Стихотворения. Поэмы

Верст за пятнадцать, по погоде жаркой,

Приехал гость, не пожалев о дне.

Гость со своей кошелкой и дегтяркой,

На собственных телеге и коне.

Не к часу гость. Бригада на покосе.

Двух дней таких не выпадет в году.

Но — гость! Хозяин поллитровку вносит,

Яичница — во всю сковороду.

Хозяин — о покосе, о прополке,

А гость пыхтел, никак решить не мог:

Вносить иль нет оставшийся в кошелке

Свой аржаной с начинкою пирог…

Отяжелев, сидел за самоваром,

За чашкой чашку пил, вздыхая, гость.

Ел мед с тарелки — теплый, свежий, с паром,

Учтиво воск выплевывая в горсть.

Ждал, вытирая руки об колени,

Что вот хозяин смякнет, а потом

Заговорит о жизни откровенней,

О ценах, о налогах, обо всем.

Но тот хвалился лошадями, хлебом,

Потом повел, показывая льны,

Да все мельком поглядывал на небо,

Темнеющее с южной стороны.

По огородам, по садам соседним

Вел за собою гостя по жаре.

Он поднимал телят в загоне летнем,

Коров, коней тревожил на дворе.

А скот был сытый, плавный, чистокровный;

Как горница, был светел новый двор.

И черные — с построек старых — бревна

Меж новых хорошо легли в забор.

И, осмотрев фундамент и отметив,

Что дерево в сухом — оно, что кость,

Впервые, может, обо всем об этом

На много лет вперед подумал гость.

Вплотную рожь к задворкам подступала

С молочным, только налитым, зерном…

А туча тихо землю затеняла,

И вдруг короткий прокатился гром.

Хозяин оглянулся виновато

И подмигнул бедово: — Что, как дождь?…—

И гостя с места на покос сосватал:

— Для развлеченья малость подгребешь…

Мелькали спины, темные от пота,

Метали люди сено на воза,

Гребли, несли, спорилася работа.

В полях темнело. Близилась гроза.

Гость подгребал дорожку вслед за возом,

Сам на воз ношу подавал свою,

И на вопрос: какого он колхоза?

Покорно отвечал — Не состою…

Дождь находил, шумел высоко где-то,

Еще не долетая до земли.

И люди, весело ругая лето,

С последним возом на усадьбу шли.

Хозяин рад был, что свою отлучку

Он вместе с гостем в поле наверстал.

И шли они, как пьяные, под ручку.

И пыльный дождь их у крыльца застал…

Гость от дождя убрал кошелку в хату

И, сев на лавку, стих и погрустнел:

Знать, люди, вправду, будут жить богато,

Как жить он, может, больше всех хотел.

Рожь отволновалась.

Дым прошел.

Налило зерно до половины.

Колос мягок, но уже тяжел,

И уже в нем запах есть овинный…

Лет семнадцать тому назад

Были малые мы ребятишки.

Мы любили свой хутор,

Свой сад.

Свой колодец,

Свой ельник и шишки.

Нас отец, за ухватку любя,

Называл не детьми, а сынами.

Он сажал нас обапол себя

И о жизни беседовал с нами.

— Ну, сыны?

Что, сыны?

Как, сыны? —

И сидели мы, выпятив груди, —

Я с одной стороны,

Брат с другой стороны,

Как большие, женатые люди.

Но в сарае своем по ночам

Мы вдвоем засыпали несмело.

Одинокий кузнечик сверчал,

И горячее сено шумело…

Мы, бывало, корзинки грибов,

От дождя побелевших, носили.

Ели желуди с наших дубов —

В детстве вкусные желуди были!..

Лет семнадцать тому назад

Мы друг друга любили и знали.

Что ж ты, брат?

Как ты, брат?

Где ж ты, брат?

На каком Беломорском канале?

Сползли подтеки красноватой глины

По белым сваям, вбитым навсегда.

II вот остановилась у плотины

Пугливая весенняя вода.

И вот уже гоняет волны ветер

На только что затопленном лугу.

И хутор со скворечней не заметил,

Как очутился вдруг на берегу.

Кругом поля ровней и ближе стали.

В верховье где-то мостик всплыл худой,

И лодка пробирается кустами,

Дымя ольховой пылью над водой.

А у сторожки, на бугре высоком,

Подрублена береза, и давно

Долбленое корытце светлым соком —

Березовиком — до краев полно…

Сидит старик с ведерком у обрыва,

Как будто тридцать лет он здесь живет.

— Что делаешь? — Взглянул неторопливо:

— Пускаю, малец, рыбу на развод…

Про паводок, про добрую погоду,

Про все дела ведет охотно речь.

И вкусно курит, сплевывая в воду,

Которую приставлен он стеречь.

И попросту собой доволен сторож,

И все ему доступны чудеса:

Понадобится — сделает озера,

Понадобится — выстроит здесь город

Иль вырастит зеленые леса.

Тревожно-грустное ржанье коня,

Неясная близость спящего дома…

Здесь и собаки не помнят меня

И петухи поют незнакомо.

Но пахнет, как в детстве, — вишневой корой,

Хлевами, задворками и погребами,

Болотцем, лягушечьей икрой,

Пеньковой кострой

И простывшей баней…

Эту песню Филиппок

Распевал когда-то:

Жил на свете мужичок,

Маленький, горбатый.

И согласно песне той,

Мужичок горбатый

Жил беспечно, как святой

Ни коня, ни хаты.

В батраки к попу ходил

В рваных лапоточках,

Попадью с ума сводил

И попову дочку.

Он не сеял и не жал,

Каждый день обедал.

Поп грехи ему прощал,

Ничего не ведал.

Пел на свадьбах Филиппок

По дворам богатым:

Жил на свете мужичок,

Маленький, горбатый.

И в колхозе Филиппок

Заводил, бывало:

Жил, мол, раньше мужичок,

Этакой удалый.

По привычке жил, как гость,

Филиппок в артели.

Только мы сказали: — Брось,

Брось ты, в самом деле!

Ходишь, парень, бос и гол,

Разве то годится?..

Чем, подумаешь, нашел —

Бедностью гордиться.

Ты не то играешь, брат,—

Время не такое.

Ты гордись-ка, что богат,

И ходи героем.

Нынче трудно жить с кусков,

Пропадать по свету:

Ни попов, ни кулаков

Для тебя тут нету.

Видит парень — нечем крыть,

Просится в бригаду.

И пошел со дня косить

С мужиками рядом.

Видит парень — надо жить.

Пробуй, сделай милость.

И откуда только прыть

У него явилась!

Видит — надо. Рад не рад —

Налегает, косит.

Знает, все кругом глядят:

Бросит иль не бросит?..

Не бросает Филиппок,

Не сдает — куда там!

Дескать, вот вам мужичок,

Маленький, горбатый…

Впереди Филипп идет,

Весь блестит от пота.

Полюбил его народ

За его работу.

И пошел Филипп с тех пор

По дороге новой.

Позабыл поповский двор

И харчи поповы.

По годам еще не стар,

По делам — моложе,

Даже ростом выше стал

И осанкой строже.

И, смеясь, толкует он

Молодым ребятам,

Что от веку был силен

Мужичок горбатый.

Но, однако, неспроста

Пропадал безгласно.

Вековая сила та

В сук росла напрасно.

Я иду и радуюсь. Легко мне.

Дождь прошел. Блестит зеленый луг.

Я тебя не знаю и не помню,

Мой товарищ, мой безвестный друг.

Где ты пал, в каком бою — не знаю,

Но погиб за славные дела,

Чтоб страна, земля твоя родная,

Краше и счастливее была.

Над нолями дым стоит весенний,

Я иду, живущий, полный сил.

Веточку двурогую сирени

Подержал и где-то обронил…

Друг мой и товарищ, ты не сетуй,

Что лежишь, а мог бы жить и петь.

Разве я, наследник Жизни этой,

Захочу иначе умереть!..

С одной красой пришла ты в мужний дом,

О горестном девичестве не плача.

Пришла девчонкой — и всю жизнь потом

Была горда своей большой удачей.

Он у отца единственный был сын —

Делиться не с кем. Не идти в солдаты.

Двор. Лавка. Мельница. Хозяин был один.

Живи, молчи и знай про свой достаток.

Ты хлопотала по двору чуть свет.

В грязи, в забвенье подрастали дети,

И не гадала ты, была ли, нет

Иная радость и любовь на свете

И научилась думать обо всем —

О счастье, гордости, плохом, хорошем —

Лишь так, как тот, чей был и двор и дом,

Кто век тебя кормил, бил и берег, как лошадь…

И в жизни темной, муторной своей

Одно себе ты повторяла часто,

Что это все для них, мол, для детей,

Для них готовишь ты покой и счастье.

А у детей своя была судьба,

Они трудом твоим не дорожили,

Они росли — и на свои хлеба

От батьки с маткой убежать спешили.

И с ним одним, угрюмым стариком,

Куда везут вас, ты спокойно едешь,

Молчащим и бессмысленным врагом

Подписывавших приговор соседей.

Не тебя ль в твой славный день,

На запруженном вокзале,

Столько сел и деревень

С громкой музыкой встречали?..

Смотришь — все перед тобой,

Всем родна и всем знакома.

Смотришь — где ж он, старый твой, —

Знать, один остался дома?..

Век так жили. Бить — не бил.

Соблюдал в семье согласье,

Но за двадцать лет забыл,

Что зовут тебя Настасьей.

Жили, будто старики:

Не смеялись и не пели,

Приласкаться по-людски,

Слова молвить не умели…

Столько лиц и столько рук!

Одного его не видно.

И до боли стало вдруг

Горько, стыдно и обидно.

Ради радостного дня

Не пришел, не встретил даже.

Ты б уважил не меня,

Орден Ленинский уважил…

— Здравствуй! — все кричат вокруг

И совсем затормошили.

Чемодан берут из рук,

Под руки ведут к машине.

— Здравствуй… — Слышит — не поймет —

Голос жалостный и слабый:

— Да наступит ли черед

Поздороваться мне с бабой?..

Оглянулась — вот он сам.

Говорить ли ей иль слушать?

— Здравствуй… — Слезы по усам.

— Здравствуй, — говорит, — Настюша…

Плачет, — разве ж он не рад?

Оробев, подходит ближе.

Чем-то словно виноват,

Чем-то будто бы обижен.

Вот он рядом, старый твой,

Оглянулся, губы вытер…

— Ну, целуйся, муж, с женой!

Люди добрые, смотрите…

Кто ж тебя знал, друг ты ласковый мой,

Что не своей заживешь ты судьбой?

Сумку да кнут по наследству носил,—

Только всего, что родился красив.

Двор без ворот да изба без окон,—

Только всего, что удался умен.

Рваный пиджак, кочедыг да коныл,—

Только всего, что ты дорог мне был.

Кто ж тебя знал, невеселый ты мой,

Что не своей заживешь ты судьбой?

Не было писано мне на роду

Замуж пойти из нужды да в нужду.

Голос мой девичий в доме утих.

Вывел меня на крылечко жених.

Пыль завилась, зазвенел бубенец,

Бабы запели — и жизни конец…

Сказано было — иди да живи,—

Только всего, что жила без любви.

Жизнь прожила у чужого стола,—

Только всего, что забыть не могла.

Поздно о том говорить, горевать.

Батьке бы с маткой заранее знать.

Знать бы, что жизнь повернется не так,

Знать бы, чем станет пастух да батрак.

Вот посидим, помолчим над рекой,

Будто мы — парень Да девка с тобой.

Камушки моет вода под мостом,

Вслух говорит соловей за кустом.

Белые звезды мигают в реке.

Вальсы играет гармонь вдалеке…

Выходили в поле жать,

Любовалась дочкой мать.

Руки ловкие у дочки.

Серп играет, горсть полна.

В красном девичьем платочке

Рядом с матерью она.

Мать нестарая гордится:

— Хорошо, девчонка, жнешь,

От мамаши-мастерицы

Ни на шаг не отстаешь.

Выходила дочь плясать,

Любовалась дочкой мать.

Ноги легкие проворны,

Щеки смуглые горят.

Пляшет плавно и задорно,—

Вся в мамашу, говорят.

Год за годом вместе жили,

На работу — в день и в ночь.

Песни пели и дружили,

Как подруги, мать и дочь.

Только мать всегда желала,

Чтобы дочка первой шла —

Лучше пела, лучше жала,

Лучше матери жила.

Дочке в город уезжать.

Снаряжает дочку мать.

Полотенце, да подушка,

Да корзиночка белья.

— До свиданья, дочь-подружка,

Радость светлая моя.

Целовала торопливо,

Провожала в добрый путь:

— Будь ученой и счастливой,

Кем ты хочешь —

Тем и будь.

Сам не помню и не знаю

Этой старой песни я.

Ну-ка, слушай, мать родная,

Митрофановна моя.

Под иголкой на пластинке

Вырастает песня вдруг,

Как ходили на зажинки

Девки, бабы через луг.

Вот и вздрогнула ты, гостья,

Вижу, песню узнаешь…

Над межой висят колосья,

Тихо в поле ходит рожь.

В знойном поле сиротливо

День ты кланяешься, мать.

Нужно всю по горстке ниву

По былинке перебрать.

Бабья песня. Бабье дело.

Тяжелеет серп в руке.

И ребенка плач несмелый

Еле слышен вдалеке.

Ты присела, молодая,

Под горячею копной.

Ты забылась, напевая

Эту песню надо мной.

В поле глухо, сонно, жарко.

Рожь стоит, — не перестой.

…Что ж ты плачешь? Песни ль жалко

Или горькой жизни той?

Или выросшего сына,

Что нельзя к груди прижать?..

На столе поет машина,

И молчит старуха мать.

На кругу, в старинном парке —

Каблуков веселый бой.

И гудит, как улей жаркий,

Ранний полдень над землей.

Ранний полдень, летний праздник,

В синем небе — самолет.

Девки, ленты подбирая,

Переходят речку вброд…

Я скитаюсь сиротливо.

Я один. Куда идти?..

Без охоты кружку пива

Выпиваю по пути.

Все знакомые навстречу.

Не видать тебя одной.

Что ж ты думаешь такое?

Что ж ты делаешь со мной?..

Праздник в сборе. В самом деле,

Полон парк людьми, как дом.

Все дороги опустели

На пятнадцать верст кругом.

В отдаленье пыль клубится,

Слышен смех, пугливый крик.

Детвору везет на праздник

Запоздалый грузовик.

Ты не едешь, не прощаешь,

Чтоб самой жалеть потом.

Книжку скучную читаешь

В школьном садике пустом.

Вижу я твою головку

В беглых тенях от ветвей,

И холстинковое платье,

И загар твой до локтей.

И лежишь ты там, девчонка,

С детской хмуростью в бронях.

И в траве твоя гребенка,—

Та, что я искал впотьмах.

Не хотите, как хотите,

Оставайтесь там в саду.

Убегает в рожь дорога.

Я по ней один пойду.

Я пойду зеленой кромкой

Вдоль дороги. Рожь по грудь.

Ничего. Перехвораю.

Позабуду как-нибудь.

Широко в полях и пусто.

Вот по ржи волна прошла…

Так мне славно, так мне грустно,

И до слез мне жизнь мила.

Мы с тобой играли вместе,

Пыль топтали у завалин.

И тебя моей невестой

Все, бывало, называли.

Мы росли с тобой, а кто-то

Рос совсем в другом краю

И в полгода заработал

Сразу всю любовь твою.

Он летает, он далече,

Я сижу с тобою здесь.

И о нем, о скорой встрече

Говоришь ты вечер весь.

И, твои лаская руки,

Вижу я со стороны

Столько нежности подруги,

Столько гордости жены.

Вся ты им живешь и дышишь,

Вся верна, чиста, как мать.

Ничего тут не попишешь,

Да и нечего писать.

Я за встречу благодарен.

У меня обиды нет.

Видно, он хороший парень,

Передай ему привет.

Пусть он смелый,

Пусть известный,

Пусть еще побьет рекорд,

Но и пусть мою невесту

Хорошенько любит,

Черт!..

Ты робко его приподымешь:

Живи, начинай, ворошись.

Ты дашь ему лучшее имя

На всю его долгую жизнь.

И, может быть, вот погоди-ка,

Услышишь когда-нибудь, мать,

Как с гордостью будет великой

То имя народ называть.

Но ты не взгрустнешь ли порою,

Увидев, что первенец твой

Любим не одною тобою

И нужен тебе не одной?

И жить ему где-то в столице,

Свой подвиг высокий творить.

Нет, будешь ты знать и гордиться

И будешь тогда говорить:

— А я его, мальчика, мыла,

А я иной раз не спала,

А я его грудью кормила,

И я ему имя дала.

Кружились белые березки,

Платки, гармонь и огоньки.

И пели девочки-подростки

На берегу своей реки.

И только я здесь был не дома,

Я песню узнавал едва.

Звучали как-то по-иному

Совсем знакомые слова.

Гармонь играла с перебором,

Ходил по кругу хоровод,

А по реке в огнях, как город,

Бежал красавец пароход.

Веселый и разнообразный,

По всей реке, по всей стране

Один большой справлялся праздник,

И петь о нем хотелось мне.

Петь, что от края и до края,

Во все концы, во все края,

Ты вся моя и вся родная,

Большая родина моя.

Лед идет, большой, громоздкий,

Ночью движется и днем.

Все заметнее полоска

Между берегом и льдом.

Утром ранним, утром дымным

Разглядел я вдалеке,

Как куски дороги зимней

Уплывали по реке.

Поперек реки широкой

Был проложен путь прямой.

Той дорогой, той дорогой

Я ходил к тебе зимой…

Выйду, выйду напоследки,

Ой, как воды высоки,

Лед идет цепочкой редкой

Серединою реки.

Высоки и вольны воды.

Вот пройдет еще два дня —

С первым, с первым пароходом

Ты уедешь от меня.

В долинах уснувшие села

Осыпаны липовым цветом.

Иду по дороге веселой,

Шагаю по белому свету.

Шагаю по белому свету,

О жизни пою человечьей,

Встречаемый всюду приветом

На всех языках и наречьях.

На всех языках и наречьях,

В родимой стране, без изъятья,

Понятны любовь и сердечность,

Как доброе рукопожатье.

Везде я и гость и хозяин,

Любые откроются двери,

И где я умру, я не знаю,

Но места искать не намерен.

Под кустиком первым, под камнем

Копайте, друзья, мне могилу.

Где лягу, там будет легка мне

Земля моей родины милой.

За недолгий жизни срок,

Человек бывалый,

По стране своей дорог

Сделал я не мало.

Под ее шатром большим,

Под широким небом

Ни один мне край чужим

II немилым не был.

По случилося весной

Мне проехать мимо

Маленькой моей, глухой

Станции родимой.

И успел услышать я

В тишине минутной

Ровный посвист соловья

За оградкой смутной.

Он пропел мне свой привет

Ради встречи редкой,

Будто здесь шестнадцать лет

Ждал меня на ветке.

Счастлив я.

Отрадно мне

С мыслью жить любимой,

Что в родной моей стране

Есть мой край родимый.

И еще доволен я,—

Пусть смешна причина,—

Что на свете есть моя

Станция Починок.

И глубоко сознаю,

Радуюсь открыто,

Что ничье в родном краю

Имя не забыто.

И хочу трудиться так,

Жизнью жить такою,

Чтоб далекий мой земляк

Мог гордиться мною.

И встречала бы меня,

Как родного сына,

Отдаленная моя

Станция Починок.

Не стареет твоя красота,

Разгорается только сильней.

Пролетают неслышно над ней,

Словно легкие птицы, лета.

Не стареет твоя красота.

А росла ты на жесткой земле,

У людей, не в родимой семье,

На хлебах, на тычках, сирота.

Не стареет твоя красота,

И глаза не померкли от слез.

И копна темно-русых волос

У тебя тяжела и густа.

Все ты горькие муки прошла,

Все ты вынесла беды свои.

И живешь и поешь, весела

От большой, от хорошей любви.

На своих ты посмотришь ребят,

Радость матери нежной проста:

Все в тебя, все красавцы стоят,

Как один, как орехи с куста.

Честь великая рядом с тобой

В поле девушке стать молодой.

Всюду славят тебя неспроста, —

Не стареет твоя красота.

Ты идешь по земле молодой —

Зеленеет трава за тобой.

По полям, по дорогам идешь —

Расступается, кланяясь, рожь.

Молодая береза в лесу

Поднялась и ровна и бела.

На твою она глядя красу,

Горделиво и вольно росла.

Не стареет твоя красота.

Слышно ль, женщины в поле поют, —

Голос памятный все узнают —

Без него будто песня не та.

Окна все пооткроют дома,

Стихнет листьев шумливая дрожь.

Ты поешь! Потому так поешь,

Что ты песня сама.

И первый шум листвы еще неполной,

И след зеленый по росе зернистой,

И одинокий стук валька на речке,

И грустный запах молодого сена,

И отголосок поздней бабьей песни,

И просто небо, голубое небо —

Мне всякий раз тебя напоминают.

Молодой, веселый, важный

За рулем шофер сидит,

И, кого ни встретит, каждый

Обернется, поглядит.

Едет парень, припорошен

Пылью многих деревень.

Путь далекий, день хороший.

По садам цветет сирень.

В русской вышитой рубашке

Проезжает он селом.

У него сирень в кармашке,

А еще и на фуражке,

А еще и за стеклом.

И девчонка у колодца

Скромный делает кивок.

Журавель скрипит и гнется,

Вода льется на песок.

Парень плавно, осторожно

Развернулся у плетня.

— Разрешите, если можно,

Напоить у вас коня.

Та краснеет и смеется,

Наклонилась над ведром:

— Почему ж? Вода найдется,

С вас и денег не возьмем.

Где-то виделись, сдается?..—

А вода опять же льется,

Рассыпаясь серебром.

Весь — картина,

Молодчина

От рубашки до сапог.

Он, уже садясь в кабину,

Вдруг берет под козырек.

На околице воротца

Открывает сивый дед,

А девчонка у колодца

Остается,

Смотрит вслед:

Обернется или нет?..

Он рядом сидит,

он беседует с нею,

Свисает гармонь

на широком ремне.

А я на гармони

играть не умею.

Завидно, обидно,

невесело мне.

Он с нею танцует —

особенно как-то:

Рука на весу

и глаза в полусне.

А я в этом деле,

действительно, трактор, —

Тут даже и пробовать

нечего мне.

Куда мне девать

свои руки и ноги,

Кому рассказать

про обиду свою?

Пройдусь, постою,

закурю, одинокий,

Да снова пройдусь,

Да опять постою.

Добро бы я был

ни на что не умелый.

Добро бы какой

незадачливый я.

Но слава моя

до Москвы долетела.

И всюду работа

известна моя.

Пускай на кругу

ничего я не стою.

А он на кругу —

никому не ровня.

Но дай-ка мы выедем

в поле с тобою,—

Ты скоро бы пить

запросил у меня.

Ты руку ей жмешь.

Она смотрит куда-то.

Она меня ищет

глазами кругом.

И вот она здесь.

И глядит виновато,

И ласково так,

и лукаво притом.

Ты снова играешь

хорошие вальсы,

Все хвалят, и я тебя

тоже хвалю.

Смотрю, как работают

хитрые пальцы,

И даже тебя

я ценю и люблю.

За то, что кругом

все хорошие люди,

За то, что и я

не такой уж простак.

За то, что всерьез

не тебя она любит,

А любит меня.

А тебя только так…

Погляжу, какой ты милый.

Замечательный какой.

Нет, недаром полюбила,

Потеряла я покой.

Только ты не улыбайся,

Не смотри так с высоты,

Милый мой, не зазнавайся:

Не один на свете ты.

Разреши тебе заметить,

Мой мальчишка дорогой,

Был бы ты один на свете —

И вопрос тогда другой.

За глаза и губы эти

Все простилось бы тебе.

Был бы ты один на свете —

Равных не было б тебе.

Ну, а так-то много равных.

Много, милый, есть таких.

Хорошо еще, мой славный,

Что и ты один из них.

Погляжу, какой ты милый,

Замечательный какой.

Нет, недаром полюбила,

Потеряла я покой…

Косые тени от столбов

Ложатся край дороги.

Повеет запахом хлебов —

И вечер на пороге.

И близок, будто на воде,

В полях негромкий говор.

И радио, не видно где,

Поет в тиши садовой.

А под горой течет река,

Чуть шевеля осокой,

Издалека-издалека

В другой конец далекий.

По окнам вспыхивает свет.

Час мирный. Славный вечер.

Но многих нынче дома нет,

Они живут далече.

Кто вышел в море с кораблем,

Кто реет в небе птицей,

Кто инженер, кто агроном,

Кто воин на границе.

По всем путям своей страны,

Вдоль городов и пашен,

Идут крестьянские сыны,

Идут ребята наши.

А в их родном поселке — тишь

И ровный свет из окон.

И ты одна в саду сидишь,

Задумалась глубоко.

Быть может, не привез письма

Грузовичок почтовый.

А может, ты уже сама

В далекий путь готова.

И смотришь ты на дом, на свет,

На тени у колодца,—

На все, что, может, много лет

Видать во сне придется…

У дороги дуб зеленый

Зашумел листвой каляной.

Над землею истомленной

Дождь собрался долгожданный.

Из-за моря поспешая,

Грозным движима подпором,

Туча темная, большая

Поднималась точно в гору.

Добрый гром далеко где-то

Прокатился краем неба.

Потянуло полным летом,

Свежим сеном, новым хлебом.

Наползая шире, шире,

Туча землю затеняла.

Капли первые большие

Обронились где попало.

Стало тише и тревожней

На земле похолоделой…

Грузовик рванул порожний

По дороге опустелой.

Жил на свете дед Данила

Сто годов да пять.

Видит, сто шестой ударил, —

Время помирать.

Вволю хлеба, вволю сала,

Сыт, обут, одет.

Если б совесть позволяла,

Жил бы двести лет.

Но невесело Даниле,

Жизнь сошла на край:

Не дают работать деду,

Говорят: — Гуляй.

А гулять беспеременно —

Разве это жизнь?

Говорили б откровенно:

Помирать ложись.

Потихоньку дед Данила

Натаскал досок.

Достает пилу, рубанок,

Гвозди, молоток.

Тешет, пилит — любо-мило,

Доски те, что звон!

Все, что делал дед Данила, —

Делал крепко он.

Сколотил он гроб надежный,

Щитный, что ладья.

Отправляется Данила

В дальние края.

И в своем гробу сосновом

Навзничь дед лежит.

В пиджаке, рубахе новой,

Саваном прикрыт.

Что в селе народу было —

Все пришли сполна.

— Вот и помер дед Данила.

— Вот тебе и на…

Рассуждают: — Потрудился

На своем веку. —

И весьма приятно слышать

Это старику.

— Ох и ветох был, однако, —

Кто-то говорит.

«Ох, и брешешь ты, собака», —

Думает старик.

— Сыновей зато оставил —

Хлопцам равных нет.

«Вот что правда, то и правда», —

Чуть не молвил дед.

Постоял народ пристойно

И решает так:

— Выпить надо. Был покойник

Выпить не дурак.

И такое заключенье

Дед услышать рад:

Не в упрек, не в осужденье

Люди говорят.

Говорят: — Прощай, Данила,

Не посетуй, брат,

Дело ждет, по бревнам наши

Топоры торчат.

Говорят: — У нас ребята

Плотники — орлы.

Ты их сам учил когда-то

Вырубать углы.

Как зачешут топорами

Вперебой и в лад,

Басовито, громовито

Бревна загудят.

Эх, Данила, эх, Данила,

Был ты молодым!

С молодым бы в пору было

Потягаться им.

Не обижен был ты силой,

Мы признать должны…

— Ах вы, — крикнул дед Данила, —

Сукины сыны!

Не желаю ваш постылый

Слушать разговор.

На леса! — кричит Данила. —

Где он, мой топор?!

Дело в праздник было,

Подгулял Данила.

Праздник — день свободный,

В общем, любо-мило,

Чинно, благородно

Шел домой Данила.

Хоть в нетрезвом виде

Совершал он путь,

Никого обидеть

Не хотел отнюдь.

А наоборот —

Грусть его берет,

Что никто при встрече

Ему не перечит.

Выпил — спросу нет.

На здоровье, дед!

Интересней было б,

Кабы кто сказал:

Вот, мол, пьян Данила,

Вот, мол, загулял.

Он такому делу

Будет очень рад.

Он сейчас же целый

Сделает доклад.

— Верно, верно, — скажет

И вздохнет лукаво,—

А и выпить даже

Не имею права.

Не имею права,

Рассуждая здраво.

Потому-поскольку

За сорок годов

Вырастил я только

Пятерых сынов.

И всего имею

В книжечке своей

Одну тыщу двести

Восемь трудодней.

— Выпил, ну и что же?

Отдыхай на славу.

— Нет, постой, а может,

Не имею права?..

Но никто — ни слова.

Дед работал век.

Выпил, что ж такого? —

Старый человек.

«То-то и постыло»,—

Думает Данила.

— Чтоб вам пусто было, —

Говорит Данила.

Дед Данила плотник,

Удалой работник,

Запевает песню:

«В островах охотник…

В островах охотник

Целый день гуляет,

Он свою охоту

Горько проклинает…»

Дед поет, но нету

Песни петь запрету.

И тогда с досады

Вдруг решает дед:

Дай-ка лучше сяду,

В ногах правды нет!

Прнкажу-ка сыну.

Подавай машину,

Гони грузовик —

Не пойдет старик.

Не пойдет, и только,

Отвались язык.

Потому-поскольку —

Мировой старик.

— Что ж ты сел, Данила,

Стало худо, что ль?

Не стесняйся, милый,

Проведем, позволь.

Сам пойдет Данила,

Сам имеет ноги.

Никакая сила

Не свернет с дороги.

У двора Данила.

Стоп. Конец пути.

Но не тут-то было

На крыльцо взойти.

И тогда из хаты

Сыновья бегут.

Пьяного отца-то

Под руки ведут.

Спать кладут, похоже,

А ему не спится.

И никак не может

Дед угомониться.

Грудь свою сжимает,

Как гармонь, руками

И перебирает

По стене ногами.

А жена смеется,

За бока берется:

— Ах ты, леший старый,

Ах ты, сивый дед,

Подорвал ты даром

Свой авторитет…

Дело в праздник было,

Подгулял Данила.

Три года парень к ней ходил,

Три года был влюблен,

Из-за нее гармонь купил,

Стал гармонистом он.

Он гармонистом славным был,

И то всего чудней,

Что он три года к ней ходил,

Женился ж я на ней.

Как долг велит, с округи всей

К торжественному дню

Созвал я всех своих друзей

И всю свою родню.

Все пьют за нас за молодых,

Гулянью нет конца.

Две легковых, три грузовых

Машины у крыльца.

Но вот прервался шум и звон,

Мелькнула тень в окне,

Открылась дверь — и входит он.

С гармонью на ремне.

Гармонь поставил у окна,

За стол с гостями сел,

И налил я ему вина,

И разом налил всем.

И, подняв чарку, он сказал,

Совсем смутив иных:

— Я поднимаю свой бокал

За наших молодых…

И снова все пошло смелей,

Но я за ним смотрю.

Он говорит: — Еще налей.

— Не стоит, — говорю,—

Спешить не надо. Будешь пьян

И весь испортишь бал.

А лучше взял бы свой баян

Да что-нибудь сыграл.

Он заиграл. И ноги вдруг

Заныли у гостей.

И все, чтоб шире сделать круг,

Посдвинулись тесней.

Забыто все, что есть в дому,

Что было на столе,

И обернулись все к нему,

Невеста в том числе.

Кидает пальцы сверху вниз

С небрежностью лихой.

Смотрите, дескать, гармонист

Я все же не плохой…

Пустует круг. Стоит народ.

Поют, зовут меха.

Стоит народ. Чего-то ждет,

Глядит на жениха.

Стоят, глядят мои друзья,

Невеста, теща, мать.

И вижу я, что мне нельзя

Не выйти, не сплясать.

В чем дело, думаю. Иду,—

Не гордый человек.

Поправил пояс на ходу

И дробью взял разбег.

И завязался добрый спор,

Сразились наравне:

Он гармонист, а я танцор,—

И свадьба в стороне.

— Давай бодрей, бодрей, — кричу,

Строчу ногами в такт.

А сам как будто я шучу,

Как будто только так.

А сам, хотя навеселе,

Веду свой строгий счет,

Звенит посуда на столе,

Народ в ладони бьет.

Кругом народ. Кругом родня —

Стоят, не сводят глаз.

Кто за него, кто за меня,

А в общем — все за нас.

И все один — и те, и те —

Выносят приговор,

Что гармонист на высоте,

На уровне танцор.

И, утирая честный пот,

Я на кругу стою,

И он мне руку подает,

А я ему свою.

И нет претензий никаких

У нас ни у кого.

Невеста потчует двоих,

А любит одного.

Звон из кузницы несется,

Звон по улице идет.

Отдается у колодца,

У заборов, у ворот.

Дружный, утренний, здоровый

Звон по улице идет.

Звонко стукнула подкова,

Под подковой хрустнул лед;

Подо льдом ручей забулькал,

Зазвенело все кругом;

Тонко дзинькнула сосулька,

Разбиваясь под окном;

Молоко звонит в посуду,

Бьет рогами в стену скот, —

Звон несется отовсюду —

Наковальня тон дает.

Солнце дымное встает,—

Будет день горячий.

Дед Данила свой обход

По усадьбе начал.

Пыль дымит, дрожит земля,

Люди в поле едут.

Внук-шофер из-за руля

Кланяется деду.

День по улице идет,

Окна раскрывает,

Квохчут куры у ворот,

Кролики шныряют.

Все проснулось, все пошло

И заговорило.

А на сердце тяжело.

Темен дед Данила.

Как всегда, при нем кисет,

Спички — все чин чином,

И невесел белый свет

По иным причинам…

Он идет. Наискосок

Тень шагает в ногу,

Протянувшись поперек

Через всю дорогу.

Вьются весело дымки:

Всюду топят печки.

Мажет дегтем сапоги

Сторож на крылечке.

— Здравствуй, сторож! Как дела?

Говорит Данила.—

Хорошо ли ночь прошла?

Все ли тихо было?

По ухватке сторож лих,

Кроет честь по чести:

— Не случилось никаких

За ночь происшествий.

Никакой такой беды —

Ни большой, ни малой.

Только с неба три звезды

На землю упало.

Да под свет невдалеке

Пес от скуки лаял,

Да плеснулась на реке

Щука — вот такая…

Дед качает головой,

Грустен, строг и важен:

— Ничего ты, страж ночной,

И не знаешь даже.

А прошел бы нынче, брат,

Близ моей ты хаты,

Услыхал бы, как стучат

Ведра и ухваты.

Мог бы ухо приложить

К двери осторожно

И сказал бы сам, что жить

С чертом невозможно.

Ни покоя нет, ни сна —

Все грызет и точит…

— Это, стало быть, жена?..

— Называй как хочешь…

И, едва махнув рукой,

Дед проходит мимо,

Оставляя за собой

Паутинку дыма…

Чуя добрую жару,

Свиньи ищут места.

Солнце, словно по шнуру,

Поднялось отвесно.

Воздух, будто недвижим,

Золотой, медовый.

Пахнет сеном молодым

И смолой вишневой.

И среди дерев укрыт,

Выстроившись чинно,

Дружно воет и гудит

Городок пчелиный.

Луг некошеный душист,

Как глухое лядо.

Вот где благо, вот где жизнь —

Помирать не надо.

Между ульев дед прошел,

Будто проверяя,

С бороды звенящих пчел

Бережно сдувая.

Ходят дед и пчеловод,

Рассуждая тихо:

— Скоро липа зацветет…

— Тоже и гречиха…

И приятна и легка

Дельная беседа,

Но свое исподтишка

Беспокоит деда.

— Вот живу я, — говорит,—

Столько лет на свете.

Спору нету — сыт, прикрыт

И табак в кисете.

Кликну — встанет целый взвод

Сыновей и внуков.

Ото всех кругом — почет,

А от бабы — мука.

Чем бы ни было — корит,

Все ей не по нраву.

Будто завистью горит

На мою на славу.

Ноль ты, дескать, без меня,

Мол, гордишься даром…

Места нет, как от огня,

Как от божьей кары.

Пчеловод считает пчел,

Слушает, зевает:

— Э, Данила, нипочем,—

В жизни все бывает…

— Так-то так… — Встает старик,

Вроде легче стало.

Долог день, колхоз велик,

Путь еще не малый.

Над рекою, над водой,

Чуть пониже сада

Сруб выводит золотой

Плотничья бригада.

Сам Данила плотник был,

Сам всю жизнь работал,

Сколько строил и рубил —

Просто нету счета.

И доныне по своей

Деревянной части,

Может, в области во всей

Он первейший мастер.

Каждый выруб, каждый паз.

И венец, и угол

Проверяет дед на глаз —

Хорошо ль приструган.

Вся бригада старика

Разом окружила.

Тормошат его слегка:

— Похвали, Данила.

А Данила: — Что хвалить?

Надобно проверить:

Полон сруб воды налить,

Затворивши двери.

Как нигде не потечет,—

Разговор короткий:

Всем вам слава и почет

И по чарке водки.

Шутке этой — тыща лет,

Всем она известна,

Но и сам доволен дед,

И бригаде лестно.

Ус погладив, бригадир

Молвит горделиво:

— Как закончим — будет пир

С музыкой и пивом.

Только ты не подведи,

Чтоб уж верно было:

Со старухой приходи,

С Марковной, Данила.

— Благодарствую, друзья…—

И бормочет глухо:

— Без старухи, что ль, нельзя?

Для чего старуха?

— Как бы ни было — жена,

Сыновей рожала,

Внуков нянчила она,

Правнуков качала.

Как ни что — не близкий путь,

Жизнь прошли вы рядом.

Ну смотри же, не забудь, —

Просит вся бригада…

Двери настежь по пути

Кузница открыла.

Мимо кузницы пройти

Может ли Данила?

Хрипло воет горн в углу,

Клещи в пекло лезут.

А повсюду на полу —

Сколько тут железа!

Лемеха, обломки шин,

Обручи, рессоры,

Шестеренки от машин,

Тракторные шпоры.

Рельс погнутый с полотна,

Кузов от пролетки,

Из церковного окна

Ржавые решетки…

И щекочет деду нос

Запах самовитый —

Краски, мази от колес,

Дыма и копыта.

И готов он без конца,

В строгом восхищенье,

Все глядеть на кузнеца,

На его уменье.

Вот он что-то греет, бьет,

Плющит и корежит.

«Ножик», — скажет наперед.

И выходит ножик.

Сам кузнец форсист и горд, —

Что ж, нельзя иначе,

И прикуривает, черт,

От клещей горячих.

Подавляя вздох в груди,

Дед встает с порога.

А кузнец: — Ты погоди,

Посиди немного.

На минуту на одну

Задержись, Данила,

Кочергу сейчас загну,

Марковна просила…

Дед оказии такой

Рад невероятно.

К дому с теплой кочергой

Шествует обратно.

Дело в том, что не был дед

Злобен по природе,

Да и близится обед,

Да и скучно вроде.

Да и все-таки — жена,

Сыновей рожала,

Внуков нянчила она,

Правнуков качала.

Да и правду — как ни прячь

Спрятать не во власти:

Сам отчасти был горяч.

Виноват отчасти.

Нерешительны шаги,

Сердце трусу служит.

Но прийти без кочерги

Было б даже хуже.

Потому, как ни суди,

Все-таки услуга.

Дрогнет что-нибудь в груди

У тебя, супруга!

Только вдруг издалека,

И совсем некстати,

Окликает старика

Власов, председатель.

Сели рядом на бревне:

— Вот что, дед Данила,

Заявление ко мне

Нынче поступило…

Снял со лба фуражку дед,

Вытер пот с изнанки.

— От кого же? Аи секрет?

— От одной гражданки.

Ты старик передовой,

Для чего же ради

Со старухою женой

Миром не поладить?

Скажем попросту — подчас

Ей, жене, обидно:

Всюду ты да ты у нас,

А ее не видно.

Сам-то ты идешь вперед —

Молодому впору,—

А старуха не растет —

Оттого и ссоры…

— Нет, позволь, уже позволь,—

Дед перебивает,—

Не бывает в жизни, что ль?

В жизни все бывает.

Про себя ж сказать могу —

Разве я сердитый?

Вот несу ей кочергу —

Значит, все забыто.

И жена от слов своих

Отреклась, я знаю.

Только нация у них

Женская такая.

Днями дружно все у нас,

Неполадки часом…

— Ну смотри ж, в последний раз, —

Заключает Власов.

И встает. — Пока прощай.

День удался знатный.

Клевера-то, брат, как чай,—

Сухи, ароматны.

Только б тучки, — говорит,—

Не собрались за ночь.

Как погода — постоит,

Данила Иваныч?

И, задумавшись слегка,

Молвит дед солидно:

— Постоять должна пока,

Постоит, как видно…

Подступает к дому дед

Не особо смело.

У крыльца велосипед.

Гости. Лучше дело.

У старухи прибран дом,

Пол сосновый вымыт.

И Сережка за столом,

Внук ее любимый.

От порога дед спешит

Сразу все заметить:

Вот яичница шипит

С треском на загнете.

У старухи добрый вид,

Будто все забыла.

— Где ж так долго, — говорит, —

Пропадал, Данила?

— Обошел я весь колхоз,

В кузнице промешкал,

Да зато тебе принес,

Видишь, кочережку.

— Так и знала — принесешь… —

Голос полон ласки.

Кочергу вручает все ж

Дед не без опаски.

Но, усевшись за столом,

Видит — все в порядке.

— Ну, так выпьем, агроном,

По одной лампадке?

— Всем ты, дед, весьма хорош

И всегда мне дорог.

Вот одно, что водку пьешь…

— Пью, но к разговору.

А не пить, — смеется дед,—

До чего ты ловкий!

Ведь в законе даже нет

Этой установки.

— Пей-ка! — сдался агроном.

Выпили помалу.

Закусили огурцом,

Закусили салом.

Веселее от вина

Повелися речи.

Только смотрит дед — жена

Все стоит у печи.

Будто в хате зябко ей.

Руки сощепила.

Так всю жизнь она гостей

За столом кормила.

Только б кушали они,

Только б сыты вышли.

А сама всегда в тени,

В стороне, как лишний.

Смотрит, думает свое,

Как жила когда-то…

Дед со внуком для нее

Равные ребята.

И тепло, тепло в груди,

И чему-то рада…

— Ну-ка, Марковна, ходи

Да садись-ка рядом.

Вздрогнув, кланяется им:

— Пейте, пейте, что вы…

Уж куда с питьем моим,—

Кланяется снова.

— Подходи, не стой в углу,

Не хозяйка вроде.

— Пейте, пейте… — И к столу

Медленно подходит.

Утирает скромно рот.

— Пейте, пейте. Что вы…—

Рюмку бережно берет:

— Будьте все здоровы.

Мирно старые сидят

Строгой, славной парой.

Внук с улыбкой аппарат

Тащит из футляра.

Дед и бабка за столом

Замерли совместно.

И сидят они рядком,

Как жених с невестой.

А над ними на стене,

Рядом с образами,

Ворошилов на коне

В самодельной раме.

Как получше норовит

Снять их внук форсистый.

И, серьезный сделав вид,

Щелкнул кнопкой быстро.

— Эх, живешь, не знаешь, дед,

О своей ты славе!

Про тебя один поэт

Целый стих; составил.

Дед Данила весел, сыт,

Курит бестревожно.

— Все возможно, — говорит,—

Это все возможно…

Умер Ивушка-печник,

Крепкий был еще старик…

Вечно трубочкой дымил он,

Говорун и весельчак.

Пить и есть не так любил он,

Как любил курить табак.

И махоркою добротной

Угощал меня охотно.

— На-ко, — просит, — удружи,

Закури, не откажи.

Закури-ка моего,

Мой не хуже твоего.

И при каждом угощенье

Мог любому подарить

Столько ласки и почтенья,

Что нельзя не закурить.

Умер Ива, балагур,

Знаменитый табакур.

Правда ль, нет — слова такие

Перед смертью говорил:

Мол, прощайте, дорогие,

Дескать, хватит, покурил…

Будто тем одним и славен,

Будто, прожив столько лет,

По себе печник оставил

Только трубку да кисет.

Нет, недаром прожил Ива

И не все курил табак,

Только скромно, не хвастливо

Жил печник и помер так.

Золотые были руки,

Мастер честью дорожил.

Сколько есть печей в округе —

Это Ивушка сложил.

И, с ухваткою привычной

Затопив на пробу печь,

Он к хозяевам обычно

Обращал такую речь:

— Ну, топите, хлеб пеките,

Дружно, весело живите.

А за печку мой ответ:

Без ремонта двадцать лет.

На полях трудитесь честно,

За столом садитесь тесно.

А за печку мой ответ:

Без ремонта двадцать лет.

Жизнью полной, доброй славой

Славьтесь вы на всю державу.

А за печку мой ответ:

Без ремонта двадцать лет.

И на каждой печке новой,

Ровно выложив чело,

Выводил старик бедовый

Год, и месяц, и число.

И никто не ждал, не думал…

Взял старик да вдруг и умер,

Умер Ива, балагур,

Знаменитый табакур.

Умер скромно, торопливо,

Так и кажется теперь,

Что, как был, остался Ива,

Только вышел он за дверь.

Люди Иву поминают,

Люди часто повторяют:

Закури-ка моего,

Мой не хуже твоего.

А морозными утрами

Над веселыми дворами

Дым за дымом тянет ввысь.

Снег блестит все злей и ярче,

Печки топятся пожарче,

И идет, как надо, жизнь.

Мы на свете мало жили,

Показалось нам тогда,

Что на свете мы чужие,

Расстаемся навсегда.

Ты вернулась за вещами,

Ты спешила уходить

И решила на прощанье

Только печку затопить.

Занялась огнем береста,

И защелкали дрова.

И сказала ты мне просто

Настоящие слова.

Знаем мы теперь с тобою,

Как любовь свою беречь.

Чуть увидим что такое —

Так сейчас же топим печь.

Звезды, звезды, как мне быть,

Звезды, что мне делать,

Чтобы так ее любить,

Как она велела?

Вот прошло уже три дня,

Как она сказала:

— Полюбите так меня,

Чтоб вам трудно стало.

Чтобы не было для вас

Все на свете просто,

Чтоб хотелось вам подчас

Прыгнуть в воду с моста.

Чтоб ни дыма, ни огня

Вам не страшно было.

Полюбите так меня,

Чтоб я вас любила.

За тысячу верст

От родимого дома

Вдруг ветер повеет

Знакомо-знакомо…

За тысячу верст

От родного порога

Проселочной, белой

Запахнет дорогой;

Ольховой, лозовой

Листвой запыленной,

Запаханным паром,

Отавой зеленой;

Картофельным цветом,

Желтеющим льном

И теплым зерном

На току земляном;

И сеном, и старою

Крышей сарая…

За тысячу верст

От отцовского края…

За тысячу верст

В стороне приднепровской —

Нежаркое солнце

Поры августовской.

Плывут паутины

Над сонным жнивьем,

Краснеют рябины

Под каждым окном.

Хрипят по утрам

Петушки молодые,

Дожди налегке

Выпадают грибные.

Поют трактористы,

На зябь выезжая,

Готовятся свадьбы

Ко Дню урожая.

Страда отошла,

И земля поостыла.

И веники вяжет

Мой старый Данила.

Он прутик до прутика

Ровно кладет:

Полдня провозиться,

А париться — год!

Привет мой сыновний

Далекому краю.

Поклон мой, Данила,

Тебе посылаю.

И всем старикам

Богатырской породы

Поклон-пожеланье

На долгие годы.

Живите, красуйтесь

И будьте здоровы —

От веников новых

До веников новых.

Поклон чудакам,

Балагурам непраздным,

Любителям песен

Старинных и разных.

Любителям выпить

С охоты — не с горя,

Рассказчикам всяческих

Славных историй…

Поклон землякам —

Мастерам, мастерицам,

Чья слава большая

Дошла до столицы.

Поклон одногодкам,

С кем бегал когда-то:

Девчонкам, ребятам —

Замужним, женатым.

Поклон мой лесам,

И долинам, и водам,

Местам незабвенным,

Откуда я родом,

Где жизнь начиналась,

Береза цвела,

Где самая первая

Юность прошла…

Родная страна!

Признаю, понимаю:

Есть много других,

Кроме этого края.

И он для меня

На равнине твоей

Не хуже, не лучше,

А только милей.

И шумы лесные,

И говоры птичьи,

И бедной природы

Простое обличье;

И стежки, где в поле

Босой я ходил

С пастушеским ветром

Один на один;

И песни, и сказки,

Что слышал от деда,

И все, что я видел,

Что рано изведал,—

Я в памяти все

Берегу, не теряя,

За тысячу верст

От родимого края.

За тысячу верст

От любимого края

Я все мои думы

Ему поверяю.

Я шлю ему свой

Благодарный привет,

Загорьевский парень,

Советский поэт.

Друзья, с кем я коров стерег,

Костры палил, картошку пек,

С кем я сорочьи гнезда рыл,

Тайком ольховый лист курил, —

Друзья, когда кому-нибудь

Еще случится заглянуть

В Загорье наше, — это я

Все наши обошел края,

По старым стежкам я бродил,

За всех вас гостем я здесь был.

Пойду в поля — хлеба стеной,

Во ржи не виден верховой.

Гречихи, льны, овсы — по грудь,

Трава — косы не протянуть.

Земля в цвету — и все по ней:

В домах — светлей, народ — добрей.

А нынче, в самый сенокос,

На гармониста всюду спрос.

Как вечер — танцы при луне,

Как вечер, братцы, грустно мне —

В своих местах, в родных кустах

Без вас, друзей, гулять в гостях.

Я даже думал в эти дни:

А вдруг как съедутся они

Со всех концов, краев, столиц,

С военных кораблей, с границ.

И сядем мы за стол в кружок

И за вином пошлем в ларек.

И выпьем мы, как долг велит,

Без лишних споров и обид,

Друг перед дружкою гордясь,

На ордена свои косясь.

Но вы, друзья, кто там, кто там,

У дела, по своим постам.

Вы в одиночку, как и я,

В родные ездите края.

Наш год, наш возраст самый тот,

Что службу главную несет.

И быть на месте в должный час

Покамест некому за нас…

Друзья, в отцовской стороне,

Не знаю что: не спится мне.

Так зори летние близки,

Так вкрадчиво поют сверчки,

Так пахнут липы от росы.

И в сене тикают часы,

А щели залиты луной,

А за бревенчатой стеной,

Во сне, как много лет назад,

Считает листья старый сад.

Глухой, на ощупь, робкий счет —

Все тот, а все-таки не тот…

И всяк из вас, кто вслед за мной

Свой угол посетит родной,

Такую ж, может быть, точь-в-точь

Здесь проведет однажды ночь.

Наверно, так же будет он

Взволнован за день, возбужден,

Лежать, курить, как я сейчас,

О детстве думая, о нас,

О давних днях, о старине,

О наших детях, о войне,

О множестве людских путей,

О славе родины своей.

Во ржи чудно и необычно —

С полуобрушенной трубой,

Как будто памятник кирпичный,

Стоит она сама собой.

Вокруг солома в беспорядке,

Костра сухая с потолка,

Плетень, поваленный на грядки,

И рытый след грузовика.

Пустынно. Рожь бушует глухо,

Шумит — и никого кругом.

И только с граблями старуха

На бывшем дворище своем.

Бегут дымки ленивой пыли.

С утра старуха на ногах,

Все ищет, — может, что забыли

На старом месте второпях.

И хоть вокруг ни сошки нету,

От печки той одной — нет-нет,

Повеет деревом согретым,

Прокопченным за много лет.

Повеет вдруг жильем обжитым:

Сенями — сени, клетью — клеть.

И что-то вправду здесь забыто,

И жаль, хоть нечего жалеть.

А солнце близится к обеду,

Глядит старуха, ждет людей —

В последний раз сюда приедут,—

Живи, живи да молодей!

Там, где отныне двор, где люди,

Где всем углам иная стать,

В других окошках солнце будет

Всходить, в других в полдни стоять.

Там, где и улица и речка,

Где ближе к дому белый свет,—

Дымить уже не будет печка,

Как эта здесь от ветхих лет.

Во ржи — чудно и необычно,

Кидая на подворье тень,

Как будто памятник кирпичный,

Стоит она. Последний день.

Кирка и лом покончат с нею,

И плуг проедет прицепной.

И только гуще и темнее

Здесь всходы выбегут весной.

Рожь, рожь… Дорога полевая

Ведет неведомо куда.

Над полем низко провисая,

Лениво стонут провода.

Рожь, рожь — до свода голубого,

Чуть видишь где-нибудь вдали,

Ныряет шапка верхового,

Грузовичок плывет в пыли.

Рожь уходилась. Близки сроки,

Отяжелела и на край

Всем полем подалась к дороге,

Нависнула — хоть подпирай.

Знать, колос, туго начиненный,

Четырехгранный, золотой,

Устал держать пуды, вагоны,

Составы хлеба над землей.

Неизменная примета,

Что самой зиме черед,—

В шубу, в валенки одетый,

Дед Данила в лес идет.

Ходит по лесу тропою,

Ищет понизу на глаз:

Что ни самое кривое,

То ему и в самый раз.

Подыскать дубок с коленцем,

Почуднее что-нибудь,

Ловко вырубить поленце,

Прихватить — и дальше в путь.

Дело будто бы простое,

Но недаром говорят:

Как пойдешь искать прямое —

То кривое все подряд,

А пойдешь искать кривое —

Все прямое аккурат.

Нарубил дубья Данила

Добрый на зиму запас,

Чтобы чем заняться было

В долгий вечер, в поздний час.

Не прошел большой науки,

Плотник — все же не столяр,

Но от скуки — на все руки,

Чтоб верстак не зря стоял.

Чуть нужда — к Даниле сразу

Конюх, сторож, кладовщик.

Крюк ли, обруч — нет отказу,

Санки, грабли — рад старик.

Ничего не жаль Даниле —

И запаслив и не скуп.

Только любит, чтоб спросили

У него про клен и дуб.

До того Даниле любо

Вновь подробно изложить,

Что нельзя, мол, жить без дуба,

А без клена можно жить;

Что не может клен для сруба

Так, как дуб, столбом служить.

Что береза — клену впору —

Тот же слой и тот же цвет.

Но не может быть и спору,

Что замены дубу нет.

Дуб — один. На то и слово:

Царь дерев. Про то и речь.

Правда, лист хорош кленовый —

Хлеб сажать хозяйке в печь.

И давно ли это было —

Год назад, не то вчера —

Так не так, а деду мило

Вспомнить эти вечера.

Ходит он неутомимый,

И желательно ему,

Чтоб и в нынешнюю зиму

Разговор вести любимый

За работою в дому.

Крепок дуб, могуча сила,

Но и дубу есть свой век.

Дубу, думает Данила,

А Данила — человек.

Ходит старый, гаснет трубка,

Остановка, что ни шаг.

Ходит, полы полушубка

Подоткнувши под кушак.

Лес притихнул. Редко-редко

Белка поверху стрельнет,

Да под ней качнется ветка,

Лист последний упадет.

И как будто в сон склонило.

День к концу. Пора назад.

Вышел из лесу Данила —

Мухи белые летят.

С рукава снежинку сдунул.

Что-то ноша тяжела.

«Вот зима пришла, — подумал,

Постоял. — За мной пришла».

Час придет — и вот он сляжет

И помрет. Ну что ж! Устал.

И, наверно, кто-то скажет:

— Дед Данила дуба дал.

Шутка издавна известна.

Шутка — шуткой. А дубье

Нарубил — неси до места.

Дослужи, Данила, честно,

Дальше дело не твое.

Сразу радугу вскинув,

Сбавив солнечный жар,

Дружный дождь за машиной

Три версты пробежал

И скатился на запад,

Лишь донес до лица

Грустный памятный запах

Молодого сенца.

И повеяло летом,

Давней, давней порой,

Детством, прожитым где-то,

Где-то здесь, за горой.

Я смотрю, вспоминаю

Близ родного угла,

Где тут что: где какая

В поле стежка была,

Где дорожка…

А ныне

Тут на каждой версте

И дороги иные,

И приметы не те.

Что земли перерыто,

Что лесов полегло,

Что границ позабыто,

Что воды утекло!..

Здравствуй, здравствуй, родная

Сторона!

Сколько раз

Пережил я заране

Этот день, этот час…

Не с нужды, как бывало,—

Мир нам не был чужим,—

Не с котомкой по шпалам

В отчий край мы спешим

Издалека.

А все же —

Вдруг меняется речь,

Голос твой, и не можешь

Папиросу зажечь.

Куры кинулись к тыну,

Где-то дверь отперлась.

Ребятишки машину

Оцепляют тотчас.

Двор. Над липой кудлатой

Гомон пчел и шмелей,

— Что ж, присядем, ребята,

Говорите, кто чей?..

Не имел на заметке

И не брал я в расчет,

Что мои однолетки —

Нынче взрослый народ.

И едва ль не впервые

Ощутил я в душе,

Что не мы молодые,

А другие уже.

Сколько белого цвета

С липы смыло дождем.

Лето, полное лето,

Не весна под окном.

Тень от хаты косая

Отмечает полдня.

Слышу, крикнули:

— Саня! —

Вздрогнул, нет, — не меня.

И друзей моих дети

Вряд ли знают о том,

Что под именем этим

Бегал я босиком.

Вот и дворик и лето,

Но все кажется мне,

Что Загорье не это,

А в другой стороне…

Я окликнул не сразу

Старика одного.

Вижу, будто бы Лазарь.

— Лазарь!

— Я за него…

Присмотрелся — и верно:

Сед, посыпан золой

Лазарь, песенник первый,

Шут и бабник былой.

Грустен. — Что ж, мое дело,

Годы гнут, как медведь.

Стар. А сколько успело

Стариков помереть…

Но подходят, встречают

На подворье меня,

Окружают сельчане,

Земляки и родня.

И знакомые лица,

И забытые тут.

— Ну-ка, что там в столице.

Как там наши живут?

Ни большого смущенья,

Ни пустой суеты,

Только вздох в заключенье:

— Вот приехал и ты…

Знают: пусть и покинул

Не на шутку ты нас,

А в родную краину,

Врешь, заедешь хоть раз…

Все Загорье готово

Час и два простоять,

Что ни речь, что ни слово —

То про наших опять.

За недолгие сроки

Здесь прошли-пролегли

Все большие дороги,

Что лежали вдали.

И велик да не страшен

Белый свет никому.

Всюду наши да наши,

Как в родимом дому.

Наши вверх по науке,

Наши в дело идут.

Наших жителей внуки

Только где не растут!

Подрастут ребятишки,

Срок пришел — разбрелись.

Будут знать понаслышке,

Где отцы родились.

И как возраст настанет

Вот такой же, как мой,

Их, наверно, потянет

Не в Загорье домой.

Да, просторно на свете

От крыльца до Москвы.

Время, время, как ветер,

Шапку рвет с головы…

— Что ж, мы, добрые люди, —

Ахнул Лазарь в конце,—

Что ж, мы так-таки будем

И сидеть на крыльце?

И к Петровне, соседке,

В хату просит народ.

И уже на загнетке

Сковородка поет.

Чайник звякает крышкой,

Настежь хата сама.

Две литровки под мышкой

Молча вносит Кузьма.

Наш Кузьма неприметный,

Тот, что из году в год,

Хлебороб многодетный,

Здесь на месте живет.

Вот он чашки расставил,

Налил прежде в одну,

Чуть подумал, добавил,

Поднял первую:

— Ну!

Пить — так пить без остатку,

Раз приходится пить…

И пошло по порядку,

Как должно оно быть.

Все тут присказки были

За столом хороши.

И за наших мы пили

Земляков от души.

За народ, за погоду,

За уборку хлебов,

И, как в старые годы,

Лазарь пел про любовь.

Пели женщины вместе,

И Петровна — одна.

И была ее песня —

Старина-старина.

И она ее пела,

Край платка теребя,

Словно чье-то хотела

Горе взять на себя.

Так вот было примерно.

И покинул я стол

С легкой грустью, что первый

Праздник встречи прошел;

Что, пожив у соседей,

Встретив старых друзей,

Я отсюда уеду

Через несколько дней.

На прощанье помашут —

Кто платком, кто рукой,

И поклоны всем нашим

Увезу я с собой.

Скоро ль, нет ли, не знаю,

Вновь увижу свой край.

Здравствуй, здравствуй, родная

Сторона.

И — прощай!..

В Горках знал его любой,

Старики на сходку звали,

Дети — попросту, гурьбой,

Чуть завидят, обступали.

Был он болен. Выходил

На прогулку ежедневно.

С кем ни встретится, любил

Поздороваться душевно.

За версту — как шел пешком —

Мог его узнать бы каждый.

Только случай с печником

Вышел вот какой однажды.

Видит издали печник,

Видит: кто-то незнакомый

По лугу по заливному

Без дороги — напрямик.

А печник и рад отчасти,—

По-хозяйски руку в бок,—

Ведь при царской прежней власти

Пофорсить он разве мог?

Грядка луку в огороде,

Сажень улицы в селе,—

Никаких иных угодий

Не имел он на земле…

— Эй ты, кто там ходит лугом!

Кто велел топтать покос?! —

Да с плеча на всю округу

И поехал и понес.

Разошелся.

А прохожий

Улыбнулся, кепку снял.

— Хорошо ругаться можешь,—

Только это и сказал.

Постоял еще немного,

Дескать, что ж, прости, отец,

Мол, пойду другой дорогой…

Тут бы делу и конец.

Но печник — душа живая,—

Знай меня, не лыком шит! —

Припугнуть еще желая:

— Как фамилия? — кричит.

Тот вздохнул, пожал плечами,

Лысый, ростом невелик.

— Ленин, — просто отвечает.

— Ленин! — Тут и сел старик.

День за днем проходит лето,

Осень с хлебом на порог,

И никак про случай этот

Позабыть печник не мог.

А по свежей по пороше

Вдруг к избушке печника

На коне в возке хорошем —

Два военных седока.

Заметалась беспокойно

У окошка вся семья.

Входят гости:

— Вы такой-то?

Свесил руки:

— Вот он я…

— Собирайтесь! —

Взял он шубу,

Не найдет, где рукава.

А жена ему:

— За грубость,

За свои идешь слова

Сразу в слезы непременно,

К мужней шубе — головой.

— Попрошу, — сказал военный. —

Ваш инструмент взять с собой.

Скрылась хата за пригорком.

Мчатся санки прямиком.

Поворот, усадьба Горки,

Сад, подворье, белый дом.

В доме пусто, нелюдимо,

Ни котенка не видать.

Тянет стужей, пахнет дымом,—

Ну овин — ни дать ни взять.

Только сел печник в гостиной,

Только на пол свой мешок —

Вдруг шаги и дом пустынный

Ожил весь, и на порог —

Сам, такой же, тот прохожий.

Печника тотчас узнал.

— Хорошо ругаться можешь,—

Поздоровавшись, сказал.

И вдобавок ни словечка,

Словно все, что было, — прочь.

— Вот совсем не греет печка.

И дымит. Нельзя ль помочь?

Крякнул мастер осторожно,

Краской густо залился.

— То есть как же так нельзя?

То есть вот как даже можно!..

Сразу шубу с плеч — рывком,

Достает инструмент. — Ну-ка…—

Печь голландскую кругом,

Точно доктор всю обстукал.

В чем причина, в чем беда,

Догадался — и за дело.

Закипела тут вода,

Глина свежая поспела.

Все нашлось — песок, кирпич,

И спорится труд, как надо.

Тут печник, а там Ильич

За стеною пишет рядом.

И привычная легка

Печнику работа.

Отличиться велика

У него охота.

Только будь, Ильич, здоров,

Сладим любо-мило,

Чтоб, каких ни сунуть дров,

Грела, не дымила.

Чтоб в тепле писать тебе

Все твои бумаги,

Чтобы ветер пел в трубе

От веселой тяги.

Тяга слабая сейчас —

Дело поправимо,

Дело это — плюнуть раз,

Друг ты наш любимый…

Так он думает, кладет

Кирпичи по струнке ровно.

Мастерит легко, любовно,

Словно песенку поет…

Печь исправлена. Под вечер

В ней защелкали дрова.

Тут и вышел Ленин к печи,

И сказал свои слова.

Он сказал, — тех слов дороже

Не слыхал еще печник:

— Хорошо работать можешь,

Очень хорошо, старик.

И у мастера от пыли

Зачесались вдруг глаза.

Ну а руки в глине были —

Значит, вытереть нельзя.

В горле где-то все запнулось,

Что хотел сказать в ответ,

А когда слеза смигнулась,

Посмотрел — его уж нет…

За столом сидели вместе,

Пили чай, велася речь

По порядку честь по чести,

Про дела, про ту же печь.

Успокоившись немного,

Разогревшись за столом,

Приступил старик с тревогой

К разговору об ином.

Мол, за добрым угощеньем

Умолчать я не могу,

Мол, прошу, Ильич, прощенья

За ошибку на лугу.

Сознаю свою ошибку…

Только Ленин перебил:

— Вон ты что, — сказал с улыбкой, —

Я про то давно забыл…

По морозцу мастер вышел,

Оглянулся не спеша:

Дым столбом стоит над крышей,—

То-то тяга хороша.

Счастлив, доверху доволен,

Как идет — не чует сам.

Старым садом, белым полем

На деревню зачесал…

Не спала жена, встречает:

— Где ты, как? — душа горит…

— Да у Ленина за чаем

Засиделся, — говорит…

Еще курились на рассвете

Землянок редкие дымки,

Когда полки Сто двадцать третьей

К опушке вынесли штыки.

В лесу, не стукнув, сняли лыжи,

Исходный заняли рубеж.

Был воздух сух, морозом выжат

И необычно детски свеж.

А тишина была такая,

Как будто все, что есть вокруг,

Весь мир от края и до края

Прислушивался…

И вдруг

Земля — вперед! Качнулись сосны,

А иней — точно дым с ветвей.

Огонь рванулся смертоносный

С укрытых наших батарей.

И шепелявый визг металла

Повис над самой головой.

И лес оглох. И ясно стало,

Что — началось, что это — бой.

И небо всех и все пригнуло

К земле, как низкий потолок.

И в блиндажах со стен от гула

Потек песок…

Под канонаду со стоянки

В снегу, как в мельничной пыли,

С разгону вздыбленные танки,

Почти неслышные, прошли.

И вслед за огневым налетом

К высотам, где укрылся враг,

Пошла, пошла, пошла пехота,

Пошла, родимая!

Да как!

Еще орудья не остыли

От краткой яростной пальбы,

Еще стволы деревьев ныли,

Как телеграфные столбы,—

Бойцы уже едва виднелись

На сером вспаханном снегу.

Бежали в рост, у самой цели,

Шинели сбросив на бегу.

Одни из тех, что шли вначале,

На полпути еще легли.

Живые знамя расправляли

В дыму, вдали.

И к тем живым — свои, живые

Бежали, шли, тянули связь,

И даже кухни полевые

В тылу подвинулись, дымясь.

Вперед, вперед катилась лавой

Дивизия. Была она

Своей сегодняшнею славой

Еще в тот день озарена.

Взвоют гусеницы люто,

Надрезая снег с землей,

Снег с землей завьется круто

Вслед за свежей колеей.

И как будто первопуток

Открывая за собой,

В сталь одетый и обутый,

Танк идет с исходной в бой.

Лесом, нолем мимолетным,

Сам себе кладет мосты,

Только следом неохотно

Выпрямляются кусты.

В гору в гору, в гору рвется,

На дыбы встает вдали,

Вот еще, еще качнется,

Оторвется от земли! —

И уже за взгорьем где-то

Путь прокладывает свой,

Где в дыму взвилась ракета,

Где рубеж земли,

Край света —

Бой!..

Гнедой, со звездочкой-приметой,

Неровно вышедшей на лбу,

Он от своих отбился где-то,

Заслышав первую стрельбу.

И суток пять в снегу по брюхо

Он пробивался по тылам.

И чуть живой на дым от кухонь,

Как перебежчик, вышел к нам.

Под фронтовым суровым небом

Прижился он, привык у нас,

Где для него остатки хлеба

Бойцы носили про запас.

Бойцы ему попонку сшили —

Живи, расти, гуляй пока,

И наши лошади большие

Не обижали стригунка.

И он поправился отменно,

Он ласку знал от стольких рук,

Когда один из финских пленных

Его у нас увидел вдруг…

Худой, озябший, косоротый,

Он жеребенка обнимал,

Как будто вечером в ворота

Его шутливо загонял.

А тот стоит и вбок куда-то

Косит смущенно карий глаз.

Его, хозяина, солдатом

Он здесь увидел в первый раз.

То к сыну старик, то к шинели сыновней,

То сядет за стол, то к порогу опять.

— Нет, шутка ли слово такое: полковник!

Полковник! Герой! Это надо понять.

И смотрит на сына с тревогой любовной,

И снова встает, не уймется отец.

— Полковник! А скажем и так: ну, полковник,

Ну, даже полковник! А я вот кузнец.

Ну что ж, повстречались. Ну, выпили вместе

За милого гостя в отцовской избе.

А то, что касается службы да чести,

Ты — сам по себе, я — сам по себе.

Пускай до последнего часа расплаты,

До дня торжества — недалекого дня —

И мне не дожить, как и многим ребятам,

Что были нисколько не хуже меня.

Я долю свою по-солдатски приемлю,

Ведь если бы смерть выбирать нам, друзья,

То лучше, чем смерть за родимую землю,

И выбрать нельзя.

Был трудный бой. Все нынче, как спросонку,

И только не могу себе простить:

Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

А как зовут, забыл его спросить.

Лет десяти — двенадцати. Бедовый,

Из тех, что главарями у детей,

Из тех, что в городишках прифронтовых

Встречают нас, как дорогих гостей,

Машину обступают на стоянках,

Таскать им воду ведрами — не труд,

Приносят мыло с полотенцем к танну

И сливы недозрелые суют…

Шел бой за улицу. Огонь врага был страшен,

Мы прорывались к площади вперед.

А он гвоздит — не выглянуть из башен,—

И черт его поймет, откуда бьет.

Тут угадай-ка, за каким домишкой

Он примостился, — столько всяких дыр.

И вдруг к машине подбежал парнишка:

— Товарищ командир, товарищ командир!

Я знаю, где их пушка. Я разведал…

Я подползал, они вон там, в саду…

— Да где же, где?.. — А дайте я поеду

На танке с вами. Прямо приведу.

Что ж, бой не ждет. — Влезай сюда, дружище!

И вот мы катим к месту вчетвером.

Стоит парнишка — мины, пули свищут,

И только рубашонка пузырем.

Подъехали. — Вот здесь. — И с разворота

Заходим в тыл, и полный газ даем.

И эту пушку, заодно с расчетом,

Мы вмяли в рыхлый, жирный чернозем.

Я вытер пот. Душила гарь и копоть:

От дома к дому шел большой пожар.

И, помню, я сказал: — Спасибо, хлопец! —

И руку, как товарищу, пожал…

Был трудный бой. Все нынче, как спросонку,

И только не могу себе простить:

Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

Но как зовут, забыл его спросить.

Когда прочла твоя родная,

Что под Ростовом сломлен враг,

Прочла, быть может и не зная,

Что ты сражался в тех краях,—

То вновь к работе кропотливой

Она, наверно, взяв клубок,

Вернулась с мыслью горделивой:

«Не там ли нынче мой сынок?»

Когда прочла твоя подруга,

Как сотни тысяч наших жен,

Что на Дону войсками юга

Противник в бегство обращен,—

С волненьем искренним, сердечным,

Встречая день обычный свой,

Она подумала, конечно,

Не там ли ты и что с тобой?

Когда твой мальчик краснощекий

От школьных сверстников узнал,

Что где-то там, в степях далеких,

Разбит фашистский генерал,—

Он, твой любимец незабытый,

Твой сын и будущий боец,

Он так и понял, — немцы биты:

«Что ж, это бил их мой отец».

Когда твой друг на фронте где-то,

Как ты, мужающий в борьбе,

Читал в тот день свою газету,—

Он тоже вспомнил о тебе.

Не там ли ты, товарищ давний,

С кем он гулял, с кем чарку пил,

Не там ли ты, в той схватке славной

Под Таганрогом немца бил?

И вся родимая держава,

И весь наш тыл, и фронт любой

Несут хвалу и честь по праву

Тебе, товарищ боевой.

Москва и дальний заполярный,

В снега ушедший городок

С одною думой благодарной

Обращены к тебе, браток.

А ты в бою. И бородатый,—

Не до бритья коль взят разгон,—

Похож на русского солдата

Всех войн великих и времен.

На неостывшем вражьем танке,

Подбитом, может быть, тобой,

Ты примостился, чтоб портянки

Перевернуть — и снова в бой.

Хоть, спору нет, тебе досталось.

Не смыты копоть, кровь и пот,

Но та усталость — не усталость,

Когда победа жить дает.

Ты поработал не задаром:

Настанет срок — народ-герой

Сметет врага с земли родной,

И слава первого удара —

Она навеки за тобой.

Отцов и прадедов примета,—

Как будто справдилась она:

Таких хлебов, такого лета

Не год, не два ждала война.

Как частый бор, колосовые

Шумели глухо над землей.

Не пешеходы — верховые

Во ржи скрывались с головой.

И были так густы и строги

Хлеба, подавшись грудь на грудь,

Что, по пословице, с дороги

Ужу, казалось, не свернуть.

И хлеба хлеб казался гуще,

И было так, что год хлебов

Был годом клубней, землю рвущих,

И годом трав в лугах и пущах,

И годом ягод и грибов.

Как будто все, что в почве было,—

Ее добро, ее тепло,—

С великой щедростью и силой

Ростки наружу выносило,

В листву, в ботву и колос шло.

В свой полный цвет входило лето,

Земля ломилась, всем полна…

Отцов и прадедов примета,—

Как будто справдилась она:

Гром грянул — началась война…

Вдоль развороченных дорог

И разоренных сел

Мы шли по звездам на восток,—

Товарища я вел.

Он отставал, он кровь терял,

Он пулю нес в груди

И всю дорогу повторял:

— Ты брось меня. Иди…

Наверно, если б ранен был

И шел в степи чужой,

Я точно так бы говорил

И не кривил душой.

А если б он тащил меня,

Товарища-бойца,

Он точно так же, как и я,

Тащил бы до конца…

Мы шли кустами, шли стерней:

В канавке где-нибудь

Ловили воду пятерней,

Чтоб горло обмануть.

О пище что же говорить,—

Не главная беда.

Но как хотелось нам курить!

Курить — вот это да…

Где разживалися огнем,

Мы лист ольховый жгли,

Как в детстве, где-нибудь в ночном,

Когда коней пасли…

Быть может, кто-нибудь иной

Расскажет лучше нас,

Как горько по земле родной

Идти, в ночи таясь.

Как трудно дух бойца беречь,

Чуть что скрываясь в тень.

Чужую, вражью слышать речь

Близ русских деревень.

Как зябко спать в сырой копне

В осенний холод, в дождь,

Спиной к спине — и все ж во сне

Дрожать. Собачья дрожь.

И каждый шорох, каждый хруст

Тревожит твой привал…

Да, я запомнил каждый куст,

Что нам приют давал.

Запомнил каждое крыльцо,

Куда пришлось ступать,

Запомнил женщин всех в лицо,

Как собственную мать.

Они делили с нами хлеб —

Пшеничный ли, ржаной,—

Они нас выводили в степь

Тропинкой потайной.

Им наша боль была больна,—

Своя беда не в счет.

Их было много, но одна…

О ней и речь идет.

— Остался б, — за руку брала

Товарища она,—

Пускай бы рана зажила,

А то в ней смерть видна.

Пойдешь да сляжешь, на беду,

В пути перед зимой.

Остался б лучше. — Нет, пойду,—

Сказал товарищ мой.

— А то побудь. У нас тут глушь,

В тени мой бабий двор.

Случись что немцы, — муж и муж,

И весь тут разговор.

И хлеба в нынешнем году

Мне не поесть самой,

И сала хватит. — Нет, пойду,—

Вздохнул товарищ мой.

— Ну, что ж, иди… — И стала вдруг

Искать ему белье,

И с сердцем как-то все из рук

Металось у нее.

Гремя, на стол сковороду

Подвинула с золой.

Поели мы. — А все ж пойду,—

Привстал товарищ мой.

Она взглянула на него:

— Прощайте, — говорит,—

Да не подумайте чего…—

Заплакала навзрыд.

На подоконник локотком

Так горько опершись,

Она сидела босиком

На лавке. Хоть вернись.

Переступили мы порог,

Но не забыть уж мне

Ни тех босых сиротских ног,

Ни локтя на окне.

Нет, не казалася дурней

От слез ее краса,

Лишь губы детские полней

Да искристей глаза.

Да горячее кровь лица,

Закрытого рукой.

А как легко сходить с крыльца, —

Пусть скажет кто другой…

Обоих жалко было мне,

Но чем тут пособить?

Хотела долю на войне

Молодка ухватить.

Хотела в собственной избе

Ее к рукам прибрать,

Обмыть, одеть и при себе

Держать — не потерять.

И чуять рядом по ночам,—

Такую вел я речь.

А мой товарищ? Он молчал,

Не поднимая плеч…

Бывают всякие дела,—

Ну что ж, в конце концов

Ведь нас не женщина ждала —

Ждал фронт своих бойцов.

Мы пробирались по кустам,

Брели, ползли кой-как.

И снег нас в поле не застал,

И не заметил враг.

И рану тяжкую в груди

Осилил спутник мой.

И все, что было позади,

Занесено зимой.

И вот теперь по всем местам

Печального пути

В обратный путь досталось нам

С дивизией идти.

Что ж, сердце, вволю постучи,—

Настал и наш черед.

Повозки, пушки, тягачи

И танки — все вперед!

Вперед — погода хороша,

Какая б ни была!

Вперед — дождалася душа

Того, чего ждала!

Вперед дорога — не назад,

Вперед — веселый труд;

Вперед — и плечи не болят,

И сапоги не трут.

И люди — каждый молодцом —

Горят: скорее в бой.

Нет, ты назад пройди бойцом,

Вперед пойдет любой.

Привал — приляг. Кто рядом — всяк

Приятель и родня.

— Эй ты, земляк, тащи табак!

— Тащу. Давай огня!

Свояк, земляк, дружок, браток,

И все добры, дружны.

Но с кем шагал ты на восток —

То друг иной цены…

И хоть оставила война

Следы свои на всем,

И хоть земля оголена,

Искажена огнем,—

Но все ж знакомые места,

Как будто край родной.

— А где-то здесь деревня та? —

Сказал товарищ мой.

Я промолчал, и он умолк,

Прервался разговор.

А я б и сам добавить мог,

Сказать: — А где тот двор?

Где хата наша и крыльцо

С ведерком на скамье?

И мокрое от слез лицо,

Что снилося и мне?..

Дымком несет в рядах колонн

От кухни полевой.

И вот деревня с двух сторон

Дороги боевой.

Неполный ряд домов-калек,

Покинутых с зимы.

И там на ужин и ночлег

Расположились мы.

И два бойца вокруг глядят,

Деревню узнают,

Где много дней тому назад

Нашли они приют.

Где печь для них, как для родных,

Топили в ночь тайком.

Где, уважая отдых их,

Ходили босиком.

Где ждали их потом с мольбой

И мукой день за днем…

И печь с обрушенной трубой

Теперь на месте том.

Да сорванная, в стороне,

Часть крыши. Бедный хлам,

Да черная вода на дне

Оплывших круглых ям.

Стой! Это было здесь жилье,

Людской отрадный дом.

И здесь мы видели ее,

Ту, что осталась в нем.

И проводила, от лица

Не отнимая рук,

Тебя, защитника, бойца.

Стой! Оглянись вокруг…

Пусть в сердце боль тебе, как нож,

По рукоять войдет.

Стой и гляди! И ты пойдешь

Еще быстрей вперед.

Вперед, за каждый дом родной,

За каждый добрый взгляд,

Что повстречался нам с тобой,

Когда мы шли назад.

И за кусок и за глоток,

Что женщина дала,

И за любовь ее, браток,

Хоть без поры была.

Вперед — за час прощальный тот,

За память встречи той…

— Вперед, и только, брат, вперед,—

Сказал товарищ мой…

Он плакал горестно, солдат,

О девушке своей,

Ни муж, ни брат, ни кум, ни сват

И не любовник ей.

И я тогда подумал: «Пусть,

Ведь мы свои, друзья,

Ведь потому лишь сам держусь,

Что плакать мне нельзя.

А если б я, — случись так вдруг,—

Не удержался здесь,

То удержался б он, мой друг,

На то и дружба есть…»

И, постояв еще вдвоем,

Два друга, два бойца,

Мы с ним пошли. И мы идем

На запад. До конца.

Ой, родная, отцовская,

Что на свете одна,

Сторона приднепровская,

Смоленская сторона,

Здравствуй!..

Слова не выдавить.

Край в ночи без огня.

Ты как будто за тридевять

Земель от меня.

За высокою кручею,

За чужою заставою,

За немецкой колючею

Проволокой ржавою.

И поля твои мечены

Рытым знаком войны,

Города покалечены,

Снесены, сожжены…

И над старыми трактами

Тянет с ветром чужим

Не дымком наших тракторов, —

Вонью вражьих машин.

И весна деревенская

Не красна, не шумна.

Песня на поле женская —

Край пройди — не слышна…

Ой, родная, смоленская

Моя сторона,

Ты, огнем опаленная

До великой черты,

Ты, за фронтом плененная,

Оскорбленная,—

Ты

Никогда еще ранее

Даже мне не была

Так больна, так мила —

До рыдания…

Я б вовеки грабителям

Не простил бы твоим,

Что они тебя видели

Вражьим оком пустым;

Что земли твоей на ноги

Зацепили себе;

Что руками погаными

Прикоснулись к тебе;

Что уродливым именем

Заменили твое;

Что в Днепре твоем вымыли

Воровское тряпье;

Что прошлися где по двору

Мимо окон твоих

Той походкою подлою,

Что у них у одних…

Сторона моя милая,

Ты ль в такую весну

Под неволей постылою

Присмиреешь в плену?

Ты ль березой подрубленной

Будешь никнуть в слезах

Над судьбою загубленной,

Над могилой неубранной,

Позабытой в лесах?

Нет, твой враг не похвалится

Тыловой тишиной,

Нет, не только страдалицей

Ты встаешь предо мной,

Земляная, колхозная,—

Гордой чести верна,—

Партизанская грозная

Сторона!

Знай, убийца без совести,

Вор, ограбивший дом,

По старинной пословице,

Не хозяин ты в нем.

За Починками, Глинками

И везде, где ни есть,

Потайными тропинками

Ходит зоркая месть.

Ходит, в цени смыкается,

Обложила весь край,

Где не ждут, объявляется

И карает…

Карай!

Бей, семья деревенская,

Вора в честном дому,

Чтобы жито смоленское

Боком вышло ему.

Встань, весь край мой поруганный,

На врага!

Неспроста

Чтоб вороною пуганой

Он боялся куста;

Чтоб он в страхе сутулился

Пред бессонной бедой;

Чтоб с дороги не сунулся

И за малой нуждой;

Чтоб дорога трясиною

Пузырилась под ним;

Чтоб под каждой машиною

Рухнул мост и — аминь!

Чтоб тоска постоянная

Вражий дух извела,—

Чтобы встреча желанная

Поскорее была.

Ой, родная, отцовская

Сторона приднепровская,

Земли, реки, леса мои,

Города мои древние,

Слово слушайте самое

Мое задушевное.

Все верней, все заметнее

Близкий радостный срок.

Ночь короткую, летнюю

Озаряет восток.

Полстраны под колесами

Боевыми гудит.

Разве родина бросила

Край родной хоть один?

Хоть ребенка, хоть женщину

Позабыла в плену?

Где ж забудет Смоленщину —

Сторону!

Сторона моя милая,

Боевая родня,

Бей же силу постылую

Всей несчетною силою

Ножа и огня.

Бей! Вовек не утратится

Имя, дело твое,

Не уйдет в забытье,

Высшей славой оплатится.

Эй родная, смоленская,

Сторона деревенская,

Эй, веселый народ,

Бей!

Наша берет!

В лесу, возле кухни походной,

Как будто забыв о войне,

Армейский сапожник холодный

Сидит за работой на пне.

Сидит без ремня, без пилотки,

Орудует в поте лица.

В коленях — сапог на колодке,

Другой — на ноге у бойца.

И нянчит и лечит сапожник

Сапог, что заляпан такой

Немыслимой грязью дорожной,

Окопной, болотной, лесной,—

Не взять его, кажется, в руки,

А доктору все нипочем,

Катает согласно науке

Да двигает лихо плечом.

Да щурится важно и хмуро,

Как знающий цену себе.

И с лихостью важной окурок

Висит у него на губе.

Все точно, движенья по счету,

Удар — где такой, где сякой.

И смотрит боец за работой

С одною разутой ногой.

Он хочет, чтоб было получше

Сработано, чтоб в аккурат.

И скоро сапог он получит,

И топай обратно, солдат.

Кто знает, — казенной подковки,

Подбитой по форме под низ,

Достанет ему до Сычевки,

А может, до старых границ.

А может быть, думою сходной

Он занят, а может — и нет.

И пахнет от кухни походной,

Как в мирное время, обед.

И в сторону гулкой, недальней

Пальбы — перелет, недолет,—

Неспешно и как бы похвально

Кивает сапожник:

— Дает?

— Дает, — отзывается здраво

Боец. И не смотрит. Война.

Налево война и направо.

Война поперек всей державы,

Давно не в новинку она.

У Волги, у рек и речушек,

У горных приморских дорог.

У северных хвойных опушек

Теснится колесами пушек,

Мильонами грязных сапог.

Наломано столько железа,

Напорчено столько земли

И столько повалено леса,

Как будто столетья прошли.

А сколько разрушено крова,

Погублено жизни самой.

Иной — и живой и здоровый,—

Куда он вернется домой?

Найдет ли окошко родное,

Куда постучаться в ночи?

Все — прахом, все — пеплом-золою.

Сынишка сидит сиротою

С немецкой гармошкой губною

На чьей-то холодной печи.

Поник журавель у колодца,

И некому воду носить.

И что еще встретить придется —

Само не пройдет, не сотрется,—

За все это надо спросить…

Привстали, серьезные оба.

— Кури.

— Ну давай, закурю.

— Великое дело, брат, обувь.

— Молчи, я и то говорю.—

Беседа идет, не беседа,

Стоят они, курят вдвоем.

— Шагай, брат, теперь до победы.

Не хватит — еще подобьем.

— Спасибо. — И словно бы другу,

Который его провожал,

Товарищ товарищу руку

Внезапно и крепко пожал.

В час добрый. Что будет — то будет.

Бывало! Не стать привыкать!..

Родные великие люди.

Россия, родимая мать!

Ветром, что ли, подунуло

С тех печальных полей,—

Что там с ней, как подумаю,

Стороною моей!

С тою русской сторонкою,

Захолустной, лесной,

Незавидной, негромкою,

А навеки родной.

Неужели там по небу

Тучки помнят свой шлях?

Неужели там что-нибудь

Зеленеет в полях?

На гнездовья те самые

За Днепром, за Десной

Снова птицы из-за моря

Прилетели весной?

И под небом ограбленной,

Оскорбленной земли

Уцелевшие яблони —

Срок пришел — расцвели?

Люди счетом уменьшены,

Молча дышат, живут.

И мужей своих женщины

Неужели не ждут?

И что было — оплакано,—

Смыло начисто след?

И как будто, что так оно,

И похоже… А — нет!..

В лесу заметней стала елка,

Он прибран засветло и пуст.

И, оголенный, как метелка,

Забитый грязью у проселка,

Обдутый изморозью золкой,

Дрожит, свистит лозовый куст.

Не давали покоя они петуху,

Ловят по двору, бегают, слышу,

И загнали куда-то его под стреху,

И стреляли в беднягу сквозь крышу.

Но, как видно, и он не дурак был, петух,

Помирать-то живому не сладко.

Под стрехой, где сидел, затаил себе дух

И подслушивал — что тут — украдкой.

И как только учуял, что наша взяла,

Встрепенулся, под стать человеку,

И на крышу вскочил — как ударит в крыла:

— Ку-ка-реку! Ура! Кукареку!

Два года покоя не зная

И тайной по-бабьи томясь,

Она берегла это знамя,

Советскую прятала власть.

Скрывала его одиноко,

Закутав отрезком холста,

В тревоге от срока до срока

Меняя места.

И в день, как опять задрожала

Земля от пальбы у села.

Тот сверток она из пожара

Спасла.

И полк под спасенное знамя

Весь новый, с иголочки, встал.

И с орденом «Красное Знамя»

Поздравил ее генерал.

Смутилась до крайности баба,

Увидев такие дела:

— Мне телочку дали хотя бы,

И то б я довольна была…

Из записной потертой книжки

Две строчки о бойце-парнишке,

Что был в сороковом году

Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело

По-детски маленькое тело.

Шинель ко льду мороз прижал,

Далеко шапка отлетела.

Казалось, мальчик не лежал,

А все еще бегом бежал,

Да лед за полу придержал…

Среди большой войны жестокой,

С чего — ума не приложу, —

Мне жалко той судьбы далекой,

Как будто мертвый, одинокий,

Как будто это я лежу,

Примерзший, маленький, убитый

На той войне не знаменитой,

Забытый, маленький, лежу.

Когда пройдешь путем колонн

В жару, и в дождь, и в снег,

Тогда поймешь,

Как сладок сон,

Как радостен ночлег.

Когда путем войны пройдешь,

Еще поймешь порой,

Как хлеб хорош

И как хорош

Глоток воды сырой.

Когда пройдешь таким путем

Не день, не два, солдат,

Еще поймешь,

Как дорог дом,

Как отчий угол свят.

Когда — науку всех наук —

В бою постигнешь бой,

Еще поймешь,

Как дорог друг,

Как дорог каждый свой.

И про отвагу, долг и честь

Не будешь зря твердить.

Они в тебе,

Какой ты есть,

Каким лишь можешь быть.

Таким, с которым, коль дружить

И дружбы не терять,

Как говорится —

Можно жить

И можно умирать.

Нам памятна каждая пядь

И каждая наша примета

Земли, где пришлось отступать

В пыли сорок первого лета.

Но эта опушка борка

Особою памятью свята:

Мы здесь командира полка

В бою хоронили когда-то.

Мы здесь для героя отца,

Меняясь по двое, спешили

Готовый окопчик бойца

Устроить поглубже, пошире.

В бою — как в бою. Под огнем

Копали, лопатой саперной,

В песке рассекая с трудом

Сосновые желтые корни.

И в желтой могиле на дне

Мы хвои зеленой постлали,

Чтоб спал он, как спят на войне

В лесу на коротком привале.

Прости, оставайся, родной!..

И целых и долгих два года

Под этой смоленской сосной

Своих ожидал ты с восхода.

И ты не посетуй на нас,

Что мы твоей славной могиле

И в этот, и в радостный, час

Не много минут посвятили.

Торжествен, но краток и строг

Салют наш и воинский рапорт.

Тогда мы ушли на восток,

Теперь мы уходим на запад.

Над этой могилой скорбя,

Склоняем мы с гордостью знамя:

Тогда оставляли тебя,

А нынче родимый, ты с нами.

Два только года — или двести

Жестоких нищих лет прошло,

Но то, что есть на этом месте,—

Ни город это, ни село.

Пустырь угрюмый и безводный.

Где у развалин ветер злой

В глаза швыряется холодной

Кирпичной пылью и золой;

Где в бывшем центре иль в предместье

Одна в ночи немолчна песнь:

Гремит, бубнит, скребет по жести

Войной оборванная жесть.

И на проспекте иль проселке,

Что меж руин пролег, кривой,

Ручные беженцев двуколки

Гремят по древней мостовой.

Дымок из форточки подвала,

Тропа к колодцу в Чертов ров…

Два только года. Жизнь с начала —

С огня, с воды, с охапки дров.

Какой-то немец в этом доме

Сушил над печкою носки,

Трубу железную в проломе

Стены устроив мастерски.

Уютом дельным жизнь-времянку

Он оснастил, как только мог:

Где гвоздь, где ящик, где жестянку

Служить заставив некий срок.

И в разоренном доме этом

Определившись на постой,

Он жил в тепле, и спал раздетым,

И мылся летнею водой…

Пускай не он сгубил мой город,

Другой, что вместе убежал,—

Мне жалко воздуха, которым

Он год иль месяц здесь дышал.

Мне шаль тепла, угла и крова,

Дневного света жаль в дому,

Всего, что может быть здорово

Иль было радостно ему.

Мне каждой жаль тропы и стежки,

Где проходил он по земле,

Заката, что при нем в окошке

Играл вот так же на стекле.

Мне жалко запаха лесного,

Дровец, наколотых в снегу,

Всего, чего я вспомнить снова,

Не вспомнив немца, не могу.

Всего, что сердцу с детства свято,

Что сердцу грезилось светло

И что навеки, без возврата,

Тяжелой черною утратой

Отныне на сердце легло.

Зачем рассказывать о том

Солдату на войне,

Какой был сад, какой был дом

В родимой стороне?

Зачем? Иные говорят,

Что нынче, за войной,

Он позабыл давно, солдат,

Семью и дом родной;

Он ко всему давно привык,

Войною научен;

Он и тому, что он в живых,

Не верит нипочем.

Не знает, он, иной боец,

Второй и третий год,—

Женатый он или вдовец,

И писем зря не ждет…

Так о солдате говорят.

И сам порой он врет:

Мол, для чего смотреть назад,

Когда идешь вперед?

Зачем рассказывать о том,

Зачем бередить нас,

Какой был сад, какой был дом,

Зачем?

Затем как раз,

Что человеку на войне,

Как будто назло ей,

Тот дом и сад вдвойне, втройне

Дороже и милей.

И чем бездомней на земле

Солдата тяжкий быт,

Тем крепче память о семье

И доме он хранит.

Забудь отца, забудь он мать,

Жену свою, детей,

Ему тогда и воевать

И умирать трудней.

Живем, не по миру идем,

Есть что хранить, любить.

Есть где-то, есть иль был наш дом,

А нет — так должен быть!

Я свежо доныне помню

Встречу первую с Днепром,

Детской жизни день огромный

Переправу и паром.

За неведомой, студеной

Полосой днепровских вод

Стороною отдаленной

Нам казался берег тот…

И не чудо ль был тот случай:

Старый Днепр средь бела дня

Оказался вдруг под кручей

Впереди на полконя.

И, блеснув на солнце боком.

Развернулся он внизу.

Страсть, как жутко и высоко

Стало хлопцу на возу.

Вот отец неторопливо

Заложил в колеса кол

И, обняв коня, с обрыва

Вниз, к воде тихонько свел.

Вот песок с водою вровень

Зашумел под колесом,

И под говор мокрых бревен

Воз взобрался на паром.

И паром, подавшись косо,

Отпихнулся от земли,

И недвижные колеса,

Воз и я — пошли, пошли…

И едва ли сердце знало,

Что оно уже тогда

Лучший срок из жизни малой

Оставляло навсегда.

Разулся, ноги просушил,

Согрелся на ночлеге,—

И человеку дом тот мил,

Неведомый вовеки.

Уже не первый, не второй.

Ни мой, ни твой, ничейный,

Пропахший обувью сырой,

Солдатским потом, да махрой,

Да смазкою ружейной.

И, покидая угол тот,

Солдат, жилец бездомный,

О нем, бывает, и вздохнет,

И жизнь пройдет, а вспомнит!

Хорошо иметь в догадке

Ту примету на Руси,

Что в дому, где бабы гладки,

Там напиться не проси.

Там воды не будет свежей.

— Почему?

— А потому:

Норовят ходить пореже,

Держат теплую в дому.

— Что же, пейте на здоровье,

Если нравится вода.

Жаль, по вашему присловью,

Я, должно быть, так худа.

— Нет, не так, еще в порядке,

И сказать со стороны:

Ни к чему добреть солдатке,

Если мужа ждет с войны.

Война — жесточе нету слова.

Война — печальней нету слова.

Война — святее нету слова

В тоске и славе этих лет.

И на устах у нас иного

Еще не может быть и нет.

Все, как тогда, в то лето злое:

И жесткий шорох пыльных трав,

И ветер, дышащий золою,

И грохот бомб у переправ,

И блеклый хворост маскировки,

И жаркий, жадный ход машин,

И пеший раненый на бровке,—

И он, наверно, не один…

И вздох орудий недалекий,

И гул шоссейного моста,

II тот же стон большой дороги,

II те же самые места:

Низины, дробные сосенки,

Где, отмечая срок войны,

Трехлетней давности воронки

Меж новых, нынешних, видны.

II жженой жести тот же запах,

И пепелищ угарный дым.

Но только — мы идем на запад.

Мы наступаем. Мы громим.

Мы бьем его, что день, то пуще,

Что час, то злей и веселей,

В хвосты колонн его бегущих

Врываясь вдруг броней своей.

Ему ни отдыху, ни сроку,

Беги, куда бежать — гляди:

На пятки жмем, всыпаем сбоку,

И — стой! — встречаем впереди.

Идет, вершится суд суровый.

Священна месть, и казнь права.

И дважды, трижды в день громово

Войскам салюты шлет Москва.

II отзвук славы заслуженной

Гудит на тыщи верст вокруг.

И только плачут наши жены

От счастья так же, как от мук.

И только будто зов несмелый

Таят печальные поля,

И только будто постарела,

Как в горе мать, сама земля,

И рост, и доброе цветенье

Всего, что водится на ней,

Как будто строже и смиренней

И сердцу русскому больней.

Вот дождик вкрадчиво прокрапал.

Как тонок грустный дух сенца!..

Войска идут вперед на запад.

Вперед на запад. До конца!..

Зернистый туман августовский

На утре погожего дня

Под стогом в усадьбе литовской

Заставил проснуться меня.

Холодной росою капустной

Он тек по соломе сухой.

И было так тихо и грустно,

Как будто войны никакой.

На самые малые сроки

Зашла она в это жилье,

Уже далеко по дороге

Катились колеса ее…

Я сел на подножке машины,

Курю, а пернатый юнец

Поет фистулой петушиной

Четвертому лету конец,

Поет он под крышей поветки,

И, сонно-угрюмый с лица,

В шляпенке и ветхой жилетке

Мужик соступает с крыльца,

Подошвой гремя деревянной,

Хозяин. Мужик — как мужик.

И слышать занятно и странно

Его «иностранный» язык…

Мы сотни верст и тыщи верст земли,

Родной земли, завещанной отцами,

Топча ее, в страде войны прошли

С оглохшими от горечи сердцами.

Из боя в бой мы шли, из боя в бой,

И, отступая в страшный час разлуки,

Мы не могли, солдаты, взять с собой

Всех тех, что к нам протягивали руки.

Мы покидали милые поля,

Где провожал нас каждый колос хлеба

И каждый кустик сизый ковыля.

Да, то была родимая земля,

Хотя над ней чужое было небо,

Хотя над ней медовый вянул цвет,—

Так смертной гарью от дорог разило,

Хотя по ней прокладывала след

Чужих колес и гусениц резина.

Мы шли от рубежа до рубежа

Родной земли, прощаясь молча с нею,

Та боль тогда еще была свежа,

Но с каждым днем, как рана от ножа,

Она горела глубже и сильнее.

И все места, где немец проходил,

Куда вступал бедой неотвратимой,

Рядами вражьих и своих могил

Мы отмечали на земле родимой…

От стен Москвы в морозной жесткой мгле,

Живые мертвых на ходу сменяя,

Его мы гоном гнали по земле,

Но то земля была своя, родная,

У Сталинграда вещей битвы жар

Простерся в вечность заревом кровавым,

И, чуя гибель, враг от нас бежал,

Гонимый вспять оружьем нашим правым.

То был залог, порука из порук,

Что мы его угомоним навеки,

Но Дон, Донец, но старый Днепр и Буг —

Еще родные наши были реки.

В степи, в горах мы смерть ему несли

И в море опрокидывали с суши.

Но скорбь войной потоптанной земли,

Родной земли томила наши души.

Нам, только нам, горька она была,

Ее сынам, печаль земли родимой,

Земли, что столько горя приняла,

Чьи муки, может, невознаградимы…

Вперед, вперед бессонно шли войска,

Ее войска — вперед, презрев усталость…

И не одна нерусская река

Уже за нами позади осталась.

И гром гремел у старых стен Кремля

Во имя славы нашей запредельной,

Но то была не та еще земля,

Не та, с которой счет у нас отдельный.

В тяжелый воз нуждою впряжены,

Его везли мы в гору, не плошая.

Четвертый год! Четвертый год войны!..

И вот земля — та самая, чужая…

Вот крыша дома в виде корабля,

Вот садика притихшие верхушки,

Осенние смиренные поля.

Но то она — немецкая земля,

Чьи под Москвой месили землю пушки.

И ветер дышит жаркою золой, —

То час настал для исполненья гнева.

И низко виснет над чужой землей

Ревущее грозою наше небо.

Четвертый год! Четвертый год войны

Нам локти мажет желтой прусской глиной,

И тысячи стволов наведены

Указками дороги до Берлина.

И в этот грозный предреченный час,

У этих сел, фольварков и предместий,

О мести не расспрашивайте нас,

Спросите так: верны ль мы нашей чести?

Ее завет и краток и суров,

И с нами здесь никто не будет в споре:

Да, смерть — за смерть! Да, кровь — за кровь!

За горе — горе!..

Хрустит чужое под ногой

Стекло и черепица.

Вдали за нами край родной,

Земли родной граница.

Да, мы иных, чем ты, кровей,

Иных знамен солдаты,

И мы сегодня по твоей

Земле идем с расплатой.

Как занялся огнем твой дом,

Ты увидал впервые,

А нам тот запах так знаком,

И дым тот очи выел.

Прошло, сменилось три травы

Вдоль той дороги долгой:

От Верхней Волги, от Москвы,

Да что! — от Нижней Волги.

И память — боль, — на том стоим, —

Она не убавлялась,

Она от мертвых к нам, живым,

В пути передавалась.

И тот, кто нынче приведен

В твои края войною,

Двойною ношей нагружен,

А может быть, тройною.

И мы не с тем сюда пришли,

Чтоб здесь селиться хатой.

Не надо нам твоей земли,

Твоей страны проклятой.

Нас привела сюда нужда,

Неволя — не охота.

Нам только надо навсегда

Свести с тобою счеты.

И мы тревожим чуждый кров

Священной мести ради.

И суд наш праведный суров,

И места нет пощаде.

И не у нас ее проси,

Мы будем мертвых глуше.

Проси у тех, чьи на Руси

Сгубил безвинно души.

Проси у тех, кого ты сжег,

Зарыл в земле живыми —

Не шевельнется ли песок,

Притоптанный над ними?

Проси у тех, кому велел

Самим копать могилу,

Проси у тех, кого раздел

В предсмертный час постылый.

Проси у девочки у той,

Что, в дула ружей глядя,

Спросила с детской простотой:

— Чулочки тоже, дядя? —

У той, худое тельце чье

У края рва поставил.

Проси пощады у нее,

А мы щадить не вправе.

У нас оглохшие сердца

К твоим мольбам бесстыдным.

Мы справим суд наш до конца,

А после будет видно.

Четвертый год солдат в борьбе,

И сколько дней в чужбине!

Земля родная, о тебе

И сны и думы ныне!

На крыльце сидит боец,

На скворца дивится:

— Что хотите, а скворец

Правильная птица.

День-деньской, как тут стоим,

В садике горелом,

Занимается своим

По хозяйству делом.

Починяет домик свой,

Бывший без пригляда.

Мол, война себе войной,

А плодиться надо!

В поле, ручьями изрытом,

И на чужой стороне

Тем же родным, незабытым

Пахнет земля по весне:

Полой водой и — нежданно —

Самой простой, полевой

Травкою той безымянной,

Что и у нас под Москвой.

И, доверяясь примете,

Можно подумать, что нет

Ни этих немцев на свете,

Ни расстояний, ни лет.

Можно сказать: неужели

Правда, что где-то вдали

Жены без нас постарели,

Дети без нас подросли?..

Перед войной, как будто в знак беды,

Чтоб легче не была, явившись в новости,

Морозами неслыханной суровости

Пожгло и уничтожило сады.

И тяжко было сердцу удрученному

Средь буйной видеть зелени иной

Торчащие по-зимнему, по-черному

Деревья, что не ожили весной.

Под их корой, как у бревна отхлупшего,

Виднелся мертвенный коричневый нагар»

И повсеместно избранные, лучшие

Постиг деревья гибельный удар…

Прошли года. Деревья умерщвленные

С нежданной силой ожили опять,

Живые ветки выдали, зеленые…

Прошла война. А ты все плачешь, мать.

Все в мире сущие народы,

Благословите светлый час!

Отгрохотали эти годы,

Что на земле застигли нас.

Еще теплы стволы орудий

И кровь не всю впитал песок,

Но мир настал. Вздохните, люди,

Переступив войны порог…

В вагоне пахнет зимним хлевом,

Гремят бидоны на полу.

Сосет мороженое с хлебом

Старуха древняя в углу.

Полным-полно, народ в проходе

Бочком с котомками стоит.

И о лихой морской пехоте

Поет нетрезвый инвалид.

Кремль зимней иочью над Москвой —

Рекой и городом Москвою —

С крутой Ивановой главой

И с тенью стен сторожевою.

Кремль зимней ночью при луне,

Ты чуден древностью высокой

II славен с нею наравне

Недавней памятью жестокой.

Недавней памятью ночей,

Когда у западной заставы

Курились дымы блиндажей

И пушки ухали устало;

Когда здесь были фронт и тыл,

И в дачных рощах Подмосковья

Декабрьский снег замешан был

Землей, золой и свежей кровью.

Кремль зимней ночью, на твоих

Стенах, бойницах, башнях, главах

И свет преданий вековых,

И свет недавней трудной славы.

На каждом камне с той зимы

Как будто знак неизгладимый

Всего того, чем жили мы

В тревожный час земли родимой.

Незримым заревом горят

На каждом выступе старинном

И Сталинград, и Ленинград,

И знамя наше над Берлином.

До дней далеких донеси

То отраженье, гордый камень,

И подвиг нынешней Руси

Да будет будущему в память!

Да будет славой вековой

Он озарен, как ты луною,

Кремль зимней ночью над Москвой —

Рекой и городом Москвою!

Родиться бы мне по заказу

У теплого моря в Крыму,

А нет, — побережьем Кавказа

Ходить, как в родимом дому.

И славить бы море и сушу

В привычном соседстве простом,

И видеть и слышать их душу

Врожденным сыновним чутьем…

Родиться бы, что ли, на Волге,

Своими считать Жигули,

И домик в рыбачьем поселке,

Что с палубы видишь вдали…

Родиться бы в сердце Урала,

Чья слава доныне скрытна,

Чтоб в песне моей прозвучала

С нежданною силой она.

В Сибири, на Дальнем Востоке,

В краю молодых городов,

На некоей там новостройке,—

Везде я с охотой готов

Родиться.

Одно не годится:

Что, где ни случилось бы мне,

Тогда бы не смог я родиться

В родимой моей стороне —

В недальней, отцами обжитой

И дедами с давних времен,

Совсем не такой знаменитой,

В одной из негромких сторон;

Где нет ни жары парниковой,

Ни знатных зимой холодов,

Ни моря вблизи никакого,

Ни горных, конечно, хребтов;

Ни рек полноты величавой,

А реки такие подряд,

Что мельницу на два постава,

Из сил выбиваясь, вертят.

Ничем сторона не богата,

А мне уже тем хороша,

Что там наудачу когда-то

Моя народилась душа.

Что в дальней дали зарубежной,

О многом забыв на войне,

С тоской и тревогою нежной

Я думал о той стороне:

Где счастью великой, единой,

Священной, как правды закон,

Где таинству речи родимой

На собственный лад приобщен.

И с нею — из той незавидной

По многим статьям стороны,

Мне всю мою родину видно,

Как город с кремлевской стены.

Леса, ее горы, столицы,

На рейде ее корабли…

И всюду готов я родиться

Под знаменем этой земли.

А только и прежде и ныне

Милей мне моя сторона —

По той по одной лишь причине,

Что жизнь достается одна.

Я убит подо Ржевом,

В безыменном болоте,

В пятой роте, на левом,

При жестоком налете.

Я не слышал разрыва,

Я не видел той вспышки,—

Точно в пропасть с обрыва —

И ни дна ни покрышки.

И во всем этом мире,

До конца его дней,

Ни петлички, ни лычки

С гимнастерки моей.

Я — где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я — где с облачком пыли

Ходит рожь на холме;

Я — где крик петушиный

На заре по росе;

Я — где ваши машины

Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке

Речка травы прядет,—

Там, куда на поминки

Даже мать не придет.

Подсчитайте, живые,

Сколько сроку назад

Был на фронте впервые

Назван вдруг Сталинград.

Фронт горел, не стихая,

Как на теле рубец.

Я убит и не знаю,

Наш ли Ржев наконец?

Удержались ли наши

Там, на Среднем Дону?..

Этот месяц был страшен,

Было все на кону.

Неужели до осени

Был за ним уже Дон

И хотя бы колесами

К Волге вырвался он?

Нет, неправда. Задачи

Той не выиграл враг!

Нет же, нет! А иначе

Даже мертвому — как?

И у мертвых, безгласных,

Есть отрада одна:

Мы за родину пали,

Но она — спасена.

Наши очи померкли,

Пламень сердца погас,

На земле на поверке

Выкликают не нас.

Нам свои боевые

Не носить ордена.

Вам — все это, живые.

Нам — отрада одна:

Что недаром боролись

Мы за родину-мать.

Пусть не слышен наш голос, —

Вы должны его знать.

Вы должны были, братья,

Устоять, как стена,

Ибо мертвых проклятье —

Эта кара страшна.

Это грозное право

Нам навеки дано,—

И за нами оно —

Это горькое право.

Летом, в сорок втором,

Я зарыт без могилы.

Всем, что было потом,

Смерть меня обделила.

Всем, что, может, давно

Вам привычно и ясно,

Но да будет оно

С нашей верой согласно.

Братья, может быть, вы

И не Дон потеряли,

И в тылу у Москвы

За нее умирали.

И в заволжской дали

Спешно рыли окопы,

И с боями дошли

До предела Европы.

Нам достаточно знать,

Что была, несомненно,

Та последняя пядь

На дороге военной.

Та последняя пядь,

Что уж если оставить,

То шагнувшую вспять

Ногу некуда ставить.

Та черта глубины,

За которой вставало

Из-за вашей спины

Пламя кузниц Урала.

И врага обратили

Вы на запад, назад.

Может быть, побратимы,

И Смоленск уже взят?

И врага вы громите

На ином рубеже,

Может быть, вы к границе

Подступили уже!

Может быть… Да исполнится

Слово клятвы святой! —

Ведь Берлин, если помните,

Назван был под Москвой.

Братья, ныне поправшие

Крепость вражьей земли,

Если б мертвые, павшие

Хоть бы плакать могли!

Если б залпы победные

Нас, немых и глухих,

Нас, что вечности преданы,

Воскрешали на миг,—

О, товарищи верные,

Лишь тогда б на войне

Ваше счастье безмерное

Вы постигли вполне.

В нем, том счастье, бесспорная

Наша кровная часть,

Наша, смертью оборванная,

Вера, ненависть, страсть.

Наше все! Не слукавили

Мы в суровой борьбе.

Все отдав, не оставили

Ничего при себе.

Все на вас перечислено

Навсегда, не на срок.

И живым не в упрек

Этот голос наш мыслимый.

Братья, в этой войне

Мы различья не знали:

Те, что живы, что пали,—

Были мы наравне.

И никто перед нами

Из живых не в долгу,

Кто из рук наших знамя

Подхватил на бегу,

Чтоб за дело святое,

За Советскую власть

Так же, может быть, точно

Шагом дальше упасть.

Я убит подо Ржевом,

Тот еще под Москвой.

Где-то, воины, где вы,

Кто остался живой?

В городах миллионных,

В селах, дома в семье?

В боевых гарнизонах

На не нашей земле?

Ах, своя ли, чужая,

Вся в цветах иль в снегу…

Я вам жить завещаю,—

Что я больше могу?

Завещаю в той жизни

Вам счастливыми быть

И родимой отчизне

С честью дальше служить.

Горевать — горделиво,

Не клонясь головой,

Ликовать — не хвастливо

В час победы самой.

И беречь ее свято,

Братья, счастье свое —

В память воина-брата,

Что погиб за нее.

Зябкой ночью солдатской

В сорок первом году

Ехал я из-под Гжатска

На попутном борту.

Грохот фронта бессонный

Шел как будто бы вслед.

Редко встречной колонны

Скрытный вспыхивал свет.

Тьма предместий вокзальных

И — Москва. И над ней

Горделивый, печальный

Блеск зенитных огней.

И просились простые

К ней из сердца слова:

«Мать родная, Россия,

Москва, Москва…»

В эти горькие ночи

Ты поистине мать,

Та, что детям не хочет

Всей беды показать;

Та, что жертвой безгласной

Не смирится с судьбой;

Та, что волею властной

Поведет за собой.

И вовек не склонится

Твоя голова,

Мать родная, столица,

Москва, Москва!..

Память трудной годины,

Память боли во мне.

Тряский кузов машины.

Ночь. Столица в огне.

И, как клятва, святые

В тесном горле слова:

«Мать родная, Россия,

Москва, Москва…»

…Ехал я под Берлином

В сорок пятом году.

Фронт катился на запад,

Спал и ел на ходу.

В шесть рядов магистралью

Не вмещает — узка!

Громыхаючи сталью,

Шли на запад войска.

Шла несметная сила,

Разрастаясь в пути,

И мосты наводила

По себе впереди.

Шла, исполнена гнева,

В тот, в решающий бой,

И гудящее небо,

Точно щит, над собой

Высоко проносила…

— Погляди, какова

Мать родная, Россия,

Москва, Москва!..

Память горя сурова,

Память славы жива.

Все вместит это слово:

«Москва! Москва!..»

Это имя столицы,

Как завет, повторим.

Расступились границы

Рубежи перед ним…

Стой, красуйся в зарницах

И огнях торжества,

Мать родная, столица,

Крепость мира — Москва!

В тот день, когда окончилась война

И все стволы палили в счет салюта,

В тот час на торжестве была одна

Особая для наших душ минута.

В конце пути, в далекой стороне,

Под гром пальбы прощались мы впервые

Со всеми, что погибли на войне,

Как с мертвыми прощаются живые.

До той поры в душевной глубине

Мы не прощались так бесповоротно.

Мы были с ними как бы наравне,

И разделял нас только лист учетный.

Мы с ними шли дорогою войны

В едином братстве воинском до срока,

Суровой славой их озарены,

От их судьбы всегда неподалеку.

И только здесь, в особый этот миг,

Исполненный величья и печали,

Мы отделялись навсегда от них:

Нас эти залпы с ними разлучали.

Внушала нам стволов ревущих сталь,

Что нам уже не числиться в потерях.

И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,

Заполненный товарищами берег.

И, чуя там сквозь толщу дней и лет,

Как нас уносят этих залпов волны,

Они рукой махнуть не смеют вслед,

Не смеют слова вымолвить. Безмолвны.

Вот так, судьбой своею смущены,

Прощались мы на празднике с друзьями

И с теми, что в последний день войны

Еще в строю стояли вместе с нами;

И с теми, что ее великий путь

Пройти смогли едва наполовину;

И с теми, чьи могилы где-нибудь

Еще у Волги обтекали глиной;

И с теми, что под самою Москвой,

В снегах глубоких заняли постели,

В ее предместьях на передовой

Зимою сорок первого; и с теми,

Что, умирая, даже не могли

Рассчитывать на святость их покоя

Последнего, под холмиком земли,

Насыпанном не чуждою рукою.

Со всеми — пусть не равен их удел,—

Кто перед смертью вышел в генералы,

А кто в сержанты выйти не успел:

Такой был срок ему отпущен малый.

Со всеми, отошедшими от нас,

Причастными одной великой сени

Знамен, склоненных, как велит приказ,—

Со всеми, до единого со всеми

Простились мы. И смолкнул гул пальбы,

И время шло. И с той поры над ними

Березы, вербы, клены и дубы

В который раз листву свою сменили.

Но вновь и вновь появится листва,

И наши дети вырастут, и внуки,

А гром пальбы в любые торжества

Напомнит нам о той большой разлуке.

И не затем, что уговор храним,

Что память полагается такая,

И не затем, нет, не затем одним,

Что ветры войн шумят, не утихая,

И нам уроки мужества даны

И бессмертье тех, что стали горсткой пыли.

Нет, даже если б жертвы той войны

Последними на этом свете были,—

Смогли б ли мы, оставив их вдали.

Прожить без них в своем отдельном счастье,

Глазами их не видеть их земли,

И слухом их не слышать мир отчасти?

И, жизнь пройдя по выпавшей тропе,

В конце концов, у смертного порога,

В себе самих не угадать себе

Их одобренья или их упрека?

Что ж, мы — трава? Что ж, и они — трава?

Нет, не избыть нам связи обоюдной.

Не мертвых власть, а власть того родства,

Что даже смерти стало неподсудно.

К вам, павшие в той битве мировой

За наше счастье на земле суровой,

К вам, наравне с живыми, голос свой

Я обращаю в каждой песне новой.

Вам не услышать их и не прочесть.

Строка в строку они лежат немыми.

Но вы — мои, вы были с нами здесь,

Вы слышали меня и знали имя.

В безгласный край, в глухой покой земли,

Откуда нет пришедших из разведки,

Вы часть меня с собою унесли

С листка армейской маленькой газетки.

Я ваш, друзья, — и я у вас в долгу,

Как у живых, — я так же вам обязан.

И если я, по слабости, солгу,

Вступлю в тот след, который мне заказан,

Скажу слова без прежней веры в них,

То, не успев их выдать повсеместно,

Еще не зная отклика живых,

Я ваш укор услышу бессловесный.

Суда живых не меньше павших суд.

И пусть в душе до дней моих скончанья

Живет, гремит торжественный салют

Победы и великого прощанья.

В глухую, безвестную волость,

Где лес от села до села,

При мне эта страшная новость

По санному следу пришла.

Она перед тем на рассвете

Весь шар облетела земной

И все провода на планете

Успела заполнить собой.

А тут и не дальние дали,

Да глушь — заповедный удел.

Мы даже гудков не слыхали,

Лишь ветер по трубам гудел.

Но в тяжком негаданном горе

Была в это утро равна

Столицам деревня Загорье,

Лесная моя сторона.

Стояла над скопищем сонным

Снегами заваленных крыш,

Над миром, бедой потрясенным,

Морозная жесткая тишь.

И полоз, рыдающий в поле,

И утренний скрип журавля

Отчетливы были до боли,

Отсюда слышны до Кремля.

Зачем это снова и снова

Звучит их нещадная песнь,

Когда уже сказано слово,

Когда уже слышана весть?

И каждому было с той вестью

Не в силах сидеть одному,

Большие и малые, вместе

Собрались мы в школьном дому.

А в школе до этого часа,

Как начал сходиться народ,

Ребятам из старшего класса,

Нам было довольно хлопот.

Мы в ельник ходили гурьбою,

Что был на задах невдали,

Ломали морозную хвою,

Охапками в школу несли.

Недетской заботою — дети —

Мы были в то утро полны.

И ветки еловые эти

Не к празднику были нужны.

Не праздника ради мы сами

Спустили над школьной стеной

Знакомое красное знамя,

Подшив его черной каймой.

Помыла полы сторожиха,

И люди в назначенный срок

С надворья морозного тихо

Ступили на школьный порог.

И незачем было к порядку

Просить, как на сходке в селе,

Когда наш учитель тетрадку

Свою разложил на столе.

Никто не садился. Стояли.

И были, казалось, полны

Не только глубокой печали,

Но чувства какой-то вины.

Стояли в заплатанной грубо

Овчине, обвиснувшей с плеч.

Беззвучные двигались губы

У многих, что слушали речь.

А слушали с думой суровой

И строгостью горькой лица,

Чтоб всю, до единого слова,

Вместить бережливо в сердца.

Ту скорбную истовость схода

С годами я помню живей.

Великая сила народа

И вера мне видится в ней.

Не в ту ли годину прощанья

В своей ощутил он груди

Готовность на все испытанья,

Что ждали его впереди?

Не в горе ль своем молчаливом,

Поникнув тогда головой,

Уже он был полон порывом

На подвиг неслыханный свой?

Порывом на жертвы, на муку,

Что вряд ли под силу иным,

На трудную с прошлым разлуку,

На встречу с грядущим своим.

Порывом, исполненным страсти,

На чудо свершающий труд

И волей к нелегкому счастью

И славе, что с бою берут.

Не тем ли огнем устремленным

Горели сердца у людей

И в траурном зале Колонном,

И в школе далекой моей?

Да, в час, как навек провожали

Учителя, друга, отца,

В своей обрели мы печали

Решимость идти до конца.

Есть горе души одинокой,

Есть горе друзей и родни.

Живет оно в сердце до срока,

Хотя бы и долгие дни.

Но горе народа бессрочно,

И так велика его власть,

Что внукам оно правомочно

И правнукам на душу пасть.

Мы только в заботах о деле,

Завещанном нашей судьбе,

Печали предаться не смели

И боль подавляли в себе.

И если б мы были иными,

Согбенными горем своим,

Мы памяти б той изменяли,

Которую свято храним.

А спросим друг друга, брат брата,

Товарищ товарища. — Нет!

Утрата осталась утратой,

И нету ей давности лет.

И может, что ближе мы к цели,

Указанной нам Ильичем,

Не меньше, чем прежде скорбели,

А больше мы будем о нем.

В трудах и боях возмужала

Советская наша земля,

Его мировая держава,

Свободных народов семья.

Ее благородным победам

История дань воздает.

И ею проложенным следом

Полмира сегодня идет.

Ей гимны слагают поэты

Всех сущих народов иных…

Ему бы увидеть все это,

Что видел он в думах своих.

Ему бы, ему бы, родному,

Подняться из гроба сейчас.

И горечь той мысли знакома,

Присуща любому из нас.

Не смеркнула скорбная дата,

Горит ее памятный свет.

Утрата осталась утратой,

И нету ей давности лет.

Бессрочна она и безмерна,

И мы ее в вечность несем.

Как Ленина дело бессмертно,

Так память бессмертна о нем.

Не тысяча лет миновала

С той памятной миру зимы,

Когда — от велика до мала —

Остались без Ленина мы;

Когда с ним столица прощалась

И каждое наше село.

Не тысяча лет насчиталась,

Но, может быть, больше прошло…

Я помню, в суровом молчанье,

С застывшею горечью лиц,

Из школьного зданья сельчане

В тот вечер домок разошлись,

II вот уже дверь сторожиха

Тихонько впотьмах заперла.

И стало пустынно и тихо

В том классе, где сходка была;

Где я по погоде жестокой

Остался один на ночлег,

Тринадцатилетний, далекий

Теперь от меня человек —

В ушанке, в суконной поддевке,

Расчетливо сшитой на рост.

Но память об этой ночевке

Я через все годы пронес…

Синели в окошке сугробы

Под лунным морозным лучом.

И вот я как будто у гроба

Остался один с Ильичей.

И страшным ничто не казалось

Мне в эти часы одному,

Но острая горькая жалость

Меня охватила к нему.

Пусть в давнюю эту годину

Я был еще попросту мал.

Я книжки его ни единой

Еще и в руках не держал.

Я видел его на портрете,

Я слышал от старших о нем

Не больше, чем сверстники-дети

В краю захолустном моем.

Но помню, от горя слабея,

Я с чувством единственным лег,

Что я его больше жалею,

Чем кто бы то ни было мог.

II что при нужде неминучей,

Как смерть ни страшна самому,

Уж лучше бы мне эта участь,

Но только б она не ему.

И если такою заменой

Уже не вернуть ничего,

Тогда я хочу непременно

Погибнуть за дело его.

Я буду служить ему честно,

Я всю ему жизнь посвящу,

Хотя и не будет известно

О том никогда Ильичу.

С горячей и чистой любовью

Я клятву свою произнес.

И сумка моя в изголовье

Намокла от радостных слез.

И к ней приникая устало,

Я так и уснул до утра.

Проснулся — уже рассветало,

Дрова принесли со двора.

А там свирепела погода,

Со стоном по улице шел

Январь незабвенного года…

В тот год я вступил в комсомол.

Звонкой и жесткой

Осенью ранней

Видел я это

В лесном Предуралье.

Через отлогий

Увал каменистый

Просека вдаль

Уносилась, как выстрел.

И на далеком

Ее протяженье —

Дымы, дымки,

Копошенье, движенье.

Музыка, гомон,

Урчанье моторов.

Табор — не табор,

Город — не город.

Горное эхо

С гомоном слитно.

— Дай подойдем,

Поглядеть любопытно.

У котлованов —

Люди, повозки.

Черные, красные

С цифрами доски.

Радиорупор,

Сигнальные флаги.

Шумный рабочий

И праздничный лагерь.

Трактор и тачка,

Лом и лопата.

Бабий платок

И пилотка солдата.

Комбинезон

И треух деревенский.

Всяческий люд,

Но особенно женский.

Девушки в ватниках,

В обуви грубой.

Щеки пылают,

Обветрены губы.

С ними в ряду

За работой суровой

Мужние жены,

Солдатские вдовы.

Мерзлая глина

Звенит под киркою.

Дело не легкое,

Дело мужское.

Но, погляди,

Управляются быстро,

Искрами брызжется

Грунт каменистый.

Но погляди

На девчонок — не чудо ль?

Что за веселая,

Дружная удаль!

Вот на минутку

Спины расправят,

Прядки волос

Под косынку заправят,

Лица утрут —

И опять за лопаты.

— Хватит курить,

Мужики и ребята!

Головы в яме —

Вровень с краями.

Столб, как орудие,

Движется к яме.

Глина нарытая —

Груда на груде.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте,

Добрые люди.

Глазом окинь:

— Да откуда их столько?

— А из деревни,—

Народная стройка.

— Лихо копаете!

— Так и копаем.

Так и копаем,

Свет добываем.

Свет добываем,

Выводим на трассу.

Что-то мы вас

Не видали ни разу?

— Может, артисты?

Спойте!

Спляшите!

Ах, журналисты!

Ну, так пишите!

Вот и пишите,

Как мы копаем,

Лес прорубаем,

Свет добываем.

Все чтобы точно.

А мы почитаем,

Как мы копаем,

Свет добываем.

И, повторенное

Тысячеустно,

Слово гремит

По горам захолустным.

Слово звучит

Над разбуженным краем:

— Свет добываем!

— Свет добываем!

Селам, и школам,

И сельсовету,

И всему свету!

И всему свету!

Солдатский сын, что вырос без отца

И раньше срока возмужал заметно,

Ты памятью героя и отца

Не отлучен от радостей заветных.

Запрета он тебе не положил

Своим посмертным образом суровым

На то, чем сам живой с отрадой жил,

Что всех живых зовет влекущим зовом…

Но если ты, случится как-нибудь,

По глупости, но молодости ранней

Решишь податься на постыдный путь,

Забыв о чести, долге и призванье:

Товарища в беде не поддержать,

Во чье-то горе обратить забаву,

В труде схитрить. Солгать. Обидеть мать.

С недобрым другом поравняться славой,—

То прежде ты — завет тебе один,—

Ты только вспомни, мальчик, чей ты сын.

В рассветный час во мгле сухой,

Одетый инеем Сибири,

Мост пробудился над рекой,

Одной из самых славных в мире.

И, бережно приняв экспресс,

С великой справившийся далью.

Под ним он грянул, как оркестр,

Своей озвученною сталью.

Гремела, пела эта сталь

Согласно и многоголосо.

И шла, как под резец деталь,

Громадой цельной под колеса.

И, над рекою вознесен,

Состав столичный медлил будто,

И из вагона тек в вагон

Озноб торжественной минуты…

А звон, а грохот возрастал.

Казалось, в этот мост певучий

Вмещал свой голос весь Урал,

Нет, весь металл страны могучей:

И гром иных ее мостов,

И горделивый скрежет кранов,

И пенье в поле проводов,

И тяжкий гул прокатных станов.

И стук движка в глухом краю,

Где стала жизнь людей светлее,

И танков рокот, что в строю

Проходят мимо Мавзолея.

Со всех концов родной земли

Все голоса, что есть в металле,

Сюда, казалось, дотекли

По чутким рельсам магистрали, —

Чтоб прозвучать им над рекой,

Загроможденной ледоставом,

Над берегами, над тайгой

В победном ритме величавом…

Великих лет бессмертный труд,

Твои высокие свершенья

Как будто песнь в себе несут

От нас в иные поколенья.

Как будто в завтра нашу весть

Несут — и с ней сегодня краше

О том, что мы в грядущем есть:

Мосты, дворцы и песни наши!

…Еще один, другой пролет.

Река теснится в берег льдами.

И поезд по земле идет,

Но и земля поет под нами.

Повеет в лицо, как бывало,

Соснового леса жарой,

Травою, в прокосах обвялой,

Землей из-под луга сырой.

А снизу, от сонной речушки,

Из зарослей — вдруг в тишине

Послышится голос кукушки,

Грустящей уже о весне.

Июньское свежее лето,

Любимая с детства пора.

Как будто я встал до рассвета,

Скотину погнал со двора.

Я все это явственно помню:

Росы ключевой холодок,

И утро, и ранние полдни —

Пастушеской радости срок;

И солнце, пекущее спину,

Клонящее в сон до беды,

И оводов звон, что скотину

Вгоняют, как в воду, в кусты;

И вкус горьковато-медовый,—

Забава ребячьей поры,—

С облупленной палки лозовой

Душистой, прохладной мездры,

И все это юное лето,

Как след на росистом лугу,

Я вижу. Но памятью этой

Одною вздохнуть не могу.

Мне память иная подробно

Свои предъявляет права.

Опять маскировкой окопной

Обвялая пахнет трава.

И запах томительно тонок,

Как в детстве далеком моем,

Но с дымом горячих воронок

Он был перемешан потом;

С угарною пылью похода

И солью солдатской спины.

Июль сорок первого года,

Кипящее лето войны!

От самой черты пограничной —

Сражений грохочущий вал.

Там детство и юность вторично

Я в жизни моею потерши.

Тружусь, и живу, и старею,

И жизнь до конца дорога,

Но с радостью прежней не смею

Смотреть на поля и луга;

Росу обивать молодую

На стежке, заметной едва.

Куда ни взгляну, ни пойду я —

Жестокая память жива.

И памятью той, вероятно,

Душа моя будет больна,

Покамест бедой невозвратной

Не станет для мира война.

За озером долго играла гармонь,

Как будто бы жалуясь кротко

На то, что еще неохота домой,

Что рано уснула слободка.

Там юность грустила, собою полна,

Своей непочатою силой,

Зеленая юность, чье детство война

Огнем на корню опалила.

Та юность, которой., казалось, не быть,

А вот она к сроку настала,

Чтоб жить, и желать, и дерзать, и любить,

И все — начиная сначала.

Та самая юность грустила. И — пусть,

Завидная, в сущности, доля,

Когда эта сладкая, краткая грусть

За сердце берет молодое.

Завидная доля — на том берегу,

С улыбкой, ко всем благодарной,

Устав танцевать на дощатом кругу,

Сидеть на скамейках попарно.

Попарно бродить в предрассветном дыму

За озером в парке старинном.

А грустно, по правде, лишь мне одному

И то — по особым причинам.

Мне памятно, как умирал мой дед,

В своем запечье лежа терпеливо,

И освещал дорогу на тот свет

Свечой, уже в руке стоявшей криво.

Мы с ним дружили. Он любил меня.

Я тосковал, когда он был в отлучке,

И пряничного ждал себе коня,

Что он обычно приносил с получки.

И вот он умер, и в гробу своем,

Накрытом крышкой, унесен куда-то.

И нет его, а мы себе живем,—

То первая была моя утрата…

И словно вдруг за некоей чертой

Осталось детства моего начало.

Я видел смерть, и доля смерти той

Мне на душу мою ребячью пала.

И с той поры в глухую глубь земли,

Как будто путь туда открыт был дедом,

Поодиночке от меня ушли

Уже другие проторенным следом…

В январский холод, в летнюю жару,

В туман и дождь, с оркестром, без оркестра —

Одних моих собратьев по перу

Я стольких проводил уже до места.

И всякий раз, как я кого терял,

Мне годы ближе к сердцу подступали,

И я какой-то частью умирал,

С любым из них как будто числясь в паре.

И если б так же было на войне,

Где счет потерям более суровый,

Наверно б, жизни не хватило мне

И всем, что ныне живы и здоровы.

Но речь о том, что неизбежный час,

Как мне расстаться — малой части — с целым,

Как этот мир мне потерять из глаз,—

Не может быть моим лишь частным делом.

Я полагаю, что и мой уход,

Назначенный на завтра иль на старость,

Живых друзей участье призовет —

И я один со смертью не останусь.

Что-то я начал болеть о порядке

В пыльном, лежалом хозяйстве стола:

Лишнее рву, а иное в тетрадки

Переношу, подшиваю в «дела».

Что ж, или все уж подходит к итогу

И затруднять я друзей не хочу?

Или опять я собрался в дорогу,

Выбрал маршрут, но покамест молчу?

Или гадаю, вступив на развилок:

Где меня ждет озаренье и свет

Радости той, что, быть может, я в силах

Вам принести, а быть может, и нет?..

Все я приму поученья, внушенья,

Все наставленья в дорогу возьму.

Только за мной остается решенье,

Что не принять за меня никому.

Я его принял с волненьем безвестным

И на себя, что ни будет, беру.

Дайте расчистить рабочее место

С толком, с любовью — и сразу к перу.

Но за работой, упорной, бессрочной,

Я моей главной нужды не таю:

Будьте со мною, хотя бы заочно,

Верьте со мною в удачу мою.

На новых землях, в стороне, открытой

Для счастья людям, долго жизнь трудна.

И кажется она им необжитой,

И помнится иная сторона.

И нужен срок, чтоб здесь окорениться,

Чтоб жизнь иною памятью облечь,

И новым детям нужно здесь родиться,

И должно дедам в эту землю лечь…

Мы на себя по доброй воле взяли

Тот самый трудный новоселья срок,

Что все вмещает беды и печали

И радости нехоженых дорог.

Земле своей мы посвятили годы

Труда, терпенья, и давным-давно

Ее сады, поля, дворцы, заводы

И все, что нами здесь возведено,—

Все то, чему мы отдавали силы,

Чтоб устоять и победить на ней,

И наших братьев и отцов могилы —

Ее бойцов, ее богатырей,—

Навек сроднили нас с землею нашей.

И мы ей служим, чтоб и после нас

Ей все цвести зазывнее и краше,

Чтоб свет ее для мира не погас;

Чтоб, добытый в борьбе, в труде суровом,

Тот свет светил вперед, на много лет

И чтоб за нами поселенцам новым

Не все сначала повторять вослед.

Пускай сегодняшний вчерашним

День обернется трудовой.

Он на счету твоем всегдашнем.

Он — жизнь, и ты при нем живой.

Пускай другой иначе судит —

Что жизнь на малый срок дана…

На тот же срок она да будет

Лишь делом избранным полна!

А если сил и жизни целой,

Готовой для любых затрат,

Не хватит вдруг, чтоб кончить дело,

То ты уже не виноват.

По всему Советскому Союзу,

Только б та задача по плечу,

Я мою уживчивую Музу

Прописать на жительство хочу.

Чтобы мне не ведать той печали,

Как ответят у иных ворот:

— Нет, не проживает. Не слыхали.

Номер дома, может быть, не тот.

Чтоб везде по селам и столицам

Отвечали на вопрос о ней:

— Как же, есть. Давнишняя жилица, —

И улыбки были б у людей.

Чтоб глаза у стариков яснели,

Чтобы к слову вставил не один:

— Мы еще на фронте были с нею,

Вместе помним Вязьму и Берлин.

Чтоб детишки из любого дома,

Если к ним случайно обращусь,

Говорили б:

— Как же, мы знакомы

И немножко знаем наизусть.

Чтобы не с почтеньем, а с любовью

Отзывалось каждое жилье:

— Здесь она. На доброе здоровье

Здесь живет. А как же без нее?

Вот тогда, как отзыв тот желанный,

Прозвучит о ней, моей родной,

Я и сам пропиской постоянной

Обеспечен буду под луной.

Весенний, утренний, тоненький

Ледок натянуло сеткой,

Но каплет с каждой соломинки,

С каждой ветки.

Поет по-зимнему улица,

Но свету — что летним днем.

И, как говорится, курица

Уже напилась под окном.

И звонкую, хрупкую,

Набравшись силы в ночи,

Чуть солнце — уже скорлупку

Проклюнули ручьи.

Весна сугробы подвинула,

Плотнее к земле примяв.

И зелень коры осиновой —

Предвестье зелени трав.

Апрельским ветром подунуло,

Запахли водой снега.

И дело свое задумала

Река, упершись в берега.

Ей грезится даль раздольная,

Ее минута близка…

Грохочет крылечко школьное,

Едва дождавшись звонка.

Давай, начинай, разламывай

Натоптанный лед рябой…

А что, если снова заново,

С начала самого

Начать нам жить с тобой?..

Я не пишу давно ни строчки

Про малый срок весны любой;

Про тот листок из зимней почки,

Что вдруг живет, полуслепой;

Про дым и пух цветенья краткий,

Про тот всегда нежданный день,

Когда отметишь без оглядки,

Что отошла уже сирень;

Не говорю в стихах ни слова

Про беглый век земных красот,

Про запах сена молодого,

Что дождик мимо пронесет,

Пройдясь по скошенному лугу;

Про пенье петушков-цыплят,

Про журавлей, что скоро к югу

Над нашим летом пролетят;

Про цвет рябиновый заката,

Про то, что мир мне все больней,

Прекрасный и невиноватый

В утрате собственной моей;

Что доля мне теперь иная,

Иной, чем в юности, удел,—

Не говорю, не сочиняю.

Должно быть — что ж? — помолодел!

Недаром чьими-то устами

Уж было сказано давно

О том, что молодость с годами

Приходит. То-то и оно.

Мы знаем грядущему цену

И знаем, что юность права,

Не как молодая трава,

Что старой приходит на смену,

Чтоб так же отжить до зимы.

Нет, юность с другою задачей

В наш след заступает горячий,

В то дело, что начали мы,

К заветной направившись цели.

Дано ей на том же пути

За нами, но дальше идти,

Исполнить, что мы не успели,

И вспомнить, возможно, о нас

С вершины иных пятилеток —

О наших героях, поэтах,

Министрах — с улыбкой подчас.

Но пусть она, юность родная,

Поднявшись стремительно ввысь,

Не вздумает там занестись,

Отметки отцам выставляя.

Нет, пусть она в душу возьмет,

Что в славе ее безграничной

Мы все же повинны частично

И знали о ней наперед.

И знали о ней и мечтали,

Когда еще были юнцы,

А ранее — наши отцы

Смотрели в те самые дали.

И, подвиг свершая один

За времени навесью дымной,

Без нас они брали свой Зимний,

А мы еще с ними — Берлин.

Ей, юности, также известно,

Что мы без нее для Земли

Урало-Кузбасс возвели,

А Волгу впрягаем совместно.

И пусть еще юность учтет,

Что следом за нею иная.

Грядущая юность идет,

Ее на работе сменяя,

Неся назначенье свое.

А нам — так и той не завидно,

А нам и ее уже видно,—

И мы не старее ее.

— Новоселье! Дом — картинка.

Жаль, что мне-то, старику,

Новоселье не в новинку,

Не впервые на веку.

Как пришли еще с гражданской,

Тотчас с батькой за топор.

Под боком лесок был панский,—

Вот и хата и простор:

Брату каждому окошко.

Раздается вширь семья,

То да се, пошла дележка,—

Стройка новая моя.

Год, другой, — опять потеха:

Хутора пошли у нас.

Надо с хатой в поле ехать —

Новоселье в третий раз.

Поугрелось место в поле,

Под окошком сад подрос,

Пообвык на волчьей воле,—

Вдруг колхоз. Ну что ж, — в колхоз.

И опять в дорогу хата.

Разобрали — соберем.

А мои уже ребята

Подросли. И что им дом!

Остаемся со старухой,

Тоже праздник не велик.

А пришла война — разруха,—

Стройся заново, старик.

Запрягайся в ту же лямку.

Ну да что ж, куда ни шло.

Дом не дом, пускай землянку

Оборудовал. Тепло.

Год, другой — в земле, в потемках.

Подтащил леску, досок.

Оборудовал хатенку —

В два оконца свет потек.

По годам не до иного,

Как угрелся, так и рай.

Глядь, пошел поселок новый,—

Вылезай, переезжай.

Спору нету: дом — картинка,

Только жаль, что старику

Новоселье не в новинку,

Не впервые на веку.

А для радости-веселья,

Это верные слова,

Лучше нет, как новоселье

В жизни раз. От силы два.

Хоть кому прикинуть, взвесить:

Хата, вроде как жена:

Для чего их пять да десять,

Будь хорошая одна?

Дом — как дом. Крылечко. Сени.

Все не на день — на года.

Все мне в жизни новоселье.

Это — да. А жить когда?

Впрочем, что же: дом — хозяйство.

Есть завет на случай сей:

Ты хоть завтра собирайся

Помирать, а жито сей!

Ни ночи нету мне, ни дня,

Ни отдыха, ни срока:

Моя задолженность меня

Преследует жестоко.

У стольких душ людских в долгу,

Живу, бедой объятый:

А вдруг сквитаться не смогу

За все, что было взято!

За то добро, за то тепло,

Участье и пристрастье,

Что в душу мне от них вошло,

Дало изведать счастье.

Сдается часом: заплачу,

Покрою все до строчки;

А часом: нет, не по плечу,

И вновь прошу отсрочки.

И вновь становятся в черед

Сомненье, сил упадок.

Беда! А выйду на народ:

— Ну, как? — Бодрюсь: — Порядок.

И устаю от той игры,

От горького секрета,

Как будто еду до поры

В вагоне без билета.

Как будто я какой злодей,

Под страхом постоянным,

Как будто лучших я друзей

К себе привлек обманом.

От мысли той невмоготу

И тяжелей усталость.

Вот подведут они черту,

И — вдруг — один останусь.

И буду, сам себе ровня,

Один, в тоске глубокой.

Ни ночи нету мне, ни дня,

Ни отдыха, ни срока.

За что же мне такой удел,

Вся жизнь — из суток в сутки?..

…А что ж ты, собственно, хотел?

Ты думал: счастье — шутки?

Час рассветный подъема,

Час мой ранний люблю.

Ни в дороге, ни дома

Никогда не просплю.

Для меня в этом часе

Суток лучшая часть:

Непочатый в запасе

День, а жизнь началась.

Все под силу задачи,

Всех яснее одна.

Я хитер, я богаче

Тех, что спят допоздна.

Но грустнее начало

Дня уже самого.

Мне все кажется, мало

Остается его.

Он поспешно убудет,

Вот и на бок пора.

Это молодость любит

Подлинней вечера.

А потом, хоть из пушки

Громыхай под окном.

Со слюной на подушке

Спать готова и днем.

Что, мол, счастье дневное —

Не уйдет, подождет.

Наше дело иное,

Наш скупее расчет.

И другой распорядок

Тех же суток у нас,

Так он дорог, так сладок,

Ранней бодрости час.

Снега потемнеют синие

Вдоль загородных дорог,

И воды зайдут низинами

В прозрачный еще лесок.

Недвижной гладью прикинутся,

И разом — в сырой ночи

В поход отовсюду ринутся,

Из русел выбив ручьи.

И, сонная, талая,

Земля обвянет едва,

Листву прошивая старую,

Пойдет строчить трава.

И с ветром нежно-зеленая

Ольховая пыльца,

Из детских лет донесенная,

Как тень, коснется лица.

И сердце почует заново,

Что свежесть поры любой

Не только была, да канула,

А есть и будет с тобой.

Ты дура, смерть: грозишься людям

Своей бездонной пустотой,

А мы условились, что будем

И за твоею жить чертой.

И за твоею мглой безгласной,

Мы — здесь, с живыми заодно.

Мы только врозь тебе подвластны,—

Иного смерти не дано.

И, нашей связаны порукой,

Мы вместе знаем чудеса:

Мы слышим в вечности друг друга

И различаем голоса.

И как бы ни был провод тонок —

Между своими связь жива.

Ты это слышишь, друг-потомок?

Ты подтвердишь мои слова?..

Не много надобно труда,

Уменья и отваги,

Чтоб строчки в рифму, хоть куда,

Составить на бумаге.

То в виде елочки густой,

Хотя и однобокой,

То в виде лесенки крутой,

Хотя и невысокой.

Но бьешься, бьешься, так и сяк —

Им не сойти с бумаги.

Как говорит старик Маршак:

— Голубчик, мало тяги…

Дрова как будто и сухи,

Да не играет печка.

Стихи как будто и стихи,

Да правды ни словечка.

Пеняешь ты на неуспех,

На козни в этом мире:

— Чем не стихи? Не хуже тех

Стихов, что в «Новом мире».

Но совесть, та исподтишка

Тебе подскажет вскоре:

Не хуже — честь невелика,

Не лучше — вот что горе.

Покамест молод, малый спрос:

Играй. Но бог избави,

Чтоб до седых дожить волос,

Служа пустой забаве.

Спасибо, моя родная

Земля, мой отчий дом,

За все, что от жизни знаю,

Что в сердце ношу своем.

За время, за век огромный,

Что выпал и мне с тобой,

За все, что люблю и помню,

За радость мою и боль.

За горечь мою и муку,

Что не миновал в пути.

За добрую науку,

С которой вперед идти.

За то, что бессменно, верно

Тебе служить хочу,

И труд мне любой безмерный

Еще как раз по плечу.

И дерзкий порыв по нраву,

И сил не занимать,

И свято на подвиг право

Во имя твое, во славу

И счастье, отчизна-мать.

В свеченье славы самобытной

Москва со временем в ладу,

Она печать его не скрытно

Издревле носит на виду.

На ней черты его и вехи,

И в камне — песнь о городах,

Чьи имена в иные веки

У мира были на устах.

В самолюбивом этом стане

Столиц — верна своей судьбе,

Она и то, и то местами,

Сама, однако, по себе.

Сама — своя, сама — большая,

Стоит, растет и вширь и ввысь,

Порой и недругу внушая

О ней не мелочную мысль.

Все учить вы меня норовите,

Преподать немудреный совет,

Чтобы пел я, не слыша, не видя,

Только зная: что можно, что нет.

Но нельзя не иметь мне в расчете,

Что потом, по прошествии лет,

Вы же лекцию мне и прочтете:

Где ж ты был, что ж ты видел, поэт?..

Не просто случай славы тленной

С иными случаями в счет —

Ступить за тот порог Вселенной,

Что вечность глухо стережет;

Где дальних солнц теснятся чащи,

Миров безмолвных тьмы и тьмы…

Всего людского рода счастье,

Что этот шаг ступили мы.

Недаром в мире планетарном

На этот мирный позывной

Глубоким вздохом благодарным

Ты отозвался, шар земной.

Та кровь, что пролита недаром

В сорокалетний этот срок,

Нет, не иссякла вешним паром

И не ушла она в песок.

Не затвердела год от года,

Не запеклась еще она.

Та кровь подвижника-народа

Свежа, красна и солона.

Ей не довольно стать зеленой

В лугах травой, в садах листвой,

Она живой, нерастворенной

Горит, как пламень заревой.

Стучит в сердца, владеет нами,

Не отпуская ни на час,

Чтоб наших жертв святая память

В пути не покидала нас.

Чтоб нам, внимая славословью,

И в праздник нынешних побед

Не забывать, что этой кровью

Дымится наш вчерашний след.

И знать, что к бою правомочна

Она призвать нас вновь и вновь…

Как говорится: «Дело прочно,

Когда под ним струится кровь».

Река Ока,

Но не эта,—

Другая река,

В другой части света.

Кругом тайга,

Глухи берега,

Угрюмы воды.

А эта Ока

Далека-далека,

Как детства годы.

В дали своей

Течет, мелея.

Она и теплей,

И теплей, и светлей,

И куда милее.

И весь он мил

До малой приметы

Тот край, тот мир,

Обжитый, угретый,

В песнях воспетый.

В пойме Оки —

Луга, ивняки;

Повыше — нивы;

В селе, в городке

Сбегают к реке

Вишни, сливы.

Ее берега

Светлы, привольны.

А тут — тайга,

Тайга и тайга

В притеми хвойной.

У этой реки

В глубине Сибири,

У этой Оки,

Безвестной в мире,

Всего и есть

Вся ее слава

И вся ее честь —

Пора лесосплава…

Так мало людей

В стране огромной,

Кто бы о ней,

Как о родной, вспомнил.

О родной реке,

Сибирской Оке,

Полноводной, могучей,

Что шумит вдалеке,

В иркутской тайге,

Под береговой кручей.

Чтоб в иной стороне

Теплее стало,

Как нынче мне

При мысли о старой

Оке, чьи воды

От этой реки

Далеки-далеки,

Как детства годы…

Ты все ревешь, порог Падун,

Но так тревожен рев:

Знать, ветер дней твоих подул

С негаданных краев.

Подул, надул — нанес людей:

Кончать, старик, с тобой,

Хоть ты по гордости твоей

Как будто рвешься в бой.

Мол, сила силе не ровня:

Что — люди? Мол. Мошка.

Им, чтоб устать, довольно дня,

А я не сплю века.

Что — люди? Кто-нибудь сравни,

Затеяв спор с рекой.

Ах, как медлительны они,

Проходит год, другой…

Как мыши робкие, шурша,

Ведут подкоп в земле

И будто нянчат груз ковша,

Качая на стреле.

В мороз — тепло, в жару им — тень

Подай: терпеть невмочь,

Подай им пищу, что ни день,

И крышу, что ни ночь.

Треть суток спят, встают с трудом,

Особо если тьма.

А я не сплю и подо льдом,

Когда скует зима.

Тысячелетья песнь мою

Пою горам, реке.

Плоты с верховья в щепки бью,

Встряхнувшись налегке.

И за несчетный ряд годов,

Минувших на земле,

Я пропустил пять-шесть судов,—

Их список на скале…

И челноку и кораблю

Издревле честь одна:

Хочу — щажу, хочу — топлю,—

Все в воле Падуна.

О том пою, и эту песнь

Вовек не перепеть:

Таков Падун, каков он есть,

И был и будет впредь.

Мой грозный рев окрест стоит,

Кипит, гремит река…

Все так. Но с похвальбы, старик,

Корысть невелика.

И есть всему свой срок, свой ряд,

И мера, и расчет.

Что — люди? Люди, знаешь, брат,

Какой они народ?

Нет, ты не знаешь им цены,

Не видишь силы их,

Хоть и слова твои верны

О слабостях людских…

Все так: и краток век людской,

И нужен людям свет,

Тепло, и отдых, и покой,—

Тебе в них нужды нет.

Еще не все. Еще у них,

В разгар самой страды,

Забот, хлопот, затей иных

И дела — до беды.

И полудела, и причуд,

И суеты сует,

Едва шабаш,—

Кто — в загс,

Кто — в суд,

Кто — в баню,

Кто — в буфет…

Бегут домой, спешат в кино,

На танцы — пыль толочь.

И пьют по праздникам вино,

И в будний день не прочь.

И на работе — что ни шаг,

И кто бы ни ступил —

Заводят множество бумаг,

Без них им свет не мил.

Свой навык принятый храня

И опыт привозной,

На заседаньях по три дня

Сидят в глуши лесной.

И буквы крупные любя,

Как будто для ребят,

Плакаты сами для себя

На соснах громоздят.

Чуть что — аврал: «Внедрить! Поднять

И подвести итог!»

И все досрочно, — не понять:

Зачем не точно в срок?..

А то о пользе овощей

Вещают ввысоке

И славят тысячи вещей,

Которых нет в тайге…

Я правду всю насчет людей

С тобой затем делю,

Что я до боли их, чертей,

Какие есть, люблю.

Все так. И тот мышиный труд —

Не бросок он для глаз.

Но приглядись, а нет ли тут

Подвоха про запас?

Долбят, сверлят — за шагом шаг —

В морозы и жары.

И под Иркутском точно так

Все было до поры.

И там до срока все вокруг

Казалось — не всерьез.

И под Берлином — все не вдруг,

Все исподволь велось…

Ты проглядел уже, старик,

Когда из-за горы

Они пробили бечевник

К воротам Ангары.

Да что! Куда там бечевник! —

Таежной целиной

Тысячеверстный — напрямик —

Проложен путь иной.

И тем путем в недавний срок,

Наполнив провода,

Иркутской ГЭС ангарский ток

Уже потек сюда.

Теперь ты понял, как хитры,

Тебе не по нутру,

Что люди против Ангары

Послали Ангару.

И та близка уже пора,

Когда все разом — в бой.

И — что Берлин,

Что Ангара,

Что дьявол им любой!

Бетон, и сталь, и тяжкий бут

Ворота сузят вдруг…

Нет, он недаром длился, труд

Людских голов и рук.

Недаром ветер тот подул.

Как хочешь, друг седой,

Но близок день, и ты, Падун,

Умолкнешь под водой…

Ты скажешь: так тому и быть;

Зато удел красив:

Чтоб одного меня побить —

Такая бездна сил

Сюда пришла со всех сторон;

Не весь ли материк?

Выходит, знали, что силен,

Робели?.. Ах, старик,

Твою гордыню до поры

Я, сколько мог, щадил:

Не для тебя, не для игры,—

Для дела — фронт и тыл.

И как бы ни была река

Крута — о том не спор,—

Но со всего материка

Трубить зачем же сбор!

А до тебя, не будь нужды,

Так люди и теперь

Твоей касаться бороды

Не стали бы, поверь.

Ты присмирел, хоть песнь свою

Трубишь в свой древний рог.

Но в звуках я распознаю,

Что ты сказать бы мог.

Ты мог бы молвить: хороши!

Все на одни весы:

Для дела все. А для души?

А просто для красы?

Так — нет?.. Однако не спеши

Свой выносить упрек:

И для красы и для души

Пойдет нам дело впрок…

В природе шагу не ступить,

Чтоб тотчас, так ли, сяк,

Ей чем-нибудь не заплатить

За этот самый шаг…

И мы у этих берегов

Пройдем не без утрат.

За эту стройку для веков

Тобой заплатим, брат.

Твоею пенной сединой,

Величьем диких гор.

И в дар Сибири свой — иной

Откроем вдаль простор.

Морская ширь — ни дать ни взять

Раздвинет берега,

Байкалу-батюшке под стать,

Чья дочь — сама река.

Он добр и щедр к родне своей

И вовсе не беда,

Что, может, будет потеплей

В тех берегах вода.

Теплей вода,

Светлей места,—

Вот так, взамен твоей,

Придет иная красота,—

И не поспоришь с ней…

Но кисть и хитрый аппарат

Тебя, твой лик, твой цвет

Схватить в натуре норовят,

Запечатлеть навек.

Придет иная красота

На эти берега.

Но, видно, людям та и та

Нужна и дорога.

Затем и я из слов простых

И откровенных дум

Слагаю мой прощальный стих

Тебе, старик Падун.

Мне славы тлен — без интереса

И власти мелочная страсть.

Но мне от утреннего леса

Нужна моя на свете часть;

От уходящей в детство стежки

В бору пахучей конопли;

От той березовой сережки,

Что майский дождь прибьет в пыли;

От моря, моющего с пеной

Каменья теплых берегов;

От песни той, что юность пела

В свой век — особый из веков;

И от беды и от победы —

Любой людской — нужна мне часть,

Чтоб видеть все и все изведать,

Всему не издали учась…

И не таю еще признанья:

Мне нужно, дорого до слез

В итоге — твердое сознанье,

Что честно я тянул мой воз.

В деле своем без излишней тревоги

Мы затвердили с давнишней поры

То, что горшки обжигают не боги,

Ну, а не боги, так — дуй до горы.

Только по той продвигаясь дороге,

Нам бы вдобавок усвоить пора:

Верно, горшки обжигают не боги,

Но обжигают их — мастера!

Вся суть в одном-единственном завете:

То, что скажу, до времени тая,

Я это знаю лучше всех на свете —

Живых и мертвых, — знаю только я.

Сказать то слово никому другому

Я никогда бы ни за что не мог

Передоверить. Даже Льву Толстому —

Нельзя. Не скажет — пусть себе он бог.

А я лишь смертный. За свое в ответе,

Я об одном при жизни хлопочу:

О том, что знаю лучше всех на свете,

Сказать хочу. И так, как я хочу.

Москва по утрам

обновляется чудно:

Еще не шумна,

не пыльна, малолюдна;

Подернута дымкой

в разводах белесых,

Где дождь по асфальту

прошел на колесах;

Насыщена запахом

булочных ранних,

Где белый — как сдоба,

и черный — как пряник;

Остужена тенью

своих корпусов;

Озвучена боем

кремлевских часов.

И весь этот мир,

этот утренний город,

Мне нынче особенно

близок и дорог.

Надев мои новые

брюки в полоску,

К газетному я

направляюсь киоску.

Газету мне почта

доставит и на дом,

Но мне ее видеть

на улице надо,

В случайном составе

того коллектива,

Где очередь я

занимаю учтиво.

И скукой томиться

там нету причины:

Газету как раз

выгружают с машины.

А что там сегодня

на третьей странице,

Еще никому

не известно в столице.

А я хоть и знаю

от строчки до строчки,

Но скромно молчу,

продвигаясь в цепочке.

Хотя эта скромность —

признаться ли в том? —

Она мне дается

с немалым трудом.

Давно я немолод,

но, странное дело,

В одном остаюсь я

парнишкой всецело,

Тем самым, что где-то,

далеко отсюда,

Впервые познал

это сладкое чудо —

Увидеть свой вымысел,

скрытно рожденный,

Печатными буквами

вдруг утвержденный

И распространенный,

объявленный разом

С уборочной сводкой,

Верховным указом,

Ученой статьей

и последнею самой

Парижской ли,

лондонской там телеграммой,

Итоговым счетом

футбольных работ…

Но что это? Нет?

Или номер не тот?

Уже впереди

развернули газету,

На третьей странице —

стихов моих нету.

Да, так-таки нету.

И сердце упало…

А люди вокруг —

как ни в чем не бывало:

Тот прячет газету

в портфель для утехи —

В служебное время

прочесть без помехи;

А этой серьезной,

порывистой тете —

Ей некогда будет

читать на работе,—

Она, как и многие,

мигом, на месте,

Срывает верхушки

последних известий,

Себя сберегая

для нынешних дел…

Зачем же я новые

брюки надел?..

И чувство вины,

и стыда, и просчета

Меня охватило.

Какого же черта!..

Как будто свой поезд

прохлопав ушами,

Остался дурак

на перроне в пижаме:

За поездом, что ли,

бежать ему вслед?

Он думал, что едет,

а вышло, что нет…

Какого же черта!..

Ведь ночью недавней

Звонил мне редактор,

не просто, а главный.

Я к трубке приникнул —

не часто такое,—

И слышу: — Простите,

что вас беспокою.

Хоть службу ночную

мы сами несем,

Но знаем, как дорог

ваш творческий сон.—

И против обычных

редакторских правил

С удачей меня

троектратно поздравил.

Мол, знаете сами,

не мастер хвалить я,

Но это в поэзии —

просто событье.

Этап. И ступень.

И значительный шаг…

Слова эти

так и горели в ушах.

Хотя, если вспомнить,—

я с первой минуты

Почуял, что главный

подводит к чему-то;

И вот уже вывел

на самую кромку,

Внизу для меня

подстеливши соломку:

— Печатаем, как же!

За мелочью дело…—

И трубка в руке

у меня запотела.

Я слышу, как главный

закашлял неловко:

— Вы знаете, все-таки…

эта концовка…

Прочтите-ка сами —

не слева направо,

А справа налево:

двусмысленно, право…

Мой голос дрожит

от обиды и гнева:

— Простите, зачем же

мне справа налево

Читать эти строчки,

размысливши здраво,

Когда полагается —

слева направо?

— Конечно, конечно,—

и главный согласен,

Что смысл, если так,

безупречен и ясен.

— Но мы о читателе

думать должны.

(Как будто читатель —

он прибыл с луны!)

Мол, этот вопрос —

он возник мимоходом,

Поскольку мы тут

совещались с народом.

Я диву даюсь:

ну зачем он мне врет?

Какой там сейчас

в кабинете народ!

И мне ли не знать,

что на самом-то деле

Народ по ночам

пребывает в постели.

А тот, что на вахте

иль в смене ночной,

Он занят своею

задачей прямой.

Но именно данную

часть разговора

Я как-то из памяти

выпустил скоро.

А то, что я в трубке

услышал сначала,

В душе моей внятно

и сладко звучало:

«Печатаем, как же!

За мелочью дело…»

Но мелочь, я думал,

сама отлетела…

И утром поднялся,

доволен и светел,

И новыми брюками

дату отметил.

И бодрой походкой

на улицу вышел,

А как обернулось —

рассказано выше…

Но утро есть утро,

и день — это дело.

Москва поднялась,

зашумела, запела,

Затмилась пыльцой

и дымком зачадила,

Но жизни полна,

величава на диво!..

Досада моя

рассосалась помалу.

К столу! — как другие к станку

иль штурвалу.

К труду! — и забудь

в горделивом терпенье

Про все те «этапы»,

«шаги» и «ступени».

Но строки души

и любви не лукавой

Пиши, как положено,—

слева направо.

И помни в работе,

единой со всеми,

Что главный редактор —

великое время,—

Не в далях иных,

за посмертной страницей,

А время, что нынче —

в селе и в столице.

И ты не считай,

что, родившись в сорочке,

Ему не обязан

от строчки до строчки.

Обязан кругом —

и завидной планидой,

И славой своей,

и минучей обидой.

Оно и обиду

по чести рассудит,

А если не вдруг,

так тебя не убудет.

Не так ты уж беден

и в нынешнем разе:

Не все на прилавке,

а есть и на базе!..

Ах, время, родное,

великое время,

Солгу по расчету —

лупи меня в темя!

А если подчас

оступлюсь ненароком

Учи меня мудрым

уроком-упреком.

Приму его сердцем,

учту его честно,

В строю не замедлю

занять свое место.

Когда я с тобою,

мне все по плечу,

Ты скажешь —

я горы тебе сворочу.

Не хожен путь

И не прост подъем,

Но будь ты большим иль малым.

А только — вперед,

За бегущим днем,

Как за огневым валом,

За ним, за ним,—

Не тебе одному

Бедой грозит передышка,—

За валом огня.

И плотней к нему.

Сробел и отстал —

Крышка!

Такая служба твоя, поэт,

И весь ты в ней без остатка.

— А страшно все же?

— Еще бы — нет!

И страшно порой.

Да — сладко!

Жить бы мне век соловьем-одиночкой

В этом краю травянистых дорог,

Звонко выщелкивать строчку за строчкой,

Циклы стихов заготавливать впрок.

О разнотравье лугов непримятых.

Зорях пастушьих, угодьях грибных.

О лесниках-добряках бородатых.

О родниках и вечерних закатах.

Девичьих косах и росах ночных…

Жить бы да петь в заповеднике этом,

От многолюдных дорог в стороне,

Малым, недальним довольствуясь эхом —

Вот оно, счастье. Да, жаль, не по мне.

Сердцу иному причастно всецело,

Словно с рожденья кому подряжен

Браться с душой за нелегкое дело,

Биться, беситься и лезть на рожон.

И поспевать, надрываясь до страсти,

С болью, с тревогой за нынешним днем.

И обретать беспокойное счастье

Не во вчерашнем, а именно в нем…

Да! Но скажу я; без этой тропинки,

Где оставляю сегодняшний след,

И без росы на лесной паутинке —

Памяти нежной ребяческих лет,—

И без иной — хоть ничтожной — травинки

Жить мне и петь мне? Опять-таки — нет…

Не потому, что особой причуде

Дань отдаю в этом тихом краю.

Просто — мне дорого все, что и людям,

Все, что мне дорого, то и пою.

Некогда мне над собой измываться,

Праздно терзаться и даром страдать.

Делом давай-ка с бедой управляться,

Ждут сиротливо перо и тетрадь.

Некогда. Времени нет для мороки,—

В самый обрез для работы оно.

Жесткие сроки — отличные сроки,

Если иных нам уже не дано.

Дорога дорог меж двумя океанами,

С тайгой за окном иль равнинами голыми,

Как вехами, вся обозначена кранами —

Стальными советского века глаголями.

Возносят свое многотонное кружево

Они над землей — не вчера ли разбуженной,

Сибирью, по фронту всему атакуемой,

С ее Погорюй — Потоскуй — Покукуями.

Встают над тылами ее необжитыми,

Что вдруг обернулись «Магиитками» новыми,

Над стройками, в мире уже знаменитыми,

И теми, что даже не наименованы.

Краина, что многих держав поместительней,

Ты вся, осененная этими кранами,

Видна мне единой площадкой строительной,

Размеченной грубо карьерами рваными;

Вразброс котлованами и эстакадами,

Неполными новых проспектов порядками,

Посадками парков, причалами, складами,

Времянками-арками и танцплощадками.

В места, по прозванью, не столь отдаленные,

Хотя бы лежали за дальними далями,

И нынче еще не весьма утепленные

Своими таежными теплоцентралями,—

В места, что под завтрашний день застолбованы,

Вступает народ, богатырь небалованный.

Ему — что солдату на фронте — не в новости

Жары и морозы железной суровости,

Приварок, в поэмах и песнях прославленный,

И хлеб, тягачами на место доставленный.

Не стать привыкать — за привалами редкими —

Ему продвигаться путями неторными.

Он для семилетки взращен пятилетками

И целой эпохи походными нормами;

Годами труда, переменами столькими;

Краями, для дел богатырских привольными;

Своими большими и малыми стройками —

В прослойку с большими и малыми войнами.

Какие угрюмые горы с ущельями

В снегах прогревая бивачными дымами,

Прошел он навылет стволами-тоннелями,

Мостами сцепив берега нелюдимые!

В какие студеные дебри суровые

Врубаясь дорог протяженными клиньями,

Он ввез города на колесах готовые,

К столицам своим подключив их на линии!

Он знает про силу свою молодецкую,

Народ, под великий залог завербованный,

Все может! И даже родную советскую

Словцом помянуть, с топора окантованным.

Хозяин! А время крутое, рабочее —

Не время для слов умилительной кротости.

Вселенная — пусть она встала на очередь,

Забот на Земле остается до пропасти.

Простора довольно для нынешних подвигов.

Что в завтрашнем блеске со счету не сбросятся.

…А где мое слово, что было бы подлинным,

Тем самым, которое временем спросится?

Пускай оно будет не самое громкое,

Но только бы правдой бестрепетной емкое.

Пускай не из стали оно, не навечное,

Но только бы слово от сердца, сердечное.

Простое, земное — пускай не надзвездное,

Веселое к месту и к месту серьезное.

Но только бы даль в нем была богатырская,

Как русское это раздолье сибирское;

Как эта моя, осененная кранами,

Дорога дорог меж двумя океанами.

Горные тропы моложе

Ныне исчезнувших рек,

Чье отслужившее ложе

В дебрях обрел человек.

Но до него, следопыта,

Задолго — всякой тропой

Лапы зверей и копыта

След обозначили свой.

Правда, при первой разведке

Он для маршрутов своих

Разные сделал отметки —

Звери не ведали их.

Следом за ним поколенья

Долгим тянулись гуськом,

Чтобы с дороги каменья

Сдвинуть в сторонку рядком.

И, применяя расчеты,

Где подсказала нужда,

С толком спрямить повороты,

Что навихляла вода.

Тысячелетья успели

В эти улечься пласты,

Чтобы пробить здесь тоннели,

Вымахнуть резко мосты…

Так что — какой бы тропою

Ты по земле ни ступил,

Ведай, что перед тобою

Здесь уже кто-нибудь был.

Некие знаки оставил —

Память разведки своей.

Пусть он себя не прославил,

Сделал тебя он сильней.

Знай и в работе примерной:

Как бы ты ни был хорош,

Ты по дороге не первый

И не последний идешь.

Когда аэродромы отступленья

Под Ельней, Вязьмой иль самой Москвой

Впервые новичкам из пополненья

Давали старт на вылет боевой,—

Прости меня, разведчик мирозданья,

Чьим подвигом в веках отмечен век,—

Там тоже, отправляясь на заданье,

В свой космос хлопцы делали разбег.

И пусть они взлетали не в ракете

И не сравнить с твоею высоту,

Но и в своем фанерном драндулете

За ту же вырывалися черту.

За ту черту земного притяженья,

Что ведает солдат перед броском,

За грань того особого мгновенья,

Что жизнь и смерть вмещает целиком.

И может быть, не меньшею отвагой

Бывали их сердца наделены,

Хоть ни оркестров, ни цветов, ни флагов

Не стоил подвиг в будний день войны.

Но не затем той памяти кровавой

Я нынче вновь разматываю нить,

Чтоб долею твоей всемирной славы

И тех героев как бы оделить.

Они горды, они своей причастны

Особой славе, принятой в бою,

И той одной, суровой и безгласной,

Не променяли б даже на твою.

Но кровь одна, и вы — родные братья,

И не в долгу у старших младший брат.

Я лишь к тому, что всей своею статью

Ты так похож на тех моих ребят.

И выправкой, и складкой губ, и взглядом,

И этой прядкой на вспотевшем лбу…

Как будто миру — со своею рядом —

Их молодость представил и судьбу.

Так сохранилась ясной и нетленной,

Так отразилась в доблести твоей

И доблесть тех, чей день погас бесценный

Во имя наших и грядущих дней.

Оркестры смолкли, отзвучали речи,

Парадных флагов свернут пестрый фронт.

И этот гром неповторимой встречи,

Как гром грозы, ушел за горизонт.

И новый подвиг совершился в мире,

И новый праздник грянул на порог.

Он был еще торжественней и шире

И только первым быть уже не мог.

Когда серьезные причины

Для речи вызрели в груди,

Обычной жалобы зачина —

Мол, нету слов — не заводи.

Все есть слова — для каждой сути,

Все, что ведут на бой и труд,

Но, повторяемые всуе,

Теряют вес, как мухи мрут.

Да, есть слова, что жгут, как пламя,

Что светят вдаль и вглубь — до дна,

Но их подмена словесами

Измене может быть равна.

Вот почему, земля родная,

Хоть я избытком их томим,

Я, может, скупо применяю

Слова мои к делам твоим.

Сыновней призванный любовью

В слова облечь твои труды,

Я как кощунства — краснословья

Остерегаюсь, как беды.

Не белоручка и не лодырь,

Своим кичащийся пером,—

Стыжусь торчать с дежурной одой

Перед твоим календарем.

Мне горек твой упрек напрасный.

Но я в тревоге всякий раз:

Я знаю, как слова опасны,

Как могут быть вредны подчас;

Как перед миром, потрясенным

Величьем подвигов твоих,

Они, слова, дурным трезвоном

Смущают мертвых и живых;

Как, обольщая нас окраской,

Слова-труха, слова-утиль

В иных устах до пошлой сказки

Низводят сказочную быль.

И я, чей хлеб насущный — слово,

Основа всех моих основ,

Я за такой устав суровый,

Чтоб ограничить трату слов;

Чтоб сердце кровью их питало,

Чтоб разум их живой смыкал;

Чтоб не транжирить как попало

Из капиталов капитал;

Чтоб не мешать зерна с половой,

Самим себе в глаза пыля;

Чтоб шло в расчет любое слово

По курсу твердого рубля.

Оно не звук окостенелый,

Не просто некий матерьял,—

Нет, слово — это тоже дело,

Как Ленин часто повторял.

Есть книги — волею приличий

Они у века не в тени.

Из них цитаты брать — обычай —

Во все положенные дни.

В библиотеке иль читальне

Любой — уж так заведено —

Они на полке персональной

Как бы на пенсии давно.

Они в чести.

И не жалея

Немалых праздничных затрат,

Им обновляют в юбилеи

Шрифты, бумагу и формат.

Поправки вносят в предисловья

Иль пишут наново, спеша.

И — сохраняйтесь на здоровье,—

Куда как доля хороша.

Без них чредою многотомной

Труды новейшие, толпясь,

Стоят у времени в приемной,

Чтоб на глаза ему попасть;

Не опоздать к иной обедне,

Не потеряться в тесноте…

Но те,—

С той полки:

«Кто последний?» —

Не станут спрашивать в хвосте.

На них печать почтенной скуки

И давность пройденных наук;

Но, взяв одну такую в руки,

Ты, время,

Обожжешься вдруг…

Случайно вникнув с середины,

Невольно всю пройдешь насквозь,

Все вместе строки до единой,

Что ты вытаскивало врозь.

Дробится рваный цоколь монумента,

Взвывает сталь отбойных молотков.

Крутой раствор особого цемента

Рассчитан был на тысячи веков.

Пришло так быстро время пересчета,

И так нагляден нынешний урок:

Чрезмерная о вечности забота —

Она, по справедливости, не впрок.

Но как сцепились намертво каменья,

Разъять их силой — выдать семь потов.

Чрезмерная забота о забвенье

Немалых тоже требует трудов.

Все, что на свете сделано руками,

Рукам под силу обратить на слом.

Но дело в том,

Что сам собою камень,—

Он не бывает ни добром, ни злом.

На новостройках в эти годы

Кипела главная страда:

Вставали в заревах заводы,

Росли под небо города.

И в отдаленности унылой

За той большой страдой село,

Как про себя ни гомонило,

Уже угнаться не могло.

Там жизнь неслась в ином разгоне,

И по окраинам столиц

Вовсю играли те гармони,

Что на селе перевелись,

А тут — притихшие подворья,

Дворы, готовые на слом,

И где семья, чтоб в полном сборе

Хоть в редкий праздник за столом?

И не свои друзья-подружки,

А, доносясь издалека,

Трубило радио частушки

Насчет надоев молока…

Земля родная, что же сталось,

Какая странная судьба:

Не только юность, но и старость —

Туда же, в город, на хлеба.

Туда на отдых норовила

Вдали от дедовских могил…

Давно, допустим, это было,

Но ты-то сам когда там был?

А ты самих послушай хлеборобов,

Что свековали век свой у земли,

И врать им нынче нет нужды особой, —

Все превзошли,

А с поля не ушли.

Дивиться надо: при Советской власти —

И время это не в далекой мгле —

Какие только странности и страсти

Не объявлялись на родной земле.

Доподлинно, что в самой той России,

Где рожь была святыней от веков,

Ее на корм, зеленую, косили,

Не успевая выкосить лугов.

Наука будто все дела вершила.

Велит, и точка — выполнять спеши:

То — плугом пласт

Ворочай в пол-аршина,

То — в полвершка,

То — вовсе не паши.

И нынешняя заповедь вчерашней,

Такой же строгой, шла наперерез:

Вдруг — сад корчуй

Для расширенья пашни,

Вдруг — клеверище

Запускай под лес…

Бывало так, что опускались руки,

Когда осенний подведен итог:

Казалось бы —

Ни шагу без науки,

А в зиму снова —

Зубы на полок.

И распорядок жизни деревенской,

Где дождь ли, ведро — не бери в расчет, —

Какою был он мукою-мученской,—

Кто любит землю, знает только тот…

Науку мы оспаривать не будем,

Науке всякой —

По заслугам честь,

Но пусть она

Почтенным сельским людям

Не указует,

С чем им кашу есть.

Посаженные дедом деревца,

Как сверстники твои, вступали в силу,

И пережили твоего отца,

И твоему еще предстанут сыну

Деревьями.

То в дымке снеговой,

То в пух весенний только что одеты,

То полной прошумят ему листвой,

Уже повеяв ранней грустью лета…

Ровесниками века становясь,

В любом от наших судеб отдаленье,

Они для нас ведут безмолвно связь

От одного к другому поколенью.

Им три-четыре наших жизни жить.

А там другие сменят их посадки.

И дальше связь пойдет в таком порядке.

Ты не в восторге?

Сроки наши кратки?

Ты что иное мог бы предложить?

Мне сладок был тот шум сонливый

И неусыпный полевой,

Когда в июне, до налива,

Смыкалась рожь над головой.

И трогал душу по-другому,—

Хоть с детства слух к нему привык,—

Невнятный говор или гомон

В вершинах сосен вековых.

Но эти памятные шумы —

Иной порой, в краю другом,—

Как будто отзвук давней думы,

Мне в шуме слышались морском.

Распознавалась та же мера

И тоны музыки земной…

Все это жизнь моя шумела,

Что вся была еще за мной.

И все, что мне тогда вещала,

Что обещала мне она,

Я слышать вновь готов сначала,

Как песню, даром что грустна.

Все сроки кратки в этом мире,

Все превращенья — на лету.

Сирень в году дня три-четыре,

От силы пять кипит в цвету.