Стихотворения

Я услышал: корявое дерево пело,

Мчалась туч торопливая, темная сила

И закат, отраженный водою несмело,

На воде и на небе могуче гасила.

И оттуда, где меркли и краски, и звуки,

Где коробились дальние крыши селенья,

Где дымки — как простертые в ужасе руки,

Надвигалось понятное сердцу мгновенье.

И ударило ветром, тяжелою массой,

И меня обернуло упрямо за плечи,

Словно хаос небес и земли подымался

Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье.

Налет каменеющей пыли —

Осадок пройденного дня —

Дождинки стремительно смыли

С дороги моей и с меня.

И в гуле наклонного ливня,

Сомкнувшего землю и высь,

Сверкнула извилина длинно,

Как будто гигантская мысль.

Та мысль, чья смертельная сила

Уже не владеет собой,

И все, что она осветила,

Дано ей на выбор слепой.

Погорбившийся мост сдавили берега,

И выступили грубо и неровно

Расколотые летним солнцем бревна,

Наморщилась холодная река,

Течением размеренно колебля

Верхушку остро выгнанного стебля,

Который стрелкой темный ход воды,

Не зная сам зачем, обозначает,—

И жизнь однообразьем маеты

Предстанет вдруг — и словно укачает.

Ты встанешь у перил. Приложишь мерку.

Отметишь мелом. Крепко сплюнешь сверху.

Прижмешь коленом свежую доску,

И гвоздь подставит шляпку молотку

И тонко запоет — и во весь рост

Ты вгонишь гвоздь в погорбившийся мост.

И первый твой удар — как бы со зла,

Второй удар кладешь с присловьем хлестким,

А с третьим — струнно музыка пошла

По всем гвоздям, по бревнам и по доскам.

Когда же день утратит высоту,

И выдвинется месяц за плечами,

И свет попеременно на мосту

Метнут машины круглыми очами,—

Их сильный ход заглушит ход воды,

И проходящей тяжестью колеблем,

Прикрыв глаза, себя увидишь ты

В живом потоке напряженным стеблем.

На берегу черно и пусто.

Себя не держат камыши.

Вода уходит, словно чувство —

Из обессиленной души.

И обнажает предвечерний

Уже не отраженный свет

В песке извилины теченья

И трепета волнистый след.

Сквозная судорога в водах —

Как в угасающем лице.

Непокоренья гордый подвиг

В их преждевременном конце.

Не оживив ни луг, ни поле,

Здесь устроители земли

По знаку неразумной воли

Всеосушающе прошли.

И пятерни корней обвисли

У вербы на краю беды,

И как извилина без мысли —

Речное русло без воды.

Прогресс! И я — за новью дерзкой,

Чтобы ее неумный друг

Не смог внести в твои издержки

Дела слепых и грубых рук.

Мирозданье сжато берегами,

И в него, темна и тяжела,

Погружаясь чуткими ногами,

Лошадь одинокая вошла.

Перед нею двигались светила,

Колыхалось озеро без дна,

И над картой неба наклонила

Многодумно голову она.

Что ей, старой, виделось, казалось?

Не было покоя средь светил:

То луны, то звездочки касаясь,

Огонек зеленый там скользил.

Небеса разламывало ревом,

И ждала — когда же перерыв,

В напряженье кратком и суровом,

Как антенны, уши навострив.

И не мог я видеть равнодушно

Дрожь спины и вытертых боков,

На которых вынесла послушно

Тяжесть человеческих веков.

Лежала, перееханная скатом,

Дышала телом, вдавленным и смятым.

И видела сквозь пленку стылых слез,

Как мимо, смертоносно громыхая,

Огромное, глазастое неслось.

И напряглась, мучительно-живая,

О милости последней не прося,

Но, в ноздри ей ударив сгустком дыма,

Торжественно, замедленно и мимо

Прошла колонна вся.

Машины уносили гул и свет,

Выравнивая скорость в отдаленье,

А мертвые глаза собачьи вслед

Глядели в человечьем напряженье,

Как будто все, что здесь произошло,

Вбирали, горестно осмыслить силясь, —

И непонятны были им ни зло,

Ни поздняя торжественная милость.

И когда опрокинуло наземь,

Чтоб увидеть — закрыл я глаза,

И чужие отхлынули разом,

И сошли в немоту голоса.

Вслед за ними и ты уходила,

Наклонилась к лицу моему,

Обернулась — и свет погасила,

Обреченному свет ни к чему.

Да, скорее в безликую темень,

Чтобы след был надежней затерян,

Чтоб среди незнакомых огней

Было темному сердцу вольней.

Шаг твой долгий, ночной, отдаленный

Мне как будто пространство открыл,

И тогда я взглянул — опаленно,

Но в неясном предчувствии крыл.

Я хочу, чтобы ты увидала:

За горой, вдалеке, на краю

Солнце сплющилось, как от удара

О вечернюю землю мою.

И как будто не в силах проститься,

Будто солнцу возврата уж нет,

Надо мной безымянная птица

Ловит крыльями тающий свет.

Отзвенит — и в траву на излете,

Там, где гнезда от давних копыт.

Сердца птичьего в тонкой дремоте

День, пропетый насквозь, не томит.

И роднит нас одна ненасытность —

Та двойная знакомая страсть,

Что отчаянно кинет в зенит нас

И вернет — чтоб к травинкам припасть.

И все как будто кончено — прощай,

А ты — клубись, непролитая туча,

Но мой ни в чем не виноватый край

Осенней думою не угнетай,

Непамятливых памятью не мучай,

А помнящим хоть час забвенья дай.

И только сердцу вечно быть виновным

Во всем, что так мучительно давно в нем

И все же чисто, словно в первый час:

Вошла — и руки белые сложила,

И тонко веки темные смежила,

И безысходно в сердце улеглась.

Теперь иди, куда захочешь, в мире…

А для меня он ни тесней, ни шире, —

Земля кругом и мерзлая жива,

И вижу я под неподвижной тучей,

Как зеленеет смело и колюче

Нежданная предзимняя трава.

Тянулись к тучам, ждали с высоты

Пустым полям обещанного снега,

В котором есть подобье доброты

И тихой радости. Но вдруг с разбега

Ударило по веткам молодым,

Как по рукам, протянутым в бессилье,

Как будто не положенного им

Они у неба темного просили.

И утром я к деревьям поспешил.

Стволов дугообразные изгибы,

Расщепы несогнувшихся вершин,

Просвеченные ледяные глыбы,

Висячей тяжестью гнетущие мой лес,

Увидел я… И все предстало здесь

Побоищем огромным и печальным,

И полоса поникнувших берез,

С которой сам я в этом мире рос,

Мне шествием казалась погребальным.

Когда ж весною белоствольный строй

Листвою брызнул весело и щедро,

Дыханье запыхавшегося ветра

Прошло двойным звучаньем надо мной.

Живое лепетало о живом,

Надломленное стоном отвечало.

Лишь сердце о своем пережитом

Искало слов и трепетно молчало.

Уже огромный подан самолет,

Уже округло вырезанной дверцей

Воздушный поглощается народ,

И неизбежная, как рифма «сердце»,

Встает тревога и глядит, глядит

Стеклом иллюминатора глухого

В мои глаза — и тот, кто там закрыт,

Уже как будто не вернется снова.

Но выдали — еще мгновенье есть! —

Оттуда, как из мира из иного,

Рука — последний, непонятный жест,

А губы — обеззвученное слово.

Тебя на хищно выгнутом крыле

Сейчас поднимет этой легкой силой, —

Так что ж понять я должен на земле,

Глядящий одиноко и бескрыло?

Что нам — лететь? Что душам суждена

Пространства неизмеренная бездна?

Что превращает в точку нас она,

Которая мелькнула и исчезла?

Пусть — так. Но там, где будешь ты сейчас,

Я жду тебя, — в надмирном постоянстве

Лечу, — и что соединяет нас,

Уже не затеряется в пространстве.

Небеса опускались мрачней,

Я искал три сигнальных огня.

Ты скажи, сколько дней и ночей

Ожиданью учила меня.

И свершилось: мы знаем свой час,

Знаем, что нам отныне дано,

И не скрыть от взыскующих глаз,

Что доступнее счастья оно.

И когда три сигнальных огня

Вспыхнут в небе — былому в ответ,

Все из дали зовешь ты меня —

Та, которой в тебе уже нет.

Отдамся я моей беде,

Всему, что слишком кратко встретил,

И, отраженную в воде,

Тебя слепой расплещет ветер.

И, солнце с холодом смешав,

Волна запросится в ладони,

И пробежит по камышам

Мгновенье шумно молодое.

Тогда услышу у воды,

Как весь насквозь просвистан невод,

И навсегда твои следы

На берегу окаменеют.

Пройдя певучею тропой,

Заполнит память их, как чаши,

Чтобы продлился праздник мой,

Хотя бы в слове прозвучавшем.

И что-то задумали почки,

Хоть небо — тепла не проси,

И красные вязнут сапожки

В тяжелой и черной грязи.

И лучшее сгинуло, может,

Но как мне остаться в былом,

Когда эти птицы тревожат,

Летя реактивным углом,

Когда у отвесного края

Стволы проступили бело,

И с неба, как будто считая,

Лучом по стволам провело.

И капли стеклянные нижет,

Чтоб градом осыпать потом,

И, юное, в щеки мне дышит

Холодным смеющимся ртом.

Зеленый трепет всполошенных ивок,

И в небе — разветвление огня,

И молодого голоса отрывок,

Потерянно окликнувший меня.

И я среди пылинок неприбитых

Почувствовал и жгуче увидал

И твой смятенно вытесненный выдох,

И губ кричащих жалобный овал.

Да, этот крик — отчаянье и ласка,

И страшно мне, что ты зовешь любя,

А в памяти твой облик — только маска,

Как бы с умершей снятая с тебя.

Они метались на кроватях —

И чей-то друг, и сын, и муж.

О них вздыхали, как о братьях,

Стыдясь их вывихнутых душ.

И, жгут смирительный срывая,

Они кричат: «Остановись!

Не жги, проклятая, больная,

Смещенная безумьем жизнь!»

Дежурных бдительные руки

Их положили, подоспев.

И тут вошли в палату звуки —

Простой и ласковый напев.

И кротко в воздухе повисла

Ладонь, отыскивая лад,

И трудно выраженье смысла

Явил больной и скорбный взгляд.

А голос пел: мы — те же звуки,

Нам так гармония нужна,

И не избавиться от муки,

Пока нарушена она.

Взгляни устало, но спокойно:

Все перевернутое — ложь.

Здесь высоко, светло и стройно,

Иди за мною — и взойдешь.

Девичье-тонкий в перехвате,

Овеяв лица ветерком,

Белея, уходил халатик

И утирался рукавом.

Эскалатор уносит из ночи

В бесконечность подземного дня,

Может, так нам с тобою короче,

Может, здесь нам видней от огня…

Загрохочет, сверкая и воя,

Поезд в узком гранитном стволе,

И тогда, отраженные, двое

Встанем в черно-зеркальном стекле.

Чуть касаясь друг друга плечами,

Средь людей мы свои — не свои,

И слышней и понятней в молчанье

Нарастающий звон колеи.

Загорайся, внезапная полночь!

В душном шорохе шин и подошв

Ты своих лабиринтов не помнишь

И надолго двоих разведешь.

Так легко — по подземному кругу,

Да иные круги впереди.

Фонарем освещенную руку

Подняла на прощанье: «Иди…»

Не кляни разлучающей ночи,

Но расслышь вековечное в ней:

Только так на земле нам короче,

Только так нам на свете видней.

Многоэтажное стекло.

Каркас из белого металла.

Все это гранями вошло,

Дома раздвинуло — и встало.

В неизмеримый фон зари

Насквозь вписалось до детали,

И снизу доверху внутри

По-рыбьи люди засновали.

И, этот мир назвав своим,

Нещедрой данницей восторга

По этажам по зоревым

Ты поднялась легко и строго.

Прошла — любя, прошла — маня,

Но так тревожно стало снова,

Когда глядела на меня

Как бы из времени иного.

Одним окном светился мир ночной,

Там мальчик с ясным отсветом на лбу,

Водя по книге медленно рукой,

Читал про чью-то горькую судьбу.

А мать его глядела на меня

Сквозь пустоту дотла сгоревших лет,

Глядела, не тревожа, не храня

Той памяти, в которой счастья нет.

И были мне глаза ее страшны

Спокойствием, направленным в упор

И так печально уходящим вдаль,

И я у черной каменной стены

Стоял и чувствовал себя как вор,

Укравший эту тайную печаль.

Да, ты была моей и не моей…

Читай, мой мальчик! Ухожу я вдаль

И знаю: материнская печаль,

Украденная, вдвое тяжелей.

Вокзал с огнями — неминуем,

Прощальный час — над головой,

Дай трижды накрест поцелуем

Схватить последний шепот твой.

И, запрокинутая резко,

Увидишь падающий мост

И на фарфоровых подвесках —

Летящий провод среди звезд.

А чтоб минута стала легче,

Когда тебе уже невмочь,

Я, наклонясь, приму на плечи

Всю перекошенную ночь.

Вознесенье железного духа

В двух моторах, вздымающих нас.

Крепко всажена в кресло старуха,

Словно ей в небеса не на час.

И мелькнуло такое значенье,

Как себя страховала крестом,

Будто разом просила прощенья

У всего, что пошло под винтом.

А под крыльями — пыльное буйство.

Травы сами пригнуться спешат.

И внезапно — просторно и пусто,

Только кровь напирает в ушах.

Напрягает старуха вниманье,

Как праматерь, глядит из окна.

Затерялись в дыму и в тумане

Те, кого народила она.

И хотела ль того, не хотела —

Их дела перед ней на виду.

И подвержено все без раздела

Одобренью ее и суду.

Везде есть место чувствам и стихам.

Где дьякон пел торжественно и сипло,

Сегодня я в забытый сельский храм

С бортов пшеницу солнечную сыплю.

Под шепот деда, что в молитвах ник,

Быт из меня лепил единоверца.

Но, господи, твой византийский лик

Не осенил мальчишеского сердца.

Меня учили: ты даруешь нам

Насущный хлеб в своем любвеобилье.

Но в десять лет не мы ли по стерням

В войну чернели от беды и пыли?

Не я ли с горькой цифрой на спине

За тот же хлеб в смертельной давке терся.

И там была спасительницей мне

Не матерь божья — тетенька из ОРСа.

Пусть не блесну я новизною строк,

Она стара — вражда земли и неба.

Но для иных и нынче, как припек,

Господне имя в каждой булке хлеба.

А я хочу в любом краю страны

Жить, о грядущем дне не беспокоясь.

…Святые немо смотрят со стены,

В зерно, как в дюны, уходя по пояс.

Когда прицельный полыхнул фугас,

Казалось, в этом взрывчатом огне

Копился света яростный запас,

Который в жизни причитался мне.

Но мерой, непосильною для глаз, —

Его плеснули весь в единый миг,

И то, что видел я в последний раз,

Горит в глазницах пепельных моих.

Теперь, когда иду среди людей,

Подняв лицо, открытое лучу,

То во вселенной выжженной моей

Утраченное солнце я ищу.

По-своему печален я и рад,

И с теми, чьи пресыщены глаза,

Моя улыбка часто невпопад,

Некстати непонятная слеза.

Я трогаю руками этот мир —

Холодной гранью, линией живой

Так нестерпимо памятен и мил,

Он весь как будто вновь изваян мной.

Растет, теснится, и вокруг меня

Иные ритмы, ясные уму,

И словно эту бесконечность дня

Я отдал вам, себе оставив тьму.

И знать хочу у праведной черты,

Где равновесье держит бытие,

Что я средь вас — лишь памятник беды,

А не предвестник сумрачный ее.

Я тебя молю не о покое,

Ты иным зовешь меня сюда:

Надо мной бессмертье голубое —

Купола твои, Шах-и-Зинда.

Я пришел не скорбным и не нищим,

Но в священной каменной пыли

Мы смятенным духом вечно ищем,

Словно там родное погребли.

О искусство, возврати потери,

Обожги узором древних стен,

Чтобы мог я в мире соизмерить,

Что ушло и что дано взамен.

А когда глаза открыл,

Сердцу показалось —

От неисчислимых крыл

Небо колыхалось.

Я видение не вдруг

По небу развеял.

Я спросил: «Они — на юг?

Иль уже — на север?»

Я спросил: «А где я был

От зимы до лета?»

Но высокий посвист крыл

Мне не дал ответа.

Лес расступится — и дрогнет,

Поезд — тенью на откосах,

Длинновытянутый грохот

На сверкающих колесах.

Раскатившаяся тяжесть,

Мерный стук на стыках стали,

Но, от грохота качаясь,

Птицы песен не прервали.

Прокатилось, утихая,

И над пропастью оврага

Только вкрадчивость глухая

Человеческого шага.

Корни выползли ужами,

Каждый вытянут и жилист,

И звериными ушами

Листья все насторожились.

В заколдованную небыль

Птица канула немая,

И ногой примятый стебель

Страх тихонько поднимает.

Привиденьем белым и нелепым

Я иду, и хаос надо мной —

То, что прежде называлось небом,

Под ногами — что звалось землей.

Сердце бьется, словно в снежном коме,

Все лишилось резкой наготы,

Мне одни названья лишь знакомы

И неясно видятся черты.

И когда к покинутому дому,

Обновленный, я вернусь опять,

Мне дано увидеть по-иному,

По-иному, может быть, понять…

Но забыться… Вейся, белый хаос!

Мир мне даст минуту тишины,

Но когда забыться я пытаюсь,

Насылает мстительные сны.

Еще метет во мне метель,

Взбивая смертную постель,

И причисляет к трупу труп,—

То воем обгорелых труб,

То шорохом бескровных губ

Та, давняя метель.

Свозили немцев поутру.

Лежачий строй — как на смотру,

И чтобы каждый видеть мог,

Как много пройдено земель,

Сверкают гвозди их сапог,

Упертых в белую метель.

А ты, враждебный им, глядел

На руки талые вдоль тел.

И в тот уже беззлобный миг

Не в покаянии притих,

Но мертвой переклички их

Нарушить не хотел.

Какую боль, какую месть

Ты нес в себе в те дни! Но здесь

Задумался о чем-то ты

В суровой гордости своей,

Как будто мало было ей

Одной победной правоты.

Как прянет луч вечерний,

Ударит в грудь мою,

Я тихое свеченье

К ногам твоим пролью.

Тревожным черноземом

С краев окаймлено,

Забытым и знакомым

Увидится оно.

По залитой дороге

Пройдешь ты без следа,

И лишь кругами дрогнет

Глядящая вода.

Широкою водою,

Как сон твой наяву,

Я — облачко цветное —

Вожатым поплыву.

Иди за мною следом.

Предчувствую межу.

Спеши — последним светом

Я в бездне исхожу.

Все ближе камень серый —

Однообразный путь.

Здесь гибельный мой берег…

Прощай и не забудь.

Поднялась из тягостного дыма,

Выкруглилась в небе —

И глядит.

Как пространство Стало ощутимо!

Как сквозное что-то холодит!

И уже ни стены,

Ни затворы,

Ни тепло зазывного огня

Не спасут…

И я ищу опоры

В бездне,

Окружающей меня.

Одарив

Пронзительным простором,

Ночь встает,

Глазаста и нага.

И не спит живое —

То, в котором

Звери чуют брата и врага.

Всю ночь шумело

Надо мной

Тысячелисто и шершаво.

Земля,

Храня вчерашний зной,

Еще в беспамятстве дышала.

И каждый звук —

Вблизи, вдали —

И умирая был неведом:

Он не был голосом Земли —

Он был ее тяжелым бредом.

Но и в бреду

Все тот же строй,

Что в час —

И первый и последний —

С неотвратимостью крутой

Выравнивает наши бредни.

Зачем так долго ты во мне?

Зачем на горьком повороте

Я с тем, что будет, наравне,

Но с тем, что было, не в расчете?

Огонь высокий канул в темь,

В полете превратившись в камень,

И этот миг мне страшен тем,

Что он безлик и безымянен,

Что многозвучный трепет звезд

Земли бестрепетной не будит,

И ночь — как разведенный мост

Меж днем былым и тем, что будет.

Я ее никогда, никогда

Не отдам твоей ночи и дню.

Не ступай по провалам следа,

Не надейся, что я оброню.

Вот она — на руках, на весу.

Донесу.

Вот он — тихий усталый огонь.

Только тронь.

Он тяжелым дыханьем твоим

Негасим.

У зимы в необжитом плену

В этот миг

Принимаю свободу — одну

На двоих.

Слушай, ты, за плечом!

Не бегу.

Восхожу. Не прощай мне обид.

Твой оборванный след на снегу

Чернорото кричит.

Скорей туда,

На проводы зимы!

Там пляшут кони,

Пролетают сани,

Там новый день

У прошлого взаймы

Перехватил

Веселье с бубенцами.

А что же ты?

Хмельна

Иль не хмельна?

Конец твоей

Дурашливости бабьей:

С лихих саней

Свалилась на ухабе

И на снегу —

Забытая, одна.

И на лету

Оброненная в поле,

Ты отчужденно

Слышишь дальний смех,

И передернут

Судорогой боли

Ветрами косо

Нанесенный снег.

Глядишь кругом —

Где праздник?

Пролетел он.

Где молодость?

Землей взята давно.

А чтобы легче было,

Белым, белым

Былое

Бережно заметено.

Над сонным легче — доброму и злому,

Лицо живет, но безответно. Там,

Наверное, свет виден по-иному,

И так понятно бодрствующим нам:

Там жизнь — как луч, который преломила

Усталости ночная глубина,

И возвращает мстительная сила

Все, что тобою прожито, со дна.

Минувший день, назойливым возвратом

Не мучь меня до завтрашнего дня,

Иль, может, злишься ты перед собратом,

Что есть еще в запасе у меня?

Но, может, с горькой истиной условясь,

В такие ночи в несвободном сне

Уже ничем не скованная совесть

Тебя как есть показывает мне.

Сказали так, что умер я. Не знал.

Но слишком многих я похоронил.

Идет душа, храня живой накал,

Идет — среди живых и средь могил.

И как-то странно чувствую порой

В глазах людей, увидевших меня,

То отраженье, где еще живой

Встаю — свидетель нынешнего дня.

И те, кого я скорбно хоронил,

Глядят моими честными глазами

На этот мир, где жизней и могил

Число должны определять мы сами.

И я опять иду сюда,

Томимый тягой первородной.

И тихо в пропасти холодной

К лицу приблизилась звезда.

Опять знакомая руке

Упругость легкая бамбука,

И ни дыхания, ни звука —

Как будто все на волоске.

Не оборвись, живая нить!

Так стерегуще все, чем жил я,

Меня с рассветом окружило,

Еще не смея подступить.

И, взгляд глубоко устремя,

Я вижу: суетная сила

Еще звезду не погасила,

В воде горящую стоймя.

Ночь идет подземным переходом,

В свете газа

Мертвенно-бела.

Мерно повторяемая сводом,

По ступеням шаркает метла.

Там немолодая,

В серой шали

Женщина метет,

Метет, метет,

Пешеходы реже,

Реже стали,

Наверху машин

Чуть слышен ход.

И она

По каменным ступеням

Тихо поднимается с метлой,

Дышит крепким

Воздухом осенним

И глядит

На небо над Москвой.

А оно темно и величаво,

И, на площадь

Не пуская тьму,

Свет

Столбообразными лучами

Отовсюду

Тянется к нему.

Башня

Часовым певучим боем

Ночь державно

Делит пополам.

И таким осенены покоем

Золотые купола!

Развязала шаль

Рукой усталой,

Слушая высокий,

Чистый бой,

И вздохнула —

Словно легче стало

Бремя жизни,

Жизни прожитой.

Мрак расступился — и в разрыве

Луч словно сквозь меня прошел.

И я увидел ночь в разливе

И среди ночи — белый стол.

Вот она, родная пристань.

Товарищ, тише, не толкай:

Я полон доверху тем чистым,

Что бьет порою через край.

Дай тихо подойти и тихо

Назваться именем своим.

Какое ни было бы лихо —

Я от него хоть здесь храним.

Вокруг меня — такое жженье,

Вокруг меня — и день и ночь

Вздыхает жизнь от напряженья

И просит срочно ей помочь.

И все размеренно и точно:

Во мраке ль ночи, в свете ль дня

В ней все неумолимо-срочно —

Ну что же, торопи меня,

Людская жизнь, но дай мне в меру

В том срочном вынести в себе

С рожденья данную мне веру,

Что вся — насквозь — в твоей судьбе.

И этой вере дали имя

Понятное, как слово «мать».

А нас зовут, зовут детьми твоими.

Так дай взаимно нас понять.

В такие красные закаты

Деревья старые и те

Дрожат,

Как будто виноваты

В своей осенней нищете.

Но в их изгибах обнаженней

Я вижу напряжение сил,

С которым леса шум тяжелый

Здесь каждый ствол их возносил.

Весь день как будто жду кого-то.

Пора, пора!

Вон пыль собакой под ворота

И — со двора.

С такою пылью только давний

И скорый друг.

Минута встречи — все отдай ей

Сполна и вдруг.

Звенело золотом нам слово

И серебром,

Так чем поделимся мы снова,

Каким добром?

Входи скорей, не стал я нищим,

Хоть знал семь бед,

А что потеряно — отыщем,

Как вспыхнет свет.

Не будет света — вздуем мигом

Огонь в ночи.

Ты только мимо, мимо, мимо

Не проскочи.

Давай погасим свет —

Пускай одна

Лежит на подоконнике

Луна.

Пускай в родное

Тихое жилье

Она вернет

Спокойствие мое.

И, лица приподняв,

Услышим мы,

Как звуки к нам

Идут из полутьмы.

В них нет восторга

И печали нет,

Они — как этот

Тонкий полусвет.

А за окном

Такая глубина

Что, может, только

Музыке дана.

И перед этой

Странной глубиной

Друг друга мы

Не узнаем с тобой.

Ты пришла, чтоб горестное — прочь,

Чтоб земля светилась, как арена,

Чтобы третьей — только эта ночь

На огне на праздничном горела.

И пускай взывает к небу дым,

Пусть ночная кровь заговорила,

На земле мы верно повторим

Только то, что в нас неповторимо.

Прощаясь с недругом и другом,

Взвивает занавес края,

И сцена —

Палуба моя —

Всплывает белым полукругом.

Уже тревогой

Распят фрак

Перед оркестром, ждущим знака,

И тишина — как чуткий враг,

И там,

Угаданный средь мрака,

Огромный город впереди,

Нагроможденный ярусами.

Так что ж,

Пронзай, казни, гляди

Неисчислимыми глазами!

Я здесь.

Я словно в первый раз

Свое почувствовала тело.

Я притяженье

Этих глаз

Превозмогла, преодолела.

И вот лечу, и вот несу

Все, с чем вовеки не расстанусь,

И тела собственного танец

Я вижу

Где-то там, внизу.

А как оно послушно мне,

И как ему покорны души!

Я с ними здесь

Наедине,

Пока единства не нарушит

Аплодисментов потный плеск,

Ответные поклоны тела,

А я под этот шум и блеск,

Как легкий пепел, отлетела.

Все — без нее: и этот стих,

И утра, ставшие бездонней.

Но холодок живых ладоней

Еще я чувствую в своих.

О музыкант, лишенный рук!

Ты ощущать не перестанешь,

Как он под пальцами упруг,

Нетронуто-холодный клавиш.

И словно вновь исполнят долг

Несуществующие руки —

И ты опять услышишь звуки,

Как я тот голос, что умолк…

В этом доме опустелом

Лишь подобье тишины.

Тень, оставленная телом,

Бродит зыбко вдоль стены.

Чуть струится в длинных шторах

Дух тепла — бродячий дух.

Переходит в скрип и шорох

Недосказанное вслух.

И спохватишься порою,

И найдешь в своей судьбе:

Будто все твое с тобою,

Да не весь ты при себе.

Время сердца не обманет:

Где ни странствуй, отлучась,

Лишь сильней к себе потянет

Та, оставленная, часть.

К чему б теперь о днях недобрых,

О выжженных

Вагонных ребрах,

О бомбах,

Плавящих песок?

Скользит по проводу

Пантограф,

Гудит торжественно

Гудок.

Ни станций,

От мазута грязных,

Ни лиц,

Что угольно-черны.

Несется поезд,

Словно праздник,

Где окна все освещены.

А там,

Холодный и могучий,

Стоит в запасе паровоз.

В его груди гудок ревучий,

Тревожно рвавшийся под тучи,

Все жив.

О, только б не вознес

Он голос свой,

Сирене сродный,

Туда, где мечутся лучи

Прожекторов…

…Так стой, холодный,

И отдохни. И помолчи.

О первая библиотека,

Весомость тома на руке!

России два различных века

Лежат в домашнем сундуке.

И прошлый век в сознанье раннем

Звенел мне бронзою литой:

Там Пушкин встал у основанья,

У изголовья — Лев Толстой.

А этот век… За взрывом — взрыв!

В крови страница за страницей.

И от огня не отстранишься,

Одних бессмертно озарив.

Других под бурею отвеял

Не без мучительных потерь.

Но стало тише… И теперь

Звук словно сам в себя поверил

И, донося значенье слов,

Восходит чище и свободней,

Как выражение природной

Естественности голосов.

И луна влепилась в лоб кабины,

И легла за плугом борозда.

Взрезывай тяжелые глубины,

Думай, что там было и когда?

Не враждует прах с безгласным прахом,

Где прошли и воды и лучи,

И не глянет в небо черным страхом

Борозда, рожденная в ночи.

И вдали от суетного стана

Вдруг возникнет, как из-под земли,

Скорбная торжественность тумана

В память тех, что раньше здесь прошли.

Пусть они живому не ответят,

Пусть туман, как привиденье, — прочь,

Ты вернешься к людям на рассвете,

Но не тем, каким ушел ты в ночь.

Заняться как будто и нечем,

Вот лестницу он смастерил.

Ведь жизнь оставляет под вечер

Немного желаний и сил.

И тихо — ступень за ступенью —

Он стал подниматься туда,

Где пенье, морозное пенье

Над крышей несли провода.

А все, что отринуто, глухо

Замкнули четыре стены.

Там, как изваянья недуга, —

Подушка и ком простыни.

И встал он — высоко, высоко —

Не краткий закат подстеречь,

А холод незримого тока

У самых почувствовать плеч.

Увидеть в каком-то наитье

(Как будто провел их не сам)

Вот эти смертельные нити,

Ведущие к первым огням.

Ну что же, теперь не в обиде:

В порыве желаний простых

Огни на поверке увидел

И что осветил он — постиг.

Но старое сердце дивилось:

И в счастье есть горький удел —

И выше бывать приходилось,

А что-то навек проглядел.