Стихотворения

Myself unto myself will give

This name Katharsis-Purgative.

I, who disheveled ways forsook

To hold the poets' grammar-book,

Bringing to tavern and to brothel

The mind of witty Aristotle,

Lest bards in the attempt should err

Must here be my interpreter:

Wherefore receive now from my lip

Peripatetic scholarship.

To enter heaven, travel hell,

Be piteous or terrible

One positively needs the ease,

Of plenary indulgences.

For every true-born mysticist

A Dante is, unprejudiced,

Who safe at ingle-nook, by proxy,

Hazards extremes of heterodoxy,

Like him who finds a joy at table

Pondering the uncomfortable.

Ruling one's life by common sense

How can one fail to be intense?

But I must not accounted be

One of that mumming company

With him who hies him to appease

His giddy dames' frivolities

While they console him when he whinges

With gold-embroidered Celtic fringes —

Or him who sober all the day

Mixes a naggin in his play —

Or him who conduct 'seems to own',

His preference for a man of 'tone' —

Or him who plays the rugged patch

To millionaires in Hazelhatch

But weeping after holy fast

Confesses all his pagan past —

Or him who will his hat unfix

Neither to malt nor crucifix

But show to all that poor-dressed be

His high Castilian courtesy —

Or him who loves his Master dear —

Or him who drinks his pint in fear —

Or him who once when snug abed

Saw Jesus Christ without his head

And tried so hard to win for us

The long-lost works of Eschylus.

But all these men of whom I speak

Make me the sewer of their clique.

That they may dream their dreamy dreams

I carry off their filthy streams

For I can do those things for them

Through which I lost my diadem,

Those things for which Grandmother Church

Left me severely in the lurch.

Thus I relieve their timid arses,

Perform my office of Katharsis.

My scarlet leaves them white as wool

Through me they purge a bellyful.

To sister mummers one and all

I act as vicar-general

And for each maiden, shy and nervous,

I do a similar kind service.

For I detect without surprise

That shadowy beauty in her eyes,

The 'dare not' of sweet maidenhood

That answers my corruptive would'.

Whenever publicly we meet

She never seems to think of it;

At night when close in bed she lies

And feels my hand between her thighs

My little love in light attire

Knows the soft flame that is desire.

But Mammon places under ban

The uses of Leviathan

And that high spirit ever wars

On Mammon's countless servitors

Nor can they ever be exempt

From his taxation of contempt.

So distantly I turn to view

The shamblings of that motley crew,

Those souls that hate the strength that mine has

Steeled in the school of old Aquinas.

Where they have crouched and crawled and prayed

I stand the self-doomed, unafraid,

Unfellowed, friendless and alone,

Indifferent as the herring-bone,

Firm as the mountain-ridges where

I flash my antlers on the air.

Let them continue as is meet

To adequate the balance-sheet.

Though they may labour to the grave

My spirit shall they never have

Nor make my soul with theirs at one

Till the Mahamanvantara be done:

And though they spurn me from their door

My soul shall spurn them evermore.

Я — катарсис. Я — очищенье.

Сие — мое предназначенье.

Я не магическая призма,

Но очистительная клизма.

Оцените ль, друзья, поймете ль,

Как мил мне древний Аристотель?

Я проституток и кутил

Перипатетике учил.

Мой образ мыслей не обычен,

А крайне перипатетичен,

Но толковать меня не надо.

Сам изложу свои я взгляды.

Итак, любому, полагаю,

Стремись он к аду или раю,

Для посрамленья сатаны

Мы отпустить грехи должны.

Несчастным людям волю дайте!

Ведь даже сам великий Данте

С соизволенья римских пап

Порой был в ереси неслаб.

Так ныне разве нас обидит

Тот, кто с изнанки мир увидит?

Давно проторенным путем

Мы вряд ли далеко уйдем.

Меня, однако, не мешайте

С известной шутовскою шатией:

Ни с тем, кто всем поведать рад,

Что он в душе — аристократ,

Ни с тем, кто кинулся в объятья

К прелестной ведьме в кельтском платье

И, словно любящий супруг,

Залез к ней прямо под каблук,

Ни с тем, кто сам не пьет ни грамма,

Но всякий раз, как пишет драму,

Нальет герою двести грамм,

А после пьяный ходит сам,

Ни с тем, кто верит, что на свете

Есть только «комильфо» и «эти»,

Ни с тем, кто, как на божество,

Глядит на Мэтра своего,

Ни с тем, кто вьется каждый вечер

Пред богачами в Хэзел-пэтче,

А о Великом о посту

Так кается, что нос в поту,

Ни с тем, кто ночью торопливо

Тайком от всех глотает пиво,

Ни с тем, кто в сумраке ночном

Однажды встретился с Христом

(Отмечу, правда, что — увы! —

Христос тот был без головы…).

Что ни паяц, то корчит гения

Читателю на удивление.

А я — покорнее раба.

Я всем им — сточная труба.

Их манят светлые высоты,

А я смываю нечистоты.

Им — горних высей гордый зов,

А мне — продукт чужих задов.

За этот труд во время оно

Навек лишился я короны,

И церковь в горький час невзгод

Ко мне на помощь не придет.

Попы дают вам отпущенье,

А я — желудков очищенье.

Грех не подобен ли дерьму?

Ваш грех я на себя приму.

Зачем шутов мне обличать?

Мой долг — их души облегчать.

Девиц я тоже облегчаю,

А их тела — раскрепощаю.

Таков приятный мой удел —

Срывать оковы с женских тел.

А их «нельзя» я осторожно

Всегда переплавляю в «можно».

Пусть внешне дева холодна,

Пусть на людях горда она,

Наедине я с ней полажу,

Едва лишь ножку ей поглажу,

И тут, поняв мое желанье,

Она снимает одеянье.

Друзья, поймите, бой жестокий

Ведет с мамоной дух высокий.

И верю — этот светлый дух

Мамоновых разгонит слуг.

За то они мне и вредят,

Что мой учитель — Аквинат,

Что закален его я школой…

Пока они толпой бесполой

Мольбы возносят к небесам,

Стою, безмолвен, горд и прям,

Незыблем, как скелет селедки,

Им перегородивший глотки.

Бесстрашен и всегда один,

Бесстрастней ледяных вершин.

И пусть их клоунская братия

Мне шлет слюнявые проклятия

Из затхлой комнатки своей,

Мое проклятие — сильней.

Ladies and gents, you are here assembled

To hear why earth and heaven trembled

Because of the black and sinister arts

Of an Irish writer in foreign parts.

He sent me a book ten years ago

I read it a hundred times or so,

Backwards and forwards, down and up,

Through both the ends of a telescope.

I printed it all to the very last word

But by the mercy of the Lord

The darkness of my mind was rent

And I saw the writer's foul intent.

But I owe a duty to Ireland:

I hold her honour in my hand,

This lovely land that always sent

Her writers and artists to banishment

And in a spirit of Irish fun

Betrayed her own leaders, one by one.

'Twas Irish humour, wet and dry,

Flung quicklime into Parnell's eye;

'Tis Irish brains that save from doom

The leaky barge of the Bishop of Rome

For everyone knows the Pope can't belch

Without the consent of Billy Walsh.

О Ireland my first and only love

Where Christ and Caesar are hand in glove!

О lovely land where the shamrock grows!

(Allow me, ladies, to blow my nose)

To show you for strictures I don't care a button

I printed the poems of Mountainy Mutton

And a play he wrote (you've read it, I'm sure)

Where they talk of 'bastard' 'bugger' and 'whore'

And a play on the Word and Holy Paul

And some woman's legs that I can't recall

Written by Moore, a genuine gent

That lives on his property's ten per cent:

I printed mystical books in dozens:

I printed the table book of Cousins

Though (asking your pardon) as for the verse

'Twould give you a heartburn on your arse:

I printed folklore from North and South

By Gregoiy of the Golden Mouth:

I printed poets, sad, silly and solemn:

I printed Patrick What-do-you-Colm:

I printed the great John Milicent Synge

Who soars above on an angel's wing

In the playboy shift that he pinched as swag

From Maunsel's manager's travelling-bag.

But I draw the line at that bloody fellow,

That was over here dressed in Austrian yellow,

Spouting Italian by the hour

To O'Leary Curtis and John Wyse Power

And writing of Dublin, dirty and dear,

In a manner no blackamoor printer could bear.

Shite and onions! Do you think I'll print

The name of the Wellington Monument,

Sydney Parade and the Sandymount tram,

Downes's cakeshop and Williams's jam?

I'm damned if I do — I'm damned to blazes!

Talk about Irish Names of Places!

It's a wonder to me, upon my soul,

He forgot to mention Curly's Hole.

No, ladies, my press shall have no share in

So gross a libel on Stepmother Erin.

I pity the poor — that's why I took

A red-headed Scotchman to keep my book.

Poor sister Scotland! Her doom is fell;

She cannot find any more Stuarts to sell.

My conscience is fine as Chinese silk:

My heart is as soft as buttermilk.

Colm can tell you I made a rebate

Of one hundred pounds on the estimate

I gave him for his Irish Review.

I love my country — by herrings I do!

I wish you could see what tears I weep

When I think of the emigrant train and ship.

That's why I publish far and wide

My quite illegible railway guide.

In the porch of my printing institute

The poor and deserving prostitute

Plays every night at catch-as-catch-can

With her tight-breeched British artilleryman

And the foreigner learns the gift of the gab

From the drunken draggletail Dublin drab.

Who was it said: Resist not evil?

I'll burn that book, so help me devil.

I'll sing a psalm as I watch it burn

And the ashes I'll keep in a one-handled urn.

I'll penance do with farts and groans

Kneeling upon my marrowbones.

This very next lent I will unbare

My penitent buttocks to the air

And sobbing beside my printing press

My awful sin I will confess.

My Irish foreman from Bannockburn

Shall dip his right hand in the urn

And sign crisscross with reverent thumb

Memento homo upon my bum.

Леди и дженты, вы в недоуменье:

Возможно ли небо- и землетрясенье

Из-за того, что польстил сатане

Ирландский писатель в чужой стране?

Лет десять назад он прислал мне опус —

С обеих сторон я глядел в телескопус

И прочитал все рассказы стократ,

Как вдоль-поперек, так вперед-назад.

Я издал бы их вплоть до последнего слова,

Но чудом, с благословенья Христова,

Вдруг прояснился бесовский язык,

И авторский умысел я постиг.

Да, я виноват перед милой Ирландией,

Честь ее, можно сказать, была в длани моей;

Всегда этот остров другим в назиданье

Ссылал таланты свои в изгнанье

И, кельтским юмором руководим,

Предавал вождей одного за другим.

Действительно, не остроумное ль дело

Швыряться известью в очи Парнелла?

И еще: осушил не ирландский ли ум

Римской барки протекший трюм?

Сам папа в долгу бы не мог быть большем,

Чем он теперь перед Билли Уолшем.

О Эйре, чистейшая страсть моя,

Страна, где Христос и Кесарь друзья!

Страна, где трилистник на воле в поле!

(Минутку, миледи, я вытру сопли.)

А критика — мне не поставит преград она:

Я печатал вирши Маунтени Маттона

И пьесу его, где всякий твердит:

«Недоделок», «дешевка» и «содомит»,

И комедию об апостоле Павле,

О чем-то таком — не о женских ногах ли, —

Сочинил ее Мур, он из джентов джент

И живет на свой законный процент;

Я печатал мистику — есть ли разница

Между ней и поваренной книгой Казинса, —

От них, говоря на родном языке,

Пардон, изжога в прямой кишке;

Я печатал фольклор, на Юге и Севере

Собранный Златоустейшей Грегори;

Я печатал писавших важно и глупо,

Я печатал Патрика чуть не Колумба;

Я печатал великого Джоя Синга,

Иже меж ангелов, как снежинка,

В пижонской сорочке, которую слямзил

Из чемодана с наклейкой «Маунзел».

И вот наконец подвожу я итог

На парне, одетом в австрийский желток,

Который несет итальянские мерзости

Джон-Уайзу Пауэру, О'Лири Кертису

И о Дублине пишет такой позор,

Что черный негр не возьмет в набор.

Свиная отрыжка! Да разве я трону

В печати памятник Веллингтону,

Сидни-Парейд, Сэндимаунтский трамвай,

Даунсовы лакомства, Уильямсов чай?

Да будь я проклят хотя б за желанье

Выдать ирландские наши названья!

Удивительно только, что этот нахал

Курчавой Лужи нигде не назвал.

Миледи, печатный станок не намерен

Порочить меня приютившую Эрин!

Себе я не враг — уж который год

Дела мои рыжий шотландец ведет:

Шотландцы бедные — нынче даже

У них нет Стюартов для продажи.

Как китайский шелк, моя совесть легка,

А душа снятого нежней молока.

Колумб свидетель моей уступки —

Я сотню скинул с него при покупке

Его несчастного «Айриш ревью».

Во как люблю я страну мою!

А кто-то там к эмигрантским невзгодам

Тащится поездом и пароходом —

Так я, чтоб умерить людские страданья,

Издаю нечитаемые расписанья;

И крыльцо моей фирмы — место для встреч,

Здесь ежевечерне играют в кетч

Одна добродетельная девица

И англичанин, чин из полиции,

Так что приезжий слышит все слухи

От грязной пьяной дублинской шлюхи.

Кто там сказал: не противься злу?

Я книгу его превращу в золу,

И ссыплю прах в кривобокую урну,

И каяться буду упрямо и бурно —

Трещать, кряхтеть, пищать в песнопеньях,

И все это стоя на тощих коленях,

В Великий пост я подставлю сам

Покаянный голый зад небесам

И, слезами в печатне моей обливаясь,

В ужаснейшем прегрешенье признаюсь.

И метранпаж мой из Беннокбурна

Окунет свою правую руку в урну

И начертает у всех на виду

Memento homo на голом заду.

Of the dark past

A child is born;

With joy and grief

My heart is torn.

Calm in his cradle

The living lies.

May love and mercy

Unclose his eyes!

Young life is breathed

On the glass;

The world that was not

Comes to pass.

A child is sleeping:

An old man gone.

O, father forsaken,

Forgive your son!

Дитя явилось

В юдоль скорбей:

Печаль и радость

В душе моей.

Он спит, не видя

Склоненных нас.

Любовь да внидет

В глубь этих глаз!

Тщедушной жизни

Пар на стекле:

Пришла, чтоб снова

Пропасть во мгле.

Младенец — в зыбке,

В земле — мертвец.

Простись и сына

Прости, отец!