Стихотворения

Горит луна. Таинственно и нежно

Мерцает звезд неясное шитье.

Земля — во мгле. Но небо безмятежно

Сквозь пелену взирает на нее.

Давным-давно стремлюсь к небесной глади,

Где и покой царит, и тишина.

Где небо — образ чистой благодати,

Когда земля безумна и грешна.

И хочется рискнуть последним риском:

От смуты, от вражды в родном краю

К тем искренним, неискушенным искрам

Взлететь — и с ними душу слить свою.

Единенье мрака с тьмой,

Туча тяжестью немой

Над родной землей зловеще встала.

И дарующего свет

Нет светила — солнца нет,

И надежды вместе с ним не стало.

Но едва лишь в вышине

Вспыхнул росчерк в ярком свете —

Вдруг явилась вечность мне

В искрах, сыплющихся с тверди.

И погас мгновенный знак —

Светлой молнии зигзаг, —

И в кромешной тьме отчизна тонет.

С неба — слез сплошной поток.

Мрак жесток. Удел жесток.

И душа опять в темнице стонет.

Когда соловей над рассветной землею

Выводит волшебные трели свои

И дрозд, полускрытый росистой листвою,

То свищет, то стонет в порыве любви;

Когда вешний жаворонок в поднебесье

Крылом необъятный чертит полукруг

И, славя весну торжествующей песней,

Потоком рулад рассыпается вдруг;

Когда ручеек разливается в реку,

Препятствия все размывая в пути,—

Как смеете, люди, меня, человека,

Так злобно свободою вы обойти?!

Тьму рассеки и свет яви взамен

Земле многострадальной,

Чтоб, мраку вопреки, из облачных пелен

Пробился отблеск дальний.

Сиянье ниспошли, с другими наравне,

Моей земной юдоли.

Тьму рассеки и свет яви стране,

Достойной лучшей доли.

Гроздь виноградная. Крест из лозы.

Страждущей родины стон.

Сирой лозы две скупые слезы

В память кровавых времен.

Вечны и явны для нас письмена —

Знаки тоски и любви,—

То начертали на ней времена

Тайные письма свои.

Днесь, когда черною тучей немой

Скрыта родимая даль,

Кто нам откроет: надежде самой

Жизнь среди нас суждена ль?

Как в этот раз запоет под свинцом,

Пулей пробита насквозь,

Высеченная из камня творцом

Тысячелетняя гроздь?!

Недостижимостью святою

Одною только дорожу —

Отнюдь не жизнию пустою,

Где места я не нахожу.

Но кто ты, мой далекий Гений?

Душа тебе обречена,

И между счастья и мучений

Не знает разницы она.

Так полнится живое море

Слезой горчайшею одной —

И тлеет в сумрачном затворе

Весь свет — небесный и земной.

Пеленой снегов укрыты, дремлют горы молчаливо,

Оголенные, немые, предались раздумью нивы.

Опушила белым пухом елка лапчатые ветки,

Ручеек похож на птицу в ледяной прозрачной клетке.

Всё застыло: лес дремучий, синий купол небосвода, —

Беспокойная весною, спит, заиндевев, природа.

Но не вечны в этом мире немота и омертвенье, —

За зимой весна приходит, а с весною — пробужденье.

Первое мая,

Первое мая,

Первое мая —

Солнечный день!

Розы качаются,

В росах сверкая,

Маки алеют,

Пахнет сирень…

Царь же кровавый,

Злобствуя, хочет

Дымом картечи

Солнце затмить,

Первое мая —

Праздник рабочих —

В топких окопах,

В тюрьмах сгноить.

Время настанет,—

Цепи ломая,

Счастье добудет

Народ трудовой!

Славлю грядущее

Первое мая!

Славлю грядущий

Решительный бой!

Мечта блаженная, родник любви бездонный,

Рассвет ночей моих, души моей родня!

И вот, как прежде, рафаэлевской мадонной

Она мерцает надо мной средь черна дня.

Люблю я лик ее, трепещущий и вечный,

С печатью странного нездешнего ума.

Смотрю и верю: черный день мой бесконечный

Уйдет. И горе с ним уйдет. И с ними — тьма.

Тут воды родников

Со склонов гор струятся,

И выси ледников

На солнце серебрятся,

Ручьи стремятся ниц,

Грохочут водопады,

И есть в руладах птиц

Веселье и отрада.

Достигнут благ предел.

Всё роздала природа.

И лишь один пробел:

Недостает свободы.

В горах народ простой

С тоской неутолимой

Живет одной мечтой,

Пока неисполнимой.

Народную мечту

Я слышу в разговоре

И часто на лету

Ловлю в девичьем хоре…

Уныла и грустна

Та песня отчего-то,

Она отягчена

Великою заботой:

«Мы здесь беднее всех,

От нас ушла свобода.

Веселье, радость, смех

Нам возврати, природа!

Душа возмущена,

Помрачено сознанье.

И тяжки времена,

И нету им скончанья.

Вот луга волшебство.

Цветов и трав обилье.

Они следы того,

Чего нас всех лишили!

Но нет свободы, нет!

Она ж всему основа!..

Свободы дорог свет

И блеск всего живого!..»

Я слышу этот стон,

Стыд заливает щеки.

Природой поражен,

Бросаю ей упреки:

«Вольно ж тебе,

Величье гор,

Собою упиваться!

Неужто это не позор —

Пред нами красоваться?»

Играет кудрями ветерок,

Дышит легко прибой.

В море на камне стоит пророк

Мечтательно-голубой.

Покорная труженица-волна

Юноше говорит:

«Пускай гордыня твоя сильна —

Судьба тебя покорит».

А юноша говорит волне:

«Трудись, волна, без конца,

Как ровный огонь в моей глубине —

От пламенника творца.

Правит гений песни моей

Послушной моей судьбой.

И ты притихла среди камней:

Я — говорю — с тобой».

И юношу спрашивает волна:

«Откуда сила твоя?»

— «Цамеба — мука мне суждена

Моя. И мука — твоя».

Неотступные думы сжигали меня —

Я от натиска их убежал…

Море в мертвом безветрии тихого дня

Неподвижно синело средь скал…

Никогда не поверю, что волны ровны,

А простор отдает бирюзой.

Потому что мгновения эти полны

Затаившейся в каплях грозой!

Сердце мне не томи,

Горы-волны громадь,

Забушуй, загреми,

Моря вольная гладь!..

Битвы я жажду, чтоб снова

Выйти навстречу врагу.

Павших прощальное слово

Я позабыть не могу.

Кровью, что жарко пылает,

Родины лик обагрен,

Смелых борцов осеняет

Отблеск багряных знамен.

Смерть средь жестокого боя

Подстерегла вожака.

Нового ищет героя

Меркнущий взор смельчака.

В битву за дело святое!

Тянется к сабле рука…

Склоним ли мы в униженье

Стяг наш пред лютым врагом?..

В битву скорее!.. Забвенье

В ярости боя найдем!

Мы солнцем грезили. Наш плач

Глушила ночь что было сил.

Ни счастья луч, ни блеск удач

По рваным струнам не скользил.

Мы солнцем грезили. Наш крик

Был — к солнцу, к светочу, к звезде,

Чей лик прекрасен и велик.

И он — всегда! И он — везде!

Мы солнцем грезили. И вот

Взошло над кладбищем оно.

Вот диск его, кривясь, плывет

Над хаосом, где всё — равно.

Так оттолкнем же хаос прочь!

Но гробовую тишину

Опять на всё наложит ночь:

На стон, на рваную струну.

Светило, встань же, оборви

Разгул унылого ума.

О солнце, выплывай — плыви,

Явись скорей из-за холма!

И смерть, и муки, и тоска,

И бред, и смрад, и воронье

Дотоле живы лишь, пока

Не вспыхнет колесо твое.

Так прочь от нас, ночная мгла!

Прочь, заколдованный туман!

И зло цепей, и цепи зла,

И застилавший взор обман!

Да будет свет! Соединим

Перед восходом сотни рук,

И только вспыхнет светлый нимб —

Его лучами станем вдруг!

Сложный древний запах лета

В ветерки вплела трава.

В голубых слезах поэта —

Лавра влажная листва.

Память силы не утратит,

И мечты цветут, едва

Победителя украсит

Лавра мирная листва.

Но для нильского дракона,

Для чужого божества,

Яд — во глубине флакона

Лавра адская листва.

А поэт не зря таится:

Тайный знак в час торжества

И — в кинжалы обратится

Лавра мирная листва.

Слинявшие к зиме просторы

Вновь обретут свои цвета,

Фиалки здесь запахнут скоро,

Сойдясь на прежние места.

Опять оживших лавров тени

И склоны гор к закату дня

Заденет ветерок весенний,

Тоской пахнувший на меня.

Но песня выйдет из тумана

И разорвет его силки.

Ее напевы будут странны,

И самобытны, и дики.

Ведь голос сердца побеждает,

Пред ним другие все — не в счет,

Он даже камни услаждает,

Он даже травы вверх влечет.

Всей сущностью в ладу с природой,

Он для нее звучит, как зов,

Своей особенною нотой

Средь многих тысяч голосов.

Рыдайте, избранники божьего гнева,

Невинный Адам, непорочная Ева!

Бегите, бегите родного чертога!

И гневом Его — воспалится дорога!

Остался губитель и прячется в кущи —

Чешуйчатокольчатоскоротекущий…

Кропите дорогу рыданьем и плачем

Под гневом неправым, под гневом незрячим.

Здесь камни текучи и дерево шатко…

И всё Ему — воля! И мщение — сладко.

Прочь! В монастырь!

Беги, Офелия,

Мирской кровавой суеты.

Твоя хранительница — келья.

Моя спасительница — ты.

Твой траур — твой убор венчальный.

Разлукой сочетаюсь я

С тобою, гений мой печальный,

Душеприказчица моя.

Лишь там, на небесах, мы вместе…

Тебе к лицу — святой венец,

А мне — личина — ради чести —

Колпак дурацкий, бубенец.

Стих, заметенный годами, как вьюгой,

В давние дни оброненный когда-то, —

Вновь, возвращенный мне памятью друга,

В сердце живишь ты былые утраты.

Снова полно оно чувством тревоги,

Чьей-то мятежной, упрямой мечтою,

Чьей-то подслушанной мною в дороге

Смутной надеждой и смутной тоскою.

Вновь неотступно стоит пред глазами

Образ, разбуженный воспоминаньем, —

Греза, рожденная юными снами,

Ставшая явью, да жаль — с опозданьем.

Ветвистый дуб, как часовой в дозоре, —

Он со своей столетней высоты

Встречает первым утренние зори

И смотрит на кавказские хребты.

Когда грозы слепящая зарница

Располосует купол грозовой,

Дуб от ее огня не заслонится

И будет умирать, как часовой.

Дергач заголосил. Листва сгорела.

В ручей упала теплая зола.

Как после орудийного обстрела,

На пепелище тишина легла.

Клубится небо низкое, сырое,

Могучий дуб свершил свой ратный труд.

И над могилой павшего героя

В горах обвал грохочет, как салют.

Седой, словно дух бесконечной дороги,

Сюда из-за тысячи дней

Притащится этот Старик колченогий

И станет у двери моей.

И скрипочку верно приладит и хлипко

Смычком поведет по струне…

Спина эта… Беглая эта улыбка,

До муки знакомая мне…

Споет обо всем невозвратно прошедшем,

Взмахнет лебединым смычком,

И вскрикнет струна, и вздохнет, и прошепчет

О жребии верном моем.

Из сил из последних на светоч вечерний

Ни мертвый бреду ни живой.

Постылые лавры и ржавые тернии

На камень швырну гробовой.

И всё это значит, что участью лучшей

Отмечен я был меж людей…

Всё так — в этой слезной — летящей — тягучей

Мелодии жизни моей!

Тихим, сумрачным огнем

Догорает день осенний,

Кленов трепетные тени

Клонит ветер за окном…

Догорает день осенний!

Опустевший, хмурый сад,

Листья, тронутые прелью,

Запустенье, листопад —

Вот он — горестный разлад,

Поздней осени похмелье!

Плачет сердце. Оттого ль,

Что безрадостна природа,

Что предчувствие исхода

В нем засело, точно боль,

Что безрадостна природа?

Полно маяться, душа,

Под сурдинку листопада,

Полно плакать виновато,

Тихих слез не осуша.

Вновь вернется к нам отрада!

Но надежда наугад

Замаячит в отдаленье…

Только листья шелестят,

Гаснет медленно закат,

Догорает день осенний!

О, не думай, что я схоронил

Все мечтанья эпохи заветной.

В сердце тьма нерастраченных сил,

Но снаружи ничто незаметно.

И цветы сберегу я, пока

Просветленья заря не настала,

Чтоб жестокости черной рука

Их в своем вероломстве не смяла.

Пусть надежда нам силу дает,

Что не в снах, не в мечтах существует

Несказанный тот край и оплот,

Где душа не скорбит, не тоскует.

То, что было, быльем поросло,

Но желаниям нету предела.

Много доброго в ней. Даже зло

Разложеньем ее не задело.

Порою в грохоте и лязге

На улице, противной мне,

Песнь соловья повеет лаской

В неповторимо-нежном сне.

И в клубах вечной душной пыли,

В постылой суете дорог

Мелькнет крылом белее лилий

Воздушный легкий мотылек.

Ты для меня надеждой стала,

Пославшей луч издалека,

О сладость песни небывалой,

О трепетанье мотылька!

Ночь возникающий день повстречала

И на востоке его целовала.

День молодой заалел от стыда,

Тьму он с тех пор избегает всегда.

Точно вот так на щеке твоей белой

Родинка от поцелуя горела.

Еле заметна была и мала,

Вспыхнув, погаснуть сейчас же могла;

Но поцелуем вторым ее тронь —

И обожжет уже губы огонь

И разгорится… Так пламя Авроры

Вдруг озаряет высокие горы.

Тщетно вершины их будут потом

Память лелеять о счастье былом…

Ночь возникающий день повстречала

И на востоке его целовала.

Твое нам известно сужденье,

Суровый могильщик-старик,

Что в памяти даже и тени

Умерших никто не хранит.

Взгляни на могущество мая,

Как травы цветут на лугу,

Как ветви деревья вздымают,

Все в белых цветах, как в снегу,

И солнце своими лучами,

Своей теплотой без границ

Луга вышивает цветами

Не хуже любых мастериц.

Взгляни же: у свежей могилы

Рыдает всё утро вдова.

И всё ей на свете не мило,

Пусты утешенья слова.

И стон, раздирающий душу,

И горький доносится крик.

Ты жалобы эти послушай,

Суровый могильщик-старик:

«Пусть лучше растаю туманом,

Исчезну, как призрак в ночи,

Но сердца глубокие раны

Ничем не смогу залечить.

Пусть жизнь проживу одиноко,

Твой образ любя и храня,—

Укрывшийся в сердце глубоко,

Он будет сиять для меня!»

Так верно ль могильщика мненье,

Что мертвый живыми забыт,

Что в памяти даже и тени

Умерших никто не хранит?

Взгляни: приближается кто-то,

Повеяло новой бедой —

В кладбищенские ворота

Вошел человек молодой.

Любимую нынче хоронит,

От гроба не отойдет,

Над свежей могилою стонет,

Подругу из гроба зовет:

«Пусть лучше растаю туманом,

Исчезну, как призрак в ночи,

Но сердца глубокие раны

Ничем не смогу залечить.

Пусть жизнь проживу одиноко,

Твой образ любя и храня,—

Укрывшийся в сердце глубоко,

Он будет сиять для меня!»

Так верно ль могильщика мненье,

Что мертвый живыми забыт,

Что в памяти даже и тени

Умерших никто не хранит?

Та женщина снова к могиле

Явилась с охапкою роз

И бросилась наземь в бессилье —

Она ослабела от слез.

И вот неувядшие розы

Лежат у подножья креста…

Ее выразительна поза,

И скорбна ее красота.

Глазницы ее от страданья,

Как сажею, зачернены,

Любимые воспоминанья

Тоскою воскрешены.

Бедняжка так тяжко страдает,

И раньше рассыпанных роз

Она, как цветок, увядает,

Рыдает и плачет без слез.

Так верно ль могильщика мненье,

Что мертвый живыми забыт,

Что в памяти даже и тени

Умерших никто не хранит?

Взгляни на того молодого,

Что милую схоронил,

Он бродит по кладбищу снова,

Последних лишается сил.

И с воском лицо его схоже, —

Подобно свече восковой,

Он тает и плакать не может,

От горя почти не живой.

«Пусть будет она незабвенна,

Любовь дорогая моя,

Пусть в памяти сказкой нетленной

Навек сберегу ее я».

Так верно ль могильщика мненье,

Что мертвый живыми забыт,

Что в памяти даже и тени

Умерших никто не хранит?

Но вот на убитого горем

Та женщина бросила взор,

И долгим немым разговором

Какой-то скреплен договор.

И люди становятся рядом

И смотрят друг другу в глаза,—

Взаимным сочувственным взглядом

Так много дано им сказать.

Нет, нет, я не верю, не верю.

На свете так быть не должно.

Я совестью клятву измерю,

Я с мертвыми здесь заодно,

Не смейся, могильщик, над этим,

Тебя мне ведь попросту жаль.

Я пожил довольно на свете,

Я верю в людскую печаль.

Зачем же ты громко хохочешь

В ответ на такие слова?

Зачем убедиться не хочешь,

Что память о мертвых жива?

Вот женщине этой печальной

Мужчина поспешно поднес

В торжественном важном молчанье

Букет из кладбищенских роз.

И шепчет: «Люблю и тоскую,

Одна нами правит тоска.

Подругу я вижу такую,

Какой не сыщу и века.

Ведь мертвых не вызвать из гроба

Заклятьем твоим и моим,

Забудем же прошлое оба

И новую жизнь создадим!

Так бросим же скорби и плача

Тяжелый мучительный груз,

И новой чудесной удачей

Пусть будет наш брачный союз».

О, только не это, не это!

Могильщик, смеяться не смей!

Пусть женщина ищет ответа,

Достойного чести своей!

Ищи же, о женщина, слово,

Что хлещет, как бич или плеть,

Всей честью, всей памятью вдовьей

Мужчине достойно ответь!

Ведь тело любимого только

Вчера ты земле предала!

Ведь ты не забыла нисколько,

Какой ты печальной была!

Увидишь, могильщик, что сразу

Найдет она гневный ответ,—

Такую придумает фразу,

Какой не слыхал еще свет.

Но женщина шепчет стыдливо:

«Люблю и с тобой заодно…

Мы оба теперь несчастливы,

И горе нас мучит одно.

Исчезло тяжелое время,

И жизнь обновилась моя,

Забудем страдания бремя,

Я буду навеки твоя!»

Да, камень надгробный — забвенье

Умерших мужей или жен,

Бесспорно могильщика мненье,

И прав в своей горечи он.

И вот уже лето проходит,

Засохли, истлели венки.

Ни тот ни другая не ходят

С могил обрывать сорняки.

Пусть думы людей не тревожат

Кладбищенской тишины,

Пусть суетность мира не может

Нарушить бессмертия сны.

Не нужны житейские грезы,

И даже в конце-то концов

Не нужны ни розы, ни слезы

Спокойному сну мертвецов.

Никто вас от сна не пробудит

И не позовет никуда.

И мертвых живые забудут, —

Так было и будет всегда.

Вот колокол бьет похоронный,

И новые вносят гроба,—

И тех поседевших влюбленных

Настигла земная судьба.

Могильщики гвозди вбивают,

Усмешка крива и горька,—

На свете вот так и бывает,

Вот так и бывало века.

Умерших забытые кости,

Да будет вам мир и покой!

Мне грустно на этом погосте

О жизни подумать людской.

Я, полюбив, пронес любовь сквозь годы,

Мне и сейчас переполняет грудь

Дыханье той любви и той свободы…

О них, прошу я, спой мне что-нибудь!

Рассвет погас. Я разглядеть не в силах

Грядущее сквозь сумрачную муть.

И молодость мою запорошило…

О ней, о ней ты спой мне что-нибудь!

Я видел дни и взлета, и паденья,

Победоносных орд кровавый путь,

Я видел всё: огонь, опустошенье…

О, хоть об этом спой мне что-нибудь!

Всё было неизведанно и ново.

Я жив! Но горя мне пришлось хлебнуть.

Я не отрекся от борьбы суровой.

О той борьбе ты спой мне что-нибудь!

Бушуй, беснуйся, жизни океан,

Безумствуй, плюй в глаза мне грязной пеной, —

Седой скале не страшен ураган;

Я устою! Мне море по колено!

Не раз в лицо хлестал мне злобный шквал,

Грозя низринуть в бездну роковую,

Не раз своею грудью отражал

Я клевету и ненависть людскую;

Не раз мой парус, прорванный насквозь,

Не слушая руля, не внемля стонам,

В тумане, без дороги, вкривь и вкось

Носил меня по волнам разъяренным!

Лихой удел в борьбе меня постиг,

Сказал «прости» я радужным мечтаньям.

Утрат моих не счесть, но вместо них

Суровый опыт стал мне достояньем.

А опыт никому уж не отнять,—

За ним, зовя насилие к ответу,

Иду я в бой! Мне нечего терять —

Приобрести ж могу я всю планету!

Бушуй, беснуйся, жизни океан,

Безумствуй, плюй в глаза мне грязной пеной,—

Седой скале не страшен ураган;

Я устою! Мне море по колено!

Пусть я глупец и лжет моя мечта,

Но без мечты душа моя пуста.

И сердце снова ждет, и видит сны,

И верует в приход своей весны, —

Весны надежд, свершенных наяву,

Весны, ради которой я живу.

Вот сижу и пишу. Лунный свет — словно дым.

И колеблет свечу ветерок-нелюдим.

Серебристая ночь ткет и вяжет печаль,

И сирени невмочь сбросить лунную шаль.

А небесную глубь просквозила насквозь

То ли песнь, то ли грусть, то ли облака гроздь.

Этим тайным свеченьем спеленута даль,

И вплетается тень в белопенный хрусталь.

Так и я, скрыв печаль одинокой души,

Тайнодержцем живу среди мрака и лжи.

Никому не дано ни унять, ни украсть

Эту дивную тайнодержавную власть.

И хоть кто-нибудь в мире прозреет ее

Освященное лирою небытие?

О, не вкрадчивой ласке медлительных дев

Подвести под огласку мой тайный напев!

Даже кубок заклятый с проклятым вином

Осушу без оглядки и — вверх дном, вверх дном!

Только ночь, сквозь бессонье привет мне даря,

Поняла тайнословье. Она лишь да я.

Эту горькую быль не дано превозмочь.

Внемлем гласу судьбы — я и ночь, я и ночь.

В какую даль легла моя дорога?

Где утешенье я найду, изгой?

Что обрету у отчего порога

И с чем вернусь, отравленный тоской?

Не ведаю. Но рьяно и упорно

Веду я счет бессонницам и дням,

Прислушиваясь — начеку ли ворон,

Напутствующий к гибели меня.

Так и живу. А на кого я с детства

Не смел поднять, благоговея, взгляд,

Умыли руки, обратились в бегство,

Их нет. Им невдомек и невдогад.

Кому не дороги воспоминанья

Несбывшихся надежд и светлых снов?

Я их зову на новое свиданье,

Но вспыхнет слабый луч — и был таков.

В какую даль легла моя дорога?

Где утешенье я найду, изгой?

Что обрету у отчего порога

И с чем вернусь, отравленный тоской?

Не ведаю. Но в маете жестокой

Изнемогла душа на склоне дня.

Не вижу друга и не слышу бога.

Их нет. Им недосуг. Не до меня.

Корабль погубят ураганы,

Раздастся плач в часы невзгод,

Но знак страны обетованной

Видением креста блеснет.

Пловцы! Обманет ожиданье.

Пусть крест тогда клянут рабы,

Распятье и венок страданья

Прими как высший дар судьбы!

Так гибельной и страшной ночью,

Чтоб через ад тебя вести,

Предстанет пред тобой воочью

Тень Беатриче на пути.

Иди за ней! Пусть нет спасенья!

Среди сует и малых дел

Высоких дум и вознесенья

Прими спасительный удел.

Забилось сердце яростно в груди:

И я уже не тот, что был когда-то!..

Прочь с моего пути, туман проклятый,

Сырая ночь, мне путь освободи!

С судьбой своей я справлюсь как-нибудь!

Вперед, вперед — пока землей не стану…

Не застилайте солнца мне, туманы,

Сырая ночь, не преграждай мне путь!

В кромешной мгле душил меня огонь,

Промозглый день пронизывал тоскою…

Туман, растай! Оставь меня в покое,

Сырая ночь, сгинь, расступись, не тронь!

Забуду дни, что скрылись без следа,

Пустые дни, что я без цели прожил…

Я пелену тумана уничтожу,

Сырую ночь рассею навсегда!

О, чудо очищения в огне!

В горниле горя сердце обновилось,

От душной мглы душа освободилась,—

Ты сгинешь, ночь, ты дашь дорогу мне!

Вот край родимый, где мечта беспечно

Венками украшала мне чело,

Где детство, что, как волны быстротечно,

Как волны быстротечные ушло.

Вот этот лес, где ели темно-сини.

В его глуши бродил я по утрам

Свободно так и так легко, как ныне

Один лишь ветер бродит по горам.

И слышится душе моей свободной

Бесцельный ропот края моего,

Где я свободным был и где сегодня,

Увы, свободы нет ни у кого.

Судьба! Возьми меня и ввергни в пламя,

Дай мне в удел страданье на земле,—

И я роптать не стану, но с рабами

Не жить мне, и не быть мне в их числе.

Верни мне край счастливый, где, мечтая,

Душой парил я в небе голубом,

Тот край, где жили мы, не понимая,

Как можно жить в неволе, быть рабом.

Где мог я ветру вверить мысль любую,

Где протекли так быстро детства дни…

Верни же мне страну мою родную,

Верни мне юность, детство мне верни…

Синим зноем всё покрыто

В тихой солнечной стране…

Оглушительны копыта

В этой звонкой тишине.

Все окрестности в покое,

И покой ненарушим…

Как мне быть с моей тоскою,

С разумением моим?

Чем спокойней, тем больнее

Для отверженной души.

Хоть бы ветер дул сильнее

В растревоженной тиши.

Я б тогда сразился с бурей,

И не нужно счастья мне

В заколдованной лазури,

В ненавистной тишине.

Пусть вовек я не расстанусь

С шумом бурь, с раскатом гроз,

А умру иль жить останусь —

Это вовсе не вопрос.

Возница, вперед!

Мне взглянуть бы на горы! Они

Надели зеленое в эти весенние дни.

Пусть зеленью лавр мою горькую грусть оплетет!..

Коней подхлестни

И вези же, возница, вперед!

Как горы прекрасны, когда зеленеют леса,

Как нивы своим хрусталем украшает роса!

А небо — так чисто, так невозмутим окоем,

Что явственно ангел летящий заметен на нем.

Да, можно увидеть — лишь пристальнее всмотрись…

Качаясь, качаясь, качаясь, стоит кипарис;

Земная мечта и синие там паруса,

Родник одержимый, в себе отразив небеса,

Воюет с зеленой преградой, стесняющей ток

Свободной воды. И лучами пронзенный поток

Бросается вниз водопадом, в долину влеком,

О камни дробится и пенным кипит молоком.

Здесь тайный язык тишины я стараюсь понять,

Крыла вдохновенья меня увлекают опять.

Суреби… Дапнари… и Насакирали видны…

Здесь жизнь воцарилась и жаждет она новизны.

Но тише! Поет кто-то песню в горах… Как светла!

О, где бы еще эта песнь так привольно текла!

О, где еще так за свободу стремились бы в бой

И зрело бы так возмущенье неладной судьбой!

И где бы еще так самозабвенно уста

К устам приникали и страсть так пылала, чиста.

…Послушай, возница:

Уж если и не про меня

Тростинки-красавицы, исполненные огня,

То ласка весенняя гор меня всё-таки ждет…

Вези же куда-нибудь!

Едем, возница, вперед!

Закрыл глаза я, чтобы свет отрадный

Увидеть, скрытый в сердца глубине,

И вспомнил день, счастливый, невозвратный,

Последний день в той солнечной весне.

Как рано умерла весна, как рано!

Темно — рыдает ветер за окном…

Пережитое, словно из тумана,

Вдруг выплывает в облике ином…

Но жду кого я и о чем тоскую

Иль нет уж дней грядущих впереди?

«Бесцелен путь…» — кто мысль внушил такую?

Кто мне шептал: «От жизни отойди»?

Кого бояться и чего бояться?

Зачем тревожить тень прошедших лет?

Пусть жизнь полна печали и препятствий,

Но без препятствий и дерзаний нет.

Пойду сквозь грозы по дорогам горным —

Ведь счастье недоступно без борьбы —

И к новой жизни ринусь, непокорный,

Преодолев безвыходность судьбы.

Звезды, звезды. Алмазами свод сверкает.

Тьма ночная блещет, ослеплена…

Тень за легкой тенью во мгле мелькает —

Так плывет, спеша, за волной волна.

В мутно-белом сумеречном мерцанье

Спит земля глубоким, спокойным сном,

И над нею раскинулось мирозданье —

Свод небес, сияющий звездным дном.

Вечный снег лежит на высоком кряже

В колдовском молчании тишины.

Словно дэвы, дремлющие на страже,

К небесам вершины вознесены.

Ореол венцов ледяных блистает;

Только ветер рощ, раскачав сосну,

До вершин мерцающих долетает,

Нарушая шелестом тишину;

Как дыханье ласковой колыбельной,

Над деревней спящею пролетит,

То затихнет в полночи беспредельной,

То опять орешником шелестит.

Я стою один у тропы безвестной…

В вышине созвездий венец плывет.

И владеет взором, душой и песней

Полный звезд алмазных небесный свод.

Непреложно:

Без любви ни лес в тиши, ни ветер в гневе,

Ни светило, правящее в небе,

Невозможно!

Невозможна

Красота на белом свете без любви.

Жизнь ничтожна.

И вовеки нет бессмертья без любви!

Но из всех из чувств

Последняя любовь —

Как цветок иль плод осенний, спелый.

Для усталых уст

Последняя любовь —

Лучше первой!

Нет в ней урагана, нет борьбы —

В чем потеря?

Нет упрямством сломленной судьбы,

Нет в ней зверя!..

Да, цветы ее, предтечи всех снегов,

Не похожи

На цветы весенних ярких берегов —

Ну так что же?..

В первой страсти

Страсть — источник мук,

А в последней —

Сроки.

Нет в ней урагана,

Но вокруг —

Он, жестокий.

Он ее печальный нежный цвет

Окружает.

Пощадил бы горькую, но нет —

Сокрушает!

Вот она, печальная, — увы! —

И завяла…

Но ведь и бессмертья без любви

Не бывало!

Непреложно:

Без любви на этом божьем свете

Ни движенье, ни само бессмертье

Невозможно.

Лишь встречу бездонный твой взгляд ненароком,

Небесной сверкающий голубизною,

И сердце грустит о селенье далеком,

И прошлое зыблется передо мною.

О, чистой души затаенное пламя!

О, первой любви твоей звездная святость!

…Встает покосившийся дом пред глазами,

Колонн обветшалость, и крыши покатость,

И сад наш, заглохший, в раскидистых кронах,

Где дикий шиповник струит ароматы, —

О, сколько бессонных, луной озаренных,

Безумных ночей я провел там когда-то!

Кто знает, как горько рыдал я, бывало,

Как долго тянулись часы ожиданья

И как безысходно душа тосковала,

Когда поняла, что не будет свиданья!

Но мир, в глубине твоих глаз затаенный,

Однажды познав, позабуду ли вновь я?

Доныне, навеки с тобой разлученный,

Тревожусь о нем я с тоской и любовью.

В бездушной толпе, где кумир — наслажденье,

Где нагло бесчинствует власть чистогана,

Спасется ль душа твоя от омертвенья,

От всеразрушающей силы обмана?

На женщин смеющихся глядя угрюмо,

С толпой их не смея покуда смешаться,

Стоишь ты, объята мучительной думой,

Пытаешься в чем-то еще разобраться;

Еще тебе страшно, еще тебе больно,

Еще тебе хочется плакать, бывает, —

Но ты уже с ними…

И в сердце невольно

Обида и гнев на тебя закипают.

И горько за душу, чья доля — до срока

Погибнуть в бездонной пучине порока.

Не жди от меня молений —

Мне жалок любовный бред —

Сил моих нет!

Есть гений Любви

И Смерти гений —

Третьего нет.

Сердце смеется.

Раньше — любило око.

Не всё ли равно?

Правды не остается,

И жизни не остается,

И третьего — не дано.

Никогда не бредится свободой

Так самозабвенно, как весной,—

Стоит лишь оттаявшей природе

Зашуметь отчаянной листвой.

А когда украсится цветами

Синий бархат вытканных лугов

И с утра, под птичье щебетанье,

Затрепещут крылья облаков,

Кто-то властно призывает к жизни —

К гибели бредущего, меня…

Но увы, увижу лик отчизны

И опять вкушаю горечь дня.

Сколько раз я твердил — для кого

И кому посвятил я заботы!

Сколько раз, проклиная работу,

Собирался предать мастерство,

Чтоб уже не писать ничего.

Сколько раз я хотел подавить

Увлечение словом для слова,

Хоть и броско оно и толково,

И мелодии гневной, суровой

Без остатка себя посвятить!

В мощном гуле народного гнева

Позабыть о себе до конца,

Стать бы только припевом к напеву,

Призывая к свободе сердца

И в рабе пробуждая бойца!

Слейся с нищими братьями в хоре,

Слейся, с ними родства не тая,

Слейся с музыкою бытия,

Стань собратьям поддержкою в горе,

Неподкупная лира моя!

Листок отлетает, оплаканный ветром,

Пылает октябрь горячо.

Природа грустит о листке неприметном,

О первом — о чем же еще?

Я знал, как они облетать не хотели,

Безумствовал и горевал…

Душа приняла очертанья метели

И хлынула за перевал!

Пустая свобода: нестрашно, небольно

Отныне лететь не дыша.

Свиваются странно — легко и невольно —

Снежинки — с душою душа.

Мне изменили старые созвучья,

Да и друзья куда-то разбрелись.

Увы, я к одиночеству приучен,

Но сплин, как спрут, окольцевал Тифлис,

И вот я безоружен и бессилен,

Я стар и слаб пред женской красотой.

Вот и дожди, как видно, зачастили,

Чтобы попрать меня своей пятой.

И кровь и грязь — всё выплыло наружу,

Конь Апокалипсиса рухнул ниц —

И всё слилось в космическую лужу

Без берегов, без края и границ.

Она в себя всосала без пощады

Клочки знамен, обломки кораблей,

И воздух отравили трупным смрадом

Ветра, прокочевавшие над ней.

Она гниет, но море силы копит,

Но море ждет, и — только час пробьет —

Слезами Ниобея мир затопит,

В пучине грозной мести погребет.

Всю ночь он брел по улицам пустым.

И в сумраке,

Меж небом и землею,

Качался дождь, стуча по мостовым,

И ветер пел и плакал над Курою.

И город спал.

В его невнятном сне

Всё тот же дождь ворочался устало…

Кончалась ночь,

И в смутной вышине

Медлительно и нехотя светало.

Уже рассвет означен был вдали

И у мостов просвечивали ребра…

И узкие пролетки мимо шли,

Как будто образ наплывал на образ.

Он огляделся:

Нет конца пути…

И в небе нет ни знаменья, ни бога…

Всё спуталось.

И некуда идти,

Чтоб жизнь, как ношу, сбросить у порога.

Я знаю — за полночь теперь,

Тоска грызет, ожесточась,

Всю ночь беда стучится в дверь —

Который час? Который час?

А за окном — всё та же ночь,

За осенью вдогонку мчась,

Себя не в силах превозмочь —

Который час? Который час?

Быть может, три? Всего лишь три?

Три с четвертью? И впредь не тщась…

Тринадцатый гудок гудит

С вокзала… Но — который час?

Мглу коридоров дымы дум

Избороздили, иссечась,

И телефоны — наобум —

Который час? Который час?

О, господи! Стучится дождь,

Смолой кровавою сочась…

И ночь наращивает мощь —

Который час? Который час?

Был Шарль Бодлер: «Вина и грез

Сладчайший час, горчайший час!»

Так отвечал он на вопрос —

Который час?

Опять смеркается, и надо,

Пока не смерклось и светло,

Следить за увяданьем сада

Сквозь запотевшее стекло.

Давно ли, приминая гравий,

Я здесь бродил, и на виду,

Словно букет меж чистых граней,

Стояло дерево в цвету.

Как иноземная царевна,

Казало странные черты,

И пахли горько и целебно

Им оброненные цветы.

Его плодов румяный сахар

Я собирал между ветвей.

Оно смеялось — добрый знахарь

Той детской радости моей.

И всё затем, чтоб днем печальным

Смотреть немея, не дыша,

Как в легком выдохе прощальном

Возносится его душа.

И — всё охвачено верченьем,

Круженьем, и в глазах темно.

Как будто в небе предвечернем,

В саду моем красным-красно.

Сиротства огненный оттенок

Ложится на лицо и грудь,

Обозначается на стенах

В кирпич окрашенная грусть.

Я сам, как дерево седое,

Внутри оранжевой каймы

Над пламенем и над водою

Стою в предчувствии зимы.

Алмазный невесомый свет —

Глубокой синевы мерцанье,

Торжественное созерцанье:

Ни слова, ни дыханья нет.

Наполнены голубизной

Воздушные литые чаши —

Оледенелое зедаше,

Где вспыхивает синий зной.

В алмазы убрана земля

И холодеет, как невеста.

Заковано мгновенье жеста:

К луне воздеты тополя.

Плывет гора, как белый конь,

Толпятся строго кипарисы —

До пят серебряные ризы…

Неуловимого не тронь.

Цветет, как лилия, луна

На звездной глубине и черной,

Но красоте неизреченной

Душа моя обречена.

Когда лесную парусину

Раздует ветер в паруса,

Всегда я слушаю: осины

Мне шелестят про чудеса…

И сказки стародавней дали

Меня влекут назад, назад,

Пьяня, как старый цинандали

И центифолий аромат.

Все эти песни перепеты

Давным-давно… Но где и кем?

Колеблется скрещенье веток

На мимолетном ветерке.

Самой судьбы клонится парус

От тяжести ветров и бед.

Но где тебя настигнет старость?

С кем свяжет тягостный обет?

И быль — быльем? И всё сначала?

И эти листья — тлен и дым?..

Но нас ведь время обвенчало —

Принцессу с пажем молодым.

Горы скованы тишиною,

Но забрезжил внезапный свет.

Чья-то тень бредет под луною —

Пробудился от сна поэт.

Седина серебром сверкает

Над прекрасным его лицом;

Словно молний огонь мелькает,

Заплетясь вкруг него венцом.

Тучки тянутся цепью сонной

Под круженье светил ночных.

Отзвук поступи утомленной

Долетает в тиши до них.

Горы слышат, как мерным шагом

Нарушается тишина.

Частым шелестом над оврагом

Вздрогнул лес, пробудясь от сна.

Смолкли волны, взметнулось пламя,

Стало тысячью искр цвести.

Или то огневое знамя

Светит призраку на пути?

Стражем, вечной завесой скрытым,

Он — над нами; он — стережет.

Перед образом позабытым

Золотую свечу зажжет.

Не покинет, и отзовется,

И, любовью своей влеком,

Сновидением к нам ворвется,

Мысли радостной ветерком.

Станет думою вдохновенной

Пыл будить в нас, чтоб не угас.

Будь же трижды благословенна,

Тень, встающая в тихий час.

Венчалась Мери в ночь дождей.

И в ночь дождей я проклял Мери.

Не мог я отворить дверей,

Восставших между мной и ей,

И я поцеловал те двери.

Я знал — там упадают ниц,

Колечком палец награждают.

Послушай! Так кольцуют птиц!

Рабынь так рабством утруждают!

Но я забыл твое лицо!

Твой профиль нежный,

твой дикарский,

Должно быть, темен, как крыльцо

Ненастною порой декабрьской?

И ты, должно быть, на виду

Толпы заботливой и праздной

Проносишь белую фату,

Как будто траур безобразный?

Не хорони меня! Я жив!

Я счастлив! Я любим судьбою!

Как запах приторен, как лжив

Всех роз твоих… Но бог с тобою.

Не ведал, я, что говорю,—

Уже рукою обрученной

И головою обреченной

Она склонилась к алтарю.

И не было на них суда —

На две руки, летящих мимо…

О, как я молод был тогда.

Как стар теперь.

Я шел средь дыма,

Вкруг дома твоего плутал,

Во всякой сомневался вере.

Сто лет прошло. И, как платан,

Стою теперь.

Кто знает, Мери,

Зачем мне показалось вдруг,

Что нищий я? И в эту осень

Я обезумел — перстни с рук

Я поснимал и кинул оземь.

Зачем «Могильщика» я пел?

Зачем средь луж огромных

плавал?

И холод бедственный терпел,

И «Я и ночь» читал и плакал?

А дождик лил всю ночь и лил

Всё утро, и во мгле опасной

Всё плакал я, как старый Лир,

Как бедный Лир, как Лир

прекрасный.

Еще такой безропотной луны

Не знала ночь. И, навевая сны,

Тишайшей лирою из длинных трав,

Еще луною быть не перестав,

Сквозь синеву бесплотную ветвей

Она, как ирис, в бисере лучей.

И зыбкости незыблемой покрой —

Сновиденный Метехи над Курой…

Не вечности ли это свет двоякий?

Тут в двух шагах покоится Акакий,

И на печаль кладбищенской плиты

Ложатся тени, звезды и цветы.

Бараташвили тут бродил… И зависть —

Лишь новой песни лебединой завязь.

Пусть я умру — но только бы запелось!

Ценою жизни спеть — вот это смелость!

Под шелест крыл и синих парусов

Моей мечты — я умереть готов.

Преображенья сладостная жуть —

Единственный необратимый путь.

Ночь тишиной заполнена до краю.

Царь и поэт, я с песней умираю,

О тени вечные! А лиру вам

Я отдаю… В предание векам

Она войдет, светясь средь длинных трав,

Еще луною быть не перестав…

На туманные поляны льет лучи закат багряный,

Край посмертный, берег странный, неживая кромка льда.

Не сбылися обещанья, не исполнились мечтанья,

Бесприютное молчанье воцарилось навсегда.

Тут сама пурга застынет и над всей пучиной водной

Кверху крылья запрокинет и останется такой.

Свет в твоих очах потухнет. Крепко спи в земле холодной.

Крепко спи в земле холодной, непробуден твой покой.

Но проносятся в погоне ветви призрачного леса,

Чьи-то руки, чьи-то лица восстают из прежних дней,

Слышу: топот синих коней без объема и без веса,

Вижу: мертвых вереница обступает всё тесней.

Ни о чем жалеть не буду, всё, что кончилось, — забуду

И в подушечную груду не пролью горючих слез.

Всё исчезло, отзвучало, отмаячило, умчало,

Без конца и без начала вихрь минувшее унес.

Только в призрачной погоне, в этой путанице спешной,

Слышу: топот синих коней — всё ужасней и ясней.

Все цвета в глазах сливая, сна лишая безутешно,

Ждет могила вековая, чтобы ты остался в ней.

Кто в лицо тебя узнает, кто по имени окликнет,

Кто по голосу услышит, отзовется кто мольбе?

Не услышит, не узнает — и опять, опять возникнет

Лес, ветвями заколышет, весь в уродливой резьбе.

Лишь снопы лучей веселых без объема и без веса

Легионом чисел голых мчатся из минувших дней.

Призрачных скелетов клочья, сучья призрачного леса

Днем и ночью, днем и ночью обступают всё тесней.

И в горячке бесконечной, в этой прозелени вечной,

Всей живущего стихией проклятые с давних пор,

Как волна морская, в пене, в грозном ржанье и храпенье

Кони синие несутся вслед судьбе — во весь опор.

Играет небо облаками,

Пространство движется рывками —

Клубится — рушится — летит —

На миг единый воплотит

Мятущуюся душу марта,

Не позаботясь сохранить…

Держу я ветряную нить —

Храню гармонию Моцарта

И — гость сияющих вершин

В венце из яхонта и лавра —

Стою блистательно и явно

Среди людей, огней, машин.

Я праздную великий миг —

Я начинаю Книгу Чисел —

Я жизнь воспел и смерть возвысил,

И нет разлада между них!

Итак, прекрасно всё. Итак,

Был снег и облака клубились.

А месяц май — прохладный ирис.

Я загляжусь в лиловый мрак…

И вечно ты лилась и длилась,

Как наши бренные труды.

Ты от волны не отделилась,

Когда ты вышла из воды —

Неведающая, нагая…

Очей не смею отвести,

От божества изнемогая, —

Ни линию с линией свести.

Божественное неслиянье,

И вечно, и еще продлись!

Здесь эллины и христиане,

Как два ревнивца, разошлись…

О, несказанное сиянье!

Упал ребенок — в пыль — на мостовую —

Ударился — отчаянье в глазах.

Как будто душу бросили живую —

На камни бросили, в дорожный прах.

Жара и тишина. Идет мгновенье…

Заволновалась пыльная листва.

Полупрозрачных крыльев дуновенье

И чистого эфира синева.

Река шумела где-то и когда-то,

И сестры пели… Зрела алыча…

Родной мой ангел! Каждая утрата

Тебя зовет — свежа и горяча.

Знакомые до сладкой муки

Наш сельский храм, ущелье, бор.

Бьет колокол — ложатся звуки

Блаженные — к стопам Линор.

Идем к вечерне. В отдаленье

Стесненная шумит река.

К тебе, Линор, мои моленья:

Ты, близкая, — так далека!

И что же? Словно бы разорван

Весь золотистый небосвод!

И с нами — третий. Это ворон.

Он Эдгаром себя зовет.

Бог знает, по какому праву

Он здесь. Но мы должны молчать.

Все вместе мы идем ко храму,

И темная на всем печать.

От всенощной, молитвы не прервав,

Не утолив волнения печали,

Ты в сад вошла; к тебе цветов и трав

Обращено вечернее молчанье.

Ты молишься: ты небу суждена.

Слова наполнены благоуханьем…

Одно мгновение окружена

Ты ослепительным была сияньем.

Твой Демон пролетал невдалеке

И взор остановил на богомольцах…

Ты руки уронила; на щеке

Румянец робкий, и роса на кольцах.

Незримый хор поет: «Она чиста»,

Заводит ветер песнь свою ночную.

Да будет благ изгой и сирота:

Он пощадил избранницу земную.

Вот книга: слезы и тщета,

И сатане осанна.

Витает поздняя мечта

Вилье де Лиль-Адана.

И бодрствует мой верный страж —

Сквозь рой галлюцинаций

Мой дух дежурит у костра

И мысли колосятся.

Но этот синий, синий день

Разлук и расставаний!

Звучат слова мои к беде.

И не переставая —

В глазах твоя маячит тень,

Слезами обрастая.

К душе твоей, как к пламени свечи,

Тянусь во тьме,

И сумрак с ней не страшен,

Когда бредет безрадостно в ночи

Озябший ветер меж старинных башен.

Смолой и тмином пахнет эта ночь,

И клен во мгле заламывает руки…

Тебя припоминаю — и невмочь

Таить на сердце эту боль разлуки.

С рассветом

Повседневности прилив

Нахлынет вновь,

Так волны гложут сушу…

И я несу, от ветра заслонив,

Твою свечу — твою живую душу.

Если я по росистой траве босиком

Не пройдусь — как уверовать в явность отчизны?

Нас оставили предки, но людно кругом,

И доносится шум народившейся жизни.

Вот и ветер прохладу принес наконец,

И виденьем блаженным среди виноградин

Мой отец седовласый, мой старый отец

Подрезает лозу и бредет вдоль ограды.

Знаю, каждая завязь и каждый побег

Мне напомнят об этом виденье отныне,

И, с отеческим кровом сроднившись навек,

Я живу, я молюсь только этой святыне.

Кудрей азийских черный вихрь в полете,

Безумный бег коней, летящих ввысь.

Тебя спасут лишь вечные высоты,—

В лазурном светлом небе растворись!

Как в зеркалах разлив зари чудесен!

Пьянят певца венцы ширазских роз.

Смотри, поэт, настало время песен,

И правый путь найди средь бурь и гроз!

Вашего дома заманчив уют.

Здесь же — рутинные ливни идут.

Осень. Дождями исчерчена даль.

В душу крадется лесная печаль.

Летние дни обманули меня.

Слушаю вдумчиво лепет огня.

Вижу стоцветный узорный ковер,

Вижу ресниц чародейный шатер.

Вы так добры, и вам разве не жаль

Друга, которого гложет печаль?

Сжальтесь над ним, чтоб уже навсегда

Расколдовали его холода.

Вы для поэта — нездешний цветок.

О, напишите хоть несколько строк!

Может, растопится гибельный лед

И неизбывная грусть отпадет.

Убил в ущелье охотник рыжий

Прекраснорогую ниамори.

И было тихо — а стало тише.

Так слово смолкает в пустом соборе.

Назавтра я видел, что день несветел,

А воздух траурен — без метафор —

Там шли за гробом сквозь ливень и ветер

И сумрак скорбный и взрывы литавр!

А я никому не помог на свете,

Не спас я царственную косулю…

На мне тот ливень оставил плети,

И в детское сердце я принял пулю.

Он разорвал кольцо поруки

И — гневный — в полночь изо дня —

Шагнул — один — скрестивши руки

И лоб горящий наклоня.

Глухой и буйный, как Бетховен,

Он

проклял

бога —

но

ему

Лишь одному и был подобен,

Когда сквозь ветер шел и тьму.

И,

поднимаясь в гору

долго,

Свой траурный он создал марш,

И бесконечно и полого

Рос под ногами горный кряж.

Темнеет, и спешу я туда, где сновиденья

В забытых фолиантах теснятся безымянно,

Созвучья, точно стрелы, летят из отдаленья,

И, перевоплощаясь, душа бледнеет странно.

Вот незаметно тени слились с бескрайней мглою,

И ночь на землю пала, как коршун, с неба сбитый.

Лишь после опишу я, как мучался тоскою

И ни души не встретил в пустыне ледовитой.

В моих кувшинах розы с утра пестреют снова,

Фиалки лиловеют, белеет гладиолус,

Настурции пылают… Но нет цветка такого,

Который обещал мне полночный тайный голос.

Спускалась осень от Гомбори

И, затаив дыханье,

вброд

Янтарное переходила море.

Лист реял, и не падал плод.

Сомкнутся нежные объятья.

На дне воздушном, в глубине

Сегодня осужден стоять я.

Минует век —

сойди ко мне.

Одна…

О нет — нас вечно трое,

И ревность поднимает нож…

Любовь осталась без героя.

Но ты меня не упрекнешь.

Я отвернулся — чтобы в спину…

Удара ждал — как жду любви.

В янтарную мою долину

Ты не спеши — живи, живи…

Пирвели варди — роза прекрасного мая!

О моя молодость… Время прозрачно и тонко.

Слушай, как сонно и сладко вздыхает Гавайя —

Слышишь? Гавайа — плавная бездна трифтонга…

Дочь короля — босоногая смуглая Эмма.

Эмма ко мне обращает янтарные очи —

Я покидаю один побережье Эдема.

Ярок корабль, как созвездье тропической ночи.

Утром прекрасные розы меня разбудили.

Вздрогнуло сердце, и всею душой одинокой

Я потянулся к цветам: вы меня полюбили,

Раз навсегда потрясенного скорбью высокой!

Первые, первые, так хороши спозаранку!

Всё хорошо — потому я не умер в апреле,

Только оставил в раю босоногую гавайанку,

Вечную молодость, вечный напев уку-леле.

Зачем мой сад сиротства и обид

Укрыла ночь за дымной пеленою,

И длится одиночество навзрыд,

И безысходной плачется струною.

Так на чужбине веет эта мгла.

И жгут воспоминанья, точно рана,

Пока рассвет, как лава из жерла,

Не потечет из Азии багряно.

К утру свеча сгорит и оплывет…

Теперь я знаю, как назвать томленье

По сердцу твоему и чувств разброд

Смирить огнем и светом вдохновенья.

Идет гроза.

Как белый аист,

На озаренной крутизне

Застыл дворец, взлететь решаясь.

В тумане местность — как во сне.

Над свежим ветреным простором

На влажном мраморе перил

Сидит — не шелохнется ворон,

С которым

Я не говорил.

Несут газеты.

Что — театр

Военных действий? Кровь и дым.

Мир загляделся в узкий кратер —

Как мы в самих себя глядим.

Зависти свары,

Ревности мавры,

Страсти — сумбурны.

С нотной бумаги —

Магия магий —

Звуки ноктюрна.

Женщина взглядом,

Добреньким ядом

Глянет — ужалит.

Сгладит искусно

След от укуса —

Милую шалость.

С нами, и с вами,

С этими, с теми,

Глянет — обманет.

Дремная темень

В грустном Эдеме

Эротоманий.

Пуще неволи

Плачу от боли,

Глянет — уколет.

Мне бы ловчее

Стать книгочеем

Мирных буколик.

Судные очи.

Зрячие? Очень.

Глянут — пронижут.

Глянут — растаю.

И возмечтаю

Снова о них же…

Вот улыбка твоя… Леонардовой кисти движенье

Я не видывал сам, — обрело оно сразу бессмертье.

Мне открылось иное несчастий людских постиженье:

Слишком ранняя смерть, похорон твоих жестокосердье.

Так улыбку твою италийское солнце манило!

Там, под небом Торквато, свиданье ждало с мастерами…

Там небесным огнем вдохновения всех опьянило,

Но не пьянеть тебе впредь Искусства святыми дарами!..

Отдал счастье улыбке твоей — изумленные дали

Всей души моей — всё, что имел, чем я жив был доныне,

Но из глуби души так преступно улыбку украли,

Как из Лувра Джоконду похитили там, на чужбине!

Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать,

Лишь бы помнить, как подле моста

Снег по-женски закидывал локоть

И была его кожа чиста.

Уважать драгоценную важность

Снега, павшего в руки твои,

И нести в себе зимнюю влажность

И такое терпенье любви.

Да уж поздно. О милая! Стыну

И старею.

О взлет наших лиц —

В снегопаданье, в бархат, в пустыню,

Как в уют старомодных кулис.

Было ль это? Как чисто, как крупно

Снег летит… И, наверно, как встарь,

С январем побрататься нетрудно.

Но минуй меня, брат мой, январь.

Пролетание и прохожденье —

Твой урок я усвоил, зима.

Уводящее в вечность движенье

Омывает нас, сводит с ума.

Дорогая, с каким снегопадом

Я тебя отпустил в белизну

В синем, синеньком, синеватом

Том пальтишке — одну, о, одну?

Твоего я не выследил следа,

Я не выгадал выгоды нам —

Я следил расстилание снега,

Его склонность к лиловым тонам.

Как подумаю — радуг неровность,

Гром небесный, и звезды, и дым —

О, какая нависла огромность

Над печальным сердечком твоим.

Но с тех пор, властью всех твоих качеств,

Снег целует и губит меня.

О запинок, улыбок, чудачеств

Снегопад среди белого дня!

Ты меня не утешишь свободой,

И в великом терпенье любви

Всею синей и белой природой

Ты ложишься на плечи мои.

Как снежит… И стою я под снегом

На мосту, между двух фонарей,

Как под плачем твоим, как под смехом,

Как под вечной заботой твоей.

Всё играешь, метелишь, хлопочешь.

Сжалься же наконец надо мной —

Как-нибудь, как угодно, как хочешь,

Только дай разминуться с зимой.

Я приоткрыл забытый ларь в углу,

И стариной пергаменты пахнули.

Казалось мне, что дней осенних мглу

Ловлю, как аромат травы в июле.

Век золотой — под грузом древних книг

В простых строках, в листах желтее меда.

Пытливый взор в минувшее проник,

Как солнца луч сквозь сумрак непогоды.

Читаю с грустью: «Мирная страна

Меж двух морей с землею благодатной…»

Мне с песней колыбельною дана

Печаль и скорбь о жизни невозвратной.

Листаю книги. Льется блик свечи,

Колеблемой крылами серафима.

Проносятся седых веков смерчи,

А в зеркале рассвет скользит незримо.

Когда так печально успенье природы

И палые листья шуршат за порогом,

Сжимается сердце, грустя ненароком,

Весну поминая под шум непогоды.

Всё сумрачней небо под вдовьей вуалью,

И солнце отходит во тьму безвозвратно,

И мнится: бредут вечереющей далью

Два смутных виденья сквозь отсвет заката,

Кого я припомнил с неясной тоскою,

Пока они кружат в тумане бездомно:

Того, кто стремился к любви всей душою

И с нею не встретился в мире огромном?

Того ль, кто, палимый страстями, как зноем,

Раздаривал душу свою без остатка,

И сердце стучало призывно и сладко,

Как ливень стучится по крышам весною?..

Но юность, мелькнув, как зарница ночная,

Угасла, и гуще надвинулись тени,

Лишь хриплого ветра труба жестяная

Одна отпевает ее в отдаленье.

Последний багрянец былого наряда

Роняют деревья, и сердце в тревоге…

И снова бредут по осенней дороге

Зейнаб с Дорианом сквозь дым листопада.

Голос увожу из хора.

Это дерзость? Извините.

Только вся моя опора

Об одной скрипичной нити.

Извлекаю — как из пира —

Зыбкий звон хрустально-синий —

Из громоздкого клавира —

Только душу героини.

Свет луны и двор бездонный

В духе смутного Карьера.

Желтый сумрак заоконный,

Свечка, очерк интерьера…

Наизнанку и наружу —

Эта комнатка в мансарде.

Отпущу на волю душу

В ветреном Париже,

в марте!

Слышишь, кровь моя глухая,

Я твой враг и хмурый данник…

По двору

проходит

странник,

Озираясь и вздыхая.

Вот к луне лицо приподнял,

Стал. Не говорит ни слова,

В окна смотрит…

Что ты отнял,

Господи,

вот у такого?

И пронзительно и страстно

Льется та же кантилена.

Ночь печальна и прекрасна,

Словно тристии Верлена.

Счастлив я, что причастился

Лиры этой величавой,

И пустой и пестрой славой

Малодушно не смутился.

И в мелодии Верлена,

Вещего отца и метра,

Ты, Лакме, жива нетленно.

О Лакме,

дочь мглы и ветра!

За по́лночь над пеной прибоя, над громом и рознью

Мой конь, словно птица усталая, плыл тяжело…

Струна натянулась, и вспыхнули лунные гроздья.

Кромешное море — направо — насквозь — рассвело!

Движенье умрет — и очнется его изваянье,

И праздничный мрамор цветет, словно ветвь алычи…

Является женщина, и голубое сиянье

Исходит из моря и утро восходит в ночи.

Гремящая галька прибоя — воистину ТЕРРА!

Оглохла скала, как безумец, нажав на курок…

Была колыбель, голубые лучи Люцифера,

Был свет путеводный в начале безвестных дорог.

Сугроб нарциссов и фиалок,

И гроздь глицинии вслепую

Свисает с почернелых балок,

Где пуля попадала в пулю.

А тополек стоит на страже

Ресниц твоих и занавесок,

И тем острей — идея кражи,

И тем мрачней — крыла черкесок!

И прячут голубые лица

Наемные невестокрады.

А кровь, не вольная пролиться,

Исходит розами ограды.

И льется линия Шираза

Вдоль тополиной вертикали…

Да сохранят тебя от сглаза!

Но сохранят тебя едва ли…

Смоковница укоренилась

В библейском кирпиче железном,

И неизбывна божья милость

На одиноком и болезном.

Первоначальные восторги

Обвалу холода подобны,

А Очи Дремлющие — зорки

И памятливы и подробны.

С тем пропадает середина

И дышит эпилог в романе,

И постепенно и едино

Всё тонет в ветре и тумане —

Балкон, и милые ступени,

И тополь твой праздностоящий…

Всё поравняет снег забвенья —

Снег более чем настоящий.

Но как мучительно и тонко

Уходит бытие и рвется!

Дано мне сердце олененка!

Дано мне сердце ратоборца!

Воскресни — говорю — воскресни,

Живи, оазис Ортачала —

И слезы — и весна — и песни —

И — всё — иначе — и сначала!

Как этот странный господин

В зеркальной пропасти овала —

Вхожу в кафе — совсем один —

И наполняю два бокала.

А вещи стали нетверды,

И сонм их плавен и прозрачен.

Пью за тебя, алаверды!

А скрипка отвечает плачем.

Я жду — и ты заговоришь,

И в мир душа моя вернется.

Но всё колеблется — и лишь

Бокал стоит, не шелохнется.

Откликнись, где ты? Никого

В пространстве, лишь тобою полном.

Всё это время таково —

Всё отдано блаженным волнам.

Тебе тринадцать лет. О, старость этих

Двух рук моих! О, добрый мир земной,

Где детские уста всех арифметик

Тринадцать раз смеются надо мной!

Я путаюсь в тринадцати решеньях —

Как весело! Как голова седа!

Тринадцать пуль отлей мне, оружейник,

И столько ж раз я погублю себя.

О девочка, ребенок с детским жестом,

Привставшая над голубым мячом,

Как смело ты владеешь вечно женским

И мудрым от рождения плечом.

Я возведен — о, точность построенья! —

Причудой несчастливого числа

В тринадцатую степень постаренья.

О как, шутник, твоя слеза чиста!

Есть утешение пределов светлых

И прошлого отрадная далекость

И в глубине желаний сокровенных —

Забвения торжественная легкость.

Ночные небеса — арена брани,

Там синие распластанные кони…

Приходит Ведающая Заране

Распутать линии моей ладони.

Она услышит тишину — не выстрел,

Она промолвит, сладостная пери,

Что цвет еще не цвел и плод не вызрел,

Нет прошлого и не страшны потери.

Что было — будет и не перестанет,

Насытит гладных и утешит бедных

И надо лбом толпы как перст восставит

Светильник помыслов моих заветных!

Как отраженье и подобье

Великих дат,

Над белым облачным надгробьем

Пылал закат.

И без тебя, среди развалин,

Я, как бобыль,

Всё брел, и ветры развевали

За мною пыль.

Вдруг — вижу очертанье моста

Из серебра,

Чтоб звездам подниматься просто

В ночь, до утра…

Горячий воздух синь. Откуда бог весть

Мне слышится, что каждый куст дрожит,

И улей позаброшенный жужжит —

Моя навеки проклятая совесть.

Душа тоскует по забытой сказке!

О, эта женщина, она светло жила —

Как на селе звенят колокола,

Как блещет серп в колосьях без опаски.

Когда грехов моих зажегся пламень?

Когда весь этот ад… скажи, когда?

Душа вернулась, не нашла следа,

Одна дорога да могильный камень.

Поляны, горы и разливом — нивы

Горят на солнце выпавшей росой.

И мчусь куда-то я, еще счастливый,

Еще хороший и еще босой.

Но снов чужих меня казнили муки,

Огнь городской обуглил дочерна —

И не дрожат уже в перчатках руки,

Душа под черной маской — холодна!

Взметнулся перепел в ярко-зеленой чаще,

И — коростель, и жаворонка звон,

И по полю идет волна всё чаще —

И зеленее не бывает волн…

Я, опоздавший из другого века,

Здесь где-то на отшибе поселюсь,

Где будет меньше бешенства, и пусть

Совсем не будет рядом человека.

Дорога горяча… Лазурны выси…

День благодарен теплому лучу…

Довольно! Бросив суетный Тифлис, я

О нем и слова слышать не хочу!

Единственный, как нежный страж, в тиши

Мелькнет перед глазами призрак Мери!

Всю старость изболевшейся души

Она возьмет с собой в иные сферы.

Но в эти позабытые края

Не воротиться пламени былого…

Сейчас течет бесцельно жизнь моя,

Но всё же рад я побывать здесь снова.

Крылами ветр толкнет калитку в сад —

Калитка приоткрытая чуть взвизгнет,

Да в выси тополя прошелестят,

Как будто пробуждая к новой жизни!

О, как здесь голубого много! Боже,

Навеки этот цвет душе — родной,

Как имя Мери женское, что тоже

Полно печалью и голубизной!

Взгляни на горы дальние! На волны,

Вплетенные в озерное стекло!

Лишь голубое носит так достойно

Свои одежды в час, когда светло.

Душа зовет невидимое слово,

Что лишь во сне приходит на уста, —

Фиалкам фиолет готовит новый,

Голубизною красит небеса.

Мы входим во дворец.

Проклятье! За стеной, увенчанной плющом,

Могилу черную напоминает дом:

На сказочных конях, на легких колесницах

Несутся мертвые со скукою на лицах.

Здесь воздух тленом заражен…

Здесь жизнь отшельника вел старец в тьме забвенья,

Без имени. Никто не знал, откуда он.

В заклятьях, в снадобьях искал он утешенья,

И мозг его трудил земных страстей экстаз.

Пред ним в глухой ночи, вдруг обнажая плечи,

Вставали женщины, укутанные в газ.

Молитвы! Требники и свечи!

Их пламень озарял зрачки призывных глаз.

О, молния! Гроза!

Здесь часто призраки являлись предо мною:

Как мне заставить их открыть свои глаза

В сем доме, сотрясаемом грозою!

Таинственное домино!

Томлюсь я без тебя средь топота и плясок.

Спасенья нет: вокруг всё масками полно.

Вот мириады красных масок.

Мне небо прежнее пригрезилось… Оно

Синело, величавое, пред нами.

Теням подобились ресницы: я в тени

Искал себя усталыми глазами!

Звенели радуги, меняя вмиг огни

И загораясь хрусталями.

Проклятье! За стеной, увенчанной плющом,

Могилу мрачную напоминает дом.

На вороных конях здесь красных масок стая

Несется, смертью небо заражая.

Серебристый дым сказанья

Взвился люстрой легче птиц.

Снова слышу я дрожанье

Тонко загнутых ресниц.

В пенье женщин скрыты нега,

Плющ зеленый и цветы.

Маски их — белила снега,

Бледны тонкие черты.

Мрак очей их, полыхая,

Смех лукавый в тьме ночной,

Словно песенка глухая,

Угрожают мне порой.

Знаю, холодом пронизан, —

О величье! — я в ночи

Без смущенья в мраке сизом

Протяну к тебе лучи.

Перстень тайный, огневейный

В пламени переливном

Пальцев хрупких и лилейных

Не сожжет своим огнем.

Перстнем словно околдован,

Вижу я в его плену

И пароль тоски свинцовой,

И погибшую весну.

Проклятье! За стеной, увенчанной плющом,

Напоминает мне могилу этот дом:

На вороных конях, на черных колесницах

Несутся мертвые с тоской на желтых лицах.

Дыханием тлетворным всё полно…

Зов пролетел, как смерч: доми́но, домино́!

Ворвалось в залу домино.

На сады ложится снег.

Гроб несут иссиня-черный.

Исступленно бьется ворон —

Чернотой по белизне.

Распустив седые космы,

Среди траурных знамен

Ветер затевает козни —

Вплоть до новых похорон.

И без лишних разговоров

Плачется вороне ворон:

«Гроб несут через сугробы,

Ну, кого еще угробить?..»

Гроб несут и топчут снег —

Чернотой по белизне.

Сумерки. Роща. Нива — течет и дремлет.

Ветер колосья желтые не колеблет.

Где-то лучина в сумерках просверкнула.

Лунный осколок над перевалом вырос.

Там, где Арагва прямо в Куру свернула,

Где наполняет влага прохладный ирис —

Белой тропою горец-пастух ступает.

Реет душа обширней души созвездий,

Как изваянье в лунном сиянье тает.

Тысячи судеб дышат с хевсуром вместе.

Мох покрывает шаткие стены храма.

Ярко, хрустально блещет струя литая,

Бьется на блюдце, плещет, дробясь упрямо,

Пряди свеченья змейно переплетая.

Клики и пляски множества — сотни тысяч! —

Огненных чудищ. Небо смеется звездно…

Поздние души, в клетку грудную тычась,

Зря поддаются страху: страшиться поздно.

Только когда прискачет святой Георгий,

Схлынет безумство пляски самозабвенной.

Небо бледнеет: гасит рассвет восторги.

Мельничный профиль замер волной согбенной.

Вечер недвижен. Всё затаилось ныне:

Вишни умолкли, тропы легли покато.

Небо — избыток необозримой сини

И непреклонность крайних лучей заката.

Крепость-руина, цепи холмов родимых,

Храм одинокий, пенной реки излука —

Как ожиданье схваток неотвратимых,

Мне непосильна будущая разлука!

Всё же — прощайте!.. Слушаю: вестник скорый —

Клекот Риони — что мне поведать хочет?

Счастье в грядущем мне предрекают горы

Или мытарства-муки они пророчат?

Что напевает негромко Зека́ри ветер?

Завтрашний жребий скрыт полуно́чной бездной.

Образ отчизны в дымке туманной светел:

Всякий живущий — рад синеве небесной!

Пламени рокот слышу. Бряцанье стали…

Душу живую смута-тревога точит:

Мутным потоком взору года предстали —

Время темнеет, рвется, ревет, клокочет…

Пусть поспешает мысль, что меня терзает —

Вдаль по равнине, следом за той стремниной.

Пусть на чужбине только она и знает,

Сколько тревоги скрыто в душе ранимой.

Край незабвенный, как я страшусь разлуки!

Счастье отрину воспоминаний ради.

Тайные слезы сыновней любови-муки

Я предпочту, наверно, любой отраде.

…Луч угасает, гаснущий луч обнявши,

Но от прощальной здравицы сердцу легче.

Неповторимы горы и долы наши,

Память-печаль уношу далеко, далече…

Мелькают дни, и катятся, и скачут

Игральными костями по стране.

А мне яснее ясного, что скажут

Далекие потомки обо мне.

Пройдут года, эпохи сменят лики,

Ветра сплетут и расплетут венок,

Но как я был велик и одинок —

Останусь одиноким и великим.

Я чуть было не записал — двуликим,

Но избежать обмолвки бог помог.

О, сколько красок этот день взлелеял!

Настал мой час земного бытия.

И, как Христос, избравший Галилею,

Себе в удел Тифлис наметил я.

Но предстоял ему тот путь горчайший

К Голгофе, а меня Мтацминда ждет.

И если ты подашь мне эту чашу —

Я осушу ее. Таков исход.

В кафе, вчерашнего числа,

Я видел злого человека.

Он глянул смутно — как зола —

А я подумал: «Вот калека…»

Потом на лица и цветы

Смотреть не мог:

всё

было

трудно —

И запил — если бы не ты —

Ей-богу б, запил непробудно!

К воспоминаньям дорогим

Стремился… Нет! Пустые басни!

Стал день жестоким и нагим,

И я склонился к смертной казни…

А вечер! Эта трескотня —

Стихи… Тоска моя кручина!

Меня сразила мертвечина —

Лишь ты да ночь спасли меня!

Покрылись почками лозы,

Лиахви шумит с рассвета,

Ручьи накопили слезы…

О Мтквари, я жду ответа!

И Терек кипит в ущелье,

Обрушась на берег тихий…

Так что же вы онемели,

Лесистые кряжи Лихи?

Ночь кинула полог длинный,

Стал сумрачен луг зеленый…

О чем же молчат долины

Моей Алазани сонной?

Чернее, чем копоть, тени

На всех алазанских селах.

И Картли полна видений —

Печальных или веселых.

Но кто-то настороженный

Таится во мгле предгорий

И слышит Казбека стоны,

И видит, как мрачно море.

Пусть реки бурлят в дороге,

Но солнце — в садах Тифлиса.

Пусть тени веков в тревоге,

Но свет и над Кутаисом.

Туманной зарею иней

Повсюду нанес узоры.

Да славятся воздух синий

И иверийские горы!

Старость твоя —

Словно юность орла.

Ты пятнадцать веков

Ждешь: рассеется мгла.

Пятнадцать веков,

Дни за днями губя,

Сумрак ночи томил,

Город-феникс, тебя.

Пятнадцать веков

Всё темней и темней

Над тобой нагнетал

Ночь Варфоломей.

Пятнадцать веков

Изнывал ты от ран —

Был и Джелал-ад-Дин,

Был и сам Тамерлан.

Пятнадцать веков

Длился сущий кошмар —

Тут и грек и араб,

Тут и скиф и хазар.

Но не осушил

Шах Аббас кубок твой —

Ты восстанешь еще

В блеске славы иной.

Вдоль деревенского уюта

Бегут-мелькают тополя,

Лиловая опала тута

И в кляксах пыльная земля.

Руина — вековая ива —

Вся в зелени, хоть и мертва.

Уже отяжелела слива

И наливается айва,

Чернеет, усыхает вишня,

Меж тем как персики в соку,

Меж тем как пассажиры вышли

И направляются к леску.

Риони как зовут? Риони.

Действительно… Перепела

В пустых полях — как на ладони.

Прах золотой Мепис-чала…

И я, отвеяв сотню строчек,

С июлем сладко обнимусь.

Зовет серебряный звоночек,

И поспешает ом-ни-бус.

Скала — источник — Ахалшени —

Назойливый попутный стих —

Ужели этот? — Прегрешенье —

Соблазн великий — малых сих.

Есть тишина в ущербе лета

И сокровенный некий пир…

«Газеты! Свежие газеты!»

— «Что нового, банальный мир?»

Ты разве дворы не припомнишь и хаты?

Большую дорогу? Ужель разговор

С платанами не заведешь никогда ты?

Не станешь беседовать с высями гор?

И дерево тутовое и болото

Иссохшее припоминать тебе лень?

Иль дом ты родимый забыл отчего-то,

И грустью пронизанный облачный день,

И лес зеленеющий, трепетный шорох

Кленовой листвы, и тебе далека

Сень ясеней тех, у подножья которых

Волнуется в дни половодья река?

Низину вода, разливаясь, покрыла.

Как медленно движется мутный Рион!

Лоснится лениво, и желтого ила

Он полон. Дожди обещает нам он.

Приносит он пни, и деревья, и душу

Плывущую рощ и полей и к домам

Подходит, бурля, наползает на сушу,

Тревожась, волнуясь и жалуясь нам…

Красок тихое пыланье.

Шелест. Свежесть. Сушь.

Затаенное дыханье

Дальних зимних стуж.

Пусто. Никого не надо —

Только бы следить

Синюю прозрачность сада…

Шелестеть-ходить.

Царство смерти и потери.

Призрак: ты стоишь…

Осень — твои губы, Мери.

Шелест. Свежесть. Тишь.

Дождь-листобой.

В ночь — город вылинял —

Стояли золотые дни —

И холод краски мира выровнял,

В нем

Видима душа:

Дохни!

Всё голубое — твердо-матово:

То изморозь в голубизне.

А ветер налетел с Мадатова —

Как смерть —

И как любовь —

Извне!

А утро блеклое, нераннее —

Неверны желтизна и синь.

В природе —

Воля умирания.

Во всем — Поэзия.

Аминь!

О, это для него не ново!

Он чует в сумраке ночном

Боль обреченности суровой,

Грудь бередящую сверлом.

Должно быть, сердце постарело

И в нем тепла и света нет.

Как геометр, окончив дело,

Идет отверженный поэт.

И вот собаку видит рядом —

Она грустна, в ночи бредя,

С доверчивым, усталым взглядом,

Как он, промокнув от дождя.

Как быть мне отныне — тоска оседает в крови,

И душу, как птица, с налету ветра расклевали.

Не жди понапрасну, напрасно меня не зови —

Уже непосильны ни страсть, ни любовь, ни печали.

Уже распадается стих и сбивается речь,

И незачем сердцу томиться в напрасной надежде —

Очнуться от спячки и новое пламя разжечь,

И новое утро начать безрассудней, чем прежде.

Ты разве не видишь — несбыточны были мечты,

Видения счастья вдали отгорели, как свечи,

И столько в минувшем блужданий, сиротства, тщеты,

И столько тщеты и утрат еще ляжет на плечи.

И демоны ночи угрюмым круженьем своим

Мне путь преграждают, и всё безысходней потуги

Спешить, как вслепую, сквозь жизни сгустившийся дым

С обломком копья в иссеченной мечами кольчуге.

И Земля покрывалась мраком и утопала во мраке

Только не здесь, а где-то — в хаосе, далеко.

А в соседнем селении залаяли собаки,

Совы заухали — прохожий идет…

Тележное колесо скрипнуло и осело,

И всё затаилось, заглохло и заросло тишиной.

Что же всё это значит?.. Тишь и столбняк удивленья,

Эта незримая, стылая и всё же родимая тишь?

И почему леденеют хребты, заслонившие солнце,

Зачем онемели дороги, которыми в прежние дни

Пронесся в слепом полете стремительный конь македонца?

О, как мне понятно молчание этих руин!

Какое волненье и трепет оно во мне пробудило…

Загадочным сном в нем дремлют новые хаосы, бродит

Немая тревога невидимого огня.

В оны дни его призвали

Мир будить трубой,

Песней, радующей дали,

Славить смертный бой.

Был величья он достоин,

Как венца — цари,

Но погиб певец и воин,

Не узрев зари!

Когда вокруг сгущаются туманы,

О ты, цветок далекой стороны,

Тебя в своих молитвах поминают

Поэты Грузии — тобой упоены.

Душа неведомая! Да пребудем

Навеки паладинами тебе!

О, лишь бы ты сама на перепутьях

Была верна предсказанной судьбе.

Твоя легендарная слава

Меня обольщает опять,

Но я не завистлив и, право,

Мне груза ее не поднять.

Что слава? Кипенье прибоя

И грохот, рождающий страх.

А сердцу не будет покоя,

Оно — как скиталец в морях.

Пусть рупор дается горлану,

Чтоб славить раздутую тень,

Я рвать и топтать не устану

Прожорливых бирж бюллетень!

И если ты, подлинный гений,

Не понят, запомнить пора,

Что тягостен ужас падений,

Когда голосят маклера.

В тишину ворвался

Этот стон:

Паровоз взревел

Три раза кряду

Так, как будто

Жаловался он

На возникшую пред ним

Преграду.

И, в ночную

Вглядываясь муть,

Не найдя просвета

Среди ночи,

Ставит паровоз,

Прервав свой путь,

Черных сгустков дыма

Многоточье.

Прогудел,

Затих локомотив,

Тишь и тьма над миром.

Только где-то

Притаилось,

Силы накопив,

Зарево

Великого рассвета.

Путь разрушен,

Прячутся сычи

В опустевшем

Станционном зданье.

Тишина.

Лишь слышится в ночи

Паровоза

Жаркое дыханье.

Внезапно все свечи задуло

И в мрак погрузился Тифлис,

Как будто с самим Вельзевулом

Недобрые ветры сошлись.

Внезапно задуло все свечи,

Гроза пронеслась надо мной

И напророчила встречу

С глухонемой чертовней.

И маятник громче затикал,

Нашло колдовство на Тифлис…

Но стоило ветру затихнуть —

Все свечи мгновенно зажглись.

Тот нежный юноша-мечтатель

Погиб по милости молвы.

Теперь я не страшусь, читатель,

Ни бога, ни греха, увы…

Но я гнушаюсь вкусом крови,

Чем оскорбляю общий лад.

И гибели, как послесловья,

Не я хочу — они хотят.

Всеолимпийским безразличьем

К заботам их душа полна.

Но этого нельзя постичь им.

Во все века и времена.

Берег багровый, лиловый залив,

В складках тяжелых горные склоны —

Так

пламенеют

знамена.

Взвейте знамена! Скорее! Знамена! —

Сонные небеса опалив.

Солнце — скорей!

Сердце в груди задохнется.

Жажда гортани, жажда корней…

Жажда свободы всего сильней.

Солнце, скорее! Солнце!

Алые горные складки.

Помни, как сладки

Вольности первые дни.

Мучеников ее помяни

Всех поименно —

Тихо знамена

Траурные наклони…

Слава борцам дерзновенного стана!

Зарево рдеет на всех облаках.

Знаю: в веках

Празднично так — не светало.

В алых полотнищах и лоскутках

Ширь небосклона —

Знамена, знамена!

Все приказы ему диктовала измена.

Мы, НИКОЛАЙ, — и подписывал вместе с нею,

Царь без царя в башке, с душою плебея,

По природе не злой — в крови по колена.

Тряпка и женин муж — жалкого плена

Царство несло печать, — неподвижно рея,

Тень отбрасывала нощно и денно

Птица-ублюдок — две головы — шея.

Душу томил тягостный плач кандальный,

Вздор заупокойный, звон погребальный —

Века весна грянула волею неба.

Прочь из когтей державный вырвался хаос.

Имя сладчайшее воли — ТАВИСУПЛЕБА —

Сбудется — как никогда еще не сбывалось.

Оторвана от всех, одна,

Стремит свой взгляд сквозь дебри мрака,

Где заповедная страна

Полна опять тоски и страха.

И вот проносится Конь-блед,

И, обволакиваясь тучей,

Спешит мираж ему вослед

И бьется по пути в падучей.

И сотрясается земля,

И льется кровь, и гаснут силы,

И обезглавлены поля,

И стонут братские могилы.

Над братоубийством витают виденья

Сладчайшего братства — до грехопаденья.

Совпали по счастию звездного часа

И лепет поэта, и лозунги класса.

Зовите — я вас понимаю без слова.

И неизреченностью грозного зова

Я полон.

А слово… А слово — матерья

Лукавая.

Слово — преддверье преддверья.

О, великолепный сквозняк анфилады —

От вечной надежды до вечной расплаты!

Я — словоотступник — вы это поймете —

Учился безмолвью у птицы в полете,

У скорби — свободе,

У жеста — простору.

А слово,

которое в меру и впору…

Опять поперек штормового разбега

Подвинется суша пологостью борта,

Над берегом взмоет широкое эхо

И смолкнет — нигде — одиноко и гордо.

И вы говорите: «Привет разрушенью!»

«Аминь», — говорю.

Череда созиданий

Грядами протяжными облачных зданий

Огромное обозначает движенье.

Я кланяюсь мальчику Аполлону,

Свой обруч катящему по небосклону —

С востока Надежды.

Но смерть на рассвете —

Что это такое?

Ответьте!

Мужайся, человек. Гляди вперед:

Ты разогнал колеса маховые.

Ты возбудил прогресс — тебя несет

Новорожденная стихия!

Не жалуйся на время — и потерь

Не числи. Адским пламенем и паром

В младенчестве ты обдан. Что ж — поверь,

Что с дьяволом спознался ты недаром.

И всё недаром. И утраты — впрок,

И красное и белое каленье —

Чтобы когда-нибудь ты превозмог

Позор и ужас самоистребленья.

Солнце июня. Вечные плиты.

Немощный речью,

Я на коленях — очи открыты

Свету навстречу.

Словно подернут беглою тенью

Лик милосердный.

Словно томится чуткое зренье

Кровью вечерней.

Близится смута — дань роковая —

Рядом же с нею

Имени милого не называю,

Будто не смею.

Только б лучи твои осияли,

Солнце, молю я,

Ту, что навеки — рыцарь Грааля, —

Ту, что люблю я.

Знаю, ослепну — ярости правой

Душу открою! —

Ты ж облеки ее ранней зарею,

Тенью полдневной,

Ты обойди ее этой кровавой

Близкой бедою!

Солнце июня. Вечные плиты.

Немощный речью,

Я на коленях — очи открыты

Свету навстречу.

По стопам комет астральных,

астрономы, путь мой смерьте.

Я взрывной волной столетья

брошен к призрачным мирам.

Я единожды и дважды

выздоравливал от смерти.

Верной гибели не ведал:

от любви не умирал.

Там, на приисках небесных,

я решал бы дело миром,

Жизни, смерти и бессмертья

познавал бы торжество,

Если б только не белел бы,

не царил в моей кумирне

Белый камень, белый идол,

наважденье, божество…

Молча требует молитвы,

вымогает жертвы страстной,

Ждет, чтоб я обрезал крылья,

долго кровью истекал…

«О конечно же, мой ангел,

как ты дьявольски прекрасна!

Вены — насухо, гляди же,

бессловесный истукан!»

Да, я пел в полях беззвучных,

выплывал в морях бездонных,

Возглавлял посольство света

в шахтах, в угольной ночи.

«О конечно, всё, что хочешь —

стайкой вьются купидоны…

Все цветы — под нож садовый…

Не молчи же, не молчи…»

Это с миром прощается окровавленное светило,

Тенью Горы Священной город мой осеня.

Тени цветут — мерещатся мне звериные рыла —

Порождение черного и бесстыдного дня.

Тьма расцветает роскошно — хризантемою

траурной.

Поспешите, ценители, любоваться и обонять!

Невозможное зрелище — совесть земли

отравленной:

Ни унять — ни насытить — ни убить — ни обнять!

Звон отдаленный колеблется,

Медлит в пространстве пустом.

День догорает и теплится.

Падает лист за листом.

Мерные звуки истаяли —

В парке померкли пруды.

Мраморные сандалии

Брошены у воды.

В память утраты божественной

Нынче при первой звезде

Абрис колеблемый женственный

Чудится здесь на воде.

Осенью связи расторгнуты.

Осенью страсти мои

Благостным пеплом подернуты.

Осень. Беду затаи.

Книга. Алмазы — с подсвечника.

Вымысел — здесь, наяву.

Скифа, безумца и грешника,

Братом своим назову.

Страстного мира исчадия,

Непоправимая грусть…

В пустынь Святого Зачатия

К старцам прозрачным толкнусь.

На голову покаянную

Копоти мгла опадет.

Не огласится осанною

Каменный тягостный свод.

В душу мою из-под купола

Очи упрутся — колом:

«Прибыло ваших — не убыло!»

Ведает духом и сном.

В угол — ко дьяволу, аспиду —

Фресок пылающий бред.

Будь ты и распят — и распяту

Нету спасения! Нет.

Слава растет колокольная,

Звонницу в пыль разнося.

Гневом создателя

дольняя

Жизнь озаряется вся!

О богородица, дева Мария! —

Розой на зыбкой и влажной тропе

Жизнь моя стелется в тщетном порыве

К свету безгрешного неба, к тебе.

Мгла ли расступится в сполохах зарев,

Или свое отгрохочет проза —

Гонит бессонница в пьяном угаре

Блудного сына к твоим образам.

Изнемогая в жестоком похмелье,

Я прислонюсь к косяку, у свечи,

Пламя зажгу, и в церковном приделе

Вспыхнут над иконостасом лучи.

Скажет мой голос: «Пред светлые очи

Птицей, подстреленной в райском саду,

Сбывшейся явью чернейших пророчеств

Вот я к тебе и явился в бреду.

Виждь и возрадуйся — праведник ярый,

Сдавшийся ныне на милость врагу,

Изнемогая в бессонном угаре,

Мстительных слез удержать не могу.

Ожесточили хулы и наветы

Сердце мне слабое! О божество,

Дай мне терпения, чистого света

От милосердия твоего!

Или и впрямь предначертано богом

Злобно гасить вдохновенья порыв,

Чтобы певцы в наважденье жестоком

В кровь расшибались, едва воспарив?

Так и со мной. Оклеветанный кем-то,

Я оступлюсь у могильной плиты,

В заупокойных молитвах отпетый,

Не удостоясь твоей доброты.

В царство теней на свое новоселье

Перенесусь, словно вихрь, на лету,

В пьяном угаре, в бессонном похмелье

Изнемогая, покой обрету.

О богородица, дева Мария! —

Розой на зыбкой и влажной тропе

Жизнь моя стелется в тщетном порыве

К свету безгрешного неба, к тебе».

Небо, снежинками звезд запушенное,

Глухо бормочут колеса вагонные —

Слышу сквозь дрему их песню унылую,

Грузию вижу, родимую, милую;

Вижу на персиках лунные тени я, —

Здравствуйте, персики в первом цветении,

Здравствуйте! Сердцем я ваш!

Вмиг оборвалось, как сны обрываются,

Всё, о чем в детстве незрелом мечтается,

Треснуло что-то… Но в шум утомительный

Новые звуки ворвались стремительно:

В них ликование, в них утверждение…

Вижу на персиках лунные тени я,—

Здравствуйте, персики в первом цветении,

Здравствуйте! Сердцем я ваш!

Снова душа, словно птица небесная,

Страха не зная, летит в неизвестное;

Снова я тот же, в пустыне затерянный

Путник, сквозь ночь проходящий уверенно.

Прочь, безнадежность, неверье, смятение!

Вижу на персиках лунные тени я,—

Здравствуйте, персики в первом цветении,

Здравствуйте! Сердцем я ваш!

Сад цветущий снится… Ты, как прежде, — там…

Снова — как убийца… Снова — по пятам…

Солнце — в тех же тучах… В листьях — та же тишь.

Мучишь, мучишь, мучишь… И не пощадишь…

Вечно, как однажды… Потому что — ты…

Жажду, жажду, жажду… Слышишь — как воды…

Что ж, тебя потешит… Мне — погибель, яд…

Похороны те же… Та же ектенья…

Свиток в ладонях сжимая пергаментный,

Ангел на землю взирал безутешную.

Что же, прощай! Зря поверил я в памятный

Вечер с серьгою алмазною грешною!

Шепчут моления губы бескровные —

Он еще вспомнит величие горнее!..

Замки Грааля с Лидийской часовнею

Рухнули, — вспыхнуло пение скорбное…

Как побледнела мечта остраненная,

Равная небу в лазурном сиянии,

Облако с тополем — музыкой стройною

В дымке азийской, в плену расстояния!..

Ангел пергамент держал, — продолжением

Листья взлетали — не с ними ль терзаемся?

Верил я зря. Мы томились сближением

Зря, — и отныне навеки прощаемся!..

Вихри янтарные занавесь смяли,

Вечер от страха дрожит и стеснения,

Ветер стихает — и розы увяли…

Что же, прощай! Навсегда! Без сомнения!..

Тайная принцесса —

Инеса, Инеса.

Кто ее ни встретит,

преподносит дар свой.

За ее лукавство,

за ее дикарство

От придворных лесть ей,

от поэтов — песня…

В мире католическом

За такое личико

Не жалеют царства…

Издавна в Кастилии

Есть стальное, сильное

От любви лекарство…

Ах, Инеса Кастро,

Инеса Кастро!..

Лишь тебя приглашаю, поэт. Я в слова твои вник,

Твой собрат, сопевец твоих нот, книгочей твоих книг,

Соблюдатель твоей тишины и слуга твоих музык.

Приглашаю тебя: углубись в листопадовый шум.

Я на радостях осени — душу свою отдышу,

Как при слове «ступай!» из тюрьмы выпускаемый узник.

Зазываю тебя. Поджидаю тебя. Заходи.

Не полы, а поля в моем доме. И нам впереди

Светят россказни и воркотня пожилого платана.

И — сквозной, продувной лицедей на подмостках полян —

Танцевальник изрядный, недюжинный, даром что пьян…

Я резвее и ветреней сроду не знал шарлатана!..

Так пойдем же вдвоем. Нам дорога — целебней бинта.

Раньше — полчища туч надвигала на нас темнота,

А в дальнейшем, увы, легион их и вовсе несметен.

Мы с тобою поэты, а значит, светилу родня:

Кость от солнечной кости и плотью — огонь от огня.

Пьем во здравие солнца, ему восклицая: «Да светит!»

Шут на площади,

Где твоя нищая труппа?

Выпал птенец из гнезда — рот разевает —

Белая ниточка тянется — крик одинокий…

Брось балалайку:

Не видишь — колышется площадь под нами?!

Еле ноги уносит пустынник босой — его

Пуля-пчела догоняет —

И так в переулок загнули.

А вон бежит барабанщик и костью берцовою

машет,

И барабан сам собою

Трепещет, трепещет, трепещет.

А вон бежит и визжит, убегает мясник —

Так от него убегал недорезанный боров.

Площадь колышет Алкея.

В его челноке — я.

«О госпожа, госпожа!» —

Госпожу догоняет служанка.

«Деньги мои!» —

Врассыпную

всех

догоняет

торгаш —

Десятью десять пальцев широко растопырил…

«Кто тут бубнит и чья тут посудина?» —

Интересуется некто.

Отвечать ему некогда.

Пусто на площади вмиг.

Выпуклая брусчатка

Блещет теперь янтарями початка.

Я опускаю прозрачное веко,

Чтобы кругом разлилось ханаанское млеко.

Посланы мне

Праздник и бедствие —

Бредни мои наяву.

С красным полотнищем узкое шествие

Движется через Москву.

Были записаны в книгах великих

Соединившие разноязыких

Неслыханные слова:

БЛИЖНИЕ — БРАТЬЯ — БРАТИШКИ — БРАТВА!

Эти легкие руки слепца

Над осенним простором…

Родная!

Что ж заплаканного лица

Запрокинутого

не узнаю?

Я вовек — над твоею судьбой —

Вдаль прозрачнолетящая бездна…

Ты ли, солнечная невеста,

Стала черной рабой?

Слезы выстудит стужа-зима.

Вся — сиянье и тьма,

Подойдет — пропадет.

Подкрадется.

Белый траур накинет — фату.

И тогда я умру на лету

Над простором твоим —

где придется.

На снега оседая, как мгла,

Среди мраморных плачущих ветел

Я коснусь голубого чела,

Стану одаль — и сгину.

Я, ветер.

Все оплывы снегов и литье…

Всё, от века чему научилось

Слишком нежное сердце мое,

Возросло, как волна —

и разбилось.

Я всегда. Я везде.

Но теперь

Только дайте две теплых ладони —

И спасите меня от погони —

Отворите мне дверь!

Был достоин спасения Каин,

Погибающий между людьми…

Ты сначала спаси,

А потом пойми —

Здесь

причастие таин.

Я летаю — я прахом лежу.

Всё земное в себе совмещаю —

Лишь себе ничего не прощаю,

Лишь тебя никогда не сужу.

Умираю,

об дверь разбивающий лоб.

О, прекрасные ваши ладони!

Голубые снега,

И взрывают сугроб

Благородные кони.

И летим — поверх

Снеговых дубрав,

И заря — аах! заря! —

Миндальный цвет, —

Смертью смерть поправ.

И печали нет

У застылых вод,

У заснувших трав.

Зашатался и встал

Алый лес знамен.

Колокольный звон

Разделяться стал.

Колокольный стан,

Перед ним — другой.

Стой!

Пока разбиваются колокола

И земля расстилается, пенно-бела, —

Не забуду, пока я живу,—

Вся равнина в холмах

разошлась по шву.

И шатнулись и охнули

Снеговые леса,

Будто уши оглохли,

Ослепли глаза…

А потом

шел поток

без дорог,

наповал

Всё топил

и за валом выкидывал вал.

То — Свобода. Такая…

ЕЕ ты пророк —

Не узнал? Ну еще бы!

Гляди не гляди,

Дай ей душу,

Хоть сам пропади,

У начала дорог.

Это так разрешилось

Средь белого дня

Молодого столетья

На чистой заре.

Это в горле

Стояло тогда у меня.

Позовите, пожалуй, Гюстава Доре…

Я же должен облечь

Это месиво плеч

И голов —

Целомудрием слов.

Колокольная молвь.

Колыбельная мгла.

А свобода выходит из волн,

Как наяда бела.

То обычай ее —

О заре

Омываться в крови…

Будем сказки рассказывать

О добре,

О воздушной любви.

Это слишком вблизи.

Дай, судьба, отдохнуть.

На глаза наложи мне ладонь.

Вытри кровь кто-нибудь,

Отгони огонь.

Снегу дай кто-нибудь —

Долог совести путь.

А никто не открыл,

Не приветил.

Пусть орел засыпает

Под кровлей насупленных крыл.

Засыпаю. Я, ветер.

О, разве я не жажду вместе с вами

Принять наследье предков и сберечь

Дарованную нам святую чашу?

И быть на страже тех обетований,

Исполненных достоинства и чести?

И разве эта гордость не по мне?

Но, верьте, летописец вдохновенный,

Счастливый очевидец наших дней,

В свои тома многовековой кладки,

В страницы неподкупных фолиантов —

Иные откровенья занесет.

Он засвидетельствует: рухнули громады,

Сорвались скалы с мест тысячелетних,

Над миром вихрем пронеслись самумы,

Достигнув Грузии. И в них,

в их сердцевине,

Неслыханная зазвучала лира —

Души грузинской праведная песнь!

О, как же я хочу — хотя бы на день

И к нам завлечь крылатую свободу,

Расправить крылья под ее крылом!

Какая злейшая несправедливость,

Чтобы такому, господи, уделу

На белом свете, как моя отчизна,

Не выпал революции удел!

Оркестром вулканическим да грянет

Моя мечтой озвученная лира!

Метель!

Изменит слово — глаз не выдаст.

К Неве от исаакьевских колонн,

Колеблясь, шел пирамидальный слон

Сквозь призрачную взвихренность и взвитость.

Затем

Серебряная пальма Heine,

Едва ступив на черный гололед,

Вальсировала — ветви наотлет —

Я позавидовал — кому-то — втайне.

Лиловая клубящаяся мгла,

Муаром отливая и атласом,

Над городом — клянусь вот этим глазом —

Летит, срываясь с древка помела!

Свистит и рвется надвое атлас:

Расхохоталась — дальше понеслась.

Ну, вьюга! Все на воле — каково им?

Загнем за угол, постоим, повоем:

Изменит слово — горло не предаст.

Там,

Во главе всего —

Крючок басовый.

Там Ладоги просторные меха,

И дышит города орган суровый

Дыханьем петербургского стиха,

Послушным геометрии Петровой.

Знакомый горький иней на губах.

Простоволосая, о чем ты, ива?

Уже враждуют мертвецы в гробах —

Безмерна грусть твоя и сиротлива.

Как море перехвачено проливами,

Так кольцами бессонниц — эти дни.

О, если б мог я плакать с вами, ивами,

Молиться мог: Спаси и сохрани…

Напрасно всё. В рыдании органа

Уже предуготована осанна.

Идущий с миром — явится с мечом.

О скрипка ивы — над моим плечом!

Спасите!

Протащите сквозь теснину!

Всегда найдется дюжий костолом.

Куда же я? Сойду с ума и сгину

С моим самодержавным ремеслом.

Меня равнина тянет —

С ветром свиться.

Судьба, я дважды угодил родиться:

Здесь,

В эту ночь,

В ноябрьскую метель —

И там, в раю, за тридевять земель.

Что ж —

На исходе двадцати шести

И я прочел бы моего «Пророка» —

Да некому… О господи, прости

Галактиона — вот еще морока!

Порвал на ленточки: лети, лети!

Я стар, как старый шут.

Мне одиноко.

Когда над площадью взошла звезда,

Я спал в снегу:

Тепло, как в колыбели!

Чхеидзе досточтимый, Церетели,

Вас унесло неведомо куда.

Наутро шелестел молитвослов.

Горела в Лавре тихая лампада.

Я не забуду звон колоколов,

Как били их об камни Петрограда.

Я разорвал последнее кольцо,

Когда топтала пьянь жестянки нищих

С тем вдохновеньем на одно лицо,

С тем оттопыром в рыжих голенищах…

Я к паперти их припечатал:

тавры!

Потом стоял и плакал в первый раз —

За них за всех — не ведавших — молясь.

В огне, в слезах раскачивалась Лавра.

…Следил на камне росчерки метели —

Движенье оживало без труда.

Потом запели: горе не беда —

Помолодели и похорошели.

Забуду ли когда?

Я был им — брат.

Мы родились… Мы понимали — волю

С костром, и кипятком, и хлебом-солью,

С звездой ноябрьской в 27 карат —

Благословеньем нашему застолью.

Расплакался младенец — за него

Перепугался: не помри с натуги…

Однако раздышался, ничего…

Но это в поезде, там, у Калуги.

И думал я: мне больше не распеться.

И были помыслы мои чисты:

Пустить себе обойму в сердце —

Иль продавать

лиловые цветы.

Лежащий на воде тот город именитый

И пасмурен и тих. Ленивая волна

Дойдет издалека, ударится в граниты

И корабли качнет — и снова тишина.

Вечерний небосвод почиет осторожно

На тусклых куполах, на мачтовой игле.

Дредноут — как скала. Как будто судно

брошено.

Угрюмые стволы обращены к земле.

Обманчивый покой. Отчаянная вера,

Что новой стариной не станет новизна.

Незыблемо стоит железная галера —

Идет издалека высокая волна.

Сквозь клочья пен неудержимо

Корабль моя рука вела,

Как траурные серафимы,

Стремились в даль его крыла.

Я знал, что это лишь начало,

Что впереди девятый вал.

— Земля! — мне вахта возвещала,

Но я пути не прерывал.

Городам и мирам возвещаю: отныне и днесь

Нету радости той, что была и которая есть.

Только та, что — да будет! Отныне из тысяч имен

Нарекаю тебя — Меч и Пламень — до новых времен.

Пусть зола, и руины, и рухнул отеческий кров.

Меч и Пламень теперь твое имя. И Пламень.

И Кровь.

Над лесом пустым проходя невысоко,

На эти снега, где живу одиноко,

Всю зиму косилось тяжелое око

Синюшного, сиднем сидящего бога.

Зима, вы глядели, как дремлющий рок.

Окружие леса — прощальный венок,

Повергнутый у алебастровых ног.

На радостях полоз визжит, как щенок.

Он тему повел, как моцартова флейта, —

Красавицу душу спасем от погонь! —

И вихрь серебристый нескромного шлейфа

Лицо обдает, будто влажный огонь.

Широко летят снеговые разливы,

Что были недвижны и так молчаливы,

И поле поет, и серебряный куст

Расцвел от дыханья неведомых уст.

Всё сказка и слезы — и только под вечер

Дымы над деревнею — будто бы свечи.

Румянами инея лик твой расцвечен

И тмится, и меркнет — далече, далече…

Далече — так вот оно, имя твое,

О родина — стужа, погоня и воля —

Равнина твоя — кто обнимет ее,

Как лес обнимает стемневшее поле?

Что мне надо, баловню, на свете?

Просто так я закидываю сети,

Я у рыбки золотой ничего не прошу —

Отпущу на волю,

Сети отрушу.

Что мне сети или хитрые удочки?

Мне довольно и глиняной дудочки,

Чтобы странница Психея

На камне морском

Расцветала голубым цветком.

А другая — лиловая — Сирена:

«Всё прекрасно, всё блаженно, всё бренно…»

И, в душе моей

Губительные сея семена,

Всё мирит и равняет она.

На краю земли, и моря, и рая

Обитаю — блаженно умираю —

И поэтому, наверно, никогда не умру.

Яхта белая кренится на ветру.

На камнях чернокожих и соленых

Я ведь тоже — лепесток — совсем зеленый!

Только лепет или клекот мне гортань холодит —

Оттого что бьется вымпел

И лепечет — и летит!

Полдень усердствует…

Даль — нараспашку.

Сотни стрекоз стрекочут окрест.

Воздух царапает, словно стекляшку,

Слаженный стрекозиный оркестр.

Полдень вином опьяняет весенним.

Розами выстлан сухой небосклон.

Этим горячим, нежным цветеньем

Облак —

пингвин белоснежный — сожжен.

Заполыхавший запад заполнен

Безукоризненной голубизной…

Стих, как бокал, подымаю за полдень,

За лазурный, звенящий зной!

Зной этой ночи нарушил мой сонный регламент.

Розами сад был укутан до самого горла.

Всюду виднелся разрушенных теней орнамент.

Море дремучее пело и камни прибрежные терло.

Медленно плыл я, и «Даланд» стоял над волною,

Словно Нарцисс, очарованный собственной тенью.

Темные лавры томили меня и влекли за собою,

Лунные лилии их стерегли в отдаленье.

Я возвращался на родину новой дорогой.

Поднят с постели, томился и хмурился малость.

Отчая кровля казалась такой бесконечно далекой.

Да и была ль она? Может быть, лишь вспоминалась?

Воспоминаний толпа вслед за мною летела.

Ленин, Москва, Петроград, Кремль… И в дрожанье и в стуке

«Даланд» волну рассекал, и Черное море кипело…

Взгляд затуманили первые слезы разлуки.

Пустыней овеяны камни нагорья.

Спускается Фазис к прохладному морю,

А Мтквари — к другому, и оба теченья

Пустыне возвышенной — вздох облегченья.

Я слышу, как плачет разбитый Мухрани,

И камни Тамар, и мертвый Гелати…

И Картли, молящая о состраданье,

О славе скорбит — об утрате…

Я помню, в горах над ветшающей Мцхета

С моею душой разговаривал ветер —

Он слышал ибера и хетта,

А времени он не заметил.

Слова, будто пламя, сносимое ветром,

Слетали порывистым метром,

Ущелие Итрии у перевала

Волчицею мне подвывало…

Но дивное солнце, четвертое в хоре,

Широко рассыпало стрелы Эрота

По всей усыпальнице отчей,

И сонная нега Средиземноморья

Туманит грузинские очи —

Я славлю беспечность народа!

Как часто я слышал: мой Джвари старинный,

Где ныне безлюдно и поло,

Звенел на скале, будто арфа Эола,

И пел, как фарфоровая окарина!

Вечернее теплое море кругом.

То ль облако, то ли большая вершина,

Как рыба, стоит на востоке ночном.

О родина, горы твои не видны,

И в сторону ночи торопится «Даланд» —

Я вижу любимые сны.

Что мы именуем так пышно…

А это —

Легчайшие прикосновенья богини:

Гармония тайная мир поверяет.

За всё

я спокоен —

и бунту подобно

Спокойствие духа в миру помраченном,

И ясность покоя

людей соблазняет.

Но солнце восходит. И — солнце за солнцем —

Над миром идут чередою свободной,

Не ведая вовсе цепи арестантской,

Сего вожделенного звона и блеска…

И ты будь свободен, как шествие это:

С тобой говорила Гармония-дева.

Когда ты послала на казнь Робеспьера,

Улыбкой кривой улыбнулась Химера.

Он шел, чтобы кончить то самое дело,

Что в нем завершилось и окаменело.

Туда — сквозь толпу — к эшафоту — к началу,—

Как мастер безумный, как мастер усталый.

И площади всей барабанную шкуру,

Взойдя на помост, оглядел он понуро.

Скопленье живого, подвижного люда

Опять справедливости жаждало люто

И воли — из рук самого фараона,

То бишь императора Хамелеона.

Превышена, мастер, возмездия мера,

И тянется всласть и зевает Химера

На фризе старинном, где время клубится.

О, бедная дева, о самоубийца!

Черная морось и полночь морозная —

Полночь святая во имя любви.

Кровь переулками хлещет венозная:

Город недаром стоит на крови.

Шорох обоев — как будто тишайшая

В доме разбитом слышна лития.

Резкая, трепетная, высочайшая

Над Петроградом — звезда бытия.

Шаг торопливый и тень соглядатая.

Дом полумертвый — с ружьем часовой…

Всё это видел и помнил когда-то я.

Воля — бездомный прерывистый вой.

Даром ли вызнала голь перекатная

Птичье — такое короткое — «пли»?

Даром ли — помнишь — бутоны гранатные

На гимназических блузах цвели?

В небо взлетает видение Города —

Огнеобъятого — в тучах ночных.

«Стой, кто идет?» О, как знобко и молодо

У парапетов твоих ледяных!

Уэллс и Джек Лондон — и лучшей

оснастки

Юности шхуна на всех парусах,

Мачты согнув, вылетает из сказки —

Прямо на рифы — и небо в глазах.

Из огня — в полымя!

Что же, я выпью

Чашу, Россия, — и в путь роковой.

Всё раскачал колоссальною зыбью

Марш

петербургский

трагический

твой —

Будто исконные связи наруша

Косного камня и гибкой воды.

Сердца восторг и потайная стужа.

Цвет облетит — и созреют плоды.

Роза ветров — на дыбы —

и пожаром

Искры мятежные ввысь взнесены.

Над ледяным и ночным полушаром

Света полоска — кромка весны.

Солнце в июне — затменье, затменье!

Умерло солнце, очей не смежив!

Гаснет июньское солнце в смятенье,

Гаснет светило, а я еще жив!

Очи у мертвого солнца открыты!

Господи, очи открыты в гробу!

Дух испустив на враждебной орбите,

Солнце в глазах затаило мольбу!

Ловят глаза за событьем событье,

Болью и мукой полны голоса.

Очи у мертвого солнца открыты!

Светят у мертвого солнца глаза!

Господи, что же творится? Откуда

Траурных скрипок прощальный азарт?

Но надрываются струны, и чудом

Светят у мертвого солнца глаза.

Боже, откуда доносится пенье,

Словно отходную солнцу поют?

Рухнув у паперти в изнеможенье,

Тихо шепчу я молитву свою.

А серафимы тревожней запели,

Болью и мукой полны голоса.

Очи у мертвого солнца прозрели!

Светят у мертвого солнца глаза!

Я ухожу. Переполнена мера.

Падают тени на бархат полян.

Где-то беззвучно рыдает Церера,

Сонные рощи укутав в туман.

Гиблый июнь неживая истома

Заволокла у осенней межи.

Снова я в Грузии, снова я дома,

Но для чего, моя радость, скажи?

Но для чего предвещает тревогу

Новая жизнь у родных берегов,

Если пора собираться в дорогу

Торною тропкой средь чуждых гробов?

Хан-петух у платана

вострит свои шпоры гусарские,

Там, где некогда царствовал

я — в хлебосольном кругу.

Не к нему ль — по балкону —

горянка, гордячка, цесарочка?

Ах, да что вы, да что вы,

она ведь спешит к роднику!..

Нынче сущая сушь:

всё повыжжено и обезвожено.

Огород как гербарий,—

бескровные листья и пыль.

Остается одно:

безнадежно просить невозможного,

Припадая к тебе,

в кукурузной соломке бутыль.

Был красив мой балкон,

пестроткаными юбками метеный.

Ныне он обветшал!..

А вдали над рекою Курой —

Франты-олухи шаркают,

шлепают пулями меткими

И возводят курки —

пир горой, пир горой, пир горой.

Здесь я плачу один,

отгороженный старыми стенами.

В захолустье дремучем

октавы мои не в чести.

Только кислый сосед

гостепринят в моем запустении:

Вашлованский князек

горе мыкать ко мне зачастил.

Заходи, дорогой!

Есть вино недурное по осени.

Я стишок отложу,

над которым прилежно тружусь.

А в Тифлисе — дворец шоколадный,

засиженный осами…

(Я горжусь тобой, Грузия!

Я, безусловно, горжусь!)

Ай да рыжие осы в Тифлисе —

с заморскими жалами!

Горожане все в жалобах:

лакомки входят во вкус…

Заходи же, любезнейший!..

Милости просим пожаловать!

(Просим милости мы…

Я горжусь, безусловно, горжусь!..)

На родине моей хоть ты одна

Не скажешь так, как говорят другие…

И будешь даже к Каину нежна,

Раз он поэт и баловень стихии.

И будут мной еще совращены

Те, что кадят передо мной кадилом,

Хотя не им, увы, посвящены

Тревоги предзакатного светила.

Прими мой дар. И строго не суди,

Как не судила ты мой первый выход.

И пусть твоя улыбка пощадит

Дарителя и дарственную прихоть.

Господи, куда б на свете

ни направил я шаги —

Мчатся мне вдогонку ветры

семилетней той пурги.

Где бы ни нашел я кровлю,

всюду потчуют вином,

А тоски своей не скрою —

виновато всё оно.

Милая моя! Я распят!

И душа моя в огне!

Ты одна мне в жизни радость —

но до радости ли мне?

Как в лесу смеркнется,

луч кольнет — скроется,

Ветер нож вытащит —

берегись, рощица!

А река-реченька —

до того скромница! —

Вышивает-шьет

и не морщится.

То листву палую

заметет в горнице,

То плывет жиденько,

вся в сырой слякоти.

А потом — вздыбится,

а потом — вздернется,

Закипит, вспенится —

и спугнет всякого.

Как сады спелые,

как сады тучные

До земли клонятся

на сносях осени,

Так валы тронутся —

горбуны вьючные, —

Кладь нести велено

водоносам им…

Помнишь ты или нет

Каралетские дни,

С гор немеркнущий свет —

Мы в раю, мы одни!

Удалось ли сберечь

Тот ликующий дух,

Иль в чаду новых встреч

Прежний пламень затух?

Ведь изнанка времен

Такова, что раз ты

Счастьем обременен —

Так прощай и прости!

Шли мы тропкой одной,

Но в лихие года

Раскидало бедой

Нас кто знает куда.

Вот и гибну в беде,

Надвигается мгла…

Где ты, милая, где?

Где приют ты нашла?

Ледяное, вороное,

Сизое.

Дальнозоркое, видать,

Око.

Вот и свиделись с тобой

Сызнова.

Никого вокруг меня

Около…

Что уставился опять

Пристально?

Не пристало тебе так

Пялиться.

Да господь с тобой, разве ж

Мыслимо?!

Просто пальцем, говоришь,

Пальцем?

Будь ты проклят! Отойди!

Верую!

Вороненое.

Револьверное.

Ветер-лучник, ветер-воин

изогнул дугою тополь.

Тени, тени, двое, двое,

конский топот, конский топот…

Погадай по картам ночи,

где маяк пронижет морок?

Что за путь, слепящий очи,

предначертят метеоры?

Осиянную — да у́зрят!

Вечно Женственная — ты ли?

Это слиток, это сгусток

слезной соли, звездной пыли…

Снежным вихрем залетели.

Закружили в танце дивном.

Мимо, мимо, —

не за тем ли? —

мимо, мимо —

паладином?..

Свободен от забот

Четырнадцатый год.

В числе его щедрот —

Ах, песенная щедрость!..

Душа еще вольна.

Но вон ползет она,

Германская война,

Оскалясь и ощерясь…

Идет мой юный взгляд

Куда глаза глядят.

Я так скоробогат

И, ах, самонадеян!..

Потом сраженье, шквал.

Я плакал, я бежал.

И в грудь мою кинжал

Вонзали орхидеи…

Вот сказки первые слова:

Орлы уснули, как орлята,—

И у орлов в часы заката

Ко сну клонится голова.

Орлы, прошу вас, не теперь,

Нет, не теперь смежайте очи!

Но спите — и огонь средь ночи

Походкой женской входит в дверь.

В дверь ваших гор и облаков

Кулак оранжевый стучится,

И знает, что беда случится,

Семейство прозорливых сов.

Но спите вы, как детвора,

Там, в ваших сумерках неверных,

И трубы ваших снов военных

Молчат, не говорят: «Пора!»

О пламя, не обидь орла!

Спасутся маленькие птахи,

Меж тем как обгорят на плахе

Два величавые крыла.

Но поздно! Перья их на треть

Ожог губительный отметил.

Не дай мне бог, как птицам этим,

Проснуться, чтобы умереть.

С веселой алчностью орды

Плясал пожар, и птиц оравы

Взлетали, и у вод Арагвы

Поникли головой орлы.

«Я видел ворона. Дрожа

От низости, терзал он тело,

Что брезговать землей умело

И умерло», — сказал Важа.

Так пером блаженно водит

Ангел третьего завета,

Ибо женщина выходит

На дворцовый лед паркета.

Прочь отброшено введенье

Книги путаной и странной

Ради этого мгновенья

Красоты обетованной!

Дай блаженному грузину

Опрокинуть возле трона

Всю цветочную корзину

Золотого Трианона!

Это грезилось в картинных

Галереях сей столицы,

В глубине зеркал старинных

Собиралось по крупице…

Боже мой, какая мука,

Блажь какая и блаженство —

Изваять — увы — из звука

Вас, о Ваше Совершенство!

Неустанно, неустанно

Возношу хвалы Киприде.

Как версальские фонтаны

Подражают Вам — смотрите!

Довин-довли…

Дева, дева,

Поглядите-ка налево…

Над грядой дубов и пиний,

Над дорожкой райской, синей

Полуночный ветер горный,

Иссиня-седой и черный, —

Конь летит — по коже иней —

Гость незваный, призрак вздорный…

И к чему такая спешность?

О, зажмурьтесь, Ваша Нежность!

Это слезы? Не годится —

И давайте «Довин-довли»

Я спою Вам, — я ведь птица —

Не люблю я птицеловли!

Довин-довли, довин-довли!

Мы оба — жильцы вселенивой вселенной —

Огарок свечи поздравляли, как факел.

В безвыходном времени — наше вселенье

Свершилось и стало объявленным фактом.

Бессмыслицу мы умножали на числа,

Мыслишки роились, плодились — не счесть их.

Ретивый уродец, хмельной и речистый,

Нас в гости зазвал, чтобы нас обесчестить…

Вернувшись домой, мы очнулись над телом

Пустым, распростертым, недавно убитым…

И счастливо так мы тогда полетели…

Ушедшей душе я служил следопытом…

Ты анфиладу белых зал

Возвысил, зодчий, и связал,

И взмыла к небесам — единой

Станицей белой лебединой!

На щебне процветает мох,

И место забывает бог,

И людям вспоминать не надо…

Луна встает — и колоннада

Подъемлется вокруг палат,

Где свет, где призраки баллад.

И полон свежести фиалок

Возвышенности катафалк:

Веков понурые волы

По плечи средь молочной мглы…

О, свет луны в начале мая!

О, нежных призраков самайа!

Безмолвье — осторожный звук —

Жемчужной туфельки каблук…

Непостижимая утрата:

Былое хорошо, как брата,

И память — пытка для меня

До бледного начала дня.

Сухие выжженные склоны.

Обломок розовой колонны.

Разрублен сад на два куска

Родными братьями…

Я друг врага. Мой закадычный враг

Во мне теснится, обмирает слева.

И плачу я, и наблюдаю слепо

Теневращенье в призрачных мирах.

Безлистые стоят мои мечты.

Их ветер бил и стряхивал гневливо.

Виктория, Далила и Годива —

Бесплотны тени, сорваны цветы…

Моим надеждам разрешенья нет.

И лилии кладбищенской расцвет,

Как смерть невесты — бел и безотраден.

Ах, как же я цветам благоволил! —

Пока и сам не умер от любви,

Враждебным другом сладостно отравлен…

Хмельной бреду впотьмах,

за мной влачится бред.

Здесь пиршествует страх

и нищенствует свет.

Скелет, опять скелет —

корявый силуэт.

О, танец костяной,

мертвецкий менуэт…

Встречаются гробы,

раскланялись — привет!

Хотят как будто быть,

друг другу машут вслед.

О, этот город-склеп

в ночи совсем ослеп…

Идут живые? Нет.

Полуживые? Нет.

В некотором царстве

приключилось вот как:

Шелковые складки

реки заструили.

Девушки купались,

наряжались в воду,

Распустили косы,

брови насурьмили…

И вода стекает…

И они — нагие…

А с горы — джигиты,

чай де не монахи…

…Мне любовь такая,

как и все другие,

Наподобье плахи,

наподобье плахи…

Вижу дом уютный

Я в тени лесной,

Над рекою мутной,

Под голубизной.

Слали мне сестрицы

Призрачный привет:

«Вы наш славный рыцарь,

Вы у нас поэт!»

Осень ближе, ближе,

И за мной гонцы:

В яростном Тифлисе

Царствуют певцы!

Качнулся экипаж на повороте,

И поклонились яблони в саду.

Осеннее село — и мир в природе.

«Прости, сюда я больше не приду!»

И склон горы в октябрьской позолоте.

И утешенье старого напева,

Где счастья нет и ничего не жаль…

Оборони его, Святая дева!

Такая в мире есть еще печаль —

Полнее счастья, благодатней неба…

Внезапно май настал: прокрался и затих,

Лишь апельсинов ветвь качает ветерок.

А так как у меня нет родины, сей стих

Я сочинил в пути, на стыке трех дорог.

Но синих парусов мой взгляд не находил

И только замечал черневшие стога.

И так как никого я в жизни не любил,

Я Францию люблю, суровых Альп луга.

Облако

Пролетает,

Будто сорванный парус.

Горный кряж — изваяние

Ветра-и-корабля.

Я заклинаю Хаос: «Цминда арс! Цминда арс!

Цминда арс Хаоси!»

Вечереет земля.

Имени твоему

Отзывается строго и слитно.

Розы жертвенные разбросаны — как мерцанье долин.

На вершинах мятежных

Почивает моя молитва.

Я твой гений,

Я Хаос:

Я форма.

Я твой властелин.

Нахлынули волной и залегли

В душе тревоги. Ворошит их ветер.

Слепая ночь и утомленный вечер

В прощальном жесте руки развели.

Какой покой настанет для души,

Лишь только Пан мелькнет лесной загадкой

И ночь навстречу бледному закату

Стремительной походкой заспешит!

В причудливом смешении цветов,

В скрещенье всепрощения и мести,

К бессмертью — от безверья и безвестья —

Я сам границы перейти готов.

И томная медлительность лугов,

И холод ветра — к ясности взывают,

Когда из Боттичеллиевых снов

Изнеженные тени наплывают.

Громоподобен колокола звон.

Виденья Гойи — как причуды Вия.

И демонами Врубель помрачен.

И Сегантини свят: «Ave Maria!»

Год — почти что годовалый,

Снеговая косовица.

Сон бесовский, небывалый

Новогодней ночью снится.

Очи слепо уловили,

Застекленные слезами:

Горя горные лавины

С перевалов оползают, —

Ущемленные в ущельях

Гореносные обвалы…

Ночь веселья, ночь прощенья…

Год почти что годовалый…

Вижу: там, в пылу метели,

Притоптали снег повальный

Не рождественские ели,

А рождественские пальмы.

Не горят на ветках свечи,

Нет орехов золоченых,

Есть — людишки-человечки

Да сердечки обреченных…

Ай да пальма — как нарядна!

Мы б под ней псалмы пропели.

Жаль, оглохли, — канонада…

В ухо винтится пропеллер…

Мы столов не накрывали, —

Люд покрошен, перемолот.

Ради бойни — с наковальней

По рукам ударил молот.

Пули, пули, пушки, пушки —

Дух в мехах кузнечных сперло.

А на ветках, глянь, игрушки

Все привязаны за горло…

Тронул ветер чью-то душу,

Раскачал, и стало видно:

Из нее торчат наружу

Все «убий», «украдь», «завидуй»…

Эко диво — грех не в нове!

Много трачено стараний

Сделать мирных, невиновных —

Дел заплечных мастерами…

Кто на промысел палачий

Не польстился, словно Каин,

Тот слезами сердца плачет,

Пес бродячий их лакает…

Заутрело, прояснилось,

Раздышалось с непогоды…

Ах, бессонница приснилась

Этой ночью новогодней!..

И губы вспыхнули — рубин!

Я проклят, я убит!

А смысла нет — лишь гнев один

Так праведно кипит…

Мой бог и тысяча богов!

За что? Узнать нельзя?

Гнев — разрешение оков,

Творящая гроза!

И слова молвить не дает!

Пускай гроза меня убьет,

Пускай мне кара суждена

Такая, как она!

Луна чиста до белого каленья,

И свет пульсирует, как бы висок.

Стоят деревья, преломив колени,

И тени чертят голубой песок.

Сегодня амфоры времен разбиты

И полон призраков дворцовый парк.

Сыны земли скользят, как селениты,

Из голубого света в сизый мрак.

Войска — знамена — тело на лафете…

И пусто. Женщина стоит — одна,

Как бы душа последняя на свете,

И милосердие, и тишина.

«О, дни мои!..» Но замирают пени,

И слезы светятся, и созданы

Сердца прекрасные во искупленье

Непоправимой роковой вины.

Духанный отблеск пал на берег

С причалами плотовщиков,

И ворон — важен и толков —

С Мадатова взлететь намерен.

И гонит, гонит зимний вечер

Гул тостов в сторону тюрьмы,

А сазандари рвет и мечет

Во славу пьяной кутерьмы.

Я снегопадом забинтован,

Кружусь — и кругом голова.

О, лишь бы длились Саят-Новы

Тугие, ржавые слова!

Душа куражится и плачет,

И в ожидании весны

Удачу клонит к неудаче

Сквозь пиросмановские сны.

О, лишь бы зиму восвояси —

К Метехи, к дьяволу, к тюрьме,

Чтоб сазандари, горд и ясен,

Слагал осанну кутерьме.

Мы, полуночники, не вправе

Свой жар до времени гасить.

О, сколько еще вольных здравиц

Осталось нам провозгласить!

Вино туманно-голубое,

Шопена гордая молитва,

Колеблемая над резьбою

Чернофигурного пюпитра.

Пока мятутся

Паганини

Неистовые заклинанья,

Стоят — листа не проронили —

Осинники над Алазанью.

Порыв мятежный и высокий

Равнине той себя вверяет,

И шелестение осоки

Все страсти умиротворяет.

Отчизна песни не отвергнет,

А слезы непроизносимы.

Как пламя, вспыхивая, меркнет

В ресницах Алазани синей!

Смеркается. И снова на меня

Нахлынуло былое наважденье.

Губительнее яда и огня

Лобзанья мглы, теней прикосновенье,

Рука к руке боготворимой льнет,

Гардины не надышатся дурманом,

И в каждом доме — ночи напролет —

Влюбленные бренчат на фортепьяно.

А сколько женщин в смутном далеке

Укутается в сумерки, как в шали!

Тень промелькнет за ними налегке

И к небу беспечальному отчалит.

Средь суеты и будничных невзгод

Я так мечтал перенестись в Равенну!

Но музыка лишь в ночь под Новый год

Решается вполне на откровенность.

Сплетутся руки на экране стен,

Затмит окно внезапность поцелуя.

Так в «Лоэнгрине» вопрошает тень

Другую тень. Так тишины прошу я.

Одну жемчужину дождя

И просветление лазури

Нам оставляют, уходя,

Огонь и мрак грозы и бури.

Нет, не ходи в ученики

К забывчивому просветлению

И временности вопреки

Прильни, поэт,

К иному гению…

И гения в счастливый миг

Не конченное изваянье

Являет совершенный лик —

И пропадает, как в тумане.

Так возникает Петербург —

Видение над топью реет —

И сердце от январских пург

И молодости — леденеет.

Свободой той — искушена

Национальная рутина:

Прозрачны горы — и видна

Вся необъятная равнина.

Я принял черноту небес

И синий снег, цветущий кровью,

И на плечи

наследный крест

Взвалил с надеждой и любовью.

И неминуем и затвержен

Путь восходящий крестный тот…

Горит одноэтажный Нежин.

Там выстрелы: ночной налет.

Огонь — и вьюга — и без крова

Замерзнут погорельцы те.

А тут не легче: катастрофа

От города в полуверсте.

И возникают строфы Данта

Размерные — поверх страстей, —

Пока обшаривает банда

Живых и мертвых вдоль путей.

А ужас — весь — на детском бледном

Лице…

«Нательного креста

Не тронь!

Carthago exegenda!» —

Тебе слетает на уста.

Опомнился — и сторонится,

И пропадает негодяй…

Преображается — и снится.

Останься, время, и пылай

В глазах, отныне озаренных!

Огонь колышется стеной.

На крыльях черных опаленных

Лети, мой ангел, надо мной!

Порядок призрачен — и строг.

Плывут небесные армады

На вечереющий восток —

Без флагмана и без команды.

И в ясность привести пора

Видения, воспоминанья.

Дредноут — синяя гора —

Воинственные очертанья.

Но я представить не могу

Того, что помню… понимаю…

Челнок истлел на берегу,

И борозда в песке — прямая.

Но как торжественно горят

Небес прогалы долевые

И сумрачных и сизых гряд

Края кудрявые кривые!

Так блещет флотская латунь.

Салют победы! Стоп, флотилия!

Нас обнял берег, как июнь,

Как возвращенная идиллия.

Пустой духан. Попутчик хмурый

Не веселеет от вина,

И, очевидно, правы суры,

Что ненависть на всех одна.

На всем разлив ее безбрежен.

«Как холодно», — он молвил вдруг

И поднял взор — и вспыхнул Нежин,

И озарился Петербург.

Ему вина я налил. Бурку

Накинул на плечи. «Мерси, —

В ответ он благодарно буркнул,

Продрогнув на святой Руси. —

Вино без крови, дом без крова…»

— «Мне в Имеретию, а вам?»

А он молчит: примерзло слово

К его страдальческим губам.

Однако верно: дом без кровли,

Совсем пустой — и мы вдвоем.

Лишь филина глухие вопли,

Да небо смотрит ноябрем.

Хозяйка где? Была — пропала.

Кто плачет там? Немой слуга?

Темно и ветрено. Опала

Листва на синие снега.

Какой слуга? Так плачет Демон,

Когда смирится гордый дух.

Душа летит к своим пределам,

Распространяющимся вдруг.

Порою смутною ночною —

Как мальчик в зыбке лубяной —

Рыдает Демон за стеною,

Опомнясь на земле родной…

Похмелья легкая прогорклость

И спутник строг — но ясно мне:

Безвыходная твердь расторглась —

Блажен рыдающий во сне!

Так что же делать? Рифмовать

Послушные воспоминанья?

Единственная благодать —

Освобожденное страданье?

Не это, нет, я величал

Свободою — свободы крестник,

И безвременья янычар,

И будущего провозвестник!

Когда в Цицамури убили Илью,

С ним нехотя век величавый скончался.

Но мост феерический в небе качался,

Когда в Цицамури убили Илью.

Здесь раньше цвели пасторалей луга,

В садах пожинали плоды просвещенья.

Как трудно найти мне слова утешенья,

Как просто я пел и влюблялся тогда.

А время войну предвещало садам,

И дни, как в театре, меняли обличье,

Но славных имен роковое величье

Гремело по весям и по городам.

Настал год восьмой. Но грядущий пример

Маячил мне тенью лишь в снах вожделенных:

Плыл «Даланд» по волнам восставшей вселенной,

И ветер пророчил мою «Crâne aux fleurs».[21]

Вы обитель свою нарекли «Пимодан».

Пусть всегда ее красят цветы Деляроша.

Нас любви и чудес убаюкал обман,

Зеленеющих лавров недолгая ноша.

Это время нам светит, как чистый кристалл!

В каждом жили Лозенов и Брюммелей грезы,

Но куда-то исчезли из праздничных зал

Живописцы, поэты и девы-мимозы.

А слепые потоки тех памятных дней,

А слепые потоки, легки и прекрасны,

Нашу жизнь украшали легендой теней,

Скромный домик сверкал, словно замок алмазный,

В нем мы спорили громко о сути вещей,

В рифмах века искали грузинские ноты.

Где сегодня игравшие в жерле ночей

Эти «крылья валькирий» и эльфов полеты?

Завершен этот путь, весь в колючих шипах.

С той поры по каким нас путям не носило!

А теперь я один, как церквушка в горах,

Провожаю предсмертной улыбкой светило.

Горит в огне любовный лепет…

Слова оставили меня.

Клубится мрака черный лебедь

Над красным лебедем огня.

Погибли милого былого

Несбывшиеся письмена.

Любовь — как поле Ватерлоо.

Возмездье. Утро. Тишина.

Взывать к прошедшему напрасно,

А будущего — не хочу.

Кругом — растерзано пространство.

Оглядываюсь и молчу.

Горят безумные посланья —

Огнем надежду утоли!

Опять — рекой — воспоминанья

Нахлынули — и понесли…

Поэта блажь — он часто вспоминал

Тебя, и вот сравненье: ты и осень.

Напрасно луч я в яхонте искал,

Увы, и он пропал, и ты, и осень.

Сегодня ночь бежит, темным-темна,

И Вельзевул усердно ветры гонит.

А ты сидишь и плачешь у окна,

Любовь ныряет, как челнок, и тонет.

Но памяти в беспамятстве служа,

Пощады друг у друга мы не просим.

Пустыня — сердце, но родник — душа,

И снова: ты и осень, ты и осень.

Глициния. Лестница витая.

Осыпавшаяся листва,

Чеканная и золотая,

Лежит воздушно — как слова.

Над городом простерта

слабо

Мерцающая пелена,

И ранних сумерек баллада

Тому причина и вина.

Их бледно-розово-янтарный

Меня тревожит колорит

И больше, чем пожар Верхарна,

Воображенью говорит.

Предгорья — караван печальный.

Бредет обитель «Саване»

Вослед сутулой Арсенальной

Неведомо куда

вовне.

Страшись метафор, как навета!

Стояли обе — а потом —

Одни водовороты света

На месте ровном и пустом.

Открылся берег протяженный,

Раскат на северо-восток,

И сумрак сизый, свет тяжелый

На краски города налег.

И ты — единственная милость —

Как я тебя уберегу? —

Мне на мгновение явилась

Седая — в пепле и в снегу.

Разлад, погибель и сиротство…

Не надо!

Боже, ослепи…

Прости…

Дай — видеть,

быть,

бороться,

Благослови и укрепи!

Мтацминды остов.

Небосвода

Свет уходящий — и туда

Ведут ступени эшафота,

Как пишут эти господа.

Не поведут их на закланье,

И Час Судьбы они проспят —

Но, взыскан прежде

и заране,

Пророчествующий распят!

А непосильный крест разлада

Давно и строго утвержден.

Постой, постой, моя баллада:

Не спит мой город,

верит он…

С мечом кровавая Беллона

Стоит на древнем берегу.

По всей земле цветут знамена,

И время согнуто в дугу.

Мы гнали поезда к Тавризу

И воли наглотались всласть,

И в жертву новому Фазису

Кровь наших братьев пролилась.

Кипят Тбилиси и Батуми,

Мятеж с природой говорит,

И, как высокое раздумье,

Орел над родиной парит.

А в дальнем и глухом приделе

В невозвратимой тишине

Тонул и плыл Светицховели

При бледно-огненной луне.

В туман окутанная Мтквари

Идет, влекомая луной,

Между домами и церквами

Широкой призрачной волной —

И с тихим лепетом безумья

Уснувший город залила…

Ночь — ни звезды. Луна-колдунья,

Вода, кресты и купола.

Мы гнали поезда к Тавризу,

Объяты искрами и тьмой,

По вдохновенному капризу,

По зову вечности самой.

Мы вызвали землетрясенье,

Раскалывая пласт о пласт,—

И мысль о собственном спасенье

Презренье вызывала в нас.

А свечи гасли и горели,

И, весь сияющий насквозь,

Тонул и плыл Светицховели,

Как бы сиреневая гроздь,

А там отцы мои святые

Без ропота на божий гнев,

Уже по плечи залитые,

Поют, светильники воздев.

А мы убитых отпевали,

Гнев воссылая небесам…

И вторит литургия Джвари

Святым умолкшим голосам.

Кто захаживал к Дьяволу в гости,

Пыль будил на шагреневом томе?

Здесь бряцали берцовые кости

На потребу каких анатомий?

Над ретортой, в углу паутинном,

Кто, как Гёте, искривливал губы

И выкачивал спиритус винный

Из глубин перегонного куба?

Кто подкашивал стебли растений,

Роз тепличных, невинных, капризных?

Среди молний, ударивших в стены,

Год двадцатый распался как призрак.

О друзья, лишь поэзия прежде, чем вы,

Прежде времени, прежде меня самого,

Прежде первой любви, прежде первой травы,

Прежде первого снега и прежде всего.

Наши души белеют белее, чем снег.

Занимается день у окна моего,

И приходит поэзия прежде, чем свет,

Прежде Светицховели и прежде всего.

Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?

Лишь последнего жду я венка твоего,

И уже заклинанья срываются с губ:

Жизнь, и Смерть, и Поэзия — прежде всего.

Отпразднуем весны приход

Дождем цветов и апельсинов.

Веранду скоро оплетет

Живая изгородь павлинов.

Мы ночью в темный лес вошли.

Но среди вспышек и свеченья,

Как ни старались, — не нашли

Цветка, чье имя — Утешенье.

А юноши искали клад.

По птицам били из двустволок.

Перепугали всех подряд,

Выскакивая из-за елок.

Был нами улей разорен.

А юноши оленя гнали.

Ланенка раненого стон

Раздался вдруг… и все рыдали.

Тени лунной ночи, склоны

Гор над ними, темный ряд

Тополей — и восхищенный,

От вина горячий взгляд…

Вдруг, недолгое виденье!

Жаркий летний день, Версаль

И Манон Леско — смятенье,

Страсть и вечная печаль.

И неслись галопом мерным

Наши кони и сердца:

Площади, дворцы, таверны,

Вновь таверны без конца,

И лучей рассветных ласка,

И, как в призрачном кольце,—

Светло-голубая маска

На единственном лице…

Туман тумана гуще — без изъяна,

Без отмели малейшей. На ветру

Прыжки кустов сравнимы с кенгуру,

В осиннике бунтуют обезьяны.

Лес обречен костру, как еретик.

Огнеопасны лиственные ткани.

И ураган, что ранее возник,

Находит силу в новом урагане.

Того гляди — весь лес испепелят,

Пока откуролесят и умчатся.

Ах, дал бы бог — пусть остров, пусть Камчатка,

Окраинная мнимая земля!..

Умолк навеки менестрель —

Певец Прекрасной Дамы.

Да будет боль моя острей

Бессонными ночами.

Зато раздолье воронью —

Накаркается вдоволь,

Дух музыки предав огню

У Пушкинского дома.

Но не замолкнет наша кровь

При этом обороте,

И Феникс возродится вновь

В земном круговороте.

О, без тебя никто уже не вправе

Искать себе

бессмертья торжество.

Склоняюсь пред

вечнозеленым лавром

Державного

престола

твоего.

Твой жребий ясен.

Выбор обеспечен.

Всё суетное на земле поправ,

Твоя

святая лира

будет вечно

Звучать на страже

Света и Добра.

Тень расправы скользнула по стражам Невы,

По их львиным телам, по их лицам невинным.

Провисают мосты на быках теневых,

И под эхом шагов не скрипят мостовины.

Размешалось, разбавилось Млеко Пути

В этой блеклой ночи, в этом воздухе сиром.

О, послушай, любимая! Знаешь ли ты,

Что за птица кричит — Алконост или Сирин?

Опустилась вещунья каких катастроф

На граниты Невы, на извечные камни?

Перед полчищем искр от солдатских костров

Даже полчища звезд попригасли покамест.

Распахнулся пожар. Чтоб поведать о нем,

Допустимы слова моей истовой речи —

О повадках воды, напоенной огнем,

О повадках огня, негасимого в речке.

Мною будет описан восторженный гнев,

Раз мы жили стремглав и светло умирали.

По горящей земле в полноводном огне

Как ты свято скакал, о мой добрый Мерани!

Не та ли приснопамятная осень

(О, не мороз, не стужа, а она!)

Решила навсегда вопрос вопросов —

Быть иль не быть? И выжила страна.

Во здравье солнца и себе в награду

Подъемлю чашу, полную огня.

Поверх барьеров Родины и Лада

Мой демон вновь напутствует меня.

Крыльями новые машут Мерани,

Смотрят с надеждой в крылатые дни,

Жаждут паренья мечты, и заране

Чуют наездников смелых они.

Чуют, что стали дороги короче,

Чувствуют века гигантский прыжок…

Вой проводов телеграфных клокочет —

В воздухе ветер зарницы зажег.

Споры о будущем, вести Версаля

В гомоне радио, в грохоте рельс

Эхо до нас донесли, разбросали…

Всё остальное доскажет Уэллс.

На веселом пиру я, поэт, сообщаю вам это:

Нет бессмертия, кроме бессмертия слов.

Только слава моя будет вечно основой основ.

Всё иное — ничто, кроме славы поэта.

Раз мне крылья даны, перестану летать ли?

Кто мои самородки продаст или купит?

Пью за ваши таланты, друзья-дилетанты,

Свою полную жизнь,

ее пламенный кубок!

Шел шажком да шагом, шел походкой тяжкой.

Словно мокрый, хворост, распалялся туго.

Оглянулись — вот он! Увидали — тут он! —

Сводник малой спички с динамитной шашкой.

Всё в округе выжег жаркими делами.

Обуял пожаром сразу всё на свете.

С гор дошел до моря, ненасытный,

вот он!

Оказалось: Факел.

Оказалось: Светоч.

Оказалось: Пламень

Революционный.

Архангельские трубы.

Опалимо — всё.

Руки отрублены

У нимфы Калипсо.

Догорел небосвод,

И заката печаль

Горный ветер несет

В даль, в бескрайнюю даль…

Мы встречаемся вновь

На дороге во тьму.

Снова память, любовь

И надежда… К чему?

Над твоей головой —

Солнца вечного свет,

Слышу голос я твой,

И покоя мне нет.

День прошел и исчез,

Сгинул в небе пустом,

И задумался лес

Величавый. О чем?

Дождь или снег? Нам старости края

Приснятся, будто край пустынный, отчий:

Дорога жертв — и высочайшая

Звезда над нею в недрах полуночи.

Алмазно-черный мреет Люцифер,

И Вифлеема нет еще в помине,

Еще в потемках безначальных вер

Влачится дух… Горит звезда гордыни!

Отчизна Люцифера, ты песком

Затоплена, бескрайним и безмолвным.

Был Назареянин нам не знаком.

Он шел позднее. Поверху. По волнам…

Беда! И наше дело — сторона…

Как проклятые — меж пустынной солью

Блуждаем мы — и сладостью вина.

Меж сластью бытия — и крестной болью!

Снег, словно добрый кастелян,

Для празднества раскинул скатерть.

А вышло — буря, гром раскатов,

Опустошенье по столам…

Хрипя, воинствуя и скалясь,

Исчадье этой ночи — мгла

В ущелье всё превозмогла.

И демон корчился на скалах…

Тебе ли, ангел, здесь молиться,

Слетев с небесной высоты,

И траурному платью литься

На горельефы и кресты?

Спасла ли ты Буонарроти?

Прими блаженные слова…

Последняя во всей природе

Святыня теплится едва.

Черный дым, ночной туман

Застилает Дагестан.

Выше, выше стали башни

Небосвода и Нестан.

Помнишь, как луну качало

Бурной ночи опахало?

«Где же, где же ты сейчас,

И куда судьба умчала?..»

Под вуалью акварели —

Вечереющий Кварели.

Через лозы, сквозь маис

Вьется путь к знакомой цели.

Вечер вспышками всклокочен —

Мчатся тени вдоль обочин,

Воскрешая в тишине

Стоны павших на войне.

Черный дым, ночной туман

Застилает Дагестан.

Сумрак рушит, рушит башни

Небосвода и Нестан.

Да, это — ветер мой родимый,

Родная древняя прохлада.

Так отчего лозе и дыму,

Реке и дому сердце радо!

День — в одеянии тумана,

Иду — и ближе стали дали.

Вот — башня под крылом орлана,

И дальше будет Цинандали.

Лозою Цинандали красен,

В багровых яблоках Ахмета,

И в гроздьях длинный ряд балясин

И в связках золота и света.

И лес, что был луною выткан

Из грез искателей Грааля,

Лазоревым накрыли слитком

И серебром заколдовали.

Луч, как цветок, лелеем

Бегущей быстриной.

Стал ветерок бореем,

И травы — трын-травой.

И отдан снам на откуп

Ночных полей покой…

Волна колышет лодку

Легенды золотой.

И звук не шевелится

Под сенью навесной,

И парусов глазницы

Полны голубизной.

Но сновидений омут

Не тронут лот и линь.

В нем ловит лунный обод

Воспоминаний синь.

Я птицей был, мне разрешалось,

Как в небо, ринуться в силок.

Я ринулся — и всё смешалось:

Натэла, Цинандали, жадность

К тебе, о виноградный сок.

Зачем я вырвался, Натэла?

Зачем освободил крыла?

Когда я вышел, ночь светлела,

Была уже светлым-светла.

Уже рассветный ветер дунул,

И птиц возникли голоса,

И я о Тинатин подумал

И к небу обратил глаза.

А в небе было звезд так мало,

Там нежно было и светло,

Там всё качалось, уплывало

И повториться не могло…

Казалось — очень звездно…

Светился свод пологий.

Луна всплывала поздно

Из сумрачной берлоги.

Тропа в горах кружила,

Чинара волновалась,

И всё, что с нами было,

Невольно забывалось.

И новой стала тема,

Свежей стиха дыханье,

И новая поэма

Зажгла воспоминанья.

Как волны, чувства эти

Меняются, мелькая:

Одна луна во Мцхете,

В Кахетии — другая.

Взгляни — Кахетия! Укрытые ветвями,

Созрели персики. Подкрался август знойный.

И рощи тихие полны тетеревами,

И утки на пруду сегодня беспокойны.

В начале сентября ворвется в чащу стрепет,

И дрофы выпорхнут, и куропаток стая.

Придет пора надежд, и лес наполнит трепет,

На просеки падет тумана синь густая.

Услышим выстрелы и крики на поляне:

«Пиль, пиль, Анзор!» Стрелой умчится вдаль борзая,

И станет солнечной долина Алазани,

Ночная мгла ее покинет, уползая.

Прихлынул месяц май, разлил свои моря.

Дух снова ободрен, восторг неописуем.

Минувшего дары, грядущего посулы,

Я всё приму, равно за всё благодаря…

Сжимая свой штурвал бестрепетной рукой,

Всегда я штурман был опасных навигаций.

На сушу ли сойдя, мне шторма испугаться?

Душа моя блюдет восторженный покой.

Ночной туман ушел,

И алое светило

В снега одетый дол

Сияньем озарило.

Зеленых гор маяк

Над нивами рассвета!

Я выиграл! О как

Пьянит победа эта…

Что встретившим зарю

Ушедших бурь дороже?

За радость битвы, боже,

Тебя благодарю!

Все слова и все цветы

Отравило колдовство,

Но была спокойной ты:

Пустяки, мол… ничего…

Жизнь ушла в туман, во тьму,

В ней царил хаос слепой.

Но твердила ты ему:

«Успокойся… что с тобой?»

И средь лжи, бездушья, зла,

Средь мучительных тревог

Улыбаться ты могла,

Как никто другой не мог!

Чистый свет своей души

Благородной и простой

Раздавала ты в тиши

Тем, кто обделен судьбой.

…Как любила ты размах

Жизни в мире и в бою!

С Марсельезой на устах

Прожила ты жизнь свою.

Были в ней — и сколько раз! —

Зной и стужа, свет и мгла,

Но и в свой последний час

Ты самой собой была…

Подводит ветви к самому окну —

Ну как не впустишь молодую крону!

Он может в тучи вытолкнуть луну

И только солнца не посмеет тронуть.

Он — ветер новшеств, и его права

Простерлись там, где вымерли туманы.

И вся округа весело жива,

И все поля цветущи и духмяны.

Неустанно, неуклонно мчатся кони от погони.

Я седлал и я треножил синих коней всех времен.

Разве кто во время оно мог догнать Галактиона?

Кто теперь его догонит, если всех быстрее он?..

Синегривый конь горячий, топот мерный, всадник первый.

Кто, когда, какою клячей обогнать меня грозил?

Кто скакал со мною вровень? Я — поэт до нитки нерва.

Разве я хоть каплей крови, хоть кровинкой — не грузин?!

Запорошен и завьюжен, путь мой в небе обнаружен.

Конь ретивый, синегривый дышит ветром перемен.

Он не взмылен, не натружен, не теснит его подпружье.

Город должен быть разрушен, если город — Карфаген!..

Заявляю, что отныне не стоять его твердыне.

Я воздвигну на руине волшебство своей мечты!

Чтоб увидеть, станут люди переваливать пустыни,

Проторяя на верблюде караванные пути.

Состязаний провозвестник, я смотрю из поднебесий.

Победитель мне известен, отвечаю головой:

Посреди стиха — цезура, и молчанье после песен,

И стремглавый конь лазурный на дорожке беговой.

Заболочено, и гнило, и постыло наше горе.

Даже адские горнила все грехи испепелят.

Но, пристрожен и пришпорен от моих фантасмагорий,

Средь небесных плоскогорий конь гарцует не пыля.

Иноходец за границы безграничного стремится.

Грива синяя струится, сила нервная кипит.

Люди, люди блудят, блудят и к нему вздымают лица.

Но напрасно падать ниц им на следы его копыт.

Преисполненная скверны, ночь преступней, чем галерник.

И луна за ней влачится, как чугунное ядро.

Пусть спасенье не случится в этом времени безмерном.

Эфемерно, эфемерно воровское серебро…

Я же сам, по крайней мере, тем богат, в чем разуверен,

И отдам своей химере всё, что видел наяву.

Раздается конский топот с сотворенья до потопа,

И, утопленник утопий, я всплываю и плыву.

Под высоким черным сводом я присвоен преисподней.

Там, где небо раскололось, приближаясь к рубежу,

Прозвучит мой вещий голос, крикнет голос: «Я свободен!»

И ступни свои о полюс я, усталый, остужу.

Как заложник жизни бренной и наследник суверенный,

Я сойду одновременно и с престола и с ума.

В беспредельной этой муке всё нетленное мгновенно,

Но не ты, к седельной луке притороченная тьма.

Окажусь я в храмах дальних, на границах орбитальных,

Там, где листья облетают на летальные цветы.

Вход одним потусторонним в обитаемые тайны

И в укромные хоромы потаенной красоты.

Это пытка, пытка, пытка — бредят синие копыта.

Посреди громов и зарев, истязуемый тоской,

Я безумными глазами наблюдаю состязанье

Лучезарного азарта эфемеры нелюдской.

В стуке дробном, дробном, дробном мир угроблен преогромный,

Ничего не слышно, кроме — кроме грома на века.

Мчатся кони, кони, кони на Вселенском ипподроме,

Мчатся синие фантомы по разомкнутым кругам…

SOS!

SOS!

SOS!

Хаос и его присные,

Пустынники и бедуины вод,

Корабль наш молит о пристани!

«Надежда» — имя его.

Справа по борту — чайка.

Слева — нет чайки.

Спасенья уже не чаем.

Отчаянье.

Но —

Мы хотим причала.

Мы не хотим на дно.

Наши позывные —

Призы́вные:

SOS!

SOS!

SOS!

Насосались пустого ветра.

Где надежда, там вера.

Веселей, братва!

В ад так в ад!

Эй, там, на «Надежде»,

Те же,

В тельняшках!

Наляжем!

Сбиты фок и грот.

Вперед!

Море взмылено во все мили,

Море грабит свои могилы.

Право руля! Веселей!

Вперед, на кладбище кораблей,

Со скоростью сто узлов!

Гляди, недурной улов:

Почти совсем новый

Дредноут…

Доискались капитана Де-Лонга…

Ловко!..

Слушай, акульи дети,

Он ведь был где-то,

Берег,

На горизонте суженный.

Назывался — сушей.

Ма-те-рик.

Черт его подери!

Был, а сейчас где же?

Осталась одна «Надежда».

Смыло с нее пушки,

Оборвало канаты.

Что ж мы ее, старушку,

Не отпоем как надо?!

Не проводим в последний путь?

Слава, слава, слава!

Тонуть так тонуть!

В ад или в рай —

Запевай!

Сколько мы волн объездили,

Ногу держали в стремени.

Сколько скитались вместе мы

С гольфстримами и мальстремами.

Сколько нам всем миражился

Остров, заросший пальмами.

Штормы вздымались кряжами

Горными, многобалльными.

Были мы биты грозами,

Видели страны чуждые.

Сколько подарков розовых

Нам припасли жемчужницы…

Что, скучали во время штиля?

Не ты ли

Не находил себе места?

Просил норд-веста?

Кричал: «Норд-веста

Нам бы!»

Всё теперь.

Амба.

Получили норд-ост.

SOS!

SOS!

SOS!

Вымпел

Вверху, на ветру.

Рому бы выпил,

Да затопило трюм.

Как тогда, после абордажа.

Шевелись, братва, приналяжем!

Кто — плакать?!

Какая салага

Считает пробоины?

В голубое,

В голубое,

В голубое

Сначала — корма, потом — нос.

SOS!

SOS!

SOS!

Колышет ветер кипариса стан.

Но ветра нет. Так что его колышет?

И всё же ветер кипариса стан

Внезапными порывами колышет.

Моя печаль тесна, как эта клеть, —

Обязана высокая чинара

Пред мнимой бурей гнуться и скрипеть

Лишь потому, что ей она не пара.

Поэт — чинары доблестный двойник!

Он жаждет высоты и жаждет света,

Но головой повинною поник

Под тяжестью нелепого навета.

И всё-таки его прекрасен лик!

Он никому не слышимое слышит!

А ветра нет, а ветер снова сник —

А ветер кипариса стан колышет…

Мечта Верлена Францией звалась,

Переливалась многоцветьем радуг,

Но женщина внезапно ворвалась

В покой его души и светлый разум.

И закружился огненный буран,

Не знающий приюта и причала,

А женщина неслась, как ураган,

А женщина в беспамятстве кричала.

В бою неравном он как рыцарь пал,

И рухнул вместе с ним Пегас крылатый…

Несли гробы. Никто не провожал

Качавшиеся черные квадраты.

Любовь! Ты — пена десяти морей!

Вручите веку молнию, чтоб вещую

Он высек эпитафию скорей:

«Внезапно в жизнь поэта вторглась женщина!»

И Паганини… Диких оргий ночь…

Бессвязна речь маэстро и бесспорна.

И вот оркестру тянутся помочь

Виолончель и нежная валторна.

Как чародей, он скрипку в руки взял.

Дворцовый воздух наспех заколдован.

Заворожен и зачарован зал

И, как цепями, к музыке прикован.

Но вот мечты — оборванной струной,

И женщины — как смутные виденья.

И выплаканы очи. И слезой

Измерить лишь дано всю боль паденья.

Мечтатель своей муки не скрывал,

И, в поисках сочувствия упорных,

Он не заметил ни кривых зеркал,

Ни закулисной мглы в пустых уборных…

Пока заводы, с пеною у рта,

Слюною брызжут, дым вонзая в небо,

Верхарн, железного столетья Дант,

В стихи переплавляет быль и небыль.

И поезд мчится к цели всё быстрей,

Колеса в пар окутаны и в копоть.

Верхарн! Ты слышишь этот жуткий хохот

Дорожных бесов и нетопырей?

Настал их час! Звенит глагол времен!

Заговорила сталь и ропщут сплавы!

Но, не дождавшись вожделенной славы,

К самоубийству век приговорен.

И он спешит предать, ожесточась,

Того, кто снарядил его в дорогу,

Кто возбудил его… Твой пробил час,

Верхарн! Молись безжалостному богу!

И Достоевский… Снова круговерть…

Воздал равно и Цезарю и Бруту.

Ему вменили в наказанье смерть,

Он ждал ее с минуты на минуту.

Молчал перед приходом палача,

Но нечто драгоценнее, чем это,

Укрылось от попа и от врача…

Вот каковы черты его портрета.

И топором стучит засова жердь,

И тени лиц уже ничто не значат.

Ему вменили в наказанье смерть —

Но что есть смерть? И кто ее оплачет?!

Глазами просветленными смотрел

Он с эшафота, словно с парапета…

А ветра нет! Он вспыхнул и сгорел!..

Вот каковы черты его портрета.

В немой ночи я долго ожидал,

Когда рассвет мне явит первый признак.

Холодный ветер к лестнице пригнал

Чернеющий автомобиля призрак.

Двух фар застыли желтые зрачки,

И заметались вспугнутые тени.

Заголосили издали смычки,

Моля заранее о снисхожденье.

А над грядою ярусов и лож

Заполыхало радостное знамя,

Чтоб новый Моцарт, новый Делярош

Вернули нас к былым обетованьям.

И колокольчик смеха нас настиг,

И засверкала красками картина,

И кто-то вслух сказал: «К чему унынье! —

Ведь все-таки я мыслящий тростник!»

Рояль исторг рыдающий аккорд

И, вопреки ответному безволью,

Торжественный концерт, суров и горд,

Коснулся зала выплаканной болью.

Тугою тетивою сонм ресниц

Метнув в меня, не дав приободриться,

Ты снова воссияешь, Беатриче,

И я паду перед тобою ниц!

Моя душа, как дерзкий плотовщик,

С девятым валом вступит в поединок,

Чтоб в волнах щепкой-клавишей возник

И всплыл прощальный возглас лебединый.

О, смог бы я хоть что-нибудь забыть!

О, смог бы я куда-нибудь податься!

Зарифмовать с тобою боль и быт!

Иль рифмовать навеки отказаться!

Но я опять должник и верный раб

Букетов, ваз, столов-сороконожек,

Ночных фиалок, модных шлейфов, шляп

И отраженных в зеркалах сережек.

Опять дендизм! Опять не тот пример!

Опущен занавес. Разъезд в разгаре.

И бархатом пустынь замолк партер,

И эхо затаилось в бенуаре.

Но та, что всех сразила наповал,

Та, что сережку в зеркале… простите…

И гасят свечи. Убирают зал.

И не спеша бредет домой служитель.

Вот и пришел веселию конец,

Оставив мне одно воспоминанье:

Луна и белых облаков венец.

В саду невнятный шум и бормотанье.

И колокольчик смеха нас настиг,

И засверкала красками картина,

И стало ясно мне: к чему унынье? —

Ведь все-таки я мыслящий тростник!

Река души моей, моих надежд и вер,

Впадает в океан. И в этой синей дельте

Я, смелый капитан, силен в моряцком деле,

Бродяжу по волнам, как вечный Агасфер.

Я лег на галс, я стал на этот путь.

И паруса мечты вздохнули полной грудью.

У берега валы прибой стеснил и сгрудил.

О, бешеный концерт, грозовый контрапункт!..

Свободе отдан я, и больше я ничей.

По крутизне морей не всё еще отплавал,

Но как же обветшал надежный мой ковчег!

И чистых нету в нем ни юности, ни славы.

Дряхлеет мой восторг, и тайная напасть

Мой вольный гложет дух, ему внушая робость,

И я плыву, плыву, чтоб там навек пропасть,

Где рухнул небосвод в зияющую пропасть…

Каспия берег — и тигра

Бронзово-ржавые пятна…

Близятся хищника игры,

Ярость и гнев непонятный.

Пройдены заросль речная,

Горные тропы и чащи.

Тигр, сожаленья не зная,

Близится, грозно рычащий.

Гор окровавлены склоны,

Хищник с подоблачной выси

С злобой, в груди затаенной,

Глазом косит на Тбилиси.

Был конец октября.

День был строго изваян

Из воздушного янтаря.

Лето теплилось —

Грудой развалин.

Плыло облако —

Словно Версаль,

Падал лист —

Как на сцене сентиментальной,

Где красивая чья-то печаль

Не бывает излишне печальной.

Я бродил,

Нарушая роскошную тишину,

Замирая порою —

Не смея

Разорвать

Паутинки доверчивую струну,

Затаенного звука извлечь не умея.

Там скамья.

Там — она.

Платье темно-лиловое —

Цвет неспокойный, тяжелый.

Золотистые волосы.

Лба белизна.

Вижу, завороженный:

Перебирает страницы —

Движенье руки

Будто снится,

Будто ветер

Ее поднимает

И укладывает на листки…

Шелли, Шелли!

Где же облако — лучезарный дворец?

УЛЕТЕВШИЕ ДНИ — воистину улетели.

Ты придумал грядущее —

Для утешенья сердец.

Обратимся к земле и к Мюссе:

Пара строчек —

За них я всю книгу, пожалуй, отдам,

Ибо жажду мою утоляет лишь горький источник:

ВАШЕЙ ЧЕРНОЙ ИЗМЕНЫ

Я НЕ ЖДАЛ, О МАДАМ!

От измены лиловой,

Шелли, Шелли,

Обратился я к небу.

Конец кораблю!

Бьет грядущее —

Бьет грядущее в щели!

Погибаю — люблю!

Густел туман, грозился шквал.

И пулемет не умолкал.

Нахмурив брови, день сгорел

Над грудою остывших тел.

Взвился нежданно столб огня,

К звездам тяжелый дым гоня.

Но я лелеял этот свет

И вещих ожидал примет.

С тех пор кричу во все концы:

«Я бурей жил, когда певцы

Иные, устрашась ветров,

Перепевали соловьев,

Вкушая средь родных долин

И сладкий сон, и горький сплин».

Когда стоит поэт у моря на пороге,

Блюститель кораблю, наставник парусам,

Прав каждый шаг его и каждый окрик строгий.

Его никто другой, лишь бог осудит сам.

От пенистых пучин поэт один успеет

Всевышне глянуть так, чтобы войти как гость

В запретное туда, где всех надежд успенье,

Где издавна мечты ложатся на погост.

Хоть славы домешай, хоть пряностей азарта,

Равно бесцветен мир, его линялый тон.

Галактионов век наступит, да не завтра.

Ну что ж, повременим, мой друг Галактион…

Есть полости пустот, где в мороке бессонном

Надрывные крыла взметают пустоту.

Глядишь — и воспоют архангельские сонмы

И ну благовестить пришедшему Христу.

Восплачут небеса, когда пригасят светоч,

Себе же воскричат неслыханный укор.

Из пьяной синевы ваять возьмется вечность

Тебя, поэт, тебя — на постаменте гор.

Всё кончено. Ты за закрытой дверью.

Прокаркал ворон. Полночь. Вот и я.

Лежишь в гробу — неведомым шедевром,

Загадкой века, тайной бытия.

Лишь небесам дано с тобой сравниться

И прикоснуться облаку дано.

Твой живописец не успел родиться,

А Гойя отшумел, увы, давно.

Кто голод кисти и резца насытит,

Чтоб красота осталась красотой?

И где же, где сегодня тот Пракситель,

Которому под силу облик твой?

Где страсть? Где воодушевленье?

Готье! Скорей сюда твои тома!

Не вырваться из рокового плена.

Как Паганини, я схожу с ума…

Родные не узнать просторы —

Метелью всё заметено…

«Давно ли?» — вопрошаю горы,

И горы отвечают хором:

«Давным-давно! Давным-давно!»

Сошлись замшелые громады,

Доносит ветер чей-то стон…

«Не Амиран ли, бога ради?»

И эхом отвечают пади:

«Не умирал он! Это — он!»

Куда я эту боль припрячу?

Уже не мил мне белый свет…

«Всё ли потеряно?» — я плачу.

И лес, как будто наудачу:

«По-те-ря-но!» — гудит в ответ.

А Терек пену извергает

И, низвергаясь с вышины,

Свергая камни и сверкая,

Спешит в объятья тишины.

А к ясному челу Казбека

Плывут туманы испокон,

И оседает с неба млеко

Под колокольный перезвон.

О Терек, ты моим потерям

Счет не веди и не рыдай,

Но милым незабвенным теням

Поклон мой низкий передай!..

Сошлись замшелые громады,

Доносит ветер чей-то стон…

«Не Амиран ли, бога ради?»

И эхом отвечают пади:

«Не умирал он! Это — он!..»

Я жаждал вкуса родниковых вод

И ветра над грядами острых скал,

Я шел вперед, и падал, и вставал,

И, встав, опять упрямо шел вперед.

Когда зловеще щелкали курки

И гром орудий не стихал во мгле,

Я был во власти лишь одной тоски —

По травам, по колосьям, по земле!

Вдали мерцала лишь одна свеча

Над старым садом дедовским. А здесь

Шумел свирепый вихрь и, трепеща,

Лес от разрывов содрогался весь…

Небо скучной прозой

Силится сиять.

А поют о розах…

Их ли воспевать?

Вот и журавлиный

Протянулся клин.

А строчат терцины…

Нам ли до терцин?

И о чем толкуют

Реки — не понять!

Я тебя целую…

Время ль целовать?

Идите же с миром! Прощайте отныне!

Стихи мои, время расстаться сейчас!

Но сколько ночей ни промчится, ни минет,

Меня не покинет лишь память о вас!

Желаю удачи в пути небывалом,

В дорогу одно лишь напутствие дам,—

Лишь правда послужит по совести вам

И верным щитом, и надежным забралом.

Примите как должно хулу и нападки

И не отступите в борьбе ни на пядь,

Летите, летите вперед без оглядки,

Неся утешенье успевшим устать.

Скажите уставшим, что жаждет железо,

Что золото спелости — жатве к лицу,

Что клонится колос от силы и веса —

Раздолье и радость жнецу и косцу.

Прощайте, родные!.. Летите, летите

Сквозь штормы и штили крылатой толпой,

Дыханьем людей и дыханьем событий

Согрейтесь в пути и вернитесь домой.

Приносит телеграмма весть о смерти.

Дрожит в руках раскрытая газета.

(Ушел… Скончался… Умер… Опочил…)

Любое слово — точно выстрел в сердце!

Не тем ли некролог невероятен,

Что не было предчувствий и казалось —

Ты, точно стены крепостные, вечен.

И — вдруг — внезапно — сразу, как затменье,

Всё заслонило имя в черной рамке.

Давно ли в той неслыханной метели

Поэты уходили чередою

От нас, как тени. В этот час над ними

Дымилось кровью зарево пожара

И огненные сполохи разрывов

Высвечивали ночь. Но в этой буре

Ты выстоял. Так отчего же ныне —

В затишье — мы прощаемся с тобою,

Как с воином, как с витязем последним,

Певцом великих наших баррикад?

Почувствовав приближение смерти,

Я окликну своих демонов

И попрошу их захлопнуть все книги,

В которых хоть что-то может напомнить

О пылающих и рухнувших зданиях.

Пусть они приподнимут лишь единственный занавес,

Скрывающий солнце, —

Там, где, кроме тебя, ни единой души.

Мысль о разрушенье — мгновенная вспышка,

Когда из души уже выжата жалость

И изгнана последняя любовь.

Разум молчит.

Он околдован и прячет стыдливо свой свет от меня.

Но занавес поднят, и я всматриваюсь

Лишь в одну занесенную снегом тропинку,

Издали доносится гул

Мутных проулков и улиц, мостов, мостовых.

Уже вплотную — туманы, и мгла, и колокольные звоны.

Я чувствую себя продравшим глаза ихтиозавром,

Который спросонья слышит призыв разъяренного ветра:

«Вселенная, тише!

Вниманье, Земля!..»

Яростный клич взлохмаченного оратора,

Сливаясь с волнами людского прибоя,

Самумом и шквалом

Обрушивается на нас.

И тут —

Небывалым, неслыханным и несказанным хором

Гудят пространства земных площадей:

«Вниманье, Планета!

Вселенная, тише!..»

И повелительный голос

Влечет за собой на трибуны толпы и сонмы,

И самозабвенный порыв неистовой массы

Мгновенно поднимает на ноги весь Петербург —

От богомольной Лавры до богохульствующих манифестантов.

Восторг и безумье,

Проклятья, угрозы и воодушевленье

У меня на глазах сливаются в элизиум сумерек…

Внимание, мир!

Вперед, мирозданье!

Слушай, Земля!

Человечество, внемли!

О, я не спустился с бумажных небес

На грешную землю.

И не сошел с гобеленов или обоев

В бурлящие толпы.

И не из ночных варьете убежал,

Покрывало наспех накинув!

Я денно и нощно

Был где-то рядом с запасами пороха

Иль у химических складов,

Где газ и всякая адская смесь

Были готовы взорваться вот-вот,

В каждый миг и секунду.

И никогда не бывал я один.

Рядом со мною дежурили:

Ветер — ошую,

Дождь — одесную.

И я проникал в такие заповедные дали,

Куда и прожектор

Не мог дотянуть

Свой напутственный луч —

Всевидящий и вездесущий.

И не ведаю я:

Кем и когда

Нагромождены эти трупы?

И откуда доносится

Невыносимый смрад разложенья?

…О, я не спускался с бумажных небес

На грешную землю…

Август. Ветер, словно крылья,

Вздул края твоей мантильи.

Издалека долетало

Эхо южного напева.

Как в душе невинной девы

В горький час грехопаденья,

В сердце буря клокотала…

Море было без движенья.

Ветер заплутался в чаще,

Изумрудной и сквозящей.

Сердце, млея и тоскуя,

Трепетало в поцелуе,

Разрывалось от волненья…

Море было без движенья.

Ветра стук, ветра звон, ветра стон,

Ветер листья несет с высоты…

На бегу гнет деревья в дугу, —

Где же ты? Где же ты? Где же ты?..

Ливень льет, снег метет, мокрый снег,—

Не найти мне тебя, не найти!..

Только взгляд твой со мною навек —

Днем и ночью, в дому и в пути!

В тучах скрыт, в тучах скрыт небосклон…

Ветра стук, ветра звон, ветра стон!..

О, не единожды с неба

Сияла тебе звезда!

Не раз и не два во гневе

Оглядывалась беда!

Но ты ведь постиг отлично

Суть заверений и прав —

Скоро окажется лишним

Твой неуживчивый нрав.

Тише, голубчик, спокойно,

Сядь, не бесчинствуя впредь.

Ты не на игрищах конных,

Здесь не небесная твердь.

Господи, что им Гекуба!

В сердце огонь притуши

И осуши этот кубок —

Рядом-то ведь ни души!

Лучше, как прежде, доверься

Таинственным мелочам

И не таи по ночам

То, что загадано сердцем.

Даже на кленах — вериги,

Даже в лесу — фонари…

Хватит, захлопнули книгу

Этой последней зари.

Горы пустынны. Сосны дремучи.

В башне мерцает, гаснет свеча.

Ветер холодный. Хмурые тучи.

Дождик по кровле бежит, стуча.

Что непогода для тех, кто дружен!

В башне уютно, а ночь долга.

Мужу горянка готовит ужин

В пламени жаркого очага.

Ветер, утихни! Но ночь во власти

Бури мятежной, и дождь упрям.

Чтобы в жилье не впустить ненастье,

Быстро горянка идет к дверям.