Стихотворения и переводы

Лето Перед 1

Главу о пылком Монте-Кристо

Дочитываю как-нибудь,

Смотрю на венчик золотистый,

И сладко хочется зевнуть.

10 И где-то там, поверх страниц,

13–16 Еще нежней, еще свободней

Порхают смуглые персты.

Скупую жизнь мою сегодня

Шелками вышиваешь ты.

БМ 5 Ты глазами, словно осень, чистыми,

7–8 С полустанками, телеграфистами,

Степью, рудниками и рекой.

10–11 На разбой — за голенищем нож —

На раскольничье самосожжение

14 Непутевой ночью, без креста,

22–25 На Смоленском дом твой стерегут.

От тебя на все четыре стороны

В злую степь дороженьки бегут.

Не в церквах за душною обеднею

Ст. 56 1 Что же, песня, мы с тобой в расчете,

6–8 Всё скажи тому, кто вслед за мной

Так захочет жить, чтоб ты продлилась,

Радуя людей своей весной.

9–12 Отсутствуют

13–14 Разве я не знал с тобою счастья,

Если даже на закате дня

Загл. ФЛАНДРИЯ

Автограф (ЛА)

1–2 Во Фландрию, во Фландрию,

Веселую, как пламя,

4–5 Над низким очагом.

Во Фландрию, во Фландрию

7–8 Чепцами, черепицею

Над грядкой под окном.

Автограф (ЛА), ГС 21 В расчесанные овощи,

Автограф (ЛА) 25–32 Отсутствуют

Вместо 33–48

Не жизнь — глава из Библии,

Сквозное воскресенье,

Читай ее внимательно,

И думай не спеша.

Всё сделано, всё сказано,

Нет грусти, нет сомненья,

И вымыта, как комната,

Просторная душа.

О, видно, надоело мне

Бродягою усталым

В дожде и одиночестве

Скитаться день-деньской,

Что думаю о Фландрии

Над выцветшим каналом

С такою безнадежностью

И злобою такой.

Иду — а ночь прорезана

Скрежещущим трамваем,

У берега качается

Мой нищий Ленинград.

Но в этой горькой сырости

Мы времени не знаем

И в дымные столетия

Уходим наугад.

Неправда, что история

Рассказана не нами,

Неправда, что рождаемся

Мы в жизни только раз, —

Во Фландрию, во Фландрию,

Веселую, как пламя,

Простую, точно песенка,

Баюкавшая нас!

ГС 7 Здесь чугунная Леда раскинутых крыл

10–12 У дрожащего золотом клена

И в прогулках над озером горько томил

Ионический бред Камерона.

13–18 Лебедей здесь кормили камены с руки,

Дни вела Аполлонова пряжа,

Всё смывающий ветер нецарской тоски

Заворачивал перья плюмажа,

И лукавый барокко бежал в завитки

На покатых плечах Эрмитажа.

Между 18 и 19

С Иннокентием Анненским нашу весну

Я не звал в Эврипидовы рощи, —

Медногорлые трубы мне пели войну,

День вставал непреклонней и проще,

Ни о чем не жалея, я встретил луну

Под покровом державинской нощи.

19–24

О, Элизиум муз! В лебедином бреду,

Обожженный дыханьем столетий.

По дряхлеющим паркам я юность веду,

Сам струюсь отраженьем «Мечети»,

И шумят, как бывало, в Лицейском саду

Академики, липы и дети.

26 Прогоняют по улицам стадо.

29–30 Только был бы мой парк золотист и широк —

Ничего от судьбы мне не надо.

Загл. САД

ОвС 3 Умел я в синий час апреля

9 Умно, лукаво и жестоко

Между 10 и 11

У складок гипсовой Киприды,

В пруду, сверкающем как сон,

Струистым призраком обиды

Привык смещать кариатиды

Ее разорванный фронтон,

12 Уже любил игру волют,

17 Озерных листьев пестрота

26–29

Люблю Элладу Камерона,

Английских парков легкий скат,

Дубов редеющие кроны,

Суровость бронзы оснеженной

Посвящ, Д. С. Усову

ЗС 2 Утонул в ночную синь.

7 Иноземной легкой крови

Между 12 и 13

Блудный сын любви и света,

Я, последний в их роду,

Сам скитальчество поэта

Выбрал, сердцу на беду,—

13–14

Оттого, что всех чудесней

Пал в наш род — за чьи вины?

После 24

Он для песенной забавы,

Для потехи кузнеца

Заложил степные травы

В книги деда и отца —

И, должно быть, по примете

Я люблю всё горячей

На бездомном этом свете

Скачку песен и ночей!

ЗС Между 8 и 9

Ингерманландскою белесой ночью,

Когда висел, как шар стеклянный, мир,

Я с музами беседовал воочью,

И строгий мне завещан был empire.

13–16

В оврагах дней, на полевом разъезде,

Средь тульских звезд блуждал я наугад,

И цвел со мной в Ефремовском уезде

Неповторимый Яблоновый сад.

24 На огоньки курчавой Костромы, —

34 Шел этот сад, как девушка суров,

38 Саади пел угрюмый карагач.

44 Глухой мечты отрада и затвор?

47 Отдам я жизнь бездонному покою,

53 Но всё равно — восторженней и шире,

55 В пустом как ночь и равнодушном мире

Загл. ЧЕРНОЕ МОРЕ

ОвС 23 Плоскоспинный Севастополь,

28 Бухту синюю зажав.

Вместо 29–32

Но, скользя в тени отвеса,

Уж ловил биноклем я

Слева — соты Херсонеса,

Справа — грузный мыс Айя.

Вновь проходят (в губках туфа,

Море, пенься и кипи!)

Виноградный дол Гурзуфа

С Аю-Дагом на цепи,

Пепельные Оделары,

Мутно-сизый Чатыр-Дах

И Алушты камень старый

В черных грушевых садах.

За Алуштой — область мрака,

Горы, вставшие венцам,

Башни желтого Судака,

В горькой пене Меганом.

Дальше — гребень Киммерии,

А за ним, как спелый плод,

Сердце в овиди сухие

Феодосия берет,

И, простой лозой украшен,

Город всходит здесь и там

В ожерелье серых башен

По оранжевым холмам,

Чтоб в пустынном ветре склона

Мне открыть скитаний цель:

Карадаг — веков корону —

И лазурный Коктебель.

Ладога Между 12 и 13

Есть складкой скорби искривленный рот,

Туман, ползущий к тяжкому надбровью

(Черты, которые читает тот,

Кто сам отравлен черною любовью).

Есть омуты зеленых, смутных глаз,

Где всё — сплетенье тины и кувшинок.

(Я знал их все, я выдержал не раз

Испепелявший душу поединок).

Между 20 и 21

Твой карий взгляд и строгий взмах ресниц

И это имя — нет его напевней —

Уводят память в терема цариц,

В старинные посады и деревни.

26–27

Что лишь в тебе (пусть я того не стою),

Живет моя бездомная душа

БМ 1 Сердце, сумасшедший бубенец,

4 Этому нетрудному покою.

5–12

Выпивая жизнь свою до дна,

Допоем и то, что недопето.

На земле была мне суждена

Невеселая судьба поэта.

Но жалеть я стану в этот час —

Что бы нам с тобой ни говорили —

Не о том, что смерть сильнее нас,

А о том, что мало мы любили.

13–24 Отсутствуют

Загл. ПАМЯТИ А. А. БЛОКА

Автограф (ЛА)

Шел Он в мире по скалам суровым

В одиночестве гордом своем,

Словно Дант, опаленный багровым,

Роковым и жестоким огнем.

И, терзая бессонную совесть,

Беспощадный к себе и к другим,

Жизнь свою рассказал нам, как повесть,

Порожденную веком глухим.

В путь далекий его провожали,

Чтоб во тьме был Он светел и прост,

Гамаюн, птица вещей печали,

И взметенный костром Алконост.

И вставала Россия за далью

Всё сжигающей в мире мечты

Незнакомкой, за синей вуалью

Недоступно сокрывшей черты.

Нет, недаром в очах этих страстных

Он нашел оправданье и свет,

И во тьме прочертил не напрасно

Огневую орбиту комет.

Повела его в путь не тревога,

А любимая с детства до слез

Та же русская наша дорога,

Вся в колосьях вдоль старых берез.

Сам рожденный в года роковые,

Простирающий руки к весне,

Сердце отдал Он гневной России,

Вознесенной на алом коне.

И, роняя свинцовые слезы

На просторах родимой земли,

Все великой истории грозы

Через сердце поэта прошли.

Знал Он — вьюге пора разгуляться,

Старый мир засыпая собой,

И навстречу нам вышли «Двенадцать»,

Чтобы с нашей сродниться судьбой.

А за то, что во тьме бездорожий

Эту правду увидеть Он мог,

Мне сейчас ничего нет дороже

Благородного имени — Блок!

Загл. ВЕЧЕРНИЙ ЧАЙ

Лето

Что может быть милей и проще, —

Когда еще прозрачен май,

К березовой причалить роще

И пить в тени вечерний чай!

В густой траве дымятся чашки —

Благоухающий огонь —

И золотистые букашки

Щекочут теплую ладонь.

Так нежно со стаканом чая,

В струистой синеве костра,

Склоняется ко мне — не знаю —

Любимая или сестра.

И кажется, что это Счастье

Встает, спускается к реке.

А белое мелькает платье

Как облако в березняке.

Загл. ФЕОДОСИЯ

Посвящ. Худ. К. Ф. Богаевскому

Ст. 36 Перед 1

Путник, кто бы ты ни был, присядь, отдыхая,

Над откосом, где ходит морской купорос.

Под тобой Феодосия — чаша пустая,

Сохранившая запах аттических лоз.

Над рыбачьим поселком, над скудным прибоем,

По колючкам оврагов ты будешь готов

Целый день пробродить, обессиленный зноем,

В жидкой охре ее невысоких холмов.

День сегодняшний здесь так похож на вчерашний;

Над пустеющим портом — соленая синь,

Черепицы лачуг, генуэзские башни,

Те же сети рыбачьи, и та же полынь.

По извилинам рва заблудилась корова,

Время гложет латинские буквы ворот,

И, как девушка, башня Климента VI-го

В хороводе подруг над холмами идет…

5 Зоркой тростью слегка отогнув подорожник,

13 Но не только монеты разбойничьей расы

15–16

Есть колодезь у стен караимской кенасы,

Весь осыпанный листьями розовых груш.

25–36

А потом мы спускались по алым ступеням

Лабиринтами улицы к порту, к огням,

И не мог надышаться я этим осенним

Острым уксусом славы с вином пополам.

Итальянская улица. Сад. И у входа

Громыханье оркестра. В ларьках виноград,

И в порту нескончаемый рев парохода,

Где у мола тяжелые волны гремят.

Ровно в полночь, качаясь на койке каютной,

Я увижу, вдыхая прохладу и мрак,

Как мигнет мне в окошко тревогой попутной

Над Двуякорной бухтой зеленый маяк.

После 36

И останется, звездною ночью хранима,

У ворот в Киммерию, страну забытья,

Внучка синей Эллады, соперница Рима,

Смуглоскулая Кафа, турчанка моя!

Автограф (ЛА) Перед 1

Всё то же. Не может ветер

Угомониться никак.

Как будто на целом свете

Устроили нам сквозняк.

И кто бы мог поверить,

Что боги в упорстве своем

Как распахнули двери,

Так и забыли о том.

Вместо 3–10

Как будто с собой в кочевье

Их манит скользящий луч.

И рвутся они — и ни с места.

А листья далеко летят,

И даже береза-невеста

Осыпала свой наряд.

Обрывками туч косматых

Запутанные на юру,

Навытяжку, как солдаты,

Одни только сосны в бору.

Стоят и скрипят угрюмо,

Колючей шуршат хвоей.

20 На скошенные поля!

Автограф (ЛА) Вместо 1–4

Всю ночь березы да болота,

Разлив апрельских сизых вод,

Косящий дождь — и с поворота,

Как семга розовый, восход.

Мой Новгород! Навоз в соломе,

Заборы, яблоки, грачи,

Герань на окнах в каждом доме,

И каша пшенная в печи.

По дымным улицам церквушки,

Проваливаясь в грязный снег,

Как на пригорок побирушки,

Бредут в одиннадцатый век.

Еще и холодно и рано

Здесь, на Софийской стороне,

Но Волхов блещет сквозь туманы

И гонит зайчиков в окне.

11–12

Не сложен рабьими руками,

А дивно вырос из земли.

14

Он белой схимою покрыт,

21–36

Пчелиный разум Византии

Лепил апсиды и притвор,

Чтоб грозным именем Софии

Остановил он праздный взор,

Но я — задумчив и беспечен —

Иду сегодня, сам не свой,

Как утро прост, как дым не вечен,

По крутолобой мостовой.

А день восходит ясноликий,

А Ильмень-Озеро светло.

Но терпким привкусом брусники

Мне всё же сердце обожгло.

Над потонувшею Россией

Стою в каком-то смутном сне, —

И сизый шлем святой Софии

Мне ясно виден в глубине…

БМ 3–36

Чаще вспоминает Эвридика

Ледяное озеро, кувшинки

И бежит босая по тропинке

К желтой пене мельничных колес.

В соскользнувшем облаке рубашки

Вся она как стебель. А глаза —

Желтые мохнатые ромашки.

Сзади поле с пегим жеребенком,

На плече, слепительном и тонком,

Синяя сквозная стрекоза.

Вот таким в зеленом детстве мира

(Разве мы напрасно видим сны?)

Это тело, голубая лира,

Билось, пело в злых руках Орфея

На лугах бессмертного шалфея

В горький час стигийской тишины.

Эвридика! Ты пришла на север.

Я благословляю эти дни.

Белый клевер, вся ты белый клевер!

Дай мне петь, дай на одно мгновенье

Угадать в песке напечатленье

Золотой девической ступни.

Дрогнут валуны, взревут медведи,

Всей травой вздохнет косматый луг,

Облако в доспехе ратной меди

Остановится над вечным склоном,

Если вместе с жизнью, с пленным стоном,

Лира выпадет из рук.

Загл. ЗАЗДРАВНЫЙ ТОСТ

Ладога 3–4

От дружеских пиров и гордых восклицаний,

Я пью, высокий тост со дружеством деля.

Вместо 6–40

Всё пережитое встает костром высоко!

Я — сверстник Октября и соименник Блока —

В его лицо взглянуть хочу в последний раз.

Да, молодость была глупа и хороша!

Но есть всему черед, времен круговращенье,

И холод поздних лет нам обостряет зренье,

И словно старый сад растет у нас душа.

Иные, лучшие даны нам времена…

Сквозь стужу, голод, смерть звучал нам чести голос,

Когда за жизнь свою родимая страна

В неистовых боях мужала и боролась.

Мы знаем жар огня, нам ведом хлеба вкус,

И что такое жизнь — на ощупь слышат руки,

Мы дом свой пронесли сквозь холода разлуки,

И солнца наших встреч не влить в пределы чувств.

Всё, что утрачено, мы возвратили вновь

И в мужестве боев себе добыли право:

Как знамя развернуть святое имя «Слава»,

Сквозь ненависть пройдя, произнести «Любовь».

Потомки с гордостью помянут песней нас,

И тот, кто с нами был в походах хоть однажды,

Тому уж не уйти от негасимой жажды:

Пусть миг один, но жить, вот в эти дни, сейчас!

Ст. 36

1–8 Отсутствуют

9 Снились мне взгорья и рощи, где солнце запутало косы,

12–15

Села ползли по оврагам, и яблонь цвела на краю.

Шел я по звонким дорогам, — было мне двадцать — не больше,

Песня бродила по жилам, темный боярышник цвел,

Прямо в лицо мне смеялась голубоглазая Польша,

18 Ласточки резали воздух, тихо дымилась река.

Вместо Сердце — Марыся — Марина! Имя твое неизменно,

21–40

Свежий ковер маргариток, дедовский пенистый мед,

Шум кринолинного шелка в разбеге мазурок Шопена,

Звезды и пламя повстанцев в сугробах медвежьих охот.

Ты — это снег на Карпатах, дубовые срубы в камине,

Шелест девичьих светелок, отцовский закрученный ус,

Цоканье четок и речи, звонкая льдинка латыни,

Хлопья росистого сада, белого яблока хруст.

Может быть, это — судьба моя — пена и пламя, Марыся!

По снегу пели полозья, вспыхивал синий зрачок.

Сыпался порох на полку, жгла меня оторопь рысья,

Ты рукавичку роняла — и было лишь мне невдомек.

Что ж! Скорей на коня! Стисни сердце и шпоры,

Плетью воздух резнув, ляг на луку, гони,

Тысячу гончих спусти с туго натянутой своры —

Пусть они рвут и клубят в лес уходящие дни!

Пусть, обезумев, гнедой в лунные вломится буки,

Оземь ударив тебя, вырвет из памяти день, —

Алую струйку со лба вытрут прохладные руки,

Очи затянет туман — белая девичья тень.

БМ Посвящ. Бор. Лавреневу

ГС 6 Гусарский пунш. Былой мазуркой

БМ ГС 18 И душит голову похмелье,

34 И день, и ночь в хандре тревожной,

БМ Вместо 37–52

Храпит денщик. Плывет свеча…

Забыться, что ль, тетрадку вынув,

Пока не поднял сгоряча

Стволов какой-нибудь Мартынов?

Мой Лермонтов, мой мальчик злой,

Платил ты горькою ценою

Прогоны жизни почтовой,

Скача к запретному покою.

Ты мучил женщин, ты искал

Забвения, любил деревья

И ни на что б не променял

Тревог военного кочевья.

Здесь, возле черных деревень

Всю жизнь отдать казалось мало

За грозовой короткий день,

Зажатый в трещине Дарьяла.

ГС Вместо 37–52

Храпит денщик, плывет свеча…

Забыться, что ль, тетрадку вынув,

Пока не поднял, сгоряча,

Стволов… какой-нибудь Мартынов!

12

Посвящ. Анне Ахматовой

Автограф (ЛА) Вместо 5–8

Стихам — широкие пути,

Дыханье счастья и простора,

Но суждено ли им найти

Лесные тихие озера?

Подстерегают лебедей

В судьбе крутой и неминучей

Косые полчища дождей,

Огнем грохочущие тучи.

Но, прорываясь за черту

Разбушевавшейся стихии,

Они выносят Красоту

В лазурь сияющей России.

И там, над тучами — смотри!

Где тает птичья эскадрилья,

Ложатся отблески зари

На их раскинутые крылья.