Стихотворения

С каким торжественным и радостным лицом,

С каким восторгом мне, Людмил, ты объявляешь,

Что, резвой Талии решившись быть жрецом,

Досуги ты свои театру посвящаешь.

Поверь, в том жалости, мой друг, нимало нет,

Кто вздумал дать тебе столь пагубный совет!

Скажи, какой злой дух, конечно в наказанье

За тяжкие грехи, внушил тебе желанье

На этом поприще твоих изведать сил?

Иль участь горькую не знаешь ты, Людмил,

В удел сужденную комическим поэтам?

Веселья все забыв, расставшись с целым светом,

Трудам всю жизнь свою ты должен посвятить,

С терпеньем слушать вздор, без ропота сносить

Насмешки остряков, нападки журналистов,

Суждения купцов, лакеев, копиистов, —

И словом, всей Москве отдав себя на суд,

За милость почитать, когда из снисхожденья,

Порядком осмеяв твое произведенье,

С ним вместе и тебя забвенью предадут.

Все это б доказать я мог легко примером, —

Но участи тебе других не можно ждать,

Уж верно, будешь ты у нас вторым Мольером;

Все станут и должны тебе рукоплескать.

Согласен и на то. Не скажем мы ни слова,

Как много ты ночей провел совсем без сна;

Положим, что твоя комедия готова,

Отдать ее в театр — забота лишь одна

Осталася тебе, — и вот из доброй воли,

Мытарства все пройдя, успеешь наконец;

Пиеса принята, расписаны все роли,

Друзья заранее плетут тебе венец,

Враги до времени свою скрывают злобу,

И ты, довольный всем, являешься на пробу,

Спешишь ее начать... О, бедный мой Людмил!

Крепись, мой друг, терпи! Час бедствий наступил.

Каких ты перенесть не должен испытаний,

Препятствий и досад, несносных истязаний...

Ты, верно, скажешь мне: «Все это не беда,

Награду приобресть не можно без труда».

Она перед тобой — твоя, в том нет сомненья!

И вот настал уж день желанный представленья;

На сцене ты давно — в ужасных суетах,

С смущеньем на челе, с улыбкой на устах.

К актерам всем в глаза с поклоном забегаешь,

Здесь руку жмешь слуге, там дядю обнимаешь,

И даже сам суфлер, попав к тебе в друзья,

Бросает вкруг себя взгляд важный и спесивый.

Но вот шумит партер — сей грозный судия,

В суждениях своих нередко торопливый;

Пробило шесть часов — знак подан роковой;

Хлопочет режиссер, актеров всех сзывая,

Оркестр гремит, и ты, с поникшей головой,

Смятение свое и страх едва скрывая,

Спешишь среди кулис прижаться в уголок.

Хоть скромность лишняя — не авторский порок.

Поверь, Людмил, в сии минуты ожиданья

Исчезнут все твои надменные мечтанья,

Надежда пропадет — твой труд, в котором ты

Доселе находил одни лишь красоты,

Представится тебе столь мелким и ничтожным,

Что, всякий уж успех считая невозможным,

Предвидишь торжество завистников твоих,

Погрешности забыть стараешься напрасно,

Ошибка каждая и каждый слабый стих —

Все-все придет на ум теперь; ты видишь ясно:

Завязка сбивчива, интрига не верна, —

Так точно — боже мой! комедия дурна!

Все зрители должны дремать, заснуть от скуки...

Уже ты чувствуешь начало адской муки —

Ты слышишь злобный смех, и шиканье, и свист;

Ты видишь пред собой — о, страшное явленье! —

Как сердцем ледяным холодный журналист

Подробно описав постыдное паденье

И подписью скрепив твой смертный приговор,

В листах своих тебя выводит на позор!

Тогда, Людмил, с каким душевным сокрушеньем

Ты вспомнишь мой совет — винишь, клянешь себя.

Но вдруг затихнет все, и вместе с представленьем

Мученья новые начнутся для тебя.

Ты с трепетом глядишь на каждого актера...

Недаром за себя боишься и за них.

Тот выйти опоздал, тот скушал целый стих.

А здесь другой, отстать не смея от суфлера,

Без точки с запятой не скажет ничего.

Терпи, Людмил! Терпи, а более всего

Показывать не смей ни гнева, ни досады.

Но вот уж наступил желанный час награды:

Могущество свое доказывать любя,

Партер шумит, кричит и требует тебя.

Все эти вызовы между собой похожи:

С приличной скромностью, согнувшись весь в кольцо,

Приятелям своим покажешь ты из ложи

Давно уже для них знакомое лицо —

Доволен, счастлив ты! Не спорю я с тобою,

Но знаешь ли, какой ужасною ценою

За этот счастья миг ты должен заплатить?

Жрец истины святой, всегдашний бич порока,

Поэт комический льстецом не может быть,

И если не успел хорошего урока

Он дать насмешникам, надменным богачам,

Иль, кистью верною изображая нам

Бесстыдного ханжи смиренную личину,

Не смел сорвать с него обманчивый наряд,

Не смел сказать в глаза большому господину,

Что гордость есть порок, что славных предков ряд

Без собственных заслуг да тайны уваженья

Есть для него и стыд и поношенье;

Коль хитрость и обман, злословье и вражда

Судью не строгого найдут в тебе — тогда

Напрасно ты себя поэтом называешь;

Но если ты сей долг священный исполняешь

И смело обличать порок везде готов,

То знай, мой друг: полки бесчисленных врагов

Восстанут на тебя всеобщим ополченьем,

Весь ум свой изострят над бедным сочиненьем,

Найдут погрешности, не сыщут в нем красот

И, чтоб верней убить едва возникший гений,

Творение твое, прекрасный, зрелый плод

Ужаснейших трудов, глубоких размышлений,

О, стыд, с каким-нибудь посланием сравнят!

Проснется клевета — зоилы зашипят.

Тогда, при помощи услужливых журналов,

Презренная толпа новейших ювеналов,

Тяжелых, как свинец, педантов и вралей,

И, словом, сборище парнасских всех шмелей,

Как туча над тобой разверзнется и грянет;

Под тяжким, желчью их напитанным пером

Твой юный, свежий лавр безвременно завянет.

И ты, Людмил, поверь, согласен будешь в том,

Что лучше век не быть комическим поэтом,

Без славы умереть, чем сделаться предметом

Злословья, и клевет, и злобных эпиграмм.

Ты хочешь мне сказать: — Я знаю это сам,

Поэтам истинным прилична ль боязливость?

Что значит в их глазах врагов пристрастный суд? —

И рано ль, поздно ли, а верность, справедливость

Таланту твоему потомки отдадут:

Забвение твоим не может быть уделом;

Оставя за собой в твоем полете смелом

Ничтожных всех певцов, театр украсив наш,

Творения свои векам ты передашь! —

Прекрасно, милый мой! Большое утешенье,

Награда лестная — всю жизнь терпя гоненье,

По смерти быть в чести! Не лучше ли хотеть,

Безвестный кончив век, спокойно умереть,

Чем жертвой вечной быть интриг и вероломства?

К чему нам льстить себя бессмертия мечтой?

Что слава мне тогда и что мне до потомства,

Когда в сырой земле и прах истлеет мой!

Что нужды мне, что свет и лживый и коварный

Раскается тогда в суждении своем?

Нет, нет! Людмил! Оставь сей труд неблагодарный!

Коль славным хочешь быть, ступай иным путем:

Известность не всегда подруга дарованья!

Будь лириком, мой друг, примись-ка за посланья

Писателей, друзей хвалить не уставай!

Хороших — потому, что их хвалить не стыдно,

Дурных же — для того, чтоб не было обидно;

Описывай пиры, а чаще их давай!

А так как здравый смысл давно уже не в моде,

То можешь иногда писать и в мрачном роде.

Поймут тебя иль нет... что нужды — все равно!

А лучше и того, певец любви счастливой,

Воспой прелестный взгляд Лаисы прихотливой,

Забавы юности, беспечность и вино.

«Да это, — скажешь ты, — не новые предметы,

В сем роде есть отличные поэты».

От них-то и живись! Гражданские права

Не значат ничего в республике словесной.

Талант украсть нельзя — так выкради слова.

Лети вослед мечты, крылатой и прелестной;

Все сны волшебные чувствительной души

И неги праздной сон описывай в тиши,

Оплачь потерю дней, в чужбине проведенных,

Кипящей младости отцветшие года.

Короче, модных слов, талантом освященных,

Будь полным словарем — описывай всегда

Души растерзанной все бури и ненастья,

Цвет жизни молодой, грядущего обет,

Бывалые мечты, а пуще сладострастье:

Без этого словца в стихах спасенья нет.

Хоть это все старо — не спорю я нимало, —

Зато, Людмил, чернил лишь только бы достало,

А то, мой друг, пиши! Стихи твои жестки?

Не бойся ничего! Друзья найдут в них силу.

Разбавлены водой? Так что ж? Они легки.

Ошибки все простят богатому Людмилу.

Шампанским кто поит, того никто не тронь!

Нет смыслу, наконец, — зато какой огонь!

И словом: ты рожден писателем чудесным!

Ты должен славным быть, ты должен быть известным!

Стихам твоим гремит повсюду похвала;

И вскоре, может быть, без всяких затруднений,

По милости друзей и сытного стола,

Ты будешь все — талант, поэт и даже гений.