измять надежду

И сумраком задеть их восходящий день…

Нет! Нет, не требуйте, цветущие созданья,

От ослабелых струн могучего бряцанья!

Всё поле жизни вам я скоро уступлю,

А сам, как ветеран, уж утомленный битвой,

Безмолвно, с тайною сердечною молитвой,

Вас, дети, трепетной рукой благословлю.

В плену у французов – светило Алжира –

Эмир знаменитый. Содержат эмира

Они в Амбуазе, где замка стена

Крепка и надежна, – и пленник, доныне

Летавший на бурном коне по пустыне,

Уныло глядит в амбразуру окна.

И вдруг под окном, как другая денница,

Блестящая юной красою девица

Несется на белом арабском коне,

И взор – коя-нур – этот пламенник мира –

Девицею брошен в окно на эмира, –

И вспыхнула дева, и рдеет в огне.

И завтра опять проезжает, и снова

Взглянула, краснеет. Не надобно слова, –

Тут сердце открыто – смотри и читай!

Упрямится конь, но с отвагою ловкой

Наездница с поднятой гордо головкой

Его укрощает: эмир, замечай!

И смотрит он, смотрит, с улыбкой любуясь,

Как милая скачет, картинно рисуясь;

Блеснул в его взоре невольный привет,

Замеченный ею… Как быстро и круто

Она повернула! – Такая минута

И в сумраке плена для пленника – свет,

Сн сам уже ждет ее завтра, и взгляды

Кидает в окно, в ожиданье отрады,

И светлым явленьем утешен опять;

Но ревностью зоркой подмечена скоро

Цель выездов девы, – и строгость надзора

Спешила немые свиданья прервать.

Эмир с этих пор в заключенье два года

Не мог ее видеть. Когда же свобода

Ему возвратилась, узнал он потом,

Кто та, кем бывал он так радуем, пленный,

И в память ей перстень прислал драгоценный

С исполненным кроткого чувства письмом.

«Хвала тебе, – пишет он, – ангел прелестный!

Аллах да хранит в тебе дар свой небесный –

Святую невинность! – О ангел любви!

Прими без смущенья привет иноверца!

В очах твоих – небо, ночь – в области сердца.

О, будь осторожна, в молитве живи!

О белая горлица! Бел, как лилея,

Твой конь аравийский, но лик твой белее.

Врага берегись: он и вкрадчив и тих,

Но хищен и лют, хоть прикрашен любовью:

Неопытной девы ползя к изголовью,

Он девственных прелестей жаждет твоих.

Змий хочет подкрасться и перси младые

Твои опозорить: отталкивай змия,

Доколе аллах не пошлет, как жену,

Тебя с благодатью к супружеской сени!

Прими этот перстень на память мгновений,

Блеснувших мне радостью чистой в плену.

Пред хитрым соблазном, пред низким обманом –

Сей перстень да будет тебе талисманом!

Сама ль поколеблешься ты – и тогда

Скажи себе: «Нет! Быть хочу непреклонной.

Нет, сердце, ты лжешь; пыл любви незаконной –

Напиток позора и праздник стыда».

И буди – светило домашнего круга,

Хранящая верность супругу супруга!

Будь добрая матерь и чадам упрочь

И радость, и счастье! Когда не забудешь

Священного долга – жить в вечности будешь,

Младая аллаха прекрасная дочь!»

Дитя! Твой милый, детский лепет

И сладость взгляда твоего

Меня кидают в жар и трепет –

Я сам не знаю – отчего.

Зачем, порывом нежной ласки

К земному ангелу влеком,

Твои заплаканные глазки

Целую жадно я тайком?

Не знаю… Так ли? – Нет, я знаю:

Сквозь ласку грешную мою

Порой, мне кажется, ласкаю

В тебе я маменьку твою;

Я, наклонясь к малютке дочке,

Хочу схватить меж слезных струй

На этой пухлой детской щечке

Другой тут бывший поцелуй,

Еще, быть может, неостылый…

То поцелуй святой любви

Той жизнедательницы милой,

Чья кровь, чья жизнь – в твоей крови;

И вот, как божия росинка

На листьях бледных и сухих,

Твоя невинная слезинка

Осталась на губах моих.

Дитя! Прости мне святотатство!

Прости мне это воровство!

Чужое краду я богатство,

Чужое граблю торжество.

Благодарю. Когда ты так отрадно

О чем-нибудь заводишь речь свою,

В твои слова я вслушиваюсь жадно

И те слова бездонным сердцем пью.

Слова, что ты так мило произносишь,

Я, в стих вложив, полмира покорю,

А ты мне их порою даром бросишь.

Благодарю! Благодарю!

Поешь ли ты – при этих звуках млея,

Забудусь я в раздумье на часок;

Мне соловья заморского милее

Малиновки домашней голосок, –

И каждый звук ценю я, как находку,

За каждый тон молитву я творю,

За каждую серебряную нотку

Благодарю – благодарю.

Под тишиной очей твоих лазурных

Порой хочу я сердцем отдохнуть,

Забыть о днях мучительных и бурных…

Но как бы мне себя не обмануть?

Моя душа к тебе безумно рвется, –

И если я себя не усмирю,

То тут уж мне едва ль сказать придется

«Благодарю, благодарю».

Но если б я твоим увлекся взором

И поздний жар еще во мне возник,

Ты на меня взгляни тогда с укором –

И я уймусь, опомнюсь в тот же миг,

И преклонюсь я к твоему подножью,

Как старый грех, подползший к алтарю,

И на меня сведешь ты милость божью.

Благодарю! Благодарю!

Ах, видит бог, как я тебя люблю,

Ты ж каждый раз меня помучить рада,

Пожалуйста – не мучь меня, молю,

Пожалуйста – не мучь меня, – не надо!

Прими подчас и пошлый мой привет,

Избитое, изношенное слово!

Не хорошо? – Что ж делать? – Лучше нет.

Старо? – Увы! Что ж в этом мире ново?

И сам я стар, и полон стариной,

А всё теснюсь в сердечные страдальцы…

Пожалуйста – не смейся надо мной!

На глупости смотри мои сквозь пальцы!

Молчу ли я? – Махни рукою: пусть!

Дай мне молчать и от меня не требуй

Моих стихов читанья наизусть, –

Забыл – клянусь Юпитером и Гебой!

Всё, всё забыл в присутствии твоем.

Лишь на тебя я жадный взгляд мой брошу –

Всё вмиг забыл, – и как я рад притом,

Что с памяти свалил я эту ношу,

Весь этот груз! Мне стало так легко.

Я в тот же миг юнею, обновляюсь…

А всё еще осталось далеко

До юности… Зато я и смиряюсь.

Мои мечты… Я так умерен в них!

Мне подари вниманья лишь немножко,

Да пусть ко мне от щедрых ласк твоих

Перепадет крупица, капля, крошка!

Я и не жду взаимности огня,

Я в замыслах не так высокопарен!

Терпи меня, переноси меня, –

Бог знает как и то я благодарен!