Стихотворения

Ты просишь надписи моей

На неожиданном подарке —

Как Пушкин до конца сумей

Быть юной, радостной и яркой.

И, как отец твой, удержать

Сумей перо благочестиво,

Чтоб даже лист не замарать,

Стихами гения счастливый.

У опушки, под ветвями,

Пять ключей.

Бьётся, вьётся меж корнями

Злат ручей.

Родился с зарёй румяной

Первый ключ.

Вздрогнул гладью многогранной

В мгле зыбуч.

Родился под полднем душным

Ключ второй.

Раззолочен, вспенен, вскружен

Дня игрой.

Родился в тиши вечерен

Третий ключ.

Мглист, глубок, огнисто-чёрен

И колюч.

Родился под ночью звёздной

Ключ четвёрт.

В нём забился звёздной бездны

Хоровод.

Ранним утром тихо вскрылся

Пятый ключ.

С тихим светом обручился

Тих, певуч.

И слились, раздвинув корни,

Пять ключей.

И родился с солнцем горним

Злат ручей.

У нашей девочки две ручки, два глазка

И целых двадцать пальчиков.

Она обёрнута не крепко, а слегка

В пять чистых покрывальчиков.

Она из вечности пришла в весёлый день

И вечность криком встретила

От крыльев хаоса дрожит над нею тень

И родинкой отметила.

Она ещё себя для жизни не нашла,

Водя слепыми глазками.

Над ней ещё висит дожизненная мгла

С таинственными сказками.

Она ещё мечта, она ещё любовь,

В плоти неизъяснимая.

И бьётся ль сердце в ней, и льётся ли в ней кровь

И наша ль ты любимая?

По хрустальным лесенкам,

Светлыми дорожками,

Ангелочки бегают

Маленькими ножками.

Им кивают весело

Розы бирюзовые,

К ним летят, торопятся

Бабочки пунцовые.

Где поют под ветками

Птички звонко песенки,

Их встречает Боженька

На последней лесенке.

Боженька весь беленький,

С седенькими бровками.

Платьице застёгнуто

Божьими коровками.

Упираясь в лесенку

Палочкой-подпорочкой,

Кормит он воробушков

Тёплой, вкусной корочкой.

Подбегают ангелы

И целуют ноженьки

Своего любимого

Беленького Боженьки.

И даёт им Боженька

Золотые ломики,

Отсылает ангелов

В голубые домики.

Чтоб колоть-раскалывать

Камни серебристые

И из них устраивать

Звёздочки лучистые.

Ночью выйдут ангелы

Быстро сеять звёздочки

По небу стемневшему

В чёрные бороздочки.

Молча падал ночью и на утро слабо

Всё покрыл собою, дымкой голубою,

Снеговой навет.

Словно кто-то тихий проходил землёю

И забыл случайно этот, полный тайны,

Непонятный след.

Строгие берёзы в светлой, снежной хвое,

Призрачно белея, двинуться не смея,

Потянулись в даль.

В лишаях от снега чёрная дорога

Из дали туманной шлёт мне отклик странный,

Странную печаль.

Хочется по снегу чёткими следами

Тихо, одиноко в даль идти глубоко.

Далеко уйти!

И глядишь сквозь дымку меж рядов деревьев

С радостной тревогой, вызванной дорогой

Дальнего пути.

Чаща, днём прогретая,

От смолы душна;

Знойными просветами

Глушь обнажена.

Рыщет остроухая

Меж кустами рысь.

Вопли выпи, ухая,

С топи донеслись.

Торф блестящий в ельнике

Вяжет рыжий мох;

В смутном можжевельнике

Скрыт звериный лог.

Чёрными провалами,

Промышляя снедь,

Тяжко ветровалами

Лазает медведь.

Засветили лампу в зале,

Накрывают стол в столовой,

Что-то в кухне жарить стали,

Дверь закрыли — скрали слово.

Сели шумно у рояля,

Заплелись в узоры звуки,

Чуть скрипит нажим педаля,

Ищут слепо клавиш звуки.

В-вах! Зевота из гостиной,

Там пасьянс, чулков вязанье,

Чей-то шёпот длинный-длинный

И, сквозь шёпот, восклицанья.

Чу! — кричат часы-кукушка,

Мопс ползёт, скрипя когтями…

Вдруг залаял. «Мушка! Мушка!»

— Барин, как битки? С груздями? —

Рояль старомодный, в опале,

Расстроенный, пылью забитый,

С обломанной ножкой педали

И с крышкой разбитой.

Как странно сквозь смеха раскаты

И речи горячего спора,

Вздохнули аккорды сонаты,

Как слово укора.

И струны тоскливо и больно,

Вдруг вздрогнув, скорей замолчали.

Как будто сказали невольно

О чьей-то печали.

В полумгле, таясь, белеют сторы,

Шелестят страницы старых нот,

Звоны струн заводят разговоры

И «мур-мур» поёт на кресле кот.

Погоди, накроют стол в столовой,

И, вздохнув, закроется рояль;

Подплывёт к столу халат лиловый,

Самовар закружит пар в спираль.

За стеклом фарфор — знакомые модели,

У камина вышитый экран,

В хрустале застыли мирабели,

Сдобный хлеб заботливо румян.

Бой часов — далёкий звон удара,

Ветер бьёт в оконный переплёт…

Тёмный зал ждёт Грига и Годара,

И «мур-мур» поёт на кресле кот.

Он хотел дойти до тёти,

Ей похвастаться игрушкой,

Видит — правдашный солдатик

С настоящей чёрной пушкой.

Подбежал он, крикнул: «дядя!

Как её ты зажигаешь?

Ты привёз её нарочно,

Или маленьких пугаешь?…»

………………………

Не видали вы ребёнка

В белой шапке, с погремушкой?

Он хотел дойти до тёти,

Ей похвастаться игрушкой!?

Идут ряды солдат. Тяжёлым, частым эхом

Удары слитых ног по площади звучат.

Хохочет музыка, хохочет медным смехом —

Исчадье ярких труб, она ведёт солдат!

Размерно дышет грудь, размерно ходят губы,

Застыло, помертвев, холодное лицо.

И только бьют ступни и резко воют трубы,

И солнце вьёт, дымясь, морозное кольцо.

Под лоскутом сукна, сжимаясь, сердце бьётся.

Оно болит, болит… Тоской напоено!

Исходит муками! А музыка смеётся,

И скоро брызнет вновь кровавое вино.

Коснулось солнце труб багровыми лучами,

И трубы вспыхнули; и, уходя назад,

Колеблятся штыки железыми свечами…

Хохочет музыка. Идут ряды солдат.

Над Чёрным озером летят нетопыри

И рыбы плещутся и падают в осоке…

Толпа косматых туч на полосе зари

Крадётся с запада, чтоб вспыхнуть на востоке.

Стальных ударов хор — бьют в косы молотки,

Однообразный стук похож на предсказанье:

Не упадёт трава в росистые круги,

А вспыхнут лезвия предтечами восстанья!

Зальётся барский дом пожарною волной.

Сверкая, топоры вонзят свое проклятье.

И узкие серпы блестящей кривизной

Над жертвой очертят последнее объятье.

Проходят в памяти: стучащий пароход,

И яркий коридор, и рубка, и каюты,

А там, на палубе, и столиков уюты,

И ветер на носу, и всплески тёмных вод.

Ослабевает мысль — дремотно и легко…

На плечи — мягкий плед, в лицо — дыханье влаги,

На волнах от луны — блестящие зигзаги,

На небе от луны — бездонно-глубоко.

Щекочет мне лицо знакомое пальто,

Клонится голова в любимые колени.

И грёзы заплелись в ласкающие тени,

И у рассудка нет злорадного: «Не то!»

Остановилась жизнь, красива и проста,

И смотрит мне в глаза, шутливо улыбаясь,

И мысли полусна рифмует, обрываясь,

Баюкающий стук глубокого винта.

Дрожит за пашнями опаловая даль,

В извилинах борозд червонных луж осколки,

Берёзки по межам, как в нежную вуаль,

Одела изморозь в пушистые иголки.

Сверкают гладкие, сухие колеи

И гребни острые, как камень твердый, грязи.

По розовой слюде морозные штрихи

Белеют, как следы старинной книжной вязи.

На бледном небе нет ни облака. Висит

Мерцающая высь прозрачным льдом сурово…

Седой туманный лес чего-то ждёт, молчит,

И солнце малое болезненно-багрово.

Пряно дышит резеда,

Огибая клумбы круг.

Набежал на гладь пруда

Чей-то радостный испуг.

Набежал и — присмирел…

И по стеблям тростника

Слабый отзвук долетел,

Испугавши мотылька.

Пахнет лип пьянящий цвет

В хороводах жадных пчёл.

Передвинул ветер свет,

Как страницу перечёл.

Ходят тени по песку

От кивающих ветвей.

Чью-то тихую тоску

Утешает соловей.

Солнце сходит на покой,

Зажигая тополя…

Кто-то истовой рукой

Крестит мглистые поля.

Невидный спуск в овраг в колёса бьёт камнями,

Кольцом холодных струй охватывает дно.

Урчит глубокий ключ, встревоженный конями,

И бьётся слитных вод разбитое звено.

Ударило в лицо вишнёвыми кистями,

В листве мелькнул узор слепого фонаря;

Затренькал колокол, запахло тополями,

И встала, накренясь, стена монастыря.

В часовенке горят в оправах риз святые,

В лампадке наверху янтарный язычёк;

Чугунные врата, видавшие Батыя,

И в нише, на скамье, в скуфейке старичёк:

Как венчик — бороды и кудрей позолота!

И так он в думах тих и безмятежно рад,

Что кажется святым из тёмного киота,

Пришедшим посидеть у незабытых врат.

С петухом воспрянув, ночью ясной,

Сотворив молитву на коленях,

Отворял он дверцу в лес ненастный

И садился робко на ступенях.

До зари ходил он за водою

На прозрачный ключ, закрытый ивой.

Не смущал он струй своей бадьёю,

Не будил малиновки пугливой.

Отогнав недолгие заботы,

Полный к жизни радостным приветом,

На заре, окончивши работы,

Он творил молитву перед светом.

Приподняв блестящее оконце,

Припадал лицом он светлокудрым:

«Помоги мне быть простым как солнце!

Помоги мне быть как солнце мудрым!»

Сергий-батюшка с кузовком ходил,

Костянику, свет, по кустам сбирал.

Его, батюшку, бур-медведь водил,

Жёлтый мёд ему по дуплам казал.

Он, свет, ягоду со стебля срывал,

Пестик ягодный оставлял в стебле.

Светлый, жидкий мёд из сотов сливал,

Мёду на зиму оставлял пчеле.

Кузовок делил — вожака кормил,

Сам три ягодки, да росинку сот.

В студеном ключе он уста мочил

И цветы кропил пылью свежих вод.

Он с устатку тут почивать любил,

Клал он голову меж звериных лап…

Жаркий день его, долгий путь томил.

Был он, батюшка, как травинка слаб.

Двери заперты засовом,

Ночь висит щитом лиловым.

День зарю кругом заводит,

И святой на землю сходит.

Тёмный, мрачный и высокий,

Светлокудрый, остроокий,

Шагом мерным и нескорым

Он во мгле идёт дозором.

Он щеколды запирает,

Всё в порядок прибирает,

У ворот стучит клюкою

И качает головою.

С первым светом он уходит,

Очи в глубь небес возводит,

И вздыхает он глубоко

У околиц одиноко.

Тот, кто встанет раным-рано,

Тот увидит в мгле тумана,

В зыби воздуха ночного

Призрак тающий святого.

Мерно в дальнюю дорогу

Он идет на небо к Богу,

И его, склоняясь, нива

Провожает молчаливо.

Ступени вниз, в сырую мглу собора,

К пугливым огонькам тяжёлых образниц,

Где гулок долгий шаг, где голос у притвора

Читает строки сморщенных страниц.

Потрескивают свечи в нишах плоских

У тёмных, вытравленных вечностью, икон;

И на диванчиках, обсиженных и жёстких,

Всё кто-то чудится за яшмою колонн.

Чугунный пол изслежен… не хватает

Блестящих плит… В высоких окнах свет

Неясно-мглист… И душный ладан тает,

И дьякон чёрным золотом одет.

Как тёмная молитвенная чаша,

Стоит собор — суров и гулко нем,

И много душ смиренных опояша

Серебряный орарь… «Тебе поем»…

К червонным алтарям, к дверям иконостаса

Кто души те воззвал с незнаемых путей?

Ты — жёлтый, узкий лик пугающего Спаса,

Ты-ль — тихий, благостный Целитель-Назарей?

Портсигар открыл тобой оставленный,

Папиросу вынул тонкую твою

И скупыми втяжками курю,

Полночью от времени избавленный.

Вкус полузабытый табака,

Запах дымных струек… Вспоминается,

Что прошло и никогда не повторяется,

Но ещё живёт издалека.

По овсам широкой и медлительной

Поступью, бесстрастно молчалив,

Ты идешь к разливу дальних нив —

Сумрачный, высокий, повелительный.

И следим с террасы за тобой —

Недвижим под небесами млечными,

Кажется, не узнан встречными,

Окруженный дымкой голубой.

Пыль легла, яснее над дорогою…

Ты один маячишь вдалеке…

Как ты горд и холоден в тоске,

Как ты весь овеян тайной строгою!

…День был свеж, прозрачен по весне

И казался осенью погожею…

Тайной строгой на тебя похожею,

Плыл твой гроб в серебряном огне.

Отдыхай от жутких долгих дней

И от сердца, болью истомленного.

Для тебя, вдали похороненного,

Тихие часы моих ночей.

Ты спишь, а я стою над самой Волгой,

Над всплесками ночной, коричневой воды.

Вот — бакен, и плывёт дрожащей точкой долго

Назад, где Жигули, где снились нам мечты.

Черно вокруг, черно, а в небо бросил кто-то

Серебряным песком иглистых нежных звёзд;

Огнями Юрьевец зареял с поворота;

Почуялись сквозь ночь в нём клубни сонных гнёзд.

И потянуло к Вам, в уют и мглу каюты,

Пришёл, поцеловал, и стало так легко.

Пусть грустно иногда, пусть нам дороги круты,

Но сколько счастья нам с тобой дано.

Моя любимая, так тихо наше счастье

И так доверчиво светла наша любовь,

Что облако на ней нам кажется ненастьем,

Что кажется тоской нахмуренная бровь.

По мраморным скамьям удары шаек звонки,

И весело шумлив космато-серый душ,

Над дырами в полу поющие воронки,

И пахнет камышом и пеной мыльных луж.

Шершаво горячо упругое мочало,

Медлительно расправившее грудь…

И капают с горбатых сводов зала

Большие капли, плотные, как ртуть.

Иду под душ, и больно колят иглы

Всё холодеющей, сжимающей воды,

И спины под дождём беспомощны и никлы;

Морозные цветы на ширмах из слюды.

Потом бассейн с тяжёлой колоннадой,

Ступени, жёлтая недвижная вода…

Могильный мир чистилища иль ада?

До стёкол потолка как будто глыбы льда.

Бросаешься, плывёшь; упали брызги градом,

И резок плеск воды, заворожённый круг

Замкнулся и застыл, поблескивая рядом,

И вздрогнув от моих скользящих рук.

Бежать неловко босиком по плитам,

Но белые воротца распахнул

И — весел шаек звон и по скамьям облитым

Возня ребят, и толкотня, и гул.

А там — на холод по дорожке белой

К дивану… В простыни закутаться и лечь,

Лечь навзничь, на спину — пусть млеет тело —

И папиросу наскоро зажечь.

Июль, а холодно ночами,

И звёзды сентябрём горят,

Я знаю — тихо за плечами

Толпится дней далёких ряд.

Под непогасшими свечами

Там, в далях дней, идёт обряд —

Невеста с тёмными очами

Струит торжественный наряд.

Поёт ей клир о жизни новой,

Но ярок воска жёлтый свет,

Но ярки пастырей покровы…

А на террасе силуэт

Исчез, и брошен Фет в столовой,

И бабочек мохнатых нет.

И бабочек мохнатых нет

У лампы на столе зелёном,

Где врезаны эмблемы лет

То вензелем, то медальоном.

Где крейсер клеил из газет

И фокусы, хоть миллионам,

Звенящий шпорами корнет

Показывал, блестя погоном…

Умолкли в роще соловьи,

Не пробегают муравьи,

Скользнув с берёз, покрытых мхами…

И ласково журчат ручьи —

Воспоминания мои,

И думать хочется стихами.

И думать хочется стихами…

Февраль весну зовёт… Ужель,

Мне на террасе с соловьями

Не привечать тебя, апрель.

Апрель с мычаньем, с пастухами,

Забыв и вьюги и капель,

И ждать её, мою пастушку,

Шотландку-тальму, брошку-мушку,

Волос пылающих привет…

Не разметать годов ловушку,

Лишь прошлому послав привет,

Замкнуть печаль в скупой сонет.

Замкнуть печаль в скупой сонет,

В ковчежец каменный с Урала,

В нём сувениры давних лет,

Брошь итальянского коралла.

Их вспомнит старый туалет,

Им бронза зеркала сияла;

Их, вынув бабушкин браслет,

Ты мне вернула после бала.

Твои я руки целовал

Затосковавшими устами,

И вместе мы вернулись в зал…

Благоговейными перстами

Открыв ковчежец, взяв коралл,

Сижу над старыми листами.

Сижу над старыми листами,

Над рукописью давних лет.

Я думаю: зачем так надо?

Зачем твой муж не тот корнет,

А виц-мундир из Петрограда?

Я помню — в горы, на пикет,

Взбиралась наша кавалькада,

Навстречу он… Спаси от бед,

Господь! Не к нам ли? Вот — не рада!

«А кто?» — Сосед — и мы молчим,

В дубняк карабкаясь тропами…

Грядущего холодный дым

С горы свергается клубами,

И то, что в сердце мы таим,

Нет, нет — не передать словами!

И нет — не передать словами

Тревоги первой, смутных дум;

Я был в горах разбужен Вами,

Я сердцем Ваш услышал шум!

Любил ли я? Нет — рукавами,

Завернутыми наобум,

Своими чудными руками

Ты не тревожила мой ум.

Гонясь по лугу за тобою,

Обнять тебя не ждал я — нет…

Ты — блики солнца над тропою,

Но дней текучих тёмный бред

Хранит в своем пути с собою

Их тихий отсиявший свет.

Их тихий отсиявший свет

Мне навевает отдых милый

На рубеже шумящих лет,

Летящих в бездну за перилы.

В перилы врежу я сонет,

Как целовали мы могилы,

Как каждый маленький букет

Мы вешали на крестик хилый,

Как мы молчали, как вокруг

Висели капельки топаза,

Как руки мы пожали вдруг…

И ландыш, крошечная ваза —

Подарок тёплых нежных рук —

Он здесь, здесь — меж строк рассказа.

Он здесь, здесь — меж строк рассказа,

Как тот, в ковчежеце коралл.

Под диадемою алмаза

Ты вышла в опустевший зал —

Тебя сквозной покров из газа,

Холодным мраком облекал.

Я помню: «До другого раза», —

Смутясь, корнет тебе сказал…

Ты руки нам обоим сразу,

Спеша, пожала без кольца —

Без просьб бывать и без отказа…

Мы медленно сошли с крыльца.

«Вот дождались мы и конца», —

Нечайно сохранилась фраза.

Нечайно сохранилась фраза

Еще одна: «Какая чушь, —

Я не видал его ни разу,

Откуда взялся этот муж?»

Краснели в темноте три глаза —

Три рамы; в чёрных пятнах луж

Мутнели отблески… «Ни разу, —

Сказал корнет, — какая чушь!»

Мы долго в парке с ним сидели,

Мы пили с ним разлуки яд,

И молча вспомнить мы хотели

Девичий простенький наряд,

И смеха блещущие трели,

И милый жест, и милый взгляд.

И милый жест, и милый взгляд —

Вы отошли и юность с вами;

Воспоминаний смутный ряд

Плывет с багровыми краями…

Как облака, они горят

В закатном солнце, там, над мглами,

Где жаворонки всё звенят,

Пьяны последними лучами.

«Ах, Боже мой!» — сказал корнет

И подал руку на прощанье,

Призвякнув шпорами привет…

Ушёл площадкой, где в крокет

Играл так много быстрых лет…

Храни вас Бог, воспоминанья!

Храни вас Бог, воспоминанья!

Потухли в комнатах огни,

Окрепло роз благоуханье,

Луна свинцом покрыла пни.

Но теплилось зари сиянье,

Июньские стояли дни…

Чу! Горихвостки восклицанье,

О, новый день, повремени!

Настало с прошлым расставанье…

Я верю, ты не спал, корнет,

Я знаю, завело скитанье

Тебя горами на пикет…

На мой сонет, воспоминанья,

Навейте тёплого дыханья!

Навейте тёплого дыханья…

Она сошла с террасы в сад,

Но не для слёз, не для свиданья,

Откинув голову назад,

И руки вдаль, луны мерцанья

Она впивала аромат…

Был ритм в движениях блужданья

И танец медленный дриад…

Внимал я танцу, очарован,

И сердце билось ритму в лад…

О, ночь, твой мир безумьем скован,

Тобой дыша, как смолкший сад,

Твоими чарами взволнован

Моих сонетов вертоград.

Моих сонетов вертоград

Поёт тебя, поёт влюбленно

Волос, сиявший водопад,

В сорочке стан осеребрённый…

Нет, муж не вышел в лунный сад,

Нет, он не замер, восхищенный —

А ты сама — назад, назад!

Еще не вырублен замшенный

Твой старый сад, ещё трубят

Корнету трубы за холмами,

Ещё он твой над берегами

Кровавых ран… Назад, назад!

Спеши! Июль — а мглист закат,

Июль — а холодно ночами!

Июль — а холодно ночами

И бабочек мохнатых нет!

И думать хочется стихами,

Замкнуть печаль в скупой сонет.

Сижу над старыми листами,

Над рукописью давних лет,

И нет — не передать словами

Их тихий отсиявший свет!

Он здесь, здесь — между строк рассказа.

Нечайно сохранилась фраза

И милый жест, и милый взгляд…

Храни вас Бог, воспоминанья,

Навейте тёплого дыханья

В моих сонетов вертоград!

По осени бездомных псов и кошек

Так много в дачной роще остаётся

В пустых помойках, у разбитых плошек…

А лес над крышами шумит и гнётся.

В холодной роще гулко и просторно,

И жутки заколоченные дачи…

Лишь с веток шишки падают покорно,

Лишь не смолкает лай и вой собачий.

Но в старой кухне приоткрыты ставни,

И вьёт труба дымок прозрачно-тонкий.

Псы узнают приют свой стародавний,

Бредут и в дверь толкаются тихонько.

В холодной роще с дикой пёсьей стаей

Владычествует строгая старуха;

Всё бродит с ними, сладостно вздыхая,

И день за днём идут безмолвно, глухо.

Отбудет осень, пригнетут сугробы

В лесу валежник, и в безлюдье сонном

Завоет вьюга, загудят трущобы,

Метель закружит вальсом монотонным.

Псов наберётся много в тесной кухне,

Лежат без света, чешутся и бредят;

Она меж них… В оконце свет потухнет

И тьма нахлынет и отхлынуть медлит.

Дымятся чёрные скамьи,

В траве дождя так щедро много…

Запели иволги мои,

И зарумянилась дорога.

Иду сквозь лес в разлив полей,

В лицо дождём кропят берёзы,

В просторный воздух влит елей,

В кустах синеют ночи грёзы.

Но слышен лязг и шелест кос,

Брусков звенящее чирканье —

Вот, вот он, радостный покос,

Рубах и жарких лиц мельканье.

Сажусь на рыжем валуне,

Несёт теплом с лугов широких,

В румяном заревом огне

Идут косцы в цветах высоких…

Вернусь и встречу на крыльце

Тебя, сквозь солнечные блики,

В дрожащем золотом венце

И с полным фартуком гвоздики.

Как странна по весне сухой листвы

Осенних запахов нечаянная встреча,

Как будто сквозь теперешнее «ты»

Мелькнуло «Вы», звучавшее далече.

Как будто почтальон нечаянно принёс

Конверт, написанный любимою рукою,

Давно написанный — в дни первых встреч и грёз,

Но не полученный, оплаканный тоскою.

И в нём два стебелька младенческой травы,

За парком сорванной, где грустно дремлет туя,

И нежные слова: «Когда бы знали Вы,

Когда бы знали, как тебя люблю я».

Погоди — я хотел рассказать,

Что вчера, заблудившись в лесу,

Начал прошлое я вспоминать —

И предутренний дым, и росу.

И дороги, и гать, и вокзал,

И мешки, и крестьян на буграх.

Помнишь, ты, оглянувшись, сказал:

«Что-то мы потеряли впотьмах».

И так странно всё было во мгле:

И мерцавшая тусклая грязь,

И кустарник седой, как в золе,

И бездумья, и сумерек связь.

И в лесу почему-то я вдруг

Понял, что ты сказал мне тогда:

«Потеряли мы, старый мой друг,

Друг для друга созвучное „да“».

Мой светлый скорбный Бог, к тебе моя молитва

И славословие моё!

Вот я пришел к Тебе. За мной желтеет жнитва,

Изжитое в долине бытиё.

Ты мой родник холодный и глубокий

Под тихим ясенем мечты —

Я весь во всём и весь я одинокий —

Быть может, как и Ты!

Своим ковшом, внимательным и строгим,

Исчерпать жизнь пришёл я, но не жить.

Мимо идя, наполню сердце многим,

Но всё вплету в невидимую нить.

Как ключ от истины, одна печаль нужна мне!

Она — осенняя аллея к алтарям,

Где тайный антиминс заложен в пыльном камне,

Доступный в дни прозренья матерям.

Изъязвленное сердце бережу я

Не для себя — что мне? Что им? — не для других!..

Для глаз Твоих, что Ты отверз, тоскуя,

Как даль глубоких, глаз Твоих! [1]

И если б не слова… а слёзы… Не словами,

А ароматом игл, певучестью полей

Я мог воздать Тебе, стоящий за вратами,

Хранящий мирру и елей!

Мой грустный, светлый Бог, к тебе моя молитва

И славословие моё!

Ты, возрождающий поваленные жнитва,

Ты, преломляющий извечно бытиё!

Что мне сказать тебе, когда так близки думы

Тебе одной, когда вся жизнь моя,

Маячившая тускло и угрюмо,

Пришла к тебе, все муки затая.

К тебе пришли мы с нею за ответом,

И твой ответ, я знал, был приговор —

Решимостью последней был согретым

Мой первый поцелуй, судьбе наперекор —

В глазах туманилось, в ушах пьяно звенело,

Куда иду, что говорю, не знал…

А как весна над Волгой пламенела!

Как пароход блестел и ликовал!

Но там, над Волгой, вынесла решенье,

Решенье светлое таинственная ночь —

Ты подошла ко мне с благословеньем,

И радости не мог я превозмочь.

Ты мне дала и ласку, и заботы,

И встречный блеск трёх пар любимых глаз,

И сладость мирной, радостной работы,

И солнце в иглах хвой, глядящее на нас.

Что я скажу тебе, когда я твой, и думы

Мои все для тебя иль вызваны тобой,

И только оттого бываю я угрюмый,

Что я за вас боюсь перед судьбой.

Берёзки нежные, пахучие,

Вошли вы в комнату мою

Оттуда, где ручьи гремучие,

Где память сердца я храню.

Совсем забыл, что нынче Троица,

Что нынче светлый праздник Ваш,

Вхожу — и всё рябит и двоится,

Шепчу далёкий «Отче наш…»

Воспоминанья позабытые:

Кивот с крестом и в белом — мать,

И окна в крупный дождь открытые,

В который хочется бежать.

Воспоминаньями-пылинками

Я окружен, ко мне пришли,

Пришли вы тихими поминками,

Берёзки нежные мои.

Что ты задумалась? Не надо! Нет, не надо!

День сменит день и принесёт ответ!

Скорбь сердца оттого, что сердце жизни радо,

И скорби в сердце нет, когда в нём жизни нет.

Иди в поля, от рос холодные, маячит

За ними даль, дрожит кольцом туман.

И солнце свой огонь от дали гранью прячет,

И помни, что и ты в дали, что даль — обман.

Иди в пахучий лес, под сосны… За стволами

Толпится сумрак чащи, чаща жмёт,

Идёт к тебе по мхам звериными тропами…

Но помни — там, где ты, её же власть и гнёт.

Иди туда, где горе и стенанья,

Где радость лёгкая отзывчива к мольбе —

В набат, и благовеста мук, и ликованья —

И помни: радость и отчаянье в тебе.

Жизнь — нянька давняя — всё ласкова со мной,

Всё шепчет ласковые сказки

И, за своей предвечно-мудрой сединой,

Не видит роковой развязки.

Но — жду — подымутся с улыбкою глаза,

Протянется рука для ласки нежная,

И вдруг она, смутясь, отпрянет — вся гроза —

Воспламененная и грешная.

И взглядами, дрожа, померяемся с ней

На кратком жгучем поединке…

И будет ли потом — сверканье знойных дней

Иль мглисто-скучные поминки?

Из ночи тянутся к свече слепые липы,

И в стойле сонно бьёт копытом жеребец…

По тёмной лестнице таинственные скрипы

И пахнет прадедом старинный погребец.

Хожу босой ступнёй по сумрачной террасе,

Бодрит шершавый лоск холодных половиц,

И роюсь без конца в заброшенном запасе

Слов, звуков и давно перезабытых лиц.

В серьёзный колокол, в низине над рекою,

Лениво бьет часы забытый пономарь…

По звону тот же всё, всё тою же рукою.

И в звоне — вечностью осмысленная старь.

Шумят верхушки лип о прошлом и грядущем…

А я хожу, хожу, томлением объят,

Забытый временем, к заре сквозь парк идущим,

И — чую вечности глубокий аромат.

Схожу в заглохший сад забытою аллеей,

Знакомых старых лип не достаёт в рядах.

И стало в их толпе печальней и светлее,

Как в скорби прошлого, разреженной в годах.

Вы, соловьи, мелодий не забыли —

Мелодий прошлого! Ваш слишком громкий щёлк,

Так горестно живой над пеплом тёмной были,

Раздавшись для меня как верность — не умолк.

И лист, опавший лист, шуршащий под ногами,

Всё тот же, от него всё тот же аромат,

И хочется опять тереть листы руками,

Закрыть ладонями лицо, оставив сад.

А я несу сквозь сад, боясь дыханья,

Едва горящую свечу далёких дней…

В ней всё… всё прошлое, весь вздох воспоминанья

И тени жадные толпятся перед ней.

У камина много передумано…

У камина в тёмном, мутном зале!

О продаже старого имения

И о том, что выкупить едва ли…

Под рукой лежало недописанным

Страшное последнее письмо…

На столе с резными шифоньерками

Прадедов закапано сукно…

Под столом чесался пойнтер «Ласковый»

И во сне куда-то всё бежал…

Пахло чубуками, красным деревом,

И блестел недопитый бокал.

Зажигал свечу в шандале башенкой,

Шёл сутулый, зеркала пугая…

Кто-то закричал: «Ва-банк! Грабители!»

Разбудил в буфетной попугая.

Было душно в низких, тёплых комнатах,

Кисея белела на картинах.

Возвращался снова к креслам кожаным

И, вздохнув, садился у камина.

И потом нашли на утро тихого

На полу с прижавшейся собакой…

Слишком много было передумано

У камина, тлевшего во мраке.

Угрюмый старый дом с пустынной белой залой,

С колоннами, с прозрачным фонарём,

Где рододендроны сжились с геранью алой

И с любознательным увертливым плющом.

Блестит паркет своими ромбами у кресел.

Стеклянными подставками рояль

Дрожащих зайчиков под потолком развесил

И клавишей открыл блестящую эмаль.

За окнами хлысты назойливых акаций,

Изрезанный осколками сквозь них

Горит кусок реки… И нити вариаций

Всё вьёт и вьёт смычок из-за дверей глухих.

Прошлёпают по лестнице, уронят

Внизу в буфетной вымытый поднос.

Протяжно, без конца гудок заводский стонет

И лает, лает, подвывая, пёс.

Мглистый путь, дорога дальняя,

Рожь пахучая цветёт…

Воротись, моя печальная,

Смутен в поле поворот.

На глаза навеет волосы

Ветер пасмурных лощин.

От колёс затонут полосы

В мшистых складках луговин.

Вскинет солнце очи влажные

На извилины межи,

Запоют свои протяжные,

Заливные песни ржи.

И очнёшься ты затерянной,

Как печаль твоя, одна,

В широте полей немереной,

Широтой полонена.

За востоком солнце дальнее

Заревого утра ждёт.

Воротись, моя печальная!

Смутен в поле поворот…

Меж клумб и снежных островков

Дрожат сверкающие лужи.

В них корабли из лепестков

Дремотный ветер тихо кружит.

Мокры ступеньки на балкон

С забытым с осени конвертом.

Блестя, мелькают у окон

Капели, спугнутые ветром.

Расплылся августовский след

Спешившей к поезду коляски.

На старой липе цифры лет

И букв таинственные связки.

Хозяин-солнце в ставни бьёт

Весенним, нежно-тёплым светом

И счёт задумчивый ведёт

Чредою отгоревшим летам.

А старый дом ещё во сне,

Ещё зимою заколдован,

И грезит о былой весне,

И лета призраком взволнован.

В нём реют чьи-то голоса,

И жмутся к окнам чьи-то тени.

И между рам, в стекло стуча,

Кружится мотылёк осенний.

Там слишком много светлого простора

И так вдали нежны небес края…

Должно быть, смерть придёт за мною скоро,

И набожно уходит жизнь моя!

Прощайте, иволги! Вы пели так прилежно

Простую песенку о солнце, о весне,

Так эхо сердца вторило вам нежно,

Так много мудрого вы рассказали мне!

Я не умру, как вы не умирали!

Я только замолчу, я только оглянусь

Ещё раз бережно на ласковые дали,

Потом засну, потом — опять проснусь!

От жарких сосен густо потянуло

Хмельной и едкой пригарью смолы.

В ней огненное жало потонуло

Огромной тяжкой солнечной пчелы.

На кобальте небесного залива

Недвижный абрис зоркого орла.

Тягучий мёд, мерцая, пьёт лениво

И крылья-марь накренила пчела.

Изнемогает полдень. Уже, уже

Крыло с крылом у дремлющей пчелы…

А в бочаге, в овраге, тьма и стужа.

И в нём, как накипь, шарики смолы.

Много мы с тобою пережили!

Помнишь — лето, зной и духоту

Вечер и закат заворожили?

Рядом мы… Похоже на мечту!

Ты со мною в ожиданье танца;

Мимо он проходит вновь и вновь:

На щеках два радостных румянца,

И черна разглаженная бровь…

Много мы с тобою пережили!

Помнишь — зной, перрон и духоту?

Пальмы нас сухие окружили…

Рядом мы… Похоже на мечту!

В шляпке ты, измятой от дороги,

У тебя усталые глаза;

Старый мопс нам трёт, ласкаясь, ноги,

И в глазах от старости слеза.

Много мы с тобою пережили!

Помнишь — номер, свечи, духоту?

Стены нас глухие окружили…

Рядом мы… Похоже на мечту!

На полу раскрыты чемоданы…

Я впервые у твоих вещей…

С кофеем ненужные стаканы…

Подали на поезд лошадей…

Много мы с тобою пережили!

Помнишь — палубу и духоту?

Волга и весна нас окружили…

Рядом мы… Похоже на мечту!

Как всегда задумалась глубоко

Ты опять о прежнем — о своём…

Радостно с тобой и одиноко;

Рассказать — так надо, но о чём?

Бог-поэт задумчивый и странный

Начертил поэму и для нас

И её вложил Он в наши раны

Для твоих глубоких грустных глаз.

Посмотри — любила ты другого,

Я другую, может быть, любил;

Ты живёшь страданьями былого,

Я былым страданья искупил.

Много мы с тобою пережили!

Помнишь ты его, забыл я ту…

И семьёй нас дети окружили…

Рядом мы — похоже на мечту!

В день святой Елисаветы,

Как всегда — из года в год —

В старых креслах кабинета

Сядут, с ними старый кот.

Будут кофе пить из чашек

С тонким розовым цветком

И прошивки для рубашек

Плесть задумчивым крючком.

Ангел мира и забвенья,

Встань у кресел позади,

Осени их смертной тенью

И кота не разбуди.

Пусть только холм твоей могилы

Да писем бледные духи,

Да вензель, врезанный в перилы,

Да эти бедные стихи

Остались памятью скупою.

Я знаю нынче, в поздний час,

В аллее встречусь я с тобою

И обручат берёзы нас,

И липы нам венцы наденут,

И ветер нас благословит…

«O gieb, mein Ziebling, mir dein Wehmuth,

Gieb mir dein Her und Ziebe mit!»

На сквозной прогалине

Лунных лучей

Я стою в проталине

Твой и ничей.

Зацелован ветками

Нежных берёз,

Зачарован редкими

Каплями слёз.

Ты склонилась радостно,

Прячешь лицо,

Дышишь-шепчешь сладостно,

В пальцах кольцо…

Я во власти милых тайн…

Месяц велит:

«Her und Ziebe nimme mein,

Nimme wohl mit!»

Праматерь ночь, с тобой сижу у лампы

И, слушая осенний мерный шум,

Приподнимаю занавес у рампы,

А там, за ним, вся жизнь, весь сгусток дум.

Торжественно, с мучительным покоем

В провал былого опуская гроб,

Над безднами плыву безумным Ноем,

Избегнувшим и выжившим потоп.

Вокруг во рвах разбросан щебень пёстрый

Домов, деревьев, утвари скупой,

И по скале обломанной и острой

Висят тела последнею толпой.

Гляжу на них, открыв окно ковчега,

Ещё шумят, свергаясь с гор, ручьи…

Летят ко мне (им нет внизу ночлега)

С масличной ветвью голуби мои.

Ещё полны раскрытые корзины

И крепко пахнет в даче от рогож…

Какое дело зяблику! С вершины

Поёт он, что весна, что день погож.

Пьяны приездом радостные дети

И бегают, усталость позабыв…

«Как благостно, как солнечно на свете», —

Малиновки поют наперерыв.

Я жертву приношу весне, как предки,

В расстёгнутом пальто под сосняком

Я собираю шишки, иглы, ветки,

А самовар плюётся кипятком.

В жерло трубы, прожжённой и измятой,

Волнист и густ, медлителен и прям

Восходит дым тяжёлый и косматый,

Воистину угодный небесам!

В мутном городе осенней ночью

Надо мной жар-птица пролетела

И перо мне в сердце уронила,

И нездешним голосом пропела:

«Сбереги перо моё литое,

Сбереги перо с алмазом ясным —

Умывай алмаз горячей кровью,

Жди меня, когда он станет красным!»

И впилось перо глубоко в сердце;

Кровь бежит, струится по алмазу,

Но забыл я вещую жар-птицу,

Но не вспомнил я её ни разу.

Привелось мне смерть найти не в брани,

Не в горячем грозном поединке,

А в осеннем предрассветном поле

Вороны скликались на поминки.

И с последней смертною тоскою,

И с последним стоном и мольбою

Поднял я коснеющие очи

И жар-птицу внял я над собою.

Вырвала перо своё жар-птица

С заалевшим на конце алмазом

И спросила: «Помнишь ли ты город,

Осень, ночь, фонарь, шипящий газом?

Помнишь ли, что думал ты, тоскуя,

Что тебе сейчас напоминаю?

Знаешь ли, что всё она забыла?»…

И неслышно я ответил: «Знаю!»

Шум раковин — шум тишины ночной.

Как ровен он, как углублён и жуток!

Нас захлестнула ночь своей голубизной

И шёпотом зловещих прибауток.

Их день скрывал, как от больного врач

Скрывает смерть, хоть ей открыты двери,

Хоть слышен сердцу дальних комнат плач,

Хоть рядом поп медоточит о вере…

Ночь, ночь пришла, нас всех разъединив.

Мы — на духу… И вот сквозь наши стены

Мы слышим звёзд немой речитатив…

Наш день — пятно, в песке шипящей пены.

С тобою песни мы певали наверху

В любимом тёплом мезонине,

А стёкла были все в морозном светлом мху,

Был месяц серебристо-синий.

Вздымала алый столб заводская труба,

И в лунном свете искры рдели;

Стояла ночь, как лёд, прозрачно голуба,

Чернели вмёрзнутые ели.

А снизу, с лестницы, краснела лампа в дверь,

И разговаривали в зале,

И что-то милое, забытое теперь,

Играла мама на рояле.

Те песни пережили фабрику, тебя

И многих, детством осиянных…

Я их пою, пою, как из могил земля

Они целительны на ранах.

Как пахнут печально и сладко

Увянувших роз лепестки!

От них продушилась тетрадка,

От них на бумаге кружки.

«С тридцатого счёт водовоза,

Купить на базаре яиц…»

И снова прилипшая роза

Меж летних забытых страниц.

И дальше «За лодку матросу…»

И кажется — ночь на реке,

И лодка всплывает к утёсу,

И алая роза в руке…

Струятся, стекая алмазы,

Весло задержало свой плёс…

Бледны и невнятны рассказы

Увянувших выцветших роз.

Мирно трещит у окошка

Кенар, не чуя весны,

В садике сохнет дорожка,

Млеют кусты бузины.

Там, по дорожке, когда-то

В креслах возили его…

Звякнула чёрство лопата —

Крест, под крестом никого.

Продано кресло татарам,

Вышла за друга жена…

Мы только с кенаром старым,

Да вот, пожалуй, весна,

Помним о том, что забыто…

Точно подкова конём

Сброшена в беге с копыта

И зарастает быльём.

Все больше звёзд, и млечный путь так чёток

И крепок воздух кованых ночей.

Как тяжелобольной, день напряжённо кроток

Сиянием остуженных лучей.

Как будто опускается незримо,

Что день, то глубже строгий светлый лес

И всё в воде: стволы, дома и струйки дыма…

А свод ветвей — подводных трав навес.

И птицы осени — удод, и дятел,

И поползень — ритмично, как в воде,

Летят-плывут, кружась, и я для них утратил

Людское зло, забыто о вражде.

Мы все в глубоком озере. Над нами

Высоко тянут баржи-облака,

И солнце нам сквозит далёкими лучами,

И холоден и крепок наст песка.

Чу! Пароход кричит! Там пристань где-то,

Там где-то шум надводной жизни… Пусть!

Под ровный гул воды мы грезим, и согрета

Остуженным теплом покоя наша грусть.

В дуплах дубов заботливая глина

И — старцам вновь возвращена листва —

Пусть ствол во мху, и в ветках паутина,

И там, вверху, в расщелинах, трава.

Здесь много милого: лишайник ставит вешки,

Усач и златки петли заплели,

И вялые чернильные орешки,

И гулкие заржавленные пни.

Дорожка вспухла от кротовых кочек,

Скамья давно без спинки и доски,

В её столбах так много нор и точек

Точильщиков, а в трещинах трухи.

Сюда ведёт меня воспоминанье

И к старости направленные дни

На странное безмолвное свиданье:

Меня встречает мама у скамьи.

Здесь наше прошлое, мы в нем двояшки,

Взволнованно идем по парку — я

Ищу в корнях чернильные орешки,

Она — любовь, и юность, и меня.

Золото свечей в иконостасе

И хоругвей радостный доспех…

«Воскресение Твое, Христе Спасе,

Ангели поют на небесех…»

Поп в червонной ризе — вождь дружины

С поднятым, как ясный меч, крестом…

Над паникадилом паутины

Вспыхнули малиновым огнём.

Со свечёй, струящимся кадилом

Старый диакон, ветхий друг вождя,[3]

Шествует, покорен Вышним силам,

Благолепье строгое блюдя.

Памятуя о последнем часе,

Дух готов уйти земных помех…

«Воскресение Твое, Христе Спасе,

Ангели поют на небесех…»

Сердце бедное неизъяснимо сжалось…

Трепетно кадило переняв,

Он склонился тихо… и сломалась

Верная свеча, кропя рукав…

Крестный ход прервался, в мирном гласе

Замер клир в тревожном слухе всех…

«Воскресение Твое, Христе Спасе,

Ангели поют на небесех…»

Костёр, потухший в серой лунке,

В песке на матовой косе, —

И бляха от пастушьей сумки,

И след в полыни по росе.

А там, на наволоке потном,

Забег разгонистый челна

И на песке сыром и плотном,

Лениво-мутная волна.

Уходит солнце глубже в горы

И дальше, плоские лучи

Желтят песка холмы и норы,

Озёра, лужи и ручьи.

Полынью пахнет и песками,

И стылым ворохом костра,

И даже теми рыбаками,

Которых грел он до утра.

Так наша жизнь — коса речная,

И след челна, и след ступней…

Лишь слух и зренье б, доживая,

Не притупить в мельканье дней!

Белым храмом помощницы скорой

Принаряжен унылый погост.

Палисадник у батюшки споро

Принялся и ударился в рост.

В палисаднике ходит поповна

И раскрыто окно с кисеёй,

И на скрипке играет любовно

Старый поп, ударяя ногой.

К колокольчику, к клячам приучен,

Сотни верст перемерив не раз,

По гатям, по ухабам замучен,

Дребезжит сквозь туман тарантас.

Мимо, мимо к часовне, за сосну!…

В тарантасе заезжем не он!

Отдадут, отдадут в эту вёсну

И приход, и поповну в закон.

Отдадут с ней и домик, и липки,

С залитою слезами скамьёй…

Новый поп заиграет на скрипке,

Хитрый такт выбивая ногой.

Жидкие брошены сходни,

Поет монастырская пристань:

«Хвалите имя Господне

И ныне, и присно!» —

В иконостасе дубовом

Спокойные лики прекрасны…

И ладан шелком лиловым

Тянется ясный.

Умной молитвы обрывки,

Наперсники дум о бывалом, —

На стойке бисер прошивки

С игольником алым.

Брякают в горсточке чашек

Затёртые денежки звонко…

Желтеют свечи монашек

За ширмою тонкой.

Стал пароход молчаливым,

А Волга — былинною Волгой.

Туда бы, к тихим заливам,

Плыть долго бы, долго.

Весла поднять над водою,

Жемчужные зёрна роняя,

Пусть лодку несёт, седою

Волной нагоняя.

Слушать, как в плёс многоводный

Далёкая пела бы пристань:

«Хвалите имя Господне

И ныне, и присно!»

Где сладил ты свою жалейку,

Дождём пронизанный пастух?

Какой корой душисто-клейкой

Обвил старательно вокруг?

Кто научил лады для песен

Прорезать сметливым ножом?

Зачем раструб у дудки тесен

И плачет, жалуясь, о чём?

«Где по канаве незабудка

Встаёт с болотистого дна,

Была она, пастушья дудка,

Неторопливо сплетена.

Растёт над кочкою берёзка,

На ней ободрана кора,

По ней бежит и стынет слёзка,

И вянуть листикам пора.

Под той берёзкой загубили

Меня завистницы мои,

Под тою кочкой схоронили

И нож оставили в груди.

Меня, пастух, ты пожалей-ка,

Пригубь ты дудочку свою!»

«Взыграй, взыграй, моя жалейка,

Потешь отца и мать мою!»

Пастух ремень затянет туго,

Судьба закинет в дальний край,

А дудка, верная подруга,

Твердит за пазухой: «Играй!»

И где-нибудь остатний колос

Сбирая осенью с полей,

Отец и мать признают голос

Пропавшей дочери своей.

Сегодня в городе, перед закатом,

Весеннее, на мокрый тротуар,

Блеснуло солнце золотом крылатым,

Под ним всплеснулся вывесок пожар.

И весело, с письмом в руке, в помятом

Пальто, в весенний солнечный угар

Метнулся реалистом бледноватым

Сам бог весны, бог солнцезарных чар.

На миг остановился предо мною,

Раскинув руки, обратив лицо

В высь голубую, полную весною…

Был вдавлен он в блестящее кольцо

И заслонен сквозной голубизною…

И думал я: о, молодость моя,

Мне не видать, не чувствовать тебя!

По-над бездною ржаною

Бархатисты и лиловы

Низко плавают, луною

Одурманенные, совы.

И настоенный на ржи,

Перепутанной и тучной,

Тянет брагой из межи

Воздух сытный и докучный.

Из ночного воют псы,

Ворожит луны истома…

У последней полосы

Узел вещего залома.

Наспех рваные чекой,

Перемаранные осью,

Чьей-то мстительной рукой

Туго связаны колосья…

Наплывёт на рожь волна,

Чуя утро, псы залают,

Тускло снизится луна,

И туманы заиграют.

Встанут жницы над бугром

И, кладя поклоны полю,

Засудачат про залом

И загубленную долю.

Проходит ночь. В холодном звёздном кресле,

Поставленном у сосен на песках,

Сидит сентябрь, перебирая чётки,

И мутные огни в его зрачках.

Он утра ждёт; тогда, высок и важен,

Он встанет и пойдёт в лесу пустом

Нескорыми широкими шагами,

И солнце осенит его щитом,

И будет целый день лишь светлым нимбом

Его кудрявой строгой голове…

Морозный пар отудобит к полудню

Свинцовыми росинками в траве.

Сентябрь в лесу отряхивает иглы,

Срывает листья, шьёт из них ковры;

С ним говорят насупленные сосны,

И журавли кричат: «Курлы-курлы!»

Уходит солнце. Медленным движеньем

В костёр зари, на жертвенник земли,

Он опускает узкие ладони —

И сумерки торжественно легли.

Мне снились томики твоих стихов —

Миниатюрные, печатаны петитом;

Странички, порыжевшие с углов,

Сродни заброшенным могильным плитам.

«Я посылаю Вам три томика стихов

Довольно легкомысленных — Верлэна,

Но строгость скромная милей в венке грехов;

Вот пурпурный венок из мака Вам, Селена!

Вечор впервые я читал сии стихи.

Ночь долго медлила, и много раз, казалось,

Двенадцать медное, будя мечты мои,

Как эхо полночи на башне раздавалось.

Сквозь лёгкий завес букв, сквозь ожерелье слов,

Я видел Вас всю ночь такою, как намедни,

Когда между колонн в толпе вельможных вдов

С улыбкой слушали Вы Геккернские бредни.

О Боже, как они злословили меня,

Каким ничтожеством живописали!

Но — поклонился я — и ангелы, звеня,

В улыбке Ваших глаз затрепетали.

Ужели? Я боюсь упасть пред Вами ниц,

Устами грешными лобзать одежды Ваши, —

И посылаю яд сих огненных страниц,

Отравленный напиток буйной чаши!

Таков поэт: под плеск разнузданных харит,

Участник вакханалий одинокий,

Он для псалма молитвенно творит

Высокоцеломудренные строки».

Так снилось мне. Сон разбудил меня.

Брожу, курю, рассвета жду послушно,

И брезжит сон, как венчики огня

Свечей, зажжённых ночью душной.

Снова я слышу печальный

Долгий гудок издалёка —

Поезд идет погребальный

В лунной ночи одиноко.

В долго взволнованном стоне

Траурный такт его бега —

В крепом обитом вагоне

Гроб с телом князя Олега.

Каждую ночь из тумана

Слышен гудок запоздалый.

Нежная вскроется рана,

Сердце заплачет устало!

Грезятся тени убитых,

Грохотом битвы отпетых,

В мёрзлые ямы зарытых

В брошенных чёрных люнетах.

Когда-то в Вас была я влюблена —

Вы, верно, этого не замечали?

Был Духов день. В гостиной у окна

Мы с сёстрами над пяльцами молчали.

У брата, за стеной, чужие голоса,

Гитара… Вы рассмеялись громко:

«Сегодня Духов день! Вот чудеса!

Я стал беспамятен, как экономка!»

«Куда ты? Погоди!» — сказал мой брат.

«Я в Духов день один!» И Вы ушли, но всё же

Я встретила в окне Ваш промелькнувший взгляд…

Ну вот и всё! Как я влюбилась, Боже!

Я разузнала всё: кто Вы, как Вас зовут

И Ваш портрет у брата я украла…

Он у меня в руках — какой Вы мальчик тут!

Как я его украдкой целовала!

Лишь одного я не могла узнать —

Про Духов день. В чём дело? Что за тайна?

Зачем ушли? Куда? Гулять? Мечтать?

Кого-нибудь дождаться не случайно?

Да! Столько лет с тех пор уже прошло!

И снова Духов день. И солнечно, и людно…

И тёплым ветром в окна занесло

Из парка музыку… А мне так трудно!

Всё почему-то кажется, что Вы

Мне помогли б, и всё б переменилось,

И всё б прошло! Но это сон, увы!

А в сердце вновь тогдашний Вы, Ваш голос,

Как в тот далекий день: Вы за стеной,

У мужа в кабинете, как бывало

Тогда у брата… Ах, зачем Вы не со мной?

Я плачу… Слышите? Я так устала!

Стояли дни двадцать второй весны,

И было жить так радостно, нетрудно.

Я помню Духов день, в толпу отворены

Все окна… Я у друга… Громко, людно…

Была сестра у друга, но тогда

Я с ней ещё ни разу не встречался,

И всё ж от страшного и сладкого стыда

Я почему-то встретиться боялся!

И я сидел у брата. За стеной

Её я голос слышал: «После чая

Пойду-ка в парк. Мне хочется одной.

Там поброжу, да посижу, скучая».

Я выждал время… Зазвенел сервиз,

В дверях мелькнула няня с самоваром.

Простился я. В окне, склонив ресницы вниз,

Она смотрела в лица шедшим парам.

Мы встретились глазами. Я узнал,

Казалось мне, в чём маленькая тайна,

Я понял, что меня тот голос вызывал,

Что встречусь с ней и встречусь не случайно.

Бродил я в парке, ждал, искал её

До темноты, и всё же сердце знало,

Что этот день, и парк, и взгляд — моё, моё,

И только что-то, что-то помешало.

И много лет прошло, так много лет!

Вот снова я у них, у мужа в кабинете,

И за стеной она. И тот же яркий свет

Рисует сетку рам на выцветшем паркете.

Сегодня Духов день, как и тогда

Смеётся солнце, людно на панели.

И музыка, как мысли сквозь года,

Сквозь шум колёс несёт из парка трели.

Ты помнишь ли горящий в прошлом день?

Ты помнишь ли девичество и брата?

И встречу наших глаз, и крыльев счастья тень,

Мелькнувшую над нами без возврата?

В снегу, в луне угрюмое крыльцо,

Стою на нём и думам улыбаюсь,

И прадеда червонное кольцо

На пальце я верчу, не содрогаясь.

Плывут за днями дни. Следя их ток,

Я времени очарованью предан,

Строй светлых дум отчётлив и высок —

Мне строгий мир от предков заповедан.

Прекрасен он! И каждый новый миг,

Смерть отстраняя, радость жизни множит,

Чтоб новый смысл внезапно я постиг

В таинственном, что сердце мне тревожит.

Ты, лесная дорога,

Уводи по грибы!

Дня осталось немного,

С вёрсту тень городьбы.

Ветер тепел и ласков;

В ровном шуме вершин

Перекличку подпасков

Он донёс с луговин.

Вейся, вейся, дорога,

От гриба до гриба…

Дня осталось немного,

Даст ли утро судьба?

Солнце за день устало,

Ясный близок закат…

Я ищу, как бывало,

На опушках маслят.

Задымились трущобы,

Собирая росу…

Умереть хорошо бы

На закате в лесу.

Мягким снегом запушило

Жёлтый склон жнивья.

Вон — узоров наследила

Стая воронья.

Между частыми следами,

Прыгавших ворон,

Крупный заячий, кидками,

Через пашню, гон.

Заюлила, закружила

Чья-то стёжка-нить,

Это ночью мышь спешила

Мёрзлой ржи нарыть.

Через заячий, мышиный

И вороний спех

Лось тяжёлый за овины

Прошагал вдоль вех.

В белых валенках с разводом

Повстречался дед —

С дедом новый к огородам

Потянулся след.

Пахнет снегом и соломой,

Дымом смолких пней.

Повернул в аллею, к дому,

Светлый след саней.

Всё валится из рук, и боль в виске.

Я отпер дверь ключом громадным

И в шубе, в шапке, со свечой в руке

Сижу у шкафа на парадном.

Кипит восточным ветром мёрзлый сад…

Беру промозглый том журнала,

Не глядя в имена, листаю наугад…

Всё читано, всё пеплом стало!

Но вот два неразрезанных листка

Полвека ждали этой ночи!

Рву спичкой! Первая жемчужная строка,

Богини вспыхнувшие очи!

О, Майков, так давно я вновь не открывал

Твоей рокочущей страницы.

Как полнозвучен твой торжественный хорал,

Огнистокрыл полёт жар-птицы!

Под вьюгу на парадном при свече,

Войны и скорби данник пленный,

Я в молнии таинственном луче,

Я внемлю голоса вселенной!

Какое утро свежее и ясное!

Октябрь! Октябрь! На лужах тонкий лёд.

Всплывает солнце яркое, прекрасное,

И полосы на изгородь кладёт.

И розовеет изморозь, мерцаючи

Алмазом, жемчугом и янтарём.

Летит, качается, в лучах играючи,

Седая паутина над жнивьём.

Пушистые нахохленные ёлочки

Бегут с околиц к лесу по межам,

И по ледку растрескались иголочки,

И завилял ледок по колеям.

Сажусь на лошадей. Как щиплет весело

Мороз, как дышится легко, легко!

Рябина гроздья алые развесила;

Синиц на ней, синиц… Как хорошо!

Гей, понеслись! Звенят-поют бубенчики

И громок ладный, крепкий стук подков…

Смеются с крыш морозные леденчики

Под неумолчный чокот воробьёв.

Расскажет ночь о небывалой жизни,

Её сплетёт в затейный милый сон,

И ко второй неведомой отчизне

Слетит мечты и мысли угомон.

Любимую встречает клич свирели,

Она в одеждах строгих и простых,

И ландыши пред ней заголубели

От глаз её, как пламя, голубых.

В единственном сладчайшем поцелуе

Сближаем губы… Облаком клубясь,

Мгновенье-жизнь мелькнёт, и, смерть почуя,

Я гасну, пред возлюбленной склонясь.

Любовь во сне — благоуханье милой,

И благовест лучей, и тишина…

Любовь во сне трепещет на могиле

И говорит: ты слышишь — я верна!

Как мглист рассвет, как тяжек запах тленья!

Кто звал меня? Не ты ли, Иисус?

Бессилен я — я слышу воскресенья

Далёкий клир, но жизни ль отзовусь?

Ах, ртутью смерти налиты чрезмерно

Натруженные жилы, мозг иссох,

Мне веко червь вздымает равномерно,

Поток огня — мой каждый новый вздох.

Оставь меня своею властью страшной!

Сомкни уста, не кличь, не кличь меня!

Вкусил я смерти ледяное брашно,

Страшусь сквозь ночь ликующего дня!

Но кличешь вновь! Из гроба поднял кличем!

Закройте лица, отвернитесь все!…

Владыку смерти ныне возвеличим!

…Пещерный свод в смарагдовой росе!

Не первый раз синеет на рассвете

Под кисеёй бессонное окно,

И тянет ночь намокнувшие сети

В седой овраг за дымное гумно.

Над кровлею бормочут галки томно,

Пустынный двор, как в изморози, бел;

Неспавший пес прилёг на щебень скромно,

Петух в рассветных сумерках запел.

Как редко я досиживал до света,

И странно мне: так много, много дней

Меня, как труп, заря скупого лета

Синила мглою палевых теней.

Князь преисподней внял моей мольбе

И отпустил на землю до заката,

Да повинуюсь я, пригубленный трикраты,

Протяжной, мне лишь явственной трубе.

Был тихий час восхода солнца. Пели

Весенние стихиры журавли.

Проталины парные расцвели

Фиалками, которым срок в апреле.

Затлело сонное под вербами окно,

Закрытое внутри сосновой ставней,

И под окном подковы след недавний

Водою тёмной теплился красно.

Ударить в раму пальцем осторожно…

Откроют ставни, и из тьмы в окне

Опять, опять приблизится ко мне

Любимое лицо, бессонно и тревожно.

Опять пахнёт густым теплом жилья,

Обнимет сонными руками лада…

Зови, труба! Казнённый никну я!

Верни привычные страданья ада.

Стоят стальные дни, и воздух колко-тонкий,

И тени, и поля, и солнца белый свет —

Всё кованая сталь, зеркально-яркий, звонкий,

Чеканный на клинке сверкающий сонет.

В иглистом воздухе в пунцовой камилавке

По рытвинам дорог калечит ноги поп,

И, ухая волной в обсохшие канавки,

Пестреет весело детей и девок скоп.

Несут округлый крест, иконы. Блещет злато

Фелони стареньких окладов. На цепях

Кадило, звякая, дымится лиловато,

Акафист празднику поют в стальных полях.

Белый кролик с розовыми глазками

Лижет руку язычком горячим.

Маленькими играми и ласками

Коротаем ночь и скуку прячем.

Воет ветер там за занавесками,

На балконе жутко плачут совы…

Сердце острыми обвито ласками,

Их тоска затягивает снова.

Далеко кругом поля затоплены,

Пашни перерыты колеями,

Ветром тучи на небе накоплены,

Снова ливень прянет над полями.

Никого не жди недели целые —

Бездорожьем кто сюда поскачет?

Кролик ушки складывает белые,

Мордочку в мои ладони прячет.

Всё-таки, мы всё-таки счастливые,

Переждать бы непогоду долгую.

Ах, в апреле, в дни благочестивые,

Быть нам к Пасхе далеко за Волгою.

Шли двое в Эммаус и о Христе

Распятом и умершем говорили,

И жаворонки в ясной высоте

В червонные бубенчики звонили.

Сиял восток, и облако, струясь,

Сквозило перламутром серебристым.

Был лёгок путь, был дивен утра час,

И ласков воздух, трепетный и чистый.

Так шли они, скорбя, и некто к ним

Приблизился, спросил — о чём скорбите?

И долго с ними шел путём одним,

И ткало солнце золотые нити.

Внимая сладостным его речам,

Они как бы внимали Иисусу.

Был видим Он духовным их очам,

И так пришли внезапно к Эммаусу.

«О, не лишай нас выспренних бесед!

Окончен путь, Равви, останься с нами

И раздели, как Тот, кого уж нет

Опреснок благосклонными перстами!»

Когда же Он неспешно преломлял

С молитвой хлеб, их взорам просветленным

В движеньи рук, в сияньи глаз предстал

Тот, кто с зарей у гроба явлен женам

И, узнанный, исчез… Лишь солнца свет,

Встречая ночь, клубясь в вечернем дыме,

Мерцал меж них, как чуда тленный след,

И преломленный хлеб лежал пред ними.

Желанный снег встречаю

И, ослеплён зимой,

Я ставлю чашку чаю

На подоконник мой.

Фарфор с румянцем нежным,

Вручённый дедом мне,

Любим полуднем снежным

На солнечном окне.

Как старость, бел и ясен

Снег с прошлым примирил…

Захватанный, прекрасен

В снегу чугун перил.

Все страсти, все мольбы,

Все краски жизни пестрой

Слились в начальный острый

Цвет молний и судьбы.

Кремль овевался ветром ровным,

Широким, как в ночных лугах,

Густым по маковкам церковным,

Сквозным и лёгким в куполах.

По площадям, мощёным плотно,

По переходам и крыльцам

Шёл клир таинственно-бесплотный

От храмов к башням и дворцам.

Немую, как благоуханье,

Он песнь о близкой ночи пел

И сердце снова на скитанье

Благословить он захотел.

И сердце повело далече

К дымящим пастбищам меня

Сквозь города, и гул, и речи,

Сквозь пламя мёртвого огня.

Там встретил солнце я и снова

Познал тщету поспешных дел,

Которым кто-то мысль и слово

Распять кощунственно велел.

Острый месяц светит ярко

Из морозного кольца.

Ты услышь, моя сударка,

Дальний звон колокольца!

Выйди в пасмурные сени

С мёрзлым палевым окном,

На скрипучие ступени

Стань поспешным каблучком.

Вынь засов, в сугроб упругий

Двери плотные продвинь,

Тишину затихшей вьюги

Взглядом трепетным окинь.

Никого!… Но вновь далёкий,

Вещий вестник двух сердец,

Замирает в быстром скоке

На дуге колоколец.

Древний друг морозной ночи,

Он в снегах поёт теперь

Засмотревшиеся очи

В приотворенную дверь.

В сплющенном глубоком переулке

Нестерпимо душно, как в сенях, —

Каблуки отчётливые гулки,

Этажи под крышами в огнях.

В англиканской церкви настежь двери,

В тёмном входе матовый фонарь —

Мрачный храм немотствует о вере

Есть ли в нём священник и алтарь?

Может быть, их служба в преисподней?

В катакомбы под церковный свод,

Никому не зрим, ушёл сегодня

Глубоко под город крестный ход?

Помолитесь за меня, британцы,

Чопорно, надменно, не крестясь!…

Розовым благоговейным глянцем

Черепица храма занялась.

Смутно-белым привиденьем

Встал над крышами собор,

Очарованный раденьем

Буйных звёзд и мрачных гор.

Ковш алмазный семизвездный

Наклонился зачерпнуть

Из житейской темной бездны

Наплывающую муть.

Зачерпни, звезде полярной

Дай на ней заворожить

Жизни бедной и кошмарной

Ускользающую нить!

Дай изжить в огне страданий,

Пред лицом извечных гор,

Человеческих мечтаний

Окровавленный позор!

Вот скоро год, как я сюда заброшен.

Тропами летними прошла зима,

И ландыш мой серпом метелей скошен,

И путь назад, как родина сама,

Холодным пеплом густо запорошен.

Я одинок на дальнем берегу —

Остатки проводов между столбами

Звенят-гудят, задеты на бегу

Порывными шумящими ветрами,

Но ими даль окинуть не могу.

Измотаны, разбиты паровозы.

Разрушено, размыто полотно…

Пойдут к Москве скрипучие обозы,

И странники под каждое окно

Вновь принесут дорожных слухов грёзы.

Вновь явит Бог святые чудеса,

И новые угодники от мира

Укроются в дремучие леса,

Велики духом, выспренни и сиры,

Поднять за Русь и Веру голоса.

Вы, мудрецы, укрытые дубравой,

Молите у Творца, простёршись ниц,

Не рай земной, неверный и кровавый,

А рай небес, земли и певчих птиц,

Наполненный нетленной чистой славой.

Прилетели весенние птицы

И не знаю, какие такие.

Стали радостны хмурые лица,

Непогожие лица людские.

Ходит яркое солнце так низко,

С крыш капели струятся, играя,

У крыльца позабытая миска

Серебрится до самого края.

Как лазурны у солнца светлицы,

Лес за Волгой коричнево-чёрен,

И чирикают новые птицы

Целый день от зари до вечёрен.

Твой гроб поставили в кусты

И крышку рядом положили;

Тебя высокие цветы

Почётной стражей окружили.

И медленно у ног твоих

В закатном солнце, через силу,

Тебе два беженца немых,

Спеша, готовили могилу.

И, прахом обдавая нас,

Песок, подкинутый лопатой,

Из глубины за разом раз

Взлетал, сырой и красноватый.

Как хорошо тебе в гробу,

В сосне, смолою напоённой,

С бумажным венчиком на лбу

И можжевеловой иконой.

Иди в приют сырой земли

Под глушь разросшейся сирени,

Чтоб крест поставить мы могли

И встать тихонько на колени.

В лугах весны весёлых,

Апреля близнецы,

Весь день на липах голых

Курлыкают скворцы.

О вербном воскресенье,

О Боге на осле —

Весь день журчит их пенье

В безветренном тепле.

Верны отчизне скудной,

Они явились вновь

Свершить свой подвиг трудный

И повторить любовь.

Здесь в хижинах сосновых,

По прихоти людей,

Родить, взрастить и новых

Умчать на юг детей.

В ясном небе всё круче и уже

Острый месяц свивает кольцо.

Голубые сосульки от стужи

Хмуро прячет под крышу крыльцо.

От напастей чураясь крестами,

Я гляжу, прислонясь у окна,

Как сугроб застилает холстами,

Озираясь на стены, луна.

Знали вещие предки приметы

Ясных лун в заповедном кругу

И молились их страшному свету

Золотые костры на снегу.

Я не знаю примет и молений,

Но луны кольценосной страшусь —

Не минует небесных велений

На распутье распятая Русь.

Ещё живем с тобой, моя подружка,

И свой уют под вьюгой бережём.

Судьба-столяр поёт, за стружкой стружка

Скользит, как свиток свёрнута ножом.

Темна, ветха убогая избушка,

Вползает холод в простыни ужом…

Столяр поёт, и теплится мигушка —

Флакон от лака, заткнутый пыжом.

Столяр поёт, достругивая споро

Последки леса… Подберётся скоро

И инструмент, и лес, и керосин!

Ещё жива, ещё крепка опора —

Любовь и труд! Строгай, столяр, забора

И служб достанет для твоих тесин.

Случайно в гостинице старой

В уездном глухом городишке

Лежу на бессонной кровати,

Листая нелепые книжки.

Сквозь полночь трещит караульщик,

Звенят ямщики бубенцами.

А в окна сквозь льдистые стёкла

Луна заплылась облаками.

На волю бы, к ветру и стуже,

В ямщичьи певучие сани,

И мимо трещёток и улиц,

И скрыться в морозном тумане.

И думать о комнате жаркой,

О ярком парном самоваре,

О чём-то неясном и милом,

Сгоревшем в забытом пожаре.

Лежу на бессонной кровати,

И кажутся смутными снами,

Что в полночь трещит караульщик,

Звенят ямщики бубенцами.

На завтра в угарном вагоне

Уеду далёко, далёко.

Забуду и город и номер,

Где ночь коротал одиноко.

И только, где б ни был,

Должно быть, смирить и размыкать нескоро

Тоску по саням и сугробам,

Тоску снегового простора.

Вот опять с котомкой за плечами

Ухожу, измученный ходок,

Новых мест, надуманных ночами,

Поискать на север и восток.

И опять заводит в знойном поле

Вольный ветер песню о судьбе

На своей, для горемычной доли,

Заплетённой лыками трубе.

Что найду? Куда со скарбом старым,

С верным другом — серою козой,

Бросив кут свой смерти и пожарам,

Поплетусь сам шесть я за судьбой?

Волга, Волга, приюти ты снова

Где-нибудь на дальнем берегу

Всё, что есть последнего, святого,

Что ещё кой-как я берегу!

Дома, в накуренной комнате,

В шуме работ, у станка,

Помните, помните, помните —

Голода близки войска!

С флагом залатанным гонится

В серой пыли как в золе,

В лоск заморённая конница

Вдоль по железной земле.

Скачет, дробя гололедицу,

В броне из чёрных колец,

Путь на Большую Медведицу

Держит упрямый гонец.

В мёрзлом осеннем безвременьи

В смертью назначенный час,

Двинулось племя за племенем,

Всё понизовье на вас.

Рать бесконечная тянется

Вдаль без пути и дорог,

Смерть впереди их, как пьяница,

Пляшет и валится с ног.

Стонет, хохочет гармоника,

Бьёт в трензеля невпопад,

За душу тянет покойника

По ветру взвеявши смрад.

Катится тёмное комище,

Вороны чертят круги, —

Помощи, помощи, помощи!

Северный люд, помоги!

На площади людной и сорной

Я светлую песню пою

И день свой убогий и чёрный

В лоскутьях одежды таю.

Пою о великих порывах,

О маленьком счастье людском:

Выращивать злаки на нивах,

Покрытых бесплодным песком.

Выращивать злаки далёким,

Идущим на смену годам,

И быть до конца одиноким

И преданным глупым мечтам.

И толпы народа, под властью

Таинственных песенных чар,

Поверили глупому счастью,

И мне рукоплещет базар.

Спасибо, певец, за мечтанья,

За сладкие звуки твои…,

Мы верим в твои упованья,

Пой песни и верой пои.

На старую голову снова

Надели цветущий венок, —

А мне бы простого ржаного,

Хоть чёрствого хлеба кусок.

Ветер студится и дождик плачется

Утром рано.

Поёт девочка, поёт и прячется

В шали рваной

У часовенки на грязной паперти

Низко, низко…

И наплёвано, и двери заперты,

И так склизко!

Надрывается, кричит на фабрике

Гудок сиплый.

Пахнут осенью грибы и яблоки —

Горло слипло.

Грошик чёрненький, семишник с метинкой

Кинь, не глядя!

«Православные, подайте слепенькой

Христа ради!»

В уютный город над большой рекой

Вошли с холмов внимательные сосны,

И площадь с репой, брюквой и мукой

В мой ранний час на луг похожа росный.

Заулков и проулков тихий рой,

Рядов, лабазов, лавок сумрак постный,

Трезвон церквей с горы и под горой

И пароходов оклик перекрёстный.

С далеким лесом луговая даль

И Волги ширь с недвижными плотами

Окутаны в осеннюю печаль…

И тянет поезд мглистыми местами

Свой свист и дым, как светлую вуаль,

Над лужами, жнивьями и кустами.

Весенней Волгой залит город старый.

В ночную темь белеют над водой

Седых церквей и колоколен пары,

И сеть огней отражена слюдой

Рябой воды… Гармони и гитары

Поют сквозь ночь о доле молодой,

И слышны волн разбуженных удары,

Быть может, там, на паперти пустой.

Гудки подряд… Наш путь упрям и долог.

Закутался в туманно-мутный полог

Твой мирный сон по влажным берегам.

А пароход кричит, кричит певуче

Не то навстречу загремевшей туче,

Не то еще таким же городкам.

Заперт дверями заклятыми

Новый неведомый год,

Блещет за окнами латами,

Полночи праздничной ждёт!

Чу, равномерною поступью

Длит он последний ночлег;

Тает алмазною россыпью

На подоконниках снег.

Тише! Рассыпал он волосы,

Сбросил свой шлем голубой…

Чу, говорит он вполголоса

Глухо, как башенный бой.

Тише! Слова зачарованны,

Жесты спокойно-просты;

В тусклые латы окованный,

Поднял к устам он персты.

Тише! Он — тайна до полночи!

Скоро, как вечность стара,

Медью морозною стонучи

Башня ударит: пора!

Мёртвым светом лампочка нальётся…

Заполночь сижу, курю, курю…

Белым паром стужа из колодца

Фимиам возносит декабрю.

Замурован в каменной коморке

За незрячим матовым окном,

Жду к себе, на мёртвые задворки,

Дальний свист, затянутый гудком.

То завод зовёт ночную смену,

То бежит мохнатый паровоз…

О мою настуженную стену

Оперся под месяцем мороз.

Дышит дымом тихий снежный город,

Спать не спят церковные кресты…

Приподняв короткий зябкий ворот,

Друг ночей, откуда взялся ты?

С белого угла на чёрный угол

Месяц проводил тебя домой;

Крепкими шагами ты простукал,

На ходу закутываясь тьмой.

Вот и смолк! Раскатистой дорогой

К мосту опрокинулась гора;

Тлеют улиц мглистые пороги

Блеском накладного серебра.

Раскрываю каменную стену —

За окном, незрячим сквозь мороз,

Чу, зовёт гудок ночную смену,

Чу, бежит и плачет паровоз.

Когда, отмаявши свой день,

Измучен пыткой крестной муки,

Я вспоминаю лет далёких тень

И в ней твой взгляд, косу и руки.

Когда твой красный сарафан

И на песке босые ноги

Блеснут так ярко сквозь туман

Нас искалечившей дороги, —

Мне хочется с тобой уйти

На паперть старенького Храма

И руки бедные сплести,

И ждать в снегу весны упрямо.

Ловить чуть тёплые лучи

От солнца знойного когда-то;

Ведь были, были горячи

Для нас под соснами палаты!

Не сетуй, милый старый друг!

Мы прошлым радостным хранимы,

Свой жаркий солнечный досуг

Ведь оценили, как могли мы.

Благодарю тебя за то,

Что ты дала мне счастье жизни,

За всё, что мною прожито

В тобою выбранной отчизне.

За то, что выбрала отцом

Мне Кушенского Дон-Кихота

И в жизнь послала со стихом

Ты вместо Белого болота.

За то, что на реке Дубне,

Воспетой Пришвиным с Клычковым,

Досталось радоваться мне

Земле и солнцу, и дубровам.

За то, что Гарднера фарфор

Меня сквозным румянцем встретил,

И сквозь него я до сих пор

Гляжу на мир спокойно-светел.

За всё, за всё благодарю

И только горько мне и больно,

Что жизнь свою прожив в застольной

Тебя ничем не отдарю.

Ставрополь — город Креста,

Все мы там были распяты.

Знакомые нам места

Помечены крупными датами.

Много ворот и крылец

Крестами красными крашены.

На скамьях мертвецу мертвец

Анекдоты шамкает страшные.

Скрипят тротуары. Идут

Мертвецы по Казанской парами,

В Дудкинском доме суд

И кого-то топят под ярами…

Разжалованный собор

В увезенный колокол бухает,

Эхо заволжских гор

Глотает выстрелы круглые.

Кровь унять не смогла тогда

Казанская Богородица,

Но пески занесли без следа

Всё, везде… И опять туда

По весне так уехать хочется!

Чудится, что на крови

Сон-трава аловатая теплится

И от жалости, и от любви

Верба старая (рви ее, рви)

Вся в скворцах, вся в слезах, вся в серьгах

Простоволосая треплется.

За жестом жест, за позой поза… Плавный

И гибкий ритм руководит тобой.

Молитвенный, трагический, забавный —

Рассказ движений власти над судьбой.

Живи под ритм певуче-своенравный

И жизнь, с её волненьем и борьбой,

Сумей ввести, смиряя, в танец плавный,

Где зало — мир под кровлей голубой!

Подобно музам, вечно юным девам,

В движениях подвластная напевам,

Созвучным ритмам солнца, туч, и звёзд,

Будь огненной, но строгою поэмой,

Где каждый стих равнопрекрасен с темой

И замысел глубок, певуч и прост!

На дворе скрипят, визжат колодцы;

По губе раструба ледяной

Грохоча и пенясь в ведра льётся

Серебро сосулею сквозной.

В жёлтых полушубках водоноски

Разбрелись шажками со двора,

Плотные сверкающие всплёски

Шлёпая блинами из ведра.

Медленно, не понукая лошадь,

Всё везут вдоль улиц мужики

На базар, туда к рядам, на площадь,

Проседью покрытые мешки.

Ожили на площади палатки

И, закутанные в шали глубоко,

Обминая стынущие пятки,

Продают мещанки молоко.

И опять, как и вчера, спросонок,

Сквозь морозный пар катя клубок,

Из депо, пронзителен и тонок,

Закричал тоскующий гудок.

Мой день волокли Вы по пыли,

Мели им, как шваброй, полы;

Всю душу мою прострочили

Вы дробью машинной иглы.

На сердце накинув верёвки,

На петлях гигантских шагов,

Взлетали, проворны и ловки,

В неистовом вихре кругов.

Но дверь я захлопнул вплотную

И смыл, не спеша, чередой

Всю липкую пакость дневную

Живою и мёртвой водой.

Все тот же сижу одинокий

И лью электрический свет

На жребий, как прежде, высокий

В толпе заблудившихся лет.

Свой день вспоминаю с улыбкой —

Пусть люди слепы и грубы! —

Мне полночь играет на скрипке

Прекрасную песню судьбы.

К сорока годам из околесицы

Долгих лет, своих и не своих,

Наплывёт, взойдёт над переносицей

Старческих морщин глухой триптих.

Обрастут глаза и губы сетчатой

Паутиной спутавшихся дней,

Взглянешь к выси, в голых ветках клетчатой,

И вздохнётся глубже и ровней.

Встанешь рядом, мученица крестная,

Неизменная, всегда одна,

Ты, моя невеста, неневестная,

Мироносица жена.

Нынче мы на паперти, как нищие,

Слушаем обедни смутный клир,

Скудною довольствуемся пищею

И одни глядим на вольный мир.

Только к нам воробышки, чирикая,

Тропками подкатятся бочком,

Только нам, качаясь с повиликою,

Бабочка кивает хоботком.

Лето холодами обезглавлено,

Ледяные градины в крови

И серебряным окладом сдавлена

Бархатная библия любви.

Юность плащаницей до заутрени

Мы снесли в ограду на погост…

Трезв и свеж у храма холод утренний,

Честен мир и всепрощающ прост.

Лохмотьями чужими грею спину,

Чужой кусок, не посолив, жую,

В чужом углу колючей дрожью стыну —

Ветра, туман и гарь в родном краю.

Всё сердце выжато сухою злобой,

Железной проволокой заржавя кровь,

Жизнь чёрной развороченной утробой

Смертельную выплёвывает дробь.

На лбу клеймо, полголовы обрито,

Во рту цинготный вырезан язык,

Могилами Россия перерыта,

И над могилами звериный рык.

К тебе, Москва, опять, опять

Иду назад и слеп и нем;

К тебе, Москва, в родную стать…

Возьми меня совсем, совсем.

Пора мне дать покой костям,

Устал бродить я взад-назад

По всем местам, по всем страстям,

Как подлый раб, как шут, как гад.

Благоуханных песен хор

Томит меня, прими их груз,

Сожги меня, смети мой сор!

К тебе, Москва, назад плетусь.

Призванивай, гуди, греми,

Клади на свежий лист

И вверх и вниз слова мои,

Угрюмый машинист.

В окне рассвет, в глазах круги,

Желтеет свет огней —

Мои слова, твои враги,

Звучнее и тесней.

Их тёмный смысл шумит дождём,

Разрознен и жесток;

Скользит, дробясь, в мозгу твоём

Поток журчащих строк.

Кончай, беги сквозь утра муть

По скользкой мостовой…

Потух фонарь, и в ранний путь

Завыл трамвай пустой.

Быть может, там, пустой вагон

Оглядывая вновь,

Ты вспомнишь рифмы краткий звон,

Поющий про любовь.

И как-нибудь, не зная как,

Ты сочетаешь вдруг

Свой рок, вагона полумрак

И рифм враждебный круг.

И станет жизнь совсем простой,

Как петля с потолка,

Как утро, как вагон пустой,

И так тяжка, тяжка.

Далека твоя дорога, Волга!

Твоего начала голубец,

Знает ли, как бесконечно долго

В рукава не делишь ты конец.

Посреди печального безмолвья

На верхах унылых не понять

Твоего степного понизовья,

Золотого юга благодать.

Хмурым елям и песку сырому

Не признать роднёй издалека

Южных сосен душную истому,

Знойного сыпучего песка.

В ярком солнце по меже весёлой

Проберись в кивающую рожь,

Где волной душистой и тяжёлой

Пробегает медленная дрожь.

Ты себе иди, иди к опушке.

Там, где колос редок, невысок,

Ждёт-пождёт под мерный крик кукушки

Синеглазый цветик — василек.

Для чего, мол, бегать так далёко;

Стоит только выйти из села.

Много нас цветёт во ржи глубоко —

Рви да рви — охота бы была!

Пусть цветут, их там пылит дорога…

Пробрался межою я не зря!

У лесного тихого порога

На пеньке сплету веночек я.

Здесь помогут мне лесные птицы —

Зяблик, дрозд, малиновка и чиж;

Муравьи, жуки придут дивиться,

Да и ты, зайчонок, прикатишь!

Как пойду в венке назад домой я —

Ох, взовьётся в небо как стрела

И заславит небо золотое

Жаворонок у самого села.

Я перстами тихо щёлкала,

Запевала песню тоненько

И финиста — ясна сокола

Подманила к подоконнику.

Поникала я, усталая,

На подушечки пуховые,

Целовала, миловала я

Его крылышки шелковые.

На заре проснулась девица,

Глядь, в окне ножи кровавые!

Холодком пушась, шевелятся

В луже крови перья, плавая.

Затянуло небо тучами

И под вечер дня постылого

Изошла слезьми горючими,

Услыхала голос милого:

«Не воротишь время красного.

Счастье, сгинув, не откликнется!

Загубили меня, ясного,

Твои сёстры ненавистницы!

Ты пеки в дорогу трудную

Из железа подорожники,

Обуй в лапотки чугунные

Свои холеные ноженьки!

Ты ступай в леса дремучие,

Свои лапотки истрачивай,

Проливай слезы горючие,

Подорожники размачивай.

Как истопчешь лапти новые,

Как изгложешь все лепёшечки,

Терема узришь дубовые,

Мои светлые окошечки.

Не признаю свою милую,

Нищей странницы гнушаяся!

Со двора тебя, постылую,

Сгонят слуги, потешаяся!»

Потухло моё электричество,

И чёрная темень в окне…

Её всенощное величество —

Тоска подплывает ко мне.

Снимает корону колючую

И, крепом окутав её,

Меня, словно чёрною тучею,

Венчает на царство свое.

Как принц, обретённый в безвестии,

Склоняюсь пред ней до земли,

А мимо в торжественном шествии

Проходят страданья мои.

Я сердце моё онемелое

Как скипетр держу золотой;

Из мрамора мантия белая

Покрыла мне плечи плитой.

Ударили трубы жестокие,

Торжественным маршем казня,

Ввели на ступеньки высокие

Немыми коврами меня.

Дано мне отныне владычество,

Подвластен бесов легион…

Но вспыхнуло вновь электричество

И я отречён и прощён.

Опять прохожу через двор,

Скользя по тропинке извилистой;

Гашу полуночный дозор —

Фонарь, задохнувшийся сыростью.

И, времени огненный глаз,

Часы на музее Бурылина

Следят, из тумана слезясь,

Как сердце мое обессилено.

Мерцает в потёмках капель

И снег под ногой расступается…

Лель-Ладо, весёленький Лель,

Крась луком пасхальные яйца.

Все семь монотонных недель

Со снегом раскисшим обрушатся,

Фиалками милый апрель

Обсадит последние лужицы.

И робкие в сердце моём

Подснежнички тихо распустятся,

Омоюсь хрустальным дождём

На глинистой вязкой распутице.

О, тёплое солнце весны,

Ты в силах мне дать искупление

Коснёшься последней струны

И вызовешь песен цветение.

Над весёлыми трущобами

Тонет неба синева.

За последними сугробами

Расцветает сон-трава.

Тёмно-синими букетами

На проталинах сырых,

Молчаливыми приветами

Пчёл встречает золотых:

«Не для вас мы распускаемся,

Не храним душистый мёд;

Мы одним теплом питаемся,

Отогревшим клубней плод.

Не цветы мы на проталинах,

Мы весенний сон земли:

Снятся сохнущей проталине

В синем небе журавли».

Отвечают пчёлы сонные:

«Пусть и нам вы только сон,

Пусть цветами благовонными

Тихий лес не напоён.

Мы не мёда ищем нового —

В сотах старого полно —

Цвета вашего лилового

Не видали мы давно.

Хорошо в луче играющем

Виться низко у земли;

Свой венок сугробам тающим

Вы недаром заплели».

В клетки круглой крышки люка

На подсохнувшем дворе

Налил дождь прозрачной влаги,

Настояв на янтаре.

Сорвались, вонзились в щебень

С тонкой солнца тетивы

У краев чугунной крышки

Стрелки трубчатой травы.

Пусть август жизни наступил,

И сердце-солнце греет стыло,

Пусть лёгкие кресты стропил

Нам время потолком забило.

Но как на этом потолке

Играют зайчики чудесно,

Как длинный поезд вдалеке

Проносится тяжеловесно.

Как пёстр, пахуч букет листвы,

Как трезв и ясен воздух ржавый,

И неожиданно новы

Церковные над лесом главы.

Довольно этого окна

И этой комнаты довольно —

Жизнь в чуткий шорох сгущена,

В молчании многоглагольна.

Лицом к лицу вся жизнь моя…

Кончаясь мной, сияет вечность

И сердцу остриём копья

Дарует вечную беспечность.

Сиренью зацвело окно

Ещё так робко, неприметно;

Перед крыльцом, где так темно,

Не видно маргариток бледных.

Пропела колокольня — два,

В лесу провыл трамвай устало,

Малиновка едва-едва

Неявственно забормотала.

Ещё один упорный час

И там, за окружной дорогой,

Засветится янтарный лаз

У солнцезарного порога.

Тебе, счастливица моя,

Он каждый день готовит встречу;

К твоим ногам его стезя

Ложится через рытвин плечи.

Частишь всё ближе каблучком,

Поспешно чокнула калиткой;

И, пробудясь, перед крыльцом

Зарозовели маргаритки.

Что нужды, что много растеряно

И книг, и бумаг, и вещей.

С рубином колечко Колерино

Ещё на руке моей.

Что нужды, что стал я развалиной

И той, чьё колечко со мной,

Теперь не до встреч над проталиной,

Как было далёкой весной.

Что нужды, что тело измучено,

Что втоптана в мусор душа,

Что вдосталь на плечи навьючено

Невидимого багажа.

Ах всё-таки, всё-таки встречного

Весеннего ветра опять

Я жду, как предвестника вечного,

Что можно из гроба восстать.

И я с Дубны. Её прозрачной влагой

И окрещён и вспоен. Навсегда

Мне памятна, сквозь долгие года,

Дубов морёных чёрною корягой

Настоенная накрепко вода.

И памятен целебно-жгучий холод

Недвижно тёмносиних омутов…

Всё кажется: нырну — и буду молод,

Глотну воды Дубны — и муть годов

Из гнили жизни выплесну, как солод.

Но не вернусь к Дубне я никогда,

А и вернусь — нам не узнать друг друга.

Осталась той же в ней одна вода,

И разве камнем кинуться туда,

Чтоб разошлась она свинцовым кругом.

Мой кабинет за кухонным столом.

Сижу за ним, разбуженный клопами,

И счастлив тишиной, и кой-каким углом,

И солнечным пятном на печке за плечами.

Больные спят. Мучительный заказ

Написан начерно, и я свободен.

За много месяцев мой бесконтрольный час,

Когда мой мозг ещё на что-то годен.

Я не ропщу. Сумбурна жизнь моя,

Забита мелочами обихода,

Но всё по-прежнему, как в ладанке земля,

Сохранена внутри меня свобода.

На рынок ли иду, с отбросами ль ведро

Несу на кладбище помойной горки,

Я весь в себе, со мной моё добро,

Валютным золотом опять горят пятёрки.

Здорово, солнце, старый верный друг!

Мы прежние, и на дворе, на заднем,

И под твоим сияньем всё вокруг

Опять становится ценнее и нарядней.

Картуз пропоицы на мусорной плите

И тот сбекренился молодцевато…

Спасибо вам, клопы, по вашей доброте

Я солнечные посетил палаты.

Мороз, пустой и звонкий,

И ровный мёртвый свет.

Чуть виден тонкий, тонкий

Былого силуэт.

Должно быть, так же вышел

Тогда я на крыльцо,

Должно быть, так же с крыши

Мне снег упал в лицо.

Должно быть, был я молод,

И эта смерть кругом

По сердцу острый холод

Мне провела резцом.

И стал мне мир чудесней,

Необычайней стал —

Запела стужа песни,

Каких я не слыхал!

Часы стучат, отсчитывая время.

Что ни удар, то крошечная вечность.

Пред смертью ветру поручает семя,

А в нём таится та же быстротечность.

Так наши мысли — только кольца цепи.

Их ветер вечности уносит в вечность,

И каждого кольца и блеск и трепет,

Разрозненные тонут в быстротечность…

Над бесконечностью воздвижен смерч из пыли,

И попирают и волнуют вечность.

И вечность — пыль самодержавной были —

Спадает семенами в быстротечность.

Подошёл усталый снежный поезд,

Содрогаясь муфтами рессор,

Свистнул, гукнул, у вокзала строясь,

Пробежал чугунный разговор.

Если только не нужны вагоны —

Тише, не тревожьте до утра!

Пусть стоят у мёртвого перрона

И молчат литавры-буфера!

Наскоро собрав с путей буранных,

Истекая кровью смертных ран,

Из степей прислал их, безымянных

Исстрадавшийся Бугуруслан.

Кое-как ветошками прикрытых,

Через силу — только бы скорей —

Посажали диких, в кучу сбитых,

В деревнях подобранных детей!

К северу, навстречу снежной туче,

Поезд вышел, перейдя пути…

Их бы хоть от смерти неминучей,

От страданий голода спасти!

Стонут, бредят снежные вагоны —

Тише, не тревожьте буфера,

Пусть пока у мёртвого перрона

Спят они до близкого утра.

Цепкий голод их уж не догонит,

Только отходить бы, отходить!

Пусть окрепнут, пусть ничто не тронет

Бедной жизни трепетную нить.

Как мерцающие восковые свечи,

Заградив руками, чуть дыша,

Маленьких страдальцев с места встречи

Унесём, закутав, не спеша.

В них весь смысл борьбы и жертвы нашей,

В них одних надежда на исход,

Веря в них, мы пили полной чашей

Яд утрат, всходя на эшафот.

Жизнь кончена. Всё в прошлом, всё вдали.

Что новый день, то новая усталость,

И знаю я, что краю нет земли,

Что ничего от жизни не осталось.

Смешно мечтать о будущих стихах…

Что не было ни дел, ни славы — не обидно.

Есть крылья, нужен ли за взмахом новый взмах,

Чтоб в действии те крылья было видно?

Над волжским простором в песке золотом

Лежит наша юность нетленной.

Ей снится в могиле о том, о сём

Над Волгой мутной и пенной.

Сваи вбивают в волжское дно,

На берег стерлядь скачет.

Городу смерть! Огневое окно

Город в черёмуху прячет…

Город, где юность венчала нас

В такой же вечерний час.

Встанет плотина огромным горбом,

Волга потопит долину.

Кладбище станет глубоким дном,

Могилу затянет тина.

Будет огромен затихший плёс,

Горы далёко в тумане…

Шорох и плеск пароходных колёс

Будут баюкать подводный погост

И юность в могиле песчаной.

Будут баюкать и тех, что плывут

В душном уюте кают.

В гробу, забитом в ящик чёрный,

Тебя, опасный бунтовщик,

Из Питера дорогой торной

В глухую ночь увёз ямщик.

Меняли лошадей мгновенно,

Смотрители сбивались с ног.

И мчался, мчался Русью пленной

Без колокольчика возок.

Молчали пуганные сёла,

И мимо них ещё сильней

Гнал, распустив по ветру полы,

Ямщик замученных коней.

Путь кончен. Сумрачно и строго

Дубов столетняя семья

У монастырского порога

Доныне сторожит тебя.

Человек обязан быть счастливым.

Быть несчастным, что за интерес?

И накладисто и хлопотливо:

Сколько надо средств, лекарств, чудес!

«Для чего живу я в этом мире?

Для чего и самый создан мир?…»

Нет, спили скорее эти гири,

Разгони ты этот скучный клир!

То ли дело вновь отдаться счастью!

Счастье — это воздух, свет, вода,

Их насильно рознял ты на части,

Но они едины навсегда.

Счастье — это люди, звери, птицы,

Каждый миг, отпущенный судьбой!

Только бы успеть вглядеться в лица,

Проходящие перед тобой.

Не успеешь вдоволь наглядеться,

Надышаться и наслушаться, как вновь

В смерть-рожденье дверь раскрыть готова

Направляющая все любовь.

Мне грезятся лесов щетинистые стены,

Зовущих длинных рельс извивы и клубы,

И спрутов-городов назойливые смены,

И серая змея затёртой льдом реки.

За нею злая даль стирает очертанья,

Маячит горизонт синеющим кольцом…

И душат сердце мне оковы расстоянья,

И одиночество смеётся под окном.

И мёртвые слова с разбитыми крылами

Я тихо хороню в немые буквы строк…

Мне верить хочется, что говорю я с вами,

Что вы опять со мной, что я не одинок.

Мне кажется — я сплю прозрачным, чутким сном,

Что мерно надо мной поют речитативом

Дешёвые часы, и мирно под окном

Чирикает снегирь в безделье терпеливом.

А на заботливо подложенном сукне

За тонкою стеной стучит трудолюбиво

Машинка, ножницы скрежещут в полусне

И звякают о стол неловко и трусливо.

Трепещут сумерки. На изразцах печи

Бесшумно движутся причудливые тени…

И я боюсь во сне проснуться, отойти

От этих мягких грёз, от этой чудной лени.

Овальный пруд в кругу рябых берёз.

Сверкает гладь, пестрея в отраженьях.

Там, одинок в своих богослуженьях,

Суровый скит стеной себя обнёс.

Когда грустя звенят колокола,

Когда луга, дымясь, роса туманит,

Здесь иногда заря, забывшись, встанет,

От блеска дня, усталая, ала.

И пруд горит червонный, как алтарь;

Шурша поют вечерню в листьях шумы —

Как будто мир под лаской тихой думы

Слился с Тобой, надзвёздный Зодчий-Царь…

Чрез миг уж ночь. Тревожный нетопырь

Кричит сове о тайнах тьмы широкой

С зубчатых стен, где грезит одиноко

Под бой часов суровый монастырь.

От Влахернской до Святителей

В тёмных сводах колоколен

Заунывно-богомолен

Редкий благовест обителей.

Ржи пахучей межи спелые,

Клейкий лист берёз шумливых

Привечают сумки белые

Богомольцев молчаливых.

Как Читеи многотомные,

Их немые миллионы.

Лица строгие и тёмные,

Как раскольничьи иконы.

С медью, вырванной у голода,

Канет скорбь глухих селений

В холод выбитых ступеней,

В раку кованного золота.

Я — Соколиный Глаз. Спросите гризлей смелых

И дикого коня,

Койотов злых, лисиц, оленей, грифов белых —

Все знают про меня!

Я гибок, как змея; силён, как буйвол дикий,

И зорок, как орёл.

Я — сын скалистых гор; мой праотец великий

Свой род от солнца вёл.

В моей крови горит огонь небес глубоких.

И на груди моей

Священный знак молитв и клятв своих высоких

Мне выжег чародей.

Схватили вы меня. «Постой, — мол, — нагулялся

На воле дикий зверь!

Над нашей властью ты в своих горах смеялся,

Так смейся же теперь!»

Трусы! Чем взяли вы и как меня вы взяли?

Обманом и вином!

Вы низко кланялись и в гости зазывали,

И — предали потом!

Герои! Дети лжи, обмана, рабства, лести!

Когда бы знал я вас,

Я бы сказал своим: «Они не стоят мести,

Ни наших рук, ни глаз!»

Я проклинаю вас, детёныши Вабассо!

Ваш блеск и ваш покой!

Я — Соколиный Глаз, вспоённый Арканзасом

И Красною рекой!

Ночь. Плескает волна — за ударом удар.

Гор нахмурились резкие склоны.

Император стоит — он и бледен, и стар —

И, вздыхая глубоко, он стонет: «О, Вар!

Вар, верни мне мои легионы!»

Форум. Ропщет народ — за ударом удар,

Словно волны — проклятья и стоны.

Грозно требует мести и молод, и стар,

Все кричат: «Ты убийца, безжалостный Вар!

Вар, верни нам, отдай легионы!»

Я проснулся. В окне, как далёкий пожар,

Кровью светит луна на краю небосклона.

И я вижу ещё этот дикий кошмар,

И я сам повторяю: «Безжалостный Вар,

Вар, верни нам, отдай легионы!»